Уж май. Весь Петербург сбирается на дачу. Все едут: я один смотрю и горько плачу. Все едут: я один, опальный сын земли, Жить должен в городе, томясь в сухой пыли, Средь раскаленных плит и толстых стен кирпичных, Понурив голову над грудой дел обычных! Уж пусть бы, думаю, богатство лишь одно На дачу ехало! Ему уж суждено Все блага пить! так нет; – туда ж несет и бедность Сбою лохмотьями обвернутую бледность, Свой волчий аппетит – природы щедрый дар, Своих чреватых жен и свой любовный жар. Весною бедность та в грязи со мною ж вязнет, А тут и поднялась и мимоездом дразнит Меня, бездачного. Мы едем: погляди! — Все это говорит, – а ты себе сиди! Какой прекрасный день! Как солнце светит ярко! Посмотришь: тянется с домашним скарбом воз И разной утварью наполненная барка, — И кофе пить спешит в страну лилей и роз С блаженной прачкою счастливая кухарка. И сколько чудных встреч на барке, на возу! Подушка встретилась со щеткою в тазу; Там, поглядишь, с бельем в союзе небывалом, Фарфор или хрусталь под старым одеялом; Перина и сундук знакомиться спешат, И сколько тайных чувств выходит на поверку: К кофейной мельнице тут ластится ушат, А тут тюфяк привстал и обнял этажерку; Там – хлама разного громадные узлы; И – что за дерзкий вид! – И стулья и столы Пред всею публикой (у них стыда ни крошки) Сцепились, ножки вверх, и ножки через ножки Продеты так и сяк, – трясутся, дребезжат, Являя чудный вид подвижных баррикад; Метла глядит в ведро и в спину трет гитару; Там «здравствуй» говорит корыто самовару, Который, уж давно не ездит со двора, Прегордо высунул Свой кран из – под ковра; С вещами дамскими вверху бечевкой тонкой Крест – накрест связаны картонка над картонкой, Где скипетр и венец из кружев, блонд и лент С державой газовой до времени сокрыты, Где все, пред чем потом поникнут без защиты И свежий прапорщик, и розовый студент. Вот едут курицы в корзине под лоханью, Вот глиняный горшок с чахоточной геранью! Ну вот, я думаю, поправится и та, Когда ее свезут в эдемские места! И эта тощая герань полуживая, Держась позадь всего, меж кадок и корыт, Колышется и, мне насмешливо кивая, «На дачу едем мы: прощайте!» – говорит, И кланяется всем проезжим и прохожим: «Прощайте! – говорит: – вас взять с собой не можем; На дачу едем мы». – И тронутый до слез, Глазами грустными слежу я этот воз. Вдруг взор мой поражен знакомым мне диваном, С горбатой спинкою, обтянутой сафьяном, Где прошлою зимой я часто восседал, Как в дремлющем кругу стихи свои читал; И словно Архимед, решивший вдруг задачу, Кричу: открыл! Они поехали на дачу — Они! – И стол их – вот! И этот мне знаком; Он был опорою моих торжеств минувших; В него я ударял, бывало, кулаком, Чтоб стих усилить мой и разбудить уснувших, А бедный стол страдал; на дачу едет он. Быть может, и диван в пружинах изнурен: Лечиться надобно. Все это поюнеет, Телесность всякая воскреснет, пополнеет И поздоровеет, – и в платьице ином Придется уширять прекрасных мест объем. Все вспрянет – каждая чуть дышащая личность, И бодрость петуха, и курицы яичность, Цыплята явятся. Не только мир живой, Но и бездушное как – будто обновится, И мебель дряблая, трещавшая зимой, Там трещины сожмет и в силах укрепиться. Воображаю я: приедет этот воз К жилищу, Скрытому под сению берез, И разгрузит свое торжественное лоно; Адель уж там – и ждет: она из пансиона Недавно вырвалась и вдруг на дачу – прыг! Сюда! Скорей – сюда! И нежный детский лик Сияет прелестью и новостью заботы. Помада, скляночки, флаконы, книги, ноты, Картонки, зеркало, собачка – все ли тут? И милой барышни все это подают. О кухне между тем ее maman хлопочет; Разбилось кое – что… дочь смотрит и хохочет: «Оставьте, – говорит, – оставьте всё! Да вы Взгляните, маменька, места – то каковы! Ведь это – прелести! Вам разве не понятно, Что воздухом одним питаться здесь приятно! На это время пусть уж будет позабыт Весь прозаический хозяйственный ваш быт!» А маменька – свое, все о своей потере Толкует, думает: к какой прибегнуть мере И все устроить так, чтобы не быть беде. «Где ж рынок? – говорит: – говядину – то где Мы будем покупать? Ты, Адичка, пустого Мне не рассказывай: захочется мясного!» А Адичка, давно стан легкий округля, Подвысив платьице и выправляя ножки, По полисаднику несется вдоль дорожки И делает шасси с припевом: тра-ля-ля. А там, преплыв Неву, у радостного брега Явилась ладия – род ноева ковчега — И высадку творит. А там уже давно Все наслаждается и все населено: Поутру на крыльцо с приветным звоном чашек Выносится поднос; кудрява, как барашек, Выходит Лидия; в пиджаке и в очках Эрнест, с дымящейся гаванною в зубах, Идёт с небрежностью, не чуждою претензий, И сел, раскинувшись под шапками гортензий; Проснулся самовар, зафыркал, заворчал, И с моккским нектаром кофейник зажурчал, — Живой источник сил и всякого здоровья, Тут масло, сливки, сыр – вся благодать коровья — Соседней фермы дар. Уж подан тайный знак Из меткого окна пригоженькой соседке… И пёстрый попинька, в своей качаясь клетке, В привет хозяину, уж прокричал: дурак! И Васька – старый кот, чтоб милую картину Дополнить, развалясь на солнце, выгнул спину И лёг философом; – он чужд огня в крови, Быв в юности лишён способности к любви. Но что картины все, без них – моих любимых — Сих истых дачников – детей неукротимых? Вот, вот они – друзья! В бездетности своей Я – старый холостяк – боготворю детей: Не этих скованных, одетых по рисунку, Учёных напоказ и вытянутых в струнку, Но этих маленьких разбойников земных, Растущих весело в разгульной их свободе, Где светской петли нет на детской их природе, И, кажется, что я люблю так крепко их, Как крепко не люблю разбойников больших. Творец мой! Как хорош раскинутый по дачам Сей шумный мир детей с их смехом, визгом, плачем! Вот вечер! Поглядишь: там садик, здесь балкон Приезжих группами приятно оживлён: Тут гости; в их кругу и старичок почтенный, С звездой и лысиной, совета президент, И Бетси, и Мими, и он – вышереченный — Тот свежий прапорщик и розовый студент. В саду скрипит качель; там сквозь деревьев ветки Блаженная чета мелькает у беседки. Вот август подойдёт, стемнеют вечера: Там музыка гремит, там – пенье, там – игра, Блестят фонарики и хлопают ракеты; У Излера восторг и прелестям нет сметы. Там угол оглашён весёлым звоном чаш; Там хохот; тут любовь; здесь шум и ералаш. О боже! Май настал, а я сижу и плачу При виде едущих на летний пир – на дачу.