— Эй, Бомон…

Его рука мягко свалилась вниз, и мне почудилось, что он еще дышит. Это при том, что его лицо превратилось в кровавую кашу. А череп был разнесен вдребезги.

— Эй, Бомон… Ты дашь мне этот адрес, псих ненормальный? Ты расколешься или нет? Говори, куда ты девал моего дружка?

Я даже повысил голос, убежденный, что это приведет его в чувство.

— Ну скажи хоть слово, мерзавец! Хоть одно… Я поднял глаза на окружавших меня людей.

Вдали завыла полицейская сирена.

— Ты дашь мне адрес, твою мать?!

По эту сторону прохода не хватает двух кресел. Девушка в сари поднесла нам леденцы; я счел это знаком гостеприимства, но оказалось, что они просто помогают от воздушной болезни. В иллюминаторе видно море. А может, океан, кто его знает.

Самолет набит до отказа. Слева мне достался сосед, который ворчит по любому поводу и без повода; он регулярно летает этим рейсом и теперь с удовольствием обрушивает свой опыт на такого неофита, как я: часовые пояса, метеосводки, географические пункты, над которыми мы пролетаем, воспоминания о промежуточных посадках, все это сыплется на меня градом; в довершение он любезно сообщает — видимо, желая нагнать на меня страху, — что мы пошли на серьезный риск, сев в эту развалюху «Bengladesh Airline».

Должен признать, я немало удивился, когда служащая турагентства назвала мне данную компанию. Я, честно говоря, думал, что такой страны уже не существует. Нельзя сказать, чтобы мне очень уж хотелось приключений. Будь я хоть малость богаче, выбрал бы что-нибудь поприличнее.

Но, увы, я вновь обеднел с того самого вечера, когда погиб старик Бомон. За пять ночей, что предшествовали этому событию, я не успел свыкнуться со своим финансовым благополучием и быстро вернулся к привычкам голодранца, выбору в духе Корнеля и рассуждениям типа «мескаль-или-сэндвич». А потом, когда мне отказали в пособии по безработице, прости-прощай, корнелиевский выбор, прощай, мескаль, и здравствуйте, сэндвичи! И так вот уже почти год. Эта беда свалилась на меня как снег на голову. Мне даже пришлось поработать. Целых два месяца. Аниматором в телефонной службе «Минитель роз». Чтобы оплатить этот билет в оба конца.

Похоже, я угодил в самый сезон муссонов. Париж сегодня утром был серым и пасмурным — вы представляете, это двенадцатого-то июля!

— Что случилось?

— Прибываем в Афины.

— Это надолго?

— На какие-нибудь полчаса, все зависит от наличия свободных посадочных полос. Одну мы уже упустили.

На мне джинсы и кроссовки Этьена. Самый подходящий костюм для путешествий, так я подумал. Турист среднего класса, среднего достатка, готовый открыть для себя новый континент, пройти его от края до края. Как будто мне хотелось снашивать подметки где-нибудь, кроме правого берега Сены! Мне уже сейчас не хватало Парижа. При взлете я попытался определить, где мы находимся, и ни черта не понял. Я даже не был уверен, Париж ли это.

Против всяких ожиданий, Этьен сдержал свое обещание: он ответил postmortem на все мои вопросы. Целых два года, в течение наших с ним ночных похождений, я мучился, перебирая мотивы, которые могли заставить пятидесятилетнего мужика впасть в отрочество. Но, порывшись в его чемодане с памятными вещами, спрятанном в убогой квартирке, я понял причину: Этьен никогда не был респектабельным господином, каким я его воображал. Чемодан вмещал всю его жизнь, воплощенную в разрозненных документах, беспорядочно сваленных в кучу с полным пренебрежением к хронологии.

Фотография, сделанная в «Гольф-Друо»: взбитый, напомаженный кок — первая «взрослая» прическа, сделанная в шестнадцать лет. Другой снимок — в нелепом облегающем костюмчике, на мотоцикле, с кудлатой девицей за спиной. Старая папка с уголовным делом, по которому ему впаяли два года условно. В платяном шкафу — полная коллекция «клевых» молодежных тряпок, все, на что западали модники былых времен, — косуха «Perfecto», бутсы на платформе, брюки-клеш, даже майки с молнией, какие носили панки. Письмо старшего брата, с упреками в том, что после одного сорвавшегося «дельца» его слишком часто видят в компании легавых. На следующей фотографии у него длинные волосы, борода и индийский шарф на шее. Толстая конторская книга, где в безупречном порядке записаны все денежные расчеты за последние двадцать лет. Каждый месяц — страница, на которой значатся имена всех полицейских инспекторов, с которыми он контактировал, места и часы встреч с ними, полученные от них суммы. Последнее письмо старшего брата, от 1977 года: он больше не желает общаться с Этьеном, раз тот «ссучился». Снимок, на котором мы фигурируем втроем — он, я и Бертран — на ужине во время какого-то празднества в Булонском лесу.

Этьен навсегда застрял в шестнадцатилетнем возрасте. Он никогда не был ни рантье, ни путешественником, ни авантюристом, ни сыщиком, ни убийцей, ни гангстером. Простой осведомитель. Осведомитель-профессионал. Единственной его работой было сидение в барах и клубах, с тем чтобы информировать легавых обо всем там происходящем, в частности о наркотиках. Он осваивал это ремесло долгие годы, вероятно, поневоле. Для этого достаточно было нескольких срывов в молодости, неистового желания принять участие в празднике жизни, смеси гордыни и редкостной лени. С тех пор он существовал на скромные полицейские подачки благодаря своему знанию ночи и психов-полуночников всех видов.

Этьен подхватил болезнь гораздо раньше всех нас.

— А эта курица с шафраном вполне ничего.

— Никакая это не курица. И никакой не шафран.

Я отдаю соседу свой фруктовый салат и закуриваю «Lucky Strike», купленные в duty-free. Убогий вид салона развлекает меня. Я подумал, что странная оранжево-розовая обивка вокруг иллюминаторов похожа на бумажные обои, и машинально ковырнул ее ногтем. Это и оказались бумажные обои.

Теперь я понимал, откуда у Этьена блокнот с сотнями адресов, талант давать взятки и лихорадочный интерес к поискам вампира в Париже. Это напомнило мне отрывок из мемуаров Бомона, где он описывает свое желание вновь окунуться в бизнес спустя долгие годы, несмотря на гору трупов, оставшихся на этом пути, несмотря на тот факт, что все давно изменилось. И я подумал: интересно, как я поведу себя, если через двадцать лет случайно окажусь у дверей, за которыми проходит какая-нибудь презентация или прием? Удастся ли мне подавить в себе застарелый рефлекс халявщика или я не смогу ему противиться?

Я, всегда так нетерпеливо ожидавший прихода ночи, впервые не угадал ее наступления. Наш дряхлый самолет вдруг врезался в темноту, и мне даже понравилось это странное ощущение физического проникновения в ночь, между двумя снами, подкрепленное уверенностью, что через минуту снова выглянет солнце.

— Это промежуточная посадка в Дубае, но посмотреть вы ничего не успеете.

— Мы выйдем?

— Ненадолго. Оставьте здесь вашу куртку, хватит и майки.

Не успел я спуститься по трапу, как на меня навалилась адская, совершенно неописуемая жара; сперва я решил, что ее гонит в нашу сторону работающий двигатель. Следом за другими пассажирами я кинулся к автобусу с кондиционером, по стеклам которого стекали капли конденсата. Пекло и холод, каких я больше никогда не встречу. В транзитном зале температура была более сносной; я уселся рядом с витриной местных промыслов, пытаясь представить себе несчастных туземцев, обреченных всю жизнь переносить такой климат. Мне пришли на память совсем еще недавние образы: поздние прохладные вечера, когда мы укрывались в клубе и инстинктивно тянули руки к танцполу, чтобы согреть их, а миг спустя рюмка ледяной водки, которой освежают взмокший лоб, пальто — вечно подмышкой, чтобы не платить в гардеробе, потом закрытие, улица, дождь, метро, битком набитое с самого утра, и последняя сигарета перед сауной на площади Италии или же три подушки с диван-кровати, на которые укладывает нас гостеприимный приятель, прося только не злоупотреблять радиатором. До чего же странно вспоминать все это, когда задыхаешься от жары посреди пустыни.

Через два часа я возвращаюсь на свое место и пристегиваю ремень.

— Где будет следующая посадка?

— В Дакке. Там уже рассветет.

— Ну, значит, хоть полюбуемся пейзажем.

— И не надейтесь! Я много раз пытался, но так его и не нашел.

Расследования не было. По крайней мере официального. Не было ни убитых, ни дела, ни процесса, никаких отголосков. Абсолютно ничего. Всего лишь несколько тысяч вопросов, на которые я охотно отвечал. Сперва их задавали легавые, они назавтра же явились ко мне в больницу. По-моему, они так ничего и не уразумели в моих показаниях. Когда через пару недель я вышел на волю, меня взяли в оборот другие люди, куда более серьезные, совсем иной закваски, чем скромные участковые инспектора. Эти были из Интерпола и устроили мне что-то вроде допроса нон-стоп, который длился многие дни. Я уж было испугался, что меня снова ждет ужас заключения и все такое. Они проверяли меня на детекторе лжи, требовали говорить начистоту, а мне и не хотелось ничего скрывать — ну, почти ничего, — и я подробнейшим образом разыграл перед ними эти пять дней, временами впадая в пафос, как скверные актеры; я не забыл ни одной, даже самой незначительной детали, описав им и бордовые кроссовки, и дольку чеснока от Диора, и именинный торт Фреда, так что под конец они вежливо попросили меня избавить их от рассказов о качестве птифуров и точном количестве осушенных мною рюмок мескаля. Затем они сравнили мои показания с тем, что сказал Жан-Марк, в ожидании того, что скажет Джордан.

Ибо живой мертвец выжил. Понадобилось много дней, чтобы вывести его из комы, и еще больше месяцев, чтобы он соблаговолил раскрыть рот и заговорить. Мне не разрешили навестить его. Да у меня и самого не хватило бы на это храбрости. Может быть, через много лет, если наши пути вновь сойдутся, я перескажу ему, как смогу, мемуары его отца.

Но гвоздем программы на всех этих допросах был мой рассказ о самом себе, когда я излагал, кто я, чем и как существую. Мне пришлось объяснять свой паразитический образ жизни, свои средства к существованию. Они тщетно старались определить мой статус, приписать меня к какой-либо известной им категории, и я охрип, доказывая им, что я не бандит, не сутенер, не дилер, не бродяга, а просто жалкий халявщик, живущий одним днем, да и то ночью. Слушая меня, эти парни только недоуменно переглядывались.

Тогда я сказал им, что в провинции не продержался бы таким образом и двух суток; это был единственный раз, когда мне удалось вызвать у них ухмылку. Дальше они спросили, читал ли я мемуары старика, и вот тут-то я им соврал первый и единственный раз. Я боялся не зря, я был уверен, что, скажи я правду, они меня живым не выпустят. Я так и не узнал, арестовали ли они Стюарта и как договорились с американскими властями. Но, наблюдая за их вялыми розысками, я убедился, что никто из них не хочет копаться в этой куче дерьма двадцатилетней давности. Скоро я почувствовал, что они сами не знают, как со мной обойтись. И когда мне посоветовали «скрыться с глаз долой», я не стал спорить. Печальный конец Бомона, как следствие его разоблачений, убеждал куда красноречивее, нежели их туманные намеки на пользу молчания. Намек понят. Дело закрыто.

Передо мной ставят зеленоватую формочку с шариками липкого риса, издающими вполне приятный аромат.

— Опять еда, в такое время суток?!

— Здесь кормят каждые четыре часа; это единственное, что они придумали, лишь бы мы не расхаживали по салону.

Жара усыпила меня. Я открывал глаза только в те минуты, когда мой попутчик выбирался в туалет, что он, к сожалению, проделывал регулярно.

Сестра приютила меня на несколько недель, пока не зажила нога и я не начал нормально ходить. Я сидел с ее малышами и устраивал пикники в лесу. О сигаретах я забыл напрочь и не выпил за это время ни капли спиртного. Подлечившись, я занялся тем, что и планировал на остаток лета: мне выдали ключи от семи квартир, которые я, как обычно, охранял до самого сентября. Два месяца спокойного домашнего житья, в обществе ленивых кошек, перед телевизором. Я прочел кучу книг, и мне ни разу не захотелось высунуть нос на улицу после восьми вечера. Я счел, что болеть отступила и что теперь самое время поразмыслить о будущем, пока не наступил учебный год.

Но сперва мне предстояло уладить одно дельце.

* * *

Аэропорт Дакки напомнил мне старый сквот за Монпарнасским вокзалом. Перед зданием торчат два-три ветхих самолетика, куда грузчики в шортах запихивают какие-то грузы, а дальше, до самого горизонта, сухая, выжженная земля, поросшая кустарником. И солнце, которое явно не намерено вас щадить. Совсем наоборот. Я провел восемь часов под вентилятором, сидя на деревянной скамье среди дремлющих пассажиров. Вернувшись в самолет, я увидел, как одна из стюардесс упала в обморок как раз перед взлетом. Поскольку она не спешила прийти в чувство, нам принесла еду ее коллега.

Жан-Марк сейчас в Нью-Йорке, и ему хватит там башлей по крайней мере на полгода: он получил сказочный гонорар за рекламный ролик, где сыграл японского туриста. Сообщил, что на обратном пути заедет во Вьетнам, дабы познакомиться с отцовской ветвью семьи. И он никогда больше не вспоминал о том, как Стюарт и Рикки приставили ему пистолет к виску, вынудив к признаниям. Единственное, что я смог выжать из моего друга-сумиста, была лаконичная фраза, успокоившая меня насчет его репутации: «А все-таки я ни разу не дал им в морду».

Несколько часов дремы и миниатюрных пейзажей внизу, вот и Рангун. С высоты трапа Бирма выглядела вполне живописно: цветастые джунгли, гигантские деревья, пышная влажная растительность.

— Вы не сможете покинуть самолет.

— Жаль!

— Я-то сам мог бы выйти в город, у меня семидневная виза, но сейчас просто времени нет. Если хотите, могу вам порассказать, что и как

— Нет, спасибо.

Во время допросов я непрерывно говорил им о своем друге, неком Бертране Лорансе. Который исчез — исчез буквально, физически. Никто, кроме Бомона, не знал, где он. Или же никто не пожелал мне сообщить о его местонахождении; мне казалось, что всем на это плевать.

А ведь у этого поганца были родные. Время от времени он намекал на свои вандейские корни. Мне не очень-то улыбалось снова играть в сыщика и листать толстые телефонные справочники, обнаруживая там кучи всяческих Лорансов. Тем не менее я занялся розысками, с риском все-таки наткнуться на нужных мне Лорансов и, может быть, услышать в ответ, что его тело нашли в какой-то мрачной дыре. И что он умер от голода. И что это моя вина. Я поискал-поискал и бросил это дело.

Люди в салоне вдруг зашевелились.

— Что случилось?

— Подлетаем.

— Ну вот, видите, а вы волновались.

— Погодите, мы еще не сели.

Пять часов дня. Похоже, скоро начнет темнеть. В зале аэропорта я вижу множество лиц, прилипших к окнам в ожидании выхода пассажиров. Вереница такси. После обычных таможенных процедур мне шлепнули в паспорт месячную визу. Целый месяц…

Снаружи уже почти темно. Мне жарко. Я сажусь в такси и велю доставить себя в столицу, невзирая на совет Блеза: «Лучше поезжайте автобусом, эти парни могут завезти вас бог знает куда».

Странный тип этот Блез. Халявщик, как и я, но жадный до невозможности, ни разу не поделился адресочком. У него были свои каналы, у нас свои, и мы всегда действовали врозь. Помню, однажды вечером, на каком-то коктейле, мы стали расспрашивать друг друга, нет ли чего подходящего на ближайшие часы. Я ответил «нет», и это было вранье. Он тоже ответил «нет», и я знал, что он тоже врет. Через десять минут мы встретились в толпе желающих пройти на праздник рекламистов около Лувра. Я всегда считал, что он меня терпеть не может.

Однако где-то в феврале он начал усиленно разыскивать меня. Говорил, что я ему очень нужен. Мне это показалось странным. Он обзвонил всех и вся и спустя два часа нашел меня. Я сидел в «Тысяче и одной ночи».

— Я вам кое-что скажу, но вы мне наверняка не поверите.

— А вы попробуйте.

— Я только что провел неделю в Бангкоке. В последний вечер я получил приглашение на прием в «Альянс Франсэз». Когда я входил туда, то увидел вашего дружка, он выезжал за ворота в служебной машине.

— Что?!

— Это был он, я же помню его самодовольную физиономию — породистый нос, томный вид.

— Да, это похоже на него, но… Нет, невозможно!

— Не думаю, что я ошибся. Разве что у него есть идеальный двойник в Таиланде. Вот и все, что я хотел вам сказать.

— Ploenjit jitlom?

Шофер явно ни черта не понял. А ведь я затвердил эту фразу еще в самолете. Пытаюсь повторять ее с разными интонациями. Тщетно. Наконец, потеряв терпение, делаю то, что следовало сделать с самого начала, — сую ему под нос адрес гостиницы, написанный по-таиландски изящным почерком Блеза. У него свои привычки: он проводит зиму в Бангкоке, едва разживется «капустой». Или для того, чтобы разжиться ею там, на месте. Он у нас перелетный халявщик.

До центра города двадцать километров. Я спокоен, я даже любуюсь видами предместья, которые еще можно разглядеть в этой темноте. Группы беседующих мужчин в летних рубашках, освещенные фонарями пустые площадки, трехэтажные дома, уличные торговцы супом, гигантская киноафиша, узкие, заросшие густой травой арыки, отведенные от каналов. Я ожидал чего-то другого. Но делать нечего, вот она — местная экзотика.

Даю шоферу богатые чаевые. В двойном размере. Как-то нет ощущения, что это настоящие деньги. Машины идут сплошным потоком, непрерывно обгоняя и подрезая друг дружку; здешнее движение похуже парижского. Едва я выхожу из такси, как меня душит бензиновая вонь. И обволакивает влажная жара. Миную ресторанчик с выставленным меню на английском; внутри видны одни только европейцы. А вот и гостиница. У входа пара крепких охранников в зеленых мундирах, с мачете у пояса. Мне встречались в жизни более любезные ночные стражи, даже когда их будишь. Они немного говорят по-английски, пропускают меня, их сменяет девушка-портье, она предлагает мне номер, и я иду за ней. На третьем этаже слышатся звуки включенных телевизоров, все двери распахнуты, в коридоре стоит пивной автомат. Девушка показывает мне мою комнату, я лучше понимаю ее жесты, чем слова. Она перечисляет услуги для постояльцев: смена белья через день, парикмахер на пятом этаже, портной на втором и так далее. Каждый номер имеет две двери. Она советует оставлять на ночь открытой деревянную, но запирать железную решетчатую. Похоже, именно так все здесь и поступают. Девушка называет стоимость номера, я плачу.

Включаю потолочный вентилятор; уф, наконец-то можно отдышаться под струей прохладного воздуха! В путеводителе я прочел, что оставлять его на ночь включенным не рекомендуется: можно заполучить жестокую простуду, которую лечат только в больнице. Еще я прочел, что нельзя давить местных тараканов, даже если любишь спорт. В ванной на полу я увидел одного — громадного. И пожалел, что не обут в котурны.

Мое окно выходит на один из тех узеньких каналов, что заросли густыми зелеными травами. На улице люди молча едят суп. Вероятно, где-то здесь, вокруг отеля, простирается город, но сейчас он невидим. Завтра я на него взгляну.

Мне удалось чуточку освежиться под скупыми струйками душа, большего и не требовалось. Я подумал, не хлебнуть ли воды оттуда же, но решил, что не стоит. Затем я принарядился. Мой черный костюм. Мой красный вышитый галстук.

Девушка-портье любезно проводила меня до тротуара, кликнула моторикшу, который заменяет здесь такси, и дала ему указанный мной адрес. Еще она сообщила мне расценки и велела не давать вознице ни одного бата сверх положенного.

И только когда он высадил меня перед нужным зданием, мое сердце забилось как сумасшедшее. Посольство Франции. Весь фасад увешан флагами. Вспыхивают огни фейерверка.

План Блеза в принципе выглядел безупречным — 14 июля. Он советовал мне идти в посольство именно в этот вечер и ни в какой другой. На всякий случай я спросил, чем могу отблагодарить его. На всякий случай он тут же дал мне адрес, где можно купить фальшивый «Ролекс»: по его словам, он знал, кому перепродать эти часики в Париже. В этом я и не сомневался.

Меня не спрашивают, откуда я взялся, это и без того видно; парень на входе явно не физиономист, он всего лишь «выкликала» в шикарном фраке, с маленьким незаметным аппаратиком в руке, которым он щелкает, фиксируя количество гостей. Я не называю ему своего имени и прохожу по мостику, ведущему в средоточие празднества. Именно в этот момент, против всякого ожидания, я и почувствовал себя в Азии.

Ничего похожего на тусовки, к которым я привык, особенно на 14 июля, как его празднуют у нас, на площади Бастилии.

Такое впечатление, будто я заблудился во времени. Не вижу на лицах ни тени беспокойства, никакого жадного ожидания и лихорадочного стремления к веселью. Вместо этого учтивые, слегка утомленные улыбки, мягкие жесты, врожденная элегантность, словом, воплощение ностальгического свода правил для тех, кто ощущает себя в своем кругу, среди себе подобных, затерянных на этом заморском островке цивилизации, в тысяче миль от всяких национальных праздников. В толпе гостей неслышно скользят бои. Я стою поодаль, прислонившись к плетеному барьерчику у дорожки, идущей вдоль склона, чуть выше бассейна, вокруг которого столпилось большинство приглашенных. Отсюда я не виден, зато мне хорошо видно все, что творится внизу. Люди танцуют под музыку, подобранную как нельзя лучше; никогда еще я не слышал мелодий и ритмов, так идеально объединяющих поколения и континенты. Ничего общего с безумными ритмами парижских танцполов. А вот шампанское как раз имеет вполне французский вкус. Я пытаюсь расслышать, о чем болтает группа весьма хорошеньких женщин. Чувствуется, что это главный, а может, и единственный в году раут для всех работающих здесь французов. За моей спиной хлопают на ветру великолепные желтые расписные портьеры, я осторожно заглядываю в комнату: шикарно одетая парочка, возбужденная до крайности, ведет бой на компьютере, который завывает и щелкает, как автоматы в кафе. Официант протягивает мне поднос с какими-то сине-бело-красными шариками. Я пробую. Сладковатые, с легким привкусом тмина.

Молодая женщина, стоящая невдалеке, улыбается, глядя, как я жую.

— Вы, видно, недавно приехали.

— Всего десять минут назад. Она вежливо смеется.

— Нет, я имела в виду — в Бангкок.

— Четыре часа назад.

Она снова смеется. Ее тело окутывает сари из великолепной голубой ткани; в противоположность остальным женщинам она не пожелала щеголять в платье от знаменитых кутюрье.

— Какая погода сейчас в Париже?

— А как вы догадались, что я именно оттуда?

— О, тут не может быть никаких сомнений, я так и вижу, как вы выходите из метро.

— На станции «Георг Пятый»?

— Скорее на «Пантен». Теперь моя очередь рассмеяться.

— Скажите, что это за гигантский купол вон там, слева?

— Это стадион Лумпхини. Советую вам посмотреть там матч тайского бокса, это потрясающее зрелище.

— А где же знаменитый золотой Будда?

— Он слишком далеко, отсюда не видно.

— А плавучий рынок?

— Вы что, начитались дорожных путеводителей? Мне ужасно хотелось спросить, не служит ли ее муж в посольстве, не работает ли она здесь сама и живет ли в Таиланде круглый год. Но я побоялся, что она ответит на все это утвердительно, и предпочел остаться в неведении. В догадках, так сказать.

И вдруг на меня словно дохнуло жаром, но климат и выпивка были тут ни при чем. Горячая волна обожгла мне внутренности и поднялась к лицу.

— Скажите, вон тот молодой человек с газетой подмышкой, он кто?

— Который? Тот, что поставил бокал рядом с деревом? Его зовут Лоране, он секретарь культурного атташе.

— Ах, вот как!

— Вполне симпатичный юноша, правда, чуточку жеманный; он приехал сюда меньше года назад, но, кажется, уже вполне прилично адаптировался.

Белый костюм. Из кармана выглядывает широкий блокнот. Он пожимает протянутые руки, не прерывая беседы с каким-то молодым парнем. Затем, учтиво извинившись, отходит на минутку к пожилому господину, сидящему среди гостей за столом, что-то шепчет ему на ухо, читает запись из блокнота (господин кивает) и возвращается к своему собеседнику, подхватив на ходу бокал с подноса.

Ну до чего же он хорош, мистер Лоуренс! Вспомнив это прозвище, я улыбаюсь. Мистер Лоуренс… Можно ли назвать Бертрана иначе, видя его таким — сияющим, уверенным в себе, в полном блеске секретарских обязанностей?! Нет, только «мистер Лоуренс».

Я подумал о Бомоне. Да, нужно отдать ему должное — он прекрасно провернул это дело. Больше мне никогда не встретить такого гениального умельца манипулировать людьми. Не увидь я Бертрана своими глазами, в жизни не поверил бы.

Аи, да Бомон! Не зная, как заставить плясать под свою дудку Антуана, он заставил размечтаться Бертрана. А Бертран уже сам заставил плясать под свою дудку Антуана.

Отлично задумано.

Я долго стоял и смотрел на него. Мистер Лоуренс…

Наконец-то он на своем месте.

Девушка тронула меня за рукав. Наверное, для того, чтобы я посмотрел и на нее.

— Вы в какой отрасли?

— О, не стоит говорить об этом сегодня вечером. Ибо сегодня вечером вам предстоит вскружить мне голову в Бангкоке by night. Я хочу увидеть его весь, и в блеске, и в нищете, я хочу объять и все королевство Сиамское, и все злачные кварталы, и все восточные ароматы, и все жаркие ночи этой столицы порока.

— Хорошо.

Проснувшись, я не колебался ни секунды: я рванул в аэропорт, чтобы успеть на первый же рейс. Во время двухчасовой остановки в Москве сдружился с японским чиновником, который сидел, нацепив плейер и изнывая от скуки. У него были доллары, и он пригласил меня в буфет, где мы выпили энное количество рюмок водки, закусывая их бутербродами с икрой. Когда мы подлетали ночью к Руасси, я уступил ему место у иллюминатора, чтобы он мог сверху полюбоваться городом с мириадами переливавшихся огней, который ждал нас. Он спросил: это что, Париж?