Жду не дождусь, когда эта пальмочка решит наконец стать взрослой… И, заметьте, недостатка в уходе у нее нет, вот уж этого никто не скажет… Местные жители полагают, что этот кустик — карлик рядом с их платанами — ни на что не годен. «От него же никакой тени не будет, мсье Эжен!..» — так они говорят. Ну и что?! Я получше их всех знаю, что моей пальмочке никогда не дождаться среднегодовых 1500 солнечных часов и 2,5 метра осадков… Но пока что она питает мои мечты, напоминая о солнце — настоящем солнце, а не здешнем. Напоминая о красотке Мойе, о вечерах, когда она обмахивала меня опахалом и когда мы с ней, в перерывах между объятиями, наливались до одури пальмовым вином там, на юге Майюмбе…

Да где им понять, деревня — она и есть деревня. Согласен, моя nigrescens psifera не очень-то приглядна, но уж точно будет получше той, что нарисована на ихнем почтовом календаре. Так и хочется им крикнуть: знали бы вы, до чего дурацкий у вас вид посреди этих свекловичных полей! Вы же сахарный тростник сроду не видывали! Хотите, чтобы я, в свои шестьдесят два года, начал колупаться в земле ради вашего аспартама? Хрен вам, не дождетесь!..

А уж деревня наша — одно название! До первой бакалейной лавки надо пилить не меньше двух километров. Да и бакалейные товары курам на смех… Там, в Конго, стоило мигнуть, и перед вами уже стоял продавец тамариска и стручкового перца. И уж он-то не встречал вас этой гнусной кривой ухмылочкой, от которой у здешнего бакалейщика вздрагивает карандаш за ухом. Я всегда злился на деда: какого черта он купил этот участок в департаменте Сомма! Но где-то мне надо было приткнуться, когда я вернулся «на континент».

— Я получил бананы, мсье Эжен, красивые такие, полосатые, из ваших краев доставлены…

— Ой, не надо, прошу вас! Эти желтые недоростки так же похожи на бананы, как банка Nesquick — на дерево какао. В прежние времена вы бы дорого заплатили за подобный промах. Если бы вы знали про войну за отделение Катанги во времена…

— Мсье Эжен, у меня клиенты, что вам дать?

— Кофе.

— У меня только Legal, уж извините.

Я пошарил в кармане и наковырял кучку мелочи, не больше пятнадцати косых. В Леопольдвиле на эти 15 кусков я мог бы скупить все товары, произведенные в стране за день, но здесь предпочитаю не распространяться на эту тему.

— Что у вас там, на верхней полке, — рекламная Lavazza?

— Ага…

И если бы проблемы были только с бакалеей. Но мне еще нужны желатиновые капсулы, чтобы взбодрить Мистигри, а аптекарь, этот тип с саркастической усмешкой, до сих пор уверен, что у негров толстые щеки потому, что они с утра до ночи дуют в трубы. Ну не позор ли для такого ученого человека? Сейчас встретит меня своим любимым присловьем: «Привет, зулус, как жизнь? Не обижайтесь, это я в шутку, мсье Эжен…».

— Чего желает мсье Эжен?

— Отпустите мне в кредит эти штуки с витаминизированными дрожжами?

— Берите-берите, а насчет платы не сомневайтесь — может, хоть чуток разрумянитесь; румянец он и зулусам полезен! (Хихиканье.) Не обижайтесь, это я в шутку, мсье Эжен…

— Мой юный друг, ваша щедрость в отношении меня все-таки не дает права на вольное обращение с географией. Называйте меня хоть «сорко», хоть «фульбе», но только не «зулусом»… Вы промахнулись на пару тысяч километров, с таким же успехом меня можно было бы величать «эскимосом». Хотя я знавал одного зулуса, притом опасного типа, это он научил меня оттачивать…

— Извините, мсье Эжен, я должен сходить за дочкой…

Ладно, я понял, надо плестись обратно домой. Чем больше я удаляюсь от цивилизации, тем горячее благодарю Бога за то, что Он сделал из меня дикаря.

18 часов. Только-только успею проверить свои капканы.

Шесть лесных мышей и кролик — ну что ж, я вполне доволен. Кролик пойдет Султану, бедная животина совсем оголодала, устрою-ка я ей рождественский ужин. А с меня хватит помидоров и пильпиля, я уже привык. Мне стыдно браконьерствовать и выслушивать ругань окружающих, но будь у меня деньги на прокорм моей живности, я не стал бы изображать траппера, в мои-то годы. К счастью, я хорошо помню охоту в саванне, эти приемы не забываются.

Не успел я ступить на дорожку, ведущую к дому, как прогремел выстрел, и головка лесной мыши, торчавшая из моей охотничьей сумки, разлетелась вдрызг, кровавые ошметки попали мне даже в глаз. Но я продолжать шагать по тропинке спокойно, не пригибаясь и не оборачиваясь назад. Я знаю, кто стрелял. Опять этот подлый мерзавец Лаглод. Слышу его шаги за спиной. Эх, был бы я лет на десять помоложе…

— Ну что, старый хрен, снова наловил себе закуси? Это ты у негров выучился жарить мышей? Я-то думал, они только термитов жрут. Ой-ой-ой, а это что такое? Кролик? Смотри-ка, ты и кроликами не брезгуешь, ишь какой важный стал! А откуда ты знаешь, не сбежал ли он из крольчатника какого-нибудь фермера, а?

— Ты, кретин, сиди-ка лучше возле своей свеклы и не высовывайся. Я хоть и кроткий старец, но, кто знает, вдруг впаду в детство, такое иногда случается. И тогда уж берегись, я могу снова наделать глупостей.

— Это в каком смысле?

— Например, в смысле дротика в глаз, у меня пока еще рука твердая. Ты, конечно, такой же безмозглый, как газель Томпсона, но бегаешь медленней ее.

Его пинок в зад отправил меня в канаву; я ткнулся носом в тину и стиснул зубы, стараясь удержать стон. Но все же нашел в себе силы выкрикнуть:

— Не видать тебе моего участка, как своих ушей, дебил желторотый! И, пока я жив, ты свой рафинадный заводик не построишь. Не хочу тебя расстраивать, но у меня диабет. Думаешь, я буду терпеть круглый год все эти сладкие миазмы? В могилу меня хочешь загнать?..

— Ничего, тебе и так уж недолго осталось, старая кочерыжка. Все знают, что ты сидишь без гроша, по уши в долгах, и участок свой заложил, и лачуга твоя на ладан дышит, и жрать тебе нечего. Мы уже и с мэром договорились, а ты тут как бельмо на глазу, всем осточертел. Мой сахарный завод обогатит наш регион.

Я кое-как счистил с себя тину, страдая скорее от унижения, чем от грязи. Лаглод прав, кругом прав. Долго я не протяну. А в хосписе не жаждут видеть ни меня, ни мою живность.

Пройдя в палисадник, я увидел на земле, под ногами, растоптанную зеленую кашицу. Сознательное убийство, безжалостное и яростное уничтожение.

Ей было всего четыре года. Она никогда не достигла бы взрослого возраста: ей не хватало солнца и воды. Но от нее исходил аромат утопии и ностальгии, от моей nigrescens psifera.

Мистигри обиделся, Кики тоже, зато Султан посмотрел на меня как на живое божество, когда я выложил перед ним кролика. И только Медор, ленивая скотина, с царственным высокомерием проигнорировал приход хозяина, лежа в своей корзине. На него иногда находит такое. Перед тем как лечь спать, я еще раз оглядел свою халупу. Что ж, спорить не стану, времена благоденствия миновали, но здесь все еще вполне прилично. Можно было бы продать один-два охотничьих трофея, например львиную голову или чучело ягуара. Но зачем — чтобы продержаться лишний месяц?

За окном быстро смеркается. Я зажигаю свечу. По ночам, когда мои звери спят, с ней как-то веселее. Электричество мне отключили еще год назад. Ну и плевать. Я встаю с солнцем и ложусь с темнотой, совсем как там. Мне ведь много не надо. Циновку для спанья да миску пильпиля. И мои воспоминания. А уж воспоминаний у меня — вагон и маленькая тележка. Правда, они никого, кроме меня, не интересуют. Но если их перебирать по порядку, одно за другим, можно еще раз прожить целую жизнь.

Сперва мне почудилось, что это сон. Нападение слонов во время грозы. Оглушительный топот, от которого и банту проснулись бы. Но, когда я открыл глаза, жуткий сон не улетучился. В тусклом свете свечи на меня надвигалась бесформенная колеблющаяся масса с отростками во все стороны. Она заговорила, и вот тут-то я струхнул по-настоящему.

— Есть тут свет, мать твою?

Их шестеро. Шестеро мужчин, наугад пробирающихся по комнате в полумраке.

— Не ищите, ток отключен.

Они засекли меня по голосу и окружили в две секунды, совершенно бесшумно. Шесть стволов ручных автоматов пригвоздили меня к циновке. К счастью, я еще был полусонный.

— Эй… спокойно, ребята… спокойно… Вам не кажется, что вы взялись за дело чересчур ретиво? Последний раз я видел такое в Нигерии.

— Вы и есть Эжен Ван Нюйс?

— Да.

Один из парней облегченно вздохнул. В этом вздохе чувствовалось настоящее счастье. Не знаю ни одного человека в северном полушарии, кому я мог бы внушать такое чувство.

— Слушайте, что если вам снять маски? Мы могли бы познакомиться. И я бы угостил вас сенегальским чаем. Это такой ритуал, который длится целую ночь; чай пьют семь раз, и под конец от него дуреешь, как от спиртного, это очень способствует беседе.

Я заметил, что они с недоумением переглянулись.

— Господа, я ведь знаю, кто вас сюда послал и почему вы здесь. Лаглод меня переоценивает, и это, конечно, очень лестно. Шесть пукалок на одного старика… Скажите ему, что, коли уж он прибегает к таким аргументам, я еще долго буду ставить ему палки в колеса с его сахарным заводом.

— Какой сахарный завод? Это еще что за хреновина?

— Но ведь вас же Лаглод сюда прислал?

— Да на кой черт нам твой живоглот? Мы хотим, чтобы ты рассказал нам про Африку, старый пень!

И стволы еще больнее уперлись мне в брюхо.

— Про Африку?

— Ну!

— Вы хотите, чтобы я рассказал вам про Африку? Я не ослышался?

— Да говорят же тебе, что хотим, дерьмо собачье!

На минуту я прямо-таки онемел от изумления, потом сдвинул их стволы со своего пупка и уселся на циновке. Приподняв свечу, я оглядел при ее свете кружок из шести посетителей и понял, что эти парни не местные. У одного из них был парижский выговор. Я как следует откашлялся, прежде чем заговорить.

— Ну, если так, друзья мои, то вы попали на нужного человека, про Африку никто лучше моего не расскажет. Эх, до чего же приятно будет вспомнить!

Все началось в 1948 году, когда моя «203-я» тарантайка скопытилась прямо посреди Трэшвиля. Несколько развеселых туземцев — забыл, как их звали, — привели в чувство мой агонизирующий карбюратор с помощью парочки колдовских заклинаний, швейцарского ножа и арахисового масла. Но эта подлая гнилая тачка окончательно сдохла в Сахаре, а дальше — сроду не угадаете! — меня подобрал караван фульбе, он-то и доставил меня в Мали. И вот там я узнал настоящую любовь. Она была красивой и гордой, как…

— Эй, папаша, мы пришли не для того, чтобы ты нам тут разыгрывал Могамбо. Давай-ка переходи сразу к 1952 году, когда ты работал главным агрономом и начальником департамента Масличных пальм.

Правду сказать, они меня огорошили. Именно в этот момент я всеми потрохами почуял, что имею дело с бандитами.

— Ну что ж, как угодно, только имейте в виду, что вы пропустите самое интересное.

Ладно, значит, 1952 год. Я устраиваюсь в конголезской долине и вкалываю, как ненормальный, на пальмовой плантации, где внезапно проникаюсь любовью, более того, настоящей страстью, к этому гениальному дереву — пальме. Разузнаю и прочитываю все, что имеется по этому вопросу, два года подряд изучаю, как сажать пальмы, как за ними ухаживать, как лечить патологии и уничтожать вредных насекомых, особенно эту ужасную огнёвку масличную, которая…

Внезапно шквальный огонь превращает потолок моего домика в решето.

— Ты не просек, папаша. Нам надо, чтобы ты рассказал про книжонку.

— Про какую книжонку?

В ответ «парижанин» ревет:

— Да про твои «Заметки о культуре выращивания масличных пальм в Бельгийском Конго», чтоб ты сдох! Или ты еще много других накропал?

Я задрожал от страха. Да и страх этот был какой-то муторный, его породили скорее их вопросы, а не автоматы. Никто, вы уж мне поверьте, никто кроме меня не мог даже заподозрить сорок лет спустя о существовании этих «Заметок о культуре выращивания масличных пальм». Я и сам не понимаю, как осмелился написать их. Ну ладно, предположим, это исследование мирового значения, трактующее искусство разведения масличных пальм… 282 страницы ученейшего исследования одной-единственной культуры — масличной пальмы… Хорошо, я согласен. Но даже такой труд не заслуживал вторжения террористов в мою мирную обитель.

— Знаете, доход от продажи ведь был грошовый. В те времена издатель прислал мне отчет с пометкой: продано 14 экземпляров.

— Плевать мне на отчет!

— Тогда чего же вы хотите?.. Ага, понял: вы решили выращивать пальмы, и вам нужна инструкция?

Тут я почувствовал, что мои бандиты несколько приустали. Один из них, все тот же, с решительным видом встал у моих ног.

— Ван Нюйс, я буду говорить прямо. Слишком долго объяснять, что к чему, но нам нужен один экземпляр.

— Ах вот оно что…

— Потому что эта дерьмовая книжонка… (тяжкий вздох)… короче, мне уже осточертело гоняться за ней по всему свету…

Я по-прежнему ничего не понимал, но решил, что нужно его успокоить, и подыграл ему.

— Приятель мне говорил, что два года назад один экземпляр был продан в Драгиньяне, в магазине «Эммаус».

— Полгода назад я прошляпил одну у букиниста в Пон-Мари. Такая непруха, прямо хоть вой, ей-богу! Издатели твои поумирали, архивы сгорели, я прошерстил все книжные магазины и библиотеки Франции и Бельгии, и ничего, хоть тресни. Никто никогда не слышал об этой гадской книжонке! Мне понадобилось два года, чтобы напасть на твой след, догоняешь? Целых два года, чтобы разыскать твою мерзкую дыру! Потому что в конце концов я допер, что мне остается одно: найти автора, моля Бога, чтобы он еще не откинул копыта. Ведь у автора НАВЕРНЯКА должен остаться хоть один экземпляр, слышишь? НАВЕРНЯКА!

Второй его залп отбросил к стене и разнес в клочья старый плетеный стул. Парень, конечно, просто блефовал для устрашения, но я увидел в этом жесте призыв к доброму сотрудничеству.

— Да не волнуйтесь вы так, сейчас все выясним. Надо вам сказать, что я загнал еще немало других штук, у меня ведь много воспоминаний, но они улетучиваются одно за другим, прямо беда!.. В общем, заработанного хватает на тарелку супа да на свечи. А можно ли узнать, зачем вам так необходима эта книжка? Мне как автору ваше стремление, конечно, лестно, но, сами понимаете, это слегка интригует…

— Слушай, Ван Нюйс, не тяни резину, я и так ждал слишком долго. Либо ты сейчас же выдаешь нам свою книжонку, либо мы с дружками нашпигуем твое старое брюхо 180 стальными сливами, каждая шестнадцать миллиметров в диаметре.

Я сделал глубокий вдох перед тем, как сгруппироваться. А это в моем возрасте не так-то легко.

— Ладно, ребята, о'кей! У меня в сундуке, кажется, завалялся один экземплярчик. Поверьте, я его ни за какие деньги не продал бы. Эта книжка — единственная вещь в нашем подлом мире, которой я по-настоящему горжусь. В ней воплощены все мои мечты… В те времена мне даже казалось, что она меня переживет и станет моим вечным завещанием. Но не выгорело, это я ее пережил. Да что там…

И я поднялся на ноги.

— Для этого мне понадобится чуть больше света. Я оставил в лампе капельку керосина для торжественных случаев, типа рождественского ужина. Но сегодня тоже большой праздник, верно?

Я догадался, что парни ухмыльнулись под своими масками. Не подозревая ничего худого, они следили, как я неуверенно лавирую по комнате, натыкаясь на все, что попадалось по пути; вот раздался звон разбитого стекла, потом скрип стола, потом глухой шорох падения большой ивовой корзины. Заржав, они обозвали меня «старым пердуном». Наконец я ощупью нашел полку и снял с нее лампу и спички.

— Все в порядке, ребята. Жаль только, ноги меня не слушаются и глаза совсем сдали. Грустная штука старость.

Вспыхнул свет, и они наконец увидели меня. И ясно увидели всю мою берлогу. Я прикусил губу в ожидании первого крика.

И он раздался — крик ужаса, от которого у меня прямо в ушах зазвенело. Остальные сразу поняли, почему вопил их дружок, и так же дико заорали при виде Мистигри, Султана и Кики, выбравшихся из своего разбитого аквариума. В следующий миг Султан уже обвился вокруг ноги одного из парней, другие в панике бросились во все стороны, а я забился в угол, чтобы не угодить под пули, но не упустил ни одной подробности происходящего. Я смотрел, как три мои рогатые гадюки, вспугнутые грохотом выстрелов и яростью людей, вонзают зубы направо и налево, в их щиколотки и ляжки. А Медор, мой восьмиметровый королевский питон, свесившись с потолочной балки, стальным кольцом стиснул одного несчастного, чья грудная клетка затрещала еще раньше, чем я предполагал. И я его хорошо понимаю, моего Медора: последнюю козу он проглотил еще в прошлом году, я одолжил ее у одного грубияна фермера, обжулившего меня на литре молока.

Одному из парней удалось вырваться, и он кинулся бежать в ланды, вопя как безумный; я быстренько водворил на место своих питомцев, пока они не взялись за последнего уцелевшего, который лежал возле комода в глубоком обмороке. Пришлось влепить ему несколько затрещин, чтобы привести в чувство. К счастью, это как раз оказался нужный.

— Ну как, очухался? Теперь нас здесь только двое, ты да я. Заметь, я очень доволен: мне так долго не удавалось договорить до конца все, что накипело. Мои рогатые подружки заперты, а питон уже начал переваривать твоего приятеля и, значит, оставит нас в покое на ближайшие шесть месяцев. Знаешь, воспоминания — упрямая штука, так и просятся наружу, и иногда на них кое-кто клюет. Я не все их распродал, как и свою книжку. Так зачем она тебе понадобилась?

— Я не хочу об этом говорить… Можете пытать меня хоть до завтра, я буду молчать как рыба.

— Ну тогда… Тогда дело грозит затянуться. Потому что терпения у меня вагон и маленькая тележка, так-то, дружок. Хочешь пример? Я до сих пор жду возмещения русских царских займов.

Он медленно стянул с себя вязаную маску и вытер ею взмокшее от пота лицо.

— Ладно… Я усек… Меня зовут Бернар Лампрехт, я живу в Париже.

— Лампрехт… Лампрехт… Ты случаем не родственник Рене Лампрехта, торговца оружием?

— Это был мой отец.

— Браво, браво!.. Достойная семейка! Насколько я знаю, его приговорил к смерти Аристид Первый, король Габона, после государственного переворота, которым, судя по всему, руководил твой папаша… Увы, такие воспоминания не молодят! Так что же с ним сталось?

— Его отдали на завтрак крокодилам. Этот Аристид был ранняя пташка. Нужно сказать, что папаша сбежал из королевского дворца в Либревиле не пустой. Думаю, ему трудновато было покрыть 700 миль с грузом в шесть кило алмазов. В конце концов его изловили в Конго, возле Майюмбе.

— Майюмбе? Да это же там, где я жил!

— Верно. И ему пришлось отсидеть неделю в каталажке рядом с пальмовой рощей.

— Знаю, они построили эту тюрягу в 1959 году, уже после моего отъезда. Ну а дальше?

— А дальше габонцы вытребовали папашу к себе. Только вот эти чертовы алмазы… Никто так и не узнал, куда он их упрятал…

Африканские приключения — это такая захватывающая штука, никогда не заскучаешь. Но на сей раз я понял, что мои собственные по сравнению с этими просто детские игрушки. Парень вытащил из кармана сложенный листок бумаги.

— Старик знал, что его ждет. Ему разрешили написать родным прощальное письмо. Нате, читайте сами.

«Дорогая Аннет, дорогой мой сынок Бернар,

Я чувствую, что доживаю последние часы на этой земле. Что ж, у всех рисковых профессий один конец. Я виновен, но ухожу счастливым. Время, проведенное в заключении в этой тюрьме Майюмбе, позволило мне многое понять и осмыслить. Из моего оконца вдали видна великолепная пальмовая роща, где каждое дерево облагораживает горизонт своим царственным силуэтом. Вот здесь-то и таится смысл жизни — в тени этих пальм. Как же я не заметил этого раньше?! Сколько времени потеряно впустую, за отливкой пушек! Подумать только: одна из этих пальм дает финики! Другая — кокосовые орехи! Остальные — масло! И пальмовую капусту! И рафию! И ротанг! И ценную древесину! Настоящий ботанический шедевр! И в довершение счастья, вызванного этим нежданным открытием, мне разрешили прочесть, дабы побороть тюремную скуку, единственную книгу, обнаруженную в этих стенах и доселе служившую подпоркой для ножки шкафа. Эта необыкновенная книга называется „Заметки о культуре выращивания масличных пальм в Бельгийском Конго“, она вышла в 1954 году в издательстве „Сельское хозяйство колониальных стран“, дом 3 по улице д'Иксель в Брюсселе (Бельгия). После пальмы эта книга — второй шедевр, ставший мне добрым утешением в ожидании печального конца. Сколько драгоценных советов по поводу высадки пальмовой рощи, сколько волшебной магии в описании зрелости плодов! И какие прекрасные фотографии пальм, особенно та, что на странице 123, где пальмовая роща смотрит на юго-юго-восток и где я ощутил, без всякого преувеличения, подлинный экстаз при виде тридцать четвертой пальмы, если отсчитывать от верхнего левого края снимка. Сам не знаю, почему именно это дерево привлекло меня больше других. Наверное, оно показалось мне самым величественным и прекрасным в кругу своих соседей. Ах, милая моя Аннет, запомни навеки эти мои слова и знай, что будь мне дана вторая жизнь, я провел бы ее, вскапывая землю до полного изнеможения, лишь бы увидеть однажды, как на ней произрастает и высится во всем своем великолепии подобное дерево. Я хочу, чтобы наш сын, когда он станет взрослым, воспользовался моим запоздалым открытием. С любовью к вам обоим, Рене».

— Черт подери…

— Вот именно это я и сказал, когда впервые прочел письмо два года назад, сидя у смертного одра моей мамы.

— Шесть кило брюликов под одной из моих пальм!.. Да, паренек, тут поневоле обалдеешь. Твой папаша был своего рода гением, как все мерзавцы.

Открыв сундук, я сдул пыль с обложки последнего наличного экземпляра моего опуса. И нашел на странице 123 снимок, где фигурировала вышеупомянутая пальма. Пальма, которую я, вполне возможно, сам же когда-то и вырастил. Да что там «возможно» — наверняка вырастил… Я ведь за всеми ними там ухаживал. Мне едва удалось сдержать слезы.

— Ну не жмитесь, мсье Ван Нюйс… Дайте хоть глянуть разок…

Я показал ему означенное дерево. И он тут же разнюнился и заскулил, что твоя Магдалина.

Стоит дать себе труд как следует поискать, и можно найти в жизни немало хорошего, даже в нашем захолустье. Честно говоря, дед был не так уж неправ, купив землю на севере. Я понял это, вновь очутившись в Майюмбе.

Пока меня не было, там многое изменилось — названия, города, дороги. Но не главное. Не изменилась моя красотка Мойе — все такая же соблазнительная, она с прежним пылом кинулась в мои объятия после долгих лет разлуки. Я постарел быстрее, чем она, — видимо, все дело в климате. Мы вспомнили прошлое, щедро освятив этот ритуал пальмовым вином. Захмелевшая Мойе расхрабрилась и представила мне своего «малыша». Малыш оказался здоровенным красавцем метисом 36 лет, метр восемьдесят пять ростом, с серо-зелеными глазами. Именно того цвета, который так пленял Мойе во времена нашей нежной любви.

Я рассказал им про свою деревню во Франции, описал свой клочок земли. Мой отпрыск жаждал увидеть тамошние горы, зеленую травку и свекловичные поля. Пальмовая роща разрослась с невиданной пышностью. Мне было приятно видеть, что люди, которые за ней ухаживали, хорошо усвоили мои уроки и следовали им. Хотя все же пришлось строго указать им на два недостатка — первобытные способы борьбы с вредителями отряда Тетпоschoita и плохую санобработку молодых побегов при пересадке.

Как бы то ни было, на сей раз у меня не хватило мужества расстаться с Мойе и нашим отпрыском.

После возвращения я всерьез занялся своим жильем. Нынче я обитаю в настоящем дворце, возможно, чересчур пышном, чересчур претенциозном, но зато места в нем для всех предостаточно. Мой вивариум великолепен. Им занимается наш отпрыск, а Мойе проводит время за разглядыванием модных журналов и игрой на бильярде.

Наш депутат во мне души не чает и нередко заезжает в гости, особенно с тех пор, как я предложил ему спонсировать строительство шоссейной развязки, ведущей к нашей деревне, музея африканского искусства и парка аттракционов. Единственное, что меня раздражает, — это невыносимое подобострастие, с которым относятся ко мне здешние жители. Вот к чему я никак не привыкну: они подсылают своих детишек выслушивать мои рассказы об африканских приключениях. А детишкам на это плевать с высокого дерева, они хотят знать только одно — как я разбогател, и на это я отвечаю только одно: пальмы! Пальмы! И все в это верят.

Кроме, может быть, Лаглода, подозревающего меня в самых гнусных денежных махинациях. Он кричит об этом на всех углах… Мало того, однажды он нагрянул в мой дом со своими братьями, поучить меня уму-разуму. Пришлось познакомить его с метисом метр восемьдесят пять ростом, который на несколько часов подвесил его за ноги. Прямо над огромным котлом, в котором кипела вода с пряными травами — для бульона.