Декабрь выдался во всех отношениях суетный, хлопотный. Погода словно бы тоже никак не могла определиться – то ли ей радовать морозцем под Рождество, то ли рвать ветрами зонты из рук людей и навесы у лавок, то ли согревать всех солнцем.

Карл Поликарпович безвылазно все свое время проводил на фабрике, а о делах друга Якова знал лишь по коротким звонкам последнего – русскому изобретателю выделили ангар на острове Св. Мартина, благо, туда как раз подвели мост, а то неожиданные шторма снесли в океан мост плавучий; несколько рабочих даже утонуло. В ангаре началось строительство – но чего именно, никто не знал. Вход туда устроили только по пропускам, в обстановке секретности, и Яков сделался даже более прежнего деловит и собран, Клюев все никак не мог его вытащить хотя б на чашечку чая.

У самого фабриканта, впрочем, дел тоже невпроворот было. Стал на поток «часо-чайник», с десяток в день выходило из недр клюевских мастерских, а на подходе был электро-мотор, и что с ним делать, Карл Поликарпович не имел ни малейшего представления. Пожаловался Шварцу, тот посоветовал дельного мастера, что разбирался в электричестве, и еще одного, инженера. Оба немцы, что польстило самолюбию Клюева, и оба такие дотошные и упрямые, что он было подумал выписать с родины русских мастеров, так довели его своими постоянными спорами эти двое – Генцель и Майер. Причем благо бы орали друг на друга, посуду били, кулаками махали, как нормальные люди – нет, шагали у доски с чертежами и подолгу нудно рассуждали, приводя различные доводы – и ни один не хотел уступать другому. Клюев, пожелавший присутствовать на первом их совещании, изумился, мол – разве Шварц не изобрел уже двигатель, о чем тут спорить? На что оба специалиста посмотрели на него снисходительно, и объяснили, что техническая идея одно, а практическое воплощение – совсем другое. Беседу они вели на немецком, и фабрикант надеялся, что только тон их спокоен, а на самом деле они честят друг друга на чем свет стоит, но в конце концов понял, что, скорее всего, разговор их сух и скушен. Клюев еще немного посидел, подперев кулаком щеку, послушал их вежливые «нихт, нихт», призадумался в разрезе новой науки генетики о счастливом стечении обстоятельств, что разбавило рассудительную кровь его предков русской горячностью души, да и ушел, предоставив мастеров самим себе.

В краткие минуты досуга Карл Поликарпович запирался в кабинете с самоваром и баранками, словно бы желая подольститься к своей русской половинке. И, открыв потайной ящик стола, перечитывал телеграммы и письма от Петруши.

Сыщик из Певцова получился знатный, хоть сейчас в «пинкертоны». Он неукоснительно соблюдал все указания Клюева, расспрашивал осторожно, конспектировал открытия свои на разлинееной бумаге и отсылал отчеты раз в неделю – пухлые письма, на которых четким почерком было выведено: «Клюеву К. П., Главпочтамт, о. Св. Марии, острова Силли, Великобритания (Остров Науки), до востребования, лично в руки», на трех языках – русском, французском и английском. Почтовый служащий, в первый раз отдавая Карлу письмо, удивленно приподнял брови, но фабрикант многозначительно сунул ему пять фунтов, и с того момента служащий делал вид, будто никакого письма в природе вроде бы и не существует.

Вот и прохладным декабрьским вечером, в канун католического Рождества – коего Клюев не признавал, хотя и радовался вместе со всеми горожанами, поддавшись праздничному настроению, с удовольствием вкушал сливовый пудинг в ресторанах и глазел на салюты, – Карл Поликарпович получил очередное письмо от Петруши. Забрал с почты еще утром – но все недосуг было, дел навалилось, но теперь, в тиши кабинета, когда мастера и рабочие уже покинули фабрику, остановили станки и погасили свет, Клюев собрался ознакомиться с новым донесением. Перед тем как вскрыть его, он достал предыдущие, перечитать – не только чтобы освежить в памяти течение событий, но и потому что последняя телеграмма внушала тревогу, и Клюеву хотелось на всякий случай проверить, не упустил ли он чего.

Первая весточка от Певцова была из Парижа. Он побеседовал с адвокатами мадам Мозетти, ныне опять мадемуазель Жерар, и с ней самой. Вернее, общался он в другом порядке – сначала контора «Мартен и Лефебр» указала настойчивому молодому человеку на дверь, возмутившись его непристойным интересом к делам клиентки. Потом Петруша имел долгую беседу с м-ль Жерар, которая, узнав, что речь идет о том, чтобы вывести на чистую воду ее бывшего мужа, не только рассказала Певцову все, что знала, но еще и адвокатам дала добро.

«Мне предоставили для ознакомления все документы, – гласило первое письмо, – относящиеся к периоду 1908—1910 гг., когда контора вела наблюдение за перемещениями мистера Х., и позволили сделать выписки. Все фамилии, под которыми он скрывался, отели, в которых останавливался, с кем встречался и так далее. Я нахожусь в сомнениях – стоит ли послать Вам краткую выжимку из этой информации, или же изложить чуть позже выводы, а, может, сделать копию всех записей? Дайте телеграмму в «Hotel Le Bristol», на Ru de Faubourg Saint Honore, я пробуду в Париже до двадцатого. Пока, пожалуй, опишу вкратце, что узнал.

Мистер Х., скрываясь от законной жены и ее притязаний, за эти два года побывал в шести странах, и нигде не задерживался дольше, чем на три-четыре месяца. Последовательность его путешествий следующая: Италия, Испания, Египет, Румыния, Россия, Норвегия. После чего он вернулся в Лондон, где и был настигнут частными детективами конторы. Фальшивые имена, которые он использовал (соответственно списку стран, указанному выше): Бенвенуто Мартелло, Пабло Мелина, Аюб Гарат, Амвросий Тискио, Григорий Желугин и, наконец, Эрлан Кристиансен.

Я, как уже писал, получил и список отелей, где останавливался мистер Х. Прошу Вашего дозволения отправиться, так сказать, по стопам объекта, посетить те же места и поговорить с людьми, с которыми он общался. Возможно, будучи в бегах, мистер Х. задействовал какие-то старые связи. Надобность в таком тщательном исследовании его пути мне видится все более отчетливо. Мсье Мартен упомянул в разговоре, что, хоть их сыщики и раскопали все, что можно о передвижениях мистера Х., о его предыдущей жизни никакой информации найти не удалось, правда, мсье Мартен тогда не придал особого значения этому факту, поскольку их интересовало настоящее субъекта и его планы…»

Клюев ответной телеграммой в парижский отель отбил – список передать полный, выводы тоже приложить, по следу идти. И отставил на время мысли о таинственной фигуре Жака – во-первых, дел было по горло, во-вторых, он сам себе обещал, что не будет изводиться в ожидании писем Петруши. Так можно было вовсе душевное спокойствие потерять, и Карл Поликарпович определил распорядок: на ус мотать, но потом забывать до следующего письма все те факты, что будет присылать его верный помощник.

И Певцов пустился по следу француза – уже почти остывшему, как он признавался в письмах. Италия… Испания… Карл Поликарпович вдумчиво читал и прятал бумаги в стол; в Египте четкая отчетность Петруши была нарушена безалаберностью местной почты, в Румынии дело совсем застопорилось, и письмо оттуда Клюев получил даже позже, чем телеграмму из России. Помощник его не зная покоя, «рыл носом землю», но особого толку было покамест мало. Да, многочисленные имена, связи, места и события – это Петруша описывал скрупулезно. Но они ничего не говорили Клюеву. Впрочем, Певцов намекал в письмах на некие «обстоятельства», которые настолько сомнительны, что он не решается пока, не получив подтверждения, знакомить с ними хозяина. На них была вся надежда, но Карл Поликарпович Петрушу не торопил – доверял его чутью и логическому мышлению. Раз пишет, что не время раскрывать все карты, значит, так и есть. Наступило время для последнего этапа путешествия – Певцов отправился из Санкт-Петербурга (где, явившись к Клюеву-младшему, засвидетельствовал свое почтение) в Норвегию, в Осло. И вдруг – ни строчки, будто сквозь землю провалился… пока неделю назад Клюев не получил телеграмму, ту самую, что вывела его из равновесия. Она гласила:

«вышлите денег в амер долларах Banco de America в Манагуа столица Никарагуа тчк важные сведения напал на след тчк буду телеграфировать зпт почта здесь работает плохо тчк народные волнения зпт оккупация США тчк преданный вам Петр тчк»

Пробежав взглядом текст телеграммы еще на почте, Карл Поликарпович пошатнулся и, прислонившись к стойке, за которой сидел служащий, посмотрел на него потерянно, затем слабым голосом спросил:

– Никарагуа… это где?

– Центральная Америка, сэр. – Ответил без запинки служащий. – Между Коста-Рикой и Гондурасом.

И вот теперь перед Клюевым лежало письмо. Первое письмо от Петруши после той безумной телеграммы, следуя указаниям которой Клюев все же выслал триста долларов на имя Певцова.

Потертое, все в цветных штемпелях, с экзотическими марками. И катастрофически тонкое. Карл Поликарпович, не найдя на столе нож для писем, дрожащими пальцами надорвал конверт, и мысли его были только об одном – чтобы не нашел он внутри сухой официальный документ, в котором говорилось бы о неожиданной кончине иностранца из России от какой-нибудь тропической болезни. Увидев четкие, стройные буквы петрушиного почерка, Клюев выдохнул, от облегчения слезы навернулись на глаза. Он достал платок, промокнул влагу, чтоб не мешала зрению, и, поднеся листок к лампе, принялся медленно читать, стараясь не упустить ни малейшей детали.

«Карл Поликарпович! – писал Петр, – благодарю Вас за высланные мне средства, они очень помогли выбраться из страны. Это письмо я оставляю клерку в отеле, с наказом отправить как можно скорее, и направляюсь далее в Штаты. Расследование мое продолжается, и, пользуясь технической терминологией, набирает обороты. Пока о результатах сообщать рано – во-первых, они обрывочны и не составляют полной картины, а во-вторых, я опасаюсь, что, будучи изложенными на бумаге, они перестанут быть столь убедительными, как они видятся мне. Масштаб открытий представляется колоссальным. Я надеюсь через месяц, в крайнем случае, два, лично доложить Вам о выводах, к которым я пришел. На всякий случай я изложу на бумаге свои соображения по поводу мистера Х., и положу в банковский сейф где-нибудь в Штатах – на случай, если со мной что-нибудь случится. Их тогда передадут Вам. После США я отправлюсь снова в Италию, а потом в Россию, но уже вооруженный теми фактами, что открылись мне в Центральной Америке. Умоляю, не предпринимайте никаких действий касательно мистера Х. до моего возвращения, и не делайте никаких выводов.

Искренне Ваш, Петр Певцов».

Клюев не знал, что и думать. С одной стороны, эти умолчания, намеки и скрытность помощника внушали тревогу, но с другой – Петруша просил пока не волноваться и подождать его возвращения… а Певцову фабрикант доверял. Вернее, силе его мышления и практичности. Настолько, что, спрятав письмо, решил пока сдержать естественный порыв помчаться тут же на Николаевскую и потребовать от подлого француза объяснений. Но Карл Поликарпович понимал, что его активность в данном вопросе может разрушить дружбу с Яковом. А ну как Петруша ошибся? Или подразумевает не страшные деяния и преступления, а просто какие-то махинации со стороны Жака?

Клюев взял себя в руки – хотя не удержался от того, чтобы пойти к дому Шварца, в надежде застать того без следующего по пятам Жака. Столкнулся с этой парочкой у самых дверей, стушевался отчего-то, будто застали его за чем-то постыдным, и даже почувствовал некое облегчение, когда Яков с сожалением, сетуя на занятость, отложил встречу «на более подходящее время».

Клюев вернулся к насущным делам – к «Сцилле», немецким инженерам и своей фабрике, которая требовала постоянной заботы. И дома было не все гладко: Настасья Львовна прихворала, несерьезно, по счастью, но надолго. За хлопотами Клюев даже подзабыл о своем «сыщике» за границей – от Петруши не было вестей, кроме коротких телеграмм «Все в порядке. Расследую дальше», и острота ситуации постепенно стала сходить на нет. Иногда Карл Поликарпович даже сомневался – а не раздувает ли он из мухи слона? Ну, числятся за Жаком какие-то темные делишки в прошлом, велика важность. Яков, хоть и был наивен во многих вопросах, в людях все ж разбирался хорошо, и не стал бы привечать, скажем, вора или, боже упаси, убийцу.

Время текло быстро и незаметно – подошел к концу январь, в ворохе дел, бумаг, ветров и штормов пролетел февраль. Наступила весна – ранняя еще, но в этих теплых местах довольно нахальная.

А к середине марта вернулся Петруша.

Клюев не ожидал появления помощника – тот не предупреждал его ни телеграммой, ни письмом. Последняя его весточка была из России, и Певцов собирался обратно во Францию.

Карл Поликарпович сидел в кабинете, занимаясь тяжелой, но приятной работой – подсчетом прибыли. Часо-чайник расходился хорошо, даже более чем. «Пожалуй, – подумал Клюев, – слова Якова о том, что „Сцилла“ будет стоять в каждом доме, не так далеки от истины. Через год так уж точно».

В дверь кабинета постучали. Клюев буднично сказал «Войдите» и не сразу поднял взгляд на посетителя. Да и когда, оторвавшись от счетов, посмотрел на вошедшего, поначалу недоуменно нахмурился. Незнакомый ему человек стоял у двери, сминая в руке шляпу. Его загар был цвета какао, длинные волосы спускались до плеч; белый костюм с гвоздикой в петлице был неуместен для визита, хотя соответствовал внешнему иноземному виду посетителя. Светлый же плащ незнакомец перебросил через другую руку, в которой держал пухлый портфель, перевязанный бечевой.

Клюев глянул на гостя мельком, опустил глаза на конторскую книгу, поставил нужную запятую и, только закрыв ее, снова посмотрел на молодого мужчину.

– Чего Вам уго… – начал он и вдруг, завидев странно блестящие глаза незнакомца, Карл Поликарпович вскочил, как молнией ударенный.

Он кинулся к Певцову, до неузнаваемости изменившемуся, сграбастал того в медвежьи объятия, заливаясь краской стыда от того, что не признал его сразу.

– Петруша! – Вскричал Клюев. – Ах, я дубина стоеросовая! А сам то! Не узнать!

Придерживая помощника за плечи, словно тот мог испариться, как видение, посланное клюевской совестью, или призрак, Карл Поликарпович отстранился, чтобы вглядеться в Петрушу. Певцов в ответ улыбнулся с неуверенной, ностальгической нежностью человека, который после долгих лет скитания вернулся, наконец, на родину – но сомневается, что та его примет в таком вот, новом обличье, потрепанного и повзрослевшего.

«Ох, морщинки-то у глаз, враз на десять лет постарел», – с жадностью рассматривая помощника, подумал Клюев. До этой минуты он не отдавал себе отчет, насколько привязан был к Петруше, волновался за него и скучал.

– Ты садись, садись… только с парохода? Чаю, может? Хотя, что это я, конечно, чаю… и борща… – засуетился Карл Поликарпович, усаживая Певцова в кресло. Затем выглянул за дверь, но, натолкнувшись, как в стену, на гул станков, кинулся к телефону, связывающему его кабинет и цеха. Набрал двойку и зычно крикнул в трубку: – Варвара! Горячий обед ко мне, срочно! Двойную порцию! И чаю!

Было время Великого Поста, потому простоту еды Клюев постарался возместить количеством.

Певцов, прижав к груди портфель, сидел и все так же смущенно улыбался. Кухарка явилась в рекордные сроки, будто стояла внизу с подносом, ожидая призыва начальства. Петруша набросился на еду, не спуская портфеля с колен, а Клюев умиленно наблюдал за помощником, подперев щеку широкой ладонью. Когда тот утолил голод и перешел к чаю, фабрикант несмело спросил:

– Ну, как ты?

– Хорошо, Карл Поликарпович, – хрипловато ответил Петруша. – Я и впрямь с парохода сразу к вам, решил домой потом заглянуть.

– Ну, ты пей, пей… не спеши, подуй.

Певцов закончил трапезу, и Клюев опять позвонил, чтобы забрали посуду, да чай обновили. Дождавшись, пока кухарка уйдет, он с надеждой посмотрел на помощника.

– Карл Поликарпович… – Петруша отставил чашку и, подвинув ее на край стола, открыл портфель и извлек толстую тетрадь со вложенными листками. – Вот, это те сведения, о которых я говорил. Только… Сначала я скажу кое-что, потом вы почитаете, и затем уж будете решать, повязать меня сразу, да отправить в лечебницу для душевнобольных, или погодить…

– Какую лечебницу, о чем ты? – Взволнованно пробормотал Клюев.

– Выслушайте сначала, Карл Поликарпович. Я вам писал, что спрятал кое-какие данные в банке, в Штатах – но там, если сравнивать с этими бумагами, сущая безделица. Главное я открыл в России и Италии. Но… В общем… Карл Поликарпович, я и сам поначалу не был уверен в собственном разуме, уж слишком это дело невероятным кажется. И, поверьте, я старался не опираться на слухи, хотя именно они навели меня на след, а только на факты, которые все вот здесь… – Певцов погладил документы, осторожно, как какое-то живое существо, притягательное и одновременно опасное. – Вы мне пообещайте, Карл Поликарпович…

– Все, что угодно, – тут же отозвался Клюев.

– Дочитайте до конца. Прежде чем делать выводы, дочитайте до конца.

Петруша встал, с трудом оторвав взгляд от бумаг. Опустил на кресло, где до того сидел, портфель и тихо сказал:

– Я домой пойду. Ванну приму, схожу, подстригусь… как закончите, поразмыслите. Я никуда не денусь, вернусь потом в свою квартиру, буду отсыпаться. Меня качка утомила.

Не понимая, в чем поспешность, и отчего Петруша, так радующийся возвращению, с аппетитом уминающий постный борщ – вдруг ссутулился и посерьезнел, Клюев, тем не менее, кивнул.

– Хорошо, Петр Игнатьевич, голубчик, – сказал он. – Не беспокойся.

Петруша вышел, а Карл Поликарпович еще несколько минут сидел, уставясь на бумаги, не решаясь подвинуть их к себе. Затем все ж притянул и начал читать.

Толстая тетрадь оказалась дневником Певцова, но начинался он путано – с Норвегии, и Клюев догадался, что записи эти Петр начал делать задним числом, только оказавшись в конце своего первого, почти безрезультатного расследования. Следуя за перемещениями Жака, что те совершил почти шесть лет назад, Певцов оказался в небольшом городке Кристиансанн. В этот раз Мозетти, назвавшийся в Норвегии фамилией, звучащей почти как название этого города, остановился не в отеле или гостинице, а в доме местного жителя; и Певцов не нашел бы его следа, если б не поднаторел уже в искусстве поиска, путешествуя по другим странам. Старик, по фамилии Йоргенсен, у которого Жак снимал комнату, поведал Певцову, что гость вел себя смирно, часто ходил на прогулки к берегу моря, и в один прекрасный день вернулся в лучезарном настроении, смеясь без причины, собрал вещи и уехал. Петр вспомнил, что французские адвокаты говорили о Жаке – что тот, мол, повел себя довольно странно после Норвегии. Два года он успешно бегал от их агентов, а затем, словно бы потеряв всякий интерес к делу о разводе, под своим настоящим именем открыто приехал в Лондон, и даже не слишком-то противился, когда к нему заявились по поводу крупного возмещения. Певцов насел с расспросами на Йоргенсена, стараясь выведать любую мелочь, касающуюся поведения Жака. Старик отвечал охотно, даже провел русского в комнату, где жил Мозетти. После его отъезда там ничего не менялось – и Петруша понял, что Жак уезжал в спешке. Он оставил несколько своих вещей – фотографию в рамке, верхнюю одежду, сапоги, несколько книг, сувениры из Италии. Внимание Петра привлекла фотография – опять счастливое совпадение, он слышал о ней от м-ль Жерар. Женщина описывала странности своего бывшего мужа с большой охотой, и в числе прочего упоминала, что тот весьма дорожил этим снимком.

«Что же могло сподвигнуть его бросить все, даже такие памятные вещи? – записал в дневнике Петруша. – Обычно так поступают, когда бегут в испуге от чего-то, но мистер Х. явно был радостен, когда уезжал, и наоборот, прекратил бежать. Снимок м-р Йоргенсен мне отдал, я опишу его тут на всякий случай».

Между следующими двумя страницами Карл Поликарпович обнаружил фотографию, ту самую. На ней были изображены трое мужчин, на фоне пальм и моря. У всех винтовки «Энфилд» в руках, на них довольно странная, но определенно военная форма, и тот, что слева… вылитый Жак Мозетти.

Клюев перевернул фото – на пожелтевшем картоне задника было выведено почти выцветшими чернилами: «Realejos 1855 Nikaragua».

«Я решил, что вполне логично, что на фотографии изображен отец мистера Х. Пора было возвращаться на Остров, к сожалению – ни с чем, ибо мою „добычу“ составляли лишь малозначащие воспоминания о нем гостиничных служащих, странный снимок, рассказ Йоргенсена и слухи. Правда, я смог разобрать, что вымышленные имена, что брал себе во время своих путешествий мистер Х., в переводе с языков тех стран, что он посещал, всегда означали либо „странника“, либо „гонимого“, либо „чужеземца“. Но о чем это говорит? О том лишь, что мистер Х. – полиглот? Возможно. Но вот у меня появился шанс отыскать родственников мистера Х., а ведь до сих пор никто из опрашиваемых мною людей не мог сказать абсолютно ничего о том, откуда мистер Х., кто его родители и так далее. Я отправился в Осло, в Национальную библиотеку, и попытался разузнать, что за таинственный Realejos указан на фото. В процессе поисков я вышел на известного историка, м-ра Хансена. Он был весьма удивлен, когда увидел фотографию, даже ошарашен. И открыл мне тайну ее происхождения, указав также, кто на ней изображен рядом с предком мистера Х. Оказалось, что Реалехос – это город в Никарагуа, который в 50-х годах прошлого века был занят военными (некоторые называли их „флибустьерами“) силами Уильяма Уокера, американца, который в течение года был президентом Никарагуа, добившись этого поста хитростью, аферами и запугиванием. На снимке в центре – американский консул Уилер. Личность человека справа Хансен установить не смог, но предположил, что это может быть доверенный помощник диктатора, полковник Радлер. А интересующий меня человек слева – ни кто иной, как сам Уокер! Я решил, что этой информации вполне достаточно, чтобы можно было хотя бы попытаться, отправившись в Центральную Америку, узнать больше об отце мистера Х. Возможно, Уокер – это его настоящая фамилия?».

Была ли это жажда приключений, внезапно проснувшаяся в Петруше, или же привычка доводить дело до конца, какие бы сложности это не сулило – так или иначе, он отправился поездом в Париж, оттуда на дирижабле в Нью-Йорк, после чего сел на пароход до Манагуа. Ему не повезло – стоило прибыть в столицу Никарагуа, как США ввели туда свои войска. Но даже разъяренные толпы на улицах и комендантский час не помешали Петруше расследовать «Дело мистера Х.». И, чем больше он узнавал, тем более понятны становились ему, казавшиеся прежде незначительными, те мелочи, оговорки и слухи, кои он ранее в своем поиске отметал, как несущественные. Он чувствовал, что приближается к некой тайне. Во время его пребывания в отеле «Стар» он был укушен каким-то насекомым, – тут Карл Поликарпович закряхтел, вспомнив свои опасения, – и какое-то время провел в постели, с высокой температурой. Именно тогда ему пришла в голову идея, показавшаяся сначала результатом горячечного бреда.

Но городские архивы Манагуа только подтвердили его теорию.

«Я думаю, хоть это и кажется нелепым и невозможным, – но что если только кажется? – что человек на фотографии и мистер Х. на самом деле одно лицо. Тогда получается, что мистеру Х. сейчас около восьмидесяти! Но – или так, или сеньор Мозетти является точной копией своего отца. Впрочем, такое явление не редкость… но описания очевидцев, и другие фотоматериалы заставляют меня поверить в невероятное. В здешних архивах указано, что полковник Радлер был осужден и посажен в тюрьму, а диктатор Уокер – расстрелян. Тут бы мне и признать, что домыслы мои далеки от реальности, но в описании казни я нашел прелюбопытные моменты. Когда прогремели выстрелы и бывший президент Никарагуа упал, один из солдат повторно выстрелил ему в лицо. Зачем? Далее – на теле Уокера был найден медальон с портретом Элен Мартин, единственной и, как говорили очевидцы, великой любви Уокера, еще с тех времен, когда он жил в США и был простым журналистом. Она умерла от холеры в 1849 году. Любопытно, что полковник Радлер убедил солдат отдать медальон ему, буквально „умоляя на коленях“. Но самое главное, потрясающее воображение открытие я сделал, поговорив со стариком, бывшим солдатом, который участвовал в расстреле диктатора. Я угостил его виски, отдал последние двадцать долларов и взамен получил рассказ о том, что через год после заточения в тюрьму Радлер бежал, как раз при помощи этого солдата. Старик даже чувствовал некую гордость, вспоминая содеянное. Он ничуть не жалел о том, что вызволил преступника из тюрьмы, говорил, что тот был очень обаятельным человеком, пострадавшим невинно. И, смотря на фотографию троих людей в военной форме на фоне пальм, я не могу не заметить внешнее сходство Радлера и Уокера. Присмотревшись, можно разобрать, при всей разности их внешности, что они имеют одинаковое сложение и тип лица. Мог ли Радлер согласиться заменить своего друга и соратника перед лицом смерти? Я отправлюсь в Штаты, попробую проследить жизненный путь Уокера до того, как он внезапно решил обратить свой взгляд на Центральную Америку, раздираемую в то время конфликтами».

Певцов слово свое сдержал – получив долгожданные триста долларов, он, пусть и с трудом, покинул оккупированный Никарагуа. Раздобыть нужные ему сведения в Америке было куда легче, и Петруша записал в дневник все, что узнал о Уокере. Тот жил в Нью-Орлеане, хотя успел поездить и по Европе. Он получил диплом врача уже в 19 лет, и два года провел во Франции и Германии; вернувшись, он неожиданно для родственников бросил медицину, выучился на юриста, но и этого ему показалось мало – он занялся журналистикой. Словом, среди знакомых Уокер слыл человеком многих достоинств и способностей – всего за год он стал автором и одним из издателей газеты «Нью-Орлеан крисчен». Встретив красавицу Элен Мартин, Уокер влюбился в нее без памяти. Девушка, после перенесенной в детстве болезни, была лишена голоса и слуха, но благодаря уму и обаянию, стала одной из самых желанных красавиц Нью-Орлеана. Она отвечала Уокеру взаимностью, была назначена дата свадьбы… но девушка умерла. Убитый горем журналист очень изменился после потери. Уехал из города, отправился в Центральную Америку… далее его путь был Певцову уже известен.

Теперешние свои идеи и подозрения Петруша уже не мог объяснить горячкой, вызванной укусом какого-нибудь экзотического муравья. Просмотрев архивы семьи Уокеров, он обратил внимание на портрет юного Уильяма, сделанный еще до того, как он отправился учиться сначала в Пенсильванский университет, а затем в Европу. Пятнадцатилетний Уокер был очень хорош собой, высокий лоб и умные глаза выдавали в нем человека незаурядного, но… он мало походил на свои поздние изображения.

«Из Европы вернулся уже другой человек… – писал Петруша. – Я почти уверен в этом. Родные не видели его четыре года, причем в период, когда внешность человека наиболее подвержена изменениям. К тому же родственники были все дальние, и престарелые, и Уокер почти с ними не общался после возвращения. В дальнейшем, думаю, никто не хотел разбираться в жизненных перипетиях члена семьи, который запятнал их фамилию, сделавшись, по сути, пиратом, а затем и диктатором. Следуя за таинственным мистером Х. я отправляюсь в Гейдельберг».

Чем дальше продвигался в своих поисках Певцов, тем более он был уверен в том, что Уокер и Мозетти – одно лицо. Карл Поликарпович медленно пролистывал тетрадь, стараясь не упустить ничего. Как и предупреждал его Петр, настал момент, когда Клюев перестал верить в теорию, изложенную в дневнике. Безумие, бред, больная фантазия – так он говорил себе мысленно, однако оторваться от страниц, заполненным такими убедительными, разумными словами, не мог.

Петруша проследил путь Уокера до Гейдельбергского университета. И там получил подтверждение своей идеи. Настоящий Уильям Уокер умер – по иронии судьбы, от той же болезни, что несколькими годами позже лишила его (или уже Мозетти?) возлюбленной. Холера сожгла его в считанные дни. Рядом с ним, в последние часы, находился его друг, тоже студент – Николо Паскони.

Который в письмах Уильяма родственникам, был описан как «чрезвычайно обаятельный молодой человек, около двадцати лет, брюнет, владеющий в совершенстве несколькими языками (в том числе и русским), наделенный многими талантами в самых различных научных сферах».

И который после смерти Уокера исчез бесследно, словно бы его и не было.

Клюев утер пот платком. Неслыханные выводы Петруши заставили его одновременно испытывать и страх, и волнение, и предвкушение. Он прочел около половины дневника – что же будет дальше?

Дальше Петруша отправился в Россию – потому что именно оттуда, судя по записям университета, приехал «итальянец». И снова архивы, письма, старые портреты. Чем глубже в историю погружался Певцов, тем сложнее было найти какие-то достоверные свидетельства, ведь лет прошло немало, и живых очевидцев найти не представлялось возможности. Но тем более усердно он разыскивал даже малейшие зацепки, и умудрялся свести воедино оборванные ниточки биографии «мистера Х.». Причем каждый, исключительно каждый его вывод основывался на каком-либо документе, либо личной встрече, либо изображении. Это-то и пугало Клюева. Если бы он не знал, что существование бессмертного человека, с легкостью примеряющего на себя чужие личины было невозможно – он бы поверил Певцову сразу. Потому что доказательства тот приводил железные.

Николо Паскони через некоторое время, которое въедливый Петруша как бы отлистывал назад, превратился в Николая Пасюкова. Темноволосого человека лет около тридцати, который весьма отличился в Бородинском сражении. Правда, как выяснилось, до этого самого сражения никакого «солдата Пасюкова» не существовало. А вот на портрете, изображающем маршала Мюрата и его кавалеристов, в углу вполне узнаваемо вырисовывалось лицо Мозетти-Уокера-Паскони, одетого в драгунскую форму, и с эполетами суб-лейтенанта. Художник любовно и кропотливо выписывал детали на картине, не забыл и про номер на драгунской медной каске. Номер указывал на полк, в котором служил, как выяснил Певцов, отправившись в Париж – некто Жак… Мозетти.

– Черт меня побери! – вслух выругался Карл Поликарпович. – Чертов Жак! Петруша, во что ты меня втянул?… Как же это?

Он с жадностью приник к дневнику, в нетерпении переворачивая страницы.

– 1812… 1810… – зашептал Клюев. – Джакомо Мелина… знакомая фамилия… 1800… Франция, Италия… 1795…

Фабрикант уставился на лист, вклеенный в дневник, который только что развернул. Пробежал его глазами, потом перечитал более внимательно, еще раз.

– Этого не может быть… Это ведь…

«Краткое жизнеописание Великого Магистра Египетской ложи, графа Феникса, также известного как Тискио, Мелина, граф Гарат, маркиз де Пеллегрине, Бельмонте, при рождении нареченного Джузеппе Бальзамо…»

Клюев лихорадочно стал копаться в прошлых письмах Певцова. Так и есть. Фамилии в точности совпадали с теми, какие Жак выдумывал для фальшивых документов, с которыми исколесил всю Европу с 1908 по 1910 годы… Карл Поликарпович вернулся к листу, вклеенному в дневник Петруши.

«… при рождении нареченного Джузеппе Бальзамо, но более всего известного как граф Калиостро».

– Калиостро! – вновь не сдержавшись, воскликнул Клюев. – Тот самый! Известный авантюрист!

Он вскочил, ринулся к вешалке, подхватил пальто, подбежал обратно к дневнику. На листе плясали слова: «Мартелло… фальшивые клады… философский камень… Мадрид… украдено ожерелье… английские масоны… вызов духов с помощью магии, секрет бессмертия… сеанс омоложения, Петербург… умер в тюрьме в Риме в 1795 году…». Карл Поликарпович схватил дневник, сунул его во внутренний карман пальто, и выбежал из кабинета.

Он пронесся мимо удивленных рабочих, словно цунами – с выпученными глазами, встопорщенными усами и покрасневшим лицом. Вид его был ужасен – кухарка Варвара, попавшаяся ему на пути, взвизгнула и, уронив на пол супницу, отскочила к стене. Клюев вылетел на улицу, махнул было рукой, подзывая извозчика, но, не увидев на дороге ни единого транспорта, запахнул пальто и выругался страшно.

И, в ясный воскресный день тринадцатого марта, побежал в сторону Николаевской, 23.