Ну и чертенок эта Беатрисита, ох, если бы Сантьяго ее видел. Роландо знает: для великого обжоры Сантьяго самое тяжкое — то, что он не видит Беатрис бог весть уже сколько времени. Сейчас хоть какая-то надежда появилась, а раньше каково ему было? Конечно, Сантьяго не по одной Беатрис тоскует, другого тоже хватает. По Грасиеле он скучает, конечно, но хуже всего для Сантьяго то, что он не видит Беатрис, ведь, когда его схватили, он только начал радоваться на нее. Впрочем, и тогда тоже не много ему приходилось дочкой любоваться, время было страшное, а все же, как бы то ни было, каждые два-три дня Сантьяго выберет, бывало, свободную минутку, возьмет девчушку к себе на колени, болтает с ней, она уже человечком становилась, и очень даже смышленым. Сантьяго, надо сказать, истинный отец, отец по призванию, не то что он, Роландо Асуэро, сначала habitue публичных домов, потом — меблированных комнат, по сути дела, только политическая деятельность отучила его от такого latin american way of life, в последнее время он даже и меблированными комнатами пользовался для подпольной работы — встреч со связными. Ну не обидно ли? Роландо в таких случаях чувствовал себя не в своей тарелке, даже куртку и то не снимешь, связная — она строгая, она товарищ (есть такое танго: я промах дал, как жаль, как жаль), ты должен уважать ее, а обстановка идеально подходит для веселого времяпрепровождения, ведь контекст иногда важнее текста, но, как бы то ни было, Роландо всегда считал, что ответственные товарищи поступают в данном случае безответственно, злоупотребляют своей властью, связная каждый раз оказывалась такой красоткой, что приходилось все время держать себя в узде, Роландо старался для самоохлаждения думать о ледяных торосах да о снежных вершинах и в конце концов даже забывал, какие сведения получал и кому их следует передать.

Ох и чертенок эта Беатрисита! Сегодня Роландо долго с ней болтал, они вместе дожидались Грасиелу. Роландо просто в восхищении, малышка так здорово говорит о матери, все подмечает, хитрюга, наизусть знает все ее достоинства и все слабости. И ведь что любопытно: ни капли хвастовства в девчонке нет, ни капли самоуверенности, говорит сосредоточенно, будто изучает мать. А вот как заходит речь о Сантьяго, всю свою важность забывает. Девочка боготворит отца. Сегодня забросала вопросами Роландо, дядю Роландо (всех друзей и подруг Грасиелы Беатрис называет дядями и тетями): что такое тюрьма, какие там камеры, правда ли, что оттуда все-таки видно небо (Роландо отвечал, что да, а девчонка и говорит: это, наверное, для того, чтобы мы с Грасиелой не плакали), и главное — за что отца посадили в тюрьму, если и Грасиела, и он, дядя Роландо, уверяют, что отец хороший и любит свою родину. Тут она помолчала немного, а потом и спрашивает (глаза полузакрыты, вся поглощена одной мыслью, видимо, давно ее это гложет): дядя, а где моя родина, твоя, я знаю, Уругвай, но я хочу знать, где моя, я же совсем маленькая из Уругвая уехала, ну так скажи мне, где настоящая моя родина? И при слове моя тычет себя указательным пальцем в грудь; Роландо начал кашлять, сморкаться, чтоб выиграть время, потом сказал: есть люди, и в особенности дети, у которых две родины, одна главная, а другая неглавная, но малышка не сдавалась: тогда где же моя главная родина, и Роландо: ну, ясно, твоя главная родина — Уругвай, а девчушка вложила свой маленький пальчик в рану: почему же я тогда ничего не помню о своей главной родине, а о неглавной знаю очень много? Хорошо еще, что тут как раз Грасиела пришла, отперла дверь (они ждали ее у окна на лестнице, не могли войти в квартиру), пошла руки вымыть да причесаться немного, велела Беатрис тоже вымыть руки, а малышка — я уже мыла в полдень, Грасиела рассердилась, схватила ее за руку, поволокла в ванную, немного грубо или нетерпеливо, вернулась Грасиела злая, повалилась в качалку, поглядела на Роландо, будто сейчас только его заметила, привет, говорит, а сама такая усталая, такая беспомощная, совсем на себя не похожа.