Я укрываюсь в пассаже на проспекте Санта-Фе — стрельба слышится поблизости. И рассматриваю витрины, чтобы убить время. В пассаже много людей. Хозяевам дорогих магазинчиков, расположенных в пассаже, перестрелки приносят доходы. Люди, укрываясь здесь, всегда что-нибудь покупают. Опасливые покупают из суеверия, преисполненные благодарности слепому случаю за то, что оказались вблизи Санта-Фе, когда раздались выстрелы. Хуже, если «свинцовый ливень» (как говорит телевидение) застанет тебя на углу Санта-Фе и Талькауано или когда ты переходишь широкий проспект Девятого Июля — асфальтовый пустырь. У меня нет денег на покупки, так что я просто глазею на витрину с кассетами, потом с модными костюмами для плейбоев, дальше — с браслетами и цепочками для хиппи, а там — с керамикой, цветными свечками, магнитофонами, фотоаппаратами. Остаются одни только boutiques для дам, и я останавливаюсь в нерешительности, даже не всматриваясь в витрину. Вдруг замечаю, что изнутри кто-то махнул рукой, и вот опять; сначала я подумал, что машут кому-то из прогуливающихся за моей спиной или дожидающихся, когда кончится стрельба. А увидев улыбку, узнаю Исабель, буду называть ее Скажем-Исабель. Без особой охоты отвечаю на ее приветствие, а она подает мне знаки, чтобы подождал. Узнать ее сразу трудно — у нее другая прическа, другой цвет лица (как бы с оттенком меди) и, главное, другой наряд: вместо спортивного платьица, в котором она была, когда мы познакомились, или длинного пиджака, когда она прошла мимо меня двадцать дней назад, сейчас на ней облегающий жакет и широченные брюки. Я вспоминаю, что моя мама называет их «бананами», но, по-моему, это просто пижама для улицы.

Наконец она выходит, нагруженная пакетами, и смотрит на меня не как на таракана или карниз, а как на статного юношу. Да еще целует в щеку, едва касаясь. Обволакивает духами. Не знаю, понимаете ли вы меня (кто это «вы»?). Слабыми, но потрясающими. Вдруг мне показалось, что весь пассаж пахнет этими духами. Слабыми. Но потрясающими. Сегодня она веселая. Не молчаливая и насупившаяся, как па сборище, не шумливая и развязная, как в тот вечер, когда она прошла мимо. Просто веселая. И не вспоминает о несостоявшемся свидании. Я тоже не вспоминаю. Заговорить о нем для меня унизительно. Сегодня я надел сорочку. Может быть, Б тот вечер она меня не узнала, потому что я был в кофте, связанной матерью. Но в этом случае она должна бы упрекнуть за то, что я не зашел за ней. А может, не упрекает, чтобы не унизиться самой. «Что ты здесь делаешь? Покупаешь что-нибудь?» Я объясняю, что попал в пассаж из-за перестрелки на улице. «Я тоже. Но мне это дорого обошлось. Смотри, сколько накупила». Я помогаю ей справиться с пакетами. «Пойдем со мной. Или у тебя дела?» Нет, у меня дел нет. «Машина за углом. И пальба уже окончилась. На сегодня по крайней мере». Это верно. Люди постепенно выходят из пассажа. Проспект обретает свой всегдашний сумасшедший ритм. Люди громко разговаривают, смеются, перекликаются. Два открытых автомобиля, набитых разными педиками, обгоняют автобусы и такси, чтобы поспеть к перекрестку до того, как зажжется красный свет. Никто не сказал бы, что в этом году убито девятьсот человек по политическим взглядам.

Мы еще не дошли до стоянки машин, когда начал моросить дождик. Моя спутница все же успевает дать два автографа: девчонке с пронзительным голоском и достопочтенной матроне. Похоже, ей по вкусу, когда ее осаждают такими просьбами. Другие ничего не просят, но узнают ее. Тем временем дождик перешел в ливень. Я чувствую себя свободно, никто на меня не обращает внимания, слава богу. Она раскладывает пакеты на заднем сиденье. «Какой холод, дружок! Поедем ко мне, пропустим по глотку. Столько выстрелов и столько покупок — пора передохнуть, верно? К тому же нужно отпраздновать встречу».

Квартира у нее не то чтобы роскошная, но весьма комфортабельная. Я располагаюсь на каком-то странном сооружении: для кровати маловато, для софы чересчур велико. Хотелось бы часами валяться на нем. С этого сооружения начинаю рассматривать помещение. Для меня такая квартира была бы идеальной, когда жизнь станет оседлой. Сегодня — нет, сегодня я еще кочевник. На мой взгляд, оседлые всегда старые. Или уже зрелые люди, как Скажем-Исабель. Я спрашиваю, чувствует ли она себя оседлой. «Что это такое?» — осведомляется она в свою очередь, ее слова звучат не слишком-то отчетливо, потому что она одновременно чистит зубы в ванной. Поясняю: оседлые — это те, кто не переезжает с квартиры на квартиру, с пастбища на пастбище, из страны в страну, а кто переезжает то и дело — это кочевники. Вот бы послушала меня преподавательница истории, гордилась бы мной. Но она не услышит: сидит в тюрьме. «В таком случае я оседлая. Ненавижу пастбища. Ненавижу переезды». Так я и думал. Ей же столько нужно перевозить. «А вот весь мой багаж — это я сам». — «Красиво. Как у Антонио Мачадо! Ты знаешь, что я начала свою театральную жизнь декламацией стихов Антонио Мачадо?» Нет, не знаю. Наверное, она воображает, будто ее биография известна всем. Но чтобы она убедилась в том, что и я знаю, кто такой Антонио Мачадо, декламирую ей: «В твоих больших глазах пылает тайна (пауза), о нелюдимая подруга (пауза). Как знать, любовь или ненависть безмерна (пауза) в твоем сияющем колчане черном?» Цитата заставляет ее выглянуть из ванной. Ах, головка, Скажем-Исабель! «Культурнейший юноша, культурнейший. Одобряем единодушно». Теперь она появилась в джинсах и синем свитере. Переоделась в два счета. Эх, как актрисы переодеваются! «Виски? Со льдом или так?» Со льдом, конечно. Она подходит с двумя стаканами и садится на ковер в позе Будды. «Слезай с ложа. Снизойди до народа». Мне жаль покинуть странное сооружение. Потом, не хочется садиться па пол, пусть даже на полу лежит мягкий, ворсистый ковер; у меня длинные ноги, их некуда девать. Когда я устраиваюсь на полу, мои ноги как будто окружают меня. С ложа, как она его называет, не слишком удобно смотреть на нее, и вообще-то приятнее сидеть на ковре, не только в окружении собственных ног, но и рядом с ней, Скажем-Исабелью, в этой комнате, где никто не может помешать.

«В тот вечер ты сказал мне, что я скрываю какую-то маленькую тайну. И что эта тайна касается меня». Обиды я уже не испытываю. В течение последних минут я стал лучше к ней относиться. Но не сразу. Встречаются идиоты, которые из-за актрис удавиться готовы. Я — нет. Нравятся они мне или не нравятся, но в петлю из-за них не полезу. Она, к примеру, располагает к себе. И чем-то озабочена. А ведь она наверняка пас, статных юношей, хорошо знает.

«Догадываешься, что это за маленькая тайна, касающаяся меня?» Между двумя глотками шотландского виски мотаю головой — нет. Если бы она знала, что тем вечером я сказанул про тайну, лишь бы как-то выйти из положения! Должно быть, думает, будто я астролог или хиромант. «Тайна в том, что я живу фальшивой жизнью». Вот оно что. «То, что ты сказал, застряло у меня в голове. Знаешь, трудно признаться в этом». Угу. «Вот поэтому в прошлый раз, после репетиции, я притворилась, что не заметила тебя». Собираюсь произнести «угу-угу», но выручает приступ кашля. «Что, простудился под дождем? Так вот, поэтому я прошла мимо, хохоча, как чокнутая. Не была уверена». В чем не уверена? «В том, что действительно хотела поговорить с тобой. Решила подождать удобного случая. Ты, наверное, не знаешь, что мы, актеры, ужасно суеверны. Если встречу тебя — расскажу. Если не встречу — конец». И она меня встретила.

Скажем-Исабель будто преобразилась. Не знаю, что с ней. Прямо светится. Или прозрачной стала. Это уж слишком. Черт возьми, неужто влюбился? Ага, прозрачность исчезает, уже хорошо. Но нужно быть начеку. «Да, я живу фальшивой жизнью. А ведь я не была такой. Была гораздо лучше. Я из пролетарской семьи, Не веришь? Три года назад мой отец еще работал па фабрике, а мать шила для соседок. Теперь-то нет — я неплохо зарабатываю, купила им домик и помогаю. Тем более отец ушел на пенсию. И брат им помогает. Он синхронный переводчик, тоже хорошо зарабатывает. К чему я это? Ах да! Я сказала, что из пролетарской семьи. И поэтому мое призвание актрисы, если оно есть, не для того, чтобы опускаться до такой дряни, как «Мечты наяву» (вы уже знаете, название постановки другое). Я всегда хотела стать актрисой. Главной моей целью было сделать что-то полезное, помочь людям разобраться кое в чем, а не запутывать их, как я сейчас делаю. Но сути, я и сама себя запутываю».

В голосе Скажем-Исабели нерешительность. Она хорошеет, когда нерешительна. Умолкает ненадолго. Я отпиваю еще виски: последний глоток. «Я знаю, что однажды придется принять решение. Будет непросто. Или я продолжаю путать и запутываться, или освобождаюсь от всего, что меня окружает сейчас. Нелегко. Для тебя, может быть, легче, ты начинаешь с нуля. Ты сам признался, что ты — единственный твой багаж. Но я создавала себе иллюзии и поддавалась им. Вот видишь, ты посидел четверть часа на этой чудовищной мебелище, и, когда я позвала тебя на ковер, тебе уже трудно было покинуть ее. И все так. Комфорт — как бы рессора, он смягчает, изнеживает, связывает но рукам и ногам. И если, несмотря ни на что, ты пошевелишься, то лишь ради денег, ради большего комфорта. Это ложе я приобрела, чтобы читать на нем. Но должна признаться, с тех пор не читала, только спала после обеда. Только для этого оно и годится, даже любовью на нем заниматься неудобно».

Подозреваю, все это что-нибудь да значит, но Скажем-Исабель как будто ни на что не намекает. Или намекает, а до меня не доходит? Неужто я еще такой младенец? Пока что подливает мне виски, бутылку оставила под рукой, у ковра. Может, она хотела сказать, что «мебелища» не годится, зато ковер — да? Решаюсь посмотреть на Скажем-Исабель, и вдруг меня осеняет: я и сам не хочу ни на что намекать. Наверное, тема слишком серьезна. Я спрашиваю, отчего ей так противна ее работа. «Наверное, из-за огромной дистанции между тем, что могла бы сделать, и тем, что делаю в действительности». Почему же она не делает как надо, черт побери? «Причина номер один: мне страшно. И страх довольно сложный. Панически боюсь, что подложат бомбу, или похитят меня, или будут угрожать, или убьют. Пока я занимаюсь нынешней ерундой, я вне опасности. Не скрою, косвенно я словно бы сотрудничаю с ними, я им нужна. Бездумность как фактор отчуждения. Так назвал свой доклад один мой друг, социолог, и, будучи циником, подарил мне его с посвящением. А еще меня преследует страх другого рода. Например, боязнь расстаться с достигнутым положением в обществе, с этой квартирой, с комфортом, автомобилем, мебелищей, ковром, шотландским виски. И клянусь тебе, я не знаю, какой из этих двух видов страха угрожает больше; какой сдерживает меня и в то же время губит. Я могла бы выбрать нечто среднее, по крайней мере приличное. Не думаю, что у меня хватит пороха выступать в политических пьесах или концертах, сегодня это может стоить головы. Зато я могла бы выступать в театре, кино или на концертах с порядочным репертуаром. Раз не решаюсь защищать справедливость, не говоря уж о том, чтобы вносить свой вклад в дело революции, могла бы отстаивать культуру». Ну и?.. «Денег не заработаешь. Знаю я эту грязь. Сама в ней по уши. Знаю, как фабрикуют славу. Поверь, омерзительно».

Я уже давно слышу ее словно сквозь туман и все меньше придаю значения тому, что она говорит. Она в нескольких сантиметрах от моей руки, на ковре, уставилась взглядом в какую-то точку в потолке. Свитер приподнялся немного, и медью светится полоска кожи. Я протягиваю к ней руку. Ощущаю, как дрожит кожа, точно у лошади, вспугивающей оводов. Но я не пугаюсь. К тому же ее загорелая кожа так нежна. Она прерывает фразу на точке с запятой. Может быть, я застал ее врасплох. Молчит. Предоставляет мне свободу действий. «Молнию», как всегда, заедает. Тогда Скажем-Исабель опускает руки и помогает мне. Она невозмутима, будто приблизилась к чему-то неизбежному. Поразительно, тело ее невероятно молодо, будто ей пятнадцать, а не двадцать шесть. Я раздеваюсь не спеша, словно тоже принимаю все как должное. Умею и я быть актером, черт побери. Даже хватает духа лечь рядом (холодновато, правда, немножко), а она все смотрит в потолок. Протягиваю руку и поворачиваю ее голову, чтобы заглянуть в глаза. Она плачет. Этого я не ожидал и не могу не растрогаться. Нежно провожу пальцами по ее шее. Она говорит: «Сейчас меньше разницы между тобой и мною. Не важно, что моя одежда шилась на заказ, а твоя так же дешева, как та, в какой я ходила в школу в Сан-Николас. Не важно, вся одежда там, в груде, и уже не мешает нам быть похожими. И когда ты будешь меня ласкать (ты будешь меня ласкать?), не столь важно, что у тебя нет ни гроша, а у меня солидный банковский счет. На теле карманов нет, видишь? И не важно, что ты сбежал от полиции, а я стараюсь бежать от самой себя. Смотри-ка, у нас одинаковые волосы». Я подвигаюсь ближе, чтобы Скажем-Исабель и я могли сравнивать. Действительно, почти тот же цвет. Разница совсем незаметна. Как будто это одно руно.