23 января, 1876Твоя Алиса
Любовь моя,
я извелась от тревоги за тебя. Мне следует держаться отстраненно и с достоинством, внешне проявляя умеренное беспокойство, ибо как дочь декана я, разумеется, должна с нетерпением ждать вестей о твоем здоровье.
Однако фраза «ждать с нетерпением» не передает и малой толики тех мук, что меня терзают. Я изнываю от желания быть рядом с тобой. Завидую врачам, которым выпало счастье ухаживать за тобой. О, если б это моя рука вытирала твой влажный лоб, сжимала твою руку, подавала тебе суп! Вот видишь, до чего я дошла! Можешь представить себе мисс Алису Лидделл с супницей в белоснежных ручках?
Я бы сделала и больше, будь на то моя воля, будь это в моей власти. Я бы стирала твое постельное белье. Я бы сама зарезала для тебя курицу и смолола ее (ведь это, кажется, так делается? Я об этом не имею ни малейшего представления!), чтобы сварить тебе суп. Я преодолела бы пешком любое расстояние, чтобы достать для тебя лучшее лекарство. Если б только мне такое было дозволенно.
Однако все это мне недоступно, а посему я должна довольствоваться редкими известиями (для меня они были бы достаточно частыми лишь в том случае, если б я получала их каждую минуту!), милостиво присылаемыми твоим секретарем и передаваемыми мне папой. Я должна жить, как и прежде, здесь, в Оксфорде, с улыбкой на устах, с радостью в душе, со всеми пышными атрибутами, которые так неутомимо культивирует моя матушка, словно меня в жизни ничто не занимает, кроме мыслей о том, какое платье надеть и в каком экипаже выехать.
Но знай, что мои мысли, мое сердце с тобой в Осборне, и каждую секунду я изнываю от желания самой оказаться там.
Ты поправишься. Должен поправиться. А когда это произойдет, я буду рядом и непременно явлю себя потерявшей всякое достоинство дурой — брошусь тебе на шею, расплачусь и стану вымаливать поцелуй и немного ласки.
А пока этот приятный, хоть и весьма сентиментальный момент не настал, остаюсь, как всегда, твоя.
Твоя и только твоя. Ты слишком меня избаловал, чтобы я могла принадлежать кому-то еще. Так что ты по всему просто обязан поправиться, иначе мне придется доживать свой век жалкой старой девой, а ты, без сомнения, не хочешь быть за это в ответе!
Приезжай скорее, прошу тебя, любовь моя.
Часто моргая — ибо не хотела ни единой слезинкой, выкатившейся из моих глаз, испортить написанное, — я взяла тяжелое бронзовое пресс-папье и аккуратно промокнула бумагу. Затем сложила письмо втрое и достала из ящика стола пачку аналогичных писем, обвязанных черной шелковой ленточкой. Прижав свое послание к губам (я знала, что поступаю смешно, но в тот мрачный, холодный зимний день мне было необходимо облегчить душу), я просунула его под ленточку в пачку и снова спрятала ее в ящик.
Однажды я покажу Лео эти послания, эти фотографии моего сердца, моего отчаяния. Но сейчас я не могла рисковать, отослав их ему: я не знала, в состоянии ли он читать корреспонденцию или за него знакомится с ней секретарь. Известно было только то, что Лео с брюшным тифом лежит в Осборн-Хаусе, в доме королевы на острове Уайт, где королевская семья справляла Рождество, что он заболел перед праздником и что его состояние в течение нескольких недель оставалось тяжелым. До сих пор ничто не указывало на связь его нынешней болезни с гемофилией, но мысль эта незримой тенью присутствовала в моей голове.
Я окунула перо в бронзовую чернильницу и достала еще один лист бумаги, собираясь начать новое письмо, которое действительно намеревалась отправить. Но вместо того чтобы писать, застыла с пером в руке, уставившись на маленький портрет в рамке на моем столе — фотографию Лео, сделанную мистером Доджсоном в тот ноябрьский день, когда мы все явились к нему фотографироваться.
Портрет вышел удачным. Лео сидел, чуть откинув голову назад, сжимая рукой трость, глядя куда-то мимо камеры. Круглые глаза, аккуратные усики, подтянутая фигура — все выглядело лучше некуда, кроме того, что в принце не чувствовалось жизни. На самом деле Лео был истинным воплощением силы духа и стойкости перед лицом своего недуга. Именно в этом состояло его очарование, запечатлеть которое не могла ни одна фотография.
Что касается моего снимка, сделанного в тот же день (я хотела надеяться, что мой портрет сейчас лежит возле постели больного Лео), он получился совершенно невыразительным. Правда, Лео отказывался это признавать, но я-то все равно понимала, что фотография его разочаровала.
Могло ли быть иначе?
Мистер Доджсон предупредил маму: он не может ручаться за успех, поскольку сейчас зима и мало света — даже несмотря на то, что колледж, по его просьбе, устроил для него студию с застекленным потолком на крыше. Однако Лео продолжал стоять на своем, и в один из редких солнечных дней ноября мы вчетвером — мама, Эдит, принц Леопольд и я — поднялись по узкой сумрачной лестнице в корпусе через двор напротив нашего дома, к черной двери с надписью «Его преподобие Ч. Л. Доджсон».
Эдит сжала мою руку, на что я с благодарностью ответила ей тем же, чувствуя, как сильно забилось у меня в груди сердце. Мне показалось, что мой корсет затянут слишком туго. Последний раз я наведывалась к мистеру Доджсону, когда мне было одиннадцать. Обычно, вбегая в его комнаты, я сразу же, ни о чем не думая, бросалась в его объятия. Теперь же… так много воспоминаний, хороших и дурных, ясных и смутных, закружилось в голове, что стало трудно дышать, даже зрение застила пелена, и я боялась, что не смогу переступить порог этого дома.
О чем тогда думала мама? Не знаю — она не смотрела в мою сторону. С тех пор как мы вышли из дома, она не переставала громко и весело разговаривать с принцем. Наш визит к мистеру Доджсону не остался незамеченным. Все, кто в это время находился во дворе перед колледжем, обратили на нас внимание, и я уже предвидела, как завтра мистер Рескин забросает меня вопросами.
Лео постучал тростью в дверь. Отворившая нам экономка с изможденным лицом впустила нас внутрь и, приняв наши плащи, почти полностью исчезла под грудой одежды. Затем появился и сам мистер Доджсон, который провел нас в гостиную.
Мне показалось, что в доме по обеим сторонам коридора много комнат. Новое жилище мистера Доджсона было просторнее старого, над библиотекой, где, как я помнила, единственная гостиная казалась чересчур загроможденной вещами.
Гостиная, в которой я сейчас оказалась, выглядела иначе. Это была просторная комната с манящим красным диваном и большим камином, обложенным красно-белыми изразцами с изображениями самых невероятных существ — драконов, морских змей и странных кораблей, похожих на судна викингов. Места всем хватало с лихвой, но я продолжала стоять, как застенчивый ребенок, оказавшийся на дне рождения у незнакомых людей и не знающий, как себя вести.
— П-п-прошу вас, садитесь, мисс Алиса, — послышался тихий робкий голос, и, подняв глаза, я на миг встретилась взглядом с мистером Доджсоном. Его глаза были все теми же — голубыми, один выше другого, но только теперь их опутывала сеточка морщин. В волосах, по-прежнему вьющихся, серебрилась седина. Как и в молодости, он носил черный сюртук и серые перчатки.
Жестом руки, затянутой в эту самую перчатку, мистер Доджсон указал мне на стул, и я села. Закусив внезапно задрожавшую губу, я уставилась на свои руки, крепко сцепленные на коленях.
— Мой дорогой мистер Доджсон, какое счастье для нас навестить вас. Боюсь, мы слишком редко виделись с тех пор, как я поступил в университет, но ведь это обычное дело, не правда ли? — Лео устроился на диване возле мамы, широко раскинув на нем руки, словно находился у себя дома. Его манеры всегда отличались крайней непринужденностью. Везде, где бы он ни был, Лео чувствовал себя как дома.
— Сэр, ваш визит для меня большая честь. — Мистер Доджсон неловко поклонился, и я вспомнила, как часто дразнила его в детстве, говорила, что он ходит так, будто в его сюртук на спине вшита кочерга. До чего же злой девчонкой я была! И как он только меня терпел?
Именно в тот момент мистер Доджсон перехватил мой, устремленный на него, взгляд. На его щеках выступил румянец, и я подумала, что и он, возможно, сейчас вспомнил о том же.
Я отвела глаза, а Лео с мистером Доджсоном начали светскую беседу, предметом которой был университет. Мама активно присоединилась к обсуждению университетских дел, словно ничто другое в жизни ее не занимало. Необыкновенная говорливость мамы явно поразила мистера Доджсона. Эдит с улыбкой всем поддакивала, время от времени бросая в мою сторону встревоженные взгляды.
Пока они беседовали, я рассматривала комнату. Просторная, она все равно выглядела типичным холостяцким жилищем, простым и скромным. Никаких цветных скатерочек или салфеточек на пустых столах или на спинках кресел. В качестве украшений интерьера выступали лишь черная ваза с павлиньими перьями у камина да несколько акварелей, в основном с изображением университета. И еще фронтиспис книги «Алиса в Стране чудес» в рамке на стене. Небольшой по размерам, он висел не на самом почетном месте и как-то терялся, словно вокруг предполагались еще некие картинки.
Так или иначе, мы находились в безупречно чистой комнате чрезвычайно аккуратного человека. Несмотря на простор, комната как-то давила. С неожиданной для себя болью в сердце я отметила, что сама эта дотошная аккуратность не оставляет здесь места еще одному человеку. Собирался ли мистер Доджсон когда-нибудь разделить свой дом — свою жизнь — с женщиной? С любой из женщин?
Впрочем, если места для жены здесь не было, то место для ребенка или, вернее, детей определенно имелось. Ибо, присмотревшись, я заметила, что его комната, как и раньше, полна игрушек. Только теперь игрушки не валялись повсюду, а в идеальном порядке были разложены по шкафам, стояли ровно в ряд на кушетке возле окна, выглядывали из потайных углов. Фарфоровые и тряпичные куклы, мягкие зверюшки, деревянный Ноев ковчег, музыкальные шкатулки всех форм и размеров. Особенно я засмотрелась на одну игрушку из моего детства — некую хитрую штуковину квадратной формы с большой ручкой, что-то вроде шарманки. Помню, эта штуковина проигрывала разные мелодии. Круглые музыкальные открытки мистер Доджсон тщательно систематизировал и хранил в отдельной коробке. «Последняя роза лета» была моей любимой песней. Меня вдруг охватило неодолимое желание порыться в коробке, посмотреть: сохранилась ли эта открытка?
Словом, комната мистера Доджсона с годами почти не изменилась. Изменился ли он сам? На этот вопрос у меня не было ответа. Я боялась его пристально разглядывать, боялась заговорить с ним из страха получить ответ на свой вопрос. Однако, осматривая комнату, я несколько раз на себе чувствовала его взгляд. Какой он хотел увидеть меня: такой, какая я есть сейчас, или какой я была когда-то? Казалась ли я, повзрослевшая, ему теперь неуместной в его комнате? Или, напротив, знакомой, до боли знакомой… как сон?
Было душно, я мечтала открыть окно.
— Алиса! — услышала я и, качнув головой, обернулась. Лео в некотором недоумении смотрел на меня. Я так обрадовалась, что он рядом (я, кажется, совершенно забыла о его присутствии), что на глаза навернулись слезы. Но я сумела их сдержать — я просто улыбнулась, чувствуя, как успокаивается мое сердце и гаснут воспоминания. В его глазах я была женщиной. А не девочкой.
— Да, сэр?
— Я только что говорил, как это замечательно, что Льюис Кэрролл и настоящая Алиса живут практически рядом! И как это странно, что никто из вас не говорит о книге. Однако, я полагаю, она вызывает приятные воспоминания?
— Позвольте мне ответить за Алису, — вмешалась мама, и мне ничего не оставалось, как предоставить ей это. Я метнула взгляд на мистера Доджсона. Тот с преувеличенным усердием выравнивал перекосившуюся картину на стене. Его худые плечи неестественно сгорбились и напряглись от усилия. — Да, сэр, это драгоценный дар, но за пределами семьи мы стремимся о нем не распространяться. У нас не принято привлекать к Алисе внимание столь публично… вы как истинный джентльмен, без сомнения, меня понимаете! Что до мистера Доджсона, то за него я, конечно, не могу говорить. — Хотя вид у мамы был такой, будто она хотела сказать и за него тоже, ибо устремила на него столь гневный взгляд, что я удивилась, когда Лео на это никак не отреагировал.
— Я храню самые нежные воспоминания о нашей совместной речной прогулке и всегда буду благодарен Алисе за ее настойчивые просьбы записать эту сказку, — тихо проговорил мистер Доджсон, по-прежнему не глядя на нас. — У меня много приятных воспоминаний о нашей д-д-дружбе, и книги связаны лишь с одним из них. — Наконец он повернулся к нам.
Я не смотрела ему в лицо, не хотела, не могла видеть его грустную улыбку, которую так хорошо знала. Глаза мои наполнились слезами, и я, пока Лео ничего не заметил, попыталась их смахнуть. Отчего вдруг так защемило сердце? От ощущения потери? От сожаления?
Или от чувства вины? Ибо, несмотря на игрушки и музыкальные шкатулки, в этих комнатах царила невыразимая пустота. Застывшее во времени предательство леденило воздух. Я не могла не повзрослеть. Он же остался прежним. Каким был всегда.
— А теперь позвольте предложить вам приступить к съемке. Иначе уйдет свет, — сказал мистер Доджсон и повел нас по узкому коридору к еще более узкой лестнице.
Мы поднялись по ступеням и оказались в просторном помещении, где свет оказался таким ярким, что я от неожиданности прищурилась. Это была студия со стеклянной крышей, где одна сторона напротив кирпичной представляла собой сплошной ряд окон. Здесь находились сундуки с костюмами, оставшиеся такими, какими я их запомнила, и тот же коричневый кожаный саквояж, в котором мистер Доджсон носил реактивы и фотоаппарат. Фотоаппарат в корпусе из розового дерева с тем же большим немигающим глазом, который некогда запечатлел мою душу.
За плотно закрытой дверью располагалась еще одна комната. Фотолаборатория, предположила я.
У мистера Доджсона появился еще и дополнительный реквизит: диван, кресла, столы, стремянки и даже какие-то разрисованные задники, возможно, оставшиеся от студенческих театральных постановок. Он явно до сих пор не оставил свое хобби. С легким раздражением я исподтишка смотрела на розовую сатиновую тапочку в арабском стиле с загнутым кверху мысом, выглядывавшую из одного из сундуков с костюмами. Кто, интересно, теперь его любимая модель?
— Кто желает позировать первым? — спросил мистер Доджсон, снимая сюртук, закатывая рукава… и стягивая перчатки.
Вид его рук, бледных, худых, все с теми же темными пятнами на кончиках пальцев, вызвал во мне трепет, ноги задрожали. Я резко опустилась в кресло, ощущая на себе подозрительный взгляд маминых глаз.
— Его Королевскому Высочеству, я уверена, угодно первой увидеть Эдит: она так великолепно получается на снимках, — сказала мама, отворачиваясь от меня, и в кои-то веки ее резкость не вызвала во мне неприятия, в отличие от Лео, негодующе выгнувшего светлую бровь.
Мистер Доджсон жестом предложил Эдит кожаное кресло с высокой спинкой и, усадив ее, сделал снимок. Тихо, почти неслышно, он досчитал до сорока пяти, а мне при этом вспомнилось, как мистер Доджсон дурачился, когда мы были маленькими. Затем мама убедила Лео позировать рядом с Эдит, что он и сделал с учтиво скрываемым раздражением. При этом мистер Доджсон попросил у Лео позволения сфотографировать его отдельно для своей собственной коллекции.
— Ну а теперь очередь Алисы, — нетерпеливо сказал Лео, когда мистер Доджсон появился из темной комнаты с новой пластинкой. Кивнув, тот начал сосредоточенно вставлять пластинку в фотоаппарат и чуть не уронил ее.
Я подошла к креслу. Все взгляды устремились на меня. Что такое они увидели, недоумевала я, чего от меня ждут? Опустившись в кресло, я повернулась к мистеру Доджсону в ожидании указаний.
— Н-н-не могли бы вы… мо-может, если вам угодно… я не уверен, н-н-но думаю, если вы п-п-просто… — В первый раз на моей памяти недостаток мистера Доджсона так затруднял его речь. Наконец он оставил всякие попытки заговорить и покачал головой. Он не мог сказать мне, что делать. Он был так же напуган, как и я.
Мне хотелось подойти и успокоить его, сказав, что все хорошо, — как я неоднократно это делала в детстве. Мне было больно видеть тоску мистера Доджсона и знать, что только я в силах его спасти. Но теперь между нами не было того, что раньше, и никогда уже не будет, и каждый из присутствовавших здесь, в необычной комнате под стеклянной крышей со странными костюмами и раскрашенными в неестественные цвета сказочными декорациями, знал этому причину и тяготился ею.
Лишь один человек сейчас не чувствовал невыносимого бремени прошлого.
— Почему бы вам немного не откинуться назад? — услышала я голос и обратила невидящий взгляд в том направлении, откуда он донесся. Сквозь горячие слезы я разглядела Лео. Он подошел ко мне и, положив руку мне на плечо, другой нежно откинул прядь волос с моего лица. Я закрыла глаза, склоняясь к нему и желая лишь одного: чтобы мы с ним оказались сейчас где-нибудь… все равно где, только не здесь — и одни.
Мама откашлялась, и я резко открыла глаза. Мистер Доджсон удивленно взирал на нас. В его взгляде, кроме удивления, читалось и что-то еще, какое-то другое чувство, понимать которое я не хотела. Я вспыхнула и мягко отстранилась от Лео. Сдерживая дыхание, я выпрямилась в кресле, наклонила голову вперед и посмотрела исподлобья, выискивая глазами некую нейтральную точку на стене за фотокамерой, где я могла бы остановить взгляд.
«Смотрите на меня, Алиса. Смотрите только на меня», — странным эхом отдалось у меня в ушах. Я не понимала, кто это говорил и говорил ли вообще: может, до меня долетали воспоминания из другого времени и пространства. Я уперлась взглядом в стену и заставила себя не двигаться.
Мистер Доджсон снял колпачок с линзы и тихим, монотонным голосом сосчитал до сорока пяти. Одним быстрым движением вытащив стеклянную пластинку, он поспешил с ней в темную комнату. Я выдохнула (должно быть, я до сих пор сдерживала дыхание) и поднялась с кресла. В отсутствие мистера Доджсона в нашей компании вдруг воцарилось неловкое молчание. Даже Лео не знал, что делать.
— Ну вот, готово. — Мистер Доджсон появился из темной комнаты. Прихрамывая, он прошел к тому месту, где оставил сюртук и перчатки, и снова надел их.
Мы молча следили за ним, все еще чего-то ожидая. Сделали мы то, что должны были сделать? Или что-то упущено? Что-то было недосказано?
Конечно, было. Атмосфера стала гнетущей от невысказанных слов. Слова обвинения, мольбы, разумных доводов, вопросов носились в воздухе этой светлой комнаты, так что мне наконец захотелось закрыть уши. Даже Лео, казалось, почувствовал их, ибо неловко переминался с ноги на ногу, тихо покашливая.
— Я больше не печатаю свои снимки сам: отправляю их в лабораторию, — наконец проговорил мистер Доджсон. — Как только они будут готовы, тотчас пришлю вам.
— Хорошо, хорошо… не знаю, как вас благодарить. — К Лео наконец вернулось самообладание. Он обменялся рукопожатием с мистером Доджсоном. — Я, право, с большим нетерпением буду ждать готовые снимки. Мы с вами должны чаще видеться. Быть может, теперь встретимся на одном из многочисленных милых вечеров, которые так часто устраиваются в доме декана? — Он обернулся к маме.
— Разумеется, — ответила она ровным ледяным голосом.
Мистер Доджсон поклонился, но едва заметная кривая улыбка на его лице говорила, что приглашения он не ждет.
Мы оставили хозяина дома в гостиной. Стоя перед камином к нам спиной, он, протянув к огню, грел затянутые в перчатки руки.
Когда через неделю пришла фотография и я распаковала обертку, у меня замерло сердце: какую невидимую часть моего существа запечатлел его фотоаппарат на сей раз?
Печальную, запутавшуюся; ту часть меня, что требовала спасения. Мои глаза уныло смотрели мимо камеры, лицо было бледно, рот мал и капризно надут. Я не могла разделить восторга Лео, хотя с радостью узнала, что отныне мое изображение, заключенное в серебряную раму, будет находиться у него на столе, так же, как его портрет в серебряной оправе теперь стоял на моем.
Неужели это все, что мне останется от Лео, думала я, внезапно вернувшись к ужасной неопределенности в настоящее, где страх был таким же гнетущим, как и невысказанные обвинения прошлого. Однако, решительно тряхнув головой, я прогнала прочь свои беспорядочно роившиеся мысли, покрепче сжала перо в руке и приступила к письму, которое от меня ждали, к размеренному и продуманному посланию дочери декана любимому студенту.
ЕГО КОРОЛЕВСКОМУ ВЫСОЧЕСТВУ ПРИНЦУ ЛЕОПОЛЬДУ
Дорогой сэр!
С великим беспокойством я пишу Вам, чтобы справиться о Вашем здоровье и сказать, что Вашим друзьям здесь, в Оксфорде, Вас очень недостает. Праздничные дни прошли почти незаметно, ибо каждый из них был омрачен известием о Вашей болезни. Спешу сообщить, что папа очень обеспокоен и, как говорят, при получении последнего письма от Вашего секретаря о Вашем состоянии все бормотал себе под нос: «Милый друг, милый друг…»
— Алиса? — Эдит тихонько постучала ко мне в спальню и, открыв дверь, просунула голову внутрь. — Не помешаю? Мне показалось, тебе хочется с кем-то пообщаться.
— Есть какие-то письма? Новости? — Я вскочила со стула и чуть было не зашвырнула перо в угол комнаты, однако вовремя взяла себя в руки и сунула его в чернильницу. Подбежав к двери, я втащила Эдит в спальню, так крепко схватив ее за руку, что сестра вскрикнула.
Деликатно высвободившись, она обняла меня за плечи.
— Мне жаль, милая, но папа сегодня еще не получал писем. — Я послушно позволила сестре подвести себя к мягкому креслу у камина. Усадив меня, Эдит опустилась на колени рядом и взяла меня за руки. — Алиса, твои руки как лед! — Она начала энергично растирать их. — Ты сегодня ела?
— Не помню. — Тупо уставившись на огонь, я ничего не видела перед собой — лишь слышала тихое потрескивание тлеющих углей. Перед глазами стояла лишь одна картина: лежащий на постели Леопольд. Его лицо бледно, его прекрасные, добрые глаза закрыты, а роскошные золотые ресницы касаются щек; возможно, он умирает…
Зажмурившись, я отвернула голову, но не смогла сдержать слабого стона, исторгшегося из самого сердца. Я так долго сдерживала свои истинные чувства, что каждый мускул, каждая часть моего тела обнажились и затвердели. Почему я не могла быть там? Почему не могла сесть в карету… нет, не в карету — в поезд! — и помчаться в Осборн, затем украсть лодку и, сев на весла, самостоятельно доплыть до острова, подойти к дому и потребовать, чтобы меня провели внутрь?
Я пала духом. Только сейчас я осознала истинное значение этих слов, ибо дух мой действительно пал, измученный тревогой. Порой мне казалось, я не выживу, сердце мое разорвется, не сможет более выносить страх и тоску. Молчал мой голос, но только не сердце. Каждый его удар был воплем.
— Мама желает, чтобы сегодня вечером ты спустилась к ужину, — мягко сказала Эдит, поглаживая мои руки.
— Желает?
— Велит, если хочешь. Она против того, чтобы ты и дальше оставалась у себя. Ты же знаешь, что она об этом думает. И боюсь… боюсь, ей не хочется видеть тебя в плохом настроении, поскольку она не признает твои истинные чувства к принцу.
— Естественно. Может, она пожелает, чтобы я, к всеобщему удовольствию, еще и весело станцевала?
— Алиса, — Эдит прижалась щекой к моей руке, стараясь меня успокоить, — по крайней мере ты не растеряла свое остроумие. Значит, не все так плохо.
Я улыбнулась сестре, глядя в ее обеспокоенное лицо.
— Нет, так далеко я еще не зашла. Понятно, что никому от моей хандры у себя в комнате лучше не становится — и Лео меньше всего. Но Боже, как же мне хочется быть с ним! Ну почему я лишена возможности находиться с теми, кого люблю, особенно когда они страдают? Мне невыносимо думать, что он, возможно, боится, страдает от боли, и это без меня. Вдруг… вдруг я ему нужна, вдруг ему тяжело без меня. Я сильнее его, гораздо сильнее. И я поделилась бы с ним своей силой, если б мне только это было позволено! — Мое сердце подскочило к самому горлу, глаза наполнились слезами, которые я не смогла сдержать, и они пролились, облегчая мне душу, давая выход моим страху и тоске. Обняв сестру, я прижала к себе ее теплое живое тело и позволила себе выплакаться у нее на плече. Наконец мне не нужно было молчать. Боль осталась, но слезы все-таки принесли облегчение, и на меня опустилось странное умиротворение.
— Ах, если бы и я могла передать ему хоть часть своей силы, я бы сделала это. — Эдит вытерла свои слезы и высвободилась из моих объятий. Не выпуская мою руку из своей, она пододвинула ко мне другое кресло и села.
— Знаю, — улыбнулась я. Эдит дышала здоровьем. Розовощекая, с приятными округлыми формами, она напоминала деревенскую молочницу. Я, к сожалению, была склонна к худобе. Черты моего лица гораздо более острые, а от отсутствия аппетита последние несколько недель моя внешность лучше не стала. Если — когда — Лео вернется, то может меня испугаться. Под глазами у меня образовались синеватые круги, которые не мог скрыть даже свет, падавший от свечи. — Сколько времени? — Я вдруг заметила, что за окном темнеет.
Эдит посмотрела на приколотые к ее платью часики с бриллиантами:
— Половина пятого.
— Мне пора. — С усилием оттолкнувшись от кресла, я поднялась и подошла к туалетному столику. Ущипнув себя за щеки, пригладив волосы и заколов несколько прядей, я, насколько это было возможно, привела себя в порядок. Затем позвонила Софи.
— Алиса, так ли необходимо тебе идти сегодня? Разве не… разве он не поймет тебя, если ты отправишь ему записку, объяснив, что сегодня больна? — Потемневшие глаза Эдит смотрели с тревогой. И подозрением.
Я отвернулась, чтобы она не видела моего лица.
— Нет, мистер Рескин — очень требовательный преподаватель. По его мнению, я мало внимания уделяю эскизам. Хотя это, право, желанное отвлечение. Там я… я совсем не думаю о Лео! — Резко развернувшись, я выдавила из себя улыбку и снова посмотрела сестре в лицо.
Однако мне не удалось ее провести. Качая головой, она положила ладонь на мою руку, и как раз в этот момент в дверь постучала Софи. Она вошла с моей меховой пелериной, шапкой и муфтой.
— Алиса, хочешь, я пойду с тобой? Мистер Рескин любит мое общество, — предложила Эдит обеспокоенным тоном.
— Конечно, любит. Но это просто урок рисования, и тебе ни к чему там скучать. — Повернувшись к Софи, которая застегивала на мне пелерину, я услышала сдавленный вздох сестры.
— Постарайся по возможности получить удовольствие. Если будет известие из Осборна, я сообщу тебе.
— О да, пожалуйста! Спасибо! — Я обвила Эдит руками, расцеловала в обе щеки и выбежала, оставив ее, расстроенную, стоять возле туалетного столика.
Когда я летела вниз по ступеням (мистер Рескин не любил, когда я задерживалась), у подножия лестницы вдруг появилась мама. Поразительно, как ей это удавалось, как она умела внезапно появляться, без звука, без шороха юбок или скрипа корсета.
— Алиса.
— Да, мама?
— Тебе, полагаю, лучше? — Склонив голову набок, она окинула меня холодным, оценивающим взглядом.
— Да, мама.
— Хорошо. Я против того, чтобы молодые дамы завтракали, обедали и ужинали в одиночестве. Значит, ты спустишься к ужину?
— Конечно, мама. — Я пронеслась мимо нее, на ходу натягивая черные кожаные перчатки. Софи семенила за мной. Я чувствовала, как она дрожит. Не знаю, сказала ли она маме за все то время, что служила у меня, хоть слово.
— Алиса… подожди.
В мамином голосе мне послышался робкий призыв, и я, опешив от удивления, остановилась, выбирая зонтик из большой китайской вазы возле двери.
— Да?
Я не обернулась, оставаясь стоять у двери. Мое сердце бешено забилось в надежде, в предчувствии чего-то приятного. Было слышно, как мама сделала шаг по направлению ко мне.
— Ты… то есть я хотела сказать, что сегодня никаких вестей из Осборна не было. Это на тот случай, если мистер Рескин тебя спросит.
Мои глаза наполнились слезами. Мне безумно хотелось — я изнывала от этого желания — подбежать к матери, которая обняла бы меня и, нежно укачивая, одарила бы своей любовью. Мне снова захотелось стать маленькой девочкой, единственная неприятность у которой — ссадина на колене, и излечить ее мог даже материнский поцелуй.
Однако… когда я была этой девочкой? Когда моя мать утешала меня? Я вспоминала чужое детство, не свое.
— Спасибо, мама, — прошептала я. И вышла, так и не решившись обернуться.