— Эх, душенька, ни росиночки во рту не было.

Аграфена на кухне у плиты, с раннего утра пирогами да всякой снедью занималась: как-никак Сережа женится.

Сама взялась готовить. Помогала ей Марья; Борьку с Маратом по магазинам и по всяким другим делам назначили.

Женитьбу Сережи Аграфена приняла спокойно. О Марье не думала: куда уж ей за Сережу, если жизнь надрублена?

Видно, Сережина судьба жениться на Лиле — девка она как девка, чего хаять. Конечно, обидно, что так у Марьи получилось. Да что скажешь, хотя всякому своя рана и больна.

Дереву легче — зарастет, собака рану залижет, а человек-то вон какой: до самой смерти рубец свербить будет.

Перед тем как расписаться с Лилей, Сережа сказал ей:

— Ты как хочешь, а надо отпраздновать. Соберем ребят, песни будем петь.

А тут сам Котельников вмешался:

— При таком деле-то? Женятся раз, как я думаю, вот и соображай.

Обратился Сережа к Аграфене:

— Лиля еще неопытная, не сумеет состряпать как надо.

А женимся ведь раз, тетя Груша!

То, что Сережа обратился к Аграфене, а не к кому другому, ей льстило:

— Что ты, милый, иль я тебе зла желаю? Как сын ты мне стал, как будто Борин старший брат. Вот что.

И действительно, Сереже плохого не желала Аграфена.

Про себя любила, как сына. Привыкла уж. И жалела. Да как не жалеть-то? Себя держит скромно, не нахал, не черств, и без дури, и жизнь у него степенная.

Как такому-то человеку не желать добра?

И язык на ключике, не пойдет брехать без разбору; и чего там, душа на полочке, всем на обозрение.

Хотелось Аграфене все устроить хорошо, от чистого сердца, чтобы не сказали, что соседи отнеслись не по-божески. А потом соседями будем, жить вместе-то; может, после женитьбы и квартиру новую дадут, — как Сережа инженер и на счету хорошем; да ведь не сразу… Был бы ум, будет и рубль, и квартира. Не то что у других: все при них, а ума кот наплакал.

Нет-нет и заглянет из кухни в комнату Аграфена — время проверить. Что-то задерживаются молодые. Внучек маленький играет, к нему подойдет, поцелует и опять — на часы.

— Да что ты, мама, беспокоишься, сейчас приедут.

Аграфена дождалась: на лестничной площадке застучали, смех, гомон — приехали.

Дверь распахнулась — наконец-то. Поклонилась в пояс Аграфена:

— Входите, молодые, степенные, радостью обвенчанные, золотой нитью на всю жизнь связанные. Да будет и серебряна, и золота свадьба вами справлена.

Всплакнула Аграфена: жидка слеза, да едка, — еще сильнее прижала к себе внучонка:

— Ну-ка, внучек, поздравляй.

Обнял внучек бабушку, к щеке прижался, в руках цветок держит. Марья за ручку его:

— Ну-ка, сынок, поздравляй… дядю Сережу.

Миша никак не хотел отдавать дяде Сереже цветок. Уговорили — отдал. Приколол цветок Сережа Лиле, и прошли они с Лилей по коврику, усыпанному бумажными цветами и искрящимися золотистыми пушинками, а за ними Славка Бадыгов, верный оруженосец, как его прозвала Марья; он с ними и в загс ездил.

Прошли, тоже поклонились Аграфене и Марье, а потом обнялись, расцеловались, как свои, и растроганный Сережа, не ожидавший всего этого, еле выговаривая от смущения, благодарил:

— Спасибо, от меня спасибо, от Лильчонка спасибо. Этого я никогда не забуду.

А в комнате у Аграфены был уже накрыт стол. Стоя, все подняли полные рюмки, Аграфена, и тут тяжело вздохнув, словом обмолвилась:

— Солнышко на всех ровно светит, а вот… жизнь у каждого по-разному складывается. За ваше счастье, молодые.

Все выпили; только на Славку нельзя было смотреть без сострадания; сморщился, закашлялся, бог ты мой. Все засмеялись. А Сережа обнял Славку, поцеловал его в щеку:

— И тебе спасибо, друг. За все спасибо.

И Лиля подошла, обняла и поцеловала Славика..

Закраснелся мальчишка, хоть провались.

Аграфена засуетилась: о боже! — времечко-то — сейчас будут собираться.

Первыми ворвались Андрей Петров и Галимов: «Где здесь жених и невеста?» Затем Сережины друзья по работе, Борька с Маратом — полные руки всяких покупок; попозже сам Котельников.

Степан Котельников откашлялся и грубовато бросил:

— Кататься вам как сыр в масле всю жизнь. Поздравляю, ребяток дюжих желаю и еще — чтобы все были в отца, а не в прохожего молодца.

С опозданием пришел инженер Валеев:

— Извините. На бюро был, вот и запоздал. О, здесь только начало, а я думал, за мною штрафная.

Аграфена за столом следила: «Ну-ка, садитесь, да потеснее, чтобы всем места хватило», — и, распорядившись, спешила на кухню, к Марье: «И ты за стол, живо; мужики, они народ нетерпеливый». А когда Марью спровадила, в передней все подарки перещупала — ох какие богатые, такие и на старинные свадьбы не дарили.

Не хотела при Марье подарки смотреть, сердце будоражить, а подарки хоть куда — отрез примечательный, материал в руках так и вьется.

— Груша, — позвал Степан, — а ты куда запропастилась?

— Здесь я, здесь я, да сяду я с краешку, мне всяк раз отлучаться.

Внук сидел на коленях Степана и властно протягивал ручонку к рюмке.

— Дотянется, мошенник, — хохотал дед. — До свадьбы своей дотянется.

Как говорится, лиха беда начало. Ну, а уж как началось…

Непринужденно, под хохот и веселый разбитной разговор поднимались рюмки, еще непринужденней Сережа обнимал Лильку — горько! — и целовал, и все были довольны; ели пироги, пили русский квас, приготовленный Аграфеной, и возносили хвалу женщине, ее умелым рукам и беспредельной материнской любви.

Не то Галимов, не то сам Котельников затянул песню:

Ее подхватили нестройно, на разные голоса, и она шумливым прибоем, неровно, то поднималась, то опускалась над столом:

Марья особенно неистово низким грудным голосом выводила эти слова:

— Что баить. Пока под чужой крышей не побываешь, своя где течет, не узнаешь, — сказал, ни к кому не обращаясь, Степан Котельников и потянулся к квасу.

Аграфена, помолодевшая, вдруг встряхнула плечами, закинула назад голову, повела старинную девичью:

Тянулась она, песня, как шелкова трава.

Все смотрели на Аграфену, а она в улыбке, довольная, немного раскачиваясь, продолжала, повинуясь самой созданному волшебству:

Вдруг другой голос, более мягкий, нежный, подхватил Аграфенины слова; эта была Лиля.

Знать, судьба моя такая,

Два голоса — две судьбы. И в этом соревновании Лили и Аграфены, в этом удивительном простодушии, с которым пелась песня и в которую вкладывалось все личное, сокровенное, — в песне не надо было искать ничего, кроме того, что пелось.

Аграфена умолкла. Поклонилась:

— Дай бог любовь да совет вам!

За шумливым поздравлением молодых как-то и не заметили сразу появления новой песни. Она робким, журчащим ручейком прорезала шум, остановила и заворожила. Одной рукой облокотившись на стол, а другой поддерживая рюмку — после песни и выпить не грех, — Равхат Галимов вздрагивал от волнения, и голос его, удивительно бархатный, слился с другим, сильным, властным, вторящим; Валеев тоже облокотился и тоже вздрагивал от волнения. А незнакомая мелодия плыла, плыла, обдавая жарким дыханием весны… и чувствовались в ней утешение, может быть, после горькой разлуки, и радость обретенной любви.

Как началась, так и незаметно кончилась татарская песня. Робкое дыхание песенного ручейка еще жило, еще грело сердца сидящих.

А когда стали раздвигать столы, чтобы потанцевать да поплясать, Андрей Петров схватил Равхата и, оттащив в угол, ничего не мог сказать, кроме:

— Черт тебя подери, ах как здорово!..

— Свадебная песня, — сказал Равхат. — Из нашей деревни.

Не то песни растрогали, не то лишнее вино, только Марья, улучив момент, уединилась на кухне и, положив голову на стол, молча всхлипывала. Было радостно за чужую судьбу и горько за свою. Как она хотела свадьбы, этих необыкновенных песен.

А непонятливый, радостный Сережа жал руку Лильке: «На всю жизнь, Лильчонок…»