Не знаю, дорогой читатель, случалось ли с тобой такое: соприкасаясь с посланиями давно минувших дней — старинной книгой в толстом переплете, дореволюционным тульским самоваром с медалями, пожелтевшей фотографией бабушки с дедушкой в день их далекой свадьбы, — почувствовать вдруг на время, что и сам ты мысленно переносишься назад, туда, откуда пришли в наши дни эти вещицы. По крайней мере со мной такое случается. А уж если речь идет о людях, ставших свидетелями столь отдаленных от нас событий, что просто дух захватывает, так и подавно. Общаясь с ними, словно становишься гостем самой Истории.
Именно такое чувство я испытал, получив письмо от Людмилы Евгеньевны Чириковой. Я долго крутил в руках аккуратно заполненные машинописью листочки, будто пришли они ко мне из Каира начала 20-х годов, а не из сегодняшней Флориды. Просто не верилось, что это писала женщина, в которую был безнадежно влюблен Билибин в первые годы своей эмиграции, в ту пору, когда человечество лишь начинало по-настоящему осваивать автомобиль и самолет и не имело ни малейшего представления не только о космических кораблях и компьютерах, но даже о телевидении. И все же это была именно она, незабвенная Людмилица. Набравшись духу, я начал читать письмо.
Приведу его с незначительными сокращениями тех мест, что не имеют прямого отношения к моему повествованию:
«Октябрь 11, 1991 год.
Флорида, США.
Многоуважаемый Владимир Владимирович!
Отвечаю на Ваше письмо, которое меня приятно удивило. Это, однако, является в действительности для меня «последней минутой». Ибо 22 ноября 1991 г. мне исполняется 95 лет, и я уже каждую минуту могу умереть, так как я очень больной человек, хотя сохраняю пока здравую память.
На Ваш вопрос, когда я познакомилась с И. Я. Билибиным, могу сказать, что это произошло очень давно в Петербурге. Иван Яковлевич был большим другом моего отца — писателя Е. Н. Чирикова. Отец водил нас показывать рисунки и книги Ивана Яковлевича, когда я еще была девочкой с косичками (Билибин старше меня на 20 лет), но я уже тогда интересовалась искусством. Но особенно мы сдружились, конечно, в трудное время войны и революции в Батилимане, где наша семья, как и Иван Яковлевич, имела дачу. Билибин и раньше приезжал туда с красивой молодой художницей — ученицей Рене О'Коннел. И мы дружно ездили вместе на этюды, занимались графикой. Но в это трудное время он приехал в Батилиман уже один, холостяком, и был очень занят работой. Тогда же он сделал карандашные портреты моего отца, моей старшей сестры и мой в 1919 году.
В имения съехалось немало народа и время становилось грозным. Мы нуждались в пище и керосине для освещения, иногда мы ездили за этим на лошадях в Севастополь и Ялту. Благо, что рыбаки снабжали нас рыбой.
Что касается росписи иконостаса в Аббасии в Каире, то они были сделаны на моих глазах. И я хорошо помню, что был сделан иконостас из трех икон. Полагаю, что дальше это не пошло и ничего другого для икон не было сделано, к иконам Билибин не возвращался. Помощником же в исполнении икон была не я, а третий помощник по прозвищу Есаул, так как работа над иконами требовала позолочення, а значит, специальных технических знаний и навыков.
Я покидала Россию вместе со своей младшей сестрой Валентиной. Кроме Билибина, у нас оказалось много знакомых и друзей в Египте, например: Магдалина Владимировна Степанова — жена члена Государственной думы, которая называла себя моей египетской мамой. Помню также двух известных русских журналистов — знакомых отца, они по случайности были однофамильцами Яблоновскими, одного, помнится, звали Сергеем. Среди наших знакомых был профессор-египтолог Лукьянов, ездивший с нами в Верхний Египет под покровительством председателя Русского клуба (таковой был в Каире). Те люди, у которых сохранились хоть какие-то материальные сбережения, вышли из лагеря (Телль аль-Кебир. — В. Б.) довольно быстро, включая Билибина, нас с сестрой, нашу приятельницу мадам Степанову. Мы с сестрой сразу поселились в английском пансионе Христианской ассоциации молодых женщин в европейской части Каира.
Наш пансион христианского направления был хорошо организован, мы там проживали, питались и оберегались от превратностей судьбы. Все друзья и знакомые могли посещать нас, мы принимали их в уютных, красивых гостиных в первом этаже, подниматься в жилые комнаты не полагалось. Только арабские слуги в белых хитонах с красными кушаками имели право подниматься к нам на второй этаж и извещать нас о приходе гостей. Пансион хорошо охранялся, на ночь запирались огромные ворота, защищавшие от возможного вторжения хулиганов или участников часто возникавших в то время в городе арабских волнений (видимо, имеется в виду главным образом антиколониальное восстание египтян в ноябре — декабре 1921 года. — В. Б.). Находился наш пансион недалеко от студии Ивана Яковлевича, и мы с сестрой могли ходить туда пешком ежедневно.
Я также иногда работала в Арабском (Исламском. — В. Б.) музее, делая зарисовки старинной керамики для директора этого музея, готовившего к изданию свою книгу о персидской керамике. Для поездок в музей, находившийся в арабской части города, я брала извозчика, которых было в достатке в европейских кварталах. Кажется, это была нарядная коляска, запряженная парой лошадей. Сестра моя нашла работу в госпитале и работала в качестве сестры милосердия.
Мы и наши друзья часто ездили в арабскую часть Каира на знаменитый восточный базар Муски (Хан аль-Халили. — В. Б.), где продавались интереснейшие вещи: от керамики до ковров. Из нашего христианского убежища мы с сестрой и И. Я. Билибиным ездили смотреть многие достопримечательности Каира.
Вспоминаю свой отъезд из Каира в 1922 году. Я должна была поехать к отцу в Чехию, где он с большим волнением и тревогой ожидал приезда остальной нашей семьи. В это трудное время для всех нас я должна была поддержать своего отца, помочь ему пережить тяготы первых лет эмиграции. Помню, мы расстались с Билибиным большими друзьями, так как с пониманием и уважением относились друг к другу. Когда я уезжала, Иван Яковлевич сказал мне примерно следующее: если так случится, что мы больше никогда не увидимся, помните, что где бы я ни был, когда я буду умирать и не смогу говорить, я помашу Вам, как старый пес, своим мохнатым хвостом».
Этот образ я встретил и в одном из писем Билибина к Чириковой. Навеян он был смертью собаки — Хеопсика. Умирая, верный пес, завидев хозяина, все же нашел в себе силы поприветствовать его, слегка помахав хвостом…
Читая письмо Людмилы Евгеньевны, я будто и вправду побывал в гостях у прошлого. Да и смотрите, обороты какие: «Билибин старше меня на 20 лет». Не «был старше», а просто «старше». И это о человеке, которого уже полвека нет в живых…
Чирикова также упомянула в письме о том, о чем я уже знал: что она передала свои воспоминания этого периода журналу Советского фонда культуры «Наше наследие». «И если я доживу, рассчитываю увидеть их напечатанными, как предполагалось, на Рождество 1991 года, — писала мне Людмила Евгеньевна. — Из них для Вас может многое проясниться».
На Рождество — это в последнем, шестом номере (журнал выходит раз в два месяца). Находясь летом в отпуске в Москве, я сделал попытку добраться до мемуаров Чириковой. Но она не удалась. Дело в том, что журнал «Наше наследие» печатался в издательстве «Максвелл» в Лондоне, и материал уже был послан туда.
Терпеть с конца октября до выхода журнала в свет не было никакой мочи. Да к тому же подгоняли меня два обстоятельства. Прежде всего то, что возраст Людмилы Евгеньевны действительно настолько почтенный, что хотелось успеть задать ей вопросы, которые могли возникнуть при чтении ее воспоминаний. Кроме того, я полагал, что подходит к концу срок моей работы в Каире. После августовских событий новый главный редактор «Правды» Геннадий Селезнев сообщил всем зарубежным корреспондентам, что денег на содержание корпунктов нет и больше не будет, поскольку все счета КПСС заморожены. Единственная надежда — самофинансирование. Я, как и другие корреспонденты, начал лихорадочно искать источники средств для продолжения работы в Каире и, забегая вперед, должен сказать, что с помощью друзей нашел их. Но в октябре ситуация еще оставалась неясной, деньги, переведенные из Москвы до августа, быстро таяли. Поэтому если в мемуарах Чириковой окажутся какие-то «наводки», с помощью которых можно попробовать разыскать в Египте доселе неизвестные нам, как иконы, произведения Билибина, надо бы иметь для этого в запасе некоторое время. Поразмыслив над тем, как ускорить дело, я решил позвонить в Лондон, своему коллеге, корреспонденту «Правды» Александру Лютому. Тот обещал связаться с издательством «Максвелл» и прислать мне экземпляр журнала, как только типография начнет его печатать.
Кстати, о «наводках». Одну из них я встретил среди писем Билибина в картонной коробке, переданной Чириковой Советскому фонду культуры. «Я получил новый заказ у мадам Нагиб-паша Бутрос Гали: большое декоративное панно (площадь — около 4 квадр. метров) в стиле персидских миниатюр, — писал Иван Яковлевич Людмиле Евгеньевне в мае 1923 года. — Цена — 350 фунтов стерлингов».
Прочитав эти строки, я чуть было не подпрыгнул от радости. Потому что семья Бутрос Гали — это вам не грек Бенаки, давным-давно уехавший из Египта, ее знает каждый египтянин. Нынешний глава клана, доктор Бутрос Бутрос Гали, — один из самых известных политических деятелей страны. Много лет он был государственным министром иностранных дел, затем заместителем премьер-министра Египта по международным вопросам. В последние годы возглавлял также Общество египетско-советской дружбы. С человеком этим я не раз встречался, разговаривал, брал у него интервью.
Простым смертным, даже иностранным корреспондентам, к коим отношение всегда особое, не пристало знать домашний телефон и даже прямой городской номер офиса людей такого ранга, как доктор Бутрос Гали. Поэтому я связался сначала с его помощником. Тот выслушал меня внимательно и доложил затем своему шефу. Через некоторое время помощник сообщил мне, что доктор Бутрос Гали припоминает вроде такое панно, но находится оно не у него, а у его родственников. Он, конечно, чрезвычайно занят, но постарается выбрать время, чтобы убедиться, что картина на месте, и договориться с родственниками насчет возможности посмотреть ее и сфотографировать.
Шли дни, а за ними недели. Я периодически звонил помощнику доктора Бутроса Гали, но неизменно получал один и тот же ответ: пока ничего нового для вас нет. Заместитель главы правительства Египта, как обычно, много разъезжал по белу свету. А в те дни поздней осени 1991 года у него прибавилась еще одна забота: Египет выдвинул кандидатуру доктора Бутроса Гали на пост Генерального секретаря ООН.
Честно говоря, немногие тогда верили в то, что 69-летний египтянин может быть избран на этот почетнейший пост. Но скептики оказались посрамлены: доктор Бутрос Гали победил на выборах.
Я сначала было обрадовался этой вести. Ведь этот человек был для меня почти что «своим». А потом приуныл. Отъезд доктора Бутроса Гали в Нью-Йорк оставлял весьма мало шансов на то, что я когда-нибудь увижу панно Билибина.
В начале декабря к нам в гости пришли супруги Дебоно. Я рассказал им о картонной коробке с письмами Билибина и о том, что он сделал большое панно для семьи Бутрос Гали. Посетовал, что с отъездом доктора Бутроса Гали к новому месту работы мне, вероятно, так и не удастся добраться до этого панно.
И. Я. Билибин. Панно «Восточный танец». 1924 г. Автограф И. Я. Билибина на панно «Восточный танец»
— Я вам помогу, — решительно заявила мадам Дебоно. — Я неплохо знаю семью Бутрос Гали.
Слово свое она сдержала. Выяснила, где точно находится панно, договорилась с его владельцами, снабдила меня номером телефона. Вот уж действительно — не имей сто рублей!
Встреча эта, однако, состоялась только в новом году. Владелец панно, Мерит Бутрос Гали, двоюродный брат Генерального секретаря ООН, был серьезно болен. Собственно, с ним мне увидеться так и не довелось. Принимала меня его жена — в их восьмиэтажном доме на набережной Нила. Семья Бутрос Гали занимает там верхний этаж, предыдущий же используется как своего рода музейный запасник. Туда-то двое слуг и спустили тяжеленное панно в золоченой раме, чтобы визитом моим не потревожить больного хозяина.
В каталоге произведений И. Я. Билибина эта почти квадратная картина высотой в человеческий рост называется «Восточный танец». На переднем плане — гибкая танцовщица, справа от нее — девушки-музыканты, слева — зрители: принц и его друзья, а на втором плане — роскошные сад и дворец. По всему полотну яркие, типично билибинские краски. Внизу — автограф по-французски, инициалы по-русски и дата — «1924».
В просторной комнате, где я познакомился с известной на родине художника только по названию прекрасной картиной, было немало и других произведений искусства. Бросалось в глаза, что часть из них — явно армянского происхождения.
— Дело в том, — ответила на мой вопрос мадам Мерит Бутрос Гали, — что мама моего мужа, мадам Нагиб-паша Бутрос Гали, была армянкой из Стамбула. Она прожила долгую жизнь и умерла сравнительно недавно — в 1984 году.
Хозяйка подвела меня к столику с фотографией немолодой интересной женщины. «Это моя свекровь», — сказала она. Так вот как выглядела заказчица Билибина!
Домой я возвращался в приподнятом настроении: полгода ожиданий и надежд завершились пусть маленьким, но открытием. И вновь вспомнил о мемуарах Чириковой.
Вдруг и в них есть что-то, что поможет найти новые работы Билибина? Ведь он жил в Египте целых пять лет! Правда, какая-то часть созданного им здесь была продана за границу с выставки Ивана Яковлевича, проходившей в Александрии в конце 1924-го — начале 1925 года, что-то он наверняка увез с собой в Париж. Но, конечно, три иконы и одно панно — далеко не все работы кисти Билибина, все еще находящиеся в Египте.
Однако познакомиться с мемуарами Людмилы Евгеньевны оказалось не так-то просто. Мой лондонский коллега Александр Лютый действительно связался с издательством «Максвелл» и договорился получить там экземпляр журнала «Наше наследие», как только пойдет его тираж. Но тут случилось непредвиденное. 5 ноября 1991 года при загадочных обстоятельствах скоропостижно скончался владелец издательства, один из столпов мирового издательского дела Роберт Максвелл. А вскоре выяснилось, что его международная многомиллиардная империя находится на грани краха: долги покойного оказались равными стоимости его имущества. Издательство «Максвелл» в Лондоне, как и другие принадлежавшие магнату компании, опечатали в ожидании результатов расследования. Я регулярно звонил Александру в Лондон, но он отвечал одно и то же: телефоны издательства молчат, судьба журнала неизвестна.
Тогда я позвонил в Москву, в редакцию «Нашего наследия». Мне сообщили, что тираж шестого номера журнала успели отпечатать и сейчас он находится где-то на пути в Россию. В Лондоне же несколько экземпляров журнала обычно поступают в один из магазинов.
Словом, воспоминания Чириковой я получил только в феврале. Там много было интересного — особенно о двух годах дружбы с Билибиным, предшествовавших их совместной эмиграции в Египет. Были выдержки из билибинских писем, хранящихся в картонной коробке, — я их уже читал и некоторые даже процитировал в главе «Из Каира — с любовью». И еще — любопытные детали каирской жизни художника, с которыми я и хотел бы познакомить читателя.
Когда у Билибина появились первые заказы, он принялся оборудовать свою мастерскую на улице Антикхана. Помогали ему в этом Людмила Евгеньевна, ее сестра Валентина и давняя ученица Ивана Яковлевича Ольга Сандер. «Ни у кого не было ни гроша, — вспоминает Чирикова, — но были молодость и энтузиазм. И закипела работа! Помню, как мы раздобыли для мастерской большой старый шкаф и усердно его покрасили, поставили большие столы и диваны в высокой студии и, главное, везде и всюду ставили вазы с розами. Благо, что сама мастерская стояла в розовом саду профессионального садовника… Созданный нами «уют» неожиданно дополнился собакой. Как рассказывал нам Билибин, вечером кто-то стал царапать в дверь. Открыв ее, он увидел нечто лохматое, похожее на муфту, явно просившее о помощи. Так в мастерской появилась собака. А еще через несколько дней эта Муфта залезла ночью в шкаф, который так красиво покрасили, и родила в нем двух щенят, которых мы быстро окрестили: Хеопс и Клеопатра, несмотря на их явное дворняжье происхождение».
Людмила Евгеньевна приводит текст специальной художественно оформленной грамоты, разосланной Билибиным по этому случаю всем своим каирским друзьям. Она гласила: «Мы, милостью Божией Иоанн, повелитель всея белыя и черныя Антикхании и прочая и прочая… Всем нашим верным подданным сим объявляем: Всемилостивейшему Року угодно было увеличить подвластный нам род Муфтийский, а посему мы приглашаем всех верных подданных наших собратьев во дворце Антикханском сего дня, 19 июня, года 1921-го для принесения поздравлений его Антикханскому Величеству по поводу столь радостного события.
Его Величество не преминет убрать столы Гроппийскими снедями («Гроппи» — популярная у каирцев кондитерская, существующая и поныне. — В. Б.). Час приема — 5 пополудни, форма одежды — парадная». И подпись: «Иоанн».
«В мастерской было уже весело и уютно, — продолжает свой рассказ Чирикова. — У стены стояло начатое большое декоративное панно в пять с половиной метров длины и два с половиной метра ширины. Византийский стиль VI века, эпохи Юстиниана. На нем было все: император, императрица, шествие придворных и богатейшие орнаменты, над которыми работала помощница Ольга Сандер. На мольберте стояло начатое панно «Борис и Глеб на корабле», которое я очень любила и над которым я работала. И уже подвигались иконы для маленькой греческой церкви при госпитале. Третий помощник, по прозвищу Есаул, трудился над ними, накладывая листовое золото. Наш маэстро выбрал старый стиль икон XV века, и заказчики, которые были не очень образованные люди, были недовольны, так как ожидали слащавый стиль XIX века. И хотя они все же заплатили, но, как говорил Билибин, «довели меня до точки», и он хорошенько запил, нанял верблюда и стал разъезжать на нем по мусульманскому Каиру и по близлежащей пустыне. Работа остановилась на две недели.
Я сидела огорченная и сердитая в моем английском пансионе, когда появился у меня наверху наш араб-слуга в белом халате с красным кушаком и в красной феске и торжественно принес на подносе карточку посетителя, на которой было написано:
И наша дружба была восстановлена, и работа пошла дальше».
По словам людей, знавших Билибина, «срывы» на почве спиртного поначалу случались с ним в Каире. Чириковой это очень не нравилось. Мне, признаться, тоже. И все же я готов найти Ивану Яковлевичу оправдание. Чужая обстановка, тяжелый климат — кондиционеров тогда ведь не было, напряженная работа и, несмотря на окружение друзей и помощников, одиночество в неразделенной любви к Людмилице — все это определенно создавало почву для того, что сейчас мы именуем стрессом. Выпивка и неизбежно сопровождавший ее простой в работе стресс этот снимали. И маэстро вновь принимался за творчество. Да какого уровня! Мы и поныне удивляемся красоте его творений.
«Мусульманский, арабский Египет, который нас окружал, вдохновлял на творчество нашего маэстро, — вспоминает Людмила Евгеньевна. — «Каир — это клад для художника», — говорил он. Все свободное от работы время мы осматривали город и знаменитые мечети. Тогда он сделал несколько очаровательных акварелей — «Персианка с арабчатами», «Продавщица фруктов», «Охотник» и другие, которые проданы были в Каире. Мы, конечно, часто ходили в знаменитый музей Древнего Египта и спускались во все раскопки гробниц в пустыне, но это все еще представало перед нами в каком-то торжественном и мистическом покое, пока мы, наконец, не решили поехать с экскурсией в Верхний Египет, Луксор и к гробницам фараонов.
Какое это было незабываемое зрелище — покидать на рассвете громады египетских храмов в Луксоре, переплывать на лодке через Нил на другую сторону, где мы садились на осликов и ехали целый день по раскаленной пустыне в Долину фараонов. Там все вдруг оживало и загоралось чудесными огнями…»
Такие вот штрихи к портрету Ивана Яковлевича Билибина периода его египетской эмиграции добавила в своих мемуарах его возлюбленная — Людмила Евгеньевна Чирикова. Что же касается новых «наводок» на местонахождение работ художника, то их, увы, не оказалось. «Проданы в Каире» — и точка.
Ну что же, значит, мне, по-видимому, больше ничего не найти. Впрочем, я и так был щедро вознагражден за свои труды — три прекрасные иконы, огромное чудесное панно… Остальное оставим тем, кто захочет продолжить поиск.
