Плохо! Чем живется доле, Тем живется хуже. Приютился б в горькой доле Сердцем, – да к кому же? Бродишь старым сиротою; Все мне как – то чужды; Как живу и что со мною — Никому нет нужды. Есть у божьей церкви, с краю, Тихая могила. Там лежит одна, я знаю: Та меня любила. Не за то чтоб точно было Все во мне так мило, А за то любила, Что меня родила. Изнуренная, больная, Дряхлая, бывало, Тужишь, ищешь, ты родная: «Где дитя пропало?» А сынок твой одурелый Рыскал все по свету, Смотришь: нет его день целый Да и к ночи нету. Бедной матери не спится; Слез полна подушка: «Мало ль может что случиться? — Думает старушка. — Страшен ворог неключимый В эдакую пору. Не попался ли родимый Лиходею – вору? Не ограбили ли сына? Жив ли он, желанный?» Чу! Идет домой детина, Словно окаянный, — Встрепан, бледен, смотрит дико, Волос в беспорядке, — Сам трясется весь… поди-ка: Верно в лихорадке! Да, он болен, он расслаблен, Он ужален змеем, А пожалуй и ограблен — Только не злодеем, А разбойницей – злодейкой, Резвою девчонкой, С черной бровью, с белой шейкой. С трелью речи звонкой. Лишь закинула словечко — И поддела разом Из груди его сердечко, Из под шапки разум; Всю в нем душу возмутила Дьявольским соблазном И домой его пустила В виде безобразном. А сама… и горя мало! Жалости не крошки! Так и пляшет с кем попало, Только брызжут ножки. Я ж лежу, горю и таю, Думаю: кончина! И за грудь себя хватаю — То – то дурачина! Мать горюет; слезы сжаты; Смотрит на больного, Говорит: «Напейся мяты Иль чайку грудного!» — «Эх, родная! – отвечаю: — Что тут чай и мята, Где отрады я не чаю, Где душа измята?» Чу! звонят. Гляжу: могила! И мой жребий понят. Лишь одна меня любила, Да и ту хоронят. И замкнулася тоскою Жизнь моя блажная. Ты зовешь меня к покою. Подожди, родная!