— Эх, теперь шайкой поддать бы. Маловато пару.
— Что у тебя вместо сердца, глыба, что ли?
— Крой, Тюлька, все равно бога нет. Душа вон из тебя.
— Банщика, банщика! Пару подбавить!
Идет среди скамеек Тюлька — тело узкое, багровое; низ широкий, посажен крепко, поэтому и ноги кривые, вывороченные; голова маленькая, верткая, на сильной, жилистой шее.
Провожают его, восторженно хлопают по мокрой лоснящейся спине:
— Кривое дерево в сук растет.
А Тюлька наливает шайку что ни на есть холодной водой:
— Ну-ка, пацан, окати.
Еле подымает Марат шайку; нагнулся Тюлька, вздрогнул — обожгла вода холодком.
Стоит Тюлька, собой любуется, своими мускулами. И приятно ему, черту.
Выбрал момент Марат, подошел:
— Дядя, потрите мне спину.
Бегает мочалка, как у заправского банщика; по гибкой, упругой спине Марата красные пятна выступают, а приятно, у мальчишки дух захватывает.
Ударил Тюлька под конец мочалкой — будя… ишь, расчухался.
Окатился Марат горячей, а затем холодной — вот удовольствие, не знал. Есть вкус у тети Даши, недаром мальчишку в баню прогнала:
— Нечего в ванне мыться: баловство одно. Ни спину потереть, ни паром подышать. Мужчина баню должен знать. Вот что я скажу.
Противился Марат:
— А Славка?
— Придет из школы, и Славка пойдет.
А теперь решил Марат всегда в баню ходить.
Вышел на улицу, вздохнул глубоко, и голова кругом пошла — закружилась. Вот так баня, не то что дома ванна.
Подождал, когда из предбанника вышел Тюлька, сказал:
— До свидания, дядя.
Тюльке радостно: кивает он мальчишке головой, ухмыляется:
— Скажи Андрею Петрову, что я не жду, ушел.
Томился Тюлька этот день в ожидании. Страшно боялся кошки — перемахнет дорогу, и не увидишь. «Кошка — брысь, кошка — брысь, на дорогу не ложись…» Маленькое светлое окошечко из детства. И сам поразился впервые за все время: «Кошка — брысь, кошка — брысь…»
Почти неделю стоял колышущийся туман, разъедая скованный грязью снег. Появились лужи, от мелкой измороси похожие на старческое лицо.
Пахло надвигающейся весной. Короткий и злой февраль сам отпел себе панихидную; и как хотелось Тюльке, чтоб снежные вихри замели его прошедшую жизнь, чтоб она не мучила, не вызывала грусти.
Как ни старался февраль: шальной ветер срывал щиты, играл с людьми, как в мячики, — но выстояли люди. И чем труднее было, тем яснее ощущалось, что все это временное. Еще в поле навалом лежал снег, а в городе туман уже сделал свое дело: черным и неприветливым казался город.
К вечеру подул промозглый ветер, кривя улыбку, шли тучи, словно насмехаясь над Тюлькой.
Глухое счастье! Тюльке было все равно.
В этот вечер его обвили знакомые руки. Тюлькины губы, не видавшие ни единого поцелуя за всю свою жизнь, жадно наслаждались. Она теребила его руку, не видя ничего, — и он не видел ничего: в глазах стояла хмарь — думал о ней. «Марья, Марья!»
— Не гляди… с упреком. Твоя я.
— Ревнивица моя.
Пожалуй, все началось с Нового года. Ушел Тюлька от Котельниковых и унес с собой в сердце образ Марьи. Сколько раз, лежа на койке, думал о ней, и не верил он, что будет гладить ее руку, обнимать. Но мечта была сладостная, добрая, все виделось наяву.
И грусть взяла его. Прошло время, и Тюлька почти перестал думать о несбыточном. И вот однажды повстречал он Марью, голубую Марью, подобно ее косынке. Она могла вспорхнуть, растаять в поднебесье.
Был Тюлька смелым. Загородил дорогу. Не испугалась Марья, только смотрела с грустью:
— Зачем ты?
— Любить хочу.
И вдруг стало жалко Марье Тюльку, жалко: увидела в Тюльке цыганское и тоже совсем не радостное одиночество.
Заволакивались мглою хмельные вечера. Воровато шла Марья за своим счастьем. Пусть все пришло позже, пусть подруги замуж повыходили и забыли радость легкого звона в голове, когда пришла любовь.
— Я теперь работаю. Оператором. Часами слушаю, как в стальных трубах струится нефть. Я никогда раньше не знала, что это так хорошо.
— Хорошо, Марья! Быть с тобою — хорошо!
Бьет опьяневшая кровь под фуфайкой Тюльки, прижимается Марья — хорошо! По лицу скользят мягкой косынкой ветерок и родные пальцы — хорошо! Сладкими кажутся слова — хорошо!.. Хорошо, что радость есть и что есть на свете любовь.