Бессмертники

Бенджамин Хлоя

Часть вторая

Протей

 

 

1982–1991. Клара

10

Клара умеет превращать чёрный платок в алую розу, а туза — в даму. Делает центы из пенни, из центов — четвертаки, а доллары — из воздуха. Умеет делать пас Германна, бросок Тёрстона, фокус с подъёмом карт и бэк-палм. Блестяще исполняет классический фокус с чашей и шариками (этот секрет передал ей Илья Главачек, а ему — канадский мастер Дэй Вернон) — ослепительную, головокружительную иллюзию, когда пустая серебряная чаша наполняется шариками и игральными костями, а под конец в ней появляется настоящий, безупречный лимон.

Лишь одно ей не под силу — пусть она и не теряет надежды — вернуть брата.

Первое, что делает перед выступлением Клара, — готовит сцену для «Хватки жизни». Найти ночной клуб с высокими потолками не так-то просто, поэтому она выступает и в ресторанах, и в мюзик-холлах, а иногда подрабатывает как независимый артист в небольшом цирке в Беркли. И всё же она предпочитает клубы, мрачные, прокуренные, — там можно выступать одной, и ходят туда взрослые, её любимая публика. Взрослые обычно заявляют, что в чудеса не верят, но Клара знает цену их словам. Если бы не вера в чудо, к чему тогда играть в постоянство — влюбляться, заводить детей, покупать дом, — ведь очевидно, что ничего вечного на свете нет? Фокус не в том, чтобы убедить их. Фокус — заставить их признать очевидное.

В туго набитом рюкзаке она привозит реквизит: верёвку для спуска и страховочный трос, гаечный ключ и зажим, капу на шарнирах, плетёный шнур. Двух одинаковых залов не бывает, учил её Илья, и Клара всякий раз оценивает высоту потолка, ширину сцены, конструкцию и прочность пола. От успеха до провала один шаг — один миг может решить судьбу, — и сердце трепещет, когда, стоя на стремянке, крепишь страховочный трос, прилаживаешь предохранительное устройство. На сцене Клара отсчитывает метр семьдесят пять от пола: свой рост, метр шестьдесят семь, плюс небольшой зазор.

«Срыв» она начала исполнять два года назад. Её помощник натягивает верёвку, пока Клара не окажется под потолком с капой в зубах. Но вместо того чтобы съехать плавно, как она делала вначале, она бросается вниз, когда верёвка ещё не натянута. Зрители всякий раз думают, что это несчастный случай, ахают, кто-нибудь визжит, но Клара вдруг резко тормозит. Она почти привыкла к хрусту шейных позвонков, к тому, как дёргается челюсть, принимая на себя вес тела, как болят глаза, щиплет в носу, закладывает уши. Ничего не видно, лишь белые слепящие огни, и наконец она опускается ещё на пару дюймов, ноги касаются пола. Подняв голову и выплюнув капу в ладонь, она впервые по-настоящему видит публику — изумлённые лица, раскрытые рты.

— Я всех вас люблю, — шепчет она, раскланиваясь. Говард Тёрстон повторял эти слова перед каждым выступлением, стоя за занавесом и слушая увертюру — Всех вас люблю, люблю, люблю.

11

Необычно холодной февральской ночью 1988-го Клара стоит на сцене в «Комитете», бродвейском кабаре, где обычно выступает комедийная труппа с тем же названием. Сегодня, в понедельник, зал сдали в аренду Кларе, и за право выступить здесь она заплатила столько, что и не мечтает окупить аренду. На каждый столик она положила визитку — «В поисках бессмертия», написано на ней, — но народу негусто, в основном те, кто перекочевал сюда из «Кондора» и «Горячей леди» или собирается туда. Клара с блеском исполняет трюк с шариками и чашей, но всех интересует только «Срыв», да и тот уже утратил новизну.

— Хватит уже фокусов, крошка! — слышен крик. — Покажи сиськи!

Когда её выступление заканчивается и готовится к выходу бурлеск-труппа, Клара надевает длинный чёрный плащ, концертный, и подходит к стойке бара. По пути в дамскую комнату вынимает из кармана у крикуна кожаный бумажник, а на обратном пути возвращает его на место пустым.

— Эй!

У Клары падает сердце. Она оборачивается, ожидая увидеть веснушчатое лицо, водянистые глаза цвета виски, униформу и полицейский значок, но перед ней высокий человек в футболке, мешковатых джинсах и рабочих ботинках. Он поднимает руки, будто сдаётся.

— Виноват, напугал, — говорит он, а Кларе кажутся смутно знакомыми и смуглое лицо, и блестящие волосы до плеч.

— Где-то я вас уже видела.

— Я Радж.

— Радж… — И воспоминание, яркое, как вспышка. — Радж! Боже… Сосед Тедди! То есть Бакшиша Хальсы, — добавляет Клара, вспомнив длинные волосы и стальной браслет Тедди.

Радж смеётся:

— Мне этот парень никогда не нравился. С чего вдруг белый станет носить тюрбан?

— Если он хипарь и тусуется в Хайт-Эшбери, то почему бы и нет?

— Они уже не те. Работают в Кремниевой долине или подались в юристы. С очень короткими стрижками.

Клара смеётся. Ей нравится живость Раджа, его пытливый взгляд. Публика в зале редеет; открывается входная дверь, и в просвет видно ночное небо, россыпь звёзд, неоновые вывески стрип-клубов. Обычно после представлений она возвращается тридцатым автобусом из Стоктона в китайский квартал, в свою одинокую квартирку.

— Чем ты сейчас занят? — спрашивает она.

— Чем занят? — Губы Раджа, тонкие, но выразительные, лукаво кривятся. — Прямо сейчас — ничем. Планов никаких.

— Десять лет прошло. Ты можешь поверить? Целых десять! И ты один из первых, с кем я познакомилась в Сан-Франциско.

Они сидят в «Везувии», итальянском кафе через дорогу от книжного магазина «Огни большого города». Кларе здесь нравится, потому что сюда когда-то захаживали Ферлингетти и Гинзберг, сейчас, однако, здесь обосновалась шумная компания австралийских туристов.

— А мы никуда не делись, — отзывается Радж.

— Никуда не делись. — Перед Кларой встают смутные картины первых дней в Сан-Франциско: квартира, где они с Саймоном недолго жили; Радж на диване, читает «Сто лет одиночества»; Радж печёт на кухне блинчики вместе с длинноногой блондинкой Сюзи, что продавала цветы возле бейсбольного стадиона.

— Где сейчас Сюзи?

— Сбежала с каким-то христианским спиритом. С семьдесят девятого её не видел. Ты ведь сюда с братом приехала? Как он?

Клара, крутившая в пальцах тонкую ножку бокала с мартини, вскидывает голову:

— Умер.

Радж давится виски:

— Умер? Твою ж мать, Клара. Ужасно. От чего?

— От СПИДа, — отвечает Клара. Хорошо, что сейчас для болезни есть хотя бы слово, есть имя — появилось оно лишь спустя три месяца после смерти Саймона. — Ему было двадцать.

— Вот блядство! — Радж снова качает головой. — Та ещё зараза, СПИД. Забрал у меня друга в прошлом году.

— Кем ты работаешь? — спрашивает Клара, лишь бы переменить разговор.

— Я механик. Машины в основном ремонтирую, но и собирать приходилось. Отец мечтал, чтобы я стал хирургом. Говорил я ему, что вот уж вряд ли, но он всё равно меня сюда отправил. А сам остался в Дхарави — это трущобный квартал Бомбея, — полмиллиона людей на одном пятачке, в реке дерьмо плавает, но дом есть дом.

— Тяжело тебе пришлось — в чужой стране, без отца, — замечает Клара, глядя на Раджа. Брови у него густые, но черты тонкие: мягкий овал лица, красиво очерченные скулы, чуть заострённый подбородок. — Сколько было тебе?

— Десять. Я жил у Амита, папиного двоюродного брата. В нашей семье он был самый умный, в шестидесятых получил стипендию и уехал в Калифорнию по студенческой визе, учиться на медицинском факультете. Отец мечтал, чтобы я стал как он, а у меня с наукой никогда не ладилось. Людей лечить не люблю, зато люблю лечить машины, так что папа мой, он хоть наполовину был прав. Но наполовину — это, пожалуй, маловато. — У Раджа нервный смех и небольшой акцент, почти незаметный, если не вслушиваться. — А ты? Давно выступаешь?

— Ммм… — задумывается Клара. — Лет шесть.

Поначалу работа заряжала ее энергией, но теперь выматывает: в одиночку навешиваешь страховку; завернувшись в плащ, мчишь на метро в Беркли под хип-хоп из чужого магнитофона. Дома — в час ночи, а то и в три, если едешь из восточной части города.

Лежишь в ванне и слушаешь, как внизу оживает китайская пекарня. По ночам на дрянной швейной машинке пришиваешь обратно к платью эти треклятые блёстки, на новую машинку нет денег, и эти блёстки всюду — между диванными подушками, на лестнице, в ванне.

Год назад она сильно расшиблась во время «Срыва». Девушка-ассистентка, нанятая по объявлению в «Кроникл», отпустила верёвку, не проверив страховку, и Клару протащило по полу почти на метр. Очнулась она стоя на четвереньках, по голове словно дубиной ударили, а ступни распухли, как два лиловых воздушных шара. Медицинской страховки у неё не было, и почти все деньги, доставшиеся от Шауля, ушли на лечение. Полтора месяца проходила в гипсе — и в ярости. Последний год она работала с девятнадцатилетним пареньком из цирка, но в марте он уходит от неё в «Барнум».

— Тебе, я вижу, нравится, — усмехается Радж.

— Ох… — вздыхает с улыбкой Клара. — Раньше нравилось. И сейчас нравится. Но я устала. Трудно одной, и помещение искать тяжело. Не так уж много мест, где станут со мной работать, да и надолго задерживаться нигде нельзя. Выступаешь где-то год, другой, о тебе узнают, поднимается шум, потом стихает, а ты всё там, понимаешь, — так и цепляешься за верёвку зубами.

— Отличный трюк, с верёвкой. В чём секрет?

— Нет никакого секрета. — Клара пожимает плечами. — Держишься, и всё.

— Впечатляет! — Радж поднимает брови. — Страшно?

— Не так страшно, как раньше, да и то пока не выйдешь на сцену. Всё из-за ожидания. Стоишь за кулисами и чувствуешь… видимо, страх сцены, но ещё… ещё радость: сейчас я покажу людям то, чего они не видели.

Сейчас они по-новому увидят мир, хоть на час. — Клара хмурится. — Перед фокусами с платками или чашей я не волнуюсь, на них я выросла. Но публике больше по душе «Срыв».

— Так почему бы не изменить программу? Мелочовку убрать, сосредоточиться на крупном.

— Это не так-то просто. Нужно оборудование и настоящий, постоянный ассистент. Надо придумать, как перевозить большие декорации. Да и мои любимые фокусы — те, о которых я только в книжках читала… Видно, придётся самой разбираться, в чём их секреты. Фокусники — народ скрытный.

— Ну так представь, как будто можешь делать всё что угодно. Что бы ты выбрала?

— Всё что угодно? О боже. — Клара усмехается. — Скажем, трюк де Кольта с исчезающей птичьей клеткой. Он поднимал в воздух клетку с попугаем, и — раз! — клетки нет! Наверняка прятал в рукав, но как — поди догадайся!

— Скорее всего, клетка была складная. А прутья на шарнирах? Посредине толще, чем на концах?

— Не знаю, — отвечает Клара. Она раскраснелась, говорит взахлёб. — А ещё есть «шкаф Протея». Небольшой шкафчик, вертикальный, на высоких ножках и вертится, чтобы зрители видели: никаких потайных дверей там нет. Ассистент поворачивает шкаф, открывает-закрывает дверцы — и вдруг изнутри раздаётся стук. Двери открываются, и ты выходишь.

— Зеркала, — догадывается Радж. — Поверхности не видно, только отражение.

— Это и я знаю. Но все дело в углах, геометрия должна быть безупречной, в этом-то и фокус — в расчётах. — Кларин бокал давно пуст, но в кои-то веки она не замечает. — Но самая заветная моя мечта, самый мой любимый номер — «Ясновидение». Придумал его иллюзионист Чарлз Моррит. Зрители давали ему предметы — золотые часы, к примеру, или портсигар, — а ассистентка с завязанными глазами узнавала, что есть что. Нечто похожее делали и другие, с кодовыми фразами: «Интересный предмет, передайте, пожалуйста», а на деле это не просто фраза, а шифр, но Моррит каждый раз говорил: «Да, спасибо» — и только. Секрет он унёс в могилу.

— Повязка была прозрачная.

— Ассистентка стояла лицом к стене.

— Зрители подставные.

Клара качает головой:

— Ни в коем случае, иначе фокус не стал бы таким знаменитым. Над разгадкой бьются уже больше века.

Радж смеётся:

— Чёрт знает что!

— Я же говорила! Сама не один год бьюсь.

— Тогда, пожалуй, — отвечает Радж, — надо нам биться усерднее.

12

Однажды, когда они всей семьёй отдыхали в Лавалетте, штат Нью-Джерси, Шауль разбудил их на рассвете. Герти, вставшая последней, ворчала, а он повел их из домика с жёлто-голубыми ставнями по тропинке, ведущей к пляжу. Все шли босиком, некогда было обуваться, и едва добрались до воды, Клара всё поняла.

— Море как кетчуп, — заметил Саймон, хотя ближе к горизонту оно алело, точно спелый арбуз.

— Нет, — поправил Шауль, — как Нил. — И смотрел на море с такой верой, что Клара с ним согласилась.

Спустя несколько лет, уже в школе, Клара узнала, что такое «красные приливы»: из-за скоплений морских водорослей прибрежные воды меняют цвет и становятся ядовитыми. Новое знание, как ни странно, опустошило ей душу. Нет больше в красном море никакой тайны, нечего ломать голову над разгадкой. Ей дали знания, но взамен забрали нечто другое — чудо преображения.

Когда Клара достаёт у зрителя из уха монету или превращает шарик в лимон, цель её — не обмануть людей, а одарить иным знанием, расширить их представление о возможном. Она стремится не перечеркнуть реальность, а снять завесу, показать жизнь со всеми противоречиями и странностями. Лучшие фокусы — те, что мечтает показывать Клара, — они не лишают жизнь реальности. Они наполняют жизнь тайной.

В восьмом веке до нашей эры Гомер рассказал о Протее, морском боге и пастухе тюленей, умевшем принимать любую наружность; пойманный, он мог предсказывать будущее и, чтобы этого избежать, менял облик. Спустя почти три тысячи лет изобретатель Джон Генри Пеппер продемонстрировал в Лондонском политехническом институте новую иллюзию под названием «Протей: мы здесь, но нас нет». Спустя ещё столетие Клара и Радж ищут доски на свалке строительного мусора на Рыбацкой пристани. В столь поздний час вокруг никого, морские львы и те спят, выставив из воды носы, — и они увозят на грузовичке Раджа девять досок. В полуподвале дома на бульваре Сансет, где Радж с четырьмя товарищами снимает квартиру, Радж мастерит ящик метр на метр восемьдесят. Клара оклеивает ящик изнутри обоями, белыми с золотым узором, как у Джона Генри Пеппера. Внутри Радж устанавливает две зеркальные створки, тоже оклеенные с одной стороны обоями, так что в сложенном виде их не отличишь от стенок. Когда створки открыты и края соприкасаются, внутри образуется свободный угол, в самый раз для Клары, а в зеркалах отражаются боковые стенки.

— Красота! — ахает Клара.

Ни малейшего изъяна! Клара исчезает средь бела дня. Здесь, в нашем привычном мире, существует другой, невидимый глазу.

Прошлое Раджа ничуть не напоминает сказку. Мать его умерла от дифтерии, когда ему было три года; отец был старьёвщик — рылся в грудах мусора в поисках стекла, металла, пластика и продавал их торговцам утилем. А самые негодные обломки приносил Раджу, и тот мастерил из них крохотных изящных роботов и выстраивал рядком на полу в их однокомнатной квартире.

— Он болел туберкулёзом, — рассказывает Радж, — вот и отправил меня сюда. Он знал, что умирает, знал, что больше у меня никого нет, и если он хочет меня вытащить, то надо поторопиться.

Они лежат нос к носу в Клариной постели.

— Как ему удалось?

Радж отвечает не сразу.

— За деньги. Заплатил одному типу, тот сделал фальшивые документы, по ним получалось, что я брат Амита. Другого пути не было, и отец истратил всё, что имел. — В глазах у него новое выражение — то ли тревога, то ли беззащитность. — Теперь уже я легальный, если ты об этом хотела спросить.

— Нет, не об этом. — Клара, переплетя пальцы с его, сжимает руку. — А отец к тебе сюда приезжал?

Радж качает головой:

— Он прожил ещё два года. Но так и не сказал мне, что болен, не хотел, чтобы я приехал с ним проститься. Наверное, боялся, что если я вернусь, то так и останусь подле него. Я один у него был.

Клара представляет своего отца и отца Раджа. В её воображении они друзья, где бы ни были сейчас: играют в шахматы в призрачных парках, ведут богословские споры в дымных райских барах. Клара верит в христианский рай, хоть ей и не положено. Иудейская версия — Шеол, страна забвения, — кажется ей совсем уж беспросветной.

— Что бы они о нас подумали? — спрашивает Клара. — Еврейка с индусом!

— Недоиндус, — Радж щиплет её за кончик носа. — С недоеврейкой.

Радж придумывает себе новую мифическую биографию. Он — сын сына легендарного факира, передавшего самому Говарду Тёрстону секреты индийской магии: как за несколько секунд вырастить из косточки дерево манго; как сидеть на гвоздях; как взбираться вверх по верёвке, подброшенной в воздух. Так и будет он рассказывать антрепренёрам и организаторам выступлений, так и будет написано в программках, и всякий раз его радость будет омрачена стыдом. Ведь неизвестно, на кого он больше похож на самом деле. То ли, как вымышленный внук факира, забирает то, что принадлежит ему по праву, то ли, как жулик Говард Тёрстон, унес с Востока на Запад краденые секреты.

— Не понял, — говорит Радж. — Почему «В поисках бессмертия»?

Они сидят на Кларином диване. Апрель, четыре утра, моросит дождик, но из пекарни внизу поднимается жар, и они открыли окно.

— Что же тут непонятного? — Клара в мешковатой футболке и трусах-боксерах Раджа, её босые ноги на его коленях. — Я никогда не умру.

— Хвастунишка! — Он сжимает её икру. — Я знаю, что ты имеешь в виду. Только не пойму, с чего ты взяла, что играешь именно в это.

— Во что же я играю?

— В перевоплощение. Платок превращается в розу. Шарик — в лимон. Венгерская танцовщица, — он шевелит бровями — Клара рассказывала ему о бабушке, — в звезду американского цирка.

У Раджа большие планы: новые костюмы, новые визитки, более вместительные залы. Он разучивает индийский трюк с иглами: иллюзионист глотает горсть иголок и нитку, открывает рот — публике на обозрение, — а затем выплёвывает те же иголки уже нанизанными на нитку. Он даже договорился о выступлении в театре «Зинзанни», чей хозяин — один из его клиентов в автомастерской.

Клара не помнит точно, когда Радж решил войти в дело, и не помнит, когда фокусы стали для них «делом». Но опять же, она много чего забывает. Зато она любит Раджа, его неуёмную энергию, чудесное умение оживлять предметы. Любит его тёмные прямые волосы, что вечно лезут в глаза, любит его имя, Раджаникант Чапал. Для трюка с исчезающей клеткой он смастерил механическую канарейку, гипсовую, с полым корпусом и настоящими перьями, и приводит её в движение с помощью трости. Кларе нравится, как птица оживает в его руках.

Вершина мастерства Клары — не «Хватка жизни», а сила воли, что позволяет ей не обращать внимания на публику, их пейджеры, их варёные джинсы. На сцене она поворачивает время вспять, к тем дням, когда люди верили в чудеса, а спириты общались с мёртвыми, когда считалось, будто мёртвым есть что сказать живым. Уильям и Айра Дэвенпорт — братья из Рочестера, штат Нью-Йорк, вызывавшие духов, сидя в шкафу со связанными руками, — самые знаменитые медиумы Викторианской эпохи, но вдохновили их сёстры Фокс. В 1848-м, за семь лет до первого выступления Дэвенпортов, Кейт и Маргарет Фокс услышали стук в спальне фермерского дома в Хайдсвилле. Дом Фоксов вскоре прозвали «нехорошим», а девочки стали разъезжать с гастролями по стране. В Рочестере врачи, осматривавшие сестёр, утверждали, что звуки, которые слышатся в их присутствии, они производят сами, щёлкая коленными суставами. Однако другая группа исследователей, побольше, не нашла убедительного объяснения ни звукам, ни системе, которую сёстры использовали для перевода посланий, — шифру, основанному на счёте.

Однажды в мае Клара врывается в ванную, когда Радж стоит под душем:

— Время!

Радж приоткрывает запотевшую дверь душевой кабинки:

— Что?

— «Ясновидение», трюк Моррита! Его разгадка во времени! — И Клара смеётся — до того всё просто, до того очевидно.

— Тот самый трюк с чтением мыслей? — Радж отряхивается по-собачьи, обдав стены фонтаном брызг. — Как они это делали?

— Он и ассистентка, оба одновременно считали, — на ходу развивает свою мысль Клара. — Он знал, что публика ждёт шифра, основанного на словах. Как обойти эту ловушку? Нужен код, основанный на молчании — на длине пауз между словами.

— И паузы соответствуют… буквам? Подумай, сколько времени уйдёт на то, чтобы составлять целые слова.

— Нет, не буквам. Возможно, у них был список, список самых ходовых предметов. Ну, знаешь, кошельки, бумажники, шляпы и прочее… И если Моррит говорил «спасибо» спустя двенадцать секунд, ассистентка знала: это шляпа. А чтобы угадать, какая шляпа, у них был другой список — список материалов: одна секунда — кожаная, две — фетровая, три — вязаная… Можем попробовать, Радж. Знаю, у нас получится.

Радж смотрит на неё как на чокнутую, и он недалёк от истины, да разве это её остановит? Даже спустя годы, когда они исполняли этот трюк уже сотни раз, — даже когда Клара была беременна, даже после рождения Руби, — никогда Радж не казался ей ближе, чем во время «Ясновидения». Вместе они балансируют на грани провала: Радж держит предмет, а Клара ждёт, ждёт условного знака, перебирая в памяти нумерованные списки. Кроссовка «Рибок». Пачка презервативов. Резкий всеобщий вздох — угадала! Немудрено, что после представления ей нужно бокала два-три, чтобы успокоить нервы, и лишь спустя несколько часов, когда все чувства притупятся, она сможет наконец уснуть.

За два дня до премьеры в театре «Зинзанни» Радж приходит к Кларе, отработав смену в мастерской. Им предстоит всю ночь репетировать «Исчезающую клетку».

— Купила проволоку? — кричит Радж, швыряя куртку на стул.

— Не помню. — У Клары перехватывает горло. Радж просил её сходить в магазин для художников на Маркет-стрит за толстой медной проволокой, чтобы он мог доделать клетку. — Кажется, забыла.

— Что значит «кажется»? Одно из двух: или ты ходила в магазин, или нет.

Клара не рассказывала Раджу о провалах в памяти. Вот уже несколько месяцев их не было, но вчера Радж работал сверхурочно, и некому было отвлечь её от мыслей, что кишат в мозгу, когда она остаётся одна: о смерти отца, о разочаровании матери. Как бы хотелось, чтобы Саймон увидел её сейчас — не на крохотной, тускло освещённой сцене клуба на Филмор-стрит, а на большой арене, с декорациями, с партнёром! И Клара пошла в бар на Керни-стрит и пила, пока мозг не отключился.

— Да, забыла, — отвечает Клара, внутренне негодуя: такой уж он, Радж, никогда ничего не забывает. — Проволоки нет — значит, не купила. Завтра куплю.

Клара идёт в спальню, для вида поправляет гирлянду на окне. Радж догоняет её, хватает за руку:

— Не лги мне, Клара. Не купила — так сразу и говори. У нас премьера на носу, и мне иногда кажется, что для меня она важнее, чем для тебя.

Радж придумал и новые визитки — «В поисках бессмертия, с Раджем Чапалом», — и Кларины новые костюмы. Купил на складе одежды смокинг, попросил портниху подогнать его для Клары. Для «Хватки жизни» он заказал платье из каталога для фигуристов, всё в золотых блёстках. Клара заартачилась — мол, дешёвка, совсем не водевильное, — но Радж уверял, что при свете прожекторов оно будет искриться.

— Мне это важно как никому другому, — шепчет Клара, — и я ни за что не унизилась бы до лжи.

— Ладно. — Радж щурится. — Завтра так завтра.

13

В июне 1982-го, через несколько дней после смерти Саймона, Клара приехала на похороны на Клинтон-стрит, семьдесят два. Прилетев ночным рейсом из Сан-Франциско, она стояла у ворот дома, и её била дрожь. Как так вышло, что она столько лет не виделась с родными? По пути наверх по длинной лестнице ей чуть не сделалось дурно. Но когда дверь открыла Варя, бросилась ей на шею — «Клара!» — и прильнула к ней всем своим худеньким телом, нескольких лет разлуки как не бывало. Они сёстры, и это главное, всё остальное неважно.

Дэниэлу исполнилось двадцать четыре. Он учился в Чикагском университете, готовился поступать в медицинскую школу, тренировался в спортзале. Когда он снял футболку, Клара вспыхнула, мельком увидев его бледную мускулистую грудь с двумя кустиками тёмных волос. Юношеские прыщи у него ещё не сошли, но подростковая серьёзность сменилась твёрдостью: шишковатый лоб, волевой подбородок, крупный орлиный нос. В нём проступили черты Опто, их деда.

По настоянию Герти хоронили Саймона по еврейскому обряду. Когда Клара была маленькой, Шауль разъяснял им еврейские законы спокойно и терпеливо, как Иосиф римлянам. Иудаизм — не суеверие, говорил он, а путь к праведной жизни; быть евреем — значит жить по закону, который принёс Моисей с горы Синай. Но Клару законы мало интересовали. В еврейской школе она любила истории — о Мириам-пророчице, чей чудодейственный колодец сопровождал евреев сорок лет во время их скитаний в пустыне; о Данииле, вышедшем невредимым из логова львов. Истории эти наводили на мысль, что человеку доступно всё. Зачем же тогда каждую неделю сидеть по шесть часов в подвале синагоги и зубрить Талмуд?

К тому же это был клуб для мальчиков. Когда Кларе было десять лет, двадцать тысяч женщин, оставив детей и пишущие машинки, вышли на Пятую авеню на демонстрацию за равноправие. Герти с губкой в руках смотрела репортаж по телевизору, и глаза её сияли, как две серебряные ложки, но, когда пришёл домой Шауль, она сразу же выключила старенький «Зенит». И всё-таки Кларину бат-мицву праздновали не отдельно в шаббат, как совершеннолетие братьев, а во время пятничной вечерней службы, не столь торжественной, вместе с десятью другими девочками, и ни одной из них не позволили читать вслух отрывок из Торы или Хафтары. В тот год Комитет по еврейским законам и нормам разрешил учитывать женщин в миньяне, однако вопрос, может ли женщина быть раввином, по их мнению, оставался спорным.

В тот день, когда она стояла рядом со своей поредевшей семьёй и слушала, как Герти читает на иврите Эль мале рахстим [36]Эль мале рахамим («Бог, исполненный милосердия») — поминальная молитва.
, что-то в ней перевернулось. Будто открылся шлюз и хлынула исполинская волна скорби — или облегчения? — стоило Кларе услышать знакомые с детства слова. Точного перевода она не помнила, но знала, что молитва соединяет мёртвых, Шауля и Саймона, с живыми — Кларой и Варей, Герти и Дэниэлом. Здесь, в молитве, никто не забыт. Здесь вся их семья вместе.

Спустя три месяца Клара вернулась в Нью-Йорк на Дни трепета. Находиться рядом с людьми для неё было мукой, всё равно что тереть наждачной шкуркой ожог, и всё-таки она добыла денег на авиабилет: если на то пошло, лучше быть рядом с теми, кто тоже любил Саймона. Вначале друг с другом они обращались бережно, к середине недели, однако, от их мягкости не осталось и следа.

Дэниэл резал яблоки, яростно стуча ножом:

— Мне кажется, будто я его вовсе не знал.

Клара выронила ложку, которой черпала мёд:

— Почему? Потому что он был голубой? Так вот кто он для тебя — просто голубой, и всё?

У Клары заплетался язык, Варя глянула на неё брезгливо. В тот вечер Клара отлила водки в пластиковую бутылку и спрятала в корзине под раковиной, среди старых шампуней и гелей для душа.

— Тише, — одёрнула Варя. Герти была в постели — лежала целыми днями, вставала только на молитву.

— Нет, — сказал Дэниэл, обращаясь к Кларе, — потому что он нас вычеркнул из жизни. Ни черта нам не рассказывал! Знаешь, Клара, сколько раз мы ему звонили? Сколько раз оставляли сообщения на автоответчике — умоляли поговорить с нами, спрашивали, почему он сбежал? А ты его покрывала, хранила его тайны, даже не позвонила нам, — голос его сорвался, — даже не позвонила, когда он заболел!

— Я не имела права, — возразила Клара, но вышло неубедительно, потому что её непрестанно жгло чувство вины.

Теперь она понимала, что отъезд Саймона, словно бомба, разорвал в клочки их семью, — именно он, а не смерть Шауля. Варю и Дэниэла отгородила обида, Герти — страдание. И не подговори Клара Саймона на побег, может, он был бы сейчас жив? Это она верила в предсказания, это она сбила Саймона с пути, вынудила переменить курс. И сколько бы она ни вспоминала его слова, сказанные в больнице, — как он сжимал ей руку, благодарил её — всё равно её терзала мысль, что всё сложилось бы по-другому, если бы они уехали в Бостон, или в Чикаго, или в Филадельфию, если бы она держала свои дурацкие убеждения при себе.

— Я не хотела его предавать, — прошептала Клара.

— Вот как? А нас предать было можно? — Дэниэл указал взглядом на Варю: — Ви всю свою жизнь отложила на потом. Думаешь, ей хорошо здесь? В двадцать пять лет жить с мамой?

— Сдаётся мне, это её устраивает. Всё-таки она перестраховщица. Мне кажется иногда, — продолжала она, обращаясь к Варе, — что тебе так спокойней.

— Да пошла ты! — вспылила Варя. — Ты не представляешь, как мне дались эти четыре года. Ты не понимаешь, что такое ответственность, чувство долга. И возможно, не поймёшь никогда.

Если Дэниэл раздался в плечах, то Варя, напротив, словно скукожилась. Уйдя из аспирантуры, она переехала к Герти и устроилась секретарём в фармацевтическую компанию. Однажды вечером Клара застала Варю у постели матери. Герти обнимала её, а Варя рыдала, плечи её вздрагивали. Клара смущённо попятилась. Материнская ласка и поддержка достаются Варе — она заслужила.

Дни трепета Герти провела в тумане отчаяния. После смерти Шауля она сказала себе: второго раза я не выдержу. Не под силу ей снова отвечать за последствия любви — и она оттолкнула от себя Саймона, не дожидаясь, пока он сам порвёт с ней окончательно. «Можешь не возвращаться».

Он не вернулся. И не вернётся уже никогда.

— Три книги открываются на небесах в Рош а-Шана, — вещал рабби Хаим в первую ночь Дней трепета. — Книга законченных грешников, книга совершенных праведников и книга «средних». Нечестивцев записывают в книгу смерти, праведников — в книгу жизни, а судьба «средних» решается лишь в Йом-Кипур, и, что греха таить, — добавляет он, и слушатели улыбаются, — «средние» — это большинство из нас.

Герти не могла заставить себя улыбнуться. Она знала, что грешна. Молись, не молись, ничего не изменишь. «Всё равно надо стараться», — убеждал её рабби Хаим, когда она зашла поговорить с ним наедине. Глаза смотрят ласково сквозь очки, мягкая борода. Герти вспомнила его семью — молчаливую покорную жену, трёх крепких сыновей — и на миг возненавидела его.

Ненависть — тоже грех.

Рабби Хаим положил ей руку на плечо:

— Никто из нас не свободен от греха, Герти. Но Бог никого не оставляет.

Так где же он, Бог? После смерти Шауля Герти с новой силой уверовала в Третий Храм, предалась вере горячо, влюблённо, даже на курсы иврита записалась. Слёз она пролила столько, что самому Гудзону впору выйти из берегов, — но где же перемены, где прощение? Бог оставался недосягаем, как солнце.

На Йом-Кипур Герти приснилась Греция. В Греции она не была никогда, знала её лишь по журнальным фотографиям в приёмной у зубного врача. Снилось ей, будто она стоит на обрыве, а в руках два глиняных горшка. В одном — прах мужа, в другом — сына. Вдали синеют купола храмов, на склонах гор белеют домики, словно призрачный рай. Развеяв над морем пепел, она ощутила безоглядную свободу — безмерное одиночество, такое пьянящее, что тянуло броситься вниз, в пучину.

Проснулась она с чувством омерзения: как же она не похоронила Саймона и Шауля по еврейскому обычаю? И эта тяга к воде, и жалость к себе — до чего отвратительно!

Ночная рубашка пропотела насквозь. Герти завернулась в розовый халат и встала на колени у изножья кровати.

— Ах, Саймон! Прости меня, — шептала она; колени дрожали. За окном светало, и Герти оплакивала солнце, оплакивала все восходы, которых Саймон, свет души ее, уже не увидит. — Прости меня, Саймон. Это всё я, я виновата. Прости меня, сыночек.

Легче ей не стало и уже не станет никогда. Но косые лучи солнца пробивались в окно спальни, пригревали спину На Ривингтон-стрит сигналили такси, оживали магазины.

Герти, пошатываясь, зашла в гостиную, где уснули дети — для неё они всегда будут детьми. Клара свернулась клубочком на диване рядом с Варей, Дэниэл прикорнул в любимом кресле Шауля, свесив с подлокотника длинные ноги. Вернувшись в спальню, Герти застелила постель, а подушку Шауля взбивала, пока та не стала мягкой как пух. Надела тёмное шерстяное платье, телесного цвета чулки, чёрные туфли на высоком каблуке — в них она всегда ходила на работу. Припудрила лицо, накрутила волосы на горячие бигуди. Когда она зашла на кухню, Варя уже готовила кофе.

Варя изумлённо вскинула глаза:

— Мама!

— Сегодня вторник, — сказала Герти хриплым голосом, будто заржавевшим от долгого молчания. — Пора на работу.

Контора: звяканье ключей, гул кондиционера. В 1982-м у Герти уже был компьютер, чудесный серый исполин, послушный её воле.

— Ладно, — проговорила с запинкой Варя. — Хорошо. Отправим тебя на работу.

Через четыре месяца, в январе 1983-го, Клара увидела Эдди О’Донохью в зале ночного клуба в Хайт-Эшбери. Когда она забиралась под потолок перед «Хваткой жизни», его обращённое вверх лицо таяло внизу, блестел при свете прожекторов нагрудный знак. Клара не сразу признала в нём полицейского, что угрожал когда-то Саймону, а когда догадалась, её бросило в пот. Она споткнулась, когда приземлялась, и с неловким поклоном ушла со сцены. Ей припомнилось, сколько раз она запускала руку в чужой карман и прихватывала двадцатку-другую, а иногда и больше, если была в том нужда. Неужто он её выследил? Мстит ей за скандал на крыльце полицейского участка?

Нет. Полная ерунда. Она была осторожна, когда обчищала карманы, подмечала зорким взглядом любую мелочь.

Спустя месяц она увидела Эдди снова, на представлении в Норт-Бич. На сей раз он был в штатском: белый свитер, джинсы. Пришлось ей собрать всю волю, чтобы не сбиться во время трюка с чашей, не замечать его скрещённых рук и натянутой улыбки, — и ту же улыбку она увидела снова в ночном клубе на Валенсиа-стрит. В тот раз она чуть не выронила стальные кольца, а после выступления решительно направилась к Эдди, сидевшему у стойки на круглом кожаном табурете.

— Что вы себе позволяете?

— То есть как? — опешил он, хлопая глазами.

— Да, вы не ослышались. — Клара уселась на соседний табурет, тот скрипнул. — Я вас вижу в зале третий раз подряд. Что происходит?

Эдди нахмурился:

— Я видел в газете фотографию вашего брата.

— Пошли вы нахер! — выругалась Клара, и на душе сразу полегчало, как от глотка виски, выжигавшего заразу, и она повторила: — Нахер! Ничего вы не знаете о моём брате!

Эдди передёрнуло. Он повзрослел со дня их первой встречи на крыльце участка на Мишен-стрит. Морщины под глазами, подбородок в рыжей щетине, светлые волосы всклокочены, будто только что встал с постели.

— Ваш брат был почти ребёнок. Слишком сурово я с ним обошёлся. — Эдди заглянул ей в глаза: — Я хочу извиниться.

Клара остолбенела. Такого она не ожидала и всё же простить не могла. Схватив в охапку плащ и рюкзак, она вылетела из бара, пока её не заметил хозяин, скользкий тип, который всегда искал случая пропустить с ней стаканчик на сон грядущий. На улице холод пробрал её до костей; из соседнего «Валенсия Тул-энд-Дай» выходили хардкорные панки. У Клары защипало глаза. Уму непостижимо, что Саймон умер, а Эдди жив — вот он, тут как тут, трусит за ней следом с решимостью во взгляде.

— Клара, — окликнул он, — я должен вам кое-что сказать.

— Да, поняла, прощения попросить. Спасибо. Я вам отпускаю.

— Нет, другое. О вашем выступлении. Оно меня будто другим человеком сделало.

— Другим человеком? — Клара фыркнула. — Ах, как трогательно! Платье моё понравилось, да? Или как я задом кручу под потолком?

Эдди поморщился:

— Это грубо.

— Зато честно. Думаете, я не знаю, зачем мужчины приходят на меня полюбоваться? Думаете, не понимаю, что вы во мне нашли?

— Ничего подобного. Боюсь, не понимаете. — Эдди был уязвлён, но смотрел Кларе в глаза с упорством, удивившим её.

— Ну хорошо. Итак, что вы во мне нашли?

Эдди открыл было рот, и тут из дверей клуба высыпала кучка панков и остановилась покурить возле витрины закрытого магазина. Бритые затылки, пёстро раскрашенные ирокезы, кожаные пояса с цепями. Эдди, выглядевший рядом с ними до боли заурядным, неловко замолчал. В прежние времена Кларе стало бы его жаль — да и любого на его месте, — но теперь запас сострадания в её душе иссяк. Развернувшись, она поспешила в сторону Двадцатой улицы.

— В детстве, — заговорил Эдди, следуя за ней по пятам, — я с ума сходил по комиксам — «Флэш», «Капитан Атом» и всё такое. Гляну на небо — вижу Зелёный Фонарь. Замечу вдалеке костёр — и думаю: Джонни Блейз. Представлял, что у меня часы Джимми Олсена. Да чёрт подери, я самого себя воображал Джимми Олсеном! «Галлюцинации, — говорил отец, — не иначе». Но нет. Это были мечты.

Клара, поёжившись, запахнула плащ и обхватила себя за плечи, но остановилась, глядя перед собой. Эдди, нагнав её, посмотрел ей в лицо и продолжал:

— Нос моим папашей не поспоришь, он у меня ирландский католик старой закваски, профсоюзный активист, член Древнего ордена ибернийцев. Как пойдёт орать: «Галлюцинации, и точка! И больше о них не заикайся!» «Ладно», — отвечал я. И молчал в тряпочку. Вступил в Братство Пресвятого Сердца, пошёл служить в полицию — и по-прежнему мечтал стать как те ребята из комиксов. Героем, понимаете? Но куда мне до них! Я же обычный человек. Нет, хуже, легавый. Я ненавидел малолеток, геев, хипарей — тех, кому в жизни всё легче давалось, чем мне. Таких, как ваш брат.

Клара плакала. Она могла разрыдаться из-за любого пустяка. Скоро год, как она, лёжа на больничной койке рядом с Саймоном, услышала его последний вздох.

— Я был не прав, — продолжал Эдди. — Когда я смотрел, как вы достаёте карты или стальные колечки из ниоткуда, то вспоминал комиксы. Выходит, можно превзойти себя, стать чем-то большим, чем был. Вы, можно сказать, подарили мне веру. И я решил, что, пожалуй, я ещё не совсем пропащий человек.

На несколько мгновений у Клары отнялся язык. Наконец-то, неведомо для себя, она всё-таки заставила кого-то поверить в чудо. Вселила в Эдди надежду.

— Вы же не издеваетесь надо мной, а? — спросила она.

Эдди улыбнулся простодушно, по-детски, и Клара ещё сильней зарыдала.

— С чего бы? — ответил он и, держа руки в карманах, наклонился и поцеловал её.

Клара потрясённо застыла. Её целовали множество раз, но лишь сейчас она ощутила, сколько сокровенного в поцелуе. После смерти Саймона она сторонилась людей, даже с Робертом почти не виделась, так ей было больно. А сейчас внутри будто захлопала крыльями стая, устремилась навстречу Эдди в отчаянном порыве. Но когда он отстранился с улыбкой, полной изумления и восторга, Кларино отчаяние сменилось вдруг ненавистью. Что подумал бы о ней Саймон?

— Нет, — тихо сказала Клара.

Рука Эдди возникла у нее на загривке, он привлёк её к себе, то ли не услышав, то ли сделав вид, что не слышит, и Клара стерпела ещё один поцелуй. В такие минуты можно притвориться другой, внушить себе, что целуешь мужчину потому, что он тебе нравится, а не чтобы забыть о пропасти, над которой висишь, цепляясь из последних сил.

— Нет, — повторила Клара, но Эдди всё не отпускал её, и она толкнула его в грудь. Он со стоном покачнулся. По Валенсиа-стрит катил двадцать шестой автобус, выпуская облако дыма, и Клара бросилась его догонять. Когда дым рассеялся, Эдди стоял один под фонарём, а Клары и след простыл.

Той осенью, накануне Дней трепета, Клара в третий раз вернулась в Нью-Йорк. Клара и Варя резали яблоки для кугеля, Герти варила лапшу, а Дэниэл рассказывал о своей жизни в Чикаго. Варя — ей было двадцать семь — наконец переехала в отдельную квартиру. Она поступила в аспирантуру Нью-Йоркского университета — изучала молекулярную биологию, занималась экспрессией генов: под руководством приглашённого профессора удаляла мутантные гены у быстрорастущих организмов — бактерий и дрожжевых грибков, червей и дрозофил, чтобы выяснить, снижается ли при этом вероятность болезней. Когда-нибудь, надеялась она, то же самое станет доступно и для людей.

В ту ночь Клара легла в постель, взяв с собой Зою. У той к старости пропала всякая охота ходить, и её всюду носили, как королеву. Устроившись с кошкой на животе, Клара пристала к лежавшей напротив Варе с расспросами о работе. Варины рассказы вселяли в неё надежду: ослепительная игра генов, бессчётные переменные, с помощью которых можно влиять на цвет волос, склонность к болезням, даже на продолжительность жизни. С родными она была близка как никогда — все будто смягчились, даже Герти. Когда Герти предложила перед Йом-Кипуром провести капарот, обряд, когда вертят над головой живую курицу и читают отрывок из Махзора, — «Сыны человеческие, обитающие во мраке и тени смертной, — произнесла нараспев Герти, — скованные оковами нищеты и железа», — Клара так и прыснула со смеху, забрызгав Дэниэлу рубашку харосетом.

— В жизни ничего не слыхала тоскливей! — сказала она.

— А курица? Тебе её не жалко, бедняжку? — спросил Дэниэл, двумя пальцами соскребая с рубашки яблочное пятно.

Возмущение Герти разом испарилось, и она вдруг тоже прыснула. «Чудо!» — подумала Клара. Она уже забыла, когда в последний раз слышала мамин смех.

И всё же Клара не в силах была никому объяснить, что означало для неё потерять Саймона. Вместе с братом она потеряла и себя, часть души, которую знал только он. Вместе с ним ушла и часть прошлого, целые куски жизни, чьим единственным свидетелем был Саймон. Как она в восемь лет научилась первому фокусу с монетами — доставала у него из ушей мелочь, а Саймон хихикал. Ночи, когда они спускались по пожарной лестнице и убегали на танцы в душные, переполненные клубы Ист-Виллидж, и там он, не стесняясь её, заглядывался на парней. Как загорелись у него глаза, когда она предложила поехать в Сан-Франциско, — будто ему преподнесли небывалый, драгоценный дар. И даже перед концом, когда они ругались из-за Адриана, он оставался её братишкой, самым дорогим на свете человеком. Ускользавшим от неё.

Лёжа с закрытыми глазами на своей детской кровати на Клинтон-стрит, семьдесят два, Клара пыталась ощутить его присутствие. Сто тридцать пять лет назад сёстры Фокс услышали стук в спальне у себя дома в Хайдсвилле. Хмурым ветреным сентябрьским днём 1982-го постучал Саймон.

Нет, это не половица скрипнула и не дверь. Низкий, звучный щелчок исходил из самого нутра старого дома номер семьдесят два на Клинтон-стрит, точно он хрустел костями.

Клара вмиг открыла глаза. Стук сердца гулко отдавался в ушах.

— Саймон? — спросила она несмело.

И затаила дыхание. Тишина.

Клара тряхнула головой. Не пора ли спуститься на землю?

К двадцать первому июня 1986-го, четвёртой годовщине смерти Саймона, стук почти забылся. Прошлые годовщины она проводила в барах — пила водку не разбавляя, покуда не забывала, что сегодня за день, — однако в тот год, пересилив себя, сварила кофе, надела вишнёвые ботинки и пешком отправилась в Кастро. Удивительное дело: многие гей-клубы закрылись вместе с банями, а «Пурпур» по-прежнему на месте, даже стены перекрасили! Жаль, не расскажешь Саймону или Роберту! Роберту «Пурпур» никогда не нравился, но Клара знала: сейчас он был бы рад, что клуб выстоял.

Роберт. Раньше они виделись время от времени в центре города. В 1985-м, когда президент Рейган отказывался признать существование СПИДа, двое больных в знак протеста приковали себя цепями к зданию на площади ООН. Клара и Роберт приносили еду и номера газеты «Бэй Эриа Репортер» пикетчикам, которых становилось больше день ото дня. Они даже ночевали на улице, если Роберт чувствовал себя сносно. Клара упросила медсестру, которая ухаживала за Саймоном, включить Роберта в программу испытаний сурамина, и его вписали последним. Но от лекарства ему стало плохо, так плохо, что не было сил танцевать, и через пару дней он забросил лечение. Клара явилась к нему домой на Эврика-стрит, где он жил теперь один, и стала барабанить в дверь.

— Это твой долг перед Саймоном! — кричала она. — Нельзя бросать!

В августе они уже не разговаривали друг с другом. К началу октября все участники испытаний умерли.

Когда Клара узнала об этом из газеты, она почувствовала, будто плавится от жаркого огня и вот-вот утечёт, просочившись сквозь щели в паркете. Кинулась звонить Роберту, но у него был отключён телефон. Когда она пришла в академию, Фаузи сказал ей, что Роберт уехал домой, в Лос-Анджелес. «Просто взял и уехал». С тех пор прошло семь месяцев. Кларе так и не удалось его найти.

Клара подобрала с земли огненно-рыжую настурцию и продела в ручку двери «Пурпура». В тот вечер она приготовила мясной рулет по рецепту Герти, любимое блюдо Саймона, а потом разделась и нырнула в ванну. Волосы змеились под водой, как у горгоны Медузы. Из подъезда слышались голоса, приглушённые шаги. И вдруг — щелчок! Как тогда, в Нью-Йорке.

Клара выскочила из воды, обдав брызгами пол.

— Если это ты, — сказала она, — если ты настоящий, стукни ещё раз.

Снова щелчок, звонкий, как удар бейсбольной битой по мячу.

— Боже… — Клару затрясло, слёзы дождём застучали по воде. — Саймон.

14

Июнь 1988-го. Радж стоит на сцене театра «Зинзанни», Клара гримируется за кулисами. Гримёрная — лучшая на её памяти, с золочёным туалетным столиком и экраном, где видно, что происходит на сцене.

— Жизнь — не просто отрицание смерти, — слышен голос Раджа из колонок по обе стороны экрана, — жизнь — это ещё и отрицание себя, необходимость перевоплощения. Пока мы способны меняться, друзья мои, смерть нам не страшна. В чём сходство между Кларком Кентом и хамелеоном? Очутившись на краю гибели, оба преображаются. Где они? Их нет. Хамелеон обернулся веткой. Кларк Кент — Суперменом.

Крохотный Радж на экране раскинул руки. Клара обводит контур губ ярко-алым карандашом.

Спустя три месяца Клара летит в Нью-Йорк, проводить Дни трепета с родными стало для неё традицией. Голова кругом от счастья. Трюк с ясновидением удался, а сложенная клетка хоть и выпирала из-под рукава, как набухшие вены (надо попросить портниху перешить смокинг), зрители как будто ничего не заметили. Театр «Зинзанни» заключил с ними контракт ещё на десять представлений.

Клара хочет познакомить Раджа с родными, но два билета до Нью-Йорка для них дорогое удовольствие. Скоро, обещает Радж, денег у них будет столько, что они смогут поехать куда угодно. На Рош а-Шана Клара уводит Варю в спальню. Во всём теле небывалая лёгкость; кажется, скинешь туфли — и взмоешь под потолок, как надутый гелием шарик.

— Возможно, мы поженимся, — говорит Клара.

— Вы же начали встречаться в марте! — удивляется Варя. — Всего полгода назад.

— В феврале, — поправляет Клара, — Семь месяцев.

— Но Дэниэл ещё даже не сделал Майре предложение.

Майра — девушка Дэниэла. Познакомились они год назад, когда Майра училась на факультете искусствоведения, и Дэниэл уже представил её Варе и Герти. Как только Дэниэл устроится на работу, он сделает Майре предложение и подарит кольцо с рубином, то самое, что Шауль подарил Герти.

Клара поправляет Варе локон.

— Завидуешь? — Клара не упрекает Варю, а лишь подмечает, но именно это — и ласковый Кларин голос — заставляет Варю вздрогнуть.

— Да что ты! — отвечает Варя. — Я за тебя рада.

Варя считает, что для Клары замужество — очередной фокус, что через месяц-другой она и думать о нём забудет. Варя не знает, что к свадьбе почти всё готово, что Клара уже купила платье, а Радж — костюм, что они собираются расписаться в мэрии, как только Клара вернётся из Нью-Йорка. И разумеется, Варя не знает о ребёнке.

Это был, можно сказать, ожидаемый сюрприз. Клара знает, что надо соблюдать осторожность, но одно дело знать, другое — соблюдать. И это ещё не всё: на риск она шла с упоением, будто танцевала на острие возможности — «А вдруг? Что тогда?» — с любимым человеком. И разве зачать ребёнка — не такое же чудо, как сотворить из воздуха цветок или из одного платка сделать два?

Пить она бросила. К седьмому месяцу в голове совершенно прояснилось, провалы в памяти исчезли, но их сменила пустота, долгие-долгие часы раздумий. Чтобы отвлечься, Клара представляет ребёнка. Когда он бьёт в животе ножкой, она видит крохотные пятки. Раджу она сказала: назовём его Саймон. На девятом месяце, когда ноги отекают так, что уже не налезают туфли, а поспать без перерыва удаётся не больше получаса, Клара мысленно рисует лицо Саймона и обиды на малыша уже не чувствует. И когда ветреной майской ночью врач достаёт ребёнка и Радж кричит: «Девочка!» — Клара уверена, что он ошибся.

— Не может быть. — Клара сходит с ума от боли, внутри будто взорвалась бомба, и тело — пустая оболочка — вот-вот распадётся на куски.

— Нет, Клара, — откликается Радж, — так и есть.

Ребёнка пеленают и приносят Кларе. Личико красное, невероятно живое, глаза чёрные, как маслины.

— Ты была так уверена! — говорит Радж. И смеётся.

Девочке дают имя Руби. Клара помнит Варину подругу, что жила выше этажом на Клинтон-стрит, семьдесят два. Рубина. Имя индийское, матери Раджа наверняка бы пришлось по вкусу. Радж переезжает к Кларе и нянчит Руби, напевает ей колыбельные на подзабытом хинди. Soja baba soja. Mackhan roti cheene [40]Спи, малыш, усни. Масло, хлеб и сахар (хинди).
.

В июне приезжают Кларины родные. Клара ведёт их в Кастро — Герти прижимает к себе сумочку, проходя мимо шумной компании трансвеститов, — а потом на спектакль «Корпуса». Клара сидит рядом с Дэниэлом, и сердце ёкает — что подумает он, увидев мужской балет? — но когда танцоры кланяются, он аплодирует громче всех. В тот вечер, пока в духовке печётся фирменный мясной рулет Герти, Дэниэл рассказывает Кларе о Майре. Познакомились они в университетской столовой и с тех пор пропадают в ночных забегаловках Гайд-парка, обсуждают Горбачёва, катастрофы челноков НАСА и достоинства фильма «Инопланетянин».

— Она тебе задаёт высокую планку, — отмечает Клара. Руби спит у неё на руках, прильнув тёплой щёчкой к груди, и в кои-то веки Клара полностью довольна жизнью.

В другое время Дэниэл разозлился бы — «Задаёт планку? С чего ты взяла, будто я в этом нуждаюсь?», — но на этот раз он кивает:

— Это уж точно. — И вздыхает так умиротворённо, что Кларе почти неловко.

Герти на ребёнка не надышится — не спускает с рук, любуется носиком величиной с ягодку, зацеловывает крохотные пальчики. Клара ищет сходство между бабушкой и внучкой и наконец находит: уши! Небольшие, изящные, похожие на морские раковины. Но когда Герти впервые увидела Раджа, то молчала как рыба, только рот раскрыла, а затем захлопнула. Однако Клара заметила, как та смерила Раджа оценивающим взглядом — смуглое лицо, рабочие ботинки, вальяжную позу. Клара потащила Герти в ванную.

— Мама, — шикнула она, — не будь расисткой!

— Расисткой? — Герти побагровела. — Я всего лишь за то, чтобы ребёнка воспитали в еврейских традициях. Разве я слишком многого хочу?

— Да, — отрезала Клара. — Слишком многого.

Варя раздаёт советы. «Ты пробовала подогревать молоко? — спрашивает она, когда Руби плачет. — Не пора ли прогуляться с коляской? Есть у вас детские качели? Животик у неё не болит? Где пустышка?»

У Клары голова кругом.

— Какая ещё пустышка?

— Какая ещё пустышка? — повторяет Герти.

— Ты что, смеёшься? — изумляется Варя. — У неё нет пустышки?

— И эта квартира, — продолжает Герти, — совершенно для ребёнка не обустроена. Вот подождите, научится она ходить — чего доброго, голову об стол расшибёт или с лестницы полетит!

— Всё хорошо, — заверяет Радж. — У неё есть всё, что нужно.

Он хочет забрать девочку у Вари, но та не спешит отдавать.

— Ну же! — Дэниэл шутя толкает Варю в бок, та шлёпает его по руке, а Руби пищит так громко, что Клара готова их выставить вон.

Но на другой день, когда они уезжают (Герти протискивается на переднее сиденье такси, сзади машут Дэниэл и Варя), у Клары от тоски сжимается сердце. Когда они были рядом, ей легче было переносить отсутствие Саймона и Шауля. Её отец любил малышей. Клара помнит, как они ходили в больницу, когда родился Саймон — с тазовым предлежанием, шея обвита пуповиной, словно ожерельем. Шауль стоял под дверью реанимации, будто охранял этого хилого синюшного младенца, последыша. Дома он мог часами носить сына на руках, а когда Саймон возился во сне или надувал губки, умилению Шауля не было предела.

В детстве они верили, что у отца найдётся ответ на любой вопрос, но с возрастом Клара и Саймон стали принимать его ответы в штыки. Они смотрели свысока на его скучную работу и изучение Торы, на неизменные габардиновые брюки, шляпу и плащ. Теперь Клара стала лучше понимать отца. Шауль был из семьи иммигрантов и наверняка боялся в одночасье лишиться всего, что имел. К тому же теперь Клара на себе испытала родительское одиночество, одиночество памяти — когда служишь перемычкой между будущим, которого не увидят твои родители, и прошлым, неведомым твоему ребёнку. Подрастёт Руби, придёт к Кларе с вопросами. Что ответит ей Клара, в чем будет убеждать неистово — и напрасно? Для Руби Кларино прошлое будет сказкой, а Саймон и Шауль — мамиными призраками.

Октябрь; перерыв в выступлениях растянулся на долгие месяцы. Когда Клара была беременна, она не могла исполнять «Хватку жизни», и сейчас, после бессонных ночей с Руби, в голове туман и во время «чтения мыслей» она сбивается со счёта. Расходы на реквизит так и не окупились. Их скудные сбережения уходят на игрушки и подгузники, на одежду, из которой Руби вырастает не по дням, а по часам. Радж обходит ночные клубы и театры от Тендерлойна до Норт-Бич, но почти везде получает отказы. С хозяином театра «Зинзанни» удаётся договориться всего на четыре выступления осенью.

— Надо уезжать, — говорит за ужином Радж. — Покажем миру, на что мы способны. Сан-Франциско выдохся. Здесь не люди, а роботы, компьютеры ходячие. Чтоб они все сдохли! — Он машет в воздухе кулаками, сражаясь с невидимым компьютером.

— Погоди! — Клара поднимает палец. — Слышал?

Она уже показывала Раджу, как стучит Саймон, но Радж клянётся, что не слышит. На сей раз не услышать невозможно. Стук был как из пулемёта, малышка и та пискнула. Ей пять месяцев, волосы как у Раджа, тёмные, шелковистые, и Кларина улыбка Чеширского Кота.

— Нет там ничего.

Клару радует, что Руби реагирует на стук. Она укачивает девочку, целует зубки, острые, недавно проклюнувшиеся.

— Руби, — воркует она, — Руби всё знает.

— Не отвлекайся, Клара. Я вот о чём, надо уезжать. Надо зарабатывать. Пора вдохнуть в наше дело новую жизнь. — Радж хлопает в ладоши у неё перед носом. — Этому городу крышка, детка. Он обречён. Пора в путь. Вперёд, за золотом!

— Слишком быстро мы, пожалуй, развернулись, — предполагает Клара, а Руби хнычет — хлопок Раджа её напугал. — Может, пора сбавить обороты.

— Сбавить обороты? Как бы не так! — Радж встаёт с места, мерит шагами комнату. — Надо двигаться. Нельзя останавливаться. Стоит засидеться на одном месте — тебе конец. В том-то и штука, Клара. Надо быть всё время в движении.

Лицо у него сияет, как фонарь из тыквы. Радж мыслит широко, как и Клара, за это она любит его ещё больше. Клара вспоминает про чёрный ящик Ильи. «Он должен быть всегда в пути», — говорил Илья. Может быть, это и о ней.

— Куда поедем? — спрашивает Клара.

— В Вегас.

Клара хохочет:

— Исключено!

— Почему?

— Пошлый город, — Клара перечисляет, загибая пальцы: — Во всём перебор, всего через край. Дешёвка — и вздутые цены. И женщин-звезд там не признают.

Вегас напоминает ей первый и единственный форум фокусников, где ей довелось побывать, — пафосное сборище в Атлантик-Сити, в мужской туалет очередь длинней, чем в женский.

— А главное, — заключает Клара, — Вегас — фальшивка. Там всё ненастоящее.

Радж поднимает брови:

— Ты же чародейка!

— Именно! Я чародейка и готова выступать где угодно, кроме Вегаса.

— Где угодно, кроме Вегаса! Неплохое название для новой программы.

— Забавно. — Руби хнычет, и Клара неуклюже задирает футболку. Раньше она запросто разгуливала голышом по квартире, а теперь стыдится, что её тело служит источником пищи. — По мне, так лучше кочевать с места на место.

— Ладно, — вздыхает Радж, — кочевать так кочевать. Месяц здесь, другой там. Посмотрим мир.

Руби отвлекается, выпускает сосок. Клара поправляет футболку, а Радж хватает Руби под мышки.

— Сан-Франциско полон воспоминаний, Руби, ягодка моя, — говорит он дочке. — Жить здесь — значит жить среди призраков.

Смотрит он на Клару или ей чудится? Зрачки его сузились, превратились в крохотные точки. Нет, всё-таки показалось. Когда Клара снова бросает на него взгляд, он тискает Руби, зарывается носом в смуглую нежную кожицу.

Клара идёт мыть посуду, спрашивая на ходу:

— Где будем жить?

— Есть у меня один знакомый, — отвечает Радж.

В ту ночь Радж и Руби сразу же засыпают, а Кларе не спится. Выбравшись из постели, она идёт мимо детской кроватки в кладовую, где хранит чёрный ящик Ильи. В нём лежат карты и стальные кольца, шарики и шёлковые платки. Теперь она редко ими пользуется, их вытеснили более зрелищные трюки, но сейчас она достаёт два платка и устраивается за круглым кухонным столом. На окне висит старая гирлянда Раджа, фонарики-перчики, Клара их не включает, чтобы его не разбудить. Перед тем как сесть, она вытаскивает из глубины холодильника бутылку водки, наливает немного в бокал.

Работать ночами давно вошло у неё в привычку. Школьницей она всякий раз дожидалась, когда послышится мерное дыхание Шауля, заворочается во сне Варя, захрапит Дэниэл, и, достав из-под кровати свой реквизит, выскальзывала в гостиную. Ей нравилась непривычная тишина, нравилось чувствовать, что вся квартира в её распоряжении. И тогда она тоже не зажигала лампы, располагаясь у окна, в свете уличных фонарей на Клинтон-стрит. Несколько месяцев ей удавалось держать ночные репетиции в тайне, но однажды зимней ночью она прошмыгнула в гостиную — и оказалось, что отец её опередил.

Несколько мгновений Шауль её не замечал. Он сидел в своём любимом кресле, обитом светло-зелёным бархатом, и читал книгу. Камин он, видимо, только что разжёг — там пылали дрова, почти целые.

Клара хотела развернуться и уйти, но одёрнула себя. Если отец здесь сидит в час ночи, значит, и ей можно, разве нет? Она вышла из темноты коридора, и тут Шауль наконец её заметил.

— Не спится? — спросила Клара.

— Да. — Шауль показал ей книгу. Это была, разумеется, Тора.

И как только она ему не надоест? Шауль уже перечитал её вдоль и поперёк, с начала до конца и наоборот, крошечными отрывками, выбранными, кажется, наугад, и большими кусками, над которыми он мог корпеть неделями. Иногда он несколько дней подряд изучал одну и ту же страницу.

— Какую часть ты читаешь? — спросила Клара. Этого вопроса она обычно избегала, чтобы не нарваться на очередную лекцию об Ифтахе, отдавшем в жертву любимую дочь, или о пленных отроках иудейских, которые в Вавилоне отказались поклоняться золотому истукану Навуходоносора и были брошены в раскалённую печь, но остались невредимы.

Шауль медлил. К тому времени он почти махнул рукой на семейное чтение Торы. Когда он читал, даже Герти ёрзала на стуле.

— О рабби Элиезере и печи, — ответил он наконец. — О том, как он спорил с мудрецами, может ли быть очищена печь, осквернённая нечистотой.

— Да, интересно, — машинально ответила Клара, чувствуя себя идиоткой: этой истории она вообще не помнила. Она ждала, что Шауль продолжит рассказ, а он молча заглянул ей в глаза и улыбнулся в ответ, удивлённо и радостно.

Клара с колодой карт в руке переступила порог и села у окна, а Шауль вновь углубился в Талмуд. Так они и сидели, пока дрова в камине не прогорели дотла, под конец оба уже зевали, а потом разошлись по своим комнатам. В ту ночь, впервые за долгие месяцы, Кларе удалось наконец выспаться.

Герти никогда не одобряла Клариной магии. Перерастёт со временем, думала она, поступит в колледж, как Варя, получит диплом, который сама Герти так и не защитила. Иное дело Шауль. Потому-то Клара и смогла уехать всего через несколько недель после его смерти: ведь умерла не мать, а отец, который вместе с ней не спал ночами, а утром накануне смерти, подняв взгляд от Мишны, смотрел, как Клара превращает синий платок в красный.

— Вот так чудо! — воскликнул он, глядя, как шёлк скользит у неё сквозь пальцы, и улыбнулся лукаво, совсем как Илья. — Можешь повторить?

И Клара повторяла трюк снова и снова, и Шауль наконец отложил Священное Писание, устроился скрестив ноги и стал за ней наблюдать — не рассеянным взглядом, как обычно смотрел на детей, а по-настоящему, как на Саймона, когда тот был маленьким. Значит, он бы понял её решение уехать, разве нет? Главное, чему научил её иудаизм, — не останавливаться, бежать вперёд, кто бы за тобой ни охотился, самой создавать новые возможности, превращать камни в воду, а воду — в кровь. Верить в невозможное.

К четырём утра у Клары слипаются глаза, натруженные руки приятно гудят. Вместо того чтобы убрать платки в чёрный ящик Ильи, она прячет их в левый кулак, подталкивает большим пальцем правой руки, затем раскрывает ладони — платки исчезли. Клара думает о том, что значило бы для неё уехать из Сан-Франциско, можно ли и в странствиях обрести дом, — и вспоминает один из рассказов Шауля. Дом на Эстер-стрит, 1948-й год. За кухонным столом, склонившись к радиоприёмнику «Филко», сидят друг против друга мальчик и мужчина. Мальчик — Шауль Голд. Мужчина — Лев, его отец.

Услышав, что действие британского мандата в Палестине закончилось, Лев прикрыл ладонями рот, зажмурил глаза, по бороде потекли слёзы.

— Наконец мы, евреи, станем хозяевами своей судьбы, — сказал он, взяв сына за острый подбородок. — Понимаешь, что это значит? Тебе всегда будет куда пойти. Израиль всегда будет тебе домом.

В 1948-м Шаулю было тринадцать. Впервые в жизни он увидел, как плачет отец. И вдруг понял: то, что он считал домом, — двухкомнатная квартира в свежеотре-монтированном доме над булочной Гертеля — для отца не более чем декорация на чужой сцене. Свернут, унесут за кулисы, и дело с концом. Родину им заменял размеренный ритм галахи [41]Галаха — традиционное иудейское право, совокупность законов и установлений иудаизма, регламентирующих религиозную, семейную и общественную жизнь евреев.
: ежедневные молитвы, еженедельный шаббат, череда праздников. Основу их культуры составляло время. Не место, а время было для них домом.

Клара убирает ящик Ильи обратно в шкаф и ложится в постель. Опершись на локоть, тянется к окну и чуть раздвигает шторы. В щёлку виден месяц, тоненький, с ноготок. Ей всегда представлялось, что дом — это определённое место, но, может быть, Радж и Руби — это и есть её дом. Может быть, дом как луна: сопровождает тебя всюду, куда ни пойдёшь.

15

У товарища Раджа по работе они покупают автофургон. Клара ожидала увидеть нечто унылое, но Радж покрывает лаком деревянный стол в кухоньке, сдирает с кухонной стойки оранжевый пластик, а взамен клеит облицовку под мрамор. «В путь-дорогу, Джек», — напевает Радж. Над кроватью он вешает полки, к каждой прибивает алюминиевый бортик, чтобы книги не падали на ходу. Кровать складная, и Руби есть где играть на полу. Клара шьёт красные бархатные занавески, а кроватку Руби ставит у заднего окна — пусть малышка смотрит на проносящийся мир. Реквизит они грузят в прицеп.

Холодным солнечным ноябрьским утром они отправляются на север.

Клара пристёгивает Руби ремнём безопасности.

— Помаши на прощанье, Рубини! — Радж поднимает её ручонку. — Скажи городу «до свидания»!

«Люблю вас всех, — думает Клара, глядя на даосский храм, на булочную под окнами их квартиры, на старушек с коробками димсамов в розовых пластиковых пакетах. — До свидания, до свидания!»

Они получают ангажемент на два выступления в казино в Санта-Розе и на четыре — на курорте у озера Тахо. Зрители улыбаются Раджу — артисту и отцу — и Руби, глазастой, в детской панамке, куда Радж после каждого представления собирает деньги. Выручку он хранит под замком, в шкатулке под водительским креслом. В Тахо он покупает автомобильный телефон для переговоров с заказчиками. Клара хочет позвонить родным, но Радж её одёргивает: «И так дорого!»

В начале зимы они отправляются на юг. В Лос-Анджелесе никуда не пробиться, конкуренция бешеная, зато в университетских городках дела у них идут неплохо, а в казино среди пустыни — ещё лучше. Но казино Клара ненавидит. Хозяева всякий раз принимают её за ассистентку Раджа. Посетители отрываются от карточных столов и игровых автоматов, желая поглазеть на девушку в платье в обтяжку или потому что им, пьяным, не дойти до дома. Индийский трюк с иглами принимают благосклонно, а «Исчезающую клетку» освистывают. «Вон она, в рукаве!» — рявкает кто-то, будто сочтя неудавшийся фокус за личную обиду. Клара тоскует по небольшим клубам Сан-Франциско с их полутьмой и истёртыми полами, забыв о наглой публике и о том, что никому — ни там ни здесь — её искусство на самом деле не нужно.

Днём, когда Радж на переговорах, Клара в фургоне читает Руби вслух. Клару завораживают пустынные пейзажи — синие горы, небо розовое, как фруктовое мороженое, — но ей не нравится сам дух здешних мест, томительный и беспокойный, не нравится жара, будто пустыня держит тебя в горячих ладонях. В косметичке она прячет крохотные пузырьки с водкой — кристальная, она приятно обжигает горло, притупляет чувства. По утрам, когда Радж уходит, Клара подливает на два пальца водки в растворимый кофе. Иногда она забегает с Руби в ближайший магазин за бутылкой кока-колы — запах кола маскирует лучше, чем кофе. Радж знает, что Клара бросила пить, когда забеременела, но не знает, что начала снова. Сейчас, однако, ощущения стали иными: тошнота и провалы в памяти сменились чем-то неуловимым, но более стойким — едва заметной, но постоянной оторванностью от повседневной жизни. Перед приходом Раджа Клара выбрасывает бутылки в урну. Вернувшись в фургон, чистит зубы и сплёвывает в окно.

— Вот, — говорит Радж, пересчитывая бумажки, — всё наше богатство.

— Нельзя нам больше здесь оставаться, — отвечает Клара. Они незаконно припарковались позади заколоченного ресторана «Бургер Кинг» — Радж не желает тратиться на платную стоянку для фургонов.

— Никто не знает, что мы здесь, детка, — успокаивает её Радж. — Мы невидимки.

Времена года перепутались. Когда Клара, пользуясь тем, что Радж в магазине, звонит на Хануку домой, в Нью-Йорке идёт снег, а у них в фургоне плюс тридцать.

— Как ты там? — спрашивает Дэниэл. Клара не ожидала, что так по нему стосковалась. Когда он гостил у них в Сан-Франциско и играл с Руби в прятки, Клара впервые представила его отцом.

— Всё хорошо, — отвечает Клара, лучась притворной радостью. — Лучше не бывает.

От брата с сестрой она скрыла две вещи: стук Саймона и то, что Саймон умер ровно в предсказанный день. Он никогда не сообщал дату ни Варе, ни Дэниэлу, и о гадалке они говорили всего один раз, во время траура по Шаулю. И всё же правда подтачивает Клару изнутри. После представлений, когда Радж собирает чаевые, Клара снимает грим и прикидывает, сколько ей осталось жить, если гадалка и на её счёт не ошиблась.

«Я не умру, — заявила она когда-то Саймону. — Отказываюсь умирать, и всё тут».

Ей проще было хорохориться, пока не сбылось первое предсказание. Когда умер Саймон, Клара вновь стала девятилетней девочкой, перенеслась на порог квартиры на Эстер-стрит. На самом деле дата смерти её тогда не интересовала, хотелось лишь своими глазами увидеть гадалку.

За всю жизнь она не встречала ни одной женщины-мага. («Почему нас так мало?» — спросит она однажды у Ильи. «Во-первых, — объяснил ей тогда Илья, — инквизиция. Во-вторых, Реформация и процесс над салемскими ведьмами. Ну и одежда. Поди-ка спрячь голубя под вечерним платьем!») Когда Клара зашла в квартиру, хозяйка стояла у окна. Две длинные тёмные косы придавали её облику симметрию и законченность.

Через несколько лет Клара сбежала однажды с уроков и забрела в музей «Метрополитен». Увидев там скульптуру «Голова Януса», привезённую из Ватикана, она вспомнила гадалку. Два лика статуи смотрели в разные стороны, в прошлое и будущее, но это не лишало статую гармонии. Напротив, придавало округлую соразмерность. Кларе не нравилось лишь, что Янус — бог начал, преображения и времени — запечатлён в мужском обличье.

— Ого! — Клара глядела на карты, схемы, календари, Книгу перемен и палочки с предсказаниями в квартире гадалки. — И вы во всём этом разбираетесь?

К удивлению Клары, гадалка покачала головой.

— Это всё для виду, — объяснила она. — Тем, кто сюда приходит, нужны доказательства, что я своё дело знаю. Вот я и обзавелась антуражем.

Она двинулась навстречу Кларе, стремительная, как гоночный автомобиль. Клара едва не отступила, но, овладев собой, устояла.

— Антураж, — продолжала гадалка. — От него у людей на душе легче. А мне он ни к чему.

— Вы просто знаете, и всё, — прошептала Клара.

Меж ними будто возникло силовое поле, как между двумя магнитами. На Клару накатила вдруг дурнота — казалось, стоит расслабиться, и упадёшь в объятия новой знакомой.

— Просто знаю, и всё, — подтвердила гадалка. И, вздёрнув подбородок, глянула на Клару: — Как ты.

«Как ты». Её признали, приняли за свою. Кларе захотелось продолжения. Вначале ей неинтересно было знать, когда она умрёт, но сейчас её будто околдовали. Хотелось подольше побыть под властью чар — в них Клара, как в зеркале, увидела себя. Она спросила о своём будущем.

И как только услышала ответ, чары развеялись.

Кларе будто дали пощёчину. Она не помнит, сказала ли спасибо, не помнит, как выбралась на улицу. Просто вдруг очутилась возле дома — лицо заплакано, ладони в грязи от поручней пожарной лестницы.

Спустя тринадцать лет исполнилось предсказание о Саймоне, как и опасалась Клара с самого начала. Но вот что непонятно: у гадалки настоящий дар или же Клара своими поступками помогла пророчеству сбыться? И что страшнее? Если гадалка обманула и смерть Саймона можно было предотвратить, значит, виновата Клара. Хуже того, она ещё и самозванка. Ведь если чудеса существуют наряду с реальностью — как два лика Януса, обращённые в разные стороны, — значит, магия доступна не ей одной. Если усомниться в гадалке, придётся усомниться и в себе самой. А усомниться в себе значило бы усомниться во всём, в том числе в условных знаках Саймона.

Ей нужны доказательства. Тёплой майской ночью 1990-го, когда Радж и Руби спят, Клара садится в постели.

Надо считать время, как в фокусе с ясновидением. Каждая буква — минута.

Клара встаёт и идёт в кухоньку, где она оставила часы Саймона — подарок Шауля, с кожаным ремешком и небольшим золотым циферблатом. Устраивается в кабине, где светло от луны и видно, как движется тоненькая секундная стрелка.

— Ты здесь, Сай? — шепчет Клара.

И с первым стуком начинает отсчитывать минуты. Две, три. Следующий стук раздаётся через пять минут.

Д.

Клара вглядывается в циферблат, будто видит ключ к шифру или ухмыляющееся лицо Саймона. Снова стук, спустя минуту. А.

Руби хнычет.

«Только не сейчас, — мысленно умоляет Клара. — Прошу тебя, только не сейчас». Но хныканье переходит в плач, затем в визг, в ушах звенит. Слышно, как встаёт с постели Радж, что-то шепчет, как затихает плач Руби, и наконец они появляются в кабине.

— Что ты тут делаешь?

Он прижимает Руби к груди, её личико вровень с его лицом, две пары глаз глядят из темноты.

— Ничего. Просто не спится.

Радж укачивает Руби.

— Отчего не спится?

— Откуда мне знать?

Радж, махнув свободной рукой — дескать, просто спросил, — отступает в темноту Слышно, как он укладывает Руби.

— Радж! — Клара смотрит в окошко, на заколоченную дверь «Бургер Кинга». — Я несчастна.

— Знаю. — Радж садится на пассажирское сиденье, откинув спинку, чтобы вытянуть ноги. Волосы, давно не мытые, стянуты в хвост, глаза слезятся от усталости. — Никогда я не желал для нас такой жизни. Я мечтал о большем. И мечтаю до сих пор. Ради неё, — Радж указывает подбородком в сторону кроватки Руби, — чтобы у неё был дом. Соседи. Чтобы у неё был, чёрт возьми, щенок, если она захочет. Но щенок — дорогое удовольствие, да и соседи недёшево обходятся. Я пытаюсь отложить хоть что-то, но с нашими заработками… побольше, чем раньше, но и этого мало…

— Может, это наш потолок. — Кларин голос дрожит. — Я устала. Знаю, и ты устал. Может, пора нам искать нормальную работу?

Радж фыркает:

— Я и школу-то бросил. У тебя нет высшего образования. Думаешь, «Майкрософт» нас ждёт не дождётся?

— При чём тут «Майкрософт»? Куда-нибудь ещё. Или учиться дальше. Мне всегда легко давалась математика, могу пойти на курсы бухгалтеров. А ты… механик из тебя был талантливый. Блестящий.

— Так и ты тоже! — вскипает Радж. — Это ты была талантливой! Блестящей! Когда я впервые тебя увидел, Клара, на той маленькой сцене в Норт-Бич, то смотрел на тебя и думал: вот это девушка, особенная! Планы у тебя были слишком смелые, волосы слишком длинные, вечно цеплялись за верёвки, но под потолком ты кувыркалась как бешеная. Даже казалось, что так и останешься там, наверху. Я пока не готов сдаться, да и ты, думаю, тоже. Неужели ты и вправду хочешь осесть в какой-нибудь дыре? Бумажки в конторе перебирать или считать чужие деньги?

Речь его задела в душе Клары потаённые струны. Она всегда знала, что призвана служить мостом — связывать мечту с реальностью, прошлое с настоящим, наш мир с миром иным. Осталось лишь придумать способ.

— Ну ладно, — отвечает она, чуть помедлив. — Но дальше так нельзя.

— Да, нельзя. — Радж смотрит прямо перед собой. — Надо мыслить шире.

— Например?

— Например, Вегас.

— Радж! — Клара прикрывает глаза ладонями. — Я же тебе говорила…

— Говорить-то говорила. — Радж, сидя в кресле, тянется к ней через подлокотник. — Но тебе нужен зритель, нужна известность, ты хочешь славы, а здесь славы нам не видать. А в Вегас люди съезжаются отовсюду в поисках того, чего нет у них дома.

— В поисках денег.

— Нет — развлечений. Чтобы нарушать правила, переворачивать мир вверх тормашками. А ты разве не к тому стремишься? Разве не этим занимаешься? — Радж стискивает Кларину руку. — Вот что. В звёзды я никогда не метил. А тебя никогда не устраивали вторые роли. Ты всегда знала, что можешь больше, что у тебя более высокое предназначение, так? А я в тебя всегда верил.

— Я уже не та. Что-то во мне сломалось, я ослабла.

— У тебя получается всё лучше и лучше, с тех пор как ты бросила пить. А слабеешь ты, только когда внутрь своей головы проваливаешься, застреваешь там и не можешь выбраться. А надо держаться. — Радж проводит ладонью под подбородком. — Держаться на плаву. Думать о настоящих вещах — о Руби. И о твоей карьере.

Думать о Руби всё равно что цепляться за камушек посреди реки, маленький и неподвижный, когда тебя относит течением.

— Если мы поедем в Вегас, — начинает Клара, — а у меня ничего не выйдет… Вдруг мы не ползшим ангажемент? Или… или я просто не справлюсь? Что тогда?

— Я так не думаю, — успокаивает её Радж. — И ты не должна.

— Вегас? — переспрашивает Герти. — Ты едешь в Вегас? — Кларе слышно, как мать, прикрыв рукой трубку, кричит: — Варя, ты представляешь? Вегас! Она говорит, что едет в Вегас!

— Мама, — отвечает Клара, — я всё слышала.

— Что?

— Я сама так решила.

— Ещё бы, конечно, сама! Меня уж точно никто не спрашивал!

Щелчок — кто-то взял вторую трубку.

— Ты едешь в Вегас? — Варин голос. — Зачем? В отпуск? И Руби с вами?

— Ясное дело, с нами. Куда же её девать? И едем мы не в отпуск, а насовсем.

Клара смотрит в окно фургона. Снаружи Радж ходит взад-вперёд с сигаретой, поглядывая, не кончила ли Клара разговаривать.

— Зачем? — спрашивает потрясённая Варя.

— Потому что я хочу быть фокусником. А если хочешь быть фокусником — профессиональным, — надо ехать туда. К тому же, Ви, у меня ребёнок, а ты не представляешь, как всё дорого. Еда, подгузники, одежда…

— Я четверых вырастила, — вмешивается Герти, — и в Вегасе не была ни разу.

— Знаем, — отвечает Клара. — Но я другое дело.

— Знаем, — вздыхает Варя. — Если ты счастлива…

Радж заходит в фургон, не дожидаясь, пока Клара повесит трубку.

— Что они тебе сказали? — спрашивает он, плюхаясь на водительское сиденье и заводя мотор. — Они против?

— Ага.

— Понимаю, они твоя семья, — говорит он, выруливая на шоссе. — Нов остальном у тебя с ними мало общего, как и у меня.

Они останавливаются на ночлег в лагере для автотуристов близ Эсперии. Среди ночи Клару будит голос Раджа. Она косится на часы Шауля: три пятнадцать утра. Радж сидит возле кроватки Руби и, глядя на неё сквозь прутья, что-то шепчет ей про Дхарави.

— Заборы из листового металла, выкрашенные в ярко-синий. Женщины продают сахарный тростник. Дома со стенами из джутовых мешков; гигантские трубы вдоль улиц, как слоновьи спины. — Радж рассказывает Руби о «хозяевах» электроэнергии и мангровых болотах, о лачуге, где он родился. — Это дедушкин дом. Полдома снесли, когда я был маленький. Другой половины, наверное, тоже уже нет. Но всё равно давай её представим. Представь, что она ещё цела, — продолжает он. — На каждом этаже магазин или мастерская. На дедушкином этаже принимают стекло, пластик, железный лом; на втором собирают мебель; на третьем делают кожаные портфели и сумки. А наверху портнихи шьют детские джинсы, футболки — для таких ребят, как ты.

Руби воркует, вскидывает ручонку, голубоватую при свете луны. Радж берёт её ладошку в свои ладони.

— Таких, как мы с тобой, называют неприкасаемыми, считают ниже тех, что появились из пыли под ногами Брахмы. Но такие, как мы, — труженики. Мелкие торговцы, крестьяне, мастеровые. В деревнях их не пускают в храмы и святыни. Но их храм — Дхарави, — продолжает Радж. — А наш храм — Америка.

Клара застыла, повернув голову к кроватке. Ничего этого Радж ей никогда не рассказывал. Когда она спрашивает его о Дхарави или о восстании в Кашмире, Радж меняет тему.

— Дедушка тобой бы гордился, — говорит Радж. — И ты должна им гордиться.

Радж встаёт. Клара прижимается щекой к подушке.

— Помни об этом, Руби. — Радж натягивает ей одеяльце до подбородка. — Не забывай.

16

Вегасе они пристраиваются на стоянке для автофургонов под названием Кингз-Роу. Отсюда пятнадцать минут ходьбы до Лас-Вегас-Стрип, стоит двести долларов в месяц. Радж расплачивается неохотно: в бассейне нет воды, а из стиральных машин только одна работает.

— Это на время, — объясняет он Руби, чмокая её в носик-кнопку. — Скоро мы эту штуковину продадим.

Пока Радж монтирует розетки и прибивает крючки, Клара изучает окрестности. Есть здесь комната отдыха со столом для пинг-понга и полупустым торговым автоматом. Фургоны стоят на своих местах месяцами, рядом с ними на дощатых платформах цветочные горшки, американские флаги.

Взяв в прокате на три месяца «понтиак санбёрд» восемьдесят второго года, они едут на Стрип. Клара в жизни не видела ничего подобного. Неиссякающие водопады, тропические растения в цвету круглый год. Курортные отели, похожие на орбитальные станции — металлические, сплошь из острых углов. «Горячие девчонки», — шепчет кто-то, и в руке у Клары вдруг появляется открытка. Боги вышагивают рядом с Цезарями; на тротуаре ничком лежит женщина, под головой — розовая кожаная дамская сумочка. Стоят танцовщицы и лже-Элвисы, рядом — живая кукла Чаки помахивает Кларе ножом.

Неподалёку высится новенький отель в виде раскрытой книги — два стройных корпуса, соединённых «корешком». «МИРАЖ», — светятся на электронной вывеске красные заглавные буквы с завитушками. Бегущая строка: «В ПЕРВЫЕ ДЕСЯТЬ ЧАСОВ ПОСЛЕ ОТКРЫТИЯ МЫ ВЫПЛАТИЛИ КРУПНЕЙШИЙ ДЖЕКПОТ В ИСТОРИИ ЛАС-ВЕГАСА! 4,6 МЛН! ОТВЕДАЙТЕ НАШИ ЗАКУСКИ!» Буквы стыдливо прячутся, и вновь высвечивается надпись: «МИРАЖ». Вулкан у входа в отель, как им рассказали, извергается каждую ночь, под музыку «Грейтфул Дэд» и Закира Хусейна, индийского мастера игры на табле. Во внутреннем дворике — рукотворные джунгли и отгороженный уголок с живыми тиграми. Клара от подобной жизни всегда шарахалась, но сейчас она думает о Руби. Здесь пахнет деньгами. Они заходят в вестибюль. С потолка свисают гигантские люстры и стеклянные цветы величиной с автомобильные шины, позади стойки администратора — аквариум от пола до потолка, шириной метров пятнадцать. Слышен пронзительный рёв. Водопад или вулкан, думает Клара; нет, пила — здание ещё не достроено.

— Эй! — Радж указывает на большой плакат над стойкой. На плакате Зигфрид и Рой, между ними — белый тигр. «Ежедневно в 13:00 и в 19:00». Сейчас без четверти два. По указателям они находят театр. Билетёра нет — представление уже началось. Радж с Руби на руках просачивается в дверь и тянет Клару в зал, к двум свободным местам. Зигфрид и Рой облачены в расстегнутые шёлковые рубашки, короткие меховые курточки и кожаные штаны с гульфиками. Они скачут на механическом огнедышащем драконе, тот вертит трёхметровой башкой, а девушки, одетые в бикини в виде ракушек, отплясывают, размахивая посохами с хрустальными набалдашниками. Под занавес Рой седлает белого тигра, стоящего на зеркальном диско-шаре. Вместе с Зигфридом и дюжиной заморских зверей они взлетают под купол цирка.

Их история — квинтэссенция американской мечты: Зигфрид и Рой познакомились сорок лет назад на борту океанского лайнера, потом сбежали из послевоенной Германии с гепардом в чемодане, теперь в их труппе двести пятьдесят человек.

Когда они выходят на поклон, Радж шепчет Кларе в самое ухо:

— Главное — прорваться сюда. Надо подключить мои знакомства.

Клара на матрасе кормит грудью Руби, поглядывая на часы Саймона. Те же две буквы, что и в прошлый раз: Д, затем А. Три минуты спустя — В. Ещё через минуту — А. Дальше приходится ждать очень долго, одиннадцать минут. Клара уже волнуется, не прослушала ли, пока держала Руби столбиком. Вдруг — снова стук.

Й.

ДАВАЙ!

Руби пищит, у Клары кончается молоко.

— Что такое? — кричит с улицы Радж. Он лежит под фургоном, проверяет задний борт.

— Ничего, — отвечает Клара. Вряд ли Раджу придётся по душе мысль, посетившая её только что: если Саймон подаёт ей знаки с того света, кто сказал, что нельзя общаться с Шаулем?

Клара застёгивает бюстгальтер, успокаивает Руби, но в носу у неё щиплет, будто она вот-вот заплачет. Руби живая, Руби нуждается в ней. А Кларе нужен Саймон, нужен Шауль, но они…

Мертвы? Вероятно. Но может статься, что и не совсем.

Радж обзванивает знакомых по казино в Южной Калифорнии. У владельца курорта на озере Тахо есть родственник, женатый на сестре управляющего отелем «Золотой самородок». Радж надевает свой лучший костюм и встречается с управляющим в мясном ресторане на Стрипе. Возвращается он воодушевлённый, энергия бьёт через край, в глазах шалые огоньки.

— Детка, — объявляет он, — я раздобыл телефон!

17

Тем залам, где до сих пор выступала Клара, до «Миража» далеко. Сцена возвышается на девять метров над полом, две передвижные платформы, пять механизмов для поднятия сцены, двадцать прожекторов, две тысячи мест. Верёвка укреплена, «шкаф Протея» ждёт на тележке за кулисами. Трое управляющих «Миража» сидят в первом ряду.

Во время вступительного слова Раджа Клара стоит за кулисами, шитое блёстками платье взмокло от пота. Руби впервые в жизни доверили чужим людям — на семнадцатом этаже есть ясли для детей сотрудников отеля. У Клары всё сжалось внутри. Надо собраться, ради Руби. «Расслабь руки, дыши ровнее. Улыбайся, чёрт возьми, улыбайся!» В золотых туфлях, цокая каблучками, она выходит на сцену.

Слепящий свет. Жара. Управляющие «Миража» кажутся ей близнецами — все трое в парадных рубашках навыпуск, лица в тени. Они ёрзают в креслах, когда смотрят «Протея». Посреди трюка с клеткой один уходит, сославшись на переговоры. Остальные двое оживляются во время фокуса с угадыванием мыслей, но при «Срыве» Клара, не рассчитав, подгибает ноги, чтобы не удариться о сцену. Она открывает глаза — один уставился в экран пейджера. Второй откашливается.

— Это всё? — спрашивает он.

Рабочий сцены зажигает свет в зрительном зале, и из-за кулис появляется Радж. Он сияет дежурной улыбкой коммивояжёра, но весь так и пышет гневом. На долю секунды, поняв, какую возможность они упустили — осознав всю сокрушительность провала, — Клара перестаёт дышать. В холодильнике у них три баночки детского питания для Руби. Клара и Радж в последнее время перешли на уличную еду — набивают желудки, но не насыщаются. В запертой шкатулке в бардачке — шестьдесят четыре доллара. Если они не получат ангажемент — что делать?

Клара вспоминает об Илье, своём наставнике. Это он рассказал ей, что фокусы — дело мужское: стальные чаши отлично умещаются в карманах пиджака, а в большой руке проще прятать карты. И он же, Илья, научил её обходить эти препятствия. Клара пользуется упругими поролоновыми шариками, наловчилась мастерски работать с потайным ящиком карточного стола. Но руки у неё маленькие, ничего не поделаешь, и когда доходит до трюков, основанных на ловкости рук, то главное её оружие — техника. «Ты станешь как лучшие чародеи-мужчины, — говорил Илья, когда учил её делать подрезку карт одной рукой и пальцы у неё болели от напряжения. — А со временем и их переплюнешь».

Ловкость рук всегда была её коньком. Была и осталась. Но Клара и Радж увлеклись подражанием Зигфриду и Рою, и Клара забыла старые добрые фокусы, на которых выросла. Забыла себя.

— Нет, — отвечает она. — Не всё.

Клара выносит из-за кулис заветный ящик Ильи, который прихватила с собой на счастье, тащит его через сцену, спрыгивает в зал и на глазах у руководителей «Миража» превращает ящик в столик. Вблизи они совсем разные. Один плотный, лысая макушка блестит, голубые глаза внимательно смотрят из-под очков в серебряной оправе; на нём красная шёлковая рубашка. Другой высокий и толстозадый, смахивает на огромную грушу; рубашка у него белая, в тонкую чёрную полоску, тёмные волосы собраны в хвост, на кончике носа лиловые очки, на шее изысканный золотой крестик.

Радж подходит к краю сцены и садится у Клары за спиной. Весь напрягшись, он наблюдает за ней. Клара достаёт из потайного ящика любимую колоду, раскладывает карты на столике Ильи.

— Выберите три, — велит она лысому. — Переверните лицом вверх.

Он выбирает туза треф, даму бубен и семёрку червей. Клара прячет их в колоду. И хлопает в ладоши. Из колоды вылетает туз и, порхнув в воздухе, приземляется на кресло. Клара хлопает ещё раз — из середины колоды торчит дама. Клара хлопает в третий раз, и семёрка пик оказывается у неё в руке.

— Ха! — восклицает лысый. — Вот это мило!

Клара не даёт себе насладиться похвалой. Её ждёт работа — подъём карты из колоды. Она достаёт из ящика маркер и протягивает второму, в лиловых очках.

— Снимите колоду, — просит она. — В любом месте. — Он снимает, появляется тройка пик. — Отлично. Будьте любезны, надпишите карту.

— Маркером?

— Маркером. Чтобы всё было по-честному. Здесь, в колоде, может быть ещё одна тройка пик, но такой, как ваша, нет. Спрячем её в середину колоды, вот так. Но вот что удивительно. Перевернём верхнюю карту, — Клара переворачивает, — и вот ваша тройка! Чудеса, правда? Спрячем её обратно в середину. Но погодите! Снова переворачиваем верхнюю карту — и опять ваша тройка! Просочилась сквозь колоду!

Это один из самых сложных Клариных фокусов. Не тренировалась она много лет, и не должно у неё сейчас получиться — но какая-то сила будто помогает ей. Помогает вновь обрести себя.

— А теперь смотрите внимательно, как я прячу карту в середину колоды. Пусть она торчит, убедитесь, что всё без обмана, — вот, видите? И я вижу. Так почему же, — Клара переворачивает верхнюю карту, — она и в третий раз оказалась наверху? Теперь давайте посмотрим. Кажется, я чувствую, как она шевельнулась, — чудеса, но могу поклясться, она на дне колоды. Будьте добры, вытяните нижнюю карту.

Он тянет. Та самая. Он усмехается.

— Блестяще! Я бы не заметил двойного подъёма, если б не ждал его.

Одним глазом он по-прежнему косится на экран пейджера. Надо во что бы то ни стало его отвлечь. Мизинец ноет — она уже много лет не отрабатывала эту технику, — но ей даже руки встряхнуть некогда. Отложив колоду, Клара берёт горсть монет и указывает на металлическую кофейную кружку возле ног лысого:

— Можно? Спасибо, вы очень любезны. Не знаю, заметили ли вы — наверное, вы и не смотрели, — но здесь всюду деньги.

Клара берёт в правую руку кружку, растопырив пальцы левой, — пусто! Щелчок пальцами — и между большим и указательным появляется монета. Клара бросает её в кружку — звяк! Она достаёт две монеты из-под воротника у лысого, по одной у него из ушей и ещё две — у толстого из кармана.

— Кружка ваша, не моя. Без двойного дна, без потайного отделения. Клянусь, вы стремитесь разгадать секрет. Наверняка у вас уже есть версии. — Клара жестом велит темноволосому снять очки. Тот протягивает их, Клара стряхивает — ещё две монеты соскальзывают в кружку. — Это естественно: людям свойственно во всём искать логику. Вы видите, я снова и снова достаю монеты. И предполагаете, что они у меня в левой руке. Но вот левая, там их нет, и вы ищете другое объяснение. Наверняка они в правой. Удобно, не правда ли — к кружке поближе? И не подумаешь, что я, — Клара берёт кружку в левую руку, — применяю, — она показывает правую: пусто! — сразу несколько приёмов. Клара кашляет, изо рта выпадают две монеты. Темноволосый прячет пейджер в карман рубашки. Наконец-то удалось завладеть его вниманием!

— Вы верите в Бога. — Клара разглядывает крестик у него на шее. — И мой отец тоже верил. Раньше я думала, что отец — моя противоположность. Он соблюдал правила, а я их нарушала. Он твёрдо стоял на земле, а я витала в облаках. Но вот что я поняла — а он, наверное, всегда знал: мы с ним верили в одно и то же. Называйте это как угодно — потайной дверцей, двойным дном или Богом. Вместилище неизведанного. Пространство, где невозможное становится возможным. Когда он совершал кидуш или зажигал свечи в шаббат, это было не что иное, как чудо, фокус.

Радж покашливает, привлекая к себе внимание — мол, не слишком ли ты разошлась? Но Клара прекрасно понимает, что делает. Так было задумано изначально.

— Мы кое-что знали о мире, отец и я. Наверняка знаете это и вы. Не кажется ли вам, что реальный мир для нас тесен? Слишком жёсткие рамки, слишком много ограничений, слишком мало радостей и возможностей? Нет, — продолжает Клара, — на самом деле реальный мир шире, чем мы думаем.

Поставив на пол кружку, Клара достаёт из ящика чашу и шарик. Пустую чашу ставит вверх дном на стол, а шарик кладёт сверху.

— Наших знаний о мире мало, чтобы объяснить непонятное. — Подняв шарик, Клара зажимает его в кулаке. — Мало, чтобы разобраться в противоречиях, с которыми мы сталкиваемся на каждом шагу. — Раскрывает ладонь — шарик исчез. — Мало, чтобы найти опору нашим мечтам, надеждам, нашей вере. — Поднимает стальную чашу — шарик под ней. — Некоторые чародеи вам скажут, что магия пошатнет ваше представление о мире. А по-моему, на чудесах мир и держится. Чудеса — это тёмная материя, это клей, скрепляющий реальность, это воск, заполняющий пустоты между обрывками наших знаний. И требуется чудо, чтобы показать, как ущербна, — Клара ставит на стол чашу, — наша картина мира.

Она сжимает кулак. А когда разжимает, красного шарика нет. На ладони у неё спелая, сочная клубничина.

Тишина заполняет весь зал, от устланного коврами пола до пятнадцатиметрового потолка, от кулис до балкона. Радж начинает аплодировать, ему вторит лысый. И лишь другой, с золотым крестом, не хлопает. Он спрашивает:

— Когда вы можете приступить?

Клара разглядывает ягоду у себя в руке — она влажная, можно уловить запах. В ушах шумит — похоже на рокот водопада у входа в «Мираж». Или это звенит пила?

Лысый выуживает из кармана ежедневник в кожаной обложке:

— Декабрь, январь… В январе? Поставим её перед Зигфридом и Роем?

Голос толстого звучит глухо, будто в толще воды:

— Её живьём проглотят.

— Верно, но я имел в виду для затравки. Дадим ей полчаса. Люди рассаживаются, надо их чем-то зацепить; девушка она красивая — девушка вы красивая, — она привлечёт внимание, пригвоздит их к креслам, и тут — бац! Тигры, львы, взрывы! Красота!

— Им нужны новые костюмы, — добавляет второй.

— Да, костюмы переделаем полностью. С вами будут работать костюмеры, клетку с птицей убрать, шкаф убрать, трюк с канатом довести до ума, чтение мыслей — тоже. Скажем, вызвать на сцену кого-то из зрителей. Мы вас подготовим. (У кого-то пищит пейджер, оба лезут в карманы.) Ладно, ещё поговорим. До премьеры у вас четыре месяца, всё будет тип-топ.

— Господи, сраный мой Иисус! — выдыхает Радж, едва закрываются двери лифта. — Клубничка! — Он хохочет, скрючившись в углу, на стыке зеркальных стен. — Не понимаю, как ты это провернула, но вышло потрясающе!

— Ли сама не знаю как.

Радж уже не смеётся, а так и стоит с приклеенной улыбкой.

— Я не шучу, — объясняет Клара. — Я эту ягоду впервые видела. Откуда она взялась, ума не приложу.

Неужели опять провалы в памяти? Заехала на рынок, купила ягоды и спрятала одну в карман? Нет, глупости! Прокатную машину водит только Радж, а пешком от Кингз-Роу до ближайшего продуктового магазина идти порядочно.

— Что ты о себе возомнила? — спрашивает Радж. В его взгляде сквозит что-то хищное, дикое: волк, стерегущий добычу. — Ты и вправду поверила, будто умеешь творить чудеса?

Скажи он такое полгода назад, ее бы ранило. На этот раз — нет. Она кое-что заметила.

Что-то промелькнуло в глазах Раджа. Вначале Клара подумала: гнев. Но нет, ошиблась.

Радж боится её.

18

Радж вместе с технической группой готовит сцену для «Хватки жизни» и «Ясновидения». Для индийского трюка с иглами он придумал новый реквизит: большие иглы, хорошо видные из зала, а вместо нитки — красный шнур. Арт-директор «Миража» спрашивает, не против ли Клара, если Радж распилит её пополам («Раз — и готово, ни чуточки не больно!»), но Клара отказывается. Он думает, что Клара боится, а на деле она могла бы прочитать ему часовую лекцию о П. Т. Сэлбите и его женоненавистнических трюках — «Девушка без туловища», «Распиливание женщины», «Растягиваем девушку», — тот в своё время удачно сыграл на послевоенной жажде крови и борьбе женщин за равноправие.

Клара не согласна быть женщиной, которую пилят или заковывают в цепи, не надо её ни освобождать, ни спасать. Она и сама себя освободит. Станет пилой.

Но Клара понимает: будешь артачиться — потеряешь работу. Она разрешает костюмеру укоротить ей юбку на двенадцать сантиметров и углубить декольте на пять, подбить поролоном лиф. На репетициях Радж держится уверенно, а Клара вся сжимается. Вдохновение, что снизошло на неё во время прослушивания, иссякает день ото дня, тускнеет при свете мощных прожекторов, тает в клубах тумана из дым-машин. Она думала, что нужна «Миражу» как есть, — нет, им подавай Клару в квадрате, в кубе! Им нужна Клара а-ля Вегас. Для них она такая же диковина, как розовый вулкан у входа в отель, — их личная волшебница!

Руби растёт, становится крепче. В её теле семьдесят процентов воды — как на поверхности планеты Земля. У неё крохотные щенячьи клычки и коренные зубки-шишечки. Она уже умеет говорить «да», и «нет», и «ди ко ме», и от этих слов у Клары сердце тает. Она визжит от восторга при виде розовых ящериц, что шныряют по Кингз-Роу, набирает полные пригоршни гальки. Когда начинаются репетиции и они получают первый большой гонорар, Радж хочет продать фургон и снять квартиру, присмотреться к садикам и педиатрам. Но время у Клары истекает. Если гадалка с Эстер-стрит была права, через два месяца она умрёт.

Раджу она ничего не говорит, он и так считает, что Клара не в себе. Да и видятся они теперь редко, между репетициями Радж пропадает в театре. К решётке под куполом сцены он приладил целую систему страховок и подъёмных блоков, устроил так, чтобы Клара исчезала, раскланявшись после «Срыва». Вместе с рабочими сцены он мастерит новый карточный стол, помогает носить реквизит из столярного цеха в зал. Оформитель сцены в нём души не чает, а кое-кто из рабочих недолюбливает. Как-то раз по дороге в ясли за Руби Клара проходит мимо двух рабочих, они стоят у входа в театр и смотрят, как Радж размечает сцену.

— А раньше ты размечал, — ворчит один. — Не зевай, а то, чего доброго, Ганди тебя с работы выживет.

Клара идёт в магазин, везя Руби в красной прогулочной коляске. В четвёртом отделе тайком берёт восемь баночек пюре «Гербер» из сладкого картофеля, и они на ходу позвякивают в сумке. Перед ней открываются раздвижные двери, и Клару обдаёт тёплым ветерком. Конец ноября, вечер, но небо ещё синее, будто из джинсовой ткани. Клара садится под фонарём и, открыв одну из баночек, кормит Руби, макая в пюре указательный палец.

Из темноты вырастают два белых огня, и рядом с ней тормозит серебристый «олдсмобил». Прикрыв Руби глаза от яркого света, Клара косится на машину, но та остановилась прямо перед ней, будто преграждая дорогу. Водитель пристально смотрит на Клару. Всклокоченные рыжеватые волосы, светло-карие водянистые глаза, рот разинут. Эдди О’Донохью, полицейский из Сан-Франциско.

Клара вскакивает, хватает Руби. Баночка выскальзывает из рук, пюре растекается по тротуару жёлтым пятном, но Клара спешит прочь, переходит на бег, чтобы скорей слиться с безликой толпой на Стрипе. Одной рукой неуклюже толкая коляску, она петляет среди туристов, вспоминая вкус языка Эдди у себя во рту, и вдруг задевает плотную женщину с длинными тёмными косами.

Кровь стынет у Клары в жилах. Гадалка! Она хватает женщину за плечо.

Та оборачивается. Совсем юная, почти девочка. Мерцающие огни над входом в казино озаряют её лицо то красным, то синим.

— Что вам нужно? — Зрачки её расширены, голова воинственно поднята.

— Простите, — шепчет Клара, пятясь. — Обозналась.

Руби вскрикивает. Клара спешит вперёд, мимо «Дворца Цезаря», мимо отелей «Хилтон» и «Харра», мимо бара «Карнавал-Корт». Вот уж не думала она, что так обрадуется при виде вулкана с дурацкой розовой пеной у входа в «Мираж». И только войдя в отель, Клара спохватывается: она бросила перед казино пустую коляску.

Клара не рада стуку — лучше бы никогда его больше не слышать, — но стук повторяется, с каждым разом всё громче. Саймон злится — думает, она его забыла. За час до первой генеральной репетиции Клара заходит в женский туалет «Миража», сажает Руби на стойку рядом с вазой искусственных цветов. И достаёт часы. ЖД складывается быстро. Спустя десять минут — снова стук: И.

Клара ждёт повторения того же слова, но вдруг понимает, что хочет ей сказать Саймон. Спустя тридцать четыре минуты — ещё слово. ЖДЁМ.

ЖДЁМ

Саймон и Шауль. ЖДЁМ. Пол ходит под ногами, как палуба в качку. Клара, уронив голову на грудь, хватается за мраморную стойку. Она не знает, сколько прошло времени, и тут слышит голос Руби. Это не плач. И даже не лепет. Руби отчётливо выговаривает: «Ма. Ма. Ма-ма».

Внутри у Клары будто что-то надломилось. Вечная история: семья, её породившая, и семья, ею созданная, тянут её в разные стороны. Кто-то барабанит в дверь.

— Клара! — вопит Радж, врываясь внутрь.

Он уже переоделся: вместо измызганной белой футболки и стоптанных ботинок на нём сшитый на заказ фрак, чёрный цилиндр лоснится, как пингвинья спинка. Руби отползла далеко, на другой конец стойки, залезла в глубокую золочёную раковину и играет с баночкой жидкого мыла. Она плачет, пуская изо рта голубоватые мыльные пузыри.

— Что за херня, Клара! Что с тобой?

Радж хватает Руби, помогает выплюнуть мыло, полощет девочке рот, набирая пригоршнями воду. Смочив бумажное полотенце, бережно вытирает ей глаза и нос. И застывает, опершись руками о мрамор, зарывшись лицом в пушистую макушку Руби. Лишь через миг Клара понимает: он плачет.

— Говорила с Саймоном? — спрашивает он. — Да?

— Паузы. Я считала время. Сомневалась, то ли это Саймон стучит, то ли нет, но теперь уверена. Я считала время, и получилось…

Радж наклоняется к ней, будто для поцелуя, но тут же отшатывается.

— Клара! — Радж поднимает глаза, и в них вспыхивает что-то живое, страстное. Любовь? Нет, гнев. — От тебя несёт.

— Чем это от меня несёт? — переспрашивает Клара, лишь бы потянуть время. В фургоне она выпила два пузырька водки, чтобы успокоить нервы.

— Смотрю я на тебя и думаю: неужели ты сама себе враг? Или ты так привыкла на меня надеяться — ждёшь, что я тебя из любой ямы вытащу?

— Подумаешь, глоточек для храбрости. — Клара стыдится дрожи в собственном голосе. — А ты за каждым моим шагом следишь, проходу не даёшь.

— Так-то ты себя успокаиваешь. Если бы мы не встретились. Много лет назад. Что бы с тобой стало?

— Жила бы лучше, чем сейчас.

Жила бы себе в Сан-Франциско, давала сольные представления, думает Клара. Была бы одинока, зато сама себе хозяйка.

— Ты бы спилась, — возражает Радж. — Скатилась.

Руби, сидя у Раджа на руках, смотрит на Клару. Кровь бросается Кларе в лицо.

— Всем, чего ты достигла, — продолжает Радж, — ты обязана мне. А до нашей встречи ты лишь потому держалась на плаву, что обирала людей. Ты воровала, Клара. Бессовестно. И считала себя просто хорошей артисткой?

— Да, я хорошая артистка, — отвечает Клара. — Я стараюсь быть хорошей матерью. И хорошей артисткой. Но что у меня в голове, тебе невдомёк. Ты не знаешь, сколько я перенесла потерь.

— Это я-то не знаю, сколько ты перенесла потерь? Да знаешь ли ты — представляешь ли, — что творилось у меня на родине? — Свободной рукой Радж вытирает глаза. — У твоего отца было своё дело, семья. У тебя есть мать, сестра, старший брат-доктор. А мой отец мусор собирал, моя мама умерла совсем молодой, я её не помню. Амит разбился на самолёте, когда в первый раз за всё время летел домой, в 1985-м, совсем немного не дотянул до Бомбея. А твоим родным повезло в жизни. Им и сейчас неплохо.

— Я знаю, сколько тебе пришлось испытать, — шепчет Клара, — я никогда бы не стала умалять твои трудности. Но у меня умер брат, умер отец. Им не повезло.

— Почему? Подумаешь, до девяноста не дотянули! Зато как щедра была к ним жизнь! А такие, как я, — мы держимся на зубах, и если очень повезёт, если мы до жопы талантливы, то, может, и пробьёмся. А с тобой что бы ни случилось, тебя всегда вытащат. — Радж качает головой: — Пойми же, Клара! Как думаешь, почему я с тобой не делюсь своими трудностями — по-настоящему, всерьёз? Да потому что тебе не до них! Ты занята собой, у тебя в голове нет места для чужих жалоб!

— Жестокие слова.

— Зато правдивые.

Клара онемела, мозг как сломанный компьютер — перепутались провода, гаснет монитор. Радж проверяет у Руби подгузник, потуже затягивает шнурки на её башмачках. Сняв с плеча Клары сумку с подгузниками, шагает к двери.

— Ей-богу, Клара, я думал, ты на поправку пошла! Как только оформим медицинскую страховку, возьмём выходной и поведу тебя к врачу. Не хватало сейчас всё испортить, — говорит он, — когда мы в шаге от успеха.

Двадцать восьмое декабря 1990-го. Если гадалка не ошиблась, жить Кларе осталось четыре дня. Если гадалка права, то она умрёт в день премьеры.

Но должна же быть лазейка, обходной путь. Она же фокусник как-никак. Что ей стоит отыскать эту чёртову лазейку?

Взяв с собой в постель красный шарик, Клара тренируется с ним под одеялом. Она научилась превращать его в клубничину. «Французский сброс» из правой руки в левую — и шарик исчез. Клара делает челночный пас, снова раскрывает левую ладонь — и вот вам ягода, прохладная, душистая. Клубничину она, как всегда, съедает, а зелёный хвостик прячет под матрас. И выскальзывает из фургона.

Ночь тёмная-тёмная, но жаркая, тридцать с лишним градусов. Слышно, как возятся в соседних фургонах люди: стряпают и принимают душ, ужинают и ссорятся, стонет в «Гольфстриме» юная парочка, которая вечно занимается сексом. Всюду жизнь — шебуршит в железных коробках, рвётся на волю.

Клара подходит к бассейну в форме фасолины, неземным кислотным блеском сверкает голубая вода. Шезлонгов нет — всё равно стащат, говорит хозяин, — и Клара идёт туда, где вода поглубже. Сняв майку и шорты, небрежно кидает их под ноги. Живот до сих пор дряблый, в растяжках после родов. Клара снимает бельё, и кустик волос на лобке вспыхивает рыжим цветком.

Клара ныряет.

Над головой смыкается прозрачная плёнка, в толще воды ноги будто укоротились, а руки искривились. Трёхметровой глубины бассейн кажется совсем мелким, но Клара знает, это иллюзия. Называется рефракция. На границе двух сред световые лучи преломляются, но человеческий мозг считает их прямыми, так он запрограммирован. Глаз видит не то, что есть.

То же самое слыхала она о звёздах: когда их лучи преломляются, проходя сквозь земную атмосферу, то кажется, будто они мерцают. Человеческий глаз воспринимает движение лучей как отсутствие света. Но свет на самом деле не гаснет.

Клара выныривает на поверхность, глотает воздух.

Возможно, и нет смысла в противоборстве со смертью. Может быть, смерти на самом деле нет. Если Саймон и Шауль беседуют с Кларой, значит, умирает лишь тело, а сознание остаётся. Если сознание остаётся, то и все рассказы о смерти — неправда. А если неправда, то, может быть, смерть — это и не смерть вовсе.

Клара ложится на воду лицом вверх. Если гадалка права, если в 1969-м она могла предвидеть смерть Саймона, значит, есть в мире чудеса — мерцающие островки знания в самом сердце неведомого. И неважно, умрёт ли Клара и когда умрёт; она сможет общаться с Руби, как сейчас общается с Саймоном. Пересекать границы, как мечтала всегда.

Быть мостом.

19

Бегущая строка у входа в отель поменялась. «СЕГОДНЯ ВЕЧЕРОМ! — гласит она. — „В ПОИСКАХ БЕССМЕРТИЯ“ с Раджем Чапалом». Представление начнётся в двадцать три ноль-ноль, перед самым Новым годом, но у дверей уже толпятся туристы. Радж оставляет «понтиак» на стоянке для сотрудников отеля. Обычно он несёт Руби, а Клара — вещи, но сегодня Клара не расстаётся с ребёнком. Она нарядила Руби в красное платье, что Герти прислала внучке на день рождения, когда ей исполнился год, надела на неё плотные белые колготки и чёрные лаковые туфельки.

Они идут по вестибюлю. В пятнадцатиметровом аквариуме снуют рыбки, сверкая чешуёй. Возле загона с тиграми полно народу, при том что тигры спят, положив мохнатые головы на бетонный пол. Радж и Клара сворачивают к лифтам. Здесь они разойдутся: Радж понесёт в театр вещи, а Клара отведёт Руби в ясли.

Радж, повернувшись к Кларе, касается её щеки. Ладонь у него тёплая, мозолистая от работы в мастерской.

— Готова?

У Клары замирает сердце. Она смотрит на Раджа, лицо его прекрасно: изгибы скул как лебединые шеи, волевой подбородок, волосы до плеч собраны в хвост, как всегда. Гримёр их уложит, придаст блеск силиконом.

— Помни, я тобой горжусь, — говорит Радж.

Глаза его блестят. Клара ахает от неожиданности.

— Знаю, я был к тебе слишком строг. Да, не всё у нас было гладко. Но я люблю тебя, люблю нашу семью. И верю в тебя.

— Но в фокусы мои не веришь. И в чудеса не веришь.

Клара улыбается. Ей жаль Раджа, слишком многого он не знает.

— Не верю, — отвечает он с ноткой досады, будто разговаривает с Руби. — Нет никаких чудес.

Посетители спешат к лифтам, людской поток омывает Клару и Раджа, и Радж убирает руку с Клариной щеки. Когда они вновь остаются одни, он снова касается её лица, но на сей раз твёрже, берёт её за подбородок:

— Вот что. Хоть в чудеса я и не верю, зато верю в тебя. Ты мастер. У тебя есть дар влиять на людей. Ты художник, Клара. Ты артистка.

— Я не цирковая лошадь. И не клоун.

— Нет, — откликается Радж. — Ты звезда.

Выпустив из рук сумки, он тянется к ней, привлекает к себе, стискивает в объятиях. Руби пищит, прижатая к Клариной груди. Эти двое — её семья, но уже сейчас они для неё как призраки, как люди из прошлого. Клара вспоминает те дни — как же они далеки, — когда она думала, что Радж способен дать ей всё, в чём она нуждалась.

— Пойду наверх, — говорит Клара.

— Давай. — Радж строит Руби рожицу, Руби хихикает. — Помаши ручкой, Руби. Помаши папе. Пожелай ему удачи.

Хозяйка яслей приоткрывает дверь в ответ на Кларин стук. Комната полна детьми циркачей и рабочих сцены, администраторов и поваров, управляющих и горничных.

— Ну и денёк — спятить можно! — Вид у хозяйки, будто её держат в заложницах, лицо по ту сторону дверной цепочки измождённое. — С праздничком, мать вашу за ногу! С Новым годом!

Слышен звон разбитого стекла, чьи-то вопли.

— Господи помилуй! — кричит, обернувшись, хозяйка. И вновь смотрит на Клару: — Давайте побыстрей, если можно. Привет, малышка!

Сняв цепочку, она манит Руби пальцем. Клара прижимает к себе дочку, не в силах выпустить из рук: всё, что есть в ней разумного, противится.

— Как, вы не оставляете её у нас? У вас ведь сегодня премьера?

— Да, премьера, — отвечает Клара. — Оставляю.

Она гладит вихрастую макушку, пухлые щёчки. Только бы Руби на неё посмотрела! Но Руби морщится, отворачивается, привлечённая другими детьми.

— До свидания, моя крошка! — Прижавшись носом к лобику Руби, Клара вдыхает аромат её кожи — молочный, кисло-сладкий, такой человеческий, — впитывает жадно, с упоением. — Скоро увидимся!

Клара снова заходит в лифт. Саймон как будто ждал её там, в зеркале она видит его лицо в радужном ореоле, как в бензиновом пятне. Клара едет на сорок пятый этаж. Только бы взглянуть на город сверху — и на сей раз удача на её стороне: когда она выходит в холл, из номера на крыше выныривает горничная. Едва та исчезает в лифте, Клара бросается к порогу номера и, подцепив мизинцем дверную ручку, заходит внутрь.

Такого просторного жилища Клара никогда не видела. В гостиной и в столовой — бежевые кожаные диваны и стеклянные столики; в спальне — роскошная двуспальная кровать и телевизор; в ванной размером с фургон — длинная джакузи и две мраморные раковины. На кухне стальной холодильник, внутри бутылки с вином, не пузырьки, а большие. Клара достаёт джин «Бомбей Сапфир», виски «Джонни Уокер Блэк Лейбл» и «Вдову Клико». Отпивает понемногу из каждой бутылки и, поперхнувшись шампанским, пьёт по второму кругу.

Она совсем забыла, зачем сюда пришла. Ах да, взглянуть на вид из окна. Плотные, ниспадающие складками занавески, тоже бежевые, задёрнуты. Клара нажимает на круглую кнопку на стене, занавески раздвигаются, и перед ней открывается Стрип, весь в огнях. Клара пытается представить это место шестьдесят лет назад — до того, как двадцать тысяч рабочих построили плотину Гувера, до неоновых реклам и казино, когда Лас-Вегас ещё был сонным городишком при железной дороге.

Вот и телефон. Клара набирает номер. Герти отвечает после четвёртого гудка.

— Мама!

— Клара?

— Я сегодня выступаю. Премьера. Хотелось услышать твой голос.

— Премьера? Чудесно! — Герти задыхается от радости, в трубке слышен смех, чей-то возглас. — А мы тут празднуем! Мы…

— Помолвку Дэниэла! — Это Варин голос — взяла вторую трубку.

— Помолвку? Дэниэла? — Клара не сразу понимает. — С Майрой?

— Да, глупышка, — отвечает Варя, — с кем же ещё?

Тепло протекает сквозь Клару наружу, словно чернила. Новый член семьи. Понятно, почему они празднуют, почему это для них так важно.

— Замечательно, — отвечает Клара. — Это так, так замечательно. — Когда она вешает трубку, в номере становится холодно и одиноко, как после вечеринки, когда гости уже разошлись. Но недолго ей быть одной.

Смерть чародеям обычно не слишком удается.

Дэвид Девант из-за болезни вынужден был уйти со сцены в пятьдесят. Говард Тёрстон упал без сознания после очередного представления и вскоре умер. Гудини сгубила самоуверенность: в 1926-м он разрешил одному из зрителей ударить себя в живот, и удар привёл к разрыву аппендикса. И наконец, бабушка. Клара всегда считала, что она сорвалась случайно, когда исполняла «Хватку жизни» на Таймс-сквер, но теперь усомнилась. Ведь бабушка незадолго до того потеряла мужа, Отто. Клара знает, каково это, цепляться зубами за жизнь. И знает, каково это — когда хочешь отпустить.

Клара достаёт из сумочки верёвку, свёрнутую кольцом, как змея. Это первая, с ней она делала «Хватку жизни» ещё в Сан-Франциско. Клара помнит её грубые волокна, тугое переплетение, щелчок, когда устремляешься вниз. Встав на столик в гостиной, она привязывает верёвку к массивной люстре.

Она ждала доказательств, что пророчество сбудется. Но в том-то всё и дело: доказать это предстоит ей самой. Она и есть ответ на загадку, вторая половина Януса.

Теперь они с гадалкой работают сообща, бок о бок, голова к голове.

Нет, страх никуда не делся. При мысли о том, что Руби сейчас в яслях — топает по комнате пухлыми ножками, визжит от восторга, — каждую клеточку Клариного тела пронизывает боль.

Может быть, надо дождаться знака. Стука — одного-единственного.

Клара уверена, что услышит стук. Две минуты, а его всё нет, и она ломает пальцы, дышит неровно. Три минуты, пять.

Руки начинают дрожать. Ещё минута — и она всё бросит. Ещё шестьдесят секунд, и она спрячет верёвку, вернётся к Раджу и выйдет на сцену.

И вот он, стук.

Клара задыхается, грудь ходуном; крупные, тяжёлые слёзы ползут по щекам. Стук всё громче, настойчивей — град ударов. «Да, — слышит она в этом стуке, — да, да, да».

— Мадам?

Кто-то пришёл, но Клара не обращает внимания. На дверь она повесила табличку «Не беспокоить». Если это горничная, она увидит.

Журнальный столик, дорогой на вид, сплошь из стекла и острых углов, оказывается на удивление лёгким. Отодвинув его к стене, Клара ставит на его место барный табурет из кухни.

— Мадам? Мисс Голд?

Опять стук. Страх обжигает Клару. Выйдя на кухню, она отпивает глоток виски, затем — джина. Голова стремительно начинает кружиться, и Кларе нужно согнуться пополам и опустить голову, чтобы сдержать тошноту.

— Мисс Голд? — окликает тот же голос, ещё громче. — Клара?

Верёвка болтается наготове, ждёт. Старый друг. Клара встаёт на табурет, собирает волосы узлом.

Ещё один взгляд в окно, на людской поток и огни. Ещё миг, чтобы запечатлеть в памяти Руби и Раджа; скоро она будет с ними говорить.

— Клара? — зовёт тот же голос.

Первое января 1991-го, как обещала гадалка. Клара протягивает ей руки, и они вместе уносятся в тёмное-тёмное небо. Порхают, словно листья на ветру, такие крохотные в бесконечной Вселенной; кружатся, сияют; кружатся снова. Вместе они освещают будущее, даже отсюда, издалека.

Прав был Радж. Она звезда.