~~~

Mapиo Бенедетти (род. в 1920 г.) — уругвайский прозаик, поэт, критик. Начало известности писателя положил сборник рассказов «Монтевидеанцы» (1959), в котором определились его проблематика и художественные особенности: обман как социальный феномен, критический взгляд на жизнь городских «средних» слоев, отчуждение и нравственное падение человека в буржуазной среде, преобладание традиционно-реалистических принципов повествования. В таком же ключе строятся романы «Передышка» (1960) и «Спасибо за огонек» (1965). В начале 70-х годов писатель принимает активное участие в революционном движении в Уругвае; после прихода к власти военного режима живет в эмиграции. Исторический опыт революционной борьбы в Латинской Америке 70-х годов обобщен им в романе «Весна с отколотым углом» (1982). Этой же теме посвящена повесть «Ближний берег» (1977).

I

Уж не знаю почему, но, когда предки отправились в аэропорт Карраско проститься со мной и особенно когда я, шагая к самолету, увидел их вместе и в то же время раздельно — машут мне руками, мать прижимает пальцы к очкам, явно сдерживает выступившую слезищу, я и сам, черт побери, стал тереть глаз свободной рукой, — ну, в общем, как только я заметил их стоящими там наверху друг возле друга, эту пару, непостижимую, каковой она всегда была, разобщенную, вероятно, из-за меня, — внезапно всплыло далекое воспоминание, настолько давнее, что вначале я усомнился, мое ли оно, однако оно мое, а потому в самолете, после, то есть сейчас, сидя в девятом ряду (где запасный выход, где удобнее для ног, длинных, которыми Господь Бог меня одарил), я возвращаюсь к тому воспоминанию, восстанавливая в памяти подробности, пока не воссоздаю все полностью и не решаю пометками о давнишнем эпизоде начать записную книжку — по всей вероятности, ее никто и никогда не прочтет. Или прочтет? Итак, семья обедала, точнее, обедали взрослые: мой старикан и старушка (в ту пору они были не так уж стары), дед, дядя, похоже, еще кто-то, а я, четырех или пяти лет, гонял па новеньком трехколесном велосипеде, выезжая в сад и возвращаясь в дом, отчаянно «бибикая», по моему разумению, совсем как междугородный автобус; старикан делал мне знаки, чтобы я не устраивал тарарам, но внимания на него я не обращал. Вдруг он поднялся и, прервав лучшее из моих «биби», схватил меня за ухо, да так, что я аж созвездие Ориона узрел, хотя еще не знал его названия. В те времена я не был мстительным и сейчас не такой. Кто может разгадать, что во мне взыграло — эмоциональный порыв или спортивный дух, только я, хладнокровно оставив велосипед в дверях, вскарабкался на стул поближе к дяде и выдал отцу неожиданное свидетельство очевидца: «А я подсмотрел, как ты и Кларита вчера вечером под столом ногами прижимались». Мама широко-широко открыла глаза, никогда их не забуду; старикан сжал губы и посмотрел на меня с ужасающей покорностью. Будто антипод Христа, возглашающий: «Не допускайте детей ко мне», а может, просто подумал: «Мерзкий карапуз», — кто его знает. Во всяком случае, с этой минуты отец и мать месяца три не разговаривали. Мать громко советовала мне: «Скажи своему отцу, чтобы оставил деньги тебе на молоко». Старикан откликался на иной лад: «Скажи своей матери, что сегодня я ужинать не приду». Само собой, Кларита уже не появлялась в доме, нашем милом отчем доме. Конечно, как я осмеливаюсь считать теперь, моему старикану очень нравилась эта красотка (лет на десять моложе его и лет на пять — мамы), стройная блондинка с глазами цвета портулака, лицо ее — лишь присниться может в прекрасном, но не кошмарном сне; а как умиротворенно она умела смотреть; руки у нее были изящные, мягкие, с голубоватыми прожилочками, едва заметными, тем не менее их замечали все, в том числе такой дурень пяти (или шести?) лет, как нижеподписавшийся. Ведь действительно нужно быть круглым дураком, чтобы испакостить жизнь бедному старикану какой-то дурацкой фразой. А кроме того, по-моему, и Кларите он нравился. Все дело в том, что она до спазмов в желудке боялась мамы, которая сразу же ее невзлюбила. Не сказал бы, что это была ревность недоверчивой супруги. Скорее вполне осознанное чувство ненависти, разгоравшееся медленно и неукротимо.

Стюардесса подходит ко мне с традиционной кока-колой, а я весь — в угрызениях совести. Никто уж не спасет меня от сознания, что той проклятой фразой я навсегда отравил жизнь отцу. Он и раньше не ладил с мамой. Вернее, никогда у них не ладилось. И никогда я не видывал таких разных и так разочарованных друг в друге людей. Старикан — неизменно впечатлительный, пылкий, правда, по-моему, чересчур робкий, к тому же интеллигент, каким может быть почти инженер (что не так уж много, зато интеллигентности у него побольше, чем у инженера). Вечно он был завзятым читателем-книголюбом, любит живопись и музыку и, к счастью, не полагает, как некоторые его почти коллеги, что жизнь — это логарифм. А вот мама, наоборот, человек довольно упрямый (если обойтись без субъективности, что вообще-то недопустимо для любящего сына, пришлось бы сказать — она упряма как мул), чувства ее засушены (ее волнуют только собственные беды и никогда чужие), она гордится своим энциклопедическим невежеством, не переваривает ни книг, ни вообще искусства, зато знает домашнюю работу, в душе добрая (только без глубокого бурения до души не доберешься), склонна чаще к упрекам, чем к терпимости, — словом, не сахар. Думаю, подлинному освобождению (как говорят еще — второй независимости) старикана помешали две причины: а) мои изыскания в подстолье, погубившие в зародыше многообещающую связь, и б) неизлечимый католицизм моего родителя, исключавший возможность развода, а он стал бы для него спасением и освобождением. По моим смутным воспоминаниям, Кларита была веселой, очаровательной, настолько симпатичной, что даже меня покорила. Не раз я подумывал в свои нынешние семнадцать лет (между прочим, достойно отмеченные в тюремной камере), как было бы приятно встретить — не Клариту, разумеется, ведь теперь она, если еще жива, должна быть старушенцией лет тридцати восьми, — а такую же вострушку, какой была Кларита, когда прижимала под столом свои точеные ножки к брюкам старикана.

II

Произошедшее в эти последние месяцы, вероятно, содействовало сближению моих родителей. Короче: я оказался за решеткой. Потому они и выглядели в аэропорту изрядно взволнованными — наконец-то им удалось отправить меня в Буэнос-Айрес. Понимаю, для них спокойнее. Для меня тоже. Вторую тюрьму я и в кино не хотел бы видеть. Отныне и впредь кинофильмы для меня делятся на две категории: в одних есть тюрьмы, в других — нет. Предпочитаю смотреть только вторые. До смерти осточертели мне тюрьмы, пусть всего за тридцать четыре дня. Исчерпал, как говорится, тему. А вот вам (кому это «вам»?) нет надобности строить иллюзии, принимая меня за молодого революционера, борца за правое дело, за эдакую выдающуюся личность; я обязан пояснить, что попался не из-за политики, а по глупости. Горько признаться, но это чистая правда: попался по глупости. Каюсь, соваться в политику — не мое дело. В моем классе были ребята, которые не совались в политику, потому что им нравилось учиться, а политика отнимает много времени, это точно. Что же касается меня, то учебой я не увлекался и не увлекаюсь. Кем угодно меня можно назвать, только не зубрилой. Так что в классе я представлял собой единственный экземпляр вымирающего вида — тех, которым не по нутру ни учеба, ни политика. И все же я не был пропащим: всегда переходил в следующий класс, значит, строго необходимое выучивал. Я даже сказал бы, мне хватает послушать учителя, когда он зудит в классе, — и все. Голова у меня такая, что факты, даты, формулы, имена неизгладимо застревают в ней. Но не думайте, что я безразличен к политике. Вот уж нет. Если я против математики, так почему же мне не быть против фашизма? Не люблю, когда меня толкают, тем более автоматом. Это ясно. Что мне не нравится в политике, так это бесконечные дискуссии, голосования уже перед рассветом и особенно самокритика, она напоминает давние и неприятные времена, когда приходилось исповедоваться — вот это мне совсем не по вкусу. И не потому, что было или сейчас нужно что-то скрывать. Никогда не было за мной серьезной вины, требовавшей исповеди или самокритики. Наверное, потому я и не выношу их. Может, завидую немного тем типам, которые расписывают свои смертные грехи потрясенному священнику или голосят о своих мелкобуржуазных пережитках на студенческих собраниях. Однако (повторяю) я попался не из-за чего-нибудь, а по глупости. В четверг двадцать второго отмечался год со дня смерти Мерседитас Помбо, — может быть, видели это имя в газетах (не в Монте, конечно, а в Байресе, девушка что надо, — которая умерла у них под пытками. Говорят, ее подвергли истязанию: надели пластиковый мешок на голову, а у нее была астма… Так вот, идея стала созревать понемногу (первым ее высказал Эдуардо), и наконец программа прояснилась: в четверг каждый должен прийти с красной розой и положить ее на учительский стол. Об операции договорились в полной тайне. Я был так далек от политики, что мне сообщили последнему. Но я все равно сказал «да». Раз нет бесконечных собраний, голосований на рассвете и самокритики, я всегда с ними. К тому же затея с красной розой мне понравилась. Я им сказал: «Это вызов поэтический, вызов не без выдумки». И принес розу, которую, само собой, стибрил в соседнем саду, принадлежащем одному «отлею», иначе говоря (для непосвященных) — отставному лейтенанту. Каждый пришел с розой и положил па стол. Ни один не сдрейфил. Тогда нас всех вывели в патио лицея и поставили к стене. Нет у них поэтического чувства, что поделаешь. Потом нагрянули мундиры, и опять тот же вопрос: кто придумал? Все знали, что Эдуардо, но никто ничего не сказал. Прекрасным было молчание. Начали вызывать по пять человек и допрашивать в канцелярии. Вот там-то я и сглупил. В своей группе я был первым из пяти. Тип спросил, не знаю ли я, кто это придумал. И я бухнул, что про свою розу придумал я, но не знаю, кто придумал про остальные розы. Мне показалось, что эта глупость — верх изобретательности. Не тут-то было. Второй тоже сказал, что он придумал про свою розу, но не знает, кто придумал про другие розы. Остальные трое сказали то же самое. Не понимаю как, только о нашей уловке быстро стало известно всем, и, когда вошел следующий квинтет, все пять ответов были одинаковы, так и пошло. Усталость начала подрывать твердость молчавших в течение первого получаса, некоторые ребята, не стесняясь, уже подавали мне знаки одобрения, приветствовали меня, чуть не аплодировали. К героям я не отношусь, но должен признаться, что мне это понравилось. Все оказалось легко. Не знаю, как такая идея взбрела мне в голову, а результат был неплох. Тем не менее мундиры меня засекли: я же первым дал объяснение. Должно быть, они подумали, что я вожак или что-то в этом роде. Снова вызвали меня. «Так это ты все задумал?» — сказал тип с топкими усиками, у которого была еще отвратительная экзема под глазом. Я пустился в разглагольствования: мне просто захотелось принести розу училке, потому как она очень добрая и очень хорошо растолковывает предмет — речь-то идет о математике. Подобное называют ложью во спасение — у этой мымры я ни фига не понимал и к тому же терпеть ее не мог, не потому, что она противная, а потому, что математичка. Но тип не только не проявил интереса к моим блестящим высказываниям, но двинул меня по правой скуле, которая тут же выпятилась па первый план. Наверняка это послужило бы росту моего престижа в патио, но случая покрасоваться не представилось. Двое из вопрошальщиков схватили меня за руки и потащили из канцелярии. Засунули в арестантскую машину и увезли в полицию. Попытался было я сослаться на то, что я несовершеннолетний, потому… удар в почки… это противозаконно… ногой по щиколотке… Следовательно, я отказываюсь от темы несовершеннолетия. Меня запихнули в камеру, где от вони голова кружилась. За месяц, что я там пробыл, меня вызывали много раз — и только для битья. Вопросов почти не задавали, просто колотили. Ни «пиканы» тебе, ни «субмарины» — так, тумаки и пинки. Что называется, попал в привилегированные. Свой статус я оценил, присутствуя на сеансах «пиканы» и «субмарины». Наверное, меня приводили, чтобы устрашить. Действительно было страшно, да и кого не испугает такое. Те, кого пытали, не были несовершеннолетними, как я, но и ветеранами не были. Одного старика — не знаю, седой он или нет, он всегда был в капюшоне — но мускулы дряблые, как у тех, кому за тридцать. Ну и держался этот старик! Те, кто помоложе, ничего не говорили, ни в чем не признавались, не называли ни имен, ни фамилий, что хотели выведать у них палачи, но когда их начинали пытать, они орали будто оглашенные. А старик не доставлял палачам даже такого удовольствия. Я так и не слышал его голоса, низкий он или высокий. Старик лишь сжимал кулаки и — привет. Когда сеанс заканчивался — а длился он иногда часами — старик сознания не терял, выходил сам. Один парень впал в беспамятство и в этом состоянии, похоже, остался. Такое палачей приводит в бешенство. Худшее, что может им подстроить арестованный, — это испустить дух. Тотчас же вызывают врача воскрешать. И доктор, сукин сын (тот самый, который говорит, до какого предела можно пытать, чтобы человек не отдал концы), делает все возможное, но иногда покойники упрямы, и никому не удается убедить их снова дышать. Тогда палачи обвиняют врача, а тот в ответ ни звука, он-то понимает, что они способны пытать и его. Тем временем на лишившегося чувств льют воду, хлопают его по щекам, это единственный случай, когда палачи, видимо, ставят на жизнь. И все же некоторые из подвергнутых пыткам подводят — умирают. В таком случае разгорается перебранка. Однажды двое сцепились. И уж думал, собираются применить «пикану» друг к другу, но до этого, понятно, не дошло. Меня тоже держали в капюшоне, снимали, только когда заставляли быть зрителем. Несколько раз меня вырвало, один раз — на штаны полицейскому. Не нарочно, но неплохо получилось. Ну, ясно, в тот вечер меня исколошматили, как боксерскую грушу, думал, будут пытать, — не дошло. Видно, у них инструкция: несовершеннолетним — только кулаки и пинки. Как-то я смог переговорить с двоими из соседней камеры. Я был один в своей, крошечной и вонючей, а у них камера побольше, и, естественно, больше пахло дерьмом. Там их было вроде трое: студент, банковский чиновник и рабочий. Когда они немного приходили в себя и начинали нормально дышать, тотчас же принимались спорить, только и слышно было: очаг выступления, партия, мелкобуржуазные отклонения, извращения, ревизионизм, и-и-и понесло… Ну, точно на собраниях в лицее. Иногда они так яростно спорили, что крики слышались по всему этажу. Я ни черта не понимал, да и сейчас не понимаю. Палачи пытали всех троих одинаково. Значит, в глазах тюремщиков все трое — одно и то же: народ. У тюремщиков подход действительно единый.

Месяц я просидел. Без посещений. Только смену белья получил. Никаких книг. Был момент, когда я испугался; вдруг мне принесут учебник математики в виде дополнительной пытки. Но ж этого не случилось. От пинка до пинка, от одной оплеухи до другой я в скуке замыкался, как устрица. Само собой, лучше поскучать, чем страдать от боли в печени или в паху. Однажды показалось, что мне сломали ногу, но через неделю опухоль спала. Сначала еще задавали вопросы, а потом тузили не спрашивая. Все же должен признать: по глупости я попался, по глупости, полагаю, и вышел. По меньшей мере была последовательность: твердил до конца первоначальную поэтическую версию о розе. Не думаю, что они поверили. Зато наверняка посчитали меня чокнутым, не от мира сего. А может, сыграла роль беседа, которую имел мой родитель с одним "отполом" (для несведущих: отставным полковником), с которым познакомился еще давно, в Пайсанду. Хотя это сомнительно, тем более что сам полковник теперь за решеткой, и вряд ли у него была рука. А вдруг он — подрывной элемент, а? После того как я узнал, что падре Баррьентоса посадили, обнаружив у него в ризнице тайник кое с чем, никто меня уже не удивит. Недаром ему так нравилась Песнь Песней. Уж он-то наверняка сел не по глупости.

В общем, как-то утром с меня сняли капюшон, отпустили пару шуточек, которые я принял с разумным недоверием, вернули шариковую ручку, пакет с презервативами, бумажник и ноле — все, что было отнято в первый день. Зато никто не упомянул о золотых часах, подарке деда. Я собрался было с невинным видом потребовать их, но молниеносный взгляд спас меня от промаха: часы сверкали на мускулистой руке, выписывающей мне пропуск.

III

Если откровенно, то Буэнос-Айрес мне нравится. И вовсе не по сравнению с тюрягой. После нее-то, разумеется, что угодно выглядит прекрасным. И все же думаю, что город понравился бы меньше, будь я туристом. Какие площади, о! Какие деревья, о! Какие универсальные магазины, о! (я произношу «о!», подражая моей матушке). Люди, пожалуй, слишком спешат, однако они мне по душе. Какие плакаты, о! Какое метро, о! Какие девушки, о! Никогда не видел столь элегантно одетых женщин! Впрочем, я и не выползал до сих пор за пределы серебряной чашечки. Ишь как оригинально выражались наши предки: серебряная чашечка! Теперь — жестяная плевательница, но ведь и об этом не стоит кричать на всех углах. В Байресе автобусы, о! Нет пляжей, ай! Это действительно жалко. Все же мне нравится город. Единственное неудобство — «обмен выстрелами», но когда слышится перестук автоматов, я укрываюсь в пассаже. Здесь всегда найдется какой-нибудь пассаж поблизости. Везет же людям! Вчера видел, как проезжала президентша. Она сидела прямо, словно манекен. Почему-то, когда я думаю о манекенах, вспоминаются рассказы отца о манекенах «Каса Спера». Это мужская портновская фирма, там, в Монте, на улице Саранди, рядом с кафедральным собором. Помнится, в ней стояли старые-престарые манекены, и мой отец говорил, что, хоть им и делали молодые лица, сразу было понятно, что они современники президента Виеры или негра Градина, приезда ансамблей «Плюс ультра» или Оксфордской труппы на заре своего становления. Отец говорил, что к тому же ни один костюм на них не сидел — казалось, будто на толстый манекен напялили пиджак с худого манекена и наоборот. Так вот, президентша была похожа на манекен, только не «Каса Спера», а «Кристиана Диора».

Обхожу город. Все улицы новы для меня. Иногда сажусь в метро на первой попавшейся станции. Решаю, например: еду до первой станции на букву В, и тогда я застреваю, потому что доезжаю до конечной — «Лакросе»- и не попадается ни одной, чтобы начиналась на В. А у станции «Лакросе» смотреть не на что. Набираюсь опыта и в следующий раз решаю; еду до первой на К, ведь эта буква чаще встречается, пересаживаюсь на другую линию и схожу у «Конгресо». Это здорово, потому что я выныриваю из глубин подземки и оказываюсь в оживленнейшем центре, полном магазинов и людей, вот это мне по вкусу, и я иду по проспекту Кальяо, рассматривая витрины и девушек, однако не торопясь с выбором, потому что и то и другое требует монет, а я на мели, ну, есть мелочишка, которую дали мне предки в аэропорту Карраско, я их понимаю, ведь старикан не получил жалованья (сообщаю, что инженеры получают гонорары, а почти инженеры — всего лишь жалованье), и матери пришлось просить на мой билет взаймы у дяди Фелипе. Кроме того, я был вынужден несколько дней искать дешевые харчевни, потому что бродишь-бродишь, отчаешься и вдруг видишь: выставлено всякое дрянцо, и думаешь — здесь, но это вовсе не дрянцо, потому что тут бывают иногда знаменитости — певцы, Палито Ортега или Леонардо Фавио, у завсегдатаев вытрясают кошельки, и поделом, потому что сбегаются сюда не за бифштексом или колбасой, а за автографом или сплетней, поэтому жаловаться не приходится. Так что бреду спокойно но Кальяо еще потому, что, идя прямо и повернув сначала направо, потом налево, я открыл пиццерию, скорее «Антисанитарию», — в ней действительно царит антисанитария, ибо сюда ходят не знаменитости, а только навеки безвестные, или продавщицы в халатах апельсинового цвета с коричневым воротником, или разные чиновники, которые, пока едят, занимаются своими бумагами, да и пицца, само собой, не такая, как в «Капри» (или же в американских фильмах, действие которых развертывается на Капри), наверное, поэтому я и отрыгиваю ее до следующего завтрака. Не сравнить с пиццами «Тасенде» там, в Монте, которые мы пожирали всей компанией после уроков, отшагав тридцать кварталов, чтобы сэкономить на троллейбусе.

Все же я не дохожу до пиццерии, потому что, перейдя Кангальо на красный свет (у каждого свои принципы), слышу собственное имя, произнесенное надтреснутым женским голосом. Сеньора де Акунья, экс-ближайшая подруга моей матери, во всяком случае, остающаяся подругой не ближайшей; она проездом в «этом дивном городе», куда прибыла за кое-какими покупками, пользуясь выгодным обменным курсом валют, «пока грабители не разберутся и не изменят его опять». Она с супругом и дочерьми, одна из которых моего возраста, а другая — своего. Та, что моего возраста, родилась в городе Либра, как и я, только она — глупое исключение, подтверждающее умное правило. У мужа, сеньора Акуньи, измученное лицо, и он изо всех сил старается почаще хныкать, чтобы законная супруга оценила его жертву. Я говорю «законная супруга», потому что знаю и его тайную любовницу, и он знает, что я знаю: однажды я видел, как они конспиративно-комически входили в скромную меблирашку на улице Ривера. И тайная была ничего — ветеран не дурак, — значит, дочка не в него. Так вот, когда сеньора де Акунья сказала, что они меня не отпустят и я должен с ними поужинать, а заодно рассказать всю историю моих тюрем (мне неведомо, почему почтеннейшая употребляет множественное число), я согласился, потому что раз сеньор Акунья знает, что я знаю, он не будет скупиться, глядя в меню. Дочка не моего, а своего возраста, которую, как я уловил, зовут Соней, все время улыбается мне, но я не люблю, когда мне улыбаются, я краснею, и это нехорошо; так что я уставился на ту, которая моего возраста, глупа как пробка и зовется Доритой: раз меня от нее тошнит — не миновать трупной бледности, необходимой для компенсации огненного смущения от постоянной улыбки Сони. Итак, смотря попеременно то на одну, то на другую, я добиваюсь, чтобы мои щеки, нос и лоб обрели естественный цвет, который, как я только что объяснил, тщательно мною сфабрикован. Сеньора де Акунья пристает с тюрьмами, и я скромно объясняю, что была всего одна и я не собираюсь менять единственное число на множественное. Сеньор Акунья, раз он знает, что я знаю, радуется шутке, будто это шутка знаменитого клоуна, — он горит желанием подружиться со мной и обеспечить тылы, не понимая, что я могу быть шантажистом, но не демагогом. Тем не менее, когда Соня спрашивает меня дрожащим голоском, пытали ли меня, я рассказываю свою историю со всеми подробностями, конечно не придавая ей никакого значения, а это самый верный способ сделать ее значительной. Тогда Дорита кладет мне ладошку на руку (тошнота, бледность и так далее), а у Сони шевелятся пальцы на правой руке, но, увы, она сидит слишком далеко, чтобы коснуться меня. Справляясь с волнением, я посвящаю свое внимание ветчине с дыней, бифштексу с жареным картофелем и сливочному мороженому (порция двойная), все это — в сопровождении двух кружек пенящегося пива. Короче: сеньор Акунья благоразумно заплатил, скрепив таким образом наш безмолвный договор.

IV

В моем пансионе полно клопов и тараканов, просто черт знает что, да и стены потеют. Я тоже. К тому же на семь номеров всего одна ванная, вернее — на шесть, поскольку один занимает пара молодых французишек, которых отнюдь не причислишь к фанатикам душа. У него — пропахшая кухней грива, у нее — открытые сандалии позволяют общественному мнению ознакомиться с ее грязными ногтями. Вне всякого сомнения, уже не считая французишек, проблема ванной довольно серьезна, потому как, если к душу бегают обитатели шести номеров, то к унитазу — всех семи: галлы не моются, зато облегчают желудок с европейской пунктуальностью. Все это означает, что мое жилье принадлежит не к категории «Хилтона» или «Шератона», а (приготовьтесь хохотать) к категории «Ватер»! Жаль, что эта ужаснейшая шуточка не пришла мне в голову, когда я находился в компании сеньора Акуньи и его святого семейства. Пришлось бы ему, распутнику, повосторгаться, потому как он знает, что я знаю. В пансионе, который справедливо именуется «Hirondelle», сама хозяйка говорит, что все мы, ее постояльцы, — перелетные птицы; так вот, в пансионе кипит жизнь. Поймите правильно: раз я говорю «жизнь», то имею в виду разгул. Например, в номере три проживает карманник. Он требует, чтобы его звали не карманник, а по-английски — Пикпокет, потому что, дескать, он воспитанник британской школы; но английское слово слишком сложно для прозвища, так что все зовут его Пик, даже Пики, а он обижается, уверяет, что это собачья кличка, однако уже ничего не поделаешь: третий вариант вошел в то, что моя преподавательница истории называла устной традицией. В четвертом номере обитают молодожены, о них я (живущий в пятом) невольно знаю многое, включая кое-какие звуки, а они прямо-таки стереофонические и вынуждают меня воображать юную особу без одежд чаще, чем я того хотел бы. Муж, или как его там, прекрасно понимает мое невыносимое положение, но, вместо того чтобы пожалеть, подшучивает и, когда встречается со мной, все повторяет: «Дружище, что-то ты сегодня хуже выглядишь. Что с тобой?» Я проклинаю его молча, из уважения к звонкоголосой даме, а он хохочет, как пересмешник.

В шестом живут французики, ароматы от них проникают иногда через щели, но должен признать, что восхвалений Венеры не слышно. Слышны другие звуки: иногда он играет на гитаре, и оба ноют песни протеста на таком испанском, который исходит у них прямо из желудка. Они никого не задевают. И если бы пахли лучше, пожалуй, нравились бы мне.

В седьмом живут две девахи, ну, ладно, две девушки, которые без конца стучат на машинке. Иногда на заре я просыпаюсь и слышу только полицейские сирены и их машинку. Чего они там пишут?

Первый и второй номера не в счет — это резерв хозяйки, которую зовут Росой. Донья Роса. Известно (и невозможно не знать, потому как она рассказывает об этом два-три раза в неделю), что она вдова и что ее муж был перонистом первой половины правления Перона, еще при Эвите. Однажды она сказала мне доверительно, негромко, заговорщическим тоном: «Теперь он был бы с другими. Понимаете?»

V

Я должен найти работу — монеты кончаются, и нельзя зависеть от тех денег, что могут посылать мне предки, да и все равно этого мало. Сходил в два-три магазина в районе Онсе, которые давали объявления в газете «Кларин», но как только слышат, что у меня еще нет разрешения на постоянное жительство в Аргентине, с сочувствием произносят «нет». Экономлю даже на окурках, а уж это совсем идиотская жертва. Бывает, безумно хочется курить — и нечего. Вчера повезло — встретился с тощим Диего и весь вечер стрелял у него сигареты. Он тоже удрал от полиции. Правда, ему пришлось хуже, потому что он влип не по глупости, как я, а но причинам более достойным. Его ловили дважды (в первый раз, когда на стенах кладбища в Бусео писал аэрозолью лозунг против военщины, второй — с листовкой отнюдь не правительственной пропаганды). Оба раза его молотили вовсю — и «пикану» пустили в ход, и все прочес; он вытерпел молча, как дуб, и его отпустили. Но себе дал зарок: «Не попадайся — в третий раз не вывернуться», уехал на катере из Вилья-диего.

Я его знал мало, он года на четыре старше и к тому же занимался политикой. «Так, значит, и ты загремел, — сказал он мне сверхлюбезно. — Кто бы подумал, ты ведь всегда сторонился». Трудно объяснить такому, как он, обожженному посильнее птицы Феникс, почему я не был активистом. Пытался растолковать, но он ничего не понял. «Оправдания, малыш, оправдания». Меня бесит, что какой-то тип, всего на четыре года старше, свысока называет меня малышом. «Ну-ну. А теперь примешь участие?» Спрашиваю его, как же можно принимать участие в нынешнем хаосе. Не знаю, почему это пришло в голову сказать «хаос». «Всегда можно», — говорит он. Объясняю, что прежде всего должен найти работу. «Правильно. Я уже тружусь. Если хочешь, помогу». Конечно хочу. Записываю незнакомое имя и адрес. Прийти нужно завтра. «А теперь пойдем со мной». Прошли примерно кварталов двадцать. Я бы сел в автобус, но он говорит, что, когда ведешь сидячую жизнь, очень полезно ходить, это способствует кровообращению. Дядя Фелипе, любитель природы, несет подобную же ерунду. Наконец останавливаемся перед многоэтажным зданием. Поднимаемся на пятнадцатый. Длинноволосый субъект с амулетами на шее открывает нам дверь. Тут человек пятнадцать, все молодежь. Спорят, только вот не могу понять о чем. Терминология у меня в одно ухо влетает, в другое вылетает, ничего не улавливаю. В углу сидит девчонка, которая почти не участвует в разговоре. На ее лице выражение скуки, и как раз от этой девчонки я слышу: «Надоело?» Пожимаю плечами, наверное, это походило на согласие, потому что она меня зовет: «Иди сюда». И выходит в коридор… Иду за ней, поднимаемся по деревянной лестнице с ковром. Это не просто квартира, а роскошные апартаменты, С лестницы вступаем на галерею, а из нее — в сад. Да, есть сад, с деревьями и всем прочим, — на пятнадцатом этаже. Там стулья, столы и что-то вроде легкого садового дивана. «Иди сюда», — повторяет она и садится на диван. Я тоже сажусь и в первый раз внимательно гляжу на нее, на всякий случай улыбаюсь. Она смуглая, красивые темные глаза. Наверное, моего возраста или чуть старше. Вырез платья глубокий. Недурно. «Нравлюсь?»- спрашивает она очень спокойно.

Возможно, в какой-то степени меня выдала улыбка. Есть что-то материнское в ее личике, а я с большой симпатией отношусь к матерям. «В общем, да, особенно если это задаток». Она простодушно смеется, даже не расстегиваясь, достает чистенькую грудку. Чувствую себя вправе помочь ей, но девчонка решительным жестом останавливает меня. «Не думай дурно обо мне. Во всяком случае, не сегодня. — И так как на моем лице написано разочарование, добавляет:- Прости, прости. Я привела тебя сюда потому, что ты заскучал». И прячет грудку.

VI

Адрес, который дал мне Диего, — издательство, само собой, левое. На этот раз мой официальный статус туриста, прибывшего в Аргентину, не помеха оформлению. «Потом поищем выход, — говорит управляющий. — Самое главное, чтобы ты начал работать. Полагаю, тебе нужно есть. Правильно?» Конечно, я подтверждаю, что он думает правильно, и он назначает мне жалованье, весьма неплохое, особенно если учесть несколько неотрегулированные обстоятельства моего пребывания в Буэнос-Айресе. Я благодарю его, а он говорит, что аргентинцы, столько раз эмигрировавшие в Уругвай, теперь должны выказать нам солидарность, поскольку на этот раз мы попали в сложное положение. «Когда я был мальчишкой, мой отец года два жил в Монтевидео, пек и продавал пирожки с мясом, и люди очень помогали ему». Представить себе не можете, как я рад, что мои земляки помогли его родителю. Только и мне пирожков захотелось, с ума сойти! Со мной так бывает довольно часто: заговорят о еде — о сладком, о мороженом — и в желудке все переворачивается. В подобных случаях я готов заплатить сколько угодно, лишь бы заполучить еду, только у меня никогда не бывало сколько угодно, а аппетит остается, но это еще не катастрофа. Не один я страдаю, к тому же это помогает понять, что такое классовая ненависть.

В издательстве теперь правлю корректуру. В Монте мне уже приходилось заменять корректора. Но меня выперли за то, что пропустил опечатку, которую автор счел недопустимой, оскорбительной и непристойной: фекальный вместо факельный. И чего разволновался?

Впрочем, интеллигенты вообще обидчивы. Надеюсь, здешние не будут такими щепетильными.

Я уже приступил к своим новым обязанностям, так что написал матери, чтобы успокоилась: с голоду не умру. Хотя не исключаю возможности смерти при переходе через проспект Либертадор или от шальной пули в любой из перестрелок, которые разнообразят жизнь аргентинской столицы. Последнюю фразу я вставил, чтобы им было о чем волноваться: если есть о чем тревожиться, улучшаются их супружеские отношения.

Часто встречаю людей с «ближнего берега». Хотя, наверное, неправильно называть их так. Я заметил с некоторым беспокойством, что только мы говорим «ближний берег» про Байрес, но жители Буэнос-Айреса так не говорят о Монте. И спортивные радиокомментаторы, когда имеют в виду нас, говорят «другая сторона». И, не привыкнув писать: «там, за Ла-Платой», никогда не смогут вести спортивные страницы в наших газетах «Диарио» или «Ла Маньяна».

Почти все соотечественники, которых я встречаю или знаю, уже где-нибудь работают, хотя почти ни у кого нет более или менее постоянного жилья. Встретил одного, у которого даже документов нет. Я проявил деликатность и не спросил, как же он въехал. Впрочем, мог просто потерять. Какой-то земляк показал мне, где находится уругвайское консульство. На всякий случай перехожу на противоположный тротуар. Вижу много знакомых лиц с малой родины, но предпочитаю обращать ищущие взоры к другой части света, ибо большинство из них — шпики, в прежние времена завсегдатаи баров на улице Кордон. Тощий Диего, который всех их знает, советует не появляться в кафе и пиццериях на проспекте Коррьентес, особенно между Обелиском и Кальяо, где шляется столько наших, уругвайских шпиков, что им друг за другом следить приходится. Жаль, мне нравится, особенно вечером, Коррьентес, где масса кинотеатров.

Раз я буду получать жалованье, делаю послабление в своей политике жесткой экономии и покупаю сигареты. Мама всегда говорит, если буду столько курить, умру от рака легких, как дед, но он загнулся в восемьдесят один год, так что мне остается целых шестьдесят четыре, чего же тревожиться раньше времени, да и к чему выдавать себя за провидца. Очень может быть, что меня похитят или изрешетят на будущей неделе (чур меня!), и отправлюсь я в чистилище, не побаловавшись хотя бы этим. И вот целых полчаса я дымлю, как три нетопыря. Так говорится, а на самом деле никогда я не видел курящего нетопыря, тем более трех сразу. Конечно, надо бы сказать «как три обезьяны»: хотя они и не вошли во фразеологический словарь, есть обезьяны — заядлые курильщики, я сам видел одного курящего самца в Вилья-Долорес, а другого — в парке Палермо, который еще и стряхивал пепел в ладошку самки, куда Мазоху до этой обезьяны.

Когда я сообщаю донье Росе, что наконец устроился, она приходит в восторг и целует меня целомудренно в обе щеки, исходя потом. Так как туалет занят многозвучной дамой, придется ждать минут тридцать восемь, чтобы смыть помаду. Конечно, у старой доньи Росы нет легкомысленных намерений, но все равно противно. Она добрая. Хотя, по-моему, уж слишком восторженная. Лично я считаю, что времена нынче не для восторгов. Даже футбол жалок. Кажется, мы с портеньос полюбили друг друга — и они и мы продули все что можно в этом мужественном спорте. Друзья по несчастью. Так вот, донья Роса в восторге от «Велеса». Дальше некуда. Уж выбрала бы себе команду получше, вроде «Боки» или «Ривера». Весь матч целиком слушает по радио, а вечером еще смотрит по телевидению, как голы забивают, и в довершение всего — это не голы, забитые футболистами команды «Велес», а те, которые им забили. Еще одна мазохистка. Поэтому я позволяю целовать себя целомудренно в обе щеки, чтобы она хоть выпустила на волю все свои резервы энтузиазма. А когда наконец многозвучная дама выходит, иду в туалет и смываю помаду.

VII

По крайней мере в эту первую неделю работа у меня идет. До сих пор на меня никто не жаловался. В конце дня, понятно, голова пухнет. Умственное переутомление. Кто бы сказал (школьником я никогда не перенапрягался), что дойду до такого: умственное переутомление, как у зубрилы какого-нибудь! Да еще не повезло: у выхода встретил Леонор с дочерью. Это семейство всегда мне было симпатично, но сегодня совсем доконало. Муж Леонор — в тюрьме «Либертад», Она видела его перед отъездом и говорит, что за четыре месяца он постарел на десять лет. Его выпотрошили. Он сам просил их уехать, Леонор не хотела, но он был в такой тревоге, что в конце концов она согласилась. Теперь не знают, что делать. Лаура, дочь, смотрит на меня с надеждой, будто я способен подать спасительную идею. Но хоть я и мобилизую свои мозги, ничего не выжимается. А Леонор тихонько плачет, пряча слезы. Плачет не для Лауры или там для меня. Нет, плачет сама по себе. Спрашиваю Лауру про Энрике, ее брата, с которым я в первых классах сидел за одной партой. «Уже год, как ничего не знаем о нем. Он пропал. Каждый день покупаем газеты из Монтевидео, чтобы найти в каком-нибудь списке, вернее, боясь найти». А я стою как дурак, не зная, что сказать, что сделать. Рассказываю им, что работаю в издательстве, обещаю, что, если услышу про какую-нибудь работу для Лауры, обязательно сообщу. Они оставляют телефон своих друзей. И уходят, прижавшись друг к дружке, будто ища защиты. Ничего в рот не лезет. Стыдно. Ночью, в постели, меня вдруг встряхивает что-то, содрогания какие-то, и я не могу сдержать слезы чуть ли не полчаса. И все из-за чужой беды. А может, она будет и моей?

VIII

Сельсо Дакосту я видел всего-то пару раз там, в парке Прадо, мы бывали вместе в клубе «Атауальпа». Но теперь, заметив меня на углу Пуэйрредон и Виамонте, он окликает из-за автобусов и вприпрыжку мчится ко мне. Обнимает, спрашивает, живу ли я здесь, снова обнимает. Сейчас он очень торопится, но мы должны встретиться. И тут же спрашивает, свободен ли я вечером в субботу. Будет небольшое сборище у друзей, «народ денежный, но леваки»; «народ принаряженный не будет побежденным». Нечего колебаться, вот адрес. Приходить после десяти. Ладно, говорю.

И пришел. Неудобная квартира, на этот раз на проспекте Либертадор. Половина одиннадцатого, но Сельсо еще нет. Я чувствую себя не в своей тарелке. Тут человек шестьдесят. Народ все известный. Эти лица я видел в журналах «Хенте» или «Сьете диас». Меня представляют троим или четверым, но как только удается, отхожу в сторону и со стаканом в руке любуюсь какой-нибудь дерьмовой картиной. К счастью, про меня забывают. Тогда я могу разглядывать гостей. Я пришел в лучшей своей одежде, хотя любой дурак поймет, что я птица не того полета. Все они в спортивном, но в каком, mamma mia!. Женщины едва улыбаются, чтобы не попортить грим. Прячут смех внутрь, и он слышится как из пещеры. А мужчины рассказывают одну смешную историю за другой, нарочно, чтобы рассмешить их, наконец это удается, и какая-нибудь из женщин разражается хохотом, выдавая свои морщины.

Когда наконец приходит Сельсо, он застает меня за тем, как я подсматриваю краем глаза за молчаливой смуглянкой, которая пьет всего лишь апельсиновый сок. Знаю ли я, кто это? Хочу ли я, чтобы он представил меня? Я не успеваю ответить, как мы уже представлены друг другу, Сельсо тут же покидает нас, и мы остаемся — она с соком, я с виски. Она тихонько вздыхает, как бы говоря «какой несносный» (Сельсо, конечно), а я просто хмурю брови. И говорю, что видел ее в «Мечтах наяву» и что мне кажется, она способна на большее. Она роняет: «Это дрянь». Когда смуглянка разговаривает, даже вот на такую ерундовую тему, то становится привлекательней раз в пять или десять. Когда молчит, выражение у нее суровое, почти вызывающее. Заговорит — смягчается, делается даже нежной. Я сообщаю ей об этом. И она: «Вы наблюдательны». Вообще-то я вовсе не наблюдательный. Просто мне было приятно смотреть на нее, вот и все. «Почему?» Ну, потому что она красива (ее смешок, мой вздох), но еще у нее загадочный взгляд (поднимает брови), правда, тайна в нем небольшая, крошечная. Хохочет она, ничуть не заботясь о гриме. «Выходит, невелика тайна? А почему?» — «Потому что в любой момент может рассеяться, обнаружиться». — «А можно узнать, чья это тайна?» До сих пор я выкручивался, чтобы избежать «ты» или «вы», но тут приходится решиться, и я говорю: «Твоя». Тыканье ее удивляет (ей лет двадцать шесть или больше), она не ожидала, но еще меньше ожидала, что за этим кроется. Она отпивает глоток, чтобы выиграть время. Темные глаза блестят. «Кем работаешь?» Объясняю. «А почему бы тебе не зайти за мной завтра, после репетиции?» Она мне и нравится и нет. Нравится ее внешность, особенно лицо, еще руки и ноги. Нравится и то, что придумал ей тайну. Но не нравятся три вещи: что она актриса, что знаменита и что такая старая. Вообразите: я — с двадцатишестилетней старухой! Однако искушение велико. «Боишься? Я тебя не съем. Просто поговорим, больше ничего. И знаешь почему? Мне по душе то, что ты сказал. Думаю, ты прав: есть одна малюсенькая тайна, и дело тут во мне самой. Пожалуй, ты даже поможешь избавиться от нее». Теперь я глотаю виски, чтобы выиграть время.

IX

Скажем, что зовут ее Исабель. Ясно, это не ее имя. Но не хочу выдавать. Хотя всегда есть риск, что завтра или чуть позже такие издания, как «Антенна» или «Радиоландия», сообщат, что прекрасная героиня «Мечты наяву» (название тоже выдумано) была замечена в компании статного юноши. Итак, ее зовут, скажем, Исабель. Статный юноша часами думает о том, как пойдет к ней после репетиции. Главная проблема — одежда. Но решаю я ее легко. Раз не могу шиковать, оденусь просто, почти как бродяга. Без всяких комплексов. Будто я горжусь кофтой, связанной моей матерью.

Прибыл я столь пунктуально, что даже совестно, и пришлось трижды обойти вокруг квартала, прежде чем обосноваться перед подъездом театра; Вообще-то я мог бы сделать и семнадцать кругов, потому что она опаздывает на час девять минут двадцать секунд. Выдерживаю жестокую схватку (как передало бы «Радио Карев») с чувством собственного достоинства, которое настойчиво советует мне уйти и забыть выдающуюся актрису. Все же остаюсь. Не знаю почему, но остаюсь. Надоело ждать, но остаюсь. Наконец она появляется. Выходит из лифта со всей компанией. Я — единственный ожидающий, так что ошибки быть не может. Но Исабель проходит мимо, смеясь и жестикулируя (в этот момент она показалась мне вульгарной), смотрит на меня будто на карниз, на дверную петлю или таракана и проходит, смеясь и жестикулируя, с равными себе. Я — неровня. Они рассаживаются по трем машинам и срываются с места с адским шумом. Значит, статный юноша не будет упомянут ни «Радиоландией», ни «Антенной». Только сейчас ощущаю, как я взмок. Должно быть, кофта, связанная матерью, слишком плотная.

X

Выкуриваю сигарету и чувствую себя лучше. В конце концов, что общего у меня с этими людьми? Ведь здесь быть актером или актрисой совсем не то, что в Мойте, где ты можешь встретить Кандо в троллейбусе, а Эстелу Медину — в булочной. Не знаю, лучше так или хуже, только это не одно и то же. Там профессия актера больших денег не даст. К тому же нет своего кино. Здесь есть, а через кино миллионы текут. Так и говорят: контракт на столько-то миллионов песо. И на телевидении, и даже в театре. А весь механизм рекламы, со сплетнями и всем прочим! Ну как не увериться этим людям, что они и есть соль земли и ее окрестностей?

В этот час метро уже не работает, автобусы редки. Конечно, есть такси, но в кармане пусто. Поэтому возвращаюсь в пансион «Hirondelle» пешком. Должно быть, кварталов сто двадцать, А может, и триста пятнадцать. Но мне это полезно. Проходит сначала разочарование, потом злость, и, наконец, я обретаю относительное спокойствие. Может, я достиг зрелости? Ну, нет! Торжественно отказываюсь созревать! Как здорово сказал Гераклит: зрелые фрукты те, которые вот-вот сгниют. Впрочем, не уверен, Гераклит ли так говорил, но всегда следует ссылаться на авторитетный источник. А может, никто этого не говорил, тогда я воспользуюсь и подпишусь сам, В альтернативе Зрелость или Смерть я, конечно, предпочитаю Смерть, Если бы позавчера вечером я сказал это Исабель, возможно, она вспомнила бы обо мне. Не нужно бояться слов. Слова завоевывают миры. И женщин.

Не все города красивы ночью, особенно если бредешь по ним в полнейшем унынии. А Байрес располагает к себе и тогда, когда испытываешь немилосердные удары судьбы. Всегда найдется какой-нибудь бродячий пес, который не прочь сопровождать статных и покинутых юнцов, а иногда, как нынешней ночью, бродячих псов даже четыре. Они сбегаются, разбегаются, снова собираются, сопровождают меня через перекресток, посмотрев прежде направо, потом налево (должно быть, какой-то ловкач из правых придумал, что опасность угрожает слева), и ждут, когда проедет длиннющая цистерна, чтобы снова пристроиться ко мне на противоположном тротуаре; они так усвоили роль почетного эскорта, что по дороге даже не обнюхивают мусорные бачки и, говоря библейским языком, не восходят друг на друга; все это доказывает, что свой ночной парад они устроили не ради наслаждения, а во имя строгого исполнения долга. Так мы впятером продвигаемся деловым шагом, без передышки, лишь поглядывая на то, как ветер кружит грязные бумажки, оставшиеся от прожитого дня, как крючконосый тип осторожно (будто опасаясь за барабанные перепонки) отвешивает две затрещины толстой проститутке, которая не удивляется, но зато в ответ пинает беспощадного своего спутника в тазобедренный сустав (как видите, я разбираюсь в анатомии). В отдалении — к счастью, за пределами моего непосредственного окружения — слышится завывание полицейских сирен. И хотя полицейские машины далеко, все четыре собаки останавливаются и внимательно смотрят па меня, как бы ожидая моего решения, оценки ситуации или просто сигнала тревоги. Но я продолжаю хладнокровно идти вперед. Тогда четыре собаки, посоветовавшись между собой, также решают продолжать свой марш солидарности. Два мундира заприметили нас издалека и поджидают. Но пятеро — внушительное зрелище, и мы беспрепятственно продефилировали перед полицейскими.

XI

В издательстве я правлю корректуру, пока не обалдеваю. Вот уже педелю потею над экономическим журналом. Сначала была статья на семьдесят страниц об экономическом развитии Англии до промышленной революции. Обнаружил пятнадцать опечаток в овцеводстве, двадцать — в присвоении общественных земель и двенадцать — в церковной собственности. Тема не развлекает. По ночам снятся пережитки феодализма и рационализация производственного процесса. Сегодня мне досталась статья об использовании экономических законов. Нахожу девять ошибок в стихийном действии объективных законов, восемнадцать — в объективной необходимости законов общественного производства и всего-навсего четыре — в организованных выступлениях рабочих. Значит, этой ночью мне приснятся научно обоснованные технико-экономические показатели и общественно необходимое среднее время. Это мне, которому так ненавистна математика! Пока правлю корректуру, решил не вникать в тему — по двум причинам. Первая: даже вчитываясь, не понимаю, о чем речь. Вторая: если пытаюсь вникнуть в суть, пропускаю ошибки. Один раз возвратился назад, потому что отвлекся, и хорошо сделал (что вернулся назад, а не отвлекся), потому что у меня проскочило ни больше ни меньше как «съедение» вместо «соединение», «зачихать» вместо «зачитать».

Порой мне представляется, что глаза начинают каменеть, если читаешь не моргнув и все время всматриваешься. Понимаю, что это глупо, но боюсь, вдруг моргну, и в это мгновение проскочит опечатка, затаившаяся среди стольких экономических законов. Тогда я отмечаю ногтем (между прочим, приходится чистить его) словечко, на котором застрял, отворачиваюсь, вволю моргаю и возвращаюсь к гранке уже с увлажненными и не такими перенапряженными глазами. И только тогда снимаю палец с оттиска, чтобы почистить ноготь.

XII

Дионисио — двадцати двух лет, студента-химика и моего бывшего соседа — я встретил на углу улиц Кордоба и Каннинга. Всего полгода я его не видел, но кажется, что за эти месяцы он прожил десятилетия. Утратил прежнее жизнелюбие, подвижность, озорство. Истеричным, как многие встреченные мною соотечественники, он не стал. Внешне он спокоен. Не знаю, что хуже. Потому что под внешним спокойствием Дионисио скрывает огромное горе. Сначала я даже не нахожу, что сказать ему, о чем спросить. Раньше он славился среди нас как самый талантливый, самый умный и самый уверенный в себе. Как же мне теперь советовать, сочувствовать, помогать ему? И в чем сочувствовать? Я предлагаю выпить нива. Он соглашается.

Когда официант ставит перед нами кружки, Дионисио впервые улыбается, но это деланная улыбка, вымученная, погасшая. «Как я был во всем уверен! Помнишь?» Конечно помню. Уже не могу не задавать вопросов. Спрашиваю. Был в заключении, само собой, а кто там не был? Всего четыре месяца. Схватили его и еще пятерых, в том числе и Рубена, на собрании у Вики. «Ты помнишь Вики?» Еще бы. Такую не забудешь. Чуть не сказал ему это, но вовремя спохватываюсь, он едва сдерживает рыдание, — похоже, в этом суть дела. Вики была его невестой. Никто не сомневался, что их любовь вечна. Всегда они были вместе: в парке, на студенческих собраниях, в автобусе, в кино, па факультете. «Ее увели с нами. Сначала со всеми обращались вежливо. Допросы вел «добрый»; не добившись ничего, нас передали «злому», который не стал терять время на зуботычины. Сразу под пытку. Ты не можешь себе представить! Страдаешь и за себя и за других. Нас никогда не «обрабатывали» одновременно. Брались за кого-нибудь одного, а остальные под капюшоном пусть воображают самое худшее. До того доходишь, что, когда настает твой час, стараешься кричать как можно меньше (хотя не кричать невозможно), чтобы меньше пугать тех, кто слушает и не видит. Так продолжалось две недели». Я замечаю, что Дионисио уже не сдерживается, закрывает лицо обеими руками. Голос его становится прерывистым, доносится через мокрые, сведенные судорогой пальцы. «Единственный раз с меня сняли капюшон, когда ее насиловали на моих глазах. Меня скрутили голого. С нее тоже сорвали одежду и распяли на широкой доске, привязав за руки и за ноги. Их было около десяти. Вики знала, что я здесь и не могу ничем помочь. Сначала она кричала как безумная, потом потеряла сознание, но палачи не унимались. Я пытался зажмуриться, а они заставляли силой открывать глаза. Потом ее отвезли в госпиталь. И она чуть не умерла. Через месяц пас отпустили, всех, кроме Рубена». Я не представляю, что делать с Дионисио. Пожимаю ему руку. Люди в кафе слышат, как он стонет, бормочет. Подходит официант: «Может быть, вашему другу плохо?» И я вру, будто ему только что сообщили о несчастье в семье. Он говорит «бедняга» и отходит к соседнему столику — подать оливки. Дионисио понемногу успокаивается, и я спрашиваю, где Вики, что с ней сейчас. «Жива, но не живет, понимаешь? Так и не оправилась. Молчит. Я ее видел, пытался поговорить с ней. Но она не отвечает и никого не узнает. У отца есть деньги, и он хочет отвезти ее в Европу, может, там смогут что-нибудь сделать. Врачи посоветовали, чтобы я больше не появлялся, во всяком случае сейчас, так будет лучше для нее. Кроме того, за мной дважды приходили. В конце концов я вынужден был уехать и сам не знаю, как это удалось. Через Риверу пробрался в Бразилию, оттуда через Уругваяну — в Аргентину и доехал сюда, голосуя на дорогах. Двадцать дней ушло». У меня перед глазами — лицо Вики: красавицы, заводилы, спортсменки, блестящей студентки. Дионисио поднимает голову, слез уже нет, глядя на носок туфли, он произносит вполголоса: «И это еще не самое скверное». Мне приходится наклониться, чтобы расслышать: «Она беременна». Видали? Черт знает что в этой сволочной жизни бывает.

XIII

Я укрываюсь в пассаже на проспекте Санта-Фе — стрельба слышится поблизости. И рассматриваю витрины, чтобы убить время. В пассаже много людей. Хозяевам дорогих магазинчиков, расположенных в пассаже, перестрелки приносят доходы. Люди, укрываясь здесь, всегда что-нибудь покупают. Опасливые покупают из суеверия, преисполненные благодарности слепому случаю за то, что оказались вблизи Санта-Фе, когда раздались выстрелы. Хуже, если «свинцовый ливень» (как говорит телевидение) застанет тебя на углу Санта-Фе и Талькауано или когда ты переходишь широкий проспект Девятого Июля — асфальтовый пустырь. У меня нет денег на покупки, так что я просто глазею на витрину с кассетами, потом с модными костюмами для плейбоев, дальше — с браслетами и цепочками для хиппи, а там — с керамикой, цветными свечками, магнитофонами, фотоаппаратами. Остаются одни только boutiques для дам, и я останавливаюсь в нерешительности, даже не всматриваясь в витрину. Вдруг замечаю, что изнутри кто-то махнул рукой, и вот опять; сначала я подумал, что машут кому-то из прогуливающихся за моей спиной или дожидающихся, когда кончится стрельба. А увидев улыбку, узнаю Исабель, буду называть ее Скажем-Исабель. Без особой охоты отвечаю на ее приветствие, а она подает мне знаки, чтобы подождал. Узнать ее сразу трудно — у нее другая прическа, другой цвет лица (как бы с оттенком меди) и, главное, другой наряд: вместо спортивного платьица, в котором она была, когда мы познакомились, или длинного пиджака, когда она прошла мимо меня двадцать дней назад, сейчас на ней облегающий жакет и широченные брюки. Я вспоминаю, что моя мама называет их «бананами», но, по-моему, это просто пижама для улицы.

Наконец она выходит, нагруженная пакетами, и смотрит на меня не как на таракана или карниз, а как на статного юношу. Да еще целует в щеку, едва касаясь. Обволакивает духами. Не знаю, понимаете ли вы меня (кто это «вы»?). Слабыми, но потрясающими. Вдруг мне показалось, что весь пассаж пахнет этими духами. Слабыми. Но потрясающими. Сегодня она веселая. Не молчаливая и насупившаяся, как па сборище, не шумливая и развязная, как в тот вечер, когда она прошла мимо. Просто веселая. И не вспоминает о несостоявшемся свидании. Я тоже не вспоминаю. Заговорить о нем для меня унизительно. Сегодня я надел сорочку. Может быть, Б тот вечер она меня не узнала, потому что я был в кофте, связанной матерью. Но в этом случае она должна бы упрекнуть за то, что я не зашел за ней. А может, не упрекает, чтобы не унизиться самой. «Что ты здесь делаешь? Покупаешь что-нибудь?» Я объясняю, что попал в пассаж из-за перестрелки на улице. «Я тоже. Но мне это дорого обошлось. Смотри, сколько накупила». Я помогаю ей справиться с пакетами. «Пойдем со мной. Или у тебя дела?» Нет, у меня дел нет. «Машина за углом. И пальба уже окончилась. На сегодня по крайней мере». Это верно. Люди постепенно выходят из пассажа. Проспект обретает свой всегдашний сумасшедший ритм. Люди громко разговаривают, смеются, перекликаются. Два открытых автомобиля, набитых разными педиками, обгоняют автобусы и такси, чтобы поспеть к перекрестку до того, как зажжется красный свет. Никто не сказал бы, что в этом году убито девятьсот человек по политическим взглядам.

Мы еще не дошли до стоянки машин, когда начал моросить дождик. Моя спутница все же успевает дать два автографа: девчонке с пронзительным голоском и достопочтенной матроне. Похоже, ей по вкусу, когда ее осаждают такими просьбами. Другие ничего не просят, но узнают ее. Тем временем дождик перешел в ливень. Я чувствую себя свободно, никто на меня не обращает внимания, слава богу. Она раскладывает пакеты на заднем сиденье. «Какой холод, дружок! Поедем ко мне, пропустим по глотку. Столько выстрелов и столько покупок — пора передохнуть, верно? К тому же нужно отпраздновать встречу».

Квартира у нее не то чтобы роскошная, но весьма комфортабельная. Я располагаюсь на каком-то странном сооружении: для кровати маловато, для софы чересчур велико. Хотелось бы часами валяться на нем. С этого сооружения начинаю рассматривать помещение. Для меня такая квартира была бы идеальной, когда жизнь станет оседлой. Сегодня — нет, сегодня я еще кочевник. На мой взгляд, оседлые всегда старые. Или уже зрелые люди, как Скажем-Исабель. Я спрашиваю, чувствует ли она себя оседлой. «Что это такое?» — осведомляется она в свою очередь, ее слова звучат не слишком-то отчетливо, потому что она одновременно чистит зубы в ванной. Поясняю: оседлые — это те, кто не переезжает с квартиры на квартиру, с пастбища на пастбище, из страны в страну, а кто переезжает то и дело — это кочевники. Вот бы послушала меня преподавательница истории, гордилась бы мной. Но она не услышит: сидит в тюрьме. «В таком случае я оседлая. Ненавижу пастбища. Ненавижу переезды». Так я и думал. Ей же столько нужно перевозить. «А вот весь мой багаж — это я сам». — «Красиво. Как у Антонио Мачадо! Ты знаешь, что я начала свою театральную жизнь декламацией стихов Антонио Мачадо?» Нет, не знаю. Наверное, она воображает, будто ее биография известна всем. Но чтобы она убедилась в том, что и я знаю, кто такой Антонио Мачадо, декламирую ей: «В твоих больших глазах пылает тайна (пауза), о нелюдимая подруга (пауза). Как знать, любовь или ненависть безмерна (пауза) в твоем сияющем колчане черном?» Цитата заставляет ее выглянуть из ванной. Ах, головка, Скажем-Исабель! «Культурнейший юноша, культурнейший. Одобряем единодушно». Теперь она появилась в джинсах и синем свитере. Переоделась в два счета. Эх, как актрисы переодеваются! «Виски? Со льдом или так?» Со льдом, конечно. Она подходит с двумя стаканами и садится на ковер в позе Будды. «Слезай с ложа. Снизойди до народа». Мне жаль покинуть странное сооружение. Потом, не хочется садиться па пол, пусть даже на полу лежит мягкий, ворсистый ковер; у меня длинные ноги, их некуда девать. Когда я устраиваюсь на полу, мои ноги как будто окружают меня. С ложа, как она его называет, не слишком удобно смотреть на нее, и вообще-то приятнее сидеть на ковре, не только в окружении собственных ног, но и рядом с ней, Скажем-Исабелью, в этой комнате, где никто не может помешать.

«В тот вечер ты сказал мне, что я скрываю какую-то маленькую тайну. И что эта тайна касается меня». Обиды я уже не испытываю. В течение последних минут я стал лучше к ней относиться. Но не сразу. Встречаются идиоты, которые из-за актрис удавиться готовы. Я — нет. Нравятся они мне или не нравятся, но в петлю из-за них не полезу. Она, к примеру, располагает к себе. И чем-то озабочена. А ведь она наверняка пас, статных юношей, хорошо знает.

«Догадываешься, что это за маленькая тайна, касающаяся меня?» Между двумя глотками шотландского виски мотаю головой — нет. Если бы она знала, что тем вечером я сказанул про тайну, лишь бы как-то выйти из положения! Должно быть, думает, будто я астролог или хиромант. «Тайна в том, что я живу фальшивой жизнью». Вот оно что. «То, что ты сказал, застряло у меня в голове. Знаешь, трудно признаться в этом». Угу. «Вот поэтому в прошлый раз, после репетиции, я притворилась, что не заметила тебя». Собираюсь произнести «угу-угу», но выручает приступ кашля. «Что, простудился под дождем? Так вот, поэтому я прошла мимо, хохоча, как чокнутая. Не была уверена». В чем не уверена? «В том, что действительно хотела поговорить с тобой. Решила подождать удобного случая. Ты, наверное, не знаешь, что мы, актеры, ужасно суеверны. Если встречу тебя — расскажу. Если не встречу — конец». И она меня встретила.

Скажем-Исабель будто преобразилась. Не знаю, что с ней. Прямо светится. Или прозрачной стала. Это уж слишком. Черт возьми, неужто влюбился? Ага, прозрачность исчезает, уже хорошо. Но нужно быть начеку. «Да, я живу фальшивой жизнью. А ведь я не была такой. Была гораздо лучше. Я из пролетарской семьи, Не веришь? Три года назад мой отец еще работал па фабрике, а мать шила для соседок. Теперь-то нет — я неплохо зарабатываю, купила им домик и помогаю. Тем более отец ушел на пенсию. И брат им помогает. Он синхронный переводчик, тоже хорошо зарабатывает. К чему я это? Ах да! Я сказала, что из пролетарской семьи. И поэтому мое призвание актрисы, если оно есть, не для того, чтобы опускаться до такой дряни, как «Мечты наяву» (вы уже знаете, название постановки другое). Я всегда хотела стать актрисой. Главной моей целью было сделать что-то полезное, помочь людям разобраться кое в чем, а не запутывать их, как я сейчас делаю. Но сути, я и сама себя запутываю».

В голосе Скажем-Исабели нерешительность. Она хорошеет, когда нерешительна. Умолкает ненадолго. Я отпиваю еще виски: последний глоток. «Я знаю, что однажды придется принять решение. Будет непросто. Или я продолжаю путать и запутываться, или освобождаюсь от всего, что меня окружает сейчас. Нелегко. Для тебя, может быть, легче, ты начинаешь с нуля. Ты сам признался, что ты — единственный твой багаж. Но я создавала себе иллюзии и поддавалась им. Вот видишь, ты посидел четверть часа на этой чудовищной мебелище, и, когда я позвала тебя на ковер, тебе уже трудно было покинуть ее. И все так. Комфорт — как бы рессора, он смягчает, изнеживает, связывает но рукам и ногам. И если, несмотря ни на что, ты пошевелишься, то лишь ради денег, ради большего комфорта. Это ложе я приобрела, чтобы читать на нем. Но должна признаться, с тех пор не читала, только спала после обеда. Только для этого оно и годится, даже любовью на нем заниматься неудобно».

Подозреваю, все это что-нибудь да значит, но Скажем-Исабель как будто ни на что не намекает. Или намекает, а до меня не доходит? Неужто я еще такой младенец? Пока что подливает мне виски, бутылку оставила под рукой, у ковра. Может, она хотела сказать, что «мебелища» не годится, зато ковер — да? Решаюсь посмотреть на Скажем-Исабель, и вдруг меня осеняет: я и сам не хочу ни на что намекать. Наверное, тема слишком серьезна. Я спрашиваю, отчего ей так противна ее работа. «Наверное, из-за огромной дистанции между тем, что могла бы сделать, и тем, что делаю в действительности». Почему же она не делает как надо, черт побери? «Причина номер один: мне страшно. И страх довольно сложный. Панически боюсь, что подложат бомбу, или похитят меня, или будут угрожать, или убьют. Пока я занимаюсь нынешней ерундой, я вне опасности. Не скрою, косвенно я словно бы сотрудничаю с ними, я им нужна. Бездумность как фактор отчуждения. Так назвал свой доклад один мой друг, социолог, и, будучи циником, подарил мне его с посвящением. А еще меня преследует страх другого рода. Например, боязнь расстаться с достигнутым положением в обществе, с этой квартирой, с комфортом, автомобилем, мебелищей, ковром, шотландским виски. И клянусь тебе, я не знаю, какой из этих двух видов страха угрожает больше; какой сдерживает меня и в то же время губит. Я могла бы выбрать нечто среднее, по крайней мере приличное. Не думаю, что у меня хватит пороха выступать в политических пьесах или концертах, сегодня это может стоить головы. Зато я могла бы выступать в театре, кино или на концертах с порядочным репертуаром. Раз не решаюсь защищать справедливость, не говоря уж о том, чтобы вносить свой вклад в дело революции, могла бы отстаивать культуру». Ну и?.. «Денег не заработаешь. Знаю я эту грязь. Сама в ней по уши. Знаю, как фабрикуют славу. Поверь, омерзительно».

Я уже давно слышу ее словно сквозь туман и все меньше придаю значения тому, что она говорит. Она в нескольких сантиметрах от моей руки, на ковре, уставилась взглядом в какую-то точку в потолке. Свитер приподнялся немного, и медью светится полоска кожи. Я протягиваю к ней руку. Ощущаю, как дрожит кожа, точно у лошади, вспугивающей оводов. Но я не пугаюсь. К тому же ее загорелая кожа так нежна. Она прерывает фразу на точке с запятой. Может быть, я застал ее врасплох. Молчит. Предоставляет мне свободу действий. «Молнию», как всегда, заедает. Тогда Скажем-Исабель опускает руки и помогает мне. Она невозмутима, будто приблизилась к чему-то неизбежному. Поразительно, тело ее невероятно молодо, будто ей пятнадцать, а не двадцать шесть. Я раздеваюсь не спеша, словно тоже принимаю все как должное. Умею и я быть актером, черт побери. Даже хватает духа лечь рядом (холодновато, правда, немножко), а она все смотрит в потолок. Протягиваю руку и поворачиваю ее голову, чтобы заглянуть в глаза. Она плачет. Этого я не ожидал и не могу не растрогаться. Нежно провожу пальцами по ее шее. Она говорит: «Сейчас меньше разницы между тобой и мною. Не важно, что моя одежда шилась на заказ, а твоя так же дешева, как та, в какой я ходила в школу в Сан-Николас. Не важно, вся одежда там, в груде, и уже не мешает нам быть похожими. И когда ты будешь меня ласкать (ты будешь меня ласкать?), не столь важно, что у тебя нет ни гроша, а у меня солидный банковский счет. На теле карманов нет, видишь? И не важно, что ты сбежал от полиции, а я стараюсь бежать от самой себя. Смотри-ка, у нас одинаковые волосы». Я подвигаюсь ближе, чтобы Скажем-Исабель и я могли сравнивать. Действительно, почти тот же цвет. Разница совсем незаметна. Как будто это одно руно.

XIV

Дионисио вознамерился разобраться в причинах поражения — страны и своего собственного. «Имею ли я право чувствовать себя сломленным, поскольку Вики стала жертвой, а я — свидетелем, преисполненным ненависти и стыда? Не кажется ли тебе непростительным, что мы всегда рассчитывали только па победу и никогда — на поражение?» Не знаю, что ему ответить. Дело в том, что я лично ни на что не рассчитывал: ни на победу, ни на поражение. Наверное, из нелюбви к математике? Я не считал даже пинки и зуботычины, полученные в полиции. «Это лишнее доказательство того, что мы были незрелыми. Думали, что враг — благородный кабальеро консерватор, а оказалось — кровожадный зверь. Ну скажи, что мне делать сейчас с моей ненавистью? Поверь, с таким чувством ничего создать не удастся. И уж конечно эта ненависть слепа, потому что я не знаю, кто они: снимая с меня капюшон, они надевали его на себя. Помню, разумеется, голоса, никогда их не забуду. Но как установить лицо и имя по голосу? С политической точки зрения самое скверное заключается в том, что мне не столько нужна победа, сколько возможность размозжить головы тем, кто погубил нас с Вики. Нехорошо, но иначе не могу».

В конце концов я думаю так же. Или мне кажется? Трудно влезть в душу другого человека. А мне и того труднее, ведь я никогда не был так влюблен, как Дионисио в Вики, так что не могу и вообразить, что переживаешь, когда на твоих глазах банда мерзавцев по очереди оскверняет девушку, которая для тебя — все. Или почти все, и того довольно. А ну-ка, что бы я почувствовал, если бы дюжина этих обезьян принялась за Скажем-Исабель, а я был бы связан, бессилен помочь? Понятно, я не влюблен в Скажем-Исабель, но все равно, должно быть, жутко стать свидетелем такого. Жутко, даже если не знаешь женщину. Видимо, я не влюблен в Скажем-Исабель, хотя меня очень взволновало наше недавнее рандеву, и действительно, кожа у нее — чудо, и все тело потрясающее, но я не потерял голову (пока) даже в самый сумасшедший момент, как рассказывают другие. Нет, у меня не было желания провести с ней всю жизнь: я не испытывал и стеснения в груди (до такой степени, когда близок к инфаркту), и не хотелось мне во что бы то ни стало бродить одиноко под луной, а если нет луны — под светофорами. Нет, это не про меня. Я чувствовал себя необыкновенно свободным и испытывал наслаждение без всякого стеснения в груди, зато с огромным желанием, какого не знавал на протяжении долгой жизни. Она отвечала мне той же горячностью и совсем не стыдилась выказывать свои чувства. Ее не одолевали сомнения насчет того, что она делает и что должна была бы делать. Очевидно, ей уже будет трудно отступить. Комфорт затягивает, да как! Даже я в какой-то степени скучаю по «мебелище» и ковру, особенно по ковру! И не только это. На улице люди на нее оглядываются, останавливают, просят автографы. Хоть она и отрицает, это ей тоже но вкусу, манит ее. Судить не буду. Скорее, я ее понимаю. Наверное, если бы я был знаменитым и девушки останавливались бы на улице, глазели, раскрыв рот, у меня было бы больше увлечений, чем у нее. Должно быть, тщеславие пропорционально таланту, и у меня нет тщеславия, поскольку нет таланта. И не будет? По-видимому, сейчас мне наплевать на талант, а потом он понадобится. Сейчас мне достаточно быть молодым; потом когда-нибудь, когда стану дряхлым тридцатилетним стариком, верно, захочется иметь талант. Проблема в том, можно ли приобрести талант чрезвычайным усилием воли? Это от многого зависит, конечно. Знаю я некоторых людей, которые не смогут быть талантливыми, даже если грыжу наживут. Вообще-то зачем мне теперь талант? Жуткие неудобства. Жуткая ответственность. Жуткая работа. Кроме того, по-моему, если ты сломлен (как Дионисио, например), то остается лишь одно — переживать свои несчастья. А я не хочу унывать. Мне кажется, что единственный способ сохранять себя молодым — не унывать. Смогу ли я?

XV

Жду ее после репетиции у выхода из театра, и на этот раз она издали подает мне знак, а когда подходит, целует, едва касаясь щеки, и представляет своей компании, начиная со здоровенной тетки, наверняка характерной актрисы. Затем следуют режиссер, осветитель, декоратор. И какой-то непонятный молодой человек, который не сводит с меня глаз. И она все говорит: «Это Эдуардо», — с такой естественностью, что я чуть сам не начинаю верить, будто меня зовут Эдуардо. Но нет. Раз уж она изобрела мне имя, могла бы подыскать потаинственней, вроде Асдрубаля, или Эусебио, или Сауля. «Дружище Эдуардо!» — зовет меня осветитель, а я по рассеянности не отвечаю; тот обижается и поворачивается ко мне спиной, тогда до меня доходит, что Эдуардо — это я; спрашиваю, не звал ли он меня, и он превозносит быстроту моей реакции.

Всей компашкой отправляемся ужинать. Я ничего не ем, потому что «уже поужинал». Если буду есть, придется платить, само собой, а они выбрали таверну «Эдельвейс», где с тебя сдерут даже за зубочистку. Так что я смотрю на то, как передо мной, сзади меня, сбоку проплывают жаркое, салаты, зайцы по-охотничьи, ньоки по-болонски, и притворяюсь сытым, а слюнные железы действуют сверхактивно, поскольку на самом деле меня гложет голод. В довершение несчастья я сижу не только далеко от Скажем-Исабели (вообще-то я думал, что встречусь с ней, а не со всей труппой), по мне еще и особо повезло: мои соседи — непонятный юнец и характерная актриса, и я в полном замешательстве, не знаю, о чем с ними говорить. Единственные темы, которые приходят на ум, относятся к пищеварению, меню, приправам, а я стараюсь не поминать все это, опасаясь лишиться слюны, что вредно для здоровья.

На другом конце стола Скажем-Исабель смеется над сплетнями и анекдотами, которые рассыпает осветитель. Мне не нравится, как она встряхивает париком. Не нравится и осветитель рядом с ней. Вдруг она бросает на меня взгляд, подмигивает мне, гримасничает. Я не реагирую. Наверное, голод рождает чувство уязвленности. Тогда она открывает сумочку, достает бумагу, пишет что-то, дважды сгибает пополам и просит официанта передать мне: «Скоро пойдем домой. Ты и я». Снова сгибаю послание и кладу его в карман. Только посмотрел на нее с безразличным видом.

Декоратор заводит речь о политике. Мол, ходят слухи о пытках. И это точно — пытают. Но он лично согласен. Раз какие-то недоросли хотят изменить порядок в стране, раз хотят, чтобы страна перестала быть западной и христианской, раз хотят покончить с частной собственностью, забывая, что для отцов родины Ривадавии или Сааведры частная собственность была всегда чем-то священным, раз хотят покончить с семьей, с культом матери, с Рождеством, с нашими идиллическими коровками — иначе говоря, со всем хорошим, что унаследовало нынешнее поколение, тогда ладно, пусть платят, дружище, и если цена тому пытка, пусть пытают, дружище, и поясняет, что у него при этом ни один волос не шевельнется. Характерная актриса шепчет мне: «Бесспорно, он же лысый!»

Я думаю о Дионисио и Вики. Здесь, в Аргентине, быть может, другие репрессии. Другие ли? Слушаю декоратора и не могу отделаться от образа Вики, изнасилованной на глазах Дионисио, выжившей и мертвой, навсегда замкнувшейся в самой себе. Все, хватит с меня. Прощаюсь с характерной актрисой и с непонятным юнцом («завтра нужно рано вставать»), смотрю на другой конец стола, где Скажем-Исабель уже не встряхивает париком и, быть может, поэтому видит, что я встаю, сдержанно прощаюсь и ухожу. Прежде чем открыть дверь па улицу, оборачиваюсь. Все они так и сидят там — самодовольные, покуривающие, жующие.

XVI

Долго ли еще смогу я вести свою записную книжку? Сегодняшнее заставляет сомневаться. Я иду из издательства по проспекту Ривадавия и замечаю странное движение неподалеку от улицы Биллингхерст. Назад не поворачиваю, это всегда вызывает подозрение. Сотни людей стоят лицом к стене, с поднятыми руками. Но солдаты их не обыскивают, только караулят. Подъезжают четыре «форда-фалкона», молодчики с автоматами выскакивают еще на ходу. Кажется, их цель — молодая пара. Она — рыжая, в светлом пальто, с вязаной сумочкой. Он — высокий, смуглый, усатый, с черным портфелем. Нападение застает обоих врасплох. Она падает прямо в грязь. Он пытается защитить ее, по двое нападающих опрокидывают его четырьмя-пятью резкими, сильными ударами. Мужчина все же поднимается, не сдается. Но па этот раз от удара он теряет сознание. Женщина, которую держат трое, вне себя кричит: «Мы — Луис и Норма Сьерра! Мы — Луис и Норма Сьерра! Сообщите, что нас похищают!» Приклад разбивает ей губы, и тогда слышится лишь прерывистый стон, что-то вроде музыки на те же слова. Я в тридцати метрах, на углу. Пока длится эта сцепа, солдаты продолжают караулить тех, у стены. Никто не сделал ни малейшего движения, чтобы защитить молодую пару. Я — тоже. Никогда до сих пор я не ощущал себя таким ничтожеством, таким презренным ничтожеством. Мужчину, по-прежнему без памяти, двое засовывают в первый «флакон», женщину, в крови и грязи, — в третий. Все четыре машины срываются с места и как метеоры удаляются в сторону площади Конгресо. Тем, кто у стены, разрешено опустить руки и следовать дальше. Я иду по улице Биллингхерст. Мне стыдно показываться на Ривадавии. Не хватает собак той ночи.

XVII

Больше я не видел Скажем-Исабели. Вечер в «Эдельвейсе» отбил всякую охоту. Она не знает, куда мне позвонить. А я знаю адрес, телефон да еще могу встретить ее после репетиции. Но не хочу. Зачем? Понимаю, что не все такие, как декоратор. Прекрасно знаю, есть актеры и актрисы, которые рискуют жизнью, которые поднимаются на сцену, помня, что их в любой момент могут подстрелить, потому как они там подвижная (а иногда и неподвижная) мишень. Да, я прекрасно знаю, многие из них идут на фабрики и разыгрывают на сцене именно тамошние конфликты, и эта работа приносит пользу, заставляет людей многое понимать, когда актер говорит что-то родственное их мыслям. Да, прекрасно знаю. Даше Скажем-Исабель говорила мне об этом, конечно с завистью, потому что ее саму преследует страх. Да, прекрасно знаю, и мне, конечно, хотелось бы поговорить с этими ребятами. Но что общего у меня с теми, кто был на ужине в «Эдельвейсе»? С их трескучей иронией, которая быстро улетучивается и порождает ужасающую скуку; с их скопившейся злостью, их перемежающейся завистью, их привычкой к злословию? Скажем-Исабель не так плоха, и, поработав с ней, встряхнув немного, может, удастся превратить ее в отличную девчонку. Но мне не до великих патриотических начинаний. Надо чувствовать себя живым.

Дионисио выглядит лучше. Получил письмо от своих из Монте, впервые его обнадеживают насчет Вики; с прошлого четверга та плачет, иногда подолгу, и ее взгляд стал что-то выражать, правда еще неизвестно, что именно. Врачи теперь настроены более оптимистично. Если она поправится настолько, чтобы перенести аборт, попытаются сделать его. Это было бы неплохим выходом. Отец Вики пишет ему, что в воскресенье кто-то при ней упомянул Дионисио, и она улыбнулась. Почти незаметно, но улыбнулась. Нужно видеть, как ухватился Дионисио за это подобие улыбки.

Мы встречаемся в кафе напротив площади Италия. Дионисио показывает мне письмо, и я еще более воодушевляю его: «Вот увидишь, все наладится. Привезешь ее сюда, и начнете жить». — «Ты думаешь?» Конечно, я так думаю. Нужно верить, другого средства нет.

Иду в «М». Мою руки, когда влетает мальчишка (двенадцати или тринадцати лет) с горящими щеками и выпаливает мне: «Ваш друг сказал, что убегает. Полиция». — «3десь?» — «Нет, на углу». Тут уж не до «спасибо». С недомытыми руками выскакиваю из туалета и спешу к двери. Официант перехватывает меня и, естественно, думает, что я хочу удрать, не заплатив, — кричит мне издали. Оставляю ему купюру (с чаевыми и прочим) на стойке и выхожу на улицу. Но вопль официанта-галисийца насторожил полицию. «Этот», — говорит один, «Вон тот», — передает другой. Мне вовсе не льстит такая известность. Мчусь как олень, как два оленя, как три оленя. За вашим покорным слугой устремляется настоящая полицейская лавина. Еще не представляю, как выкручусь. Понимаю только, что на этот раз по глупости не попадусь. И по недомыслию, и вообще никак. Не попадусь. Проскальзываю между семью или восемью автобусами, которые потом сворачивают па улицу Лас-Эрас. Правда, чтобы убежать, чуть не попадаю под колеса. Оступился, но вновь обретаю равновесие и вскакиваю в автобус. Ни шофер, пи пассажиры не обмолвились ни словом, хотя всем ясно, что я не со свадьбы. Агенты мечутся в истерике. Останавливают автобусы, заглядывают внутрь, иногда входят, похоже, требуют документы. Один сеньор в галстуке поднимается со своего места, встревожив меня. «Садитесь». Понимаю и сажусь. Заодно приглаживаю вихры. Я уже прилично выгляжу. Полиция останавливает машину. «Никто не впрыгивал сюда?» Шофер морщинит лоб. «Я впрыгнул», — говорит ангел-хранитель, который уступил мне место. «А-а… — бросает полицейский с презрением и устало. — Валяй дальше!»- приказывает он водителю. Сеньор ангел на меня и не смотрит. Другие — тоже. Когда подъезжаем к улице Лаприда, я соскакиваю с автобуса и захожу в супермаркет. Стою двадцать минут в очереди и в конце концов расстаюсь со своими капиталами, покупая шесть коробок спичек. Кассирша смотрит на меня с изумлением, будто я Нерон. Наверное, ей хочется вызвать пожарных.

XVIII

В Онсе жизнь стала невозможной. Всегда таскаю с собой документы, деньги, записную книжку. На всякий случай. Дионисио тоже спасся, но едва-едва. Рассказывает, что сбежал благодаря сумятице, возникшей вокруг меня. А все из-за того недоверчивого галисийца. «Тебя засекли», — сообщает мне Дионисио, и я ему верю. Каждый из тех, кто кричал «Этот!», сохранил меня на своей сетчатке. «Нет, — говорит Дионисио, — тебя раньше засекли. Ты числишься в уругвайской секции на улице Морено. Мне передавал тощий Диего. Ты же знаешь, у него есть знакомства. Один человек видел список. Диего там еще нет. Но на всякий случай бережется. Просит тебя позвонить завтра, ты знаешь куда».

Ну ладно. Не так уж я удивился. Иду в пансион. Точнее говоря, приближаюсь. За два квартала сталкиваюсь с мужем многозвучной дамы. Он хватает меня за локоть: «Донья Роса велит, чтобы тебя и близко не было. Сегодня утром за тобой приходили. Мы ждем тебя на всех четырех соседних улицах, и первый, кто тебя заметит, должен предупредить». Он отдает мне сумку. «Это твоя одежда. Донья Роса просит позвонить ей, только не называй себя. Назовись Сервандо». Наконец-то у меня имя, которое звучит как у подпольщика: Сервандо.

XIX

Диего устроил мне ночлег на неделю. «Ты должен исчезнуть. Через неделю посмотрим, куда тебя деть», Он сам вызвался поговорить с хозяином издательства: этот человек поймет, я уверен. «Скажи мне, тощий, почему?» — «Что почему?» — «Почему я должен исчезнуть и здесь?» — «Потому что тебя ищут, чудак. Или хочешь, чтобы тебя взяли? Послушай, тут долго не возятся. Прихлопнут, и точка. Закон о попытке к бегству». — «Ладно, но за что?» — «Ох, спроси что-нибудь полегче!» — «Единственное политическое, что я сделал в своей жизни, — отнес розу». — «И тебе кажется этого мало?»

Я нахожу в записной книжке номер Скажем-Исабели. Звоню ей в кафе. «Кто-о-о?» — слышен голос декоратора. Вешаю трубку. Боли в груди не ощущаю, так что инфаркта нет, и я не влюблен. Тем лучше.

Паскудно прятаться, но что поделаешь. Иду по улице Висенте Лореса (северный район пока еще не так опасен). Прежде чем исчезнуть, я хочу дойти до почтового отделения. В книжной лавчонке покупаю красивый конверт и пишу на нем адрес и настоящее имя Скажем-Исабели. Перед тем как опустить записную книжку в конверт, зеленым карандашом пишу на ее обложке большими печатными буквами; «Должен уехать. Целую. А это прочитай, поудобнее устроившись на «мебелище». Посылаю, потому что надеюсь — в тебе еще не все потеряно».