Вечером того же дня я взял быка за рога и привычным путём переправил записочку, приглашая ненаглядную свою на свиданку под луною, на кладбище. Место романтичное, уединённое, и ей идти недалеко, и я здесь уже каждую могилку в лицо знаю. Разложил платок белый, положил на него пряников, кусок сахару, халвы немного, рыбы жареной, хлеб, картошку печёную. Дядя ещё вина предлагал кубанского, да я отказался. Не будет она его пить. Ей от шампанского пробку нюхнуть — и вот она, полная невменяемость. Рисковать не хочу: хлебнёт домашнего красного да наутро не вспомнит ни моего имени, ни зачем тут рядом лежим. Не хочу так, хочу честь по чести…

Катенька пришла разнаряженная по-простому, в штанах синих да куртке тонкой, того же материалу, с вышивкой на спинке орла белоголового. Сидели рядышком, плечо к плечу, на той же могиле, с которой и началось моё первое путешествие в Оборотный город. Разговор сначала вёлся о том мешке воблы, что мы с Прохором у арки обронили, а потом вокруг ихнего учёного совета. Оттуда плавно перекатился на таинственную организацию по борьбе со злоупотреблениями в этой области и того лысого чина, который всем здесь заправлял. Свести беседу на дела сердечные нам никак не удавалось…

— Короче, я накропала крутую телегу в главное управление. Поступательно, с фактами и подтасовкой, доказала, что этот тип явил преступное легкомыслие, связался с криминальным элементом, привлёк к делу умственно отстало неуравновешенных представителей альтернативной высшей формы жизни и бездарнейше провалил всю операцию по вербовке гражданина Иловайского И. Н.

— Поверили?

— Поверят, куда денутся. Им сейчас важно сохранить хорошую мину при плохой игре и выйти в белом! По сути, я облегчаю им эту задачу, непрозрачно намекнув, кого можно сделать козлом отпущения.

— Лысого жандарма? А как же все остальные?

— Конкретики в студию, плиз! Кого ты имеешь в виду?

— Ведьму Фифи Зайцеву, спятившего доцента Жарковского, бабку Фросю, тех бесов, что я… что мы с дядей грохнули, а ещё вампир румынский и Смерть иллюзорная.

— Плюнь и разотри! — тепло посоветовала мне Катя. — Вампир сбежал, надеюсь, недалеко. Солнце в степи жарит немилосердно. Бесы на фиг никому не упёрлись, грохнул и грохнул, спишут на личную самозащиту. Вот с иллюзией они, конечно, погорячились. Такие вещи без отдельного согласования не делаются, а у тебя там полсела торчало в свидетелях. Не айс!

— Ясно. А доцент?

— Ищут. Он же поехал по полной, текущей крышей вбок, раскрыл в себе новую личность, а то и две. Как разбегутся они в разные стороны, так попробуй его поймай… С ведьмой, кстати, тебе самому разбираться придётся. Она твоя.

— В каком смысле?

— Да уж не в том, в каком глазки заблестели! Ох, Иловайский, узнаю, что у тебя с ней что-то было, — убью и сама в отделение сдамся, типа была в состоянии аффекта!

— Да понял я, понял…

Попытка отвлечь мою грозу сладким пряником не сработала, Катенька выразительно похлопала себя по бокам:

— После девятнадцати — не ем. Пробовала после восемнадцати, но не сдержалась, на третьи сутки сорвала замок с холодильника и в час ночи так облопалась… Но вернёмся к теме. Фифи наши не тронут, она идеальный кандидат для создания пусть паршивого, но хоть какого-то переговорщика с их стороны. Однако! Если, по твоему же выражению, вы с дядей и её грохнете — учёный мир не нацепит траурные ленточки. А с бабой Фросей я сама разберусь…

По тону, каким это было сказано, я как-то сразу понял, что казнить заслуженную кровососку не будут. Видимо, чем-то она всё-таки глянулась Хозяйке Оборотного города. Ну да это дела их, женщин, мне не понять, и не надо. По сути-то, я ведь сам бабу Фросю давно простил, не заверни она мне дорогу, я, быть может, так и прожил бы однообразную военную жизнь, а с любимой кареглазкою и вовсе бы не встретился… Моя попытка нежно приобнять Катеньку за талию опять была пресечена самым вежливым образом:

— Ты не дослушал, любимый, там… тут… ну, в общем, такое дело…

— Какое дело, звёздочка моя ясная?

— Понимаешь, теперь кое-кто наверху, в главном кабинете, думает, что я тебя быстрее уговорю.

— На что? — всё ещё продолжал улыбаться я, хотя в сердце уже кольнула первая ледяная иголочка.

— Илюха, — Катя взяла мои ладони в свои, — иди к нам. Я всё думала, думала, с чего я тебя отговаривала? Может, только из чистого эгоизма? Ведь у нас, в твоём будущем, ты реально получишь всё! Всё, о чём мечтал и о чём даже помыслить не мог, потому что ни образования, ни фантазии не хватало.

— Да не хочу я в лабораторию!

— Ну и… правильно. Не хочешь, не надо! Кто тебя заставляет, я, что ли? Как скажешь, так и будет! В конце концов, кто у нас казак, правда?

Она, наверное, ещё минут пять молола и перемалывала эту чушь, потом резко засобиралась и, быстро чмокнув меня в щёку, словно клюнув, ушла в могилу. В смысле под могилу, по лестнице вниз, оставив меня одного-одинёшенького наедине с невесёлыми мыслями. Вот и всё наше романтическое свиданьице…

Ум категорически отказывался верить в тот факт, что моя возлюбленная пять минут назад предложила мне по доброй воле сунуть башку в петлю. Да ещё недвусмысленно подсказав, что я ей больше не пара, а новое задание. Может, её даже повысят в должности, если я дам себя мирненько уговорить.

Ветерок донёс чьё-то несвежее дыхание. Шлёма, подкрадывающийся ко мне сзади, привычно натолкнулся приплюснутым носом на ствол тульского пистолета, удовлетворённо хрюкнул и махнул рукой:

— Монька, ползи сюда! Не боись, хорунжий в своём уме, зазря палить не будет. А то мы думали, что ты из-за Хозяйки в нервозное расстройство впал…

— Есть немного, — признался я, опуская курок.

— Илюшенька, ты на нас не обижайся. — Из соседних кустов, на ходу подтягивая штаны, вышел второй упырь. — Тут ведь действительно всё непросто. С твоим появлением жизнь всего нашего мира жуть как изменилась. И не всегда в лучшую сторону…

— От за что люблю Моньку, когда надо чё сказать, он словно по книге чешет!

— Шлёма, заткнись.

— А чё, неправду сказал? Правду! Энто потому, что он по прошлом годе книготорговца сожрал, а книжками закусывал!

— Шлёма, ещё раз, последний, вежливо прошу…

— А как газеты столичные жрёт! У нас в Оборотном и без того с энтим делом напряг, так он ещё и употребляет их не как все! Положишь газету в сортир для надобности, пойдёшь — ан нет ничего, Монька слопал! Оттого и такой начитанный… — с нескрываемым уважением закончил Шлёма, и мне вновь пришлось удерживать его собрата-упыря от дежурной драки. Не до того было. Конечно, любому православному человеку только в радость лицезреть, как двое вурдалаков друг дружке рожи кирпичом чистят. Да я и сам этим грешен: ни один мой визит в Оборотный город покуда без месиловки не обходился. И есть в этом что-то правильное, логичное — пусть уж лучше они из-за нас дерутся, чем мы из-за них, так ведь? Что ж у меня-то душа не на месте…

— Всё, хорош почём зря языками трещать. — Я поймал обоих за шиворот и слегка пристукнул головами. — Вы что ж, соловушки облысевшие, следили за нашим свиданием?

Моня и Шлёма счастливо кивнули. Мне сразу захотелось приложить их ещё раз.

— Ну и что интересного выяснили?

— Чё ж, бортанула она тебя обратным курсом по всем статьям, — чётко обозначил своё мнение Шлёма, но Моня тут же его откорректировал:

— За что мы тебе, хорунжий, искренне сочувствуем, сострадаем и даже всплакнуть на твоём плече готовы! А хочешь, ты на наших всплакни?

— Идите вы…

— Мы так и подумали — откажешься, но… это… должок за тобой, Иловайский.

— С чего бы это? — Моя рука невольно потянулась к кавказской шашке, и Моне опять пришлось спасать положение.

— Он имел в виду, что мы тебе досю раздобыли.

— Кого? — не понял я.

— Досю! — хором гаркнули упыри и выложили небольшую бумажную папку, по всей видимости полную документов. Имя на обложке не могло меня не заинтересовать…

— Откуда?

— У жандарма лысого спёрли, покуда он в садике губернаторском в отключке валялся.

Хм, а мне-то такая простая мысль, как обыскать противника, и в голову не пришла. Получается, упыри умнее меня, что ли? Непорядок…

— Ну так чё, хорунжий, уплатишь за досю на свою ненаглядную?

— Уплачу, — не колеблясь, согласился я, пряча папку с документами за пазуху. — Что почём, сколько с меня, поторгуемся или так уступите?

— Много не запросим, — переглянулись упыри, явно не веря, что всё так легко пошло, и дружно выпалили: — Хотим с вашим полком в поход идти!

— ?!

— Поясняю, — предупредительно вскинул указательный палец с грязнющим когтем торопыга Шлёма. — Монька ни разу в Европе не был, до икоты хочет Польшу посмотреть. А я чё? Мне, чё ли, жалко? Мне б тока поближе к лазарету да похоронной команде притереться и типа…

Я на секунду прикрыл ему рот, сунув меж зубов вурдалака клюв шашки. Моня не возражал, он всегда был умнее. Но и я многого поднабрался с тех пор, как мне плюнули в глаз. Поэтому терпеливо улыбнулся, сделал добрые глаза и осторожно спросил:

— И чем, по-вашему, я могу в этом помочь?

— Аудиенцией.

Ёксель-бант… Мне даже не надо было уточнять, где и к кому. Голову на мгновение заволок розовый туман, я сжал кулаки и… опомнился. Что-то нервы сдают в последнее время, лечиться надо, сам понимаю, да времени вечно нет. Стресс — болезнь века, так Катенька говорила. Надо прислушиваться…

— Так о чём речь, парни? Вам нужна аудиенция у генерала казачьих войск Российской империи, его сиятельства Иловайского-двенадцатого Василия Дмитревича? Легко!

— Вот видишь! Я тебе говорил! Он поможет! — наперебой затараторили упыри. — Илюха, ты ваше человек, а?!! Ты нас тока дяде своему представь, а мы там… по-своему… договоримся, короче… Чё такого-то? Подумаешь, двух волонтёров до Польши взять… Чё там не договориться-то?!

Руки я им жать не стал, просто кивнул в знак подтверждения устного согласия на правах письменного и нотариально заверенного. Упыри это приняли, они знали, что слово я сдержу. Причём с превеликим удовольствием… Я с трудом удержался от растягивающей губы улыбки, мысленно представив, как именно мой дядя будет разговаривать с двумя упырями, возжелавшими присоединиться к казакам с чисто гастрономическими целями. Фантазия подсказывала самые разные вариации, но в том, что будет весело, сомнений не было ни на грош! Уж я-то его знаю…

— Чё, прям щас пойдём?

— Куда на ночь глядя?! Нет, мне нужно время, чтоб подготовить дядюшку. Всё ж не пипетка какая-нибудь, а настоящий генерал! Тут деликатнее надо, с подходцем, с расстановкой.

— Под рюмочку?

— Не без этого, — кивнул я, вставая и собираясь. — До похода три дня, зайдите вечером. Занесите прошение, в трёх экземплярах, подарочки там, сувениры, три рубля медью на мелкие курьерские расходы. Ну, сами понимаете, не маленькие…

Упыри кивали и запоминали. Просили повторить и снова пытались запомнить, так что на конюшню к Прохору я попал уже под утро. Старый казак не спал, дожидаясь моего благородия. В уголке, на остывших углях, стоял котелок с холодной кашей. Видимо, Прохор был не в настроении. Обычно каша всегда подогретая.

— Садись, хлопчик. Поговорим, помиркуем, о жизни потолкуем, о делах наших грешных, о потерях безутешных, о светлом Боге, о судьбе и пороге, о кресте на шее, о мечтах и лишениях…

— Нет добра и нет зла, есть ежедневные уроки того и другого.

— Сам придумал?

— Нет, нагло спёр из книжки, — честно признался я. — А тебя с чего вдруг на философию потянуло?

— Видать, полнолуние, — многозначительно ответил он, и я вздрогнул от резкой боли в пятке. Начинается ноченька, чтоб её…

— Ты меня на плечах удержишь?

Прохор изумлённо крякнул, когда я с чурбачка прыгнул ему на плечи, устоялся обеими ногами и уверенно ткнул шашкой в соломенную крышу сеновала. Предсмертный вой оборотня быстро перешёл в хрип, и голое тело бородатого мужика рухнуло наземь, пугая лошадей в стойлах. Ненавижу полнолуния, а вы? Не отвечайте, вопрос на публику, по большому счёту мне неинтересно.

— Это кто ж такой? — Уже ничему не удивляющийся, но по-прежнему любопытный, мой денщик осторожно перевернул труп лицом вверх.

— Обычный оборотень. Их по глухим перелескам Малороссии знаешь сколько? У-у, считать забодаешься…

— А чего он к нам припёрся?

— Видать, местный.

— Так что ж ты его раньше своим волшебным зрением не опознал?

— Прохор, ты чего ко мне-то прицепился, а? Я его, между прочим, обезвредил!

Старый казак смерил меня уничижительным взглядом и покачал головой.

— Ты бы, хлопчик, не бахвалился, а подумал сперва головой: зачем энтот зверь вообще до нашей хаты припёрся?

— Тоже мне тайна, — не думая, буркнул я. — Послали его тебя убить, чтоб ты с Хозяйкой Оборотного города никогда больше не встретился!

Прохор тупо уставился на меня, я, прикусив язык, на него. Пауза затянулась.

— А при чём тут твоя Катька-то?

— Не знаю.

— И кто оборотня послал?

— Не знаю.

— А зачем им меня жизни лишать?

— Не знаю.

— Да что ж ты вообще знаешь, бестолочь характерная?!

Мы дружно обиделись друг на дружку, уселись на брёвнышке спина к спине и замолчали. Ну, он-то, положим, зря на меня надулся, знает же, как ко мне в башку откровения приходят. А вот я, дурак, тем паче зря на доброго друга сердце ожесточил. Нешто не понимаю, в чём тут дело да где собака зарыта? Хм… если честно, то да, не понимаю. А должен! Ведь я характерник, а не он!

— Добро, будем рассуждать логически, — первым обернулся я, склоняясь над телом. — Попервоначалу надо бы выяснить, что это за мужичок, откуда взялся, где его близкие, а там уж…

— Разумно мыслишь, — глухо согласился старый казак. — Не как отрок горячий, а словно муж седой, с густой бородой. Сам труп-то не битый, в баньке отмытый, не суховей весенний, а человек семейный. Найдём его бабу да спросим: где да как бы?

— Шерше ля фам?

— Я ж тебе русским языком говорю, бабу надо евойную искать, а не ляфамок против шерсти шерстить, прости, Господи, меня грешного…

Мне как-то расхотелось объяснять, что в принципе именно это я и имел в виду. Смысл? Изгоняя Наполеона из пределов Российской империи, мой денщик прошёл столько стран, что на чисто бытовом уровне мог изъясняться и по-польски, и по-румынски, и по-венгерски, и по-немецки, и по-французски, и, быть может, даже чуток по-английски, мы с ними тогда союзничали. Поэтому, не вдаваясь в долгие размышления, мы просто убрали тело под солому и, перекрестясь, отправились на боковую. До рассвета и так считаные часы, а сон для казака важнее еды. Так что бог с ней, с кашей, всем спокойной ночи…

Ну и почти мгновенно наступившее утро тоже встретило меня без сюрпризов.

— Иловайский! Подъём, тебя генерал кличет!

Угу, искликался весь, небось уже и пена изо рта пошла, и дрожь в суставах, и икота нервная на почве разлуки с любимым племянничком, да? Ох, что я говорю, сам ведь знаю, каково ему без меня… Без меня скучно. Шпынять некого, гонять туда-сюда с глупыми поручениями и всё такое… Ладно, дядюшка, ваш час настал, я уже иду! Помахав рукой недовольно бурчащему Прохору, я в две минуты оделся, умылся, вооружился и, пожав руки двум сопровождающим казакам, направился на другой конец села, к своему нежно любимому дяде. Нужные вопросы выяснились по дороге.

— А что за спешка-то, братцы?

— Да бают, девка какая пропала, — охотно поведали сопровождающие. — Так, стало быть, тебе искать!

— Деревенская, что ль?

— Нe-а, из благородных. Да ты ж характерник, сам догадаться должен!

На тот момент у меня ничего нигде не щёлкнуло, не ёкнуло и не кольнуло. Потому о том, в какую страшную историю я влип, мне открылось лишь при виде коляски графа Воронцова, стоящей у ворот дядиной хаты. Вот только этого нам не хватало для полного счастья…

— Стопорись, Иловайский, — неожиданно остановил меня всё ещё подволакивающий забинтованную ногу рыжий ординарец. — Скажи честно, твоя работа?

— Нет, — подумав, решил я. Подумал ещё и добавил: — Но без меня там точно не обошлось.

— Тогда не ходи. Прибьют тебя там, в большом расстройстве оба…

— Это они ещё не знают, что в бутылке с коньяком мышь утопилась. И тоже не без моего участия.

— Бедовая твоя голова, хорунжий. — Ординарец распахнул передо мной дверь и мелко перекрестил сзади. — Ежели до смерти прижмут, не забудь на поминки пригласить.

Я не нашёлся, что ответить. Просто, если этот рыжий репей от меня отстал и, более того, даже обо мне заботится, — мир перевернулся! Может, Земля сошла с орбиты, полюса поменялись местами, Атлантида всплыла или в Сахаре ручьи бьют, а мне и не сказали…

Сколько себя на службе помню, дядиному ординарцу я вечно был рыбьей костью в горле. Может, на нём личина какая? Да нет… я бы заметил. Может, я ещё сплю? Ну вот если сейчас окажется, что ещё и дядя усы сбрил и кипу примеряет, тогда точно сплю!

— Разрешите войти, ваше сиятельство!

— Входи-входи, молодец, — любезно приветствовал меня драгоценный дядюшка, улыбаясь в густые закрученные усы. — А мы вот с Афанасием Петровичем сидим, гадаем, когда ж вы с Маргаритой Афанасьевной спеться успели?

— Ловок, ловок, шельма, — так же добродушно поддержал его граф Воронцов. — Кавказский обычай, говоришь, а? Ваше здоровье…

— Не только кавказский, в давние времена ещё наши предки, черкесы, так себе жён добывали. А уж когда младший в роду для старшего невесту крал — это вроде как осетинская традиция. Уважает, значит. — Седой генерал церемонно чокнулся с другом-губернатором, а я окончательно потерялся в теме.

— Ну, давай, Илюшенька, не томи, вези меня к «пленнице». Раз уж взял на себя роль кунака, так доводи до конца.

— А у него, гляжу, и шашка на кавказский манер.

— Старается соответствовать историческому костюму. Молодца, Иловайский! Хвалю! Распотешил стариков, заставил кровь веселей по жилам бежать, молодость бесшабашную вспомнить. Ваше здоровье, Афанасий Петрович…

— И ваше, Василий Дмитревич! Молодой человек, надеюсь, моя дочь ещё не заскучала? Пора бы дать развитие сюжету, так сказать, «привести невесту в аул жениха»…

Я медленно, очень медленно растянул губы в улыбке. Посмотрел на двух счастливых идиотов, увенчанных наградами, титулами, званиями, а потому видящих лишь то, что им хотелось, и мягко скользнул в сени:

— Одну минуточку!

Захлопнув дверь, я прижал её спиной, словно боясь, что дядя с губернатором попытаются вырваться. Мозг буквально кипел, лихорадочно просчитывая все возможные варианты. Первое — все кругом спятили! Разом, единовременно, толпой, поголовно, не знаю как, но придумав себе бредовую историю о том, что я не пойми зачем, куда-то украл и где-то прячу губернаторскую дочку!!! Спокойствие, только спокойствие… Не стоит исключать дохлого шанса на то, что всё это весёлая дядина шутка. Я же вечно над ним издеваюсь, вот и он решил похихикать в ответ. Может такое быть? Может! Когда рак на горе свистнет…

— А-а, извините, пожалуйста, — начал я, осторожно ввинчиваясь обратно. — Вижу, вы в курсе дела. Да уж, хотел сделать приятный сюрприз, но меня раскрыли. Так не напомните ли, в котором часу я Маргариту Афанасьевну похитил?

— Ровнёхонько в полночь, — покачивая в руке рюмку с вишнёвой настойкой, припомнил граф Воронцов. — Правда, я сам сие лично не видел, но прислуга доложилась…

— Эх, о прислуге-то ты и подзабыл, джигит удалой, — усмехнулся мой дядя, протягивая руку к заветному шкафчику с алкогольным стратегическим запасом. — И то сказать, как ты надеялся, что цельную двуколку с вороными конями дворня не заметит?

— Да я ж говорю, он всё правильно сделал: и в воздух пострелял, и хохотал эдак демонически, дочку мою в ковёр укутывая! Делал всё, чтоб заметили и не волновались, верно?

— Истинный крест! — подтвердил я, вновь линяя за дверь.

Чёрт, чёрт, чёрт! Что ж это такое происходит?! Получается так, будто бы кто-то, примерив на себя мой образ и переодевшись согласно чину, нагло выкрал доверчивую невесту моего дяди, увезя оную в неизвестном направлении. А уже наутро её батюшка — губернатор заявился в расположение нашего полка за разъяснениями. Ещё и семейную икону прихватил, как пить дать для благословления молодых. Стало быть, и мой влиятельный родственник, и граф Воронцов пребывают сейчас в самом тёплом расположении духа и терпеливо ждут, пока я поставлю пред их очи «беглянку». А ведь я и понятия не имею, где её иска-а-ать!!!

— Дядя, — мне каким-то чудом удалось заставить себя ещё раз сунуться в клетку с тиграми, — вы бы здесь как-то всё приготовили к приезду Маргариты Афанасьевны, а?

— И то верно, — рассудительно согласился он. — Изба не метёна, полы не мыты, сапоги достойно начистить не успел, да и выпили мы…

— По чуть-чуть, — успокоил будущего зятя будущий тесть. — И ведь не баловства ради, а за здоровье молодых, за династию Романовых, за Отечество, за память павших, за войну одна тысяча восемьсот двенадцатого да за… За что ещё-то? Уж и не припомню, право…

— Слышь, Илюша, ты это, будь человеком, не вези её прямо сейчас. Давай-ка к обеду.

— Лучше к ужину! Василь Дмитревич, друг сердешный, вы говорили, у вас ещё коньяк остался?

— А как же, Афанасий Петрович, дорогой вы мой, мартель трофейный, восемнадцать ящиков из Парижа вывез. Вот предпоследнюю бутылочку на днях откупорил, так не поверите — аромат по всей хате! Где ж она у нас тут…

— Разрешите исполнять? — как можно громче вскрикнул я, исчезая, словно утренний туман над рекой.

Как раз успел добежать до нашей конюшни на другой конец села, когда под невинные небеса взлетел яростный вопль, полный тоски и обиды:

— Илова-а-ай-ски-ий!!!

— Чёй-то быстро он по тебе соскучился, — невозмутимо откликнулся сидящий на брёвнышке Прохор. — Ты ж вроде только от генерала и прибыл?

— Ага, и чем быстрее убуду, тем лучше. Родственные чувства, они порой так связывают, продыху нет! Я коня заберу?

— Да ради бога, что он, мой, что ли… Сухарей в дорогу возьмёшь?

— Возьму. — Я лихорадочно бросал в вещевой мешок всё, что может пригодиться: запасные портянки, нитки, молоток, две подковы, тряпицу с солью, полотенце, деревянную ложку, два гвоздя…

— Куда лыжи-то навострил, к туркам али к немцам подашься?

— Куда угодно, лишь бы подальше отсюда, а там степь покажет.

— Ну, удачи тебе, твоё благородие. — Прохор кинул мне полбуханки чёрного хлеба. — Лобызаться не будем, не бабы сентиментальные. Как к кому прибьёшься, весточку дай — жив, мол, здоров. А я покуда тут думу думать буду…

— Какую ещё думу? — на ходу обернулся я, подхватывая седло араба.

Старый казак помолчал, выдерживая драматическую паузу, потом вздохнул, подержался за сердце и наконец ответил:

— Хочу узнать, откуда хмырю тому в дамском платье о супружнице моей покойной ведомо было. Столько лет прошло, а я на волны донские по сей день без слёз глядеть не могу. Всё ищу глазами, не мелькнёт ли где засмолённая бочка…

— Прохор, прости, она умерла, — горячо стукнуло мне в висок. — А вот…

— Что?

— Дитя…

— Чего — дитя?! — вскинулся он.

— Дитя выжило.

— Ты… ты думай, чего говоришь, характерник… Такими словами не бросаются, это ж… Бога не гневи, в святом солжёшь, во грехе не прощён будешь. Ох, хлопчик… ты… это…

Он ещё долго не мог совладать с речью, а я тупо замер с седлом в руках, чётко понимая, что, во-первых, сказал правду, и, во-вторых, никуда я отсюда не уеду. Ни в Турцию, ни в Германию, ни в венгерский город Будапешт. Всё здесь началось, стало быть, здесь и закончится. Если кто губернаторскую дочку и впрямь из дома родительского украл, моей личиной прикрываючись, так, кроме меня, его никто и не сыщет! Если ребёнок Прохора каким-то невероятным чудом остался жив, то и его, кроме меня, никто опять-таки не найдёт! Да и куда я пойду с родной земли? Кто меня, казака, с тихого Дона попрёт?! Нечисть, учёные, мировой прогресс? Всё, кончились танцы, накрылась гармоника в кастрюлю со щами, кто-то очень крупно нарвался, и ему (ей, им, всем!) уже не позавидуешь…

— Прохор, я найду твоё дитя. Обещаю. Вот сейчас только разберусь с похитителем Маргариты Афанасьевны, и…

— Губернаторскую дочку украли?!

— Да.

— Брешешь!

— Собака брешет.

— Когда?

— Этой ночью.

— И кто ж на такое злодейство покусился?

— Говорят, я…

— Ты?! — окончательно запутался мой денщик, снимая папаху и вытирая взмокший лоб платочком. — Да не, как ты её мог покрасть, ты ж энтой ночью на свиданку к своей крале бегал!

— Вот именно.

— Ну так, может, у тебя свидетели есть?

— Есть, — подумав, подтвердил я. — Целых два упыря-патриота, Моня и Шлёма. Засвидетельствуют, что пожелаешь! Но на Библии клясться не станут, пальцы обжечь побоятся…

Прохор открыл было рот для ответных аргументов, подумал и захлопнул его обратно. Крыть нечем, упырей в суд свидетелями не вызовешь, да и будет ли этот суд? Самосуд будет, дядя меня просто прибьёт, тихо, без позора, по-родственному…

— Куда ни кинь, всё клин. Уж лучше б ты и впрямь за границу утёк, хлопчик…

— Визы нет, и паспорт в дядиной канцелярии, — соврал я, опуская седло на землю и присаживаясь сверху. — Давай попробую рассказать тебе всё по порядку. Только ты не перебивай, все вопросы и комментарии — в конце, договорились?

— Отчего ж нет, ясен свет?! Разве я с тобой в ссоре, что не выслушаю в горе? А захочешь всплакнуть, так ложись мне на грудь, без стыда да кокетства, вспоминая детство, и…

— …и хватит! Не надо порывистого фанатизма, я и так всё расскажу, только по порядку. Ну, короче, в полночь сидим мы с Катенькой на кладбище…

Я выложил ему всё. Абсолютно всё, ничего не тая и не скрывая, ни главного, ни второстепенного, ни деталей. Мне надоело молчать, врать, недоговаривать и притворствовать. Надо было выговориться, выплеснуть из себя все сумасшедшие мысли, чёрные печали, горечь вечных расставаний с любимой, немыслимые приказы дяди, постоянную беготню за ускользающим счастьем и нескончаемый бой со всеми силами тьмы, которым кто-то по запарке дал выходной, выпустив из пекла! Прохору пришлось дважды обмахивать меня полотенцем, сбивая лишний пар. Отдать должное моему денщику — он и слушать умеет, и сочувствовать, и плохого в случае нужды не посоветует.

— Да-а, обложился ты, паря, загадками со всех сторон, как енот охотничьими псами, а псы блохами!

— Утешил…

— Однако ж один совет дам: к Хозяйке под землю иди! Куды тебе ещё деваться? А там, у ненаглядной своей за пазухой, как-нибудь уж грозу переждёшь…

Хм, пожалуй, я перехвалил его мудрые советы, в последнее время они что-то становятся однообразными. Тем более что идти мне теперь было не к кому — сдала меня любимая, со всеми потрохами сдала…

— Не примет Катя.

— А ты в ножки поклонись.

— Да забодался я ей, чуть что, в ножки кланяться! — сорвался я.

— Ну так меня веди, я не погнушаюсь да поклонюсь! — ещё громче рявкнул он, одним ударом по маковке нахлобучив мне папаху до носа. — Давай я её упрошу нечисть на уши поставить, губернаторскую дочку отыскать, к Василию Дмитревичу её подвезти, а уж ты с рук на руки примешь да героем перед всем полком выставишься, так, что ли?!

— Иди.

— Чё? — не понял Прохор.

— Иди, говорю, — послушно повторил я. — Дорогу ты знаешь. Кто там тебя ждёт, тоже помнишь. Есть желание бесславно сгинуть — флаг тебе в руки!

— Своих продаёшь, твоё благородие?!

— Ага, только и успеваю тридцать сребреников голыми мужиками-оборотнями получать!

Мы снова набычились друг на дружку, но от голословных обвинений и закатывания рукавов как-то удержались. Казаки вообще крайне редко дерутся меж собою всерьёз. Шутейно, забавы на станичном празднике или ученичества ради — сколько душе угодно! А вот всерьёз своему же товарищу нос разбить — это грех: братскую кровь по-любому лить нельзя, грех это, большой грех, потом не отмолишь…

Через пару минут мы так же молча встали, наскоро оседлали лошадей и, стремя к стремени, выехали со двора. Проезжая мимо церкви, остановились, сняли папахи и, склонив головы, чинно перекрестились на золочёные купола. Обратно поворотить коней сразу не удалось. Прохора поманил к себе вышедший из храма батюшка. Я было дёрнулся за ним, но вовремя встретился взглядами с двумя бабульками божьими одуванчиками.

Мне были слишком знакомы обе, и вновь нарываться на общение не хотелось ни капельки. Пришибут, не задумавшись, и отвечать не будут, у них небось справки из дурдома есть. Не знаю, выдают ли такие документы сельским жителям, но у этих милых старушек на лице всё было написано — «гаси казачка половником, зуб даю, в него бес вселился!». Поэтому я резво развернул араба от греха подальше, но в этот момент был атакован стайкой разновозрастных калачинских девчушек от семи до восемнадцати.

— Ты, чё ли, Иловайский-то будешь?

— Ну, чё ли я. — С людьми всегда лучше разговаривать на их языке, хоть и не всегда это удаётся. — А чё-то?

— Да так, ничё… На тя посмотреть хотели, — продолжала одна, видать самая храбрая, прочие хихикали и толкались локтями. — Мамка говорила, ты угадывать горазд?

— И чё?

— Да ничё, ничё, чё ты сразу-то… От Манька-рыжая знать хочет: её ли Пашка с мельницы любит аль Таньку-рябую?

Долгую минуту Танька орала, что она не рябая, а девушки доказывали, что рябая, не как курица, но тоже изрядно. Я молчал, потому как первая прыгнувшая в голову картинка чётко подсказывала, что вышеозначенного Пашку ни одна из предложенных кандидатур не интересует, ему и самому с собой на мельнице, прости господи, вполне комфортно.

— Ни та, ни другая, — дипломатично выкрутился я.

— Чё, правда, чё ли? — ахнули все, и дальше самые интимные вопросы посыпались как горох.

— А я в зеркале дуру нечёсаную видела, это к чему?

— А меня мамка вожжами била, а мне это нравится, а чё, плохо, да, а мне хорошо…

— А у меня веснушки, чё делать, может, керосином их?

— А у меня рука чешется, и спина, и нога, и шея, и… Не, в баню я не хочу, там небось мыться надо?!

— А меня Мишка целовал, и теперь тошнит по утрам, а его нет, так чё сделать, чё бы и его тошнило?

Мой араб бешено вытаращил глаза и вжался крупом в церковную ограду. Я с трудом удерживал себя от искушения заткнуть ему уши. Слава богу, что, собственно, никакого ответа с моей стороны девушкам и не требовалось, им просто надо было высказаться. Когда Прохор вернулся и мы вырвались из тесного круга милых болтушек, вслед ещё долго доносилось:

— А казачок-то ничё… Я б с ним, если чё… А чё, нельзя, чё ли? Ой-ой-ой, а вам-то чё…

— Девчата… — на ходу, не оборачиваясь, буркнул мой денщик, вкладывая в одно это слово буквально все оттенки восхищения, понимания, умиления и прощения за всё сразу.

— Блондинки, — подтвердил я. — Ну, в массе своей…

Прохор, видимо, не понял. На селе почти все женщины русоволосые, при чём тут цвет волос? Вообще-то все шутки насчёт блондинок я от Катеньки слышал, она очень гордится тем, что брюнетка. Ладно, согласен, что непонятная шутка получилась, но не разжёвывать же ему…

До старого кладбища доехали быстро. Так же быстро и помирились, поскольку…

— Могила не открывается.

— Как так? Ты ничего не напутал, хлопчик? Может, не там ищешь?

— Там. Вот могила, ты и сам её не раз видел. Вот здесь, слева у изголовья, под песком рычаг должен быть, а его нет!

— Пусти-ка, твоё благородие…

Прохор оттолкнул меня, бросился на колени, раскидывая рыхлую землю руками, но увы… Привычный железный рычаг был попросту спилен у самого основания.

— А без него никак? Может, топором али ломом крышку поддеть, дай…

— Нe-а, разве что порохом взорвать, — отрицательно качая головой, нахмурился я. — Только тогда и сам проход завалить можно. Не пойдёт.

— И что делать будем?

— Поедем в другое место. Как я помню, в Оборотный город ведёт много дорог…

До могилы почтальона мы почти доскакали, когда я запоздало вспомнил о том, что люк над трубой давно заварен решёткой изнутри. Пришлось разворачивать лошадей и наперегонки скакать к дубу, у которого на нас с Моней и Шлёмой напали чумчары. Помню, что надо было биться лбом об сучок, не самый приятный способ, но переход мгновенный.

— Да что ж за хрень-набекрень?!

На месте нужного сучка золотился свежий спил. На всякий случай я, конечно, пару раз приложился к нему головой, но без толку. И этот вход в Оборотный город был кем-то надёжно закрыт.

— Погоди, Прохор, не будем впадать в панику. Вроде бы… ага, есть ещё один проход, через болото! Мы там как-то с отцом Григорием топли: бросаешься в лужицу и — ап! — ты уже у чёрного храма, заходи молиться, плюнь на икону Вельзевула, у них так принято. Попробуем?

— Ну. Коли других путей нет, так что ж…

Какое-то время мы добирались до болота. Дальше начались те же проблемы… Ну, в том плане, что нужную лужу я так и не нашёл. Изгваздался в грязи по пояс, перемерил штук шесть-семь болотных луж, в одной едва не утонул, благо Прохор рядом, вытянул за руку. Вот, собственно, и всё приключение. Оборотный город категорически отказывался распахивать нам гостеприимные объятия…

— Сидим мы оравой, заброшены славой. Ты да я, да кручина моя, да два коня посредь бела дня, под солнышком ясным, пред болотом опасным. Нашли бед на пятую точку с губернаторской дочкой, чтоб ей не чихалось, а нам что осталось?!

Вопрос, завуалированный в стихосплетённую болтовню, риторическим не был, то есть требовал ответа. Я же чувствовал себя полным идиотом, к тому же явно обманутым. Кто-то неизвестный по непонятным причинам закрыл для меня все ходы вниз, под землю. Ну пусть не все, а которые я знаю, нам-то от этого не легче. Я кое-как отчистил вонючую болотную грязь с сапог, свистнув араба. Он издалека принюхался ко мне, скорчил такую морду, словно задыхается, и подходить отказался. Пришлось мне до него топать, рявкнуть в ухо как следует, взгромоздиться в седло и, привстав на стременах, из-под руки вглядеться в линию горизонта. Увы, сгорбленной фигурки бабы Фроси или сутулых силуэтов моих упырей нигде видно не было. Покалывание в пятке почувствовал слишком поздно. Собственно, в тот момент, когда толстая петля волосяного аркана захлестнула мои плечи, словно морковку выдернув из седла и всем телом окунув меня в то же зловонное болото. Сквозь мутно плеснувшие перед глазами воды я лишь едва успел разглядеть довольное лицо своего денщика. Похоже, теперь он был уверен, что я правильно нашёл вход…

— Иловайский, генацвале, кунак мой дарагой, очнись, пожалуйста, а то зарэжу, — жалобно умолял меня знакомый голос, долетающий откуда-то издалека.

Глаз открывать не хотелось, но, зная отца Григория, сомнений в том, что он возьмётся за кинжал, тоже не было. Лучше быть ему нужным как друг, чем как ужин. Я прокашлялся, приподнялся на одной руке и кое-как сел.

— Гамарджоба, дарагой! Вах, как я рад тебя видеть, кто бы знал, ни за что нэ паверил бы. Ты мине очень нужен, да. Тут такое дело, обижают твоего кунака! Страшно обижают! Мстить надо. А я одын нэ могу, давай вместе всэх зарэжем!

— Отец Григорий, — оборвал я его, тыча пальцем вверх, — у меня вообще-то там денщик брошенный. Волноваться будет.

— Прохор, да?! Нэ, нэ будет, я ему глаза отвёл, он тебя за гаризонтом ищет. А мы в город пайдём, очень тебя прошу, э…

— Да что случилось-то? — продолжал допытываться я, хотя он уже вовсю тащил меня за рукав по узким ступенькам винтовой лестницы вниз.

— Из-за Ефросиньи всё, да… Я им кровавую месть объявляю! Павлушечка — бозишвили! Сукин сын! Вдовец — маймуно виришвили! Обезьяний сын! Слушай, как жить с такими нэчестными людьми, а?!

В общем, он ещё много чего говорил, нёс всякую эмоциональную пургу, всех обвинял, всё проклинал, но в конце концов мне удалось выдавить из него главное: коварная бабка Фрося объявила, что готова сожительствовать незаконным браком со всеми тремя претендентами — отцом Григорием, Павлушечкой и Вдовцом. Традиции Оборотного города это только одобряли. Но вот порядок сожительства определялся вольным жребием, а вся троица женихов в этом плане ни одному жеребьёвщику справедливо не доверяла. Павлушечка мог подкупить кого угодно свежим мясом, Вдовец — упоить вусмерть (в буквальном смысле), отец Григорий мог безвозвратно отлучить от церкви, проклясть во время проповеди, а то и того хуже — перекрестить. Доверить бросить жребий самой бабке Фросе тем более никто не согласился бы: она женщина и лицо заинтересованное. Ситуация складывалась патовая…

— Слушай, так срочно нужен жеребьёвщик, панимаешь, да? Чэстный такой, да! Панимаешь меня? Ты же чэстный, э? И мой кунак. Почти брат. Старший. Я тебе шашку дал поносить. Это я так, напоминаю на всякий случай, вдруг забыл…

— Да понял я всё. Ты мне лучше скажи: почему все пути в Оборотный перекрыли?

— Ва-а-ах! Так ведь праздник большой! Чито, чито-маргарито, э!

Отец Григорий вёл меня по массивным каменным ступеням вниз. Дорога была долгой, я потребовал деталей и подробностей, но поскольку грузинский батюшка был болтлив, как курица на сносях, то его рассказ будет проще передать в сильно сокращённом варианте.

Раз в году под землёй, в Оборотном, торжественно празднуется «день города». Устраивается грандиозное народное гулянье, пиво-водка-самогон льются рекой вдоль улиц, на один день одобряются и разрешаются все походы «налево-направо». И вообще, поощряются все возможные грехи и единственным законом праздника объявляется полное беззаконие! Скучать никому не приходится, любое уклонение от празднования считается преступлением и карается без жалости на главной площади под вопли воодушевлённого праведным гневом народонаселения. И это тоже является частью общих развлечений, потому что казнят повешением на подтяжках, а сие смешно…

Но самое главное, что на это время гостей в Оборотный город не пускают. Все, кто хотел попасть на праздник, резервировали себе места заранее, подбирали отели и гостиницы, брали комнаты внаём и честно гудели с коренными жителями. Бывало, что одного дня оказывалось недостаточно, тогда, по отдельному распоряжению Хозяйки, гуляли ещё пару суток. Это нормально. У нас, казаков, такое тоже иногда бывает: загуляет станица — и на неделю дым коромыслом! Враги в такие дни и близко к нашим рубежам сунуться боятся — там же одни бабы трезвые, а значит, злые-е-е…

Мы наконец-то вышли в широкий коридор, откуда было уже рукой подать до старой доброй арки. Сейчас высунется типовой бес-охранник, росточком не выше колена и самомнением с корабельную сосну, достанет какую-нибудь допотопную пукалку и будет в нас стрелять.

— С-с-стой! Стр…лять буду!

Ну вот, что я вам говорил.

— А м-может, и не буду… хи! — Из-за арки танцующей походкой вышел никакущий бес, даже не потрудившийся нарядиться в личину. В грязных лапках у него была большущая хлопушка, из которых в городах на Рождество конфетти сыплют.

Охранник подмигнул отцу Григорию и счастливо распахнул мне объятия:

— Ба-а! Кого я вижу? Иловайски-и-ий!

— Да он пьян, — поразился я, не веря своим глазам. — Кто ему позволил пить на посту?!

— Все такие, э… — заступился нечистый батюшка. — Я тебе гаварил, да, праздник идёт! Гостей нэт, всё закрыто, зачем охранять? Гулять нада! Эй, маленький бичо, иди сюда, я тебя пацелую!

Бес радостно прыгнул на руки к отцу Григорию, прижался к его груди, как младенец, а тот погладил его меж рогов и смачно чмокнул прямо в губы. Меня аж передёрнуло…

— Иловайский, иди к нам… хи! Мы тя тоже… ик!.. поцелуем!

— Только рискни…

— Вай, дарагой, зачем так напрягся? Зачем шашку за рукоять трогаешь? Расслабься, э…

— Нет уж, это вы тут можете расслабляться сколько душе угодно, а у меня на сегодня и другие дела есть. — Я сурово насупил брови, слева обходя обнимающуюся парочку.

— Ты чего? Ты не злись… Чё ты? — примиряющее забормотал бес. — Хочешь, хлопушку подарю? Бери, не-не-не жалко! Праздник же!

Продолжая хмуриться, я всё же взял у него из лапок цветной бумажный цилиндр с верёвочкой. Мало ли, вдруг где пригодится? К примеру, дядю из бани встретить или над кофием ему же пальнуть…

— Генацвале, ты без меня нэ хади, ты со мной хади! — опомнился горбоносый претендент на руку бабы Фроси. — Мине жеребьёвщик нужен, и честный, нэ забыл, да?

Я кивнул — забудешь с ними, как же. Но, с другого-то боку, жребий бросить штука нехитрая, что ж мне, жалко, что ли? Если б я только знал на тот момент, как именно принято кидать жребий в Оборотном городе…

За арку мы вышли уже втроём, поскольку бес-охранник ни в какую не хотел с нами расставаться. Над зыбкими кварталами стоял угарный дым глобального кутежа! Густейший аромат дешёвого самогона резал глаза и бил в нос не хуже конского копыта. Над улицами раскованно летали пьянющие ведьмы в неглиже, по подворотням обжимались перебравшие колдуны, упыри и вурдалаки валялись в винных лужах, черти и бесы в обнимку шлялись по улицам, распевая блатные песни и задирая счастливых прохожих, так же жаждущих пьяной драки! Быть может, впервые местные жители метелили друг дружку по обоюдному согласию и удовольствия ради, а не из-за «иловайской традиции». Это было… непривычно и… даже чуточку разочаровывало. Раньше все хотели меня съесть, а теперь…

— Хорунжий пришёл?! Налейте ему штрафное ведро! А чё, казак должен пить, как его лошадь!

— Илюха, дай поцелую на брудершафт? Ну не хочешь в губы, давай я тебя в другое место поцелую, у меня фантазия богатая… Чмоки?

— Казачок! А можно я те в рыло дам? Не со зла, а знакомства ради. Нельзя? Тады извини, я ж не навязываюсь, у меня тоже гордость есть… Но передумаешь, скажи!

Пару раз выпить всё-таки пришлось, иначе бы нашу троицу просто не пропустили. Бес-охранник отпал от нас (чуть не написал «смертью храбрых») после третьего стакана, видимо, сказывалась молодость и отсутствие закалки. Недаром на Древней Руси ушкуйники выбирали себе новичков в поход за добычей не только по боевым качествам, а и в первую очередь по умению держать алкогольный удар. Кто от полуведерной чаши зелена вина (читай, мутного самогону) с ног не рухнет да ещё и кулаком в челюсть выдержит, того и брали с почётом в сотоварищи. У нас, казаков, традиционным было питьё лёгкого вина, особенно там, где вода плохая. Водка — это для войны. Да и то больше как обезболивающее, слишком уж по мозгам лупит…

— Генацвале, ты пока в церкви падажди, — едва ли не силком впихивая меня в двери нечистого храма, убеждал отец Григорий. — Тебе в городе что делать, пить, да? На, тут пей, вон кувшин с кахетинским за алтарём стаит. Отдыхай, э… Я сам тебе сюда всэх приведу!

— Мне ещё с Хозяйкой поговорить надо, — без особого желания напомнил я.

— К иконе Люцифера Мавродийского падайди, в глаз ткни и разговаривай, — шёпотом доложил батюшка. — Никто нэ знает, тока я. Ну и ты уже. Громко гавари, Хозяйка услышит.

Понятненько, у Катеньки по всему городу тайные камеры слежения да подслушивания расставлены. Так она за нечистью повседневные наблюдения ведёт, всё в волшебную книгу пишет, диссертацию сдавать будет. А может, мне и впрямь проще будет с ней на расстоянии разговаривать? Чтоб не видеть очей её карих, не терять голову от красы её дивной, не тонуть в… ну там, где я обычно тону, если на ней кофточка с глубоким вырезом. Я мысленно сжал сердце в кулак, поклявшись себе в сто сорок седьмой раз, что измену её не прощу никогда и ни за что! Сама меня от этой братии учёной всеми силами защищала, а теперь вдруг назад пятками пошла, своими ручками меня в клетку для опытов запирает?!

— Слушай, нэ надо так на меня глазами сверкать! — попятился отец Григорий. — Всё харашо будет, мамой клянусь, э…

Он быстренько сбежал, бормоча на ходу что-то об открытых выборах, честной жеребьёвке и праве каждого на свободную любовь. Не понимаю я его… Как можно добровольно согласиться быть первым, вторым или третьим любовником ненаглядной бабы Фроси? У них в Грузии вроде бы многожёнство не принято, а многомужество тем более. Как на это Павлушечка повёлся, более понятно, у мясников отношение к институту брака очень практичное. Они, поди, и дорогую жену рассматривают в контексте «хорошая грудинка, отличный филей, знатная рулька». С Вдовцом ещё проще, тот хоть сразу признал, что ищет новую хозяйку для своего питейного заведения и играть с будущей супружницей в «чёт-нечет» более не будет, ибо выигрыш порой оказывается и проигрышем. Ну а причины, толкнувшие на полигамию саму знатную деву Ефросинью, как раз таки были максимально прозрачны — старухе элементарно не хватало мужской ласки. Тем паче что с многообещающим лысым учёным у неё приключился полный облом.

Я протянул руку к кувшину, оставленному мне отцом Григорием, но передумал. Сначала дело, потом… как придётся, напьюсь либо с радости, либо с горя. Но сейчас рисковать судьбой похищенной Маргариты Афанасьевны никак нельзя, а спросить о ней можно было лишь одного человека…

— Бог не выдаст, свинья не съест, — пробормотал я, осторожно надавливая пальцем на рельефное изображение падшего ангела Люцифера. Раздалось что-то вроде длинного переливчатого звонка. Я отпустил. Сосчитал до трёх и нажал на глаз снова. На этот раз палец не убирал, и звонок получился очень-очень долгим. Зато хоть ответа дождался.

— Ты чего трезвонишь, отец Григорий?! Мало ли где я могу сидеть в задумчивости с книжкой. Вот только скажи сейчас, что пошутить хотел…

— Не до шуток мне, любимая, — вопреки всем данным клятвам, сорвалось у меня с языка.

В иконе Люцифера раздался недоверчивый всхлип…

— Илюшенька? Ты… ты… Не может быть…

— Это я, солнце моё…

— Зачем пришёл? Ты же знаешь, что я…

— Знаю. Просто не думать о тебе не могу.

— Прекрати…

— Проросла ты в моём сердце, как горькая полынь на ветру, но куда я без этой боли…

— Слушай, не надо, а?! Я… дура. Дура, дрянь и мерзавка! Я им… всё разрешила, и… всё!

— Ты мечта моя лазоревая, цветок-лепесток небесный, дивный сон, сказка кареокая…

Катин голосок прерывался уже не невнятными всхлипами, а полноценным рыданием. Долгий девичий вой со звуком стучащих по полу капель слёз заполнил всё пространство нечистого храма. Я как-то пытался её утешать, что-то говорить, объяснять, успокаивать, но безрезультатно. Не помню, кто из классиков сказал: «Как трудно привести в чувство плачущую женщину, если она этого не хочет». Мне это тоже не удалось. Слезоразлив длился, наверное, с полчаса, если и меньше, то ненамного. Вроде бы и сам я вытер пару предательски сбежавших слезинок. Когда она хоть чуточку пришла в себя, я наконец-то смог изложить ей суть дела. А зря… ох зря…

— Так ты сюда припёрся не ради меня, а из-за какой-то расфуфыренной губернаторской дочки?! Иловайский, знаешь, ты кто? Ты гад! И труп! Я тебя собственными руками убью, а эту козу задушу её же колготками! Нет колготок? Я ей свои надену, потом сниму и задушу!

Мне она не давала и слова вставить. Но, быть может, оно к лучшему? Что я, собственно, мог сказать в своё оправдание? Да ничего, а ей надо было хоть на кого-то отораться…

— Я там с ума схожу, рыдаю в подушку, ночей не сплю, уже целых две! А он?! А он, денатурат, свинопас, скотобаза, муравьед бесхвостый, педикулёз ходячий, гамадрил плешивый, бультерьер суматранский клетчатый! Я… я… я не знаю, что я с тобой сделаю, но марсианская Камасутра на двадцать шесть щупалец под триста вольт просто отдыхает! Понял? Ты понял или тебе на пальцах показать?!

Если честно, то я почти ничего не понял. Нет, некоторые слова были знакомы, уж «свинопас» точно, но каким боком всё это имело отношение ко мне? У нас на станице свиньи были, как без них, но я мальчишкой только коней пас. То есть, назови она меня табунщиком, это было бы понятно, а свинопас…

— И если ты ещё хоть раз при мне, без меня (всё равно узнаю) хоть в письменном виде, шёпотом, в мыслях произнесёшь имя этой… этой… овцы, кошки драной, болонки блохастой, сопли в шоколаде, гонорейки в клетке, я тебя… и её… а уж её особенно — и поверь, фантазия у меня богатая, я тут много чего нахваталась… Ненавижу-у-у!

Я поплевал на ладони и приподнял плиту, с натугой разворачивая её к стене.

— Иловайский! Иловай… ты чего?! Ты как смеешь меня не слушать?! Ты… да я с тобой после этого…

Всё. Пусть со стенкой разговаривает, у меня тоже терпение не ангельское. Тем более что в храм ураганом ворвался отец Григорий. Не стесняясь меня, быстро сорвал старую рясу, достал из пыльного сундука дорогую красную черкеску с позолоченными газырями, красивый наборный пояс, кинжал длиннющий кубачинской выделки и такую мохнатую папаху, что она закрывала ему пол-лица.

— Как я тебе нравлюсь, а?

— Мне? — чуть удивился я. — Мне никак, мужчины вообще не в моём вкусе.

— Ай! Просто скажи, идёт мине или нэт?!

— Идёт, вот только…

— Гавари!

— Ну, есть мнение, что на Кавказе размером кинжала компенсировали размер… — невольно замялся я, но он всё понял и даже улыбнулся.

— Нэ волнуйся, дарагой, там всё харашо, ей понравится! И ещё у мине грудь волосатый!

— А ноги?

— И ноги савсэм волосатые! Особенно левая!

— Поздравляю, — прокашлялся я. — Это серьёзный повод для гордости. Надеюсь, баба Фрося оценит.

— Э, кунак мой, — вдруг подозрительно сощурился отец Григорий, — у тебя точно ничего с ней не было, да?

— Ничего.

— Мамой клянись.

— Мамой клянусь.

— Ай, как я люблю тебя, генацвале! — Грузинский батюшка обнял меня за плечи, в порыве чувств даже не попытавшись укусить за шею. — Идём, дарагой, на площадь идём, жребий брасать будем!

Я пожал плечами, и мы пошли. Город по-прежнему шумел и праздновал, пьянство, разгул и грехи во всех их ипостасях заполняли улицы. Пока добрались до рогатого памятника на главной площади, меня раз десять расцеловали, раза четыре облизнули, раз шесть пытались напоить и двадцать восемь раз чуть не изнасиловали. А на самой площади был поставлен дощатый помост, затянутый чёрным шёлком, в центре на специальной лавочке сидели три запорожских (судя по вышитым сорочкам и оселедцу на голове) почтенных вурдалака с жутко самодовольным выражением красных лиц и чего-то ждали. Вот именно к ним меня и начал подталкивать в спину нетерпеливый кавказский жених.

— А чего делать-то надо?

— Иди уже, э?! Там тебе всё скажут. Всё быстро сделаешь, и домой!

— Нет, у меня ещё тут дела. Надо найти…

— Иди давай! Я тебе потом всё найду! Два раза найду, тока иди, а то зарэжу…

Ну, у него на тот момент действительно были совершенно безумные глаза, поэтому я и спорить не стал. Помогу со жребием, он ко мне тоже задом не повернётся, непременно выручит, не в первый раз. Меж тем к помосту протискивался мясник Павлушечка, ради праздника надевший два фартука: один прикрывал его спереди, другой сзади. Я мысленно перекрестился, поскольку голый мясник-патологоанатом являл собой настолько душераздирающее зрелище, что даже среди самой отпетой нечисти Оборотного города увидеть Павлушечку без ничего считалось очень плохой приметой. Немногие потом могли оправиться от комплексов, большинство чахло и умирало, мучаясь длительными ночными кошмарами, не имея ни сил, ни скорости добежать до туалета…

— И ты, Брут! — многозначительно приветствовал он меня, помахивая грязной ладошкой. Хорошо обниматься не полез, а то есть у него такая слабость. Он-то от всей души обнимает, а у человека от такой ласки и дух вон…

— Иловайский-с, — неприветливо раздалось слева.

Я повернулся, вежливо козырнув неулыбчивому Вдовцу. Кабатчик нарядился в строгую чёрную тройку мелкочиновничьего образца с гарусным жилетом и массивной цепочкой золотого брегета. Набриолиненные волосы прикрыты фасонным картузом полукупеческого образца. В оттопыренном кармашке литровая бутыль водки.

Всеми любимая и желанная бабка Фрося явилась с закономерным опозданием, в пёстром сарафане, с фальшивой рыжей косой и бровями, подведёнными печной сажей, а ярко-морковные губы, похоже, красила малярным суриком. Мне она разулыбалась шире всех. Ну что тут скажешь, с этой хромоногой красой меня связывали самые длительные отношения. Не заверни она мне дорогу в лоб и не плюнь в глаз, так вообще бы ничего не было…

— Здорово дневал, хорунжий! Чё давненько не заходишь?

— Слава богу, баба Фрося, ещё бы столько не заходить!

— А здесь тады чего делаешь?

— Жребьюю, — на ходу придумав новое слово, поклонился я.

— Энто хорошее дело, — важно согласилась она. — Нам тута жеребьёвщик дюже нужен. А то второй день решением маемся, мрут, собаки, как мухи!

— Какие собаки, какие мрут мухи? — не понял я.

— Дак жеребьёвщики же! На весь Оборотный город почитай ни одного желающего не осталось, — всплеснув руками, запричитала бабка. — А ить замуж-то невтерпёж! Давай хоть ты на первом круге не подведи, казачок…

Я покосился на отца Григория — типа это что за дела? Он так же молча отвёл взгляд в сторону, вроде как он тут, видите ли, ни при чём. Эх, надо было бы хоть пистолеты взять, а то начнётся нехорошая заварушка, так одной шашкой не прорубишься. В том, что заварушка непременно будет, мне уже вовсю сигнализировала левая пятка.

— Бабуля, а как именно у вас тут жеребуют… жеребьюют… Жеребьёвщик, короче, что делать должен?

— А те чё ж, не сказали, что ль? — от всей души изумилась краснощёкая русская красавица. — Сперначала жеребьёвщик с Павлушечкой борется, потом уже с Вдовцом наперегонки водку пьёт, а опосля уже с отцом Григорием вслепую на кинжалах режется. Тока покуда не было энтого «опосля». Четырёх жеребьёвщиков Павлушечка ненароком заломал, двое выжили, дак их Вдовец упоил в полчаса до состояния смертного. Батюшка наш обиженный ходит, до него никак очередь не дойдёт. Да и мне, честно говоря, уже без интересу просто призом быть, недотрогу из себя корчить. Скорей бы уж хоть с кем кроватью поскрипеть… Ты чё покраснел-то, казачок?

— Случайно, — опомнился я. — Вообще-то мне бы побледнеть положено. Но я всё равно не понял, а как судьи определят порядок вашего проживания с кандидатами, если жеребьёвщик выживет?

— Так в том и соль, милый! Не судьи, а сам жеребьёвщик порядок-то определяет. Коли выживет, конечно… А судьи так, для понту, чтоб всё как у людей.

Ясно. Теперь мне полностью открылась вся кристальная подлость отца Григория. Этот горбоносый интриган надеялся, что я легко пройду все три испытания, как его кунак сразу присужу право первой ночи ему! Ни у Павлушечки, ни у Вдовца не было особого повода убивать меня или калечить, а нечистый батюшка надеялся заполучить себе карт-бланш и лишний козырь напоминанием того, что он мне дал шашку поносить?!

Ну-у-у, во-первых, теперь уж точно хрен он её назад получит! А во-вторых, быть тебе, генацвале, вечно третьим, понял, да?! С Павлушечкой я разберусь, было дело, не один раз ему рыло чистил. С Вдовцом пить… не знаю, но с ним хоть договориться можно. А вслепую драться на кинжалах с отцом Григорием — это и совсем уж не страшно, я ему живым нужен. Кто тогда порядок сожительства определять будет? Снова жеребьёвщика искать? Кстати, это тема…

— Иловайский, выходи на жребий! — громогласно раздалось над площадью. Все на миг притихли, а потом разом встретили меня приветственными криками, аплодисментами и подкидыванием вверх чепчиков и париков.

Что ж, веселись, честной народ, приятно чувствовать себя популярным…

— Здрав буди, человече, — добродушно приветствовал меня мясник-патологоанатом, растирая руки и плечи жиром. Боюсь даже представить чьим. — Ты не сопротивляйся так уж, я тебя слегка придушу, да и пойдёшь. Fortissimus vincit…

— Есть другое предложение.

— Компромисс? Интрига? Консенсус?

— Всего понемножку, — признал я, когда по сигналу судей нам было велено стать друг против друга на помосте.

— Без оружия! — выкрикнул кто-то.

— И пусть казачок тоже разденется, а то нечестно! — добавил чей-то женский голос.

К моему удивлению, вопрос оружия никого особо не заинтересовал, а вот требование раздеться дружно поддержали оба пола. По идее мысль разумная, пачкать мундир Павлушечкиным салом желания не было абсолютно. Я скинул портупею с шашкой и начал медленно расстёгивать пуговицы. Публика замерла, кто-то автоматически начал напевать что-то французское про невинную девицу Эммануэль. Я неторопливо снял китель, в толпе раздалось восторженное придыхание, громкое пускание слюней и ободряющий свист! Чего они в этом нашли?

Невольно вспомнился поход атамана Платова на Париж. Скромные донские казаки, войдя в столицу Франции, безрезультатно искали по городу бани, не зная, что парижане традиционно моются в ваннах или тазиках. Поэтому наши попросту, не чинясь и не задумываясь о последствиях, рано утречком вывели лошадей на Сену, разнагишались и ну плескаться! Часу не прошло, как галантные французские барышни облепили весь берег, с восторженным придыханием уставившись на голых казаков. Наши станичники-то и не краснели, чего ж стыдиться-то? Поди, купаемся да моемся, а не голышом по улицам бегаем. Говорят, с рассвета до обеда сие обнажение настолько покорило сердца парижан, словно сама Сена с радостью открыла объятия сынам Дона. А атамана Платова с офицерами с того дня буквально волоком затаскивали во все лучшие дома, принимая казаков по всему Парижу как самых желанных бородатых «варваров» и прекрасных «дикарей». Шампанским поили даром, и сыру зелёного, и супа лукового, и…

Остановился я, только почувствовав всем телом неожиданно нависшую тишину. Песня «Эммануэль» больше не звучала. На меня смотрели сотни глаз, хриплое дыхание через раз едва слышимо нарушало общую интимность атмосферы.

— Похолодало, что ли? — вслух подумал я, но ближние ряды так яростно замотали головами, что удивительно, как они вообще не оторвались. Я опустил взгляд и ахнул…

— Не буду я с тобой бороться, казаче, — глухо пробормотал Павлушечка, и его шёпот звучал громом небесным. — Не хочу конкурировать, да и нечем. Ut prostemite lacrimis!

Ей-богу, я не сразу понял, о чём он… Только когда в полной мере осознал, что стою на помосте перед всем Оборотным городом абсолютно голым.

— Я хренею с тебя, Иловайский, — скорбно отозвалась бронзовая голова рогатого памятника, без стеснения поправляя отвисшую челюсть.

Мне в голову не пришло ничего умнее, как ко всему содеянному ещё и сделать реверанс. Народ размяк и умилился окончательно… Я же, пытаясь полностью игнорировать разочарованный Катенькин голос из памятника, продолжил, подмигнув своему первому сопернику:

— Третьим будешь. Ей-богу, ну сам подумай, на фига оно тебе сдалось первым или вторым. Бабка Фрос… пардон, девица Ефросинья особа страстная, в любви — лесной пожар и наводнение. Ты на весь день выключен из рабочего режима, покупатели недовольны, лавка несёт убытки, ты ж после её галопирования сверху два дня отсыпаться будешь! Откроешь глаза, а вот она тут, ненаглядная! Оно тебе так надо?

— Ни-ни, — мгновенно просёк очевидное отступивший назад Павлушечка. — Готов быть третьим! На большее не претендую. Пусть моя возлюбленная до меня на других устане… упс, соскучится!

Судьи важно кивнули, а я, пользуясь случаем, быстренько оделся, прячась за мясниковой тушей, как за ширмою. Следующим соперником на тот же помост шагнул неулыбчивый кабатчик Вдовец с подносом в руках. Одна трёхлитровая бутыль неочищенной водки и две стопки на выбор. У которой из них донышко ядом вымазано, поди, угадай…

— Имею разумное предложение, — тихо предложил я, когда мы сели на край помоста, болтая ножками и установив поднос посерёдке.

— Ну-с? — заинтересованно выгнул бровь Вдовец, церемонно наполняя первую стопку.

— Ефросинья призналась, что истосковалась по мужской ласке, — быстро начал я с тех же козырей, но был бит…

— Мне оно только приятственно-с. Я и сам без энтого дела не один год тоскую.

— Понимаю. Сочувствую. Однако ж…

— Ну-с? — ещё раз уточнил кабатчик, наполняя вторую.

— Если вы первый, то после вас она две ночи с другими, и получается математически — один, второй, третий. То есть впереди два, так? А если вы посередине, то и впереди вас один, и позади один. Ожидание на одного меньше, логично?

К моему немалому изумлению, Вдовец пошевелил губами, что-то со скрипом воспроизвёл в уме и честно признал, что вроде да…

— За золотую середину? — предложил я, протягивая руку к той стопке, что была ближе.

— За неё, — согласился кабатчик, одним неуловимым глазу движением разворачивая поднос так, чтобы ближняя стопка стала дальней. А чего, он же сам себя не отравит? Небось у него и противоядие заранее приготовлено.

Мы чокнулись и выпили.

— Готов-с быть вторым-с! — вставая, оповестил владелец питейного заведения и, обернувшись ко мне, тихо добавил: — Врежь как следует этому носорогу! Забодал-с своими проповедями…

Я от души козырнул. И самому хотелось! Вот как не обрадоваться, когда тебя просят свершить давно лелеянное? Отец Григорий у нас натура сложная, утончённая, местами даже истерическая, ну как такому не набить морду, скажите на милость? О том, что по условиям жребия меня ждёт вовсе не сельская драка на кулаках, а кавказская резня на кинжалах вслепую, вспомнилось слишком поздно. На помост под визг и улюлюканье толпы, танцующей походкой в ритме абхазской лезгинки вспорхнул на носочках нечистый батюшка. Чёрная черкеска облегала его поджарую фигуру, выгодно подчёркивая наличие талии, папаха скрывала безумство глаз, а в руках играли два узколезвенных чеченских кинжала с маленькой рукоятью.

— Нэ бойся, генацвале, я тебя очень быстро зарэжу, и всё! — улыбчиво пообещал он.

— А если я против?

— Ва-ах… против кунака пойдёшь?! Позволишь, чтоб я на глазах сваей женщины проиграл, да? Нэхарашо… ай как нэхарашо будет. Стыдно тебе будет, э…

— Да ты и так первый, — напомнил я. — С Павлушечкой и Вдовцом договорённость достигнута. Смысл теперь-то турнирные копья ломать?

— Теперь особый смысл эсть, генацвале! Как ты не панимаешь, а? Ты мясника победил, кабатчика одолел, если теперь я тебя легко зарэжу, знаешь как она меня уважать будет?! Э-э, тебе нэ понять… Женская душа — тайна, она силу любит, да!

А и пёс с тобой, подумал я, принимая из его рук холодный кинжал.

— Иловайский, даже не думай… — грозно предупредил памятник, но народ отреагировал иначе, горой встав на мою защиту.

— Совесть поимей, матушка! Хучь в праздник-то не будь сук… собакой на сене! Дай хорунжему себя показать! То исть он уже показал, но нам, бабам, мало! То исть оно вроде и не мало, но мало по времени. Нехай исчё разок покажет, у меня кума за линейкой бегала…

— Пущай режутся за-ради прекрасной дамы! Мы б, может, тоже порезались, если б рожу её не знали. Покажись народу, бабка Фрося! О, видали? Не, уж пущай лучше они двое из-за энтого вымени коровьего режутся…

Павлушечка и Вдовец, заслышав такие речи, быстренько метнулись в народ ловить грубияна, но не особенно преуспели. Оборотный город хорош уже тем, что здесь каждый вправе высказать своё мнение, хоть одобрительное, хоть нелицеприятное. А уйма узких переулочков с развалинами, подземельями, лабиринтами и тупичками гарантировали болтуну и смутьяну нехилый шанс улизнуть.

Прекрасно понимая, что никого они не догонят, и, более того, втайне вполне разделяя все здравые мысли высказавшегося, я безропотно позволил подошедшему бесу завязать мне глаза траурной чёрной лентой. Тот же рогатый малыш завязал глаза и отцу Григорию, стопроцентно оставив внизу узкую щель для подсматривания. Что делать, для бесов я давно персона нон грата, а батюшка им в чёрной церкви грехи отпускает. Ясен пень, на чьей они стороне. Прозвучал призыв к тишине, и началось…

— Илюшенька, — дрогнувшим Катенькиным голоском всхлипнул памятник, — может, не надо уже, а? Найду я тебе твою мармазетку Маргариту и даже материться при ней не буду.

Я пожал плечами. В принципе было б и неплохо, да только поздно. Куда мне сейчас уйти, кто отпустит? Тем более что с двумя женихами я уже договорился, а третьего только могила образумит. Под яростный вой толпы нас поставили на помосте спина к спине.

— До первой крови, — перекрикивая народ, напомнил один из судей. Нас развели на три шага в стороны.

— А теперь оборачивайтесь и деритесь!

На какую-то долю секунды я замешкался и тут же был бешено атакован грузинским батюшкой. Как увернулся от его кинжала, ума не приложу. Подсматривать не смел, но и быть зарезанным, как беззащитная овца, тоже радости мало. Толпа притихла настолько, что мне были слышны вкрадчивые шаги отца Григория, осторожно скользящего ко мне по чуть поскрипывающему помосту, и даже свист его кинжала, когда он демонстративно пластал воздух в двух шагах от меня, играя, словно кошка с мышью.

— Сорок пять минут, — ни к селу ни к городу объявил памятник, и я, не задумываясь, отмахнулся кинжалом влево. Звякнула сталь клинков.

— Без двадцати, — поправила Катенька.

Так вот тут в чём соль, едва не вскрикнул я, легко отстраняя коварный удар слева внизу. О том, что вслед надо, упав на колено, махнуть на пятьдесят пять, догадался уже сам, и мгновением позже обалдевший грузин-священник-кровосос ощупывал чистенький разрез правых газырей.

— Шайтан-казак! Зачем так сделал? Черкеска почти новый, малоношеный, я его шесть лэт назад под Тбилиси из свежей могилы выкопал. Теперь зашивать буду, да?!

Он кинулся на меня, исполненный праведной, с его точки зрения, обиды, но мне теперь было всё по барабану!

— Пять минут. Половина. Десять минут. Без четверти. Двадцать две, — ни на секунду не запинаясь, бубнил памятник, и смысл этих таинственных чисел был моим спасительным кругом в бешеном водовороте сияющей стали обоюдоострых кинжалов. Один раз Катя почти фатально ошиблась или просто не успела за скоростью удара, когда «шесть минут» одним поворотом кисти превратились в «без пяти» и я щекой почуял холод лезвия. Но тут же свободной рукой поймал запястье отца Григория, вывернул на себя и, заворачивая его руку за спину, быстро обезоружил горячего горца.

— Крови! Крови! — забушевала толпа.

Что ж, я осторожненько кольнул нечистого батюшку в ягодицу и поднял над его головой кинжал с одной-единственной красной капелькой.

— До первой крови, — важно подтвердили судьи. — Жеребьёвщик выиграл. Пусть скажет слово.

Я с наслаждением сорвал с глаз мокрую повязку и громко прокричал:

— Отец Григорий, Вдовец, Павлушечка!

— А я, может, иначе хочу, — кокетливо повела плечиком бабка Фрося, но мне было уже не до её капризов.

— Решение окончательное, обжалованию не подлежит. Если кого что не устраивает, ищите себе другого жеребьёвщика.

— А ты куда, казаче? — прогудел мясник Павлушечка, когда я, не прощаясь, спрыгнул с помоста.

— А у меня ещё своя служба есть. Девицу найти надобно.

— В Оборотном-с и девицу? — не поверил Вдовец, мягко вклиниваясь в разговор. — Нет у нас таких-с. Разве старые девы какие, но и те… так же невинны-с, как королева английская Елизавета.

— Тут дело в ином, — начал было я и осёкся, уж слишком плотоядно-внимательными выглядели лица мясника и кабатчика. Да и вообще, орать на весь город, что где-то здесь, скорее всего, прячут живую девушку, дочь губернатора Воронцова, чревато самыми непредсказуемыми последствиями…

Хотя с чего врать, наоборот, вполне предсказуемыми! Тут весь город празднично с катушек сорвёт, и поиск Маргариты Афанасьевны займёт от силы полчаса, а её торжественное поедание и того меньше. Мне в лучшем случае выделят аккуратно обсосанный бантик, вернуть как сувенир безутешному отцу. Нет уж, такие вещи надо делать без привлечения общественности. В крайнем случае привлечь двоих. Они ведь хотели, чтоб я их представил дяде? Представлю, будьте уверены. А пока…

— Где у нас тут Моня и Шлёма?

Вопрос повис в тишине. Обиженный отец Григорий, не глядя на меня, тайком тискал за коленку довольно повизгивающую бабку Фросю. Павлушечка всё ещё напряжённо ждал новых откровений об «утерянной девице», а Вдовец тихо пил. Вот чего б о нём отродясь не подумал! Неужели кабатчик хоть раз в году, не стыдясь, позволяет себе на публике глушить беленькую, не закусывая? Я попробовал даже подмигнуть ему, щёлкнув себя ногтем по кадыку, но Вдовец принципиально отвернулся.

— Иловайский, зайди ко мне. Поговорить надо, — вовремя вернул меня к реальности глухой голос из памятника.

Я быстро огляделся по сторонам. Поехать на девке Ефросинье не удастся, она теперь, образно выражаясь, под другим седоком ходит. Из молоденьких ведьм никто не горел желанием одолжить мне помело, а у старых гарпий я б его и за деньги в руки не взял — они ж на нём голышом ездят, потом руки не отмоешь. Мясник-патологоанатом, правильно истолковав мой скучающий взгляд, быстро смешался с праздничной толпою, так что волей-неволей, а пришлось идти пешком.

Народ предпочёл неритмичную, хаотичную и немузыкальную пляску на площади вокруг помоста, так что по дороге к Хозяйкиному дворцу ко мне особо никто не цеплялся. Ни с целью выпить (с ним), ни горя желанием закусить (мной). Так что я имел возможность тихо, без спешки, беготни и приключений прогуляться по уютным улочкам Оборотного города.

Миновав женскую парикмахерскую «Фурия» и баню-сауну «Метель», дорога повела меня оживлёнными торговыми кварталами с яркими вывесками и броскими призывами: «Купите у нас восемь диванов и получите в подарок бесплатную табуретку!», «Общество охотников и рыболовов реализует мёд по цене производителя», магазин садовых удобрений «Ням-ням», отель «У прилипшего альпиниста», «Чай в пакетиках „Утопленник“», «Публичный дом, он же публичная библиотека, далее по настроению и финансам, а персонал подстроится»…

Я как-то раньше не особо задумывался, как же здесь живут люди. В смысле нелюди, но не это важно. Ведь как-то живут, ежедневно ходят на работу, метут улицы, торгуют в магазинчиках, колдуют или едят друг дружку, но в целом ведь вполне полюбовно. По крайней мере, мне Катенька ни разу ни о каких громких митингах или беспощадных бунтах не рассказывала. Получается, они тут живут душевней и благоустроенней, чем мы наверху? Нет, что-то не складывается. В смысле обидно же…

Вывески продолжали радовать глаз. Вот что значит гулять, а не бегать. Театр «Ромэн. Пляшем, гадаем, воруем!», «Познакомлюсь с гаремом. Интим не предлагать», кафе-бар «Трещина», «Распродажа морковки для женских монастырей», «Похоронное агентство „Смайлик. Печальный долг с улыбкой!“»…

Пока дошёл до заднего двора Катиного дворца, насмотрелся и начитался такого, что лучше б и грамоте не учён был. Вот ясно же, что нечисть поганая, вроде всё как у людей, а всё равно не по-людски. Интересно, кто на такие объявления откликается, в такие лавочки ходит, в таких ресторациях штаны просиживает. Я вдруг поймал себя на мысли, что, несмотря на всё возмущение, пожалуй, тоже заглянул бы в пару мест, ну хоть чистого ознакомления ради.

Кто-то из святых отцов католиков говорил: дескать, чтобы бороться с грехом, его следует, как минимум, знать! Вот ради этого знания и… Тьфу! О чём это я?! Тьфу, тьфу, тьфу! Господи Боже Иисусе Христе, прости меня, грешного, за такие мысли!

Я сам себя нахлестал по щекам, обошёл железный забор и постучал в медные ворота. Щёлкнул замок, отворяя маленькую калитку. Никаких приглашений при этом, впрочем, не прозвучало, но ведь и огнём из львиных голов не опалило? А могло бы, зная Катенькин нрав…

— Заходи, — неприветливо поприветствовали меня на пороге горницы. — Чаю-кофею не предлагаю, облезешь. Чего хотел, говори быстро, я не в настроении!

А у меня и все слова-то напрочь позабылись, как только её, красу милоликую, увидел… Катенька грозно сидела на своём вертящемся стуле, в облегающем зелёном платье, эдак лихо выше колена, в чудных чулочках на дивных ножках, в туфельках (видать, заморских), блестящих так, что глазу больно, и с каблучищем, что твой плотницкий шкворень, на шее бусы переливаются, а в ушах серёжки мудрёные, вроде рыбьих скелетиков, но из серебра. Очи карие тенями густо-зелёными обрисованы загадочно, ресницы длиннючие и тёмно-синие, как ночь, губы алые, словно в крови искупаны, а грудь божественная при вдохе-выдохе то накатывает, то откатывает, ровно морской прибой… И я тону в нём с головою, слюной захлёбываясь. А ещё казак…

Эх, пропадай ни за грош головушка моя чубатая! Щас как ухвачу зореньку ясную поперёк талии и да расцелую, куда дотянусь, да словлю по морде, да по шеям, да… Нет, на этом мои фантазии заканчиваются, потому как дальше лично мне уже неинтересно.

— Ещё раз для военных, — остудила мой пыл Хозяйка Оборотного города. — Говори, зачем пришёл, или сваливай молча.

— Хочу…

— Стоп, самотык дизельный! Обломись с хотелкой. Всё, что касается наших личных отношений, посыпь пеплом голову (или чего у тебя там) и забудь. Другие дела есть?

— Прошу поучаствовать в судьбе Маргариты Афанасьевны, младшей дочери генерал-губернатора Воронцова, — скрипнув зубами, выдавил я. — Сия девица была похищена этой ночью из отеческого дома неизвестным злодеем под моею личиной.

— А почём мне знать, что это не ты сам отметился? Доказательства? Голословные утверждения не есть факты.

— Да зачем же мне это?!

— А я знаю? Вот ты мне и расскажи зачем…

— Пожалуйста, посмотри в своей волшебной книге, — окончательно растоптав свою гордость, попросил я. — Батюшка её Афанасий Петрович нервничает, мой дядя вообще с ума сходит. Он на ней жениться вознамерился, а теперь по всем параметрам выходит, будто бы я у него невесту из-под носу увёл.

— А мне-то что за дело до всей вашей родственной «Санта-Барбары»?

— Ну хоть девицу невинную пожалей. Уж небось ей и страшно, и несладко в плену у нечисти поганой сидеть…

— Ох, знаешь, а вот её сложности меня тем более никаким боком не колышут! — твёрдо обрезала Катенька, но тем не менее тут же развернулась к ноутбуку, начав быстро щёлкать клавишами. — Чем могу, Иловайский, тем и помогу. А могу немногим. Проверяем, проходила ли вышеозначенная особа, именуемая в дальнейшем как «овца», через арку? Нет. Не проходила. Следовательно, в Оборотном её нет. Вопросы?

— А тайно провести не могли?

— Хм… чего ради? Овца она и есть овца, смысл с ней тайные церемонии разводить… Ладно, забиваем в поиск ещё раз. И что? Угу… да, проходила. Точнее, была пронесена, судя по картинке, в полной-отключке.

Я рванулся к экрану монитора (да, уже сто лет в обед как успел все эти слова новомодные выучить! Не считайте казаков тупее паровоза!) и, небрежно сдвинув Катеньку вместе со стулом в сторону, впялился в картинку. Трое неизвестных мне упырей в косоворотках без рукавов катили тачку всяческого тряпья. Ну вроде как раздели покойников на кладбище и вещички на продажу привезли. Вот только из-под серой мешковины виднелся краешек белой кружевной сорочки, слишком новый и слишком чистый.

— Я за упыриные радости не отвечаю. — Моя любовь сразу скрестила руки на груди… грудях… поперёк грудей… тьфу, сгинь наваждение! — Это тебе к твоим дружбанам надо. Нет, меня с тебя периодически клинит, Иловайский, вроде православный казак, а с Моней и Шлёмой дружбу водишь. Ты хоть в церкви за это каялся?

— В церкви мне за другое каяться надо, за то, что тебя полюбил, — вздохнул я, поправил папаху и развернулся на выход.

— И что, вот так уйдёшь, что ли? — с всхлипом раздалось мне вслед.

— А как надо? — сцепив зубы, простонал я.

— Не подойдёт, не поцелует, не обнимет, не утешит бедную девушку…

Я, не дослушав, бросился назад, упал на колени и прижал к груди свою ревущую недотрогу. Катенька вновь рыдала так искренне и заводяще, что меня тоже пробило на скупую слезу. Я гладил её по голове, перебирая густые тёмно-каштановые пряди, и думал о том, что, пожалуй, самый действенный выход из сложившейся ситуации — это… дать ей как следует по темечку, завернуть в ковёр, чтоб не брыкалась, и на руках унести в родную станицу. Там маменька так спрячет, что ни одна учёная полиция из ихнего будущего не найдёт, а я с войны вернусь, тогда и обвенчаемся по православному обычаю. Прав был дядя: чего она у нечисти забыла? Детей рожать и без диссертации можно!

— Знаешь, а я вот думаю порой, — всё ещё всхлипывающая Катенька подняла на меня бездонные карие очи, — чего мы с тобой маемся?

— Да, родная, да…

— Ведь люблю я тебя, правда, люблю. А вот рычу, ругаюсь, это же неправильно, надо ведь по-другому, верно?

— Верно, ласточка моя. — Я беспомощно озирался в поисках подходящего тяжёлого предмета, ибо бить женщину кулаком есть грех.

— Может, мне тебя украсть надо? Дать разок чем-нибудь массивным по затылку, перенести в будущее, уволиться с работы, и ты мой! Я тебя спрячу, пусть поищут, у меня тоже там пара подружек есть, пропишут как двоюродного брата, и отвали, моя черешня, весь научный педсовет! Иловайский, — неожиданно отодвинулась она, — а чего у тебя глаза такие странные?.. Ты чего удумал?

— Честно говоря… то же самое, что и ты.

— То есть меня хотел по голове… — Она сдвинула брови и ладошками упёрлась мне в грудь. — Всё, у дураков мысли сходятся. Обиды не держу, понимаю двойственность сложившейся ситуации. Давай пока не будем гасить друг друга по слабому месту, тормознёмся, возьмём тайм-аут и вернёмся к этой теме на неделе. А ты там вроде бы какую-то невинную деву спасать собирался?

— Да. Кстати. Спасибо, что напомнила, — поспешно согласился я, вставая с пола и отряхивая колени. — Маргарита Афанасьевна, поди, перепугана вся, её же в любой момент съесть могут. А у меня дядюшка на неё глаз положил.

— В гастрономическом смысле?

— Хуже, — признался я и, махнув рукой, быстренько рассказал ей всю историю.

Разлюбезная моя скоро вытерла слёзки, даже рассмеялась пару раз, чмокнула меня в нос и, бодренько постучав по клавиатуре волшебной книги-ноутбука, дважды нажала на какую-то коробку, коя, прожужжав, выдала ей на руки расчерченный лист бумаги.

— В картах сечёшь? Гляди сюда. Вот мой дворец, вот улица направо, по ней два квартала до фонтана, там налево и дуй прямо, никуда не сворачивая, практически до крепостной стены. Вот эта улица, вот этот дом, там эта девушка, что ты влюб… — начала напевать Катенька, но почему-то прикусила язычок и сунула бумагу мне. — Короче, в кружочке хата Мони и Шлёмы. Дуй к ним. Если твою девицу уволокли упыри, то эти двое точно замешаны.

Я потянулся к ней с объятиями, но она честно предупредила:

— Илюха, имей в виду, я натура увлекающаяся. Сейчас вся на эйфории, разок обнимешь, раньше чем через час не вырвешься. А девчонка может реально пострадать.

Кто бы спорил… Я коротко обнял её за плечи, резко отшатнулся и, сжимая в кулаке карту, бросился к дверям. Уже за воротами львиные морды запоздало напомнили:

— И это, имей в виду, упыри, они, когда выпьют, дурные на всю голову…

«А сегодня день такой: все пьют, общегородской праздник», — мысленно продолжил я.

Какие Моня и Шлёма, когда поддатые, мне уже видеть приходилось. Не самое лакомое зрелище, но и не война 1812 года, так что уж, поди, как-нибудь справлюсь. Вот только ни на грош не верится мне, что эта патриотическая парочка пойдёт воровать дочь генерал-губернатора Воронцова, прикрываясь моей личиной! Но если не они, то кто же?

«Да ладно, а то тут без них нечисти мало, — рассудил я, свернув направо и сверяясь с картой. — Вопрос: почему? Хотя и это, собственно, не вопрос. Всё шито на живую белыми нитками. Надеваем личину Иловайского, крадём невесту его дяди, дядя либо: а) убьёт племянника, б) пошлёт искать, и тогда убьём его мы. Ох ты ж господи, дай им мозгов хоть капельку! Хотят меня убить, пусть строятся в очередь или валятся скопом, но зачем же такие сложные игры с переходами на личности…»

— Молодой человек, не проводите девушку до спаленки? — кокетливо раздалось сзади.

— Идите своей дорогой, бабушка, — не оборачиваясь, вежливо ответил я. — Вас в спальне дедушка ждёт, он уже четырежды радикулитной мазью намазался, а в тюбике ещё осталось. Догадайтесь с трёх раз, как он намерен её с вами использовать?

Старая кривоногая ведьма за моей спиной схватилась за сердце и дала дёру. Кстати, напрасно, у неё слишком богатая фантазия, дед всего лишь хотел предложить ей смазать остатками мази дверные петли, чтоб не скрипели…

— Выпьем, казак? — практически перегородили мне дорогу два загорелых вурдалака цыганского типажа и жилистого сложения. — Лучше выпей с нами, или…

Собственно чего «или», я узнать так и не успел, парни просто рухнули мне под ноги. Сами по себе, никто их не трогал, перебрали, с кем не бывает… От соприкосновения с булыжной мостовой ромалы захрапели так, словно ждали именно этого момента для акапельного исполнения через нос без слов «Эх, загулял, загулял, загулял парнишка молодой, молодой, в красной рубашоночке, хорошенький тако-ой…». На пару секунд я даже задержался рядом, поймав себя на том, что подпеваю и притоптываю, но вовремя спохватился. У меня ж срочные дела…

Пока дошёл до знакомых дверей, ещё три раза поцапался с местными красавицами, пару раз чудом увернулся от вылетающего с балкона кресла, потом дивана и один раз почти подрался. Ну, включая цыган, считай, два. Хотя какая там, к лешему, драка: шашку из ножен вытащил до половины, и банда низкорослых бесов-новобранцев, будущих охранников арки, разбежалась с матюками, обещая непременно пристрелить меня, как только выйдут на службу. Дать бы каждому по ушам, чтоб уж наверняка запомнили, да бесы бегают шустро. Только из-за скорости маршрут не выверяют, трое не вписались в поворот, сбив двух ведьм с коляской, а четверо вообще стену не заметили, пока не вписались красивыми силуэтами…

— Моня, Шлёма! Есть кто дома? — не хуже Прохора срифмовал я, стуча кулаком в дверь их подвальчика. Мог бы и не спрашивать, хлипкая дверь распахнулась после второго удара.

Спустившись по ступенькам вниз, мне довелось застать своих несчастных приятелей за странным занятием. Они наряжались и наводили марафет. Ей-богу! Я глазам своим не поверил, но Моня перед зеркалом полировал лысину тряпочкой с бриолином, а Шлёма, высунув язык (народная примета), зашивал сам себе дырку в штанах на колене.

— Здорово дневали, братцы!

— Здорово, подельник! — радостно откликнулся Шлёмка, хотя меня с такого приветствия слегка перекосило. — Ну чё? Как те Оборотный в праздник? Чё видел, где был, в чём участвовал?

— Жеребьевал для бабки Фроси, — честно ответил я. — Потом к Хозяйке зашёл, отдал визит вежливости.

— Взяли?

— Э-э… ну да, наверное. Но я не за этим. Хлопцы, в городе, вообще, много упырей?

— Думаю, наша диаспора насчитывает штук сто-сто двадцать, — прикинув, сообщил Моня. ІІІлёме такие подсчёты были не под силу, он подобное число выражал одним словом — много! — А собственно, в чём, так сказать, затык?

— Тока быстро, Илюха, мы торопимся!

— Куда, если не секрет? — навострил уши я.

— Дык на свадьбу же!

— На какую?

— Илюшенька, тебе с нами нельзя, — вежливо приостановил меня Моня. — У нас, как бы это выразиться по-научному, корпоратив, вот. Казакам нельзя-с…

— Ну нет так нет… А что за свадьба-то?

— Клёвая штука, братан, — влез Шлёма, невзирая на протесты товарища. — Раз в год наши девиц берут сверху, ну и… это… не, не то, чё ты подумал, а типа все перед ней ходют, пока она себе жениха не выберет.

— И что?

— Как?! Да мы ж в личинах все, вот дуры-девки и ведутся. А когда обвенчаны, уже поздняк метаться, да?

С каким трудом я удержался, чтобы не вмазать ему по роже, кто бы знал… Но казачья жизнь в первую очередь учит терпению и выдержке, без этого на границе просто не выжить. Батюшка тихий Дон сейчас и вправду тих, но донцы регулярно служат и на Кавказской линии, а там без терпения никуда.

— Так что за девицу на этот раз взяли? Поди, какая крестьянка сельская, необразованная?

— А мы и не знаем. Слыхали тока… типа не наши её брали, а в подарок преподнесли.

— Рыжая ведьма Фифи подарила?

— Ты чё пристал, как этот? — возмутился Шлёма, уже дважды уколовший себя иголкой. — Сказал же Монька, не знаем! Хошь, сам иди глянь.

— Хочу, — сразу же согласился я, ловя его на слове.

— А пошли! — с полуоборота завёлся Шлёма.

Моня попытался возразить, и мне пришлось положить ладонь на рукоять шашки. В определённом смысле с Моней было попроще, он интеллигент, его и припугнуть можно. А в том, что он всё это сделал по собственной воле, сам легко убедит и себя, и друга, натура такая. И пяти минут не прошло, как оба упыря, каждый по-своему, были уверены, что, ведя живого казака на упыриный… как его… этот… корпоратив, они уж точно совершают хороший поступок.

Тем паче я достал из кармана восемь копеек медью, и парни сразу признали, что этого хватит на пять литров дешёвого самогона, здесь рядом, за углом. А уж с самогоном нас на любой свадьбе примут как самых дорогих гостей! Идти, кстати, пришлось не особенно далеко, буквально два квартала, до следующего угла и там ещё ступеней сорок вниз, в увешанное сердечками и голубками подземелье.

— Илюша, а вашу шашку вы не могли бы оставить за порогом? — наивно полюбопытствовал Моня, но сам же себе и ответил: — Нет, конечно, сопрут ведь…

— И спасибо не скажут, — добавил его верный сокамерник. — А Монька чё сказать-то хотел, там у нас народец разный. Ты, короче, повежливей как-нибудь. Ну там трупов поменьше, чай, на вечеринку зовём, а не на штурм Азовской крепости.

— Понял.

— Нас хоть пожалей, нам тут ещё жить, хотя… Братан, слышь, а ежели Иловайский всю кодлу здесь загасит, мы смогём свою мясную лавочку открыть? Али Павлушечка конкуренцией задушит? Не, я серьёзно…

Мы с Моней не стали даже слушать эти бредни. Лысый упырь деловито накинул личину первого парня на деревне и условным стуком «раз-два-три-раз-три-два» дал знать, что гости прибыли. Изнутри щёлкнул смазанный засов, по ушам стукнула разухабистая народная музыка Костромской или Архангельской губернии, в лицо двинул ком сивушного дыма, и незнакомый бородач без двух передних зубов с поклоном пригласил нас войтить. Да-да, именно так он и выразился: «Просю войтить!» Мы втроём, плечом к плечу, кое-как протолкались в узкий проход и замерли у стеночки.

— Типа чё? — храбро спросил Шлёма у плотной толпы подогретых алкоголем упырей, вурдалаков и вроде даже делегации из башкирских убыров.

— Человека привели.

— Живого.

— Хорошо энто, спасибо скаже…

— Эй, да это не человек, это… хотя тьфу, человек, конечно, просто похож на…

— На кого?

— Казак как казак, при форме, при шашке, при…

— Парни, вы чё, охренели, сюда самого Иловайского тащить?! — резюмируя общие выкрики, заключил плечистый упырь в лакейских лохмотьях под личиной пышного елизаветинского вельможи.

— А чё такого-то? Илюха в Оборотном городе давно свой. Знаешь, чем он с Хозяйкой занимается? Не знаешь, так и не лезь!

Я был готов убить болтливого Шлёмку на месте, но въедливый упырь в лакейском предрешил свою судьбу:

— Да ну? С Хозяйкой? Вот пущай он нам об энтом при всём народе и скажет. И чтоб интимностей побольше, слыхал, казачок?

— Слыхал, — подтвердил я.

— Ну и чё? И чем, и как, и скока, и…

Договорить я ему не дал, боковым ударом в ухо отправив в полёт на другую сторону зала. В толпе не раздалось ни одного удивлённого вскрика, вроде как обычное дело… Я подождал. Пауза затянулась.

— Ясно, — наконец высказался самый догадливый. — Они с Хозяйкой английский бокс изучают. А мы, дураки, думали, у них любовь…

После этих слов я резко стал скучен и непопулярен. Уф, слава тебе господи, как же хорошо, что на кучу вопросов можно хоть иногда ответить одним кулаком. Молча и результативно. Прохор бы меня похвалил…

— Айда к сцене, хорунжий, — потянул меня за рукав Шлёма. — Монька вон нам рукой машет, место за столиком нашёл. Выпьем, чё ли, а?

Нет уж, пить я с ними не собирался, не за тем пришёл, но спорить не стал. Левую пятку кололо иголочками, стало быть, опасность не миновала, но какое-то седьмое чувство подсказывало, что я на правильном пути и дочка губернатора где-то здесь. Мы разместились рядком на лавке, за длинным столом, крепко сбитым из грубо оструганных досок. За соседними шестью столиками вольное упыриное сообщество деликатно праздновало свой скромный корпоратив. То бишь нещадно хлестало палёную водку, шумно аплодировало разбитному трио (две балалайки и гармонь), курило крепчайший самосад с конопляным листом и лапало за задницы хамоватых бесовок в неглиже, разносящих бутылки и нехитрую закусь из поганок с мухоморами.

Моня и Шлёма сидели справа и слева от меня, с одной стороны панибратски подмигивая и ухмыляясь, с другой — бдительно охраняя мою особу от возможной мести упыря в лакейском. Впрочем, тот вроде бы и не горел желанием подойти и дать сдачи, с гордостью демонстрировал желающим втрое распухшее ухо и строил из себя инвалида умственного труда, пострадавшего от казачьего произвола. Многих это умиляло, я сам видел, как ему даром подносили утешительную стопочку. Молодец мужик, сориентировался, развернул ситуацию себе на пользу, выбился в герои дня…

— Какова программа посиделок?

— Да как всегда, — охотно просветил Моня, двумя пальчиками опрокидывая стопку. — Посидим, попьём, пообщаемся в своём кругу. Тут ведь, главное, братство и товарищеский дух. Некое духовное единение, благостные порывы, общие интересы и ценности…

— Пьянка будет, — попросту добавил Шлёма. — Напоремся в хлам, подерёмся, потом пленниц жрать начнут и…

— Погоди, ты ж о свадьбе говорил?!

— Шуток не понимаешь, чё ли?! Какие свадьбы, когда тут живая кровь…

— Тогда стой, давай подробности, — потребовал я.

— Про чё?

— Про пленниц, которых жрать собрались!

— Ты чё? Иловайский… пусти…

Меня с трудом заставили отнять руки от полузадушенного упыря. Но если кто тут всерьёз рассчитывал, что в моём присутствии они всей толпой могут убить и съесть губернаторскую дочку, то… Глубоко заблуждаетесь, господа-товарищи! Правда, как именно я один буду драться с более чем полусотней пьяных буйных упырей, защищая честь и жизнь драгоценной пассии моего дядюшки, пока не ясно… Но уверяю вас, мало никому не покажется!

— Хлопцы, чисто из интересу, а второй выход из этого помещения есть?

— Не, тока один.

— Хм… а что ж это я жлобствую, на праздник набился, а угощениями не проставился. Эй, красотка!

— Чё надо, казачок? — тут же подбежала вихлястая чертовка с убойным декольте. — Тока намекни, я заранее на всё согласная!

— Вот тут у меня деньжат под гривенник. Сколько на них пива поставить можно?

— Если самого дешёвого, то бочек пять…

— Тащи! Угощаю! Наливайте задарма всем, кто ни пожелает, гуляй, братва упыриная, казак платит! — громогласно оповестил я, вставая с места.

Если до этого момента отдельные личности и посматривали в мою сторону косо, то после такого заявления мой рейтинг взлетел до небес, не хуже, чем у Катеньки в ейных социальных сетях.

Пока бесовка договаривалась с кем-то о срочной доставке пива, я скромно уточнил у Мони:

— Кстати, а сортир здесь где?

— Тут не предусмотрено, на улицу выйдешь, там, за углом, быстренько пыс-пыс… и никто не осудит, — мягко намекнул он.

Вот и ладушки, вот и посмотрим, я быстро вылез из-за стола, поднялся к выходу и удовлетворённо хмыкнул. Как и ожидалось, тяжёлую дверь нужно было закрывать на основательный засов, в свою очередь запиравшийся на висячий замок. Медный ключ бесхозно болтался рядом на гвоздике. Пожалуй, у меня в кармане ему будет уютнее, а то висит тут такой одинокий, никому не нужный…

— Ну, братцы патриоты, что у нас там происходит на сцене? — Я вновь уселся между Моней и Шлёмой. — Ничего важного не пропустил?

— Не, Шурка Подзаборник романс поёт дюже жалостливый, — не отрывая глаз от сцены, отпихнулись мои лысые приятели. — Про любовь неземную, подземную, вам, казакам, не понять.

— Ну да, научным языком сие называется «некрофилия», — прослушав пару куплетов, оценил я. — Нам оно и впрямь не близко…

Ты лежала в гробу с чуть щербатой улыбкой, Провалившийся нос искушал и манил, Наша первая страсть была робкой и зыбкой На разрытой земле, меж холодных могил… —

надрывался бородатый певец, нещадно третируя цыганскую гитару с бантом.

Как тебя называть, роковая кокетка, Что в объятьях моих вдруг рассыпалась в прах На забытый погост, посещаемый редко, Где остался лишь я, в неглиже и слезах?..

Весь текст приводить не буду, должен признать, что романс действительно был жутко жалостливый и сердца слушателей пронзал, аки штопор пробку. Многие рыдали не стыдясь, и, похоже, подобные истории были за плечами у доброй половины упыриного сообщества. Лично меня просто стошнило бы, попробуй я представить всю эту печальную историю в картинках и лицах. Но, слава богу, моя голова была забита другим, и надрывающий душу романс я слушал вполуха.

К тому времени подоспела доставка пива, пять здоровенных бочонков под приветственный вой и свист были вкачены в помещение и тут же пущены в розлив. Под первые кружки последние куплеты пошли особенно хорошо, в такт обливались слезами практически все присутствующие, даже Моня со Шлёмой, да что они — бесстыдные бесовки и те хлюпали носами…

Сколько я ни копал разных мёртвых красоток, Скольких я ни любил под луною в ночи, Как бы ни был я с ними и нежен, и кроток, Но душевную боль не унять, хоть кричи…

— Кто будет следующий? — перекрикивая пьяный грохот аплодисментов, спросил я.

Шлёма пожал плечами. Через несколько минут вышел какой-то потрёпанный тип в личине статского советника с попыткой прочесть доклад о возможной или невозможной жизни на планете Марс, но его освистали. С переменным успехом прошли показательные матросские танцы, барабанная дробь деревянной ложкой на оставшихся зубах и невнятный толстячок, пытавшийся сразить всех искусством карманника. Получалось это дело у него из рук вон плохо, поэтому нахал был бит и даже лишён общедоступного пива, рекой разливаемого для всех прочих. Теперь оставалось лишь правильно рассчитать время. Я тихо скользнул к дверям и аккуратненько запер засов на замок. Ключ, естественно, остался при мне, чего ему там, на гвоздике, делать…

— Иловайский, ты где ходишь? Садись давай, сейчас пленниц делить начнут! — воодушевлённо усадила меня на скамью лысая парочка. Я послушно сел, без труда изображая жуткую заинтересованность происходящим.

Под хлопки, свист, вой и скабрёзные шуточки откуда-то из боковой комнатки вывели бледную как смерть крестьянку лет семнадцати, в простом сарафане, босую, с длинной рыжей косой. Здоровущий упырь, косая сажень в плечах, придерживал её под локоток.

— Кто первый заплатит? Молодая девка, здоровая, крови много будет, — громко объявил он.

Крестьянка, будучи натурой деревенской, а значит, ко всему колдовскому дюже впечатлительной, мигом сомлела, уйдя в чистый бабский обморок…

— Чего ж врёшь, что здоровая? — первым поднялся я. — Малахольная дура. Унесите припадочную, настоящую жертву подавай! Любо?

— Любо! — в один голос поддержали меня мои упыри, а с ними и всё честное сообщество. — Чё болезную подсунул? Её в самый конец тащи, а нам надоть лучше. Один раз в году так гуляем!

Здоровяк выругался сквозь зубы, но послушно поклонился и вывел вторую претендентку. Ею оказалась рослая возрастная бабища, квёлая и пустомясая, зато болтливая-а-а…

— Ой, а где энто я? А чё вы тут делаете? А мне нальёте? А я одну стопочку — и уже такая, как вам надо. А, конечно, смотря для чё? А то может одной-то и не хватить…

— Да он над нами издевается?! — праведно взревел я, хватаясь за шашку так, чтоб меня успели остановить Моня со Шлёмой. — Подсовывает непонятно кого! Гоните эту дуру говорливую, неужели никого помоложе да поприличнее нет?

— Энто я-то дура болтливая?! Ах ты, жлоб с лампасами, чтоб ты свою папаху в котёл с борщом уронил, сварил да ей же и подавился! Чтоб у тебя усы выпали, а сзади курдюк овечий вырос и чтоб ты тем курдюком в седле сидеть не мог да за колючий репейник цеплялся! Чтоб вам всем тут пусто было, а кто откажется, кому я не красавица, тому и Волга не река, и царь не батюшка, хлеб не голова, земля не пух и…

Под общий вопль единодушного протеста грозовую жертву мужского шовинизма с трудом затолкали в ту же боковую комнатку. Я опустился на скамью под одобрительные хлопки по плечам десятка близстоящих упырей с кружками. На первый взгляд от всего выставленного пива оставалось едва ли не полбочонка. Значит, надо просто тянуть время. Тем более что трое или четверо уже безрезультатно толкались у уличной двери, на ощупь разыскивая заветный ключик…

Третьей на сцену вывели гордую дочь губернатора Воронцова. Мы встретились взглядом, и… она повела себя как полная дура! Судите сами…

— Хорунжий Иловайский?! Ах вы… подлец, мерзавец, скотина, негодяй, подонок, каналья, шельма, стервец, злодей, предатель, изменник, каторжник, преступник, висельник, фальшивомонетчик!

Поток ругательств и голословных обвинений полился на мою голову с такой неутомимой силой, что я невольно натянул папаху до самых бровей. Впрочем, и гнев на милость Маргарита Афанасьевна сменила с не менее поэтичной лёгкостью:

— Ах, спасите же меня! Избавьте меня от ужасной участи, и мой папенька будет вам по гроб жизни благодарен! Вырвите меня из грубых когтей этих бесчеловечных созданий! Вы… мой герой, мой избавитель, мой рыцарь на белом коне, без страха и упрёка!

Все слушали её с раскрытыми ртами. Мне просто несказанно повезло, что народ уже был пьян для самоорганизации и сотворения подобия французской революции. Опомнись они все хоть на миг, мне бы голову отвинтили на раз без помощи госпожи Гильотины. Но пиво — великая вещь! Вроде бы и лёгкое, и дешёвое, и горькое, как зараза, а пьётся хлеще чем вода, и чем больше потребил, тем больше хочется…

— Иловайский, ты тут места попридержи, мы быстро! — попросили меня Моня со Шлёмой.

Я молча кивнул, прекрасно зная, что выход заперт, а ключ у меня в кармане. Пусть сбегают, потопчутся, поймут, что в жизни есть вещи более важные, чем прямо сейчас съесть юную госпожу Воронцову. Природа, знаете ли, основные инстинкты бывают разными…

— Ну что ж, братия? Эту берёте ли? — безуспешно взывал громила, тряся за узкое плечико бледную пленницу в кружевной ночнушке. — Кто за неё заплатит? Кому счёт предъявить? Тока побыстрее, а…

Ага, теперь и до него дошло, что дармовое пиво тоже требует выхода. Сколько мы ещё протянем? Пять минут, десять? Практически вся толпа упырей и вурдалаков толпилась у запертых дверей, надсадно выясняя, у кого ключ, кто виноват и что делать. Подозреваю, что два последних вопроса станут ключевыми в истории Российской империи…

— Эй, мужичьё! Так кто пленницу-то покупать будет? Чего зазря продавца мучаем, не по-христиански как-то получается, а?

Должен оговориться, что христиан на тот момент в зале практически и не было. Ну я да тройка перепуганных пленниц явно не в счёт. Подавляющее большинство в этом заведении к добрым христианам никаким боком и близко не стояло.

— Иловайский, а ты, случаем, ключа не видел? Ить лопнем же… — навалились на меня с обеих сторон Моня и Шлёма.

Пришлось изобразить некую рассеянность…

— Ключ? Ох ты ж матерь божья, царица небесная, что-то и не припомню даже… А что за ключ-то, собутыльнички?

— Медный такой, с прозеленью, от входной двери, — едва ли не хором взвыло всё упырье братство, включая переминающегося с ноги на ногу здоровяка на сцене.

— Что-то смутно знакомое… Ну да бог с ним. Сейчас главное, кто пленницу выкупит, так ведь?

— А хрен тебе, сейчас совсем не это главное! — единодушно отозвались упыри, и в принципе как мужчина я вполне понимал справедливость их душевных порывов. Просто я-то это пиво не пил…

— Эх и хотелось бы мне хоть одну пленницу приобресть. Да денег нет. Однако же…

— Чё?!! — хором отозвался народ.

— Кажись, припоминаю, где ключ лежал.

— Одну пленницу забирай, на свой выбор! — не думая, сорвался плечистый торговец.

— Неужто не шутишь? Одну могу взять?

— Да бери же, гад ты эдакий, не мучай…

— Одну… — искренне вздохнул я, ощупывая карманы руками. — Чтой-то не видать ключа. Неужто запамятовал?! Или голова не тем занята? Тьфу, что ж это я, грешный, сразу о трёх-то думаю…

— Да провались ты вместе с ними! — тонким фальцетом, падая на колени, взвыл здоровяк. — Ключ!!!

— А почтенное сообщество не против ли?

— Чтоб ты подавился, казачок, — дружным хором простонал корпоратив. — Всё бери, тока скажи, где ключик заветный видел?

Я тепло улыбнулся присутствующим, выждал напряжённую минуту и, скромно достав из кармана ключ, повертел его на пальце. Моня и Шлёма кинулись первыми, завывая от счастья. Я легко бросил им медную дорожку к избавлению и рванул в боковую комнату. На то, чтоб собрать всех пленниц воедино, вывести наружу и уйти за перекрёсток, потребовалось не более двух минуточек. В погоню никто не бросался, все были заняты куда более важным и личным делом.

Улица превратилась в ревущий поток, безмятежно гуляющих прохожих попросту смывало, а я вёл свой маленький отряд в противоположном направлении, прямиком к Хозяйкиному дворцу, ибо других шансов выбраться на поверхность у нас реально не было. Переть через гудящий в праздничном угаре Оборотный было смерти подобно! До заветной арки, быть может, дотопал бы один я, все прочие ушли бы на закуску. К тому же, когда за следующим поворотом к бедняжкам вернулся дар речи, стало ясно, что всё произошедшее было цветочками в преддверии ягодок. Волчьих.

— Ой, а куда это мы бежим? А зачем? А чего эта тощая с нами увязалась? А гоните её, она небось из образованных, а мы академиев не заканчивали! А чего казачок-то такой неразговорчивый? А чё тут за река жёлтая?

— Хуанхэ, — не оборачиваясь, бросил я, выворачивая к площади, но теперь уже Маргарита Афанасьевна решила проявить себя, отодвинув говорливую бабёнку на второй план.

— Хорунжий Иловайский, мне плохо… Голова кружится, в глазах темно, и сердце, сердце… останавливается…

— Хорошо, я передам Василию Дмитревичу.

— Что передадите? — Младшая дочь губернатора резко перестала изображать умирающего лебедя.

— Что вы покинули этот мир в жестоких муках, с его именем на устах, и слёзно просили его в память о вас жениться на вашей сестре! Аминь?

— На Настьке?! Да она же стерва, у неё веснушки, а ещё она себе в корсет капустные кочаны подкладывает для объёма!

— То есть нет?

— Категорически! О как мне плохо… мне ещё хуже… я почти умираю…

Та молодая крестьянка, что и вправду падала в обморок, не желая подобного случайной подруге по несчастью, просто подставила крепкое плечо, помогая столбовой дворянке передвигать ножки. Говорливая тётка попробовала переключиться исключительно на меня, обошла по бордюрчику, прыгнула мне на спину и промахнулась. Ну или… честно говоря, я сам чуточку увернулся. В общем, искупалась она по полной программе и дальше хлюпала за нами вслед, бранясь, как сельская кошка, упавшая с крыши в помойное ведро. Пару раз нас пытались остановить…

— Ба, хорунжий! Куда тебе столько, поделись с пацанами?

— К Хозяйке веду, на романтический ужин. Есть вопросы?

— Ни-ни-ни, может, проводить?

Спасибо, сами доберёмся, молча козырнул я, и уличная банда из восьми людоедов отвалила с извинениями. Потом нашёлся ещё один…

— Господин Иловайский, я полагаю? Позвольте представиться…

— Не позволю, мы спешим.

— Но продайте же мне хоть одну из этих милых курочек, — взмолился пузатый вампир-некромант в котелке, с изящно вздёрнутыми усиками. — Серые клеточки моего мозга говорят, что эта девица из села, вон та очень начитанна, а вот эта… страдает энурезом?

— Нет, она им наслаждается. Берёте?

— Э-э… я передумал. Позвольте откланяться…

А вот откланяться я всем желающим позволяю крайне охотно. Иногда просто предел мечтаний моих и грёз юношеских, чтоб все в этом чудном городе резво отвалили от меня во все стороны и я хоть какое-то время провёл со своей ненаглядной наедине, без всех этих упырей, вурдалаков, чертей, ведьм, бесов, магов, людоедов, оборотней и прочей общительной нечисти…

Мы остановились только тогда, когда я уже практически начал таранить железные ворота лбом. Медные головы обалдело уставились на меня немигающими глазами:

— Илюха, это… чё за гарем?

— Это… — задумался я, жестом затыкая рты всем желающим высказаться девушкам. — Кать, нам бы наверх, а? Не поспособствуешь божескому делу?

— Ага, щас чё потяжелее возьму да и поспособствую! Тебя сразу испепелить или подрумянить с корочкой?

— Что вы себе позволяете?! — невзирая на мой протест, взвилась милашка Маргарита. — Да я дочь генерал-губернатора Воронцова! Мой папенька вас пороть прикажет!

— Ёлкин дрын, какие у него эротические фантазии, — тяжело вздохнула левая львиная голова. — Ещё есть желающие высказаться или лимит самоубийц на сегодня исчерпан?

— А кто исчерпан-то? А чего его исчерпали? А я ничего не черпала? А где тут черпалки-то раздают? А я чё, я тоже черпать хочу!

— Сейчас черпанёшь по полной, — тепло улыбнулась вторая голова, и я поспешно закрыл дурно пахнущую тётку грудью, раскинув руки крестом.

Львиная морда поперхнулась собственным пламенем, выпустила чахлую струйку дыма через нос и укоризненно уставилась на меня.

— Иловайский, тебе знакомо выражение «всю малину… унавозили»?

— Ассоциацию уловил, — несколько рассеянно протянул я, поскольку отвлёкся на нарастающий шум шагов. Мостовая начала заметно вздрагивать…

— Ты как умудрился столько упырей одним махом обмануть? Тебе б с таким талантом в МММ цены не было, погубитель. Вваливайте!

Калитка распахнулась как раз вовремя, чтоб я успел втолкнуть туда трёх побледневших пленниц и запереть за собой засов. Минутой позже бурлящая толпа опомнившихся корпоративщиков героически добежала до площади перед дворцом.

— Матушка Хозяйка, а тут, часом, Иловайский не пробегал?

Глупый вопрос, а главное, такой несвоевременный… Две львиные пасти наконец-то с рёвом наслаждения выпустили так долго сдерживаемое пламя, и площадь на долгую минуту превратилась в точную копию пекла в миниатюре.

— Да мы тока сказать хотели, что при покупке пяти бочек пива шестую дают бесплатно, — простонал последний из удирающих. — Ну ежели вдруг увидите его, так скажите, что мы уже откупорили за его здоровьечко-о!

— Упс… — великодушно извинилась скоропалительная (в прямом смысле) Катенька.

Мы прошли по дорожке между оград с адскими псами. На этот раз они рычали всерьёз и на моё присутствие благостно не реагировали, видимо чувствуя настроение своей госпожи. Всё честно, людям в Оборотном делать нечего, тем более посторонним девушкам, да ещё в хоромах самой Хозяйки.

— Подождите меня здесь, я быстро.

Дочь губернатора Воронцова обиженно наморщила носик и отвернулась, остальные также не высказали восторга, но тоже промолчали. Я рысью взлетел по лестнице на второй этаж, в горницу. Зоренька ясная сидела в той же одёжке на вертящемся стуле, ко мне спиной, и вроде бы не собиралась оборачиваться.

— Это которая блондинка? Ничё, хвалю, вкус есть. Бюст пусть поливает почаще, глядишь, и вырастет. Типа шутка. Ха-ха. Понял?

— Да не ревнуй ты, ласточка моя, — как можно нежнее попросил я. — Вот верну Маргариту Афанасьевну её папеньке, и всё забудется!

— Ну-ну, надеюсь. Я, кстати, выяснила, какая бандитская группировка взяла на себя ответственность за её похищение.

— Фифи?

— Фу-фу! Нет, эта рыжая стерлядь в этом деле не замечена. По крайней мере, лично. — Катя выразительно подняла вверх большой палец. — Наши сейчас активно ищут пропавшего Жарковского, а именно он, скорешившись с беззубым потомком рода Дракулы, и провернул всё это дельце. Причём с одной-единственной целью — подставить некого хорунжего Иловайского. Знаешь такого?

— Добить надо было, — вздохнул я, признавая свою вину.

— Вот именно. Этот придурок доставал меня ещё в универе. Но как он умудряется из этого мира лазить в Инет, ума не приложу?! Блог ведёт, в ЖЖ отписывается. Я по отдельным ссылкам на него и вышла.

— Спасибо, солнце моё ясное.

— Плиз, силь ву пле, битте-дритте! Только с обнимашками не лезь, пока эта кукла Барби у меня за дверями в ночной сорочке трётся. Уводи их уже! Видишь, я нервничаю…

— Да они и сами бы рады убраться, но как…

— Бери всех в кучу и тащи за ворота. Отсчитай три шага по прямой. Держи всех за руки, мне там новый портал вчера установили. Как раз и опробуем…

На выходе заждавшиеся девушки было вновь накинулись на меня с вопросами, я, как мог, успокоил всех и быстро отвёл с Хозяйкиного двора. Голос в динамиках, быть может, самую чуточку потеплел…

— Иди, иди, не бойся. Уж тебя-то не обижу. Куриц этих держи на коротком поводке! Увижу, что хоть одна к тебе прижимается, — всё, фарш, котлеты, детский дом, пусть малыши мясному порадуются. Переведи им на церковнославянский, а то у них лица непонимающие…

— Ну, Кать?!

— Ладно-ладно, улыбнитесь, вас снимает скрытая камера-а!

В тот же миг мостовая под нашими ногами растворилась, и мы вчетвером рухнули в зелёное пламя бездны. Девушки завизжали так, что и натянутая на уши папаха не спасала меня от боли в барабанных перепонках. А уже через секунду, открыв глаза, мы всей компанией сидели на травке за околицей. Солнышко уходило за обеденное время, деревенские псы, озадаченные нашим внезапным появлением, не спешили лаяться, а лишь неуверенно перегавкивались, словно советуясь друг с дружкой, как реагировать на такенные-то чудеса.

Первой пришла в себя молчаливая сельчанка, резво вскочившая на ноги и, не сказав ни «спасибо», ни «до свиданья», дёрнувшая бегом до дому. От болтливой заразы мы не могли избавиться вплоть до дядюшкиного двора, а уж там её рыжий ординарец нагайкой отогнал, и то с усилиями. Нежная Маргарита, как девица благородных кровей, вела себя тише воды ниже травы. Шла за мной на цыпочках, стыдливо опустив очи долу, и весь лик её являл подлинное смирение, всепрощение и кротость. Не знаю, кого как, но меня это не обманывало ни капельки! Какой разнос это голубоглазое чудо устроит своему папеньке за непредупреждённое похищение и малоприятную экскурсию в упыриный подвал, можно было только догадываться…

— Разрешите войти? — Я деликатно постучал в дверь, сунул нос в щёлочку и понял, что входить не надо.

Губернатор Воронцов и генерал казачьих войск Иловайский 12-й сидели за столом, скинув мундиры, и по-простому резались в карты на щелбаны. Три или четыре пустых штофа у ножки стола (гусарская традиция) подтверждали, что ни папенька о судьбе дочери, ни дядюшка о любимом племянничке особенно не волновались…

— А мы вальтом-с!

— А мы дамой трефовой, роковой!

— А я вашу даму, стыд сказать, разверну да и остудю червями!

— А я вам не очень помешаю? — ангельским голоском пропела Маргарита Афанасьевна, не чинясь отодвигая меня в сторону.

— Иловайский… мать твою! — мигом забурел мой смущённый дядя. — Не мог предупредить заранее, а? Сижу тут расхристанный, как поп опосля крестин у городового…

— Па-пень-ка-а-а! — И губернатор Воронцов был во фронт атакован рыдающей дочерью, которая в душевном порыве едва не сбила родителя со стула.

Я быстренько помог дядюшке накинуть мундир, протёр рукавом ордена и тихо откланялся:

— Без меня управитесь?

— Уйди с глаз моих, трещотка сарацинская!

— Только со спасённой невестой уж будьте поласковее. У ней чувствительность повышенная, чуть что, в обморок на пол кидается. Видать, малахольная…

— Изыди, говорю!

— А в остальном ничего. Тверда, упряма, не застенчива. По всему селу в одной нижней рубашке прошлась, и ничего, не покраснела, стыда ни в одном глазу…

— Пошёл вон, Иловайский! — наконец сорвался дядя, топая ногами, и вот теперь я точно мог уйти с чувством выполненного долга.

Уже на выходе со двора слегка попридержал рыжего ординарца:

— Погоды стоят тёплые, а?

— Тебе чего, генералов племянничек? — сразу напрягся он, но у меня на тот момент ничего такого не было, просто светлое состояние души.

— Погоды, говорю, тёплые! Как дома-то, что из родной станицы пишут?

— Ничё не пишут. Жена неграмотная.

— Да я знаю.

— А чё ж спросил?

— Так, для поддержания разговору. Ты Прохора не видел?

— В церкви он, — отмахнулся дядин казак. — Свечи по тебе ставит. Говорил, что собственными глазами видел, как ты в болоте утоп.

— Ну было дело… так, чуток, — засобирался я. — Пойду, утешу старика…

— Да его уже половина полка утешила, за такое дело каждый рад был стопочкой проставиться. А ты опять живой…

— Сам удивляюсь. — Дальше болтать смысла не было, без того знаю, как меня все здесь любят. И не то чтоб злые али из зависти, хлопцы у нас хорошие, просто традиция такая: раз ты генеральская родня, значит, огребай за двоих, не гордись перед людьми чужими эполетами.

В станицах-то ещё покруче будет. Это ты на войне там есаул, войсковой старшина, батька-атаман, а в мирной жизни разок со стариками на завалинке не поздоровкаешься — всё, обид аж до Рождества не забудут, а бабки их ещё и выскажут со слезами, с укором за высокомерие. В миру все равны, все одной семьёй живём, одним воздухом дышим, по одной земле ходим. Посему, раз ты начальство, дак с тебя и спрос больший. Мне этот спрос с первого дня пребывания в полку аукается. Если б не Прохор…

Я добрался до небольшого сельского майдана перед церковью и осторожно, из-за угла, оглядел прилегающую территорию. Так и есть, у входа, привычно сцепившись языками, стояли две печально знакомые старушки. Те самые, что чуть не ухайдакали меня в прошлый раз.

И что делать? Ждать своего же денщика тут, пока он там, может, перед иконами на коленях слезами горючими умывается? Через ограду лезть, так риск шаровары порвать, а напрямую в храм божий идти — верная смерть!

Старушки тоже на минутку прекратили разговор, одна прислушиваясь, другая принюхиваясь. Зуб даю, они таких, как я, за версту чуют, на сажень под землёй видят и уж точно на дух не переносят. Может, из пистолета в воздух пальнуть, они отвлекутся, а я и прошмыгну? Ага, как наивная мышь между двух опытных кошек-крысодавок с религиозным креном на оба полушария? Причём не только мозговых, прости меня господи…

— Дяденька, а ты чего здесь прячешься?

— Ой, — сказал я, вернувшись на землю после полуторасаженного прыжка вверх по вертикали. — Девочка, тебе никогда не говорили, что подкрадываться нехорошо? Я ж из-за тебя заикой мог остаться…

— Зайкой?!

— Заикой.

— Зайкой, зайкой, — убеждённо захлопала в ладоши шестилетняя кроха с короткой косичкой, в простеньком сарафане и с носом-пуговкой. — Ты — зайка!

— Нет, я большой и страшный дядя-казак! — подумав, поправил я. — А ты чего тут одна бегаешь, без друзей-подружек?

— А я к бабушке иду, вон она, у церкви стоит.

— Это которая? Людоедка с кривым зубом, в красной юбке справа или душегубка в синей кофте слева, с клюкой и злобным взглядом?

— С кривыми зубами? А-а… это бабушкина подруга бабка Маня, а моя бабушка Пелагея Дормидонтовна. Она хорошая. Она не кусается, она пирожки печёт!

— Ну, видать, мы с ней не в то время и не в тот час встретились. Припекла она меня по кумполу сзади, так что…

— Что?

— Ничего, — опомнился я, ловя себя на том, что уже начинаю жаловаться дитяти на её же бабушку. — Иди давай, не задерживайся.

— А ты зайчик! — абсолютно не в тему хихикнула девчонка, цапнула меня за руку и потащила за собой. — Идём, не бойся!

— Я? Туда?! Ни за что, там твоя бабушка!

— Идём, со мной не тронет…

Я попробовал было выкрутиться, да поздно. Если кто уверен, что у детишек хватка слабая, так с какой стороны посмотреть. Такая кроха, быть может, подкову и не согнёт, но взяла меня за мизинец так ловко, что я и дёрнуться не рискнул — оставит без пальца! Стараясь идти ровнее, не ойкать и вообще всячески соблюдать врождённое казачье достоинство, я позволил милому ребёнку провести себя пять — десять шагов и поставить перед расстрельными взглядами двух саблезубых хищниц. Скромный, тихий, кроткий, аки агнец на заклании.

— Глянь-кась, до чего обнаглели казаки-то, малым детям проходу не дают!

— И не говори, Пелагеюшка, вона как ручонку её махонькую стиснул, видать, чё хочет… Совсем Бога не боятся!

Я вытаращил глаза от пяти копеек до царского рубля, язык онемел от таких наездов, но оно и к лучшему, чего дитя донским матом пугать. А этих старых дур я щас просто пристрелю, умрут мученицами, а их родня мне, поди, ещё и спасибо скажет. Может, даже хлебушка дадут в дорогу до каторги Сахалинской…

— А я ить его сразу признала. Энто тот злодей, что на отца Силуяна в прошлый раз напасть хотел! В церковь лез без почтения, сапоги не чищены, глянцу нет, разит перегаром, как из поганой бочки!

— Точно! Это ж ему мы тогда вежливое замечание сделали, а он, невежа, к пожилым людям задницей обернулся, да и обхамил нас ни за что перед всем народом…

— Что ж вы врёте-то, бабушки?! Устыдились бы, — не сдержавшись, взвыл я. — Как можно такие речи при малом ребёнке вести?

— От опять к внучке твоей вяжется, — нехорошо улыбнулась старушка в красной юбке. — Так ить и держит её, так и не отпускает, как ему щас покажу… Я ему щас по лукошку так пну! Я ж за твою Настьку любого охальника порву не глядя! А не порву всего, дак оторву, что оторвётся… Бей его, Пелагеюшка-а!

— Не троньте моего зайчика! — неожиданно сдвинула бровки кроха, и веснушки на её мордахе грозно покраснели.

— Настенька, дитятко, внученька, ты чегой-то? — нежно запела бабка Пелагея, быстро пряча за спину железный кастет. — Иди себе домой. Это злой дядька, он тебя плохому научит…

— Он хороший!

— Настька, не спорь со старшими, — только и успели хором сказать две бабульки, как малышка босой ногой пнула одну под коленку, а когда та согнулась, натянула ей на глаза платок. Вторая грымза попробовала дать ей подзатыльник, но отшибла пальцы об вовремя подставленный мною эфес кабардинской шашки. Там рукоять из буйволиного рога, твёрдая…

— Зайчик, ты меня спас. — Вновь разулыбавшаяся Настенька прыгнула мне на руки, щёлкнула по носу и чмокнула в щёку. — Завтра придёшь ещё поиграть?

— Как получится, служба же, — честно ответил я, спустил ребёнка на землю и рванул в церковь, пока дорога была свободна, а оба цербера женского пола дюже заняты.

Храм божий встретил душеумиротворяющей тишиной, благостью и прохладой. Сорвав папаху на пороге, я успел широко перекреститься и только тогда тихо пошёл к стоящему опустив голову у иконы Казанской Божьей Матери Прохору. Он даже не обернулся…

— Где тебя носило, твоё благородие? Я весь лес обошёл, тебя не нашёл, чуть с ума не сошёл от тоски да обиды, а ты скучал хоть для вида?

— Похоже на объяснение в любви, — поддел я, хотя прекрасно понимал, о чём он.

— Да что ж скрывать, люблю я тебя, дурака, нахалёнка, неслуха генеральского, — усмехнулся он, крепко обнимая меня за плечи. — Знал, что вернёшься, а всё одно сердце горюнилось. Дело хоть сделал?

— А то! Возвернул Маргариту Афанасьевну в отеческие объятия в лучшем виде, целой и невредимой. И обошлось оно мне всего-то в восемь копеек мелочью…

— Недорого нынче выкуп за губернаторских дочек берут, — качая бородой, признал старина Прохор. — А у меня до тебя другая задачка имеется. Вона глянь-ка, что я в конюшне, у твоего жеребца в яслях, нашёл. Да еле отобрал, кусается же, как собака какая! Вот суну его в конуру жить, будет знать…

Я принял из рук денщика аккуратненький, чуть пожёванный с краю, сложенный вчетверо лист бумаги, развернул. Там было всего одно предложение, но у меня похолодела спина.

— «Меняем голову твоей дочки на голову Иловайского»!

Всё. Вот именно так, прямым текстом, ни больше ни меньше. Подписи внизу не было. Но, поскольку само послание оказалось не писанным от руки, а отпечатанным волшебным способом, я сразу вспомнил, как Катенька делала мне карту. Нажала кнопочку на чудо-ящике, он пожужжал да готовый лист и выплюнул. Стало быть, опять учёные крысы головы подняли, а может, и мазохист Жарковский свои интриги строит. После того как он объединился с хромой ведьмой Фифи, обычные покушения на мою особу уступили место изощрённым попыткам не только меня убить да съесть, но ещё и облить грязью моё честное имя и всех донских казаков в придачу!

— Что скажешь, характерник?

— Зарвались они, Прохор. Эта цидулька — последняя капля, нет больше на них моих нервов и нет им моего прощения, — тихо ответил я, глядя ему в глаза. — Больше не буду от них бегать, пусть теперь сами прячутся. Погутарь с казаками, мне надо десяток хлопцев покрепче на дозорный отряд. Дядю я на себя беру. Пора покончить с этой нечистой шушерой.

— А как думаешь, нешто правда… про дочку-то?

— Правда, — уверенно буркнул я, вспомнив веснушчатую Настеньку. — Не дай бог, ежели они из-за меня хоть что ребёнку сделают. Не помилую.

Прохор протянул руку, крепко сжимая мою ладонь. Случись что, мы б и до этого дня друг за друга жизнь положили без сомнений, и не потому, что традиция такая. А ныне, узнав, что кто-то там поставил на одну доску пропавшее дитя и жизнь его же воспитанника, мой денщик вообще осатанел. Внешне оно, может, снаружи-то, и не так заметно, какой огонь в груди полыхает, но раздули-то угли напрасно, нельзя так с казаками, нельзя…

Из церкви вышли спокойно. Двух старушек у ограды уже не было. И хорошо, уж больно мы были не в настроении. Первым это ощутил неугомонный дед, пытавшийся доплюнуть в нас из-за забора.

— Казаки оне… Ходют тут и ходют, а может, уже всю Расею турки захватили или кавказцы какие?! Может, мне на той неделе татарин Ахмедка «исямисе, бабай!» не сказал? Али сказал, да негромко… Казаки оне… Нет чтоб порядок навести, нагайкой его отходить, мусульманина, за эдакую непочтительность, а то понаехали тут! И энти ещё… казаки оне… а?!

— Бэ! — жёстко рыкнул Прохор, взметнувшись к забору и поймав старика за бороду. — Ежели ещё раз, старый ты хрен, одно тока слово о казаках вякнешь, я тебя при всём народе шашкой обрею, бороду в штаны засуну и скажу, что так и было! Понял меня?!

— Понял. Чё не понять-то. Убивать будете?

— Нет. Дай бог тебе здоровья, дедушка, ещё сто лет не кашлять!

— Спасибо на добром слове, казачки…

Мой денщик разжал пальцы, и скандальный старичок рухнул с забора к себе во двор, старательно пересчитывая уцелевшие волосики в поредевшей от страха бороде. В иной раз за такой поступок нас бы все бабы на селе сатрапами да нагаечниками пообзывали, а тут нет. Возможные свидетели притихли, как болтливые куры при виде коршуна в небе, и даже носу не высунули. Хотя, возможно, этот взбалмошный дед не одних нас доставал, так что получил по полной за выслугу лет по бдительному сидению на заборе…

У дядиных ворот разделились. Прохор пошёл казаков-добровольцев вербовать, а я турнулся к нашему высшему начальству. Рыжий ординарец заступил было мне дорогу, но сам же и отшатнулся в сторону.

— Ты чего, хорунжий? Да иди, иди, кто тебя трогает…

Вот на тот момент ещё б он меня только тронул! Нервы звенели натянутыми струнами, играть на них без прямого риска для жизни я бы не посоветовал никому. Даже родному дяде!

— Иловайский? Чего без доклада? — лихорадочно пряча бутылку за спину, обернулся мой героический родственник, подпрыгивая у подоконника, как блудливый кот, пойманный в марте. — Выйди-ка и войди, как полагается!

— Нет.

— Что? Ты с кем говоришь, хорунжий?! Да я…

— Знаю, слышал, помню, но только попробуйте, — без особых угроз предупредил я, кладя руку на шашку. — Выслушайте меня. Мне помощь нужна.

— Ишь каков… — выгнул бровь дядюшка, теперь уже демонстративно, не стыдясь, наливая себе хрустальную стопочку. — Ну давай, грубиян, говори, чего хочешь? Денег не дам.

— Денег не надо. Надо десяток казаков под моё начало. Дочка Прохорова нашлась.

— Да ты что?!

— И нашли её очень нехорошие люди. Требуют за ребёнка мою голову.

Василий Дмитриевич молча поставил невыпитую стопку на тот же подоконник и серьёзно задумался. Не помочь он мне не мог, как не мог и подставить своих подчинённых на непонятную войну с нечистью за два дня до выхода полка по государеву приказу.

— Прохор знает?

— Да.

— Видел её?

— Нет.

— Откуда ж ты уверен, что не враньё сие, с целью вас в засаду заманить да и грохнуть залпом?

— Думаю, они так и планируют. Мы придём, нас убьют. Но девочка жива. Это я знаю.

— Да откуда ж?

— Отсюда! — Я ударил кулаком по сердцу.

Дядя вновь отвернулся к окну. Помолчал. Выпил-таки водку и покосился на меня:

— Будешь?

— В присутствии высшего по чину я себе не позволяю.

— Понял. — Он налил до краёв. — Пей. Приказываю.

— Приказа ослушаться не смею. — Я опрокинул стопку, поморщился, занюхал рукавом и сипло спросил: — Поможете?

— Куда я денусь… Ох, Илюшка, подвёл ты мою седую голову под женский монастырь. Давай уже, добивай, чего осталось! Так и напишу государю императору, дескать, казачий полк Иловайского-двенадцатого не смог вовремя выдвинуться на польскую границу, ибо был занят, спасая дочку денщика моего племянника! Повоюйте без нас, мы шибко заняты, но подтянемся… Может быть…

— Примерно так, — подтвердил я.

— Ну и пёс с тобой, — легко согласился дядя-генерал. — И впрямь, дался же мне энтот император… Может, он сам накосячил в той Польше, а нам за ним разгребай? Надоело. Нехай других верноподданных пошлёт, у него небось и своих кавалергардов полно, все мастера на балах плясать да по Манежным площадям солдат будоражить. Всё! Пусть идут служить Отечеству! А мы…

— Дядя, успокойтесь.

— А мы всем полком за дочкой Прохора. Её ж мой племяш сердцем почуял! А он не хухры-мухры, не хухер-мухер, не ху…

— Дядя, вам хватит!

— Отдай бутылку, изверг! — обиделся он, чуть не пуская слезу. — Я, может, сейчас себя Прометеем греческим ощущаю, а ты мою печень клюёшь без жалости! Чего встал как пень по весне на молодую берёзу?! Иди давай! Поднимай казаков на святое дело! И чтоб к завтраму дочку своего денщика мне вот тут живую, здоровую, без единой царапинки представил! Вопросы, хорунжий?!

— Никак нет, ваше сиятельство, — вытянувшись во фрунт, отрапортовал я. — Разрешите исполнять?

— Пошёл вон, Иловайский, — с чувством попросил мой горячо любимый дядя и отхлебнул из горла.

Я развернулся на каблуках, выходя вон и едва не сбив дверью любопытствующего ординарца.

— Эй, хорунжий! А правда, что у Прохора дочка нашлась?

— Правда.

— Ну ты энто, дело такое, семейное… Короче, ежели что, ты меня первым пиши в добровольцы! Небось не подведу.

— Добро, — пообещал я, пожимая ему руку.

Во дворе уже ждал мой денщик, с ним рядом топтались десяток хлопцев из простых казаков и приказных. Все при оружии, глаза горят, папахи сбиты на затылок, хоть сейчас на коней да в бой!

— Там, в лагере, весь полк баламутится, — шёпотом доложил мне Прохор. — Говорят, ежели и их не возьмём, старики бунт поднимут! У нас ведь первое дело за товарища голову положить, а ты сказал — только десяток добровольцев…

— Эй, станичники, слушай мою команду! — громко проорал я, привлекая всеобщее внимание. — Седлать коней, выходим через полчаса! Прохор, моего араба пусть тоже подготовят.

— Он не твой, твоё благородие.

— Мой.

— Ни фига, он его превосходительства.

— Сиятельства.

— Да мне без разницы, — взорвался старый казак. — Тока энтот жеребец Василия Дмитревича, ясно тебе?

— Ясно, — не стал спорить я. — Оседлаешь?

— Легко!

— А я как же? — обиженно кинулся ко мне рыжий ординарец. — Ты это, хорунжий, ежели что не так было, прости да забудь. Тут мы ж… все… раз такое дело…

— Ты дядюшку охраняй, — помрачнев, попросил я, чувствуя, как странная печаль ядовитой змеёй обвивается вкруг сердца. — Сбереги его, а? У меня дороже Василия Дмитревича никого нет. Он мне отца заменил, ему маменька мою жизнь доверила…

— Езжай, характерник, — серьёзно кивнул рыжий. — Пригляжу, чего уж там…

Меньше чем через полчаса я мчался вперёд на белом жеребце, и вслед за мной, со свистом и гиканьем, неслись молодые казаки. При пиках, при саблях, при заряженных пистолетах, полные готовности отдать свою жизнь за-ради братской чести и воинской доблести. Кто это там говорил, будто бы я напрочь лишён честолюбия воинского? Ошибаетесь, дядя дорогой, не всё в нашей родне так просто, но и недаром мы — Иловайские…

— Спешиться, братцы! — приказал я, как только мы влетели на старое кладбище. — Коней привязать, а самим нас здесь ждать во всеоружии! Чуете?

— Чуем, хорунжий!

— И не спать никому! А случись, подойдёт какой чужой человек, так гнать вежливо.

— А не поймёт? — уточнил кто-то.

— Да пристрели к ёлкиной матери, — охотно разрешил Прохор, спрыгивая с седла. — Ну что ж, мы идём, хлопчик?

Я кивнул, проверяя пистолеты, шашку и засапожный нож. Мало ли когда что пригодится, но всё должно быть в справе. Я потрепал по холке верного араба. Не привязывая его, а, как всегда, разрешив остаться вольным. Только шагнул к заветной могиле, как… она открылась! Все десять казачков мигом схватились за пистолеты…

— Не стрелять, мамкины дети! — взвыл я, грудью защищая двух обескураженно выползающих упырей.

— Илюха, прости… — первым покаялся Шлёма. — А тока ты нам сам обещал вечером аудиенцию у Василия Дмитревича. Ну мы и попёрлися…

— Личины хоть накиньте, дурни пришибленные, — шёпотом попросил я. — И могилу назад не прикрывайте!

Моня радостно закивал, и мгновением позже наши казаки узрели двух солидных купцов, в жилетках и сапогах гармошкою, при партикулярно-модном платье плюс моднявые картузики набекрень.

— Вот теперь другое дело, — выдохнул я. — Что ж, братцы, отпустим купцов Монина и Шлёмина до нашего генералу о поставках ржаных сухарей напрямую договориться?

— Всем жителям Дона оптовая скидка, — поддержали упыри, и хлопцы доверчиво грянули «любо!».

— А теперь бегом отсюда, — тихо посоветовал я. — Дядюшка у себя один, водку глушит, настроение соответственное. То есть вполне может взять вас (при личинах!) в похоронную команду для Польского похода, а может и нагайкой отходить в зависимости от настроения. Рискнёте?

— Нам терять нечего, — переглянулись мои патриоты. — Мы ить не ради себя стараемся, а ради родины! Не позволим панам на Россию-матушку лапку задирать! Ну и подкормимся опять же, чё такого-то…

Когда благородные «купцы» пешим ходом растаяли в надвигающемся вечере, мы с моим денщиком, поднапрягшись, распахнули могилу пошире. Я не знаю, чего он ожидал от этого похода, но мне было кристально ясно: Катенька должна знать, кто и как подкинул письмо в стойло моего коня и каким боком всё это упирается в разборки со мной. Если кто и сможет помочь нам найти потерявшегося ребёнка, так только она…

— Что ж, братцы, на этом месте и разделимся. Пятеро со мной под землю пойдут, пятеро здесь, с Прохором. Пошли, что ли, перекрестясь?

— Да ради бога, — охотно перекрестились все, а те, кому предстояло идти со мной, — дважды.

— Ты уж там… понежнее, — предупредил меня мой денщик. — Нам-то здесь что курорт чешский: лежи да загорай под луной…

— Ага, — охваченный нехорошим предчувствием, кивнул я. — Вы, главное дело, пистолеты под рукой держите.

— Зачем?

— Чтоб не обгореть.

— Стало быть, жарко будет. — Он приобнял меня за плечи. — Отобьёмся, не впервой. Ты мне дитя верни, твоё благородие.

Я стиснул зубы и отвернулся, поскольку, увы, ничего определённого сказать ему не мог. Если вот такую кроху, как горячая Настенька у церкви, враги наши в Оборотный завели, то шансов у ребёнка немного. Убьют они её, по-любому убьют, даже если я сам к Павлушечке головой на мясную колоду лягу. Получается, зря мы с ними миндальничали, не биться с нечистью надо, а хоронить. Крест осиновый в грудь, могилу поглубже, солью присыпать и камушком придавить — и надёжно, и красиво! Моня со Шлёмой жаловались, что на кладбище давно никого не хоронят? Сегодня же исправим сие досадное недоразумение…

Я прошёл в могилу первым, за мной пятеро казаков из молодых, необстрелянных. Но все при оружии и полны решимости, всем же интересно, куда и к какой красной девке я шастаю…

— Держаться за моей спиной. С глупыми вопросами не приставать, руками ничего не трогать. С местными жителями в разговоры не вступать. На голых баб не пялиться.

— Ух ты, так там ещё и голые бабы будут? — мигом оживились хлопцы. — А ещё чего интересного присоветуешь?

— Будут предлагать выпить — не соглашайтесь, — вспомнил я, вот только сейчас, наверное, понимая, на что и куда веду ребят.

Да, сердце упорно твердило, что поступаю я правильно, что шесть сабель лучше одной, что нужны они мне будут и без них пропаду, но… Та же стальная логика, насмешливо прогибаясь под грузом реальности, тонко нашептывала: а все ли казачки вернутся домой из города, полного нечисти, пьяной от праздника и безмерного алкоголя, вечно голодной до тёплой человечины и в любой момент готовой накинуть на свои клыкастые морды самые милые и трогательные личины?

— Тьфу, а вот что я обо всём этом всё время думаю? — сам у себя неожиданно спросил я, остановившись и создавая пробку на винтовой лестнице. — Если этим гогочущим жеребцам всё пофиг и всё устраивает, мне-то с какого от морозу париться?! Эй, шире шаг, не отставай, братцы! Гулять так гулять!

— Любо! — дружно гаркнуло пять глоток у меня за спиной, а уже минут через пять мы выходили к волшебной арке, за которой незамутнённому взору виделись прекрасные шпили и башни Оборотного города.

Хлопцы пошли заметно бодрее: любопытство — извечное качество казака, исторически бросающее нас во все тяжкие… То в Персидский поход за зипунами со Стенькой Разиным, то в Сибирь-матушку за Ермаком, то Крым воевать, то Кавказ, то Среднюю Азию. Оно и далеко, и опасно, но дюже интересно. Потому нас царь-батюшка без приключений и не оставляет, знает, что мы себе на заднее место ещё повеселее найдём, вот и спешит с отеческой заботой от войны до войны…

— Глянь-кась, братцы, красота-то какая! И впрямь чудеса чудесные! Везде золото да жемчуга! А вон та крыша вся в алмазах, аж глазам больно. Ох, недаром, недаром наш характерник сюда что ни день сигает… В хорошем месте кралю себе завёл, Иловайский!

Угу, подумал я, узрев бдительно поднимающегося из-за арки беса с длинноствольным кремнёвым ружьём английского образца. Длина от мушки до приклада в два тех же беса, если одного другому на голову поставить. Однако если этот гад пальнёт с упора, как из-за баррикады, то мало не покажется. Чтоб на таком плёвом расстоянии по цельной группе из шести казаков промазать — это редкостным талантом обладать надобно…

— Сс-стой, стр-лять буду!

Казаки замерли, недоумённо косясь на меня. Бес высунул пятачок и пригляделся.

— Иловай-ск… кий, ты, чё ли?

— Я.

— А пщему вас п-пя… шестеро?

— Чего?

— Пщему вас п-пя… шестеро? — послушно повторил он, и до меня дошло. Праздник-то продолжается! Охранник на арке уже настолько никакой, что беседовать с ним лучше нос к носу и без закуски — ещё одна рюмка, и трындец…

— Идём, молчим, качаемся, — шёпотом попросил я.

Хлопцы кивнули. Не первый день замужем, уж пьяных-то как-нибудь изобразят.

— Ну и… ик! ик! и как я те стрелять… буду, когда тебя многа? — страдальчески поднял на меня очи, полные неземной скорби, маленький офицерчик в мундирчике драгунского полка его высочества и сбитой на левое ухо каске с конским хвостиком. — Я ж по… в вас… по всем и не пр… ик!.. целюсь?!

— Извиняй, служивый. — Утешающе похлопав беса по плечу, я всё-таки от греха отобрал у него ружьё. — Пить меньше надо, тогда б хоть двоилось, куда так-то уж нахрюкиваться…

— Ви-но-ват… ить праздн… ик! Праздн… ик! же… Так-то я и не пью, пщти…

— Оно заметно.

— Начальству не сд-вай, а? Я больш… не буду…

— Тебе больше и не надо. Не боись, драгун, своих не сдаём. — Я проследил, чтоб хлопцы отошли подальше. — Держи ружьё, не упади. Вслед не стреляй, я тебе в дуло песку и щебня набил.

— Псиба!

— За что?

— За то, что перду-пер-дил, псиба! — попробовал козырнуть он, дважды поднося ладонь к каске и дважды промахиваясь.

Я широко улыбнулся, отвесил ему дружеского щелбана в медный лоб и кинулся догонять своих.

— Иловайский, стой! — абсолютно трезво раздалось за моей спиной. Вот сволочь! Я подчёркнуто медленно обернулся, ничему их жизнь не учит, а ведь предупредил же… — Думал, чё я тя… те… в спину п… льну? Хи-хи, — кокетливо приплясывая, прокричал маленький бесёнок. — А я и не… а тебе са-лю-тую!!! — И нажал-таки на курок, дубина.

Выстрел грянул в потолок, наши пригнулись, ствол, естественно, порвало в голландский воротник. Бедного беса-охранника выкрасило пороховой сажей до эфиопской типажности, а потом ещё и обсыпало мелом и мелкими камушками. Отсалютовал, Аника-воин…

— Здорово ж-же?! — Драгун выплюнул изо рта кусочек щебня. — П-повторить?

— Не надо, никаких ружей на эту солдатню не напасёшься, — со вздохом объяснил я чуток изумлённым хлопцам. — Не обращайте внимания, психи среди нас — это суровая реальность наших дней.

— А те, которые бабы без одёжки, тоже на голову ушибленные? — изумлённо протянул кто-то, тыча пальцем вверх.

Все повернули головы: прямо на наших глазах три голые ведьмы на помельях не поделили бутылку и единым комком врезались в башню с часами. Рухнули вниз, хряпнулись о мостовую, раздавили бутыль в брызги и, счастливо хохоча, пешим строем поползли к ближайшему кабачку за другой поллитрой.

Понятно, что подобных картин маслом и темперой наши казачки у себя по станицам не видели. Ну то есть и у нас порой по праздникам попадья голого дьяка поганой метлой гоняла, а тётки-жалмерки забористый самогон пили кружками, да и в баньку с заезжими купчиками ходили. И нагайкой не накажешь — таким бабам только в радость при всём кругу на площади зад бесстыжий заголить. Так, по чести-совести, они ж не из-за беспутства какого али из-за денег, а в тоске да нехватке законной мужской ласки. В Оборотном-то всё иначе…

Мы вот едва выдвинулись кривой дорожкой распрекрасного для простого взгляда Оборотного города, как были с трёх сторон окружены доброжелательно нетрезвыми жителями. При виде нас пьяный не пьяный, умный не умный, молодой не молодой, но в единый миг сориентировались все! Хором!

— Гляньте, что происходит, а? — почти в единодушном порыве выдохнула толпа. — Иловайский совесть поимел! Аж пятерых казачков, молодых да ладных, нам на праздник привёл! Налетай, пока Павлушечка не прознал да свою долю грязным пузом не придавил!

Хлопцы изумлённо уставились на меня.

— Чё надобно-то от нас добрым людям? — толкнул меня в бок толстяк Антошка.

Что я ему мог сказать? Что не добрым и не людям, а нужен ты сам по себе, чисто в физической номинации, на развес. Они ж не видят, что под личинами красивыми злобные морды скалятся и слюна на клыках пеной шипит. Однако делать со всем этим что-то надо…

— Эй, а драться не традиция? Нарушаем, граждане, — строго напомнил я, закрывая своих.

— Дык праздник же, может, просто погуляем? — ровно ответили мне две пышнотелые красотки, демонстративно облизывая губы. А уж когда они потянулись да подмигнули нашим казачкам, я понял, что парней никаким моим авторитетом не удержишь.

— А и то верно. — Я сорвал папаху, хлопнув ею об землю. — Отвались во все стороны, малахольные, казаки гулять будут! До Хозяйкиного дворца с песнями пойдём, а там уж…

— Чего там? — У ближайших кровососов загорелись глаза.

— А там уж… — с намёком пояснил я.

Слава те господи, они меня правильно поняли, хоть я-то, хитромордый, и совсем не то имел в виду. Да и хлопцы, надо признать, что-то почуяли, подсобрались, положили руки на сабли.

— Выручайте, братцы, — шёпотом взмолился я. — Дайте им чё-нибудь развесёлое, не то до крепости не дойдём. Там устоимся и отмашемся.

— Добро, — переглянулись наши, а Антон скромненько уточнил:

— А похабное можно?

— Самое то!

Кучерявый Антошка откашлялся и хорошо поставленным церковным баритоном начал:

Косил сено старичок, Косил сено старичок, Ко-осил сено старичок… Хрен повесил на сучок! —

хором грянули остальные.

Нечисть вытаращила бельма бесстыжие, раззявила рты поганые, развесила уши волосатые, а наши слаженным хором, не гадая и не парясь, распевным многоголосьем продолжали незатейливую историю из сельской жизни, уже на третьей строфе обозначая интригу:

Буйный ветер поднялся, Хрен с сучка оторвалси!

Я пошёл мелким дроботом, с донским подволакиванием ноги, прямо на обалдевшую троицу вурдалаков, присвистывая и напирая. Те невольно расступились…

— Неслабо жгут казачки, — завистливо взвыл кто-то двугорбый с длинными когтями, сглатывая подступивший к горлу ком. — Как жалостливо разводют, а?!

Распушился, полетел. Распушился, полетел. Ра-аспушился, полетел И… Упал, куды хотел! —

вслед за нами, не задумываясь, подхватила толпа, после чего акт творческого братания, покорения, примирения (обозначьте как угодно) был свершён!

Ох, с какой радостью отплясывали вокруг нас записные кровососы, выделывая замысловатые коленца и отбивая копытцами да каблуками ритм! Ах, в каком экстазе кружились над головами счастливо визжащие ведьмочки, блистая виртуозностью полёта на метле и всем, чем можно было блеснуть из-под юбки! Ух, как грозно, густо, могуче, слаженно подпевали нам мелкие бесы-охранники, в едином душевном порыве заворачивая ситуацию:

На-абежала её мать, Стала его отымать!

Вот она, мощная объединяющая созидательность народной песни. Простой сюжет, глагольная рифма, пошленькая история мелких человеческих страстей, бытовой, по сути дела, конфликт с неразрешимостью на чиновно-судебном уровне, а как цепляет, как цепляет, господа! Мы стали своими в доску, нас любили, обожали, пытались поить и звали в гости. За стол, а не на стол, прошу заметить.

Я-а-а тебе его не дам, Он тебе не по годам!

Нет, я не мог допустить, чтобы Катенька услышала ещё и неприличную концовку, поскольку мы, казаки, ни в чём крайностей не знаем: уж если хлопцы взялись спеть что-то пошлое, то они не остановятся. Ну, по крайней мере, пока не допоют последнюю строчку, а там пусть хоть весь мир эстетов и филологов в гробу перевернётся. Нашим оно и побоку, и пофиг, и ниже фундамента, и фиолетово, и параллельно, и держись греческая смоковница, но кто бы что хоть раз вякнул против. Да кто посмеет, ежели мы — казаки?!

Я почувствовал, что зарываюсь, а ничего хорошего в этом нет. Скромнее надо бы, не так выделяться, что ли, как-то приличнее себя вести и не выпячиваться.

— Открывай, матушка, грозная Хозяйка! Казаки пришли!

На этот громогласный крик уж никак нельзя было не откликнуться, правда? Катенька и откликнулась. Из обеих пастей по полной программе…

— Убейте всех! — прогремел незнакомый голос, и площадь перед дворцом залило сиреневой волной пламени. Мои хлопцы мигом прижались спинами к стене, прячась в так называемой мёртвой зоне. Над нашими головами ревел огонь, бушевала яростная буря, сметая первые ряды расслабившейся нечисти, а я всё гадал: почему же этот незнакомый голос мне чем-то так знаком? Но не Катенькин он, это уж точно. Тогда чей? Вроде одновременно и мужской, и женский…

— Пошли вон, твари! Никто не смеет противиться нашей воле! Сдавайтесь все! Все! Иначе никому не будет пощады!

Пламя продолжало бушевать, хотя нечисть привычно слиняла по углам, прекрасно зная, куда надо прятаться при традиционных приступах неуправляемого Хозяйкиного гнева. Ну, не первый же раз на похоронах из кутьи рис выковыривают, ей-богу, правда же?

— Хлопцы, поберегись! — прикрикнул я, хотя все и так всё понимали. — Сейчас дух переведём, да и на штурм!

Хора протестующих голосов не было. Более того, парни дружно подмигнули, выражая полную готовность пострадать ради продолжения столь весёлых приключений.

— Эй, Жарковский, — проорал я, пока медные головы переводили дух, — что ж ты всё время злой как собака? Спускайся сюда, посидим, поговорим, как культурные люди…

— Ха-ха! — драматическим карканьем отозвались динамики, пропуская мои мирные предложения мимо ушей. — Век вашей Хозяйки кончился, отныне я буду править Оборотным городом!

— Это что? Это… 'еволюция?! Одобь'яю, товаищи! — На площадь выкатился маленький лысый чёрт с французской бородкой. — 'Еволюция, о котоой так долго 'овоили большевики, свейшилась! Позд'авляю, товаищи.

Левая львиная голова пустила длинную струю, накрывая провокатора с головой.

— Поделом шпиону немецкому, — откликнулся кто-то из толпы, когда пламя стихло. — Но насильственная смена власти — штука привычная. Опять же повиноваться мужчине легче, чем женщине. Может, всё не так плохо будет, а?

В сторону говорящего полетела вторая струя, но не достала.

— Жарковский, в последний раз прошу по-хорошему, пшёл вон, блохонос, из чужой хаты!

Обе головы ударили одновременно, но, как я и ожидал, поток пламени был ни высок ни долог, даже цыплёнка не опалил бы. Тем более нас…

— Помогай, нечистая сила-а!

Мне на выручку кинулись сразу десять или двенадцать упырей, колдунов и чертей вперемешку. В один миг они выстроились цирковой пирамидой, венчали кою мои казачки, а уже с их плеч я легко допрыгнул до края высокой стены. Повис на руках, подтянулся, перевалился и махнул рукой:

— Рассыпься, братцы!

Горожане под пьяную руку с артистической лихостью разобрали пирамиду и так ловко сыпанули по углам, что поднакопившееся пламя их не достало. Надо было обладать недюжинным Катенькиным опытом и хладнокровием, а торопыга оратор-мазохист, видимо, просто жал рукоять газа, задыхаясь от злобы и ощущения собственной безнаказанности за крепостными стенами.

— Здесь Иловайский! — взревели динамики. — Кто там есть, спустите на него адских псов!

— Хорунжий, тебе подмогнуть? — крикнули снизу наши.

Я хотел было им ответить, что не надо, да не успел. Толстый небритый тип, то ли неряшливый гном, то ли недобитый туркменский домовой-юртовщик, выбежал из дворца и кинулся отодвигать засов на загоне с собаками. Он ещё успел гадостно состроить мне рожу и даже плюнуть, распахивая дверцу, а потом…

Глупая, бессмысленная смерть. Меня-то кобели отлично знают и даже любят, а вот чужих…

— Ну, мир праху твоему, — пробормотал я, спрыгивая со стены во двор.

Адские псы кинулись ко мне со счастливым рычанием, пытаясь вылизать руки и лицо. Особо слюнявых я ласково отпихивал, но по холкам потрепал всех, зверю нельзя без ласки, осатанеет…

— Да, кстати, это идея, — поправив папаху, признал я. — А найдите-ка мне свет-Катеньку, вашу милую Хозяйку! Ну, пудели саблезубые, кто первый найдёт? Кто у нас сегодня умница, а? Искать!

Все шестеро псов наперегонки бросились в дом, куда им при хозяйском диктате и на порог был вход запрещён. Ничего, пусть поднимутся, побегают по комнатам, если кого найдут нехорошего, так тот и сам себе злой Робеспьер. А я потом приберусь, порядок наведу, мусор вынесу, кровь замою. Наверху раздались выстрелы. Поскольку жалобного собачьего визга затем не последовало, можно было считать, что палили зря. Если, конечно, не хотели просто застрелиться. Я неторопливо прошёл к воротам, открыл калиточку и запустил наших. Не след живым людям долгое время на площади посреди нечисти толкаться…

— И гдей-то мы? — первым поинтересовался Антошка. — А то, ежели дело не шибко спешное, мы б с хлопцами гульнули чуток. Там таки гарны дивчины по нам глазки строили. Грех не пойти да не обзнакомиться…

— Я те обзнакомлюсь! — приподнимаясь на цыпочках, рявкнул я так, что парень слегонца оглох на одно ухо. — Марш на стены и держать мне круговую оборону до подхода основных сил!

— Дык с кем биться-то будем? — донеслось уже со стен, куда наши казаки взлетели от меня, как воробьи от кошки.

— Пока не знаю. Да вам-то что за дело?! Кто полезет без спросу, того и бейте!

— Рады стараться, ваше благородие!

— А я покуда к Катеньке.

— Не спеши, хорунжий, мы тя не торопим, — напутствовали меня. — Попробуй там всё, а мы тута молча позавидуем…

У-у-у! Узнаю, кто сказал, вернусь и сдам болтуна хоть той же бабке Фросе, нехай она его за филей в воспитательных целях укусит! Или вообще нажалуюсь главному полковому кашевару, и он его на неделю котлы отмывать поставит. Я мысленно содрогнулся от осознания собственной жестокости: посудомойство — зверство ещё то, с этим я перегнул, пожалуй…

Только шагнул на порог дома, как навстречу мне вальяжно вышли шестеро сытых псов. Морды довольные, набитое пузо висит, до своего загона дотопали сами и в тот же миг на боковую, жир завязывать. Понятненько, стало быть, внутри уже безопасно. Внутри и впрямь был бардак-кавардак, но злодеев не нашлось ни одного. Так, пара сапог неизвестной мне немецкой марки, погрызенное новомодное ружьецо со смятым дулом и странной рогулькой внизу, да ещё обслюнявленная шапка с козырьком и надписью «СПЕЦНАЗ». Что сие обозначало, объяснить не могу, а спросить уже и не у кого. Толерантный гад Жарковский в хате тоже не обнаружился, подозреваю, что…

Мои глупые мысли прервал скрип шагов над головою. Крыша! Что ж я ни разу туда-то заглянуть не догадывался?! Я бросился на кухню — так и есть, маленькая стремянка стояла в углу, а на потолке виднелся раскрытый люк. Подставить лестницу да влезть на крышу было делом двух минут, но я опоздал. Прямо на моих глазах захлопнулась дверца небольшого летательного аппарата, вроде того, что рисовал бессмертный итальянец да Винчи, и винтокрылая машина почти бесшумно поднялась вверх. А говорят, врут сказки… Кой чёрт врут?! Вот они небось каковы, драконы да Змеи Горынычи!

— Илья-а-а! — В оконце мелькнуло и исчезло перепуганное Катенькино личико.

Ох, а вот это зря… вот это было совсем уж зря… Не надо красть у донского казака его суженую. Есть много более простых и быстрых способов расстаться с жизнью, ей-богу, не вру… А невест у нас воровать и врагу бы не посоветовал.

— Стоять, Иловайский! — Передо мной, как чёртик из табакерки, возник прятавшийся за трубой Жарковский всё в том же женском платье. В его руке подрагивал тяжёлый чёрный пистолет неизвестной мне модели. — Это «магнум», оружие будущего, одно касание спускового крючка, и…

Одним движением я надел ему его же шляпу на глаза, наступил на подол и толкнул плечом в грудь. Выстрел «магнума» ушёл неизвестно куда, а скатывающегося по крыше негодяя я поймал за шиворот уже на самом карнизе.

— Где Катенька?

— Я вместо неё, не хочешь? — безумно рассмеялся он. — Нет больше Катьки, завралась, заигралась, уволена с работы без права продолжения научной деятельности.

— Куда её увезли?

— Туда, где тебе не достать… — Бывший оратор попытался в меня плюнуть, но добился лишь того, что я разжал пальцы. Негодяй рухнул с приличной высоты на мостовую, но не расшибся, а так, ногу подвернул.

— Эй, честной народ! — громко крикнул я, вставая на крыше в полный рост. — Меняю вон то невразумительное тело на хорошую метлу, выезженную, свежую, без сучков и чтоб десять вёрст давала на одном дыхании. Есть желающие?

Нечисть повыползала из углов и щелей, поняв, что плеваться огнём больше не будут, и в какую-то минуту мне к ногам набросали целую кучу мётел. Прикинув, я выбрал три, связал их вместе своим поясом и огляделся по сторонам. Козырнул нашим, глянул на облизывающихся ведьм, ласково раздевающих бледного Жарковского, подумал, что надо бы попросить не есть его, дурака, но… так же легко передумал. Поскольку достал уже!

Воздухолёт, похитивший Катеньку, шёл на низкой высоте, едва не касаясь колёсами высоких шпилей Оборотного города.

— В погоню, — прошептал я, вспрыгивая на мётлы и давая шпоры.

Связка дёрнулась, как тройка, ещё не привыкшая ходить в одной упряжке, потом определилась коренная и, выдвинувшись на дюйм выше пристяжных, резво повела всех на взлёт. У казачков едва папахи не попадали, когда я сделал над крепостной стеной первый крутой вираж, а потом галопом метнулся за ускользающим врагом. Ну, теперь держись нечисто-учёная братия!

Там, в летающей машине, люди тоже неслабо приобалдели при виде обходящего их всадника на трёх мётлах сразу. Пользуясь манёвренностью, я вышел им наперерез и вдарил из турецкого пистолета с обоих стволов в большущее стекло! Трещины пошли вмиг от края до края, а сами летуны дёрнулись, словно корова от укуса слепня. Ага, теперича не сделаете вид, будто б я для вас букашка малая, незаметная. Теперь на равных биться будем!

Изнутри открыли скользящую по боку дверцу да и высунулись с каким-то короткоствольным орудием. Пальбы я разумно дожидаться не стал, винтом скрутился вниз, спрятался у той же летучей машины под брюхом, без спешки перезарядил пистолет. Ну что, воры-похитители, повторим, а?

— Я вас научу невест красть!

Второй залп расколошматил боковое стекло, и оттуда кто-то, яростно матюкаясь, требовал объяснить, какого бабуина тут происходит?! Я был готов ответить, но злодеи резко взмыли вверх, мои мётлы за ними, а там уж и глазом не успел никто моргнуть, как мы неслись в синем небе над тихим Доном. Вот тут уж потеха пошла не по-детски! Стопорись, братцы, отныне вы на моей территории и нет вам прощения!

— Посторонись, зашибу-у! — взревел я, изо всех сил изображая из себя полного психа в эпилептическом припадке. Что в принципе было нетрудно, мне сразу поверили. Да и кто б сомневался в умственных способностях дико орущего типа, мчащегося лоб в лоб на превосходящую его размерами чудесную летательную машину? Капитан винтокрылой лодки едва успел уйти вверх, чудом не завалившись набок. А это только начало, я с вас, козлов перелётных, живых не слезу! Отдавайте мне взад разлюбезную свет-Катеньку-у, а не то хуже буде-э-эт!

Летуны пытались скрыться, оторваться от меня, отвалить в сторону, но не тут-то было. Дам я ему уйти, как же… Чёрные мётлы несли меня с утроенной ретивостью донских жеребцов, вертясь вокруг похитителей, как юркая щучка вокруг неповоротливого сома. До Калача не дотянуть, но вот загнать бы эту тушу к кладбищу да заставить приспуститься пониже, а там и…

До того как я заставил воздушную колесницу свернуть к кладбищу, они у меня немало крови попортили, а уж порох и вовсе весь сожгли. Сам летательный объект был мною исстрелян до последней возможности, раз двенадцать почитай пальнул. Они, конечно, по мне тоже стреляли будь здоров, но подбить живого казака на метле — это вам не комара у тёщи на шее оглоблей пришибить! Да и то какая ещё тёща попадётся, иная как потом оборотится, да и сдачи даст…

Плохо только, что уже на подлёте к кладбищу мётлы сдавать начали, ровно конь заезженный, в мыле. Ну и то верно, гонял я их и в хвост и в гриву. Так ведь они, поди, не своей волей полётами занимаются, их воля ведьмовская, заклятия страшные на весу удерживают. Я, увы, таковых не знаю, посему из последних сил и волокся над самой землёю на честном слове и на одном крыле. Однако дотянул же…

— Целься! Пли! — раздался снизу голос моего денщика, и шесть выстрелов грянули одновременно. — Гаси, хлопцы, тварину немецкую, ишь разлетался, как у себя дома…

Вслед за первым залпом, меньше чем через минуту грянул второй, а казаки уже приготовлялись встречать заваливающееся набок чудовище на длинные пики, когда вдруг… Железная дверца скользнула в сторону, и прямо мне на голову прыгнула отчаянно визжащая Катенька:

— Лови меня-а-а!

Мы столкнулись в воздухе саженей за пять до земли. В результате моё благородие отшвырнуло в сторону, спиной на чью-то могилу, а моя ненаглядная всей тяжестью рухнула в заботливые руки Прохора. Нет чтоб меня спасти?! Верный денщик называется, всё дяде расскажу! Хотя это я вроде уже не раз обещал…

— Хорунжий, вставай! Жив ли? — кинулись ко мне хлопцы, помогая кое-как встать на ноги. Ох, матерь божья, как же я об этот холмик безымянный всем хребтом приложился, а?

— Жить буду. Не весь, неполноценно и недолго, но буду, — не очень убедительно даже для самого себя промычал я. В глазах упрямо мелькало аж двенадцать казачков, хотя память столь же упорно твердила, что изначально их было пятеро, и по-любому двоиться-троиться-четвериться желательно бы в геометрической прогрессии, а не так, что было пять, стало двенадцать. Длинные предложения всегда утомляют, я и в мозгу-то их с трудом могу сформулировать, а уж чтобы ещё и с числами сообразно произнести…

— Глянь-кась, ребяты, а Прохор живую девку поймал! И, главно дело, держит так, словно любушку к груди прижимает! Ох, я б с такой кралей са… — Договорить нахал не успел, потому что я сунул ему рукоять нагайки меж зубов. Зарвались прям-таки на глазах! Ох уж мне эти молодые хлопцы — чуть вожжи отпустишь, и понеслась нелёгкая.

— Так, парни, либо всем цыц, либо я за себя не отвечаю, — неожиданно чётко и ясно приказала бывшая Хозяйка Оборотного города, и её, в отличие от меня, сразу послушались.

— Дядя Прохор, спусти меня на землю, я не маленькая.

— Дак ты ж не…

— И ноги у меня есть. Погнутые, но есть.

— Да я ж хотел, как…

— Ничего не знаю. Как вы хотели — ваши проблемы. А как я хотела, так только с Иловайским! У матросов нет вопросов?

Казаки нервно переглянулись, мало что поняв, но интуитивно вычленив главное.

— Дак мы ж то, шутковали тока. Коли она девка характерника нашего, дак и ради бога, мы ж не в претензиях. Нехай им оно буде!

Летучая косокрылая машина ушла за горизонт подбитым вороном, и там вроде даже громыхнуло. Наши подбросили вверх папахи от радости, а у меня в левой пятке отозвались привычные иголочки…

— Прохор, по коням! Айда до села, Василий Дмитревич в беде.

В один миг наш маленький отряд уже сидел на конях.

— Куда все-то? Поеду я, Прохор да Катя. А вам ждать здесь возвращения наших ребят из-под земли. До утра не вернутся, шлите ко мне нарочного. Но думаю, их выведут. Уверен даже…

Кто-то повиновался безропотно, кто-то дерзнул чирикнуть, что, дескать, мы себе интересные походы выбираем, а им, как молодым, одни подвиги рутинные. Поскольку мне такие вещи решать не по чину, мой многоопытный денщик самолично нараздавал кому надо подзатыльников и быстренько навёл порядок. Хлопцы подсобрались, убедились, что дело серьёзное и манёвры всегда важней войны, спешились, сгуртовали коней и сели в кружочек у могилы, спиной к спине.

— Езжай вперёд, хорунжий, — напутствовал меня Прохор. — А свет твой Катерина, распрекрасная картина, со мной поскачет, ей оно к удаче. У тебя-то жеребец пылкий, как уронит, шибанёт да затылком! А мой коняга ровный, повезёт, как зимою дровни. Ну ты понял, в общем? Гуляй себе, хлопче…

У меня на единый миг горло перехватило от обиды. Но Катенька подвигала вверх-вниз чудесные брови свои и подняла большой палец.

— Двигай к дяде, Илюха! Чую, нам сегодня вся артиллерия понадобится. Там у вас случайно на полковом складу ядерной бомбы не завалялось? Хотела уронить одному гаду на голову. Да ты его знаешь, ходит такой, в женском платье…

Я знал. Я прекрасно понимал, о ком она говорит, но почему-то не хотел признаваться, что господин учёный Жарковский на данный момент тусуется в Оборотном городе в компании оголтело-озабоченно-нетрезвых ведьм и, что они с ним могут сделать, мне даже фантазировать было завидно. Или боязно. Хотя он заслужил. Кто бы спорил — нарывался, как мог!

Бывшая грозная Хозяйка, в плотно облегающей синей блузе со странным зверем — смурфиком на грудях да в чёрных штанах в облипочку, кое-как угнездилась на крупе позади Прохора и тряхнула густыми кудрями:

— Врубай первую, жми на газ, вдарим автопробегом по… чему-то там вроде раздолбайства!

Могучий донской жеребец легко понёс двойную ношу.

— Будьте в селе до заката, — на прощанье крикнул я им и дал шпоры арабу. Аккуратно, без боли, он меня и так слушается не в пример некоторым тут…

Белый конь вспомнил, что в детстве его мама рассказывала ему о крылатых Пегасах, и буквально полетел вперёд. Я спешил: в определённых ситуациях дядю лучше предупреждать о том, что у нас гости. А то выйдет на порог встречать без орденов, в домашних тапках, небритый, как кактус, и ароматно дышащий на посетителей смесью кофе и самогонки.

Хотя… с чего это я на него так наезжаю? Большинству женщин такое амбре только нравится. Не, всё, хватит, пора взрослеть и не доставать родного дядю подростковыми шалостями. Соль в кофе более не сыплю! Я придумаю, чего туда поинтереснее насыпать…

До села домчался минуты за три. У ворот хромающий рыжий ординарец принял моего разгорячённого коня, на всякий случай честно предупредив:

— Гневается его сиятельство.

— Ну дак не на меня же.

— Откуда знаешь?

— Я у него вечная иголка в заднице, ко мне за столько времени уже попривыкнуть можно, да и скучно ему без меня — сиди, старей… — подробно объяснил я. — А раз гневается, так скорее сам на себя, на обстоятельства, на войну, на весь белый свет. Короче, не чмокнула его Маргарита Афанасьевна!

— Как в воду глядишь, хорунжий, — поморщился рыжий казак и даже сплюнул с досады. — Водит она его, ровно телка на верёвочке, играет почём зря сердцем генеральским. А что ей смешочки, то ему боль в груди…

— Разберусь, — пообещал я, взбегая на крыльцо дядиной хаты. Потом резко обернулся назад, задумался, взглянул на небушко, не предвещающее грозы, и попросил: — Сейчас Прохор с моей невестою подъедет. Так ты проследи, чтоб они ворота заперли, а сам поставь у забора с полсотни казаков.

— Да где ж я те их возьму, когда Василий Дмитревич весь полк на манёвры отправил?!

— Куда?!

— За Дон, — разгорячился ординарец. — Как ты уехал, так и часу не прошло, прибыл нарочный из штаба. Передал секретное донесение: всему полку лёгкой формой, без сбору и фуража, отбыть на левую сторону Дона, отойти от переправы на три версты и ждать дальнейших указаний!

— …?!! — бессильно затрясся я, не зная, кого в первую очередь душить — дядю за доверчивость или этого рыжего, потому что он ближе. Как они могли поверить и кому?!

— А главное, самому генералу с полком идти не велено, приказано тут дожидаться. За-ради какого-то военного эксперименту! Ну как ежели вдруг погиб атаман, как полк без него боевую задачу выполнит?

— Оружие есть? — в лоб перебил я.

— Сабля да два пистолета.

— Ружьё есть?

— Одно, охотничье… — смутился он. — Вчерась начистил Василию Дмитревичу, уток бить.

— Приедет Прохор — все в хату, двери на запор, любое оружие с собой, глядишь, и продержимся до рассвета.

— А что не так-то, характерник?!

Поздно. И объяснять некогда, и смысла ноль. На реванш они пошли, всем гуртом объединились и хотят нас разом прихлопнуть. Катеньку увезти не удалось, а увезли бы, куда б я побёг? К дяде, известное дело! А при дяде один ординарец, да у меня один денщик. Так нас вчетвером в одной хате и похоронят! Кто? Хороший вопрос… Можно подумать, что желающих мало!

— Разрешите потревожить, ваше сиятельство! — Я бесцеремонно вломился в горницу и замер. — А это ещё что за два кренделя?

Двое дородных купчин, в приличном платье, не меньше чем третьей гильдии, испуганно обернулись на мой голос.

— Иловайский, — неодобрительно прогудел мой дядя, при полном мундире и орденах, — что ж ты с порога глотку дерёшь? Подойди, поздоровайся с уважаемыми людьми.

— С кем? — вспылил я, прожигая взглядом Моню и Шлёму. — Да это же не люди, это кровопийцы поган…

— Не всякий купец кровопийца!

— Ну, насчёт купцов я бы поспорил, — подал голос Моня, старательно поддерживая личину. — Средь них всякого сброда хватает, но мы-то с братиком честные негоцианты.

— И вообще, Иловайский, ты чё пристал?! — полез следом и Шлёмка. — Мы ж вроде договаривались.

— Да, но… не время сейчас! Война у нас!

— Так мы поэтому и пришли! Это ж вам война, а нам-то скорее гастроном!

— Так вы уже знакомы, что ли? — простодушно удивился мой дядюшка.

Мы переглянулись и кивнули. Я взглядом попросил парней не снимать личины. Моня понял, Шлёма покочевряжился, но тоже кивнул.

— Ну… и? — напомнил о себе дядюшка.

— Я всё объясню, — пообещал я, коленом подпихивая старательно упирающихся купцов к выходу. — Они утром зайдут, у них не срочно. А вы покуда кофею хлебните, хоть упейтесь, хоть вымойтесь в нём, разрешаю, а мы…

В этот момент двери без стука распахнулись, и в горницу впорхнула кареокая властительница Оборотного города.

— Илюха-а! Езда на лошади — это круто! Все байкеры нервно курят в закоулке, дыша сизым дымом себе же в подмышку, под косухи! А дядя Прохор научит меня так кататься?

— Старина Прохор никогда плохому не научит. — Дядя одним движением плеча отодвинул и меня, и обоих упырей в сторону, широко распахивая отеческие объятия. — А со мной поздороваться не хочешь, доченька?

— А-а-а, Василий Дмитревич! — Катенька с места прыгнула ему на шею, счастливо болтая ногами. — Как же я рада вас видеть! И ещё меня с работы уволили. И похитили, и на вертолёте угнали, а потом ваш племянник в меня стрелял, клёво, да?!

— Э-э… клёво?

— Да я вообще тащусь от казаков! Иловайский (это уже мне), иди сюда, дай поцелую!

— Да она… трезва ли? — всё ещё прижимая мою любимую к орденоносной груди, вопросил его сиятельство.

— Трезва. Просто находится в таком состоянии, когда до неуправляемой истерики меньше шага. То есть вот только этого нам ещё и не хватало до кучи…

— О, Монька со Шлёмкой! А чего у нас тут упыри делают? Гоните их, Василь Дмитревич, кто только не пытается примазаться к казакам, фигею я с лысых ряженых…

Слава тебе господи, что дядя отвлёкся на входящего Прохора. Да и вообще, кто может рассуждать здраво, когда обнимает такую красавицу…

— Низкий поклон всей честной компании, — широко улыбнулся мой денщик. — А что ж, ваше сиятельство, ординарец ваш по двору бегает, ровно кот наскипидаренный? Всё оружие в сени тащит, ружьё заряжает, саблю точит. Нешто военный конфликт с Польшею прямо на наш двор плавно перетёк?

— И небушко эдак помутнело… — добавили упыри, глянув в оконце.

Начинается, подумал я. На левую ногу уже и наступить больно было. С минуты на минуту грянет, хоть бы дверь успеть запереть…

— Запереть двери! Занять круговую оборону! Без команды не палить! Врукопашную не лезть! Нам бы только до зари продержаться…

— Да ты о чём, Иловайский? — в едином порыве вопросили все. Ну, быть может, кроме рыжего ординарца, ввалившегося в горницу с криком:

— Сполох! Вражьё во дворе, батька-атаман! Видать, недаром полк-то за реку отправили?!

О! А я о чём говорил? Не верили мне… Ну конечно, я ж кто, я балабол характерный, воинским долгом пренебрегающий, чего меня слушать? Ладно, не боись, Бог не без милости, казак не без счастья…

— А чего стоим-то? — искренне не понял я.

— Да, мать вашу, чего стоим-то?! — львиным рыком разразился мой грозный дядюшка, вспомнив, кто у нас тут, собственно, генерал и герой всех войн. — Купцы-молодцы, вам спинами дверь держать! Я с ординарцем у одного окна, Иловайский с денщиком у другого! Катенька, доченька, гостья милая, а ты на оттоманку садись, пряничка покуда откушай. К бою, братцы!

Мы все, как один, кинулись исполнять приказ. Кто на нас напал, гадать не приходилось, двор генеральской хаты быстро заполнялся горбоносыми солдатами в пёстрых одеяниях, тюрбанах и фесках, с кривыми ятаганами и кинжалами за поясом.

— Турки-придурки? — недоверчиво уточнил Прохор.

— Чумчары в личинах, — мигом поправили упыри, держа нос по ветру.

Ну, кто-кто, а я чумчарскую вонь тоже нипочём ни с чем не спутаю. Только откуда ж их столько-то и все по мою душу?

— Первыми не стрелять, беречь порох!

— Слушаемся, батька, — тихо ответили мы, наблюдая, как эти твари, прячась за заборами да плетнями, подтягивались к нашим окнам всё ближе и ближе. Вот уже с той стороны начали царапать дверь. Потом кто-то влез на крышу, ища вход к нам через печную трубу. Я вспомнил сказку о волке и трёх поросятах. Эх, жаль труба узкая, туда только кошка и пролезет, а то можно было б славно повеселиться, поставив на огонь котелок с вчерашними щами…

— Иловайский, выпить есть?

— Нет, ласточка моя.

— Врёшь ведь.

— Вру, ненаглядная. Но выпить не дам.

— А я у Василия Дмитревича попрошу. Он добрый, он мне не откажет. Я стакан вашего сельского самогону хряпну и отвалюсь на фиг, а вы тогда здесь хоть стреляйте, хоть убивайте, хоть хату героически жгите — мне оно будет фиолетово-параллельно!

— Извиняй, дочка, но я в сём деликатном деле своего племянника послушаю. Не след такой красавице с бодунища тяжёлого мешки под глазами ворочать. Не любо.

— Дядя Прохор?

— Эх, пропадай моя душа, вот уж не думал не гадал, что скажу такое… Дожил до седых волос, а умом недорос. Не услужил красавице, что грудями славится. В её туфли-лодочки не подал водочки, и нет мне прощения за прегрешения, ни дна ни покрышки, а хватил лишку, так за то и покаюсь, в грехах сознаюсь, и…

— Не дадите, короче, — наконец догадалась всё понимающая Катенька. — Первый раз прошу в мужской компании банально выпить, и все в отказ кинулись, словно я их в клуб поклонников шведского секса записываю. Сиди теперь как дура трезвой…

— Гражданин Иловайский, — неожиданно раздался знакомый голос, и из-за забора помахали белым платком. — Не стреляйте. Отпустите нашего научного сотрудника, и мы не причиним вам вреда.

— Звёздочка моя ясная, за тобой пришли. — Я кивком головы указал Кате на рыжую ведьму Фифи и стоящего рядом с ней чиновного чина из Третьего отделения. Сиречь главу ведомственной охраны, уже успевшего отметиться в наших пенатах.

— Никуда я с вами не пойду!

— Боюсь, вы не способны реально оценить сложившуюся ситуацию, — терпеливо продолжил лысый. — То, что происходит в настоящее время, является следствием вашей преступной легкомысленности и ужасающего непрофессионализма. Мы неоднократно просили вас прибыть в деканат и в конце концов были вынуждены применить более жёсткие меры. Но это вам же во благо!

— Слышь, ты, упырь, — прогудел дядя, и Моня со Шлёмой невольно проверили, хорошо ли на них сидят личины. — Сказала тебе девка, что не пойдёт она. Всё. Попробуешь ещё раз свои жёсткие меры применить, я те самолично башку срублю и не поморщусь!

— Я вас предупреждала, — скривила мордочку неубиваемая хромая ведьма. — Это казаки. Упёртый народ. И вашу учёную сотрудницу они не вернут, зуб даю… Нужен штурм.

— Госпожа Зайцева, — строго прошипел глава охраны. — Меня заставили принять вашу помощь из соображений политики и будущего консенсуса. Но не забывайте, что главный здесь я. И я отдаю приказы.

— Ой, боюсь, боюсь…

— К тому же вы ещё должны будете дать спецкомиссии оргкомитета института исчерпывающие показания по произошедшей трагедии на конференции в Санкт-Петербурге.

Я выстрелил без приказа. Навскидку, не целясь. Потому что времени не было ни секунды. Лысый лишь удивлённо вытаращился на кривой ведьмовской нож у своего горла, когда сама мадемуазель Зайцева так же уставилась на дырку в своём запястье. Чёрная кровь заструилась на землю…

— Иловай-ски-и-ий!!!

От её дикого визга прячущиеся чумчары воспрянули и с душераздирающим воем пошли в атаку. Жандармский чин из светлого будущего кинулся бежать. Мы прицелились…

— Спаси и сохрани чада Твоя, Царица Небесная, — проникновенно попросил мой дядя и рявкнул: — Пли!

Первым же залпом уложило пятерых чумчар. Пока перезаряжали, трое или четверо самых шустрых добежали до хаты, пробуя влезть на подоконник. Этих мы просто рубили, не глядя и не извиняясь. Отчаянная пальба, звон железа, крики ярости и боли слились в один надсадный вой, неимоверно долго разрывающий ушные перепонки. Нападающие отхлынули, даже не пытаясь подобрать тела своих павших. Мы отделались одной царапиной на щеке у дядиного оруженосца, щепкой зацепило.

— Перегруппируются и вдругорядь пойдут, — уверенно покачал головой наш седой атаман. — Вот надо ж было мне, дурьей башке, весь полк на манёвры отпустить?!!

— Ништо, Василь Дмитревич, — усмехнулся неунывающий Прохор. — Перекрестимся да отмашемся. И не таких видали, а и тех бивали. Кому кулаком в скулу, кому в лоб стулом, кому в зад без скабрёзности, да и пинка для резвости!

Пока дядя с моим денщиком на этой почве вспоминали дни былой славы в Наполеоновских и Задунайских походах, я поискал глазами Катеньку, нашёл и замер. Потому что она тоже… нашла. Эх, говорил же, нельзя держать французский коньяк прямо в тумбочке да без замка! В карих очах моей возлюбленной уже плескалось изрядное количество жидкого золота арманьяка.

— Илюшенька, меня убьют, да?

— Нет-нет, что ты такое говоришь, зоренька моя ясная?! Да ты глянь, сколько нас вокруг тебя стоит, грудью от пуль защищает. Умрём, а не дадим тебя в обиду!

— Ну, тады ладно… — подумав, икнула она. — Мне, конечно… не то чтоб в радость, если вы все… ик! тоже умрёте… Но раз оно вам так надо?!

— Мы казаки, — попробовал объяснить я.

Катенька почему-то вместо ответа сунула два пальца в рот и провела большим пальцем под горлом, словно показывая, где у неё это слово, потом опять отхлебнула из горлышка и притихла.

А с улицы, наоборот, раздался визгливый вой обезумевшей ведьмы:

— Бейте их! Жрите их! Рвите на части! Берите себе всё, отдайте мне лишь голову Иловайского-о-о!

— Голого Иловайского? — оттопырила ухо Катенька. — Та-а-к… пора кое-кому навешать за такие эротические фантазии. Илюха, дай пистолет! Я эту суку, как это по-вашему, по-казачьи… шмальну!

Ответить я не успел, чумчары вновь пошли в атаку. Моня и Шлёма честно держали спинами дверь, в которую с той стороны били бревном, как тараном. Раза четыре стреляли, но чумчары огнестрельного оружия сами боятся, поэтому упырей не задело. Мы бились, как геройские защитники Азова, прикрывая друг друга у окон, отважно рубясь саблями и кинжалами с многократно превосходящим врагом.

Рыжая ведьма, бездарно руководя штурмом, бросала под наши выстрелы толпы возбуждённых кровью чумчар. Где она их только набрала и как сумела договориться? Сколько помню, эту молдавскую нечисть всегда считали беззаконной и неспособной на объединение в разбойничью шайку больше чем из десятка тварей. Да и там они держались каждый сам за себя, ни лидера, ни вожака. Получается, что у мерзавки были зачатки лидерства…

Вторая атака была куда более яростной и жестокой, чем первая, но закончилась быстрее.

— Все ли живы, станичники? — громко спросил Василий Дмитриевич, раскрасневшийся с бою.

— Все живы, батька! — хором ответили мы.

— А про нас, честных купцов-упырей, стало быть, и спрашивать не надо, — философски пожали плечами Моня и Шлёма.

Я обернулся, показав им кулак. Да живы оба. Побиты, ясное дело, кому в радость бревном-то по хребту, но ведь на ногах ещё держатся! Вот и всё. И нечего тут…

— Иловайский, а это всё из-за тебя или из-за неё?

— На этот раз из-за неё.

— Эх, коли за неё, то и помереть не жалко, — после такого же секундного размышления признали наши.

Я покраснел. Стало быть, за-ради меня им всем помирать неохота, а вот за-ради этой красы с бюстом четвёртого размера в обнимку с уполовиненным коньяком — не жалко?! И ладно бы рыжий ординарец так думал, но ведь и мой родной дядя туда же! Про предателя Прохора вообще молчу! Сдал добрый денщик своего воспитанника со всеми потрохами, поменял на красну девку с чёрными бровями, хоть не для него она и выросла…

— Кажись, нам крышу подпалили, — флегматично принюхиваясь, заметил Прохор.

— Эт-то хорошо, — не в тему откликнулась Катенька. — Я чё-то… это… замёрзла, что ли… Скоро отопление дадут?

Упыри посмотрели на неё, на меня и предупреждающе покрутили пальцами у виска, дескать, не спеши ты жениться, хорунжий.

— Шмальнуть не дал, — обиженно выпятила на меня нижнюю губу всхлипывающая Хозяйка Оборотного города. — Может, она тебе нравится? Может, т-ты её любишь, а? Может, я тебе уже и не нраф… нравли… нравл… юсь, блин, сложно-то как… Хочешь, лифчик покажу?

— Чего? — не понял я.

— Ли-ф-чи-к, — чётко разделяя буквы, пояснила Катя.

— А что это за зверь такой невиданный? — невольно обернулся и дядюшка.

— Эт-то… это такой… такая… на косточках и без пуш-апа! Заметьте! Всё своё ношу с… с… сбой. Тьфу, короче, Илюха, всё равно щас все помрём…

Я едва успел броситься вперёд, останавливая руку Катеньки, уже начинающей стягивать с себя смурфоблузку. Дядя, Прохор и рыжий, покраснев, аки розы с морковками, развернули друг друга к окну. На дворе уже вовсю плясали отблески пламени. Чумчары крались в третью атаку…

— У меня один заряд остался.

— У меня ещё два.

— А я пустой! Ну нехай на взмах сабли подойдут… Иловайский! — обернулся ко мне Прохор. — Хватит миловаться, не женат, не венчан с лучшею из женщин. Целуй разок, не вопрос, но спеши на пост! Нужна твоя шашка, а то всем кондрашка!

— Рифма так себе… — поморщились мы с Катей, но тем не менее я, естественно, рванулся на свою боевую позицию.

Не менее двух десятков чумчар выстроились перед окнами, глаза горят, зубы оскалены, ногами топочут, башибузуки, да и только.

— Убейте всех! У них порох кончился! — откуда-то из-за забора продолжала бесноваться хромая ведьма.

— Что ж ты ей такого сделал, характерник? — зло обернулся дядин ординарец. — Не приласкал, когда баба просила, а мы теперь расхлёбывай…

Чумчары издали победный вой, вздымая над головами ржавые кривые ножи, и в этот момент вдруг за их спинами раздался на удивление знакомый голос:

— Вы чё учудили-то? Кто позволил на селе хаты-от жечь-то? Нехорошо-о оно, не по-соседски…

Из-за забора вышел здоровущий калачинский староста с бородой до пояса, с демонстративно начищенной бляхой и тяжёлой оглоблей в руках. За его спиной мрачно стояли деревенские жители Калача на Дону от мала до велика, кто с топором, кто с вилами, кто с косой, кто с мухобойкой.

— Нешто мы козачкам-то не поможем, а? Навались, православныя!

Один удар тяжеленной оглобли — и трое чумчар рухнули с расколотыми черепами! Да, переглянулись мы, страшен во гневе русский мужик, ох страшен…

— Уф, шабаш, братцы, — махнул рукой мой дядя, первым опускаясь на пол. — Передышимся минутку, да и пойдём врукопашную.

— Я с ва-вами! — подняла руку Катенька, разумно не делая даже попытки встать. — Упс… в смысле с вами, но… мысленно!

— Мы тоже лучше тут полежим, — виновато попросил меня добрый Моня, поглаживая по лысой башке своего сотоварища. Шлёмка валялся на полу, выведенный из строя, а на его затылке зрела нехилая шишка.

Я кивнул и высунулся в окно.

Первую цепь чумчар крестьяне успешно смяли, чувствовалась трудовая рука и опыт партизанских войн. Но потом озверевшая нечисть просто сбросила личины, и народ понял, КТО перед ним… На месте страшных, но понятных турецких янычар вдруг возникли кошмарные твари потустороннего мира с длиннющими оскаленными клыками, острыми ушами и кривыми когтями, на взмах рассекающими плоть.

— Чёй-то погорячилися мы, — первым опомнился староста. — Бог вам в помощь, козачки!

В один миг отважных калачинцев смело с нашего двора, ровно курица с пола склевала. Да кто ж спорит, своя рубашка завсегда ближе к телу. Помогли десяток чумчар уложить, и за то преогромнейшее спасибо! А класть за нас голову люди не обязаны.

— Иловайский, крыша горит!

— Чё орёшь, как баба на базаре? — рявкнул на рыжего ординарца мой денщик. — И без того понятно, что горим, как шведы под Полтавой.

— Дак делать что-то надо?!

— Надо, — привстал дядя, широко перекрестился и прогудел: — На последний бой идём. Простите меня, братцы-казаки, ежели в чём перед вами провинился.

— И ты нас прости, атаман, Христа ради, — дружно поклонились мы.

— А я н-не прощу! Вы меня тут спасали, сп… сали, а шмальнуть не дали ни разу-у-у… Вредные вы, обижусь я на вас… — Свет мой Катенька залихватски допила французский коньяк, невероятным усилием воли встала, расколотила пустую бутылку об угол стола и, держа в руке опасное горлышко, прорычала: — Пустите мня… п-первой, я… всех порешу, попишу, почикаю!

— Прохор, будь другом, присмотри за ней.

Старый казак кивнул мне и вовремя поймал приплясывающую красавицу за локоток, не давая упасть.

— Моня, выноси Шлёму. Спасибо вам за всё. Живите. Не поминайте лихом.

Лысый упырь привычно взвалил товарища на плечи и виновато шмыгнул носом.

— А ежели мы по пути какого чумчару свежебитого прихватим, не обидишься?

Я равнодушно махнул рукой. Нечисть она и есть, что с них возьмёшь…

Мы встали плечом к плечу, открыли дверь и всей силой вырвались во двор. Крыша полыхала так, что пламя едва не доставало до перепуганной луны. Вовремя вышли, сейчас, поди, потолок порушится. Да и умирать на свежем воздухе как-то всё ж поприятнее будет…

— Ну что, характерник, есть последнее желание? — ехидно поинтересовалась хромая ведьма, когда нас окружили чумчары. Я обнял дядю, пожал руку рыжему ординарцу. Поклонился в пояс Прохору и поцеловал в щёку свою нетрезвую любовь.

— Песню позволите перед смертью?

— А… почему бы и нет? Пойте хором, мы вас по одному резать будем. Кто лучше всех поёт, тому горло последним вспорем!

Передние ряды чумчар разразились каркающим хохотом на её слова. А на меня вдруг снизошло невероятное спокойствие. Словно бы и не было ничего. Ни горящей хаты за спиной, ни тяжело дышащего дяди-генерала, ни верных друзей, ни ухмыляющихся врагов, ни карих глаз самой прекрасной на свете девушки.

Не для меня-a придёт весна… —

глухим голосом начал Прохор, но я остановил его. Не это. Другая нужна песня. О другом. Потому что…

На горе стоял казак, Он богу молился, —

как можно громче завёл я, —

За свободу, за народ Низко поклонился…

Наш батька-атаман выпрямил спину, его глаза заблестели памятью лихих казачьих походов за кавказский Терек.

А ещё просил казак Правды для народа. Будет правда на земле, Будет и свобода-а…

— Плохой ты певец, Иловайский, — презрительно сплюнула наземь рыжая ведьма. — Кончайте их!

Чумчары оскалили клыки. Моё сердце билось так, словно выламывало грудь. Я сразу понял, что его ритм совпадает с дробью копыт и яростным многоголосьем припева. Услышали? Услышали, родные, за столько вёрст услышали…

Ойся ты, ойся… —

глухо летело издалека. Ординарец вытер набежавшую слезу, не веря своим ушам.

Ойся ты, ойся! Да ты меня не бойся… —

набирая мощь, неслось со стороны степи.

Я тебя не трону, Ты не беспокойся-а!

Чумчары, обезумев от близости добычи, ринулись на нас со всех сторон.

— Будь ты проклят, хорунжий! — взвыла мамзель Фифи, драной лисицей бросаясь на Катеньку, а минутой позже в село Калач на Дону уже врывался, на всём скаку вздымая сияющие клинки, грозовой казачий полк Иловайского 12-го…

Ойся ты, ойся, Ты меня не бойся! Я тебя не трону, Ты не беспокойся!

В ту ночь с чумчарами было покончено раз и навсегда. Поутру хлопцы сожгли на огромном костре мало не под сотню этих злобных тварей. Ну, может, пару успели уволочь к себе Моня и Шлёма. В любом случае патриотически настроенные упыри под казачьи пики не попали.

Лысого учёного-жандарма не нашли. Надеюсь, он успешно сбежал, не дожидаясь худшего и поняв наконец-то, в какую кровавую авантюру его втянули. Пусть сам перед своим начальством отдувается, его судьба мало кого заботила, быть может, кроме Кати…

Хлопцев из Оборотного вернули, мы за ними Моньку со Шлёмой послали. Заодно и тех, кто на кладбище был, подхватили. Кстати, последние аж восьмерых чумчар положили. Видать, из тех, кто к нам на село шли, да отвлеклись на «лёгкую добычу». Теперь будут знать наших.

Мой денщик так же надёжно избавил окрестности от злопамятной рыжей ведьмы. Мамзель Фифи повалила Хозяйку Оборотного города, и не закрой её Прохор грудью, я бы остался без невесты. Ведьма и казак упали наземь, откатившись к плетню в яростной попытке задушить друг друга. Руки моего наставника оказались крепче, в них влилась неведомая доселе сила…

Дядюшка был на коне! Не в буквальном смысле, но образно. Он руководил сражением, обнимал подоспевших казаков, организовал тушение своей хаты, не дав огню перекинуться на всё село. И никто! До самого утра! Не видел… как он зажимал резаную рану в боку, и молчал, и держался… Каков у меня дядя, а?!

А на рассвете мы с Катей стояли у палатки полкового лазарета, пытаясь протиснуться мимо бдительного Фёдора Наумовича.

— Мы только на минуточку! Ну пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста!

— Не могу-с! Ваш защитник, сударыня, слишком-с слаб. У него четыре рваные раны. Какой зверь на такое способен-с?!

— Этого зверя больше нет, — прокашлялся я. — Фёдор Наумыч, пустите Христа ради. Он мою невесту собой закрыл, от лютой смерти избавил, надо нам, очень надо.

— Понимаю, молодые люди, но не могу-с. Больному нужен покой…

— Ах ты, катетер жёваный! — взорвалась бывшая Хозяйка Оборотного города, напирая на покрасневшего лекаря высокой грудью. — А ну пусти, трубка клистирная, свеча анальная, клизма драная, или я за себя не отвечаю! Я в таком состоянии градусник в глаз воткнуть могу!

— Да пусти ты их… — слабо раздалось из палатки, и мы, невзирая на слабые протесты Наумыча, вломились внутрь.

Прохор лежал на узкой солдатской койке, бледный как смерть, в тугих бинтах, перетягивающих грудь. Дышал неровно, с хрипами, в глазах лихорадочный блеск. Катя опустилась на колени, взяв его за руку, в её глазах стояли слёзы.

— Ждал я тебя, твоё благородие. Вот смотрю на вас двоих, право, аки голубки невинные оба. Сердце не нарадуется. Жаль прощаться…

— Да ты что, помирать, что ли, собрался? — сглатывая комок, через силу улыбнулся я. — Даже не думай, полк завтра на войну идёт. Куда ж я без денщика?

— Нового найдёшь, хлопчик, — неловко улыбнулся он в ответ. — Катеньку свою береги. Второй такой красы нет. И характеру тоже!

— Дядя Прохор, вы это… вы не смейте! Я там всех на уши поставлю, пенициллин привезу, сама вам уколы делать буду…

— Добрая ты девочка. — Он попробовал погладить всхлипывающую Катю по голове, но не смог поднять руку. — Не бросай Илью. Хороший он казак. Обещаешь?

— Обещаю-у-у…

— А теперь нам с глазу на глаз поговорить надо.

Рыдающая Хозяйка вылетела из палатки, сбив с ног подслушивающего доктора.

— Твоё благородие, просьба у меня к тебе есть. Последняя. Исполнишь ли?

Я кивнул. Слова застревали в горле.

— Ты дочку мою найти обещался. Помнишь?

— Да.

— Помираю я, хлопчик. Стар уже. Но ты кроху мою сыщи. Расскажи ей, что, мол, был такой добрый казак Прохор и что любил он дитя своё, ни разу не виденное, больше жизни, что…

— Так сам и скажи.

Он вытаращился на меня непонимающим взглядом.

— Чего?!

— Я говорю, сам ей об этом скажи, — честно попытался объяснить я. — Понимаешь, всё сходится. Твоя жена пропала лет двадцать назад, а то и больше. С чего ж мне было малое дитя искать? Выросла она. Спасли её добрые люди. Те же учёные. Видать, и у них сердце есть, не позволили утонуть младенцу запелёнатому. В будущее увезли, в детдом сдали, а потом и приёмные родители нашлись. Выросла она, выучилась, на работу вышла, а там уж мы и познакомились. Ведь недаром её на тихий Дон так тянуло, говорят, память родной крови ничем не избудешь. Я-то точных деталей не знаю, но ты лучше сам спроси. Так что, позвать?

Прохор долгую минуту молчал, потом оперся на моё плечо, вскочил, как молодой, на ноги и бросился из палатки вон, вторично сбивая с ног заботливого полкового лекаря.

— Катенька, доченька моя родная-а!

Я даже не стал смотреть, как они там будут объясняться и договариваться. Сами разберутся. Устал. Накопилось что-то за все эти дни суматошные. К дяде ещё зайти следует, война всё-таки, завтра отправляемся. Надо ж как-то подбодрить, воодушевить, настроить своего драгоценного родственника. Куда я без него?

…Именитый генерал Василий Дмитриевич сидел на чурбачке возле нашей конюшни. Левый бок перевязан — след от чумчарского ножа. Рыжий ординарец, тоже в двух новых бинтах, сняв сапог, терпеливо раскочегаривал блестящий тульский самовар.

— Иловайский?

— Прибыл, ваше сиятельство.

— Ну что, рассказал Прохору про Катерину свою? Обрадовался небось?

— Не то слово. Даже помирать передумал.

— То добре! — Дядя кивком указал мне на чурбачок поменьше. — Могу тебя за усердие недельным отпуском наградить. Как раз Прохора подлечишь, и вместе наш полк догоните.

— Нет.

— Дурында, ты с кралей своей хоть семь денёчков без службы проведёшь.

— Катя меня дождётся. А я с вами пойду. Что-то у меня за последнее время служебное рвение сообразовалось.

— Да ну? — недоверчиво выгнул бровь наш генерал. — Тады кофею подай.

Я охотно сыпанул в кружку ароматный коричневый порошок, добавил кусок сахару, залил кипятком и протянул дяде.

— Сам отхлебни.

— Не доверяете?

— Отчего же? Да только отхлебни, мне оно спокойнее будет. Не пересластил ли?

Я пожал плечами, отпил глоток кофе, покатал во рту на языке и причмокнул. Если и пересахарил, то самую малость.

— Угу, — удовлетворённо попробовал и дядюшка. — Теперича трубку набей и свободен.

— Фёдор Наумович говорил, что табак вреден в ваши годы, — напомнил я.

— Ты меня ещё учить будешь, свиристелка берёзовая, — насмешливо фыркнул он. — Да я и так курю редко, раз-другой в неделю, для успокоения нервов…

— Ну, дело ваше. — Я передал ему трубку, осторожно раскуривая её угольком от самовара. — Чего ещё прикажете?

— Иди отсель, мне подумать надобно.

— Может, кальян турецкий вонючий раздобыть? У вас вона какое пузо уже, легко за падишаха сойдёте.

— Иди, говорят добром.

— А ещё Маргариту Афанасьевну можно рядком посадить, парить в табачных эмпиреях. Ей-то как трубка в неровные зубы пойдёт, загляденье, а?

— Пошёл вон! — не выдержал дядюшка, и я понял, что у меня есть ровно две минуты убраться. Поскольку как раз за две добрые затяжки огонь дойдёт до щепотки пороха на донышке трубки. А там уже…

Я не спеша ушёл за забор, когда грянул негромкий взрыв. Предположительно опалённые брови, почерневшие усы и…

— Ило-вай-ски-ий, мать твою-у!!!