Карл Поликарпович, проснувшись рано утром, вышел прогуляться, и ноги сами привели его на набережную – пустынную и тихую. Море было гладким, как стекло, чайки уже носились над водой, беспорядочно галдя.

В тюрьме Сайнстауна Клюев провел всего день – и то потому, что никто толком не знал, что с ним делать, и поначалу полиции вообще было не до него. Нарушение присутствовало, но старший констебль Доусон, заваленный делами (город гудел почище пчелиного улья), был под впечатлением от случившегося, и к тому же решил, что русский фабрикант пытался как раз предотвратить происшествие. Клюев его не разубеждал – в конце концов, это было близко к правде. Доусон его отпустил, ограничившись строгим выговором.

Город бурлил: некоторые, испугавшись, уезжали, но большинство жителей осталось, не видя причин прекращать свои обычные дела; Остров Науки уж точно не собирался ни на кого нападать, а значит, «Бриарею» до них дела не было. Главное, чтобы не мешали ему заниматься своими делами – а на о. Св. Мартина кипела работа. Ни единого человека не осталось там, и однако, даже по ночам свет в ангаре горел, а при восточном ветре можно было слышать грохот и шипение механизмов.

Журналисты отправились домой, и газеты всех стран на первой полосе выпустили ошеломляющую новость: речь «Бриарея» была приведена дословно, а дальше каждый украшал историю, как умел. Что происходило в верхах, Клюев не знал – да и откуда бы; но можно было предположить, что опасения у сильных мира сего возникали те же, что и у обывателей. Не повернет ли это пугающее изобретение против людей? Что, в таком случае можно ему противопоставить? И кто виноват? Призвать к ответу было некого, как оказалось. Изобретатель гиганта, Шварц, погиб; его помощник исчез, секретарь тоже, дом на Николаевской обыскали, но не нашли ничего, кроме странных растений на втором этаже. Ученые, работающие в проектном бюро вместе со Шварцем, разводили руками – как выяснилось, полной информации не было ни у кого из них. В конце концов, общественность Острова решила – пусть все остается на своих местах, а там посмотрим.

Жизнь постепенно начинала входить в обычное русло.

Для всех, кроме Клюева.

Карл Поликарпович глубоко вдохнул морской воздух и вновь ощутил ту неясную боль, появившуюся в тот день, когда умер Яков. Она гнездилась где-то в груди, и не то чтобы вызывала тревогу, но не давала забыть. Он сделался молчалив, что беспокоило супругу его, Настасью Львовну; подолгу сидел перед камином и смотрел на огонь. Карл Поликарпович обдумывал слова Якова, поворачивал их так и эдак. Купил несколько книг по скандинавской мифологии, прочел их от корки до корки. И все равно в нем гнездилась обида, и непонимание, некая неудовлетворенность – как будто не хватало его жизни какого-то завершающего штриха, последнего аккорда – перед тем, как идти дальше.

За спиной по мостовой зацокали копыта. Клюев обернулся, и увидел как мимо, разрывая утренний туман колесами, проезжает кэб с зашторенными окнами. Он остановился чуть дальше, из него вышел долговязый человек в темном плаще и с длинной бородой. Он приблизился к Клюеву, встал рядом, облокотившись о парапет.

– Ну, здравствуйте, Карл Поликарпович, – сказал он.

– И тебе долгой жизни, Жак.

Калиостро лукаво улыбнулся сквозь бороду и кивнул на море:

– Успокаивает?

– Не так, чтобы очень. – Карл Поликарпович замялся, но потом сказал: – Извини, что стрелял в тебя.

– Это дело прошлое, – великодушно отмахнулся Жак. – Главное, что все получилось.

– А получилось ли?

– А разве вы не замечаете? – Вопросом на вопрос ответил Жак. – Мир изменился, я это чувствую. И вы скоро поймете. Теперь это – мир, в котором есть искусственный интеллект. И нет войн – по крайней мере, какое-то время не будет.

– Интеллект? Но это обман…

– А никакой разницы особо нет, если все верят в его существование. Была б у нас возможность сделать настоящий, электрический мозг, мы б им и занялись, а так пришлось придумывать на ходу нечто эдакое, что опережало бы свое время на несколько десятков лет.

Клюев взглянул на Жака исподлобья.

– Не смотрите на меня так, Карл Поликарпович. Я и сам не могу похвастать тем, что знал его план полностью. Лишь под самый конец все понял. Разум, созданный человеком, да и еще умеющий самостоятельно мыслить – у собравшихся ученых верно, оскомина до сих пор. Но они верят… Тут, на Острове, Карл Поликарпович, в последние месяцы сосредоточилось, как в узле, то самое – точка приложения. Теперь все знают о «Бриарее», а кто газет не читает, то хотя бы слышал, как наши часики провозглашали новую эру. Золотую эпоху науки, с великой целью – достичь того же, что сумел сделать русский безумец и гений… Неплохо, правда? А еще и войн не будет…

– Надолго ли… – Клюев вздохнул. – Люди, как Яков однажды заметил, все равно рвутся к завоеваниям. Надолго ли хватит вашего «Бриарея», ваших гекатонхейров? Десять, двадцать лет пройдет, прежде чем человечество изобретет оружие посильнее и под предлогом безопасности разнесет этих гигантов?

– А это уже проблемы человечества. У Якова, знаете ли, цель была совсем иная, и мирные годы он нам подарил, потому что… почему бы и нет? Он мог это сделать и сделал, радуйтесь. Научный прогресс, мир без войн…

– А как он… То есть, я хочу сказать… где он сейчас?

Жак пожал плечами и покрутил пальцами в воздухе.

– Понятия не имею. Где-то там… Что бы вы делали, вырвавшись после тысяч лет заключения и мучений? Я так полагаю, он просто… наслаждается свободой.

– Но… увижу ли я его еще?

– Повторю – понятия не имею. Яков – он фрукт непоседливый. Вы его знали, так скажем, не в лучшие его годы – когда он был сдержан и нацелен на результат, а, значит, серьезен донельзя, раз дело требовало. Так-то он куда как легкомысленней.

– Что же вас свело вместе? – Поинтересовался Клюев, улыбаясь почти против воли – такая знакомая ухмылка Жака, ранее раздражавшая его, теперь вызывала чувство некоей душевной теплоты.

– Он заговорил со мной… на морском берегу, там, в Норвегии. Я услышал голос в голове… перепугался сначала, что моя долгая жизнь стала сказываться на душевном здоровье, но Яков мне объяснил, что ищет помощника. Он уже пытался до этого… говорить, направлять – вы слыхали о Матиче? Так вот, те «голоса», что слышал сербский ученый – это был он, Яков. Локи… Ну, думаю, вы не против, если я буду его называть тем именем, к которому мы оба привыкли. Яков обрисовал мне вкратце свою цель, и я подумал – а что, если?… Завершил дела, в том числе и с бывшей женой, приехал в Лондон, затем отправился в Нью-Йорк… Дальше вы представляете.

– А его… оболочка, смертное тело – откуда?

– Не знаю. Могу лишь предполагать. Мне неведомы пределы его сил и возможностей – он мог создать «Шварца» из воздуха, мог вселиться в какого-нибудь безумца. В любом случае, «Шварца Якова Гедеоновича» больше нет. Умер и отмечен как «единственная жертва событий библейского масштаба, разразившихся на Острове Науки», как написали в газетах. Останки его, насколько я знаю…

– На местном кладбище, – подтвердил тихо Клюев. – Я был… на похоронах. Но я о другом. Встречусь ли я когда-нибудь… с НИМ?

– Кто знает… Он ветреный и забывчивый, и с трудом заводит друзей, если верить легендам; но по собственному опыту скажу – если уж становится вам другом, то не забывает. Когда-нибудь… в любой момент. Вы оглянетесь и увидите его в рыжем мальчишке, чистильщике сапог. Или в нищем бродяге. Или в уличном музыканте. По крайней мере, я в своих путешествиях собираюсь держать ухо востро и смотреть внимательно по сторонам, что и вам советую.

– Путешествии? Ты уезжаешь?

– А что мне тут делать? Я, как и он, непоседлив. Дело наше закончено, и ведь неплохо справились, перевернули мир вверх тормашками. Поеду… В Австралию. Или в Америку… Еще не знаю.

– Вернешься? Навестить… – Спросил Карл Поликарпович и Жак посмотрел на него, удивленно прищурившись. – Да, что такого?

– Ничего… Просто мне думалось, вы меня вряд ли видеть захотите.

– Ну, в ближайшие месяцы вряд ли, а потом соскучусь обязательно. – Усмехнулся смущенно Клюев. – Кто меня шпынять-то будет, ежели не ты…

– Тогда навещу. Ну, Карл Поликарпович…

Мужчины пожали друг другу руки и Жак, коротко кивнув, зашагал прочь. Клюев проводил взглядом отъезжающий кэб, пока он не скрылся в золотистом тумане на другом конце набережной и, легонько улыбаясь своим мыслям, пошел домой.