Жидобандеровец

Его отец занимал важную должность в киевском горисполкоме, носил костюм с широкими брюками и галстук в профсоюзную полоску. Его мама была еврейка и врач, привычное по тем временам сочетание. Они жили на улице Тургеневской, он мало, что помнит, только огромное чувство счастья, какого-то щенячьего восторга и бесконечной любви. Его все любили, и он любил всех, мамины руки с запахом мыла и хлорки, колючие папины щеки, солнечного зайчика на беленом потолке, скрип паркета в коридоре.

В тот день 1937-го года мама с утра уехала на суточное дежурство в больницу. С ним остался отец, собирался поработать с бумагами, весело щелкал блестящей пряжкой на кожаном брюхе портфеля.

А потом за отцом пришли.

Арест и обыск были короткими и стремительными, отгромыхали сапогами по паркету, вывернули шкаф и трюмо, распотрошили комод, словно вспороли ему живот, и кишки чулок и ползунков вывалились на пол.

И уехали, забрав с собой отца.

А его бросили, одного, в пустой квартире на Тургеневской.

Ему было тогда восемь месяцев.

Он кричал сутки, от страха, голода, от мокрых ползунков, от жажды и потому, что не умел сказать по-другому. Соседи слышали его крик, весь день и всю ночь, но зайти в комнату так никто и не решился.

На следующее утро его, осипшего и обессиленного, в загаженной кроватке, нашла бабушка, мамина мама.

Он хорошо помнит её руки, мягкие и сильные, крепкие и добрые, рыхлые и нежные, такие разные и такие родные.

Он помнит, как эти руки подняли его над улицей и понесли, и передали другим рукам, а потом другим и другим, и ещё.

Это было позже, в 1941-ом.

Ему исполнилось четыре года.

Они в толпе еврейских переселенцев под бодрые немецкие марши идут по Тургеневской, куда-то в сторону Бабьего Яра. Его бабушка, мамина мама, держит его за руку, а в другой рукой она прижимает к животу подушечку, украшенную шелковыми розами и голубями. В подушечке аккуратно и бережно зашиты деньги, всеми сбережениями их семьи. Они едут на переселение, как говорит бабушка, как ей сказали на днях, как писали в газетах и листовках, а на новом месте деньги наверняка пригодятся, на первое время. Вокруг идут люди, тоже с детьми, с мешками и чемоданами, плотной толпой.

— Сара! Сара! Ну, куда ты с ним, на новое место?! Ну, куда? — кричит от тротуара его другая бабушка, папина мама, после потери сына высохшая и будто заострившаяся со всех сторон. — Не надо, Сарочка! Я тебя умоляю! Ну, устроишься там, обживешься, и я тебе его немедленно привезу! Сара!

— Сара! Ну, подумай, ведь на новом месте! Самой тяжело! А с ним еще тяжелее! Сара!

И бабушка вдруг решается.

Она поднимает его над собой на своих крепких и добрых руках, и передает другим рукам, тоже крепким и тоже добрым, а те передают его другим рукам, и он плывет над улицей, над толпой евреев, идущих на переселение в сторону Бабьего Яра, и доплывает так до своей бабушки, папиной мамы, и ревет от неожиданного расставания и встречи.

А потом два года они прятались по подвалам.

И он всю жизнь так и будет говорить:

— Это моя мама, которая бабушка…

Он живет в Киеве, он ученый, профессор, преподаватель и прочее.

Он много ездит по миру.

И когда у него спрашивают про то, действительно ли в Киеве хунта и фашисты, он отвечает, что да, действительно видел в Киеве фашистов, лично сам, сначала в 37-м, а потом в 41-м, и вспоминает эту историю из своего детства.

02.09.2015

 

Боевик или рассказ о том, кого не было

Дождаться десять дней, пока брага выстоится и можно будет выгнать из неё самогон, дядя Толик не умел. Он выпивал мутную глинистую брагу раньше, черпал металлической кружкой из бака, укутанного одеялами в углу комнаты, за диваном, у батареи. Утром черпал, иногда — в обед, и вечером обязательно, вечером из бака кружкой черпнуть, уж это святое дело.

Он жил беззаботным алкоголиком, тихо пропивал пенсию, и зарплату сторожа кооперативного гаражного хозяйства, и нажитое за шестьдесят лет барахло — чешский хрусталь, китайские вазы тонкого невесомого фарфора, немецкие столовые сервизы, турецкие ковры, «жигули» шестой модели бежевого цвета в экспортном варианте.

Откуда имущество трезвый дядя Толя молчал. Оттуда, где нас нет, не было и не будет.

Выпив, он становился разговорчивее.

Вазы он привез в 1975 году из Вьетнама. На фотографиях тех лет он в форме капитана, со значками химических войск на петлицах, маленький, щуплый, тонкий и улыбающийся. После первой кружки мутной браги дядя Толик на спор, без запинки, скороговоркой выговаривал «ортохлоробензилиден малононитрил» и заводил свой бесконечный рассказ о «тропе Хо Ше Мина». Ребенком я слушал его, боясь пропустить хоть слово, как он вдвоем с товарищем посреди джунглей перебирали простреленный движок ЗИЛа, как вьетнамцам были велики наши противогазы, как выкуривали бойцов Южного Вьетнама из домов в Дананге, как об этом нельзя говорить и нас всех за такие беседы однажды непременно расстреляют.

Ковры он привез в 1979 году откуда-то из Африки, то ли из Мозамбика, то ли из Анголы. Оттуда же он привез чеки, на которые через год купил свои «жигули». Про Африку дядя Толик рассказывал совсем мало, показывал единственную фотографию, он в гражданке в окружении угольных африканцев. Все улыбаются, африканцы больше, дядя Толик меньше.

Хрусталь, сервизы, кассетный магнитофон AKAI и телевизор SONY дядя Толик привез в 1982 году из Афганистана. Рассказ про Афганистан идет после второй кружки. В «Афгане» на территории части дядя Толик вместе с каким-то сослуживцем держал кинотеатр — обложенную пустыми деревянными ящиками палатку с телевизором и видеомагнитофоном. У дяди Толика был телевизор, у товарища — видеомагнитофон, кассеты им привозили афганцы. Почем стоил сеанс встречи с кино, дядя Толик не помнил, но всегда врал разные цифры.

Третью кружку, которая обязательная и вечером, дядя Толя пил за Чернобыль. В 1986 году он уехал в командировку. Вместе с другими офицерами запрыгнул на борт грузового «Урала», протяжно ревущего сигналом у края военного поселка, точно медведица, сзывающая загулявшихся в лесу медвежат, и уехал на две недели — ни письма, ни звонка. И вернулся совершенно лысым, без бровей, без ресниц, похожим на резинового пупса из магазина игрушек.

В 1989 году дядя Толик уволился из рядов вооруженных сил тогда еще СССР. Трезвым о службе он не говорил, как будто её и не было, пьяным его рассказам не верилось. Всех доказательств — чешский хрусталь, китайские вазы тонкого невесомого фарфора, немецкие столовые сервизы, турецкие ковры, «жигули» шестой модели бежевого цвета в экспортном варианте, весьма убедительные в нищих 90-х годах.

А в 2004-м он чинил крышу на доме у своей тетки, в Мариуполе, стареньком одноэтажном доме, не удержался, сорвался, неудачно упал на обломок трубы и умер.

4-го сентября 2015

 

Один день из жизни медсестры

Лене чуть больше сорока, двадцать лет она служит в Украинской армии, медицинской сестрой медроты 93-ей бригады.

Я сижу с Леной в кабинете дежурной медсестры, она за канцелярским столом, я на жестком топчане, мы пьем чай, и разговариваем. Вернее, она говорит, я слушаю и стараюсь ничего не забыть. Нас часто прерывают и отвлекают, сегодня часть батальона уходит в зону АТО.

Дверь кабинета открывается, и к нам заглядывает мужчина, тонкий и сутулый, с лицом интеллигентного наркомана.

— Привет, Лена.

Лена вскакивает со стула, обнимает мужчину, усаживает его на кушетку рядом со мной, наливает чаю, хотя тот вяло отнекивается.

— Ну что там? — спрашивает Лена. — Как папа? Как его здоровье?

— Нормально, прооперировали…

Мужчина с лицом интеллигентного наркомана — хирург родом из Полтавы. В АТО ушел добровольцем, когда в город стали поступать первые раненые. Сшивать их в стационаре было бы гораздо проще, если б там, на месте, им сразу оказывалась квалифицированная помощь. И он пошел служить, чтобы со своим опытом хирурга быть там, на месте, где опытные руки нужнее.

Волонтеры купили ему «жигули» девятой модели, чтобы мотаться по передку. Машина старенькая, но чиниться легко.

— Лет этой «девятке», да как моей Галочке, — усмехается хирург. — Я её и зову — «Галочка». Как на жену, на неё можно положиться, выручает.

С войны он приезжал к отцу, у того пошел камень из почки и застрял в мочеточнике, нужна была срочная операция. Оперирующий хирург из районной больницы назвал цену — триста долларов.

— Я ему говорю, долларов нет, могу гранатами, — кривится хирург. — Говорю, есть четыре. Или пять. Могу с чекой. Могу без чеки. Ты какими будешь брать?

В итоге операция отцу обошлась в двести гривен, ровно столько стоили все препараты и шовный материал.

Лена и хирург из Полтавы обнимаются на пороге медроты. Она просит его вернуться живым. Он обещает.

В углу кабинета на укрытом клеенкой стуле сидит девчонка лет двадцати, быстрыми и ловкими движениями пришивает пуговицу к куртке. У девчонки растерянный и испуганный вид. Её руки и лицо — они как будто живут разными жизнями. Руки умелые, их движения точны и выверены. Лицо тревожное, в глазах рябь. Когда девчонка смотрит на меня, выражения глаз меняется. Такой взгляд бывает у дворняг, побитых жизнью собачек, ищущих кого-то сильного, кто пусть и не накормит, но хотя бы погладит. У кадровых военных не бывает таких глаз, только у мобилизованных, это я заметил давно.

Девчонка из Сум, у неё типичный нос уточкой и круглые щеки. В Сумах она работала в городской больнице медицинской сестрой, полторы тысячи зарплата, ночные дежурства, безденежье и усталость. В военкомате ей пообещали зарплату в зоне АТО десять тысяч гривен. И она согласилась. Сегодня она вместе со своей ротой уезжает на передовую, на место другой девчонки-медсестры, которую несколько дней назад привезли оттуда без обеих ног. Говорят, подорвалась на мине.

Девчонка пришивает пуговицу, поправляет перед зеркалом в дежурке обмундирование, выходит на крыльцо. Её тут же обступают бойцы из её роты, они строятся так, что она оказывается где-то в середине, и уходят к машинам на погрузку.

В кабинет вваливается дядька, в одной руке у него огромная корзина с конфетами и фруктами, в другой — бутылка многолетнего «Чиваса», и в кабинете сразу становится тесно и шумно.

— Леночка, от души, Леночка, — выдыхает дядька, ставит у её ног корзину и бутылку, бухается на колени и целует Лене руки.

Он врач-анестезиолог. Он подсаживается к Лене ближе, держит её за руку и молчит. Так мы сидим минут пять, они, взявшись за руки, на стульях, я на топчане, и слышно, как на крыльце переговариваются бойцы.

Он говорит, что я, может быть, слышал его историю, рассказывали по телевизору. И коротко пересказывает сам. Как он оказался на передовой с несколькими сильно ранеными бойцами, и «сепары» были так близко, что раненые зажимали себе рты, чтобы не стонать, потому что их могли услышать. И как на них вышел один «сепар», случайно. И тогда он, врач-анестезиолог, схватил нож, и бросился на того человека, и убил его, ударив восемь раз ножом. Навалился всем телом, зажал одной рукой ему рот, а другой бил, бил, бил и бил, пока тот не затих. Потом наши их отбили, и раненых бойцов, и его, перепачканного чужой кровью. Он врач, он шел сюда, что бы спасть чужие жизни, его не учили убивать, его не готовили к этому. Так потом он кричал в медроте, привязанный по рукам и ногам к железной кровати. Об этом, конечно, по телевизору уже не рассказывали.

Он стал мочиться под себя, здоровенный дядька на пятом десятке лет. И совсем перестал спать. Чтобы успокоить, врачи пускали ему по вене димедрол и готовили документы на списание, в «дурку».

Лена ругалась с врачами. Не давала ставить капельницы. И разговаривала с ним. Он засыпал, когда она держала его за руку. Стоило отпустить пальцы, он тут же просыпался, смотрел стеклянными глазами в потолок и просил отправить его в дурдом. Она уговаривала жить. Так она и сидела с ним каждое свое дежурство, всю ночь у кровати, держа за руку. И его отпустило, постепенно, день за днем.

И вот он, цветущий и взволнованный, с корзиной и бутылкой, зашел сказать спасибо, сидит и молчит, и держит Лену за руку.

— Это К. Это Н. Это Б, — Лена показывает мне телефонную книгу в своем мобильном. Все они у неё по буквам, ни имен, ни фамилий, говорит, нельзя, мало ли что. А вот этих четырех вчера привезли, попутной волонтерской машиной, четыре пакета в багажнике и четыре сопроводительные папки документов. Пакеты небольшие, кажется, бумаг больше, чем останков людей.

Их привезли в медроту, откуда дальше перевезут в госпиталь, для вскрытия и прочих действий. Но родственники погибших как-то узнали, что останки и документы уже в медроте, и приехали сюда. Они прочитали сопроводительные документы и подняли скандал. Кричали страшно, на весь плац, так что выглядывали бойцы в окна дальней казармы.

— Понимаешь, — объясняет мне Лена. — Если боец погиб при выполнении боевого задания, это одни деньги компенсации родственникам. Если просто в расположении части — это другие. А если вообще где-то при передвижении в тылу, так это может быть и совсем без компенсации. А в бумагах и написано, кто при каких обстоятельствах погиб.

Родственники, две женщины, старый дед и пацан лет десяти, кричали на Лену. Она стояла, молча опустив голову, ничего не отвечала, только кивала и комкала в руках форменную кепку. А еще все они плакали. И Лена тоже.

В перерывах между разговорами и посетителями Лена пишет объяснительную записку.

Несколько дней назад такая же медсестра, попросила Лену поменяться сменами. У сменщицы на сутки её дежурства выпал день рождения сына.

— Без проблем, — согласилась Лена. — Я же понимаю, как тебе это важно.

Лена вообще всех и всегда старается понимать.

И они поменялись дежурствами.

В эту же ночь в медроту пробрался боец, вор и наркоман. Он искал наркотики, а не найдя и встретив Ленину сменщицу, от злости и ломки, ударил её несколько раз ножом.

Вместо дня рождения, на следующий день её дважды оперировали в областной больнице.

А Лена теперь ездит её проведывать и считает себя виноватой в случившемся. Ведь по всему выходит, что получить нож должна была именно она.

— Разрешите?

На пороге кабинета молодой боец, еще совсем мальчишка.

— Уезжаешь?

— Да, — кивает боец и добавляет срывающимся голосом, — на войну.

Лена крестит ему лоб.

— Помогай тебе Бог.

Однажды ночью этот солдат приволок в медроту своего товарища. Тот в туалете несколькими ударами ножа вскрыл себе вены. Было много крови. Затертые пятна до сих пор можно увидеть на потолке кабинета. Самоубийца упирался. Боец лег ему на ноги. Лена пережала раны и попыталась поставить капельницу. Самоубийца вырывался и не давал руку.

— Убью, суку. Башку оторву нахуй, блять! — орала Лена, наступила самоубийце коленкой на голову, вывернула на бок руку и одним движением вонзила ему в вену иглу.

— Я в шоке, — рассказывает мне боец. — Ноги, значит, держу и думаю, ну как можно самоубийце, и смертью угрожать!

И боец смеется. И Лена тоже.

— Ничего, испугался же, затих, как миленький, — хохочет она.

После товарища комиссовали. А этот уходит сегодня в АТО.

— Я вам позвоню, можно? — просит записать свой номер телефона боец.

Лена записывает. Новый номер с очередной буквой.

У неё их в телефоне много.

Одни буквы.

Она помнит всех.

И никого не удаляет.

Даже мертвых.

07.09.2015

 

Моя семья и их Бог

Так вышло, что отношения с Богом в моей семье чаще складывались у женщин.

У мужчины в нашей семье чаще складывались отношения с водкой. С водкой им было проще, чем с Богом, принять окружающую действительность. В окружающей действительности мужчины нашей семьи каждый день спускались в черное нутро земли, где в узких щелях штреков долбили для родины, партии и правительства уголь, черное золото.

С водкой родина, партия и правительство мирились, с Богом — нет.

* * *

Дядя Миша ишачил в лаве четвероногим гибридом. На поверхности земли, в переводе с шахтерского языка на обычный, это означало, что дядя Миша работал горнорабочим, проходчиком подземной выработки. Высота лавы — не выше обеденного стола, в этой черной тесноте дядя Миша на четвереньках таскал многокилограммовые крепи, деревянные колоды и куски рельс, подпирая ими близкое каменное небо. Тащить в узком туннеле неподъемную крепь, полулежа, часто по пузо в воде, по уши в грязи, невозможно без веры. Дядя Миша верил в товарищей, товарищи верили в дядю Мишу и подбадривали его из темноты лавы.

— Сука! — орали товарищи. — Мы твою маму в рот ебали!

— Козлы! — скрипел зубами дядя Миша. — Убью!

И с силой, которую предавала ему злость, толкал крепь по лаве.

— Гоблин! — орали ему товарищи, вгрызаясь в угольный массив. — Мы твоего папу раком ставили!

— Ы-ы-ы! — свирепел дядя Миша и с ненавистью упирался в крепь. — Урродыы!

А на поверхности, после первого глотка пьянящего воздуха, сверкающего солнечными лучами, не было корешей лучше, а дружбы — крепче, чем дружба дяди Миши и его товарищей.

* * *

Молиться тётю Клаву, жену дяди Миши, научила моя бабушка. И молитвам всем научила. И тётя Клава молилась, запершись в летней кухне, накинув на скрипучую дверь крючок, отбивала земные поклоны беленой печке. Так у них день начинался. Дядя Миша — в забой, тётя Клава — на кухню.

После войны шахтерские поселки отстраивали наново. Магазины построили — продуктовый и промтоварный. Клуб построили с цементными вазами, кинотеатром и духовым оркестром в фойе. Каменного Ленина на площади поставили. А церковь строить не стали. Вот и молились женщины по кухням.

На пасху из города в шахтерский поселок приезжал священник, густобородатый дядька с крепким затылком, в шитой золотом парчовой ризе. За ним мелко семенил дьякон, в шелковом стихаре, с плетеной корзиной в тощих ручках.

Священник шел от двора к двору, заходил в каждый дом, где уже ждали его на столе свежие куличи и вареные крашеные яйца — отдельно для хозяев и отдельно для священника. Хорошо поставленным голосом, громко и нараспев, священник читал над угощением молитву, прыгая с пятого на десятое и глотая слово божье целыми предложениями (а кто там знал среди шахтеров на память те молитвы?), кропил вокруг себя святой водой, потом дьякон сгребал в корзину приготовленной им угощение, и они шли дальше, блестящие и яркие, как новогодние игрушки.

У тёти Клавы проглотить слово божье у священника не получилось. Только он пропускал ненужные, по его мнению, слова молитвы, как тётя Клава вступала своим высоким звонким голосом, договаривая за него кастрированную молитву до конца. Только священник пытался сократить службу, как тётя Клава тут же указывала на ошибку.

— Ученая никак? — спросил поп, взмокший после полного молитвенного марафона, по которому его прогнала в итоге тётя Клава.

— Сподобил Бог, — кротко кивнула тётя.

— В следующий раз икону тебе привезу. А то нехорошо, без иконы то, — пообещал священник.

Обещание свое выполнил.

* * *

В шахте деду оторвало четыре пальца на правой руке — по молодости да по глупости.

Дед, бледный, с закушенной губой, брел вдоль конвейера к шахте лифта, прижимал к животу изуродованную руку, перетянутую набухшим кровью тряпьем, и молился партии и директору шахты, чтобы никого не посадили в тюрьму за его глупость. Пальцы, какие сумел найти и подобрать, дед положил в карман, но так переживал, чтобы никого не наказали, что совсем забыл про них. Так они и остались в кармане, и хирургам областной больницы оказалось нечего пришивать.

* * *

Когда моей бабушке было пять лет, монастырь, в котором она воспитывалась, осаждали красные большевистские полки. В монастыре заперлись «белые» и никак не хотели выходить драться. Красные полки не теряли надежды уговорить «белых» доиграть в войну и взяли монастырь в осаду. Моя бабушка, пятилетняя доверчивая девчонка, пряталась в подвале вместе с перепуганными и голодными монашками.

— Давай, Анечка, беги, — сказали оголодавшие монашки моей бабушке на третий день осады. — Беги к офицерам, принеси нам поесть. Пули детей не трогают. В божьем мире пули — они для взрослых. Не для детей. Беги, с божьей помощью.

И пятилетняя бабушка побежала. И доверчиво бегала за едой для трусливых монашек еще два дня, под пулями, под щедрым большевистским обстрелом.

— Бог пожалел глупую, — говорила бабушка. — Я верю в Бога, но не верю в попов.

* * *

В шахте отец проработал год. А через год его призвали в ряды красной армии, и он уехал отбывать обязательную военную повинность. Из окна казармы черное подземелье шахты показалось отцу абсолютно негостеприимным, и он решил остаться в армии.

Первое свое офицерское направление отец получил в Карелию, поселок Реболы, приграничная полоса Финской границы, какая-то там установка ПВО.

Однажды зимой, возвращаясь на точку на грузовом ЗИЛе, водитель не справился с управлением, и машина слетела с дороги. Отец и водитель не убились, но сели плотно — самим не выбраться. Как назло, пошел снег, сначала мелкий, потом все сильнее и сильнее, заволакивая небо, засыпая следы, наметая непроходимые сугробы.

Их вытащили на второй день, черных, как шахтеров.

Экономя топливо, они жгли в кабине грузовика запасную покрышку ЗИЛа, тонко нарезая её, будто строганину.

И молились командиру части. Чтобы вытащил скорее. И еще, что послал он их в этот раз не за постельным бельем, а за сухим пайком, за гречкой, за сухим молоком, за брикетами киселя, и можно было грызть этот самый кисель, а не покрышку от ЗИЛа.

* * *

В юности я любил поспорить с мамой о Боге, особенно на какой-нибудь божественный праздник, например, на пасху, когда мама, аппетитно пахнущая свежими куличами, вся светящаяся, радостная, собиралась идти в церковь и примеряла перед зеркалом платок.

— Так нет Бога, ходит такое мнение, — говорил я с мальчишеским задором.

— Может быть, — кивала мама. — А может, и нет.

Она не спорила со мной, и от этого я становился только злее.

— Опять пойдешь кормить попов своими булками? — спрашивал я.

— У каждого свой путь к Богу, — отвечала мама. — У кого-то он не простой и сложный.

Свой путь к Богу она прошла за одну ночь, когда отцу пришел приказ уезжать в Афганистан.

* * *

Я не стал ни шахтером, ни военным.

Я делаю из гранита памятники тем, кто уже умер. И устанавливаю их на кладбищах.

И когда мне приходится делать памятник ребенку, когда с куска холодного камня на меня смотрит улыбающееся лицо маленькой девочки или серьезное лицо маленького мальчика, я никак не могу привыкнуть к мысли, что этот мир сделал Бог.

07.09.2015

 

Приказываю говорить на украинском языке

Сегодня международный день грамотности, потому о грамотности и будет история.

В отличие от медицины и образования, после объявления независимости Украины в 1992 году в армии на украинский язык перешли в один день. В армии ведь как, что реку переходить, что с русского языка на украинский — главное, чтобы приказ был отдан. Приказ отдали мгновенно, с опережением правительства, так сказать, в верноподданном прогибе.

Что ж, вы приказали, мы перешли.

Надо заметить, что состав армии в девяностых годах — это совсем не как сейчас. В девяностых в армию офицеров собирали по всему бывшему Советскому Союзу. Многонациональная была армия. В военных поселках все школы — русские. И разговаривают все, согласно Устава, на русском языке. Но приказы не обсуждаются. Сказано — перейти на украинский язык, все поголовно почесали под фуражками и принялись переходить.

Служил в те года под Днепропетровском в одном полку командир батареи, в меру старый, а потому в меру сообразительный. Назову его майор Д. До пенсии майору Д. оставалось всего ничего, потому очень он боялся и переживал, чтобы его раньше не уволили. Как я уже когда-то замечал, ничто так не способствует развитию безупречной интуиции, как желание спасти собственную задницу. Интуиция майора Д. сработала, как механизм швейцарских часов. Получив приказ перейти на украинский язык, майор ушел домой, а утром следующего дня вернулся в часть уже со знанием украинского языка.

— Метода, — сказал сослуживцам майор Д. — Во всем важна метода.

Метод скоростного обучения украинскому языку майора Д. был прост, как все гениальное.

Майор брал обычные русские слова, и менял в них буквы, беззастенчиво и нагло.

Каждую встреченную «е» майор менял на «э».

«И» майор менял на «ы».

«О» легко заменялась на «и».

Каждое «г» майор старательно превращал в «кх».

И, о чудо, утром следующего дня майор заговорил на украинском языке.

Особенностью данного чуда было еще и то, что все окружающие его военные не только понимали майора, но и понимали то, что он разговаривает именно на украинском языке.

— Мэтида, — сказал сослуживцам майор Д. — Ви всэм важна мэтида.

— Майир Д. пи вашэму прыказаныю прыбыл, — лихо доложился майор командиру полка, когда тот вызвал майора к себе в кабинет.

Командир полка был грузин и, следует отметить, стиль майорской речи произвел на командира сильное впечатление.

— Это, — кивнул командир майору на рот, и попытался вспомнить хоть одно украинское слово, — шо?

— Сикхласни прыказа пэрэхидим на ридний язык, тиварыщ кимандыр, — отчеканил майор.

— Вот, понимаешь, молодец, генацвали, — похвалил майора ничего не понявший командир.

Первой, естественно, на новом украинском языке заговорила батарея майора Д.

Следом за батареей потянулся и весь полк.

К концу недели, проходя мимо плаца, можно было услышать, как сержант лениво покрикивает на марширующих молодых бойцов:

— Налэви! Направи! Кругим! Шагим марш!

Бойцы слушались.

К концу месяца из Киева в часть приехали проверяющие. Главного проверяющего, генерала, почетного дедушку, любителя литературного украинского языка, вечерами пописывающего в толстую тетрадь стихи в манере Шевченко, так вот, дедушку увезли «по скорой» с сердечным приступом.

С таким же приступом в медроту увезли и майора Д. — очень боялся майор не дослужить до пенсии.

08.09.2015

 

ОУН-УПА и их роль в борьбе с фашистской Германией

В 1994-м году, в небольшом поселке Днепропетровской области, этот вопрос поставил в тупик сначала мою учительницу истории, а потом и весь педагогический совет средней школы во главе с несгибаемой и вечной директрисой Эммой Тимофеевной.

Вопрос родился не сам по себе.

Его еще не вытащили на поверхность общества популисты-политики.

Он еще не стал предметом спекуляций и манипуляций.

Нет.

Он приехал в среднюю школу в конверте с печатями министерства образования Украины, вопросом к выпускному экзамену по истории для учащихся 11-х классов, всего лишь одним из десятка других таких же экзаменационных вопросов.

Выпускной экзамен, аттестационный, а в «А» классе четыре человека на медаль идут, а значит, жди в гости комиссию из района, в полном составе ответственных лиц. Это все понимают?

Понимали все.

Экзамен письменный, вот что особенно плохо. Ладно бы — устный, дети сказали, комиссия посмеялась. Написанная бумага — это вам не шуточки. Мало ли, что понапишут эти дети, а отвечать кому? А если такую бумагу сохранить, и перечитать через год, или через три, а ты в это время еще не на пенсии, а совсем наоборот, на ответственном посту. И какая будет линия партии и правительство касаемо данного вопроса через пару лет с учетом развивающейся независимости? А? Что? Кто выскажется?

ОУН-УПА и их роль? Как она вам видится из 1994-го года?

В учительской запахло корвалолом и валокордином.

Педагогический совет средней школы взмок затылками и тревожно притих.

Ведь еще в 1989-м году, да что там, в 1990-м, да и в 1991-м, как все было понятно и, можно сказать, кристально ясно. Наша главная задача — молотьба и хлебосдача. Хочешь быть передовым — сей квадратногнездовым.

Физрука попросили прекратить демагогию и говорить по сути.

Поступило предложение билет с вопросом не давать. Предложение отвергли, потому что вскрытие пакета будет происходить при комиссии из района и этой же самой комиссией.

Фракция старых коммунистов из числа учителей труда и географии, настоятельно требовала писать по вопросу правду, какую писали в таких экзаменах уже не один десяток лет, от чего она не становилась хуже.

Молодая учительница украинского языка, проработавшая чуть больше полугода и отчаянно краснеющая ушами, предложила дать все-таки возможность детям написать правду, робко имея ввиду совсем не ту правду, о которой кричали из своего угла коммунисты.

Химики советовали вопрос сжечь.

Математики разделились и пытались друг другу что-то доказать, рисуя мелом на доске треугольники и квадраты.

После продолжительных прений, затянувшихся далеко за полночь, было решено похитить билет с экзаменационного стола, пользуясь общей суетой и под прикрытием самых активных членов педсовета.

Утром следующего дня в просторном и чистом классе экзаменационная комиссия вскрыла конверт с билетами по истории, и я, выпускник 11-го класса, претендующий на золотую медаль, с фамилией, начинающейся на букву Б, первым пошел к столу и вытащил, разумеется и конечно, с тем самым вопросом тот самый счастливый билет, который учителя, сгруппировавшиеся вокруг стола, еще не успели выкрасть.

Педсовет тихо ахнул, и коммунисты перекрестились.

— Замер! — прошипела на меня моя учительница истории, когда я сел за парту писать ответ. Она подошла ко мне сбоку и, не наклоняясь, одними губами, направив всю положенную её шёпоту громкость в мою сторону, выдохнула. — Замер! И не двигаться! И чтобы ни буквы в билете!

Как они подменили мне билет, я понял плохо. Помню, как они устроили карусель вокруг комиссии, дергая их в разные стороны каким-то вопросами, подняли всех, стеля на стол скатерть, перевернули вазу с цветами, бегали то ли за тряпкой, то ли за уборщицей, а потом — р-раз! — и у меня уже другой билет, что-то про Сковороду, а ниже про князя Владимира.

После экзамена, потом, я подошел к своей учительнице истории и спросил, какая же в итоге роль ОУН-УПА в борьбе с фашистской Германией?

Она только махнула на меня рукой и побежала в учительскую, с бутылкой коньяка в сумке.

В общем, как на этот вопрос отвечать правильно, меня в школе так и не научили.

09.09.2015

 

Наблюдая жизнь из-за оградки

Например,

В контору пришли заказывать памятник сын и мать. Он крупный, круглолицый, она сухая и тонкая. Он много говорил, расспрашивал, уточнял, ходил вдоль выставки, зачем-то заглядывал за памятники, трогал ногтем полировку гранита. Она сидела молча, ровная и напряженная, как телеграфный столб, смотрела перед собой близко посаженными черными глазами, похожими на ружейный ствол охотничьей двустволки.

Заказали памятник, его брату, её сыну.

Написали фамилию. Имя. Отчество.

— Сергей Николаевич.

— Петрович, — вдруг сказала мать, продолжая смотреть перед собой. От неожиданности мы даже дернулись.

— Николаевич, — ухмыльнулся брат.

— Петрович, — покачала головой мать.

— Ма, ты чего? Мы Николаевичи. Он Николаевич — нервно засмеялся брат.

— Петрович пиши, — тем же ровным голосом, не глядя на сына, сказала мать. — Петрович. Мне-то лучше знать, какое у него отчество.

Например,

Женщина неопределенного возраста, с морским загаром и чужими белоснежными зубами, попросила написать на памятнике:

— Вот так, косо, через всю плиту пишем — Владимир Петрович.

— А фамилия как?

— Без фамилии.

И смотрит на меня внимательно и строго, как профессор на государственном экзамене в университете.

— Понятно.

Отвечаю так, будто у меня каждый день по десять памятников без фамилий заказывают, а еще десяток и без имен.

— Даты рождения и смерти тоже писать не будем? — интересуюсь.

— Нет, нет. Даты пишем, обязательно пишем.

Дата смерти загадочного Владимира Петровича оказывается в прошедшем десятилетии.

— Давно скончался, — замечаю. — Там что-то уже сделано, на участке?

Женщина начинает елозить на стуле и смущаться.

— Там только крест. Металлический, — наконец выдает она, цедит слова сквозь свои чужие зубы. — Мы долго не решались. Понимаете.

Она делает голос тише и наклоняется ко мне, приближаясь до уровня полной конспирации.

— Понимаете, он работал в КГБ, под руководством того самого. Понимаете.

Говоря — того самого — она показывает глазами на потолок и многозначительно поводит бровями.

— Понимаете, он же работал в отделе борьбы с инакомыслием. Вот мы и не решались долго памятник ставить. Да и сейчас без фамилии решили делать. Чтобы никто не догадался. И не мстил ему. Ведь многие помнят. Понимаете. Многие помнят.

Например,

Мать с сыном заказали памятник и попросили выбить внизу, под датами рождения и смерти, строчку — «От жены и сына…». Через день позвонила их бабушка и попросила добить еще ниже — «От любящей мамы…». Еще через день пришли какие-то люди, привели с собой сына и заставили его указать в договоре, что на тыльной стороне памятника будет выгравировано «От брата и всей его семьи…». Потом, еще через несколько дней, приезжала заказчица и просила дописать строчку «От скорбящих родственников из Днепродзержинска». На тот момент на самом памятнике уже не осталось свободного места, и дописывать пришлось на гранитной тумбе-подставке.

В итоге, когда памятник установили, он был исписан эпитафиями весь, со всех сторон, и походил на недавно освободившегося из зоны рецидивиста, татуированного с головы до ног.

Например,

Пришли заказчики, две женщины, две невестки, и заказали четыре памятника на одно кладбище в области — деду, его жене, его брату и его сыну, то есть бывшему мужу одной из невесток. Высота памятников у всех разная. Деду — 120 см, бабе — 100 см, брату его — 110 см, а сыну его — 130 см. Дня через два одна из невесток приехала сама, а договор на неё был оформлен, и перезаказала. Деду — 100 см, бабе — 80 см, брату деда — 100 см, а сыну — 150 см. Дальше приезжали все подряд, и невестки вдвоем, и невестки с какими-то тетками, толи сестрами деда, толи кумами. У каждого находилась своя версия, какого размера должны быть памятники. Борьба за сантиметры высоты развивалась стремительно. То вперед выходил дед со сто сорока сантиметрами, то его сын, то наоборот, всех опережала бабка, а сын и дед довольствовались ста сантиметрами высоты. Приезжали и какие-то мужики, которые все больше помалкивали и жались по стенам, пока женщины громко сорились, визгливо кричали и ругались матом. Скоро они стали ездить ко мне, как на работу — день через день. Страсти кипели, распугивая прохожих. Закончил весь этот бедлам второй сын деда. Он приехал внезапно, крепкий такой дядька на старом «Крузере», в пиджаке и кепке, зашел в контору и рявкнул на бушующих родственников так, что, кажется, даже каменная свечка, вырезанная на гранитной арке, испуганно затрепетала. Потом, ни на кого не глядя, сын прошел к столу, порвал писанный-переписанный договор и сделал новый заказ — четыре памятника, все высотой 120 см, все с одинаковой резкой креста сбоку, все на одинаковых тумбах, доплатил сразу всю сумму по договору, чтобы уже никто ничего не смог поменять, и ушел, так и не глянув ни разу по сторонам.

Например,

Её дочь умерла в шесть лет, утонула в реке, отдыхая у бабушки в Днепропетровске. Как она пережила, сама не понимает. Помнит, как заплетала мертвой, посиневшей доченьке косички, и левая все выходила какой-то кривоватой, и она её распускала и заплетала опять, распускала и опять заплетала.

Через четыре года почтой пришла официальная бумажка, на бланке и с печатью. В бумажке городские власти Днепропетровска в учтивой форме оповещали её о реконструкции кладбища под городской парк культуры и отдыха, предложили перезахоронить останки дочери, а так же предупреждали, что все невостребованные в течение двух месяцев могилы будут пущены под бульдозер.

В Днепропетровск из Киева она выехала на следующий день.

Трогать могилу она никому не дала. Сама, в одну лопату, выкопала яму. Сама открыла трухлявую крышку гроба. Сама, своими руками, косточка за косточкой, переложила дочку в новый гробик. И косичку её тоже, ту самую, непослушную левую.

Ехала в Киев в купе. Выкупила все четыре места и ехала, придерживая останки доченьки руками.

Перезахоронила её на Берковецком кладбище, тоже сама. Поп отслужил над свежей могилой заупокойную. Она прикрутила к оградке медальон с портретом дочери, смешной и кудрявой. Легла рядом. Думала, что больше никогда не встанет.

А прожила еще пятьдесят лет.

Она рассказывала мне свою историю вчера, тихо улыбалась виноватой улыбкой и немножко плакала, совсем чуть-чуть, за что очень много извинялась.

Ей исполнилось 79 лет.

Она заказала двойной памятник — дочери и себе, потому что они скоро, совсем скоро наконец-то будут вместе.

10.09.2015

 

Особливості таксування по-київськи

Сьогодні п'ятниця, а по п'ятницях я дав собі обіцянку писати в блог виключно українською мовою.

От же розпочнемо експеримент, бо українською я взагалі пишу вперше.

Робить зауваження, якщо вважаєте за потрібне.

І поговорімо за київських таксистів.

Наприклад,

Тією зимою, коли на Грушевського дим від палаючих шин закопчував щити озвірілих «беркутівців», потягом з Донецька в Київ приїхала одна моя знайома жіночка. Південний вокзал, ранок, сніг дрібною рисовою крупою насипає з низького неба і холод пробирає до хребта. Знайома сідає у таксі, яке заздалегідь, ще й з вагону, викликала телефоном на вокзал. Пошарпаний «шевроле лачеті» з таким же пошарпаним водієм за кермом, якій курить в відкрите вікно, поки чекає на пасажирку.

В салоні авто холод, і пролітають одинокі сніжинки.

У таксиста втомлений вид і червоні з недосипу очі.

— Усе в порядку? — про всяк випадок питає знайома. Їй самій тривожно, всю ніч сусіди по купе лякали один одного десь підслуханими подробицями київського майдану, розповідали про кривавий «правий сектор» та ховали страх за пляшками з пивом.

— Ні, - качає головою таксист. — Ось з ранку бійці «правого сектору» напали на таксистів у вокзалу. Мені у машині вибили скло. А мені ще вас везти.

Знайома з переляком дивиться на водія, на його втомлене обличчя, на вікно з його сторони, озирається навколо.

— Та поїхали, поїхали! Чого ж ми стоїмо? — вигукує вона, і за спинами пасажирів біля виходу з вокзалу їй вже мариться той самий невідомий «сектор». — Поїхали вже так! Що ж робити!

— Можна так? — перепитує таксист.

— Можна, можна, тільки поїхали вже!

Вони їдуть по Києву. Знайомій холодно, вона ховає руки до кишень, тремтить, але терпить. Водій навпаки, йде, підставляючи обличчя зустрічному вітру, посміхаючись якимось своїм думкам.

Біля свого під'їзду знайома виходить з машини та розплачується через водійське вікно.

- Дякую, — каже вона водію.

— Вам дякую, — відповідає водій, тисне кнопку на підлокітнику, скло в його вікні автоматично закривається, і машина зі всіма закритими вікнами від'їжджає під здивованим поглядом знайомої.

Наприклад,

Того року до мене в гості приїхала теща з Росії.

Одного разу їй треба було з'їздити до своєї подруги, та вона попросила мене її супроводжувати.

— Про всяк випадок, — сказала вона. — Все ж таки я з Росії, а у вас тут хунта.

Ми викликали таксі і сіли в машину.

Теща, з панікою дивлячись то на мене, то на таксиста, намагалась згадати, як сказати українською мовою, куди нам треба їхати. Від несподіваного страху за своє російське життя, вона навіть не змогла відразу зміркувати, як українською вітаються.

Я, зрозуміло, підло мовчав, спостерігаючи за тещею і таксистом.

— Здоровєнькі, - нарешті видає теща, з наголосом на «є», таке м'яке російське «є». — Здоровєнькі були.

— Ого, — дивується таксист і киває головою.

— Будьте ласкаві, господи Боже мій, як же по-вашому буде проспект, — шепоче теща.

Таксист озирається на неї, гмикає:

— Ви, шановна, або переходите на людську мову, або я поки немовлям перекушу, якщо ви не заперечуєте…

Наприклад,

Якось викликаю таксі, приїжджає небесно-блакитний Ланос, за кермом якого несподівано для мене сидить жінка, молода й гарна. Ми їдемо мовчки. Я мовчу, поглядаючи, як вона управляє машиною. Вона поглядає на мене у відповідь, ніби чекає на щось.

— Ну, — нарешті каже вона.

— Що, ну? — не розумію я.

— Будуть якісь поради?

— А що, вони потрібні?

— Зазвичай вони завжди бувають від чоловіків.

— В такому випадку, — кажу, — у вас колір нігтів не пасує до кольору машини.

— Та то я не на тому авто сьогодні, - сміється жінка. — Зазвичай я їжджу на червоному Ланосі, але він у ремонті.

— В такому випадку, все гаразд.

— В такому випадку, — відповідає вона мені в тон, — можете самі вибрати собі радіостанцію.

І ми їдемо далі, підспівуючи удвох «Океану Ельзи».

11.09.2015

 

Патриотические стандарты

Вечер, ноутбук на коленях, скайп, в скайпе жена разговаривает со своей мамой, которая по совместительству моя та самая российская теща. Диалоги о погоде, здоровье детей, средствах для отбеливания зубов, рецептах холодца.

— А Витя переехал в Россию. Чтобы не попасть под мобилизацию, — доверительно сообщает теща и ждет реакции моей жены. Моя реакция всем известна, не актуальна и безынтересна российской стороне.

Тут важно сказать, что моя жена — военнообязанная, медицинская сестра, прапорщик ВСУ, служила в свое время в 93-й бригаде. Её мама, которая моя теща, очень переживает, что жену призовут в войска, и потому убедить нас уехать жить в Россию стало последнее время для тещи задачей номер один.

— Сбежал Витек? — кривится жена.

— Переехал, — ищет формулировки теща. — Все-таки молодой мальчик, жить еще и жить.

Витек, это сын украинской подруги моей тещи. В том году за неуспеваемость его выставили из Днепропетровского университета, потом уволили с фирмы, с должности продавца бытовой техники, куда его сразу после отчисления пристроила мама по своим бухгалтерским связям. Теперь Витя у родственников в России, пока мама ищет варианты продать квартиру и уехать следом.

— А если Косте придет повестка из военкомата, он куда будет сбегать? — интересуется жена.

Костя — это второй зять моей тещи, муж её второй дочери, гражданин России, тоже военнообязанный.

— Почему это ему вдруг должна прийти повестка? — поводит плечами теща.

— Мы год назад тоже не думали, что у нас может быть мобилизация, — отвечает жена. — А вот уже шестая волна мобилизации по стране. Не надо зарекаться. Так куда Костя будет сбегать, если ему вдруг придет повестка, а?

— Он никуда сбегать не станет, — поджимает губы теща. — Он не такой.

— Значит, Костя не такой, и он молодец. А Витя такой, и он тоже молодец, — удивляется жена. — Вы там определитесь, что ли, кто у вас молодец, кто предает свою страну, или кто не предает.

Теща молчит, моргает в монитор, шевелит губами.

— Давай не будем об этом говорить?

Жена легко соглашается. Разговор быстро замолкает, комкается, они прощаются. Жена со стуком закрывает ноутбук и уходит на кухню.

Я слышу, как она гремит кофеваркой и резко хлопает дверцами шкафчиков.

14.09.2015

 

Поколение выживших

Когда я слышу хоровое блеянье «всёпропальщиков» о зрадах и трудностях, мне хочется гнать их пинками на какое-нибудь старое киевское кладбище, например Байковое или Лукьяновское. К заросшим бурьяном, неухоженным старым могилам, в которых лежат люди, родившиеся и умершие в прошлом, двадцатом веке. К табличкам на ржавых оградах, с годами рождения и смерти, и коротким тире, отмеряющим промежуток жизни где-то между 1900-м и 1997-м годами.

Когда у того поколения случилось детство, в их стране случилась первая революция. Многие не помнили, но чувствовали, как сейчас наши дети даже в очень глубоком тылу чувствуют отголоски войны на востоке страны.

Юность того поколения прошла под газетные сводки с Первой Мировой войны, в проводах мобилизованных родственников, в письмах с фронта, первых похоронках соседям.

Потом революция, которая до основания, а затем.

Потом гражданская война.

За ней разруха и много труда, чтобы восстановить страну.

Потом 30-е годы, голодомор, репрессии, ночные расстрелы врагов народа и предателей дела революции, показательные процессы и аресты.

Следом Вторая Мировая война, в которой они уже принимали самое непосредственное участие, сражались и гибли, работали на фронт и голодали, спасались от бомбежек, сначала германских, потом советских.

Потом опять много труда, чтобы опять восстановить разрушенную страну.

Затем немного советского застоя, с кое-каким достатком, сытостью и пресловутой уверенностью в завтрашнем дне, легко и непринужденно рухнувшей вместе со всей страной в 90-х годах.

Когда в 90-х в водовороте кризиса они теряли всё, что нажили, лишались надежды, мечты, страны, веры — всего, они вспоминали брежневский застой, как лучшие годы свое жизни.

Трудной, тяжелой, никому не нужной жизни.

И умирали.

Две революции, две мировые войны, голодомор, репрессии, остальное так, по мелочи.

Без интернета, комфортных самолетов «Боинг» и электрического миксера с шестью ультрасовременными насадками.

Без нанотехнологий, без мобильных телефонов и сериала «Доктор Хаус» по пятницам.

Без личного автомобиля, без коктейля «Секс на пляже», а заодно и без секса, которого, как известно, не было в Советском Союзе.

И выжили.

И прожили.

И пережили. И так и не дожили до светлого завтра.

Это были наши бабушки и дедушки. Люди из нечеловеческого сплава. Неубиваемые оптимисты. Вытянувшие, сумевшие и, по какой-то усмешке судьбы, родившие нас, нытиков и «всёпропальщиков», торопящихся кричать зрада по любому поводу и трепетно оберегающих лишь покой собственного холодильника.

Когда я бываю на кладбище, я останавливаюсь у могил прошлого века.

Я смотрю на надгробные таблички того поколения на заросших травой могилах и думаю о том, как трудно и страшно они жили.

И еще думаю о том, что не все у нас так плохо, нет, не все пропало, им было гораздо труднее, но они вытянули, а значит, и мы обязательно вытянем.

15.09.2015

 

Всё, что я хотел сказать о Шарли

Я не знаю наказания хуже, чем делать детский памятник.

Когда я умру и попаду в ад, я уверен, там будет холодно, и равнодушный черт заставит меня делать памятник ребенку, полировать камень, гравировать по нему портрет с пухлыми губками и пуговичным носиком, рубить в граните незаслуженно короткие года жизни, и слушать, слушать и слушать голоса безутешных заказчиков-родителей, придушенные бесцветные голоса смирившихся с горем людей.

Может быть, это будет голос заказчицы из Глевахи, худой женщины с острыми локтями и пронзительным взглядом.

Она долго ходила к нам на просчеты, много раз перезванивала и, наконец, сделала заказ. Дорогой памятник, много гранита, много работ по установке.

Заказчице не нравилось все. Мы утвердили ретушь портрета с десятого раза, ей не нравилось выражение лица молодого шестнадцатилетнего парня, не нравилась прическа, не устраивала рубашка, не подходила поза, в которой он стоял на ретуши во весь свой рост. Готовый портрет на камне мы доделывали еще дольше. Художник то дорисовывал какие-то морщинки, то убирал их, то делал светлее лицо, то темнее, а под конец долго бился над тем, чтобы взгляд молодого парня стал жизнерадостным.

Готовый памятник тоже установили не с первого раза.

— Криво, — сказала заказчица, глядя на плиту сто стороны. — И не надо мне совать ваш «уровень». Я же вижу — криво.

Когда поправили, она сказала, что надо переставить памятник чуть левее. Потом опять оказалось криво.

— Люда, ну что ты, Люда, — воскликнула сестра заказчицы и прижала руки к груди. — Ну что ж ты людей мордуешь?! Ты все равно его уже не оживишь!

Может быть, это будет голос заказчика с Байкового кладбища.

Его жена, с бесцветными глазами на рыхлом лице, дрожащими пальцами выкладывала передо мной фотографии пятилетней девочки, одну за одной, одну за одной, точно раскладывала пасьянс. Фотографии закрыли собой весь стол, легли на бумаги и ноутбук, на мой ежедневник и телефоны, а она все доставала и доставала их из своей пластмассовой негнущейся папки.

— Я не знаю, какое фото лучше выбрать, понимаете, поглядите, вы же лучше разбираетесь, понимаете, какая подойдет для портрета, понимаете, — бормотала жена. Говорила она безостановочно, и красный её рот казался мне ножевой раной, из которой неудержимо лилась кровь. — Вот тут она у нас в парке, понимаете, на Соломенской площади парк, с качелями, мы туда часто ездили, понимаете, ей всегда так нравились качели. Она тут еще маленькая, понимаете, может быть надо фото последнее, совсем перед смертью, понимаете, вам лучше знать. А тут мы на Новый Год на елке, понимаете, она в костюме белочки, может быть в костюме белочки нельзя, понимаете. Вы скажите. А вот еще…

И голос её мужа прорывался откуда-то сбоку, виновато и робко гудел:

— Не надо, дорогая, не надо, может быть, молодому человеку совсем не интересно. Не надо…

Собственно, это всё, что я хотел сказать о карикатуре Шарли с утонувшим мальчиком.

15.09.2015

 

Восемь заветных слов

Она была танцовщица — плоская грудь, крепкая жопа, мощные ноги и сухая шея. Девки в бараке смотрели на неё с пренебрежением, ни сиськи, ни письки, не ухватиться, не подержаться, чего с неё взять. А фашистам она нравилась, особенно за умение ввинчивать фуэте, стоя на одной ноге в центре обеденного стола, ну, и за жопу тоже, конечно, нравилась.

Так она и выжила в германском концентрационном лагере, кружилась на столе, потом с него же доедала остатки, после шла в спальню очередного немца.

Освободили лагерь американцы. И сержант американской армии, двадцатилетний мальчишка из штата Миссури, очумевший от войны, крови и собственных гормонов, влюбился в неё сразу и навсегда, и немедленно предложил руку и сердце.

Они провели незабываемые три дня в одной из бывших немецких спален.

— Мне нужно ненадолго съездить домой, — на третий день сказала она американскому жениху. — Только туда и обратно. Увижу маму, сообщу, что я жива, и назад.

Война заканчивалась. Советские войска освобождали Европу, круша фашистскую империю и неся мир. Он согласился без страха за неё.

Её арестовали тут же, только она пересекла границу СССР. Короткий и унизительный суд, безжалостный приговор, и она поехала в лагеря на 10 лет, за предательство и сотрудничество с оккупантами.

Она была танцовщица. Девки опять косились, а охране лагеря она нравилась, и с фуэте на столе, и в спальне.

Скоро она забеременела. Охрана её жалела, подкармливала и щадила на работах, и ребенка, мальчика, она родила, можно сказать, здорового, как может быть здоровым ребенок, рожденный на лагерной баланде в суровых колымских широтах.

До трехлетнего возраста ребенка было разрешено держать при матери, а потом — обязательная комиссия, заключение врачей и интернат.

Три года она почти ничему не учила сына, кроме восьми слов. Каждый день, утром, в обед и вечером, и еще много раз, только выдавалась возможность, она повторяла сыну только эти восемь слов. Он должен был запомнить. Он обязан был их запомнить. Все восемь. Они должны были впаяться в его память, высечься там навсегда, намертво. Восемь самых главных слов в его только начинающейся жизни:

— У меня есть бабушка, Середа Анна Федоровна, Киев.

Она пела ему эти слова вместо колыбельной. Она учила их с ним, вместо стихов и поговорок. Они были ему вместо имени. Ей было не важно, когда он скажет слово «мама», ей было нужно, чтобы он запомнил:

— У меня есть бабушка, Середа Анна Федоровна, Киев.

Когда сыну исполнилось три, его забрали. Она его больше никогда не увидит, он со временем почти забудет её, останутся только восемь слов, те самые, которые он, трехлетний, скажет на интернатской комиссии, в ответ на вопрос, как тебя зовут:

— У меня есть бабушка, Середа Анна Федоровна, Киев.

Он будет повторять эти слова, когда равнодушные врачи станут привычно замерять его рост и вес, слушать сердце, заглядывать в рот и умелыми руками щупать лимфоузлы. Он будет повторять их. И тогда кто-то в комиссии неожиданно сжалится, и подаст запрос, и окажется, что действительно, есть такая бабушка, и она признает его своим внуком, и он поедет не в интернат, а к бабушке, в киевскую коммуналку.

Наверное, тут в этой истории можно было бы поставить точку, если бы не далекий американский паренек из штата Миссури.

Когда в назначенное время его любимая не приехала и не подала никаких вестей, он написал ей письмо по адресу, который она оставила. И пришел ответ, что все у неё хорошо, что она жива и здорова, что встретила она прекрасного парня, литейщика-передовика с завода «Серп и Молот», и скоро они поженятся. Американец из Миссури, полный любви и отчаянья, писал ей, как он ждет, и помнит её, и никогда не забудет. Писал он часто, письмо за письмом, и всегда аккуратно и в срок ему приходил ответ, что у неё по прежнему все очень и очень хорошо, спасибо большое, дорогой американский друг.

Эту историю я написал год назад, со слов внучки главного героя, которая, потратив много лет на поиски, узнала все подробности жизни своего деда. Она видела и приговор своей прабабки-танцовщицы, и письма, которые сохранил американский жених из штата Миссури.

Когда я сказал, что напишу её рассказ, она спросила — зачем?

— Чтобы помнили.

— Те, кому надо бы помнить, они всё равно не читают, — ответила она. — Наверняка, не читают.

16.09.2015

 

Дідові діти

Тієї зими я бачив їх щодня — сутулий шістдесятирі́́чний дід та двоє близнюків років чотирьох йшли скрізь двір до дитячого садка, тримаючись за руки. В діда зосереджений погляд. Малюки копіюють діда, теж сутуляться, в обох зосереджені обличчя, обидва смішно кучеряві в однакових шапочках у синю смужку. Завжди охайні, начищені, випрані і відпрасовані.

Їх мати я бачив значно рідше. Було їй на вигляд років двадцять, і по чуткам бабусиного телеграфа, що кожного вечора розповсюджує по двору інформацію від лави до лави, народила вона у неповні вісімнадцять неясно від кого, але ж, напевно, від якоїсь непорядної людини. Далі бабці розповідали подробиці, на які вистачало їх перестарілої уяви. Але ж факт — батька близнюків ніхто не бачив. І факт — з пологового будинку забрав додому вісімнадцятирічну маму з двома крикливими згортками на руках її батько, той самий дід близнюків. А мами у неї немає, померла ще до народження онуків, не дожила. Теж факт залізний, від бабусиного телеграфа.

Я пам'ятаю, як вона кожного ранку поспішала на навчання, а дід вслід за нею виходів у двір з малюками та коляскою й розгойдував її правою рукою, дивлячись одним оком на близнюків, а іншим — в книжку, затиснуту в лівій руці. У будь-яку погоду. У будь-який день тижня. В обід він заносив їх додому, тримаючи згортки з малюками, ніби батони хліба. І через годину знову розгойдував їх у колясці посеред двору. Ввечері згортки прокидалися і гірко плакали, якщо мама запізнювалась, або голосно сміялись, якщо вона своєчасно поверталася з навчань. Я пам'ятаю їх сміх. У нас половина двору потім сміялася цим сміхом, намагаючись копіювати близнюків.

Тієї зими вона вже тікала вранці на роботу, а дід вів близнюків або в дитячий садок, або на майданчик.

Ми якось зустрілися в одній пісочниці, я з дочкою і дід з онуками.

Один з близнюків зламав пластмасовий совок, і дід став його сварити і соромити, мовляв, що ж ти такий, як можна, мама працює, заробляє гроші, себе не шкодує, аби придбати тобі іграшки та одяг, а тобі ось як її не шкода. Близнюк стояв перед дідом, опустивши голову, винувато шмигав носом, смикав за спиною руки. Інший близнюк дивився на сцену з боку, дивився, потім глянув на свій цілий совок, потім знову на винуватого брата, знову на совок, а потім з силою кинув совок в пісочницю, підійшов і став поруч із братом, теж винувато відпустивши кучеряву голову. Дід замовк, раптом підсів ближче і міцно обійняв хлоп'ят, притиснувши їх до себе.

Потім близнюки побігли кататися з гірки, а дід підсів до мене на лавку, дістав з пачки цигарку, покрутив її в руці, понюхав, поклав назад у пачку і, нарешті, сказав, ніби ні до кого і не звертаючись:

- Хороші хлопці ростуть. Дружні.

Пам'ятаю, до нас додому зайшла сусідка, дізнатися, чи теплі у нас в квартирі батареї. Батареї були холодні, мов остигаючий труп, я торкнувся ребристого чавуну і побачив у вікні близнюків і діда. Вони повертались з прогулянки, саме час.

- Скажи, — запитав я у сусідки, — а ти зважилася б народжувати у вісімнадцять років, якби раптом залетіла?

Сусідці трохи за сорок, в неї чоловік, син закінчує навчання в якомусь університеті, вже підробляючи десь програмістом.

- Що я, дурна зовсім! Все життя собі калічити!

Сусідка із стурбованим обличчям теж торкалась батареї і хитала головою. А вони йшли утрьох, я бачив їх крізь вікно, у неї за спиною, марширували через калюжі, тримаючись за руки, дід хмурився, а близнюки посміхалися короткому зимовому сонцю, і не тямили, курчаві, що моя сусідка тільки що їх обох поховала під байдужим ножем абортарію.

Наприкінці тієї ж зими дід пішов добровольцем до армії і поїхав приймати участь в АТО.

Напевно, для ефекту, треба б було далі написати, що дід загинув десь під Луганськом, і у парчевої труни поряд з почесним караулом голосно ридали донька й її, нічого не розуміючі, малюки.

Але ж це була б брехня.

Адже кілька днів потому дід повернувся живий та неушкоджений. І малюки того дня голосно сміялись, тим самим відомим на вісь двір сміхом. А дід обіймав їх та казав, що готовий на все заради того сміху.

18.09.2015

 

Не велено говорить

Она просыпается от звонка в дверь, сонная и растрепанная открывает. На пороге курьер, с букетом роз. Двадцать пять бархатных роз. И улыбающийся курьер.

— От кого? — как всегда спрашивает она.

— Не велено говорить, — привычно склоняет голову курьер. И убегает вниз по лестнице.

Так уже полгода, пятнадцатого числа каждого месяца, звонок, курьер, розы, не велено говорить.

Она варит кофе, пьет на кухне, забравшись на стул с ногами, греет руки об чашку, глядит на букет и улыбается.

Так с улыбкой она выходит из дома в Ростовскую слякоть. Едет в университет. Пишет на лекциях в конспект круглым детским подчерком.

Он просыпается от хлопка разорвавшейся мины. Или от толчка в плечо — пора, время, пора.

Два года назад он поступил в Национальный Университет имени Тараса Шевченко.

Потом был Майдан, пропахший шинной гарью пуховик, сбитые о брусчатку ботинки, травма руки от удара дубинкой. Когда «зеленые человечки» высадились в Крыму, он пришел в военкомат. Его взяли в армию, сначала направили в военную часть в Харьков, оттуда, позже, под Луганск.

Он просыпается, выходит в туманную слякоть, перепаханную танковыми гусеницами, со сна его морозит.

Она улыбается. Её парень, одногруппник и спортсмен, подозрительно интересуется:

— Что, опять?

— Опять, — улыбается она.

— Букет?

— Букет…

— И опять никакой записки.

— Опять. Никакой.

Парень качает головой. Раньше парень сильно нервничал каждого пятнадцатого числа, но ничего не происходило, кроме букетов, ни звонков, ни писем, ни встреч, парень проверял, знает, и парень успокоился, хотя помнит и немного все равно нервничает.

Она не обращает внимания. В пол-уха слушает сплетни подруг.

Он с телефона заходит в интернет, проверяет почту, просматривает отчет о доставке.

Он вспомнил о ней, когда рядом ранило товарища, ранило плохо, в живот, и было много крика и крови.

Нет, не так.

Он и не забывал о ней. Помнил, когда «беркут» сломал строй и побежал, наступая, вниз по Грушевского. Помнил, когда читал слова военной присяги перед строем бойцов. А когда раненный товарищ забылся в обмороке, он понял, что просто думать о ней мало, мало просто надеяться на встречу завтра, потому что завтра может никогда не наступить. Тогда он с телефона зашел в интернет, и заказал для неё доставку букета. Пятнадцатого числа. А адрес её он узнал раньше, у её родителей.

Она окончила школу в Киеве два года назад, 61-ю киевскую школу, и уехала в Ростов поступать в университет. Еще до Майдана, Крыма и ДНР и ЛНР. Еще в братскую соседнюю страну. Она плохо представляет себе Россию, воюющую с Украиной.

Он окончил 61-ю киевскую школу два года назад, и сейчас, в окопах, он хорошо себе представляет, как Россия воюет с Украиной.

Я знаю все об этой истории.

Потому что она — моя старшая дочь. А он — её одноклассник, и я давно знаком с его родителями.

22.09.2015

 

Це щось із серцем

Ось що я можу сказати про місцеві вибори, так ось ці слова у добрих домах не доречні. Тому я краще розповім вам за любов.

З самого початку знайомства дядько Толя зробив геть усе, щоб не сподобатись нашій родині. Це треба було мати не аби який талант, адже взагалі наша родина дуже добра, особливо дідусь, котрий тікав з хати кожного разу, коли кололи кабанчика, не міг бачити, як штрикають в бік свині гострого ножа, а пізніше у кожної котлети просив вибачення.

Широкоплечий та високий, дядько Толя прийшов до нас в дім сватати тітку Любу. З нею він до цього зустрічався півроку, водив її у кіно їсти цукерки на кріслах останнього ряду, дарував квіти й писав безхитрісні вірші. Ось, нарешті, й прийшов, як казала бабуся «саме час, коли помідори геть дешеві».

Зайшов, весь такий чепурний, немов першотравнева трибуна. Раптом, побачив тітку Клаву, рідну сестру тітки Люби. І, очумілий сам від себе, з порогу посватався до тітки Клави.

Батьки завмерли в шоці, свати втратили дар мови, сестри спалахнули червоним кольором.

— Анатолію, ти впевнений? — запитала племінника тітка, рівна, як штангенциркуль, єдина кровна родичка дядька Толі у цілому світі. Тітка у війну, відразу після смерті брата, здала дядька Толю в інтернат, розумно розсудивши, що так їм удвох буде простіше прогодуватися. Коли після інтернату Толя вступив до педагогічного училища, вона почала двічі на місяць акуратно переводити йому гроші, з якогось Кримського містечка із дивною неросійською назвою Сімеїз — десять карбованців сьомого і десять двадцять сьомого числа. На сватання дядько Толя, що вже працював істориком в Луганській школі, викликав тітку телеграмою. Та приїхала. Не зустрічаючись років двадцять, вони були неприємно здивовані один одному на залізничному вокзалі Луганська. Тітка виявилася сухорлявою старою з владними складками по обидві сторони твердого рота. Дядя Толя виявився високим, галасливим хлопцем, ніби в докір тітці, дуже схожим на свого батька, якого він зовсім не пам'ятав.

І ось дядько Толя ще й видав номер.

— Анатолію, ти впевнений?

У тиші слова рубали простір довкола навпіл.

- Упевнений, — сказав дядько Толя. — Пробач, Любочко. Щось із серцем.

Тітка Клава, ще молоденька, сяюча, в яскравому ситцевому пляттячку, несподівано погодилася.

Тітка Люба втекла з дому, десь бродила ніч, поки вся сім'я шукала її гукаючи вздовж берегу Сіверського Донця, вранці прийшла, сувора і сіра, ніби витерта гумкою, зібрала у дідову стару валізу свої речі і поїхала, спочатку у сусідній обласний центр, а потім ще далі і далі, щоб більше ніколи не повернутися додому.

Весілля грали шумно, в клубі, чого вже, весілля все ж таки.

А наступного дня дядько Толя заклав на краю селища будинок на гроші, які зібрали на весіллі. Будинок вийшов на чотири кімнати. Дядя Толя звільнився з Луганської школи і влаштувався у місцеву, селищну.

Я пам'ятаю як на дверях їх дерев'яного туалету висіла вирізка з журналу «Огоньок», на якій завмерли в скорботних позах скіфські кам'яні баби, штук десять, а під ними впевненою рукою дядька Толі було крупно виведено фломастером — «Пам'ятай, за тобою черга».

А ще вечорами він грав для картоплі на баяні, запевняючи, що від музики вона стає солодшою й наваристою. І сміявся, чи то жартував, чи то всерйоз казав, спробуй зрозумій його. І всі в селищі знали, що не було картоплі смачніше, ніж у дядька Толі, Анатолія Борисовича, історика.

Після народження доньки, якось в одну мить, тітка Клава стала почувати себе гірше, почала задихатися і набрякати, і серце її перестало тримати чіткий ритм.

Вона прохворіла двадцять років, від набряку стала схожа на грушу, водянисту грушу з тонкими сірниковими руками з боків. Останні десять років районні лікарі, зустрічаючи тітку Клаву на інвалідному візку в поліклініці, замість «здрастуйте» здивовано вигукували:

- А ви ще живі?

І відмовлялися братися за лікування, прописували порошки, які не приносили ніякого полегшення, радили змінювати клімат. І в Києві лікарі відмовлялися. І в Москві.

Двічі на день, десять років поспіль, дядя Толя виносив тітку Клаву у двір полежати на тапчані, подихати повітрям. Возив її купатися на Сіверський Донець і до моря. Останні два роки годував з ложечки і поїв компотами власного варіння.

Коли тітка Клава померла, дядя Толя замкнувся в будинку і добу не підпускав до неї нікого.

А на двадцятий день після смерті дядько Толя помер сам.

Місцевий лікар сказав — це щось з серцем.

25.09.2015

 

Приятная встреча с министром

У нас в стране правильная европейская судебная система, которая досталась в руки не созревшим до неё людям, думающим больше о собственной выгоде.

Пусть коллеги поправят меня, если я сформулировал не совсем точно слова Павла Петренко, министра юстиции Украины, которые он сказал на встрече с блогерами в пятницу, 25 сентября этого года.

Слушать Павла приятно.

Приятно, что в ответах на вопросы он не уходит в дебри словесной эквилибристики, а отвечает по сути. Приятно, что он почти не обращается за подсказками к помощнице, которая сидит здесь же, за спинами блогеров, сам помнит цифры, сроки и детали решенных и решаемых задач. Приятно, что министерством вводятся современные электронные сервисы, которые уже успешно работают.

Приятно, честное слово.

Сокращение численности персонала в министерстве с 24 тысяч человек до 18 тысяч, без потери функциональности, и в ближайших планах сокращение еще 6 тысяч служащих, оптимизация раздутого штата сотрудников — это приятно.

Электронные сервисы, когда он-лайн можно зарегистрировать компанию, или получить выписку из реестра, или подать заявку на регистрацию брака, и не стоять в унылых очередях — это приятно.

Передача функций государственных регистраторов частным нотариусам, с сохранением тарифов на услуги и полным сокращением этих самых госрегистраторов (да-да, госрегистраторов убирают полностью, а все их функции будут выполнять частные нотариусы, при этом цена на их услуги будет фиксированной и определяется министерством) — это приятно.

Отмена для нотариусов обязательного в прошлом собеседования, на котором, собственно, и валили всех желающих стать нотариусом, если предварительно не занести весьма внушительную сумму взятки, и введение единого электронного экзамена (типа ЗНО) — это приятно. Теперь нотариусом может стать тот, кто знает закон и работу, а не тот, у кого есть сотня тысяч долларов.

Новая система мотивации для работников исполнительной службы, подготовка частных судебных исполнителей, глобальная работа по подготовке судебных исков «Украина против России», единые центры предоставления услуг, планируемая проверка всей налоговой системы — все это действительно и очень приятно.

Да вот только, например, чтобы дело дошло до тех же новых судебных исполнителей, должен пройти суд. А с судами что? Какие изменения?

— Ну, вы же понимаете. У нас в стране правильная европейская судебная система, которая досталась в руки не созревшим до неё людям, думающим больше о собственной выгоде.

И с судами все по-прежнему, то есть, сложно. Люстрация провалилась. Точечные удары по коррупционерам убирают единицы, но не меняют систему. Дела разваливаются, взяточники выходят из тюрьмы под смешные залоги, зрада опять лезет под ноги перемоге.

При этом одна из задач министерства юстиции — координация работы по проведению судебной реформы.

И действительно приятно, что наконец-то можно зарегистрировать компанию на сайте минюста.

Но что чаще делает обыкновенный человек — регистрирует компании или обращается в суд? И что станет важнее обыкновенной женщине, подавшей в суд на алименты — то, что районный судья третий месяц переносит рассмотрение её дела по каким-то своим личным причинам, или то, что свой теоретический новый брак она сможет спокойно и без очереди зарегистрировать он-лайн?

Да, разумеется, для такой женщины будет важно, что судебный исполнитель новой формации, живущий по новой системе мотивации, быстро и качественно выбьет для неё алименты из её нерадивого бывшего супруга.

«Да вот только, например, чтобы дело дошло до тех же новых судебных исполнителей, должен пройти суд. А с судами что? Какие изменения?»

Время общения министра с блогерами вышло.

Я жму руку Павлу Петренко с ощущением, что сделано многое, и не сделано главное.

28.09.2015

 

Долги

Дядя Саша ушел на войну в 1943, когда ему исполнилось восемнадцать лет, и, дойдя до Берлина в пехотном полку, вернулся домой, в село Сумской области, без единой царапины, в лейтенантских погонах на плечах, с медалью «За отвагу» на груди и аккордеоном в руках. Повезло.

Тёте Лене, бывшей свое однокласснице, он писал письма всю войну — чаще, чем матери, как только выдавалась свободная минута. Та складывала письма в шкатулку, нежно хранила, писала в ответ и ждала дядю с фронта.

Старший брат дяди Саши успел до войны жениться, родил сына и погиб под Киевом.

— Крепись, сынок, — сказала мама дяде Саше, доставая похоронку из-за иконы в углу комнаты, — у тебя долг.

И в том же, 1945-м году, дядя Саша покорно женился на жене старшего брата — потому что у неё сын, его племянник, потому что тяжелое время, и надо было им как-то выживать, и еще потому, что было так в селе принято.

Тётя Лена не возражала, плакала ночами в подушку, жалела и себя, и дядю Сашу, но не возражала, так было принято в селе, и такой был его долг, выжившего младшего брата перед погибшим старшим.

Через два года в семье дяди Саши родился второй сын.

А еще через десять лет, когда дети подросли, а жизнь стала легче, наладилась, и перестал терзать голод, и стала отступать и меньше сниться ночами война, дядя Саша развелся с бывшей женой брата и ушел жить к тёте Лене, которая все эти годы продолжала его любить и ждать.

Скоро тётя Лена и дядя Саша родили девочку.

Так они все и жили. Весной дружно сажали картошку — сначала всей семьей, жена брата, два её сына, дядя Саша с тётей Леной и их малолетняя дочь, закапывали картошку в огороде у мамы, потом переходили на огород жены брата, после приступали к огороду дяди Саши. Так же дружно картошку и выкапывали. Так же всей гурьбой брались за любое дело, хоть хату белить, хоть старшего сына в армию провожать.

Повырастали и разъехались по городам сыновья, поступили в университеты, получили квартиры, женились.

Тётя Лена досматривала всех стариков.

Похоронила дядю Сашу после второго инсульта, долго ухаживала за его матерью и похоронила её через пять лет рядом с дядей Сашей, потом ходила за женой старшего брата, приносила продукты, помогала убирать и ставила уколы. Считала, что это её святой долг и искренне не понимала, как можно поступить иначе.

29.09.2015

 

Я научу тебя не плакать

Вечером просматриваю в интернете новости за день, прокручиваю ленты новостных агентств, смотрю видео с Востока Украины — разрушенные дома, бегущие от войны мирные жители, плачущие дети.

Из спальни прибегает пожелать мне спокойной ночи дочка, шлепает босиком по линолеуму. У неё распущенные по плечам волосы, пижама в розовых медведях, подмышкой плюшевая собака.

— А почему детки плачут? — спрашивает дочка, заглянув в ноутбук.

Я закрываю крышку, усаживаю дочь себе на колени.

— Понимаешь, — говорю, — к ним в город пришла война, падают бомбы, разрушаются дома, умирают люди. Деткам страшно, и они плачут.

— Знаешь, — отвечает дочь. — Когда к нам придет война, я не буду плакать. Я буду такая храбрая и такая сильная. Вот такая.

Дочка напрягает руки, щурится и от старания высовывает кончик языка.

Наверное, у меня что-то меняется в лице. Дочь внимательно смотрит мне в глаза, целует в щеку.

— Ты так не переживай, — шепчет она мне на ухо. — Я и тебя научу не плакать. Знаешь, мы Любовь Павловну научили не плакать. Я теперь умею.

Любовь Павловна — это воспитательница из детского садика. 30-го января под Дебальцево убило её брата, он служил в армии и провел на Востоке Украины почти полгода, но в реальном бою не был ни разу. Это был его первый бой, и последний. Недавно ему исполнилось 39 лет. Теперь Любовь Павловна, думая, что её не видят дети, тихо плачет. А дети, видя, как у неё по щекам текут слезы, стараются играть веселее и громче, чтобы ей тоже стало немного веселее.

Дочь умащивается у меня на руках. Я рассказываю ей сказку.

Последнее время у нас все сказки о ней, о моей дочке, как её охраняет дракон, а добрый принц спасает её из высокой башни, как она на спине кита спешит на помощь к бедным зверятам в далекую Африку, как она с корзиной пирожков идет к больной бабушке через темный лес.

В лесу дочке встречается зайчик, и просит угостить его пирожком. И дочка, конечно, угощает его. Потом ей встречается ёжик, и тоже угощается пирожком. Потом лисичка. Потом…

— Хватит, — шепчет сквозь сон дочка. — Хватит угощать, а то бабушке ни одного пирожка не останется.

И крепко и безмятежно засыпает.

30.09.2015

 

День батька

Я поста́рію коли розівчусь радіти дрібницям, дурницям і всіляким нісенітницям. Наприклад — грибному запаху в куцому скверику за офісом, чи вороні, що розламує волоський горіх об дах припаркованої біля під'їзду машини.

Я поста́рію коли розлюблю якусь із пір року чи всі зразу одночасно.

Коли Літо перестане бути радістю. Безмірною і безкінечною мов шкільні канікули. Коли зникнуть і дзвінкий ранок з шурхітливою мітлою двірника, і опливаючий полудень, і задушливо спекотний вечір, розімлілий і безтурботний, мов пияк на виході з корчми. А залишиться лише нестерпна і спітніла спека.

Коли Осінь перестане бути смутком, щирою печаллю, як за справжнім другом, що запропастився десь у суєті життя. І відійде ностальгія, щезне час оглянутися назад, розтане пора довгих роздумів і легких светрів, а зостане лиш грип і катар.

Коли Зима не буде часом боротьби і надії, часом випробувань і мрій. Коли я розлюблю сльоту, хоча з неї так затишно заходити в тепло кімнати. І кутатися в колючий ліжник приємніше коли об вікно розплющуються набряклі льодяною водою сніжинки, і гарячий чай тоді смакує набагато краще.

Я поста́рію коли Весна не стане коханням. І не хотітиметься під щораз теплішими променями сонця розхристатися і йти так вулицею, посміхаючись без причини і думати, що дихаєш свіжим повітрям, заробити в результаті застуду, деренчати носом і бути вкрай задоволеним з себе.

Я поста́рію, коли з мене витече щенячий захват життям, коли я розгублю його по дорозі з роботи додому, як гублять мобільні телефони — незрозуміло де і назавше.

Неділя — день батька. Сьогодні навіть наймиршавіші батьки вигулюють на дитячих майданчиках своїх нащадків.

Я поста́рію, коли у відповідь на захоплений крик своєї доньки:

— Дивись, які насуплені хмари!

Я відповім:

— Ходім додому, скоро почнеться дощ…

04.10.2015

 

Нам некогда, мы работаем

Я так часто слышал эту фразу от жителей Донбасса, что, кажется, давно пора сделать её лозунгом Донецкой и Луганской областей.

Я родился в поселке Шахта № 9 Луганской области Перевальского района. Мой дед работал шахтоуправленцем. Когда фашисты захватили Луганщину, он взорвал шахты и ушел в Сумское подполье, а когда Красная Армия освободила Украину, он вернулся в Луганскую область и восстанавливал те самые шахты, что взрывал. И давал стране уголь. А в коммунистическую партию так и не вступил, все, говорил, некогда ему, работает он, мол, не до глупостей. В шестидесятых годах шофер возил деда на служебной машине, в хате стоял служебный телефон и работал телевизор, единственный, на всю улицу. Зажиточно, в общем, жили. Дед ходил в «сталинке», как было принято тогда у всех руководящих работников, а в партию так и не вступил. Хотите — верьте, хотите — нет. Человек на серьезной руководящей работе, и беспартийный. Он был хорошим специалистом, грамотным и ответственным, потому, наверное, и закрывало руководство глаза на его политическую безответственность.

Руководство по-хозяйски спускало сверху разнарядку за разнарядкой на уголь.

И деду было некогда заниматься ерундой, он работал.

В 2004-м году я жил и работал в Донецке, как раз в то время, когда революционеры засевали по стране придорожные кусты оранжевыми ленточками, а на Майдане студенты во главе с Русланой стучали в оранжевые бочки.

Помню, сотруднику на электронную почту пришло письмо-спам, как раз накануне выборов, в письме предлагали всем надеть на выборы что-нибудь оранжевое, чтобы показать Януковичу и команде, как много людей протестует против его кандидатуры в президенты страны.

— Ерунда, — отмахнулся от письма сотрудник, — все давно решено и понятно, что наш Янукович будет президентом.

— Ты на выборы-то идешь? — спросил я сотрудника.

— Не пойду. Чего туда ходить? Я же говорю, и так все решено. Янукович — наш президент. Донбасс впереди. Да и в Запорожье в командировку надо ехать. Без меня победят как-нибудь. Некогда мне, работаю я.

Я помню, как в том самом 2004-м собирали по Донецку людей ехать в Киев, стоять на Майдане в поддержку Януковича. Ехали или рабочие по приказанию руководства, большей частью, или желающая быстро подзаработать маргинальная молодежь. Остальным было как-то не до того, не до выборов вообще и не до Януковича в частности, все работали.

Вот если начальство прикажет, то конечно, не вопрос, поедут все, кому надо, потому что это ведь тоже такая работа, ехать и стоять на площади, махать флагами, кричать нужные лозунги. Если работать, и если прикажут, то никто не против, глупостями то всем заниматься некогда, все же работают.

Когда российские «настутнебылы» накапливали силы для удара по Дебальцево, я звонил сестре в Енакиево, где она работала на металлургическом заводе, и спрашивал, как у них там дела, как обстановка, потому что тревожно от новостей, и все родные переживают друг за друга.

— Да нормально все у нас, — отвечала она. — Так, на днях к проходной подъезжали какие-то вооруженные ребята, спрашивали директора, пообщались с ним и уехали. Хозяева все порешали. Да некогда нам глупостями заниматься, работаем мы, работаем…

Всю жизнь, из поколения в поколение, из года в год, их учили родители, а они учили своих детей — каждый должен заниматься своим делом и каждый обязан трудиться. Врач — лечить, военный — воевать, политик — интриговать и обманывать, шахтер — добывать уголь. Каждый должен знать свой маневр, каждый на своем месте вертеться винтиком сложной машины под названием Государство.

А все остальное — ерунда и глупости, до всего остального им нет дела, остальное как-то решит Хозяин, тот, который дает работу, на которой некогда, не до глупостей, потому что надо работать.

Потому стало возможным появление так называемых ЛНР с ДНР.

Потому до сих пор шахтеры добросовестно рубят в штреках уголь.

Потому, когда говорят о возможности какого-то политического процесса на Донбассе, хочется смеяться, хотя надо бы плакать.

Основная часть людей с активной жизненной позицией давно покинула территории Донецкой и Луганской областей. Эти люди теперь живут в Киеве и Львове, Днепропетровске и Хмельницком, устраиваются на работу, налаживают быт, открывают новые бизнесы.

Да, будет часть выехавшего населения, которое захочет вернуться обратно (и мне кажется, именно их голоса и должны быть решающими на выборах), хотя, скорее всего, процент их будет так мал, что ничего не изменит в общей картине.

На Донбассе в основной массе остались только те, кому некогда было уезжать. Кто работал. И работает.

Кто никогда не ходил на выборы.

Или ходил, чтобы подтвердить «генеральную линию партии».

Кто привык, что будет так, как решит Хозяин.

А война? Ну а что — война. Деды тоже воевали. Надо лишь туже затянуть пояса. И работать.

05.10.2015

 

Прогноз погоды

Октябрь в Германии в целом благоприятный для сжигания людей месяц.

Средняя скорость ветра 2–4 метра в секунду, что позволяет дыму от крематориев беспрепятственно уходить в небо и не дает оседать пеплу на улицах ближайших городов.

А дожди бывают лишь раз в десять дней, причем самые интенсивные, до 18 миллиметров осадков, наблюдаются именно в районе Бухенвальда, там, где идет операция Германии по очищении мира от еврейской угрозы.

Но это не может оказать серьезного влияния на сжигание людей.

С температурой еще проще. Критической для сжигания людей считается жара за 35 градусов, а до таких отметок в октябре столбики термометров в Германии не поднимаются никогда.

Тем не менее, осень уже дает о себе знать.

По сравнению с сентябрем, в октябре резко увеличилось количество облачных дней, с 2-х до 13-ти, но, слава Богу, Германия — это не какая-нибудь Сирия, пыльные бури здесь не случаются никогда. Однако недостаточно прозрачная атмосфера в ближайшее время может быть только от дыма печей крематория Бухенвальда, который все население Германии приветствует с искренней любви к руководству империи.

В этот период года обычно облака здесь находятся на высотах от 4 до 10 километрах от земли. В редких случаях небольшую дымку можно увидеть на высоте до одного километра, но она не усложнит населению Германии с удовольствием наблюдать дым крематория Бухенвальд и не повлияет на работу самого крематория. В таких метеоусловиях печи могут работать на полную мощность и сжигать достаточно людей для эффективного очищения мира от еврейской угрозы.

Получается, что выполнения задачи по спасению мира солдатами Германии могут усложнить только песчаные бури. Однако песчаные бури в Германии, как мы уже отмечали, не случаются никогда, потому что, как мы тоже отмечали, Германия — это не какая-нибудь Сирия. Словом, есть все шансы завершить операцию по спасению мира в сжатые сроки до конца 1943 года.

Тем более, сама природа вынуждает торопиться.

И это всё о погоде на сегодня.

Всего вам самого доброго.

05.10.2015

 

Все женщины моего деда

Я помню, как дед согнулся, оперся на черенок лопаты, навалился всем телом, так, что хрустнуло. В растяжку, со свистом выдохнул сквозь зубы и аккуратно, боясь напугать меня, захватал ртом воздух короткими глотками. Сердце сначала осторожно, будто пробуя деда на прочность, а потом все четче, застучало в груди, и темнота отступила к углам кролятника — вязкая, холодная, чужая.

— Дед, ты чего? — спросил я шепотом, схватился за его штанину. Было мне шесть лет и было мне страшно смотреть на сереющее лицо деда.

— Ниче. Нормально. Водички мне принеси.

Дочку свою дед с бабушкой родили поздно, вот что плохо. Деду шел сорок шестой год, жене его, Нюсечке, сорок четвертый, когда однажды утром поняли — беременна. Испугались. Обрадовались, конечно, не надеялись уже потому что, не ждали, не верили. Нюся Богу свечку отнесла, помолилась, поблагодарила, как смогла, поплакала и решила рожать.

— А помрешь, что мы делать будем? — спросил жену.

— Мало нас с тобой убивали что ли? — усмехнулась в ответ. Груш ведро собрала, отыскала на дне комода два новеньких хрустящих червонца, перевязалась платком и поехала в район становиться на учет. И в срок привез ее дед на служебном ЗИЛе домой, пьяный от счастья, шумный и неуклюжий, как жеребенок-первогодок.

Но поздно, конечно, родили дочку, поздно.

Вот так, чем позже вы родите ребенка на свет, тем раньше ему придется повзрослеть.

Дочь не жаловалась. В свои двенадцать лет умела готовить суп, ловко делала уколы и стирала постельное белье. Мелкая, худенькая, с острыми плечами из-под домашнего халата, постирав, выжимала пододеяльник, зажав один его край в щель на кухонной двери, а за другой край держась двумя руками. Вода лилась в таз, дробно стуча по эмалированному нутру.

Сердце деда споткнулось, сбилось с шага, как усталая лошадь, и темнота опять поползла из углов кролятника. Мысль мелкой рыбешкой выскользнула и нырнула в надвигающуюся темноту. Воротник бы рубахи расстегнуть, только боязно лопату отпустить, зажатую в левой руке, а на правой не было пальцев, одна кисть, похожая на грибок для штопки.

Об кисть эту беспалую любил внук, когда полезли у него первые зубы, чесать свои набухшие зудящие десны, больно кусаясь и злясь. Дед ахал, закусывал губу, но руку не убирал — пускай, раз нравится, значит надо ему, маленькому, расти тоже трудная работа.

— Деда, а твои пальцы фашисты отрезали, да? — спросил я, когда подрос. Неровные ряды моих игрушечных войск наступали на Берлин, гибли под беспощадным артобстрелом, но шли вперед, усеивая пол гостиной пластмассовыми трупами погибших товарищей.

— Нет, внучек. Это мне в шахте оторвало. Несчастный случай.

— А фашисты тебя не ранили?

— Нет, внучек.

— А почему не ранили?

— Повезло, наверное.

— А ты в каких войсках с фашистами воевал?

— Я, внучек, в войсках не был, — дед задумался, вздохнул, помедлил, — мне пальцы еще до войны оторвало. И в армию меня не взяли.

— А немцев ты сколько убил?

— Я, внучек, никого не убивал.

Я повернул к деду серьезное лицо, спросил строго:

— Дед, ты что? Трус?

— Что ты, внучек, какой же я трус. Я работал.

— Мальчишки говорят, кто не воюет, тот трус.

— Как тебе объяснить, внучек, — дед смешался, подыскивая нужные слова, и было их у деда много, но все какие-то банальные, будто списанные с плакатов, а нужные, те самые, чтобы объяснить, никак не находились.

Хотелось рассказать, как по приказу руководства взрывал угольную шахту, чтобы не досталась она наступающим немцам. Ту самую, на которой по юношеской глупости потерял пальцы и на которой стал главным инженером жарким летом тысяча девятьсот сорок первого года. Саперы на дерганой Эмке привезли взрывчатку, сбросили ее на землю перед шахтоуправлением и торопливо уехали, тревожно поглядывая на грохочущий канонадой запад. Пока дед с директором сами, не решаясь поручить ответственное задание кому-нибудь другому, закладывали заряды, пока жгли документы и личные дела рабочих, немцы подошли совсем близко, и за дальними вишневыми садами были видны уходящие в небо пыльные хвосты их танков. Взрывали шахту, чувствуя запах горячей брони и солярный выхлоп двигателей. После дед три дня просидел в подполе у соседей, прятался.

Хотелось рассказать, как вернулся в родной поселок, когда его освободили наши войска. Как восстанавливал взорванную шахту, и не хватало мужских рук, а Родина торопила и требовала уголь, спуская одну разнарядку за другой. Как брал на работу женщин, на тяжелую мужскую работу, и они шли на нее, чтобы получать паек и прокормить себя и своих детей. Как женщины рубили уголь, ставили деревянные крепи, толкали неподъемные вагонетки, падали в голодные обмороки, и было их невыносимо жаль, этих женщин, и нельзя их было жалеть, потому что фронту нужен был уголь, уголь. Уголь! Уголь!!!

Дед выглянул из сарая на жиденькое весеннее солнце, улыбнулся и прислушался к сердцу. Оно стучало со всхлипом, будто порванный барабан.

— А как ему еще стучать на восьмом десятке? Что, на покой захотелось? Вот уж хрен тебе, — хмыкнул дед, решительно взялся за лопату и шагнул вглубь сарая. На втором шаге сердце стало, и дед рухнул на землю лицом вниз.

Хоронили деда серым пасмурным днем. Мелкий дождь зарядил еще с ночи и ко времени, когда из дома понесли гроб, промочил все вокруг — деревья, дома, заборы, дорогу, людей. За воротами гроб встретило множество женщин. Старые, молодые и совсем маленькие, в платках и без них, в калошах и туфельках, в старых, пропахших нафталином пальто и новых куртках и плащах, они стояли молча.

От машины, которую шахтоуправление прислало на похороны, женщины отказались, до кладбища несли гроб с дедом на руках, меняясь и перехватываясь, а там поставили гроб на два табурета перед осклизлой ямой. Дед лежал, подставив лицо дождю, и мне, оцепеневшему от горя у изголовья, казалось невероятным, что деда прямо сейчас возьмут и опустят в мокрую землю, закидают комками грязи и оставят, пометив место деревянным крестом.

Женщины подходили прощаться.

— Вот, Павлуша, приехала к тебе, — говорила одна, подойдя к гробу и целуя деда в холодный мокрый лоб. — Дочку свою привезла тебе показать. Вот она. И мужа ее, и внуков своих. Спасибо тебе, Павлуша, за жизнь спасибо. А вы поклонитесь. Если бы не Павел Федорович, померла бы я с голоду в войну и вас бы никого на белом свете не было.

И отходила в сторону, уступая место следующей женщине.

16.10.2015

 

Вагонные споры

Выборы в стране — как покупка билета на поезд на очередной станции «Пересадочная».

Стоит очередь, волнуется.

Кому-то на Запад хочется, кому-то на Восток, кому-то севернее.

На плакатах румяные проводники и проводницы с фирменными лицами и такими же улыбками — «Ездите поездами СибирьТрансМагистраля! Стабильность. Вера. Теплый чай».

Волнуется очередь.

На Запад вагоны красивее и чище, но и билеты дороже, и в тамбурах курить запрещено, и водку пить можно только в специально отведенных местах и до 23.00, и со своей вареной курицей не пускают, хотя проводники вежливые, и белье сухое.

На Восток в тамбурах курить можно, и на местах тоже курить можно, только места все больше верхние боковые рядом с кисло воняющим туалетом, и простыни такие, будто в них до тебя рыбу заворачивал, зато дёшево, и со своим можно.

Потом все рассаживаются по поездам. И всем говорят, что их везут, кого на Восток, кого на Запад.

И привозят на очередную станцию «Пересадочная», на которой очередь, и волнения.

И ни в одном поезде, что на Запад, что на Восток, к начальнику состава проводники никого не подпускают.

В тех вагонах, что подороже, вежливо не пускают, по закону, с улыбкой и пониманием.

В тех, которые подешевле, просто не пускают, помогая себе и словом крепким, и жестом матерным, и пинком, если ситуация требует.

А чтобы машинистов узнать, которые в тепловозе заперлись и поезд разгоняют, так это в любом поезде невыполнимое желание.

Правда, во всех вагонах есть ещё стоп-кран.

Только начальники поездов кричат, что это предательство, стоп-кран трогать, когда поезд уже разогнался.

И проводники угрожают катастрофами и бедами.

И пассажиры, у кого места в середине вагона, уговаривают, что лучше плохо ехать, чем хорошо идти.

Иногда получается у каких-нибудь смельчаков дернуть стоп-кран.

Останавливается тогда поезд.

Пассажиры разбредаются по насыпи. Жмурятся вдаль, на пейзажи, и на смельчаков, уходящих по целине от поезда, ноги жалеют, и смельчаков, и свои, и детей жалеют, и собак тоже.

И со вздохом, услыхав призывный свист тепловоза, забираются назад в вагоны, расходятся по своим местам, и просят проводников с извиняющейся интонацией:

— А чайку? Чайку-то можно?

20.10.2015

 

Гости из России

В гости прилетела теща. Из России, самолетом, с пересадкой в Минске. Встретили в Борисполе, привезли домой.

Зашла она в квартиру. А в квартире тепло, даже жарко, батареи греют отменно.

— Тепло, хорошо, — говорит теща, оглядываясь. — Что, нравится вам российский-то газ?..

Я сразу почувствовал, какой увлекательный ждёт меня ближайший месяц.

Например,

Тёща смотрит по телевизору новости. Молча переключает каналы — 5й, 24й, ICTV, 1+1, Интер и обратно, молча слушает дикторов и корреспондентов, молча вглядывается в картинку.

Молча выключает телевизор и идёт на кухню заваривать чай.

— Вот ведь, — слышу я, говорит тёща заварнику, — И слова те же самые, и говорят одно и то же, но какой разный смысл!

Например,

— При Советском Союзе все было, — говорит теща. — Все и много.

— Очереди были.

— Не было очередей при Союзе. Это когда с Америкой дружить стали, вот тогда очереди появились. А до Америки все было. И много.

— Не было ничего. И талоны.

— А колбаса? Вспомни, какая была колбаса! Не то, что сейчас!

— Да она и сейчас замечательная, колбаса. Вон, зайди хоть в «Сильпо», хоть «Фуршет», колбасы этой самой разной завались, из любой страны мира.

— Не надо нам никаких фуршетов. А колбасы нормальной нет. Белорусская еще ничего, а остальную российскую есть просто невозможно. Так что — хорошо было при Союзе. Пока с американцами дружить не начали.

Переубедить мою российскую тещу ни в чем не возможно. Даже при наличии самых верных аргументов.

Теща выдает истины с уверенностью тепловоза.

— Америка навезла вам солдат НАТО!

— Где?

— Везде, вон они, ходят по улице!

— Да где же?

— Да вон же, в рыжих ботинках!

— Так это наши!

— Конечно, ваши, сейчас все НАТОвские — все ваши!

— Да это наша форма, вот, на сайте Министерства Обороны Украины, фото новой украинской военной формы.

— И что?

— Как — что? Она не похожа на форму НАТО! Вот, в интернете фото НАТОвской формы, она другая.

— Да в ваших интернетах можно что угодно нарисовать!

Спорить бесполезно. Эти убеждения невозможно разбить аргументами, потому что на убеждениях они не держатся, только на вере.

Я давно не спорю. Я довожу убеждения до абсурда.

Например,

собираюсь на работу, надеваю камуфлированные брюки, шнурую высокие бундесверовские ботинки. Просто военная форма очень практична для работы, в ней удобно лазить по кладбищам между могил на промерах. И ботинкам уже года четыре, и брюкам где-то столько же.

— Какой ты весь военный, — замечает теща в коридоре.

— Конечно, — отвечаю. — Сегодня ведь второе число, а у меня фамилия на букву Б.

— И что?

— Так у нас всё мужское население обязали проходить военную подготовку. Обязательные курсы самообороны. Раз в месяц. У меня фамилия на Б, вторая буква в алфавите, значит, у всех мужчин с фамилией на Б день сборов — 2-е число каждого месяца. Третьего числа — все с фамилией на В, потом на Г, ну, и так далее.

Теща кивает.

Придуманный мною абсурд не вызывает у неё никаких сомнений.

Как и солдаты НАТО на улицах Киева, в украинской форме, с простыми украинскими лицами и полтавским говором.

02.11.2015

 

Жизнь с запасом

По рассказам тети Клавы, на колхозное поле воровать колоски ходила моя бабушка.

Бабушка говорила:

— Тебя, Клава, застрелят, с кем дети останутся? А меня что, меня не застрелят, меня Бог бережет.

Шел тогда моей бабушке тридцатый год. Мужа НКВД-шники увезли куда-то на край земли в «столыпинском» вагоне. Ребенок после короткого и жестокого следствия родился мертвым.

Терять, кроме жизни, было нечего.

А кошек готовить бабушку еще в Питере в революцию научила родная тетка. Готовить, собственно, кошку было не сложнее кролика. Труднее оказалось убить животное. Но тетка научила. Они вдвоем с бабушкой ловили кошку, потом засовывали её в мешок, тетка сквозь мешковину нащупывала голову животного и била по ней молотком. Не открывая мешка. И била. И бабушку, еще девчонку, воспитанницу девичьего монастыря, тоже заставляла бить, молотком по невидимой за мешковиной кошачьей голове. Потом они отрезали голову и хвост, на ощупь, не вытаскивая кошку из мешка. А потом уже вынимали тело и разделывали. Без головы и хвоста кошка выглядела не страшно, как обыкновенная еда.

Варили суп.

— Бей, — говорила родная тетка из Питера и протягивала бабушке молоток. — Ты должна уметь. Может пригодиться.

Пригодилось.

На поле за колосками бабушка ходила без страха — хотела умереть. Не то, что не боялась, а хотела. Заставили выжить только Клавкины дети и Бог. Последний не дал покончить жизнь самоубийством. Первые не дали потерять смысл жизни.

Позже, в сытом социализме, бабушку всегда охватывала паника, если в доме не оставалось хлеба. Шоколадные конфеты, шпроты в банках, апельсины и кремовый торт — ничто не успокаивало её. Даже если в холодильнике не было свободного места, но в хлебнице оказывалось пусто, бабушка паниковала. Ей казалось, что семья на пороге голода. И если уже не было возможности сходить в магазин, бабушка шла к соседке и брала взаймы у неё полбуханки, чтобы завтра рано утром, к самому открытию, отправиться в магазин и купить.

И долг соседке, и в семью, с запасом.

05.11.2015

 

Ветеран

Это был один из первых моих заказчиков.

Старик с клочками волос на плохо выбритой тощей шее, с узловатыми руками из рукавов поношенного коричневого пиджака, с орденскими планками на груди под растянутым карманом.

Старик долго доставал из левого кармана пиджака носовой платок, слюнявил пальцы, распутывал узлы на платке, выуживал из него очки, водружал их себе на крупный в прожилках нос.

Потом долго рылся в правом кармане, наконец, извлекал оттуда конверт, опять слюнявил пальцы, вытаскивал из конверта бумажку с чертежом памятника, сделанного дрожащей старческой рукой, разворачивал его на столе, бережно приглаживая углы и складки.

Потом извернувшись, как собака выкусывает в подмышке блоху, долго отстегивал во внутреннем кармане какую-то пуговицу, слюнявил пальцы и отсчитывал сотенными купюрами всю сумму за памятник, бумажка за бумажкой.

— Не надо все сразу, — говорил я. — Большая предоплата — плохая примета.

— Надо, надо, — тряс головой старик. — Лучше сразу, мало ли. Сколько лет собирал, все боялся, что не успею. Вот, успел, слава тебе господи.

Потом лез он в пакет, который все это время держал у себя на коленях, доставал из него папку, а из папки фото — желтое фото в рыжих пятнах старости, на котором густобровый лейтенант, совсем мальчишка, с упрямой нижней губой и в роскошных галифе.

— Роскошные были галифе, — говорил старик, — что вы. За меня на эти галифе половина Киева жениться звала.

Потом рассказывал, как в семнадцать лет сбежал на фронт.

А война, да, хотя, что война. Вот, помню, козу мы украли в одном селе, и месяц прятали от командования в самоходке, чтобы молоком лейтенанта лечить. Бронхит был у лейтенанта, ужас какой. Но вылечили, да. Потом козу в другом селе отдали, боевая была коза, в след нам блеяла, как уезжали. А лейтенанта убило через неделю, осколком вот тут вжик, и все, стал я лейтенантом.

Через две недели старик пришел еще раз — принял работу, свой портрет на камне, гвардейский значок в углу каменной арки, дату рождения без даты смерти.

— Ну, все, теперь за место решить на кладбище, и все, установите памятник, и все, и помирать можно, как человек, слава тебе господи.

— Неужели, — осторожно интересовался я, — и помочь некому?

Он отмахивался. И отмалчивался.

Говорил, что войну прошел, и ничего не боялся. Ну, почти ничего не боялся. Нет, ну, боялся, чтобы не ранило тяжело, лучше, чтобы убило, но не ранило. А теперь вот еще бояться стал, чтобы не похоронили, как собаку.

Старик ушел, обещал перезвонить через неделю.

Он не позвонил ни через год, ни через два.

К концу первого года, когда ближе к зиме мы закончили основные работы и делали генеральную уборку на площадке, в углу обнаружили памятник деду. Подняли договор, месяц вызванивали, никто не брал трубку. Пробили адрес по номеру телефона, съездили, дверь никто не открыл. Еще через месяца два или три на звонок ответили — что здесь такой не проживает, не звоните, до свидания.

Памятник деду простоял на площадке три года.

Какое-то время мы искали его по фамилии в книгах учета на действующих кладбищах Киева. Ничего не нашли.

Еще через год мы переполировали памятник и отдали его первому пришедшему делать заказ пенсионеру, просто так, без денег отдали, без денег сделали новый портрет, надписи, и установили.

Год прошел.

Я уже не помню фамилии того старика, ветерана Войны, лейтенанта в роскошных галифе, который немного не успел умереть, как человек.

10.11.2015

 

Слуга слуги народа

Есть у меня среди знакомых обыкновенный украинский миллионер, настоящий, долларовый, мужчина средних лет и средней комплекции, вообще весьма средний человек, разве что с аппетитом повыше среднего.

Я зову его — дядя Андрей.

И расскажу я вам, как этот весьма средний дядя Андрей заработал в Украине свой миллион долларов.

Первый шаг к миллиону дядя Андрей сделал, устроившись работать водителем у депутата Верховной Рады Украины в 1998 году. Устроился по объявлению. Прошел собеседование с хмурым депутатским помощником, сдал справку об отсутствии судимости, и устроился.

В личном гараже депутата дяде Андрею выдали старенькую служебную «Мазду», пейджер и закрепили за юристом. Юрист днями мотался по судам, а вечерами — по кабакам и «ментам».

Дядя Андрей огляделся по сторонам, оценил депутатский автопарк и взялся за тряпку.

Дядя Андрей драил свою служебную «Мазду» так, как не драил ничего ни до, ни после работы водителем у депутата. Он вычищал её, будто у него не было и не могло быть дела важнее. Он чистил «Мазду» каждую свободную минуту. Он или крутил руль, перевозя юриста от суда к суду, или вычищал свой автомобиль — каждую деталь, каждую поверхность, каждую щель и щелочку. На первую зарплату он купил в «Мазду» новые чехлы и поменял оплетку на руле. Он возил в багажнике целую коробку самых разных средств для чистки — полироли, кондиционеры для кожи, автомобильные шампуни, пятновыводители и восстановители цвета для пластика, комплекты мягких хлопковых полотенец, губки для удаления следов от насекомых и замши для протирки, скребки и щеточки с ворсом разной степени жесткости. Вряд ли какая-нибудь машина на старости лет могла бы мечтать об отношении к себе лучше, чем относился к своей служебной «Мазде» дядя Андрей. Он не курил в машине сам и запрещал это делать юристу. Юрист удивлялся водительской наглости, но в музейной чистоте салона авто курить все таки не решался.

Дядя Андрей терпеливо ждал. Чистил машину и ждал. И дождался.

Однажды к нему в машину села жена депутата. Её водитель застрял в пробке где-то на Караваевых Дачах, а ехать надо было срочно, и жена депутата, следуя своей женской логике, села в самую чистую машину из свободных в гараже. Дядя Андрей помолился всем автомобильным богам, собрал в кучу все свое водительское мастерство и включил зажигание. На следующий день дядю Андрея поставили в пример всем водителям гаража — «вот как надо следить за служебной машиной, вот как надо относиться к своему рабочему месту» — а через неделю его пересадили на служебный «Мерседес» последней модели.

Это называлось — быть принятым в семью.

Дядя Андрей стал возить жену депутата, его сына, а иногда и самого «хозяина». На семейных праздниках вместе с другими избранными водителями дядя Андрей сидел за отдельным столом и мог привести с собой жену, если бы она у него была.

Дядя Андрей опять оглянулся вокруг, оценил ситуацию и пошел учиться готовить шашлык. После долгих уговоров и трех бутылок отменного армянского коньяка, сосед Рафик сдался, и дядя Андрей несколько дней колдовал вместе с ним, перебирал травки и учился правильно резать мясо, чтобы шашлык получался сочнее.

Шашлык получался.

На очередном выезде депутата с семьей на дачу, дядя Андрей стал к мангалу и показал все, чему его научил сосед Рафик. Депутат оценил. С того момента дядя Андрей стал неразлучно ездить с депутатом — в командировку и на охоту, в гости к партийному товарищу и на рыбалку, в Крым и в Карпаты. Шажок за шажком, аккуратно, как сапер при разминировании, дядя Андрей стал налаживать знакомства в депутатском окружении, сначала между шоферами друзей и партнеров народного депутата, а потом и между самими друзьями и партнерами.

Он понял, что все делал правильно, когда за организацию случайной встречи с министром транспорта люди предложили ему тысячу долларов. В 1999 году. Дядя Андрей потребовал десять тысяч. Получил пять. Таких денег он на то время не держал в руках никогда.

На полученный деньги дядя Андрей купил костюм Hugo Boss, туфли Baldinini и оглянулся вокруг.

— Если хочешь денег, — такими словами обычно заканчивает свои рассказы про то время дядя Андрей, — надо к этим деньгам перемещаться, физически быть к ним ближе, просто быть рядом, высматривать возможность и не упустить её. А возможность обязательно появится.

Продолжение будет…

12.11.2015

 

Корпоративное Новогоднее

Есть у меня традиция — каждый год, в конце декабря я собираюсь и, нет, не иду с друзьями в баню, а объезжаю все киевские кладбища.

Для всех вас, может быть, звучит дико, ехать перед праздниками в такие невеселые места. Но у нас в стране все хорошее, как и все плохое, идет от отношений. А я на кладбищах работаю, я памятники устанавливаю. Потому мне с каждым директором кладбища надо отношения налаживать, надо контакт держать и контакт теплый и дружественный, чтобы любой щекотливый вопрос по работе можно было решить легко и непринужденно.

Потому, в конце декабря затариваюсь я приличным алкоголем и выдвигаюсь в путь.

Вот вы еще скажете — подумаешь, что такого, объехал, раздал презенты и живи спокойно. Да только мало кто знает, что кладбищ в городе Киеве целых двадцать шесть штук. Не все они действующие и не на каждом бывает работа, но все равно много. Пока до последнего кладбища доберешься, ощущаешь себя Дедом Морозом после двадцать шестого детского утренника за последние сутки.

Одним словом, к последнему кладбищу приехал я утомленный, измученный и в вечерней темноте.

Замечу, что дирекция кладбища стоит за забором, на территории участка, отдельным небольшим домиком, и идти к ней от дороги метров тридцать, делая небольшой крюк по асфальтированной дорожке.

В директорском кабинете кроме директора обнаружился еще и местный поп. Внушительный бородатый дядька с латунным крестом на объемном животе заведовал церковью у входа на кладбище, деревянной церквушкой, такой маленькой, что мне иногда было не понятно, как этот пузатый служитель культа помещается в неё.

Судя по устойчивому алкогольному аромату в кабинете и блестящим директорским глазам, праздновать приближение Нового Года на кладбище начали еще дня два назад. Моя подарочная бутылка пришлась кстати, директор и поп её немедленно распечатали и хлопнули по очередной рюмашке.

— Кушать хочется, прости Господи, — сказал поп и аккуратно занюхал алкоголь рукавом рясы.

— Так мы сейчас организуем, без проблем, — отозвался директор и достал телефон. — Суши есть будете?

— Мне палочки учебные, прости Господи, — кивнул поп.

Я глянул на них обоих, и поесть тоже не отказался. С этими поздравительными поездками всегда одна и та же история, кофе выпьешь два ведра, а еды в организм попадет — кусок печенья да вчерашняя конфета.

Директор по телефону быстро сделал заказ и когда на том конце разговора спросили, куда вести еду, назвал адрес кладбища. Кто не в курсе, у всех кладбищ есть адрес, с улицей и номером дома.

— Какой номер квартиры? — спросила принимавшая заказ девушка.

— А у нас частный дом, — ответил директор.

— Отдельный вход со двора, — скорректировал поп.

— Собака не кусается, — добавил и я на общей волне.

— Только палочки учебные, прости Господи.

— Что, батюшка, — спросил директор и налил еще по одной. — Обычными палочками согрешить боитесь?

— Все мы грешные, прости Господи.

Они чокнулись, выпили и закусили конфетами из подарочной коробки.

Когда доставщик суши приехал по адресу и рассмотрел в свете фар за решетчатым забором проглядывающие в темноте могильные кресты и памятники, идти к директорской конторе он отказался наотрез. Не помогли ни уговоры, ни обещания доплатить, не угрозы быть проклятым и сгореть в Геенне огненной. Я плюнул и решил забрать заказ сам.

Курьер стоял у мотороллера у края дороги, но со своего железного коня не слазил, будто был готов в любой момент сорваться с места и удрать. Вход с улицы в контору не освещался, только у дальнего угла кладбищенского забора светил одинокий фонарь, кажется, только усиливая темноту за своим пятном света. Делать крюк по асфальтированной дорожке в темноте мне не захотелось, я напрямую по газону подошел к забору и через решетки позвал курьера:

— Э-эй! Там! На мотоцикле!

Курьер дернулся и, наверное, сорвался бы с места и уехал, но перепутал рычаги, и мотороллер хрипнул и заглох.

— Да не бойся ты! Подойди к оградке! — воззвал я к курьеру из темноты, чем окончательно рассеял в его подшлемной части остатки здравого смысла.

Как загипнотизированный, на деревянных ногах, курьер слез с мотороллера, повернулся и пошел на мой голос. Жаль, я не мог видеть его лица. Думаю, с такими лицами приговоренные к смерти усаживаются на электрический стул.

— Стой! — сказал я. И курьер остановился.

— Протяни руку.

Он протянул в темноту дрожащую руку и я, просунув свою руку в щель между решетками, с трудом вложил ему приготовленные без сдачи деньги. Курьер почувствовал купюры, каким-то автоматическим движением положил их в карман и замер, ожидая, наверное, дальнейших приказаний.

— Пакет с едой отдай, — сказал я.

Курьер в темноту через забор протянул пакет. Я взял его, и курьер тут же преобразился — он резко отдернул руку, быстро развернулся на месте и рванул к мотороллеру, прыгнул на него и, с силой отталкиваясь ногами от земли, покатил по улице, дальше и дальше, и не оглядываясь.

Когда в доставленном заказе в итоге не обнаружилось учебных палочек (о которых, между прочим, напоминали дважды), директор и поп оказались уже настолько пьяны, что палочки стали для них вопросом принципиальным.

Они вдвоем взялись за директорский телефон и позвонили в службу доставки.

Поп пообещал всех проклянуть и сказал, что уже раздувает кадило.

Директор стал угрожать высокими и важными знакомствами, говоря о том, какие уважаемые люди у него тут вокруг лежат.

Поп призвал святых угодников и заявил, что по всем работником службы доставки завтра отслужит заупокойную.

Директор намекнул, что сейчас он за все договориться, и службу доставки начнут терроризировать привидения, а её работников — ночные кошмары.

Через полчаса новый курьер привез под кладбищенский забор четыре учебных набора и три десерта — банановый, клубничный и шоколадный. От денег курьер категорически отказался и даже поинтересовался, не надо ли нам еще чего-нибудь.

Но нам больше ничего было не надо.

13.11.2015

 

Слуга слуги народа. Продолжение

В 2004-м году народный депутат, у которого водителем работал дядя Андрей, заинтересовался землей в Киевской области. Кто на кого вышел, депутат на строительную фирму, или учредители строительной фирмы на депутата — дядя Андрей не знал. Он возил депутата по области, от одного участка к другому. Строители разворачивали перед депутатом простыни генпланов будущих коттеджных городков, тыкали в них толстыми пальцами, этими же пальцами показывали на поля с мохнатыми лесополосами по краям, рисовали в телефонах какие-то цифры с кучей нулей. Депутат понимающе кивал.

Дядя Андрей тоже все понял.

На следующий день он взял отгул и поехал по тем же участкам один.

Он скупал землю точечно, выборочно, тут пай, там пай, там дальше еще два пая, особо не заботясь ни о цельности выкупаемого им куска земли, ни о подъездных путях. Он вложил в землю всю, имеющуюся у него, наличность, и еще занял, сколько смог, у друзей и знакомых. Он скупил кусками, сколько успели на сколько хватило денег, оформил землю на маму и стал ждал. Ждать пришлось не долго.

Скоро к дяде Андрею пришли агенты компании, начинающей строительство коттеджного городка. И тогда дядя Андрей начал торговаться. О его торговле можно было слагать былины и эпические баллады. Он выкручивал руки строительным компаниям и всем их агентам вместе взятым. Он назначал баснословные цены и получал их, потому что к тому моменту, когда к нему приходили с предложением купить его участки, строительство коттеджей, как правило, уже шло вовсю, и было невозможно ни отменить его, ни изменить генеральный план.

Это был еще не миллион, но уже сотни тысяч долларов.

Когда о проделках дяди Андрея узнал депутат, он так и сказал — проделки. И много смеялся. Грозил толстым пальчиком. И предложил выпить.

А потом предложил дяде Андрею заняться скупкой земли в Карпатах.

Надо сказать, что земля в Карпатах в те года продавалась и покупалась с ажиотажем, не меньшим, чем вокруг столицы. Всунуться в гонку за заповедные украинские земли было непросто, но дядя Андрей придумал схему.

Он приехал в Сваляву и месяц пил и кутил по кабакам, налаживая отношения с головами сельрад. Через месяц у дяди Андрея в наличии имелась посаженная печень и несколько хороших знакомых начальников сельских советов. Заручившись их поддержкой, дядя Андрей поехал в столицу искать денежных лохов.

Схема была такой.

Представьте себе, что крупный иностранный инвестор захотел построить на склоне карпатских гор лыжный курорт, с гостиницей, несколькими подъемниками, рестораном и прочей отдыхательной ерундой. Не только захотел, но уже начал строить и даже залил фундамент под первую опору подъемника. Земля вокруг его строительства, конечно, пока имеет сельскохозяйственное назначение, но скоро, когда инвестор вложит денег и строительство пойдет полным ходом, обязательно найдется умный человек, и землю рядом с планируемым курортом выкупит, поменяет целевое назначение с сельскохозяйственного на торгово-развлекательное, построится сам или перепродаст землю и снимет с этой сделки сливки и прочую сметану. Дядя Андрей предлагал столичным инвесторам не ждать милости от природы, а сыграть на опережении — выкупить сельскохозяйственную землю рядом со строительством комплекса раньше и самим заполучить и поделить всю полагающуюся сметану. В пике земельного ажиотажа инвесторы находились быстро. Вместе с дядей Андреем они выезжали в Карпаты, с умным видом смотрели на гонные склоны, трогали дорогими ручками фундамент под первую опору подъемника и слушали уверения местного головы сельрады о скором курортном будущем района. Совсем неверующим инвесторам даже предлагалось познакомиться с денежным иностранцем, строящем лыжный курорт. В итоге, столичный инвестор покупал перспективную землю сельскохозяйственного назначения по завышенной цене, стремительно приближающейся к стоимости земли с целевым назначением «строительство торгово-развлекательно-гостиничного центра». Скоро, очень скоро, неизвестный иностранный инвестор прекращал строить бетонную опору под лыжный подъемник и растворялся где-то в глубине капиталистической заграницы. Перспектива земли вокруг так и не развернувшегося строительства становилась туманной, и столичный лох оставался в ожидании светлого будущего и с документами на никому не нужную землю сельскохозяйственного назначения в далеком карпатском селе, честно купленной им по очень и очень завышенной цене.

Когда такие горе-инвесторы звонят иногда дяде Андрею и интересуются будущим карпатского лыжного туризма, дядя Андрей рассказывает им о кризисе и надеется, что земельный ажиотаж еще вернется, а вместе с ажиотажем вернется и «иностранный инвестор».

Дядя Андрей им и не врет почти, когда говорит о своей надежде на возвращение спроса на украинскую землю. Он сам очень его ждет, этот самый ажиотажный спрос.

16.11.2015

 

Ангелы и демоны

Её отец в 80-х годах служил начальником продуктовой базы. Напористый и деловитый, с масляными глазами начинающего алкоголика, он делал то, что умел делать лучше всего — ловчил и комбинировал, обманывал и обвешивал, набивая купюрами канистру от бензина в пыльном углу старого гаража все туже и туже.

Вечерами, держась рукой за предынфарктное сердце над стаканом коньяка, он желал своей дочери лучшего будущего. И когда в 95-м году дочь окончила школу, устроил её в медицинский институт.

Людей лечить, это вам не сметану водой разбавлять, интеллигентная профессия, всегда при уважении и при деньгах — так он искренне верил.

Она, и в школе не отличавшаяся особыми успехами в учебе, институт тянула кое-как и, откровенно говоря, если бы не папина канистра из-под бензина, вышибли её еще бы с первого курса. Но преподаватели прежде всего люди, любящие деньги не меньше представителей всех прочих профессий.

Так они и справлялись, где она недоучит, там папа доплатит.

Когда она, наконец, получила диплом, папа уже отдавал себе отчет, что великого врача из неё не получится.

Он устроил её в интернатуру в военный госпиталь, разумно рассудив, что уставной пациент менее прихотлив и более привычен к скотскому с собой обращению.

Не ржавели старые связи, крутились смазанные в свое время дефицитным маслом шестеренки, не забывались заслуги и услуги.

Ей зачли какие-то курсы, вписали практикумы, присвоили офицерское звание.

Она двинулась вперед и вверх, не умея делать людей здоровыми, она решила делать карьеру.

Огляделась и, с папиной напористостью и деловитостью, вышла замуж за перспективного офицера, сына заведующего отделением с каким-то покровительствующим родственником в министерстве. К тридцати годам она уже была майором, ловко водила Тойоту Королу и трижды в неделю проплывала пару километров в бассейне.

Первый раз забеременела она в тридцать три года. До этого долго ничего не получалось, хотя перепробовали с мужем всякие способы, переходили по коллегам-врачам и поездили по сельским бабкам-шептуньям.

А тут вдруг — забеременела.

Равнодушно улыбчивая тетка из гинекологии написала в карточке пугающее — старородящая первородка.

Она боялась этих рычащих слов. Всего боялась — снов, сглаза, тошноты, болей в спине, наливающихся грудей, прохожих, машин, несвежих продуктов и рыночного молока.

— Не того боялась, — сказала она мне через год.

Она пришла к нам в контору одна, без мужа и без отца.

Она выглядела дорого. Прическа, цвет волос, шуба, перчатки из тонкой кожи, ухоженные руки в кольцах. Все было к месту, все стоило хороших денег, все на уровне.

И говорила она тоном человека, который привык, что его слушают и слушаются — ровная тихая речь, выверенные слова, выдержанные паузы.

Мы быстро определились, как зальем бетонный постамент, и каким гранитом его облицуем.

Гранитные перила по периметру, с точеными балясинами на каменном резном бордюре.

Стела с двумя колоннами по бокам, и сверху гнутая гранитная арка.

Вазы, шарики, цветник.

Подошли к портрету.

Она показала те фото, что у неё были, и я сразу понял, что с портретом у нас проблема.

Все снимки оказались из телефона, смазанные, но главное — ракурс, все снято снизу вверх, виден мягкий подбородок, и аккуратные дырочки пуговичного носика, пухлые щечки закрывают глаза, и еще удивленно вздернутые бровки, дальше чепчик, край мехового конверта, рюши.

— Катенька здесь лежит, — говорит она своим ровным голосом. — Мы мало фотографировали. Боялись сглазить. Не того боялись.

Это был мой первый по настоящему дорогой проект.

Много гранита, много работы и постоянный страх сделать что-то не так, страх все испортить, страх не справиться.

Я тогда не знал о ней всех тех подробностей, что написал выше.

Она была просто заказчик, тогда еще один из немногих, со своим горем, со своей бедой.

Подробности её жизни я узнал позже, через год, когда на захоронении поднимали наши рабочие надгробную плиту, а художник на памятнике дописывал новые инициалы — мальчика, прожившего меньше полугода, и в этот раз не было фотографии, и на стеле вместо неё рисовал художник ангела, пузатого и печального, усевшегося на край облака.

Я не знаю, отчего умер второй ребенок.

А первый ребенок, мне сказал её отец, мятый старик с синими прожилками по впалым щекам, первый ребенок умер от простуды.

18.11.2015

 

Атос, Портос и Компромисс

В 2014-м году украинский народ запряг щуку, рака и лебедя в свою телегу-государство совсем не потому, что туп и безобразно не дальновиден. Просто в рассевшемся по телеге зоопарке ни одной лошади не оказалось. Были комарики на воздушном шарике, зайчики в трамвайчике и жаба на метле. А лошадей не было. Те жеребята, которые скакали вокруг, они не в счет, они еще проявят себя, лет через десять-пятнадцать, уже проявляют, но тогда, в 2014, у них не было ни сил, ни опыта, и тонкие их шеи болтались в государственном хомуте, как в проруби блесна.

Направление было ясно, оставаться на месте было нельзя, чтобы не засосало в соседнее болото, и рак с щукой и лебедем, хоть и не в унисон, но говорили будто бы даже одинаковые слова.

И украинский народ согласился на компромисс.

Так оно дальше и покатилось.

Компромиссная демократия.

Мол, давайте, предлагает рак, я вас в ЕС чуть подтяну поближе и чуть в свою сторону, только вы за это чуть больше налогов заплатите. Или куля в панцирь.

Щука утверждает, что тоже умеет к ЕС грести. Только никаких антикоррупционных законов. Иначе уйдет на дно.

И лебедь в ЕС, и чуть в сторону плантаций сахарного тростника, если всю семью лебединую по телеге рассадите, и мешать им не будете, бо иначе це зрада.

И народ соглашается. И телега, дергаясь в конвульсиях и в стороны, но понемногу двигается в нужном направлении, компромисс за компромиссом.

Можно не соглашаться, но тогда телега точно станет, потому что жеребята еще не подросли, а жабы на метле умеют лишь громко орать, собирая вокруг себя многочисленных адептов их оглушительного крика.

В итоге, каждая реформа в Украине — компромисс.

Кто до сих пор не понял и кричит о третьем майдане, так я вас разочарую (или обрадую, смотря с какой целью вы кричите) — третий майдан давно идет. Он не на площадях, под стук милицейских дубинок. Он в кабинетах министерств и в офисах разработчиков законопроектов, под трескот клавиатур. От этого майдана нет дыма от горящих покрышек, от него хвосты перепостов и комментариев по фесбуку и другим соцсетям.

Реформа полиции, изменения в налоговом кодексе, реформа госслужбы — вот настоящий третий Майдан.

Эти реформы проводят странные и немножко сумасшедшие по своему люди, с глазами, полными отчаянья, дикой усталости и такой же дикой решимости довести начатое до конца. Реформа или смерть. Такие глаза я видел до этого только на Майдане в феврале прошлого года.

Вот эти, верящие в изменения люди и компромисс — это и есть суть всех реформ в Украине.

Атос, Партос и Компромисс, как говорили в одном фильме.

Решительность и «давайте не надо, вдруг обойдется».

Вчера, на встрече блогеров с авторами законопроекта № 2490 о реформе государственной службы, я видел их, Атосов, Портосов и Компромиссов.

Да, нужные изменения.

Да, убирается политическое влияние на чиновников. Но конкурс на посты чиновников будет проводить комиссия, которая будет состоять из — представителя президента, представителя каждой фракции из ВР, представителя от кабмина и т. д. Но это же политическое влияние? В какой-то мере, но вы же понимаете, что это компромисс, иначе ВР не проголосует за реформу. И президент не подпишет.

Да, в комиссию должны быть заявлены не менее трети общественных деятелей. Но кто эти люди и какой механизм их отбора — не понятно. Этот механизм потом как-то пропишут отдельным нормативным актом к закону. А вдруг, если его сейчас прописать, он не понравится, и не проголосуют. Компромисс.

Да, снижается количество чиновников, да, их ориентируют больше на результат, их работу оценивают по показателям эффективности, да, вводят обязательное тестирование, но детали прописанных основных изменений будут дорабатываться в 28-ми подзаконных актах, которые еще не готовы. А законопроект уже голосуется во вторник во втором чтении. Компромисс?

Компромисс.

Нужна такая реформа стране? Конечно нужна.

Потому что тогда телега двигается в нужную сторону, даже если её тянут компромиссные щука, рак и лебедь.

И выходить на третий Майдан — значит участвовать в законопроектах, вносить инициативы, писать своим депутатам и ходить к ним на прием, добиваться от них принятия нужных для страны реформ.

И выдавливать этот компромисс, как щитами выдавливали «беркутовцев» от майдана.

19.11.2015

 

Че там у хохлов?.

Первое ответственное задание по оказанию братской помощи неизвестному, но терпящему бедствие коллективу, Света получила в шесть лет, в старшей группе детского сада. Надо было клеить бумажные пакетики для ростков молодой капусты. Воспитательница выдала норматив — сто пакетиков с каждого ребенка. Но кто сделает больше всех, имя того героя увековечат в похвальной грамоте с почетным размещением таковой на доске объявлений при входе в детский сад.

Преисполненная спасительного волнения, Света нацелилась на подвиг. Где-то в темных и холодных полях гибли, прорываясь из земли, ростки молодой капусты, замерзали, не согретые теплом бумажных пакетиков воспитанницы Светы. Страна и переполняющее чувство сострадания к умирающей капусте требовали подвига.

Пакетики клеили всей семьей и всю ночь, спасибо деду, сохранившему подписку газеты «Правда» за несколько лет.

Света помнила, как вечером, под синюшным отсветом телевизора, дед, нацепив на крупный нос очки, важно разворачивал кисло воняющую типографской краской газету, приговаривая:

— Ну-с, что там, как дела у нашей Индиры у дорогой Ганди…

Света с волнением слушала ровное гудение деда, читающего вслух о непростой борьбе храброй женщины против американского империализма.

От газетного листа отрезали полоску шириной в десять сантиметров, сворачивали её в цилиндр и аккуратно склеивали края. Света представляла, как где-то далеко, в промозглом поле, чьи-то заботливые руки оденут этот конвертик на капустный росток, и бумага согреет новую жизнь, и благодарный росток превратится в крепкий и круглый капустный кочан.

— Триста восемьдесят четыре, — на следующее утро в группе радостно огласила Света итог семейного ночного рукоделия.

В углу комнаты горько рыдал мальчик, с мамой и бабушкой склеивший за бессонную ночь ровно и всего лишь триста восемьдесят конвертов.

Стопки конвертов, перевязанных бечевкой пачками по сто штук, завхоз, кряхтя и ругаясь, перетащил в дальний угол детсадовской кладовой, где они потом и пылились несколько лет.

В школе, когда из начальных парт Свету с одноклассниками пересадили за парты средние, её назначили ответственной по занятиям политинформацией. Письмо президенту Америки Рейгану, угрожающему цивилизованному миру бесчеловечной ядерной войной, писали всем классом, осуждали и клялись не простить. Гневные слова Света записывала на тетрадном листке ровным аккуратным подчерком, стараясь, чтобы получилось без ошибок, потом запечатали и подписали — «Америка, Белый дом, Рейгану».

В студенческой юности, когда Света рыдала над своей несчастной любовью, её утешала староста группы, крепкая активистка и разрядница по плаванью, гладила по плечу и подыскивала нужные слова:

— Поверь, по сравнению с количеством детей, ежедневно погибающих в Африке от недоедания, твои проблемы мелкие и даже мелочные…

Света представляла себе маленьких тощих чернокожих ребятишек с распухшими животами, ползающих по детским спинам жирных африканских мух, и любовная боль под напором душераздирающих картин отступала и меркла.

Действительно, разве можно, когда где-то там такое…

В девяностых личные проблемы и хроническую задержку заработной платы заслонила чеченская война.

Я помню разговоры тёти Светы о мелкости и мелочности наших проблем. И что наша нехватка денег и бесконечный поиск подработок и хоть какого-то заработка, наше умение перешивать износившиеся джинсы в приличную с виду юбку, способность из занятого у соседей одного куриного яйца напечь на неделю лепешек, талант приготовить из одной селедки суп, жаркое и рыбный пирог, все это ерунда по сравнению с гибнущими где-то в Чечне солдатами и офицерами.

Я помню все это.

И потому мало удивляюсь, что созвонившись с тётей Светой я почти не слышу о её проблемах, о городе Ростове, в котором она прожила не один десяток лет, и больше слушаю рассказы о том, что происходит у нас, у хохлов…

23.11.2015

 

Если по-человечески…

Представьте, разводятся муж с женой. 59 лет вместе как-то жили, а теперь все, развод, перешеек между кроватями, и жена едет к морю, а муж — на заработки в Евросоюз.

И раздел имущества.

Почти шестьдесят лет вместе прожили — это вам не шутки. И общее добро нажито, и общие долги, и общие дети. Кредиты, например. Брали кредиты вместе, тратили их вместе, а отдавать в итоге кто будет? А проценты по кредитам кто выплачивать должен? Общее имущество, опять же. Кто сколько в него вложил средств и сил? Так сразу, в один день, никогда не решишь, здесь надо время, посчитать внимательно, разобраться, вызвать независимых экспертов.

Вот когда в такой ситуации бывшая жена разворачивается и уходит к другому, и говорит — плевать мне на ваши долги и кредиты, гребитесь, как хотите, теперь сами, а мне хоть камни с неба, она кто? Верно, сволочь.

Если жена сбегает, кричит, что больше нет у неё никаких обязательств, здравствуй, родная гавань, и при этом требует, чтобы её кормили, поили и грели, кто она? Верно, сука без рода и племени.

— Поэтому лично я блокаду Крыма поддерживаю, — завершила свое выступление моя российская теща под моим обалдевшим взглядом. — Он, конечно, наш Крым. Но по-человечески надо расходиться. А не как сволочи или суки.

26.11.2015

 

Приходите завтра

В поселке, откуда я родом, в конце 80-х было два магазина, один поближе и побольше, другой подальше и помельче, оба обреченно пустые, с одинаковыми ценниками на голых прилавках и выцветшей надписью «Бакалея» за спинами продавщиц. В ближнем магазине продавщица работала злая. Так все говорили. Потому что на вопрос, когда завезут хоть что-нибудь, она честно отвечала — никогда. И все в поселке ходили рассматривать ценники в дальний маленький магазин. Хоть и идти дальше, и стоять теснее, а все же. Продавщица там была добрая и душевная, как утверждали жители, выслушивала она отчаянные вопросы внимательно, поправляла чепец и обещала — скоро все завезут, непременно, и колбасу тоже, приходите завтра.

А потом в поселке появился ларек. Кто в нем работал за приплюснутыми к витринному стеклу шоколадками и колбасой, было не разобрать. В амбразуру окошка люди отдавали деньги и получали — рыжие смерзшиеся куриные ноги, хлеб и сигареты.

А два магазина благополучно закрылись. Даже дальний, с душевной и понятливой продавщицей пустых прилавков.

После вчерашней встречи с главой АП Ложкиным, я отчетливо вспомнил эту добрую продавщицу из дальнего магазина.

Честно говоря, господин Ложкин, как человек, произвел на меня вполне положительное впечатление. Грамотный, просчитывающий свой ответ на несколько вопросов вперед, образованный.

Вот только мне с его образованности борщ не сварить.

Разве что блокнотик могу применить, который я честно заполучил в числе последних блогеров, оставив Горького Лука без сувенира. И презентация судебной реформы на 15 листах порадовала. На 15 листах!

Сидя вчера вечером в задумчивости и разминая презентацию лист за листом, я подводил итоги встречи.

Налоговая реформа — конечно, мы понимаем, она нужна, радикальная, но с поправками, надо гармонизировать, все в процессе, приходите завтра, будут новости.

ЦИК — конечно, надо менять, давно, все в процессе, скоро, приходите завтра, будут новости.

Замена старых судей — да, конечно, все понимают, но где взять новых 8000 судей, два-три года, подождите, будут новости.

Пенсионный фонд — да, конечно, надо делать реестр, публичный, проблема мертвых душ понятна, скоро, подождите, будут новости.

Антикоррупционное бюро — совсем скоро, два месяца, лучше три, и все заработает, подождите, будут новости.

Приходите. Как-нибудь завтра. Или позже. Вам сообщат.

Я помню, я уже видел эти пустые прилавки реформ, и эти же привлекательные ценники фондов, в 2014-м году, они мне и тогда так же нравились, почти как сейчас, в конце 2015 года.

Вот только ларек, если он появится рядом с таким пустым магазином, он вряд ли станет торговать новыми реформами, скорее патронами и ножами для гуманной гильотины. И закончится для страны такая ларечная торговля большим и полным пиздецом.

Самое забавное, что в администрации президента это отлично понимают.

Потому просят не нервничать.

И немного подождать.

01.12.2015

 

История одного задержания

Полицейские вышли из арки и двинулись на нас уступом. Улыбался только первый, молодой и нахальный, сверкал в глазах отсветом уличного фонаря у нас за спиной.

Киевский двор в центре недалеко от площади Льва Толстого, три часа ночи, две пустые бутылки водки у скамейки, и нас пятеро вокруг них. И полицейские из арки, человек семь, хмурые.

— Не добрый вечер, — поздоровался первый полицейский.

— А в чому, шановни, справа? — спросил Михельсон и получил сходу дубинкой по ноге, за оскорбление представителей власти при исполнении.

Я и Горький Лук были уложены мордами в асфальт, аккуратно и рядом друг с другом.

— А вас не беспокоит, — спросил в асфальт Лук, — что общество постепенно привыкает к вам и скоро начнёт называть ментами и мусорами?

— Да мы же ничего не сделали, — сказал Матюшин, был усажен в патрульную машину, где ему объяснили, что это вот ничего по ночному тарифу стоит по 500 грн с каждого рыла.

Скатерной, оказался единственным, кто остался стоять на ногах, и то потому, что у него была с собой визитка госпожи Хатии Деканоидзе, главы нацполиции, недавнюю встречу с которой мы как раз обсуждали на лавочке во дворе.

— И чо? — спросил полицейский, покрутив визитку в руках.

— И всё, — согласился Скатерной и полез на заднее сиденье патрульной машины.

Вот сколько я успел представить, когда из арки во дворе вышли полицейские и двинулись к нам пятерым, стоящим у лавочки в киевском дворе недалеко от площади Льва Толстого.

— Шумим? Жильцы вас вызвали? — спросили мы.

— Да, — кивнули полицейские.

— Странно, — заметил Лук. — Не вышел никто из жильцов, не ругался, не скандалил, не обещал натянуть глаз на жопу. Просто позвонили в полицию и всё. Это же прекрасно!

Полицейские согласились.

— Извините, — сказали мы и выкинули пустые бутылки в урну. — Больше не будем, уходим.

Так мы дружно и вышли из арки на улицу.

— А вас не беспокоит, — спросил Лук у полицейского, — что общество постепенно привыкает к вам и скоро начнёт называть ментами и мусорами.

— Уже называют. Это ничего. Это не пугает. Это тоже пройдёт, — улыбнулся полицейский. — Будьте здоровы.

05.12.2015

 

Одноклассники

Почти все мои пацаны-одноклассники стали военными. Это мало удивительно, если учесть, что все мы выросли в семьях офицеров Советской Армии, детство провели по военным городкам и к шести годам с пистолетом управлялись лучше, чем с вилкой.

Последний раз все вместе мы виделись на праздновании 15-летия выпуска из школы. На 20-летие так и не собрались. Не до праздников.

Вова. После службы в армии он ушел в МВД… Той зимой вместе с остальными он стоял в оцеплении на Институтской, ударами дубинки гнал по заснеженной улице киевских митингующих, потом отступал под градом булыжников, стрелял, стрелял, да.

— Тогда надо было давить, — говорит Вова. — Тогда. Не дали, не разрешили. Суки.

На Институтской Вова стоял до самого конца и уходил оттуда в числе последних. Пуля, крупная дробь на кабана, пробила нагрудной карман его куртки, проткнула лежащие в кармане перчатки и застряла в нагрудном значке «За безпеку народу». Показывая награду с застрявшей пулей, Вова злится и просит не говорить с ним о майдане, только не про этих сук, только не про них.

Сейчас Вова воюет в зоне АТО, где-то под Луганском, за Украину, как приказало командование, против очередных сук и тварей.

Дима учился с нами до 9-го класса, потом уехал в Россию к тетке, там и поступил в военное училище.

— Военным надо быть там, где воюют, — говорил Дима, когда приезжал в Украину навестить родителей. — Офицер должен воевать. А у вас военные, как подводная лодка в степях Украины. Никакого толку.

Офицер разведки ГРУ Дима уже не выездной из России, страна доверяет ему какие-то тайны, с какими нельзя ездить за границу.

— На задание в горы уходим, еды можем с собой не взять, а мешок хлорки непременно несем, — рассказывал Дима, когда мы с ним виделись последний раз. И добавлял на мой непонимающий взгляд, — Трупы закопать и хлоркой присыпать. Чтобы не учуяли и не нашли.

Сейчас Дима, говорят, в Крыму, и гордится этим. Потому что настоящий военный всегда должен быть там, где война.

Рома уволился из армии капитаном и устроился региональным менеджером в компанию Nord, продавал холодильники, строил дилерскую сеть.

Когда виделись последний раз, Рома праздновал свой день рождения.

С утра поехал на похороны, простился со своим однокурсником и бывшим сослуживцем Юрой. Юра был артиллерист, его батарею накрыло минометным обстрелом в пригороде Луганска. Потом приехал к себе в офис, где ему сообщили, что завод Nord остановил выпуск продукции и как дальше будет с работой, никто точно не знает.

Вот такой получился день рождения.

В военном поселке, откуда мы все родом, Рому называют сепаратистом, потому что летом Рома ездил с семьей отдыхать в Крым. Рома много рассказывает про свой отдых, как они с женой и ребенком легко прошел таможню, как просторно было на пляже, как недорого сняли комнату недалеко от моря. Слушают Рому хмуро.

— Они наших пацанов мочат, а ты…

Живет Рома у жены, на всякий случай, чтобы повестка из военкомата его не нашла.

Еще один Вова — подполковник академии вооруженных сил Украины, доцент и заместитель начальника кафедры. В начале двухтысячных, когда ему, молодому лейтенанту, вместе с женой государство выделило убогую комнатушку в офицерском общежитии с тараканьими тропами по выцветшим обоям, Вова качал головой и говорил:

— Этой стране нужна война, чтобы офицеры почувствовали себя людьми.

А недавно на кафедре провели собрание.

— Приказать я вам пока не могу, — сказал начальник, оглядев сидящих перед ним сорок офицеров. — Но спросить обязан. Кто хочет пойти добровольцем участвовать в АТО? Прошу поднять руки.

Подняли руки трое. Остальные сидели, пряча глаза, деловито хмурясь.

Вечером Вова кипятился перед женой.

— Вот бы в ЖЭКе так. Собрали бы сантехников. Мол, в доме кран потек, кто пойдет чинить? Прошу поднять руки. А все сантехники сидят такие, и рук не поднимают. Ну не суки?

Рапорт на участие в АТО Вовы начальство завернуло давно. Сказали, что здесь, на кафедре, такой офицер нужнее, и Вова особо не сопротивлялся, даже вздохнул с облегчением. Все-таки, трое детей, то да се.

Вадим был на полтора года старше. Он ушел добровольцем в первые дни начала АТО, оставив на жену свой небольшой бизнес. Офицер он был пиджачный, военная кафедра в университете, несколько армейских сборов да советы отца-разведчика. Два месяца Вадима с другими добровольцами держали в части, особо ничему не учили, но и домой не отпускали, кормили впроголодь, отмахивались, как от назойливых мух, и добровольцы бродили по части одичалые и злые. Жена Вадима тогда начала приезжать под забор военной части, привозить еду и сигареты, теплые вещи и форму. Позже, когда Вадима отправили на Восток Украины, жена стала возить гуманитарную помощь уже туда, стояла у городского рынка с табличкой о сборе продуктов и средств в помощь бойцам, потом укладывала все собранное в машину и ехала на Восток. Её уже узнавали на блокпостах.

Когда Вадима ранило в руку, появилась возможность демобилизоваться, но он не уехал.

В поселке ядовито шептались:

— Бизнес, видать, наладили. Она тут продукты собирает. А он там продает. Чего ж еще там сидеть? Разве ж нормальный человек после ранения туда вернется? Конечно, бизнес.

Хоронили Вадима в августе прошлого года. Гроб выставили в Доме Офицеров, по краю стал почетный караул, десантники с автоматами, в белых перчатках. Съехалось много машин, так много, что все они не вместились на площади перед Домом Офицеров, а когда гроб повезли на кладбище, машины долго, двумя колоннами, выбирались из поселка.

06.12.2015