Когда читаю я с улыбкой старика Написанное мной в то время золотое, Когда я молод был, – и строгая рука Готова изменить и вычеркнуть иное, – Себя остановив, вдруг спрашиваю я: Черты те исправлять имею ли я право? Порой мне кажется, что это не моя Теперь уж собственность, и, «мудрствуя лукаво», Не должен истреблять я юного греха В размахе удалом залетного стиха, И над его огнем и рифмой сладострастной Не должен допускать управы самовластной. Порой с сомнением глядишь со всех сторон И ищешь автора, – да это, полно, я ли? Нет! Это он писал. Пусть и ответит он Из прошлых тех времен, из той туманной дали! Чужого ли коснусь я дерзкою рукой? Нет! Даже думаю в невольном содроганье: Зачем под давнею, забытою строкой Подписываю я свое именованье?

Был то век Екатерины, В море наши исполины Дали вновь урок чалме, Налетев на сопостата, Нашей матушки ребята Отличились при Чесме. Наш орел изринул пламя – И поникло турков знамя, Затрещала их луна, Флот их взорван – и во влагу Брошен в снедь архипелагу, Возмущенному до дна. Пронеслась лишь весть победы Взликовали наши деды, В гуд пошли колокола, Пушки гаркнули в столице: Слава матушке царице! Храбрым детушкам хвала! Се добыча их отваги, – Кораблей турецких флаги В крепость вносятся – ура! – И, усвоенные кровно, Посвящаются любовно Вечной памяти Петра. Там – Невы в широкой раме Есть гробница в божьем храме Под короной золотой. Над заветной той гробницей С римской цифрой – I (единицей) Русский выведен – П (покой), Там – кузнец своей державы, Дивный плотник русской славы, Что, учась весь век, учил, С топором, с дубинкой, с ломом, С молотком, с огнем и громом, Сном глубоким опочил. По царицыну веленью Те трофеи стали сенью Над гробницею того, Чья вся жизнь была работа, Кто отцом, творцом был флота. Возбудителем всего. И гробница под навесом – Под густым знаменным лесом – Говорила за него… Всюду честь воздать хотела Продолжительница дела Начинателю его. Не умрут дела благие! Там соборне литургия Совершается над ним, Там – сановные все лица И сама императрица С золотым двором своим. И средь общего вниманья Для духовного вещанья Вышел пастырь на амвон, – То был он – медоречивый Славный пахарь божьей нивы, Словосеятель – Платон, – Тот, что посох брал, и, стоя Перед паствой, без налоя, Слух и сердце увлекал, И при страшносудных спросах, Поднимая грозно посох, Им об землю ударял. Вот он вышел бросить слово При ниспосланных нам снова Знаках божьих благостынь И изрек сначала строго Имя троичное бога С утвердительным «аминь». И безмолвье воцарилось… Ждали все – молчанье длилось. Мнилось – пастырь онемел. Шепот в слушателях бродит: «Знать, он слова не находит, Дар глагола отлетел». Ждут… и вдруг, к турецким стягам Обратясь, широким шагом Он с амвонного ковра Устремился на гробницу И простер свою десницу Над останками Петра. Все невольно содрогнулись, И тайком переглянулись, И поникшие стоят… Сквозь разлитый в сфере храма Дым дрожащий фимиама. Стены, виделось, дрожат. И, простертою десницей Двигнут, вскользь над той гробницей, Строй знамен, как ряд теней, Что вокруг шатром сомкнулся, Зашатался, всколыхнулся И развеялся над ней. И над чествуемым прахом Ризы пасторской размахом Всколебалось пламя свеч; Сень, казалось, гробовая Потряслась, и громовая Излилась Платона речь. И прогрянул глас витии: «Петр! Восстань! И виждь России Силу, доблесть, славу, честь! Се трофеи новой брани! Морелюбец наш! Восстани И услышь благую весть!» И меж тем как слов гремящих Мощь разила предстоящих, Произнес из них один Робким шепотом, с запинкой: «Что он кличет? – Ведь с дубинкой Встанет грозный исполин!»

Вы правы. Рад я был сердечно От вас услышанным словам: Визиты – варварство, конечно! Итак – не еду нынче к вам И, кстати, одержу победу Над предрассудком: ни к кому В сей светлый праздник не поеду И сам визитов не приму; Святого дня не поковеркав, Схожу я утром только в церковь, Смиренно богу помолюсь, Потом, с почтеньем к генеральству, Как должно, съезжу по начальству И крепко дома затворюсь. Обычай истинно безумный! Китайских нравов образец! День целый по столице шумной Таскайся из конца в конец! Составив список презатейный Своим визитам, всюду будь – На Острову и на Литейной, Изволь в Коломну заглянуть. И на Песках – и там быть надо, Будь у Таврического сада, На Петербургской стороне, Будь моря Финского на дне, В пределах рая, в безднах ада, На всех планетах, на луне! Блажен, коль слышишь: «Нету дома» «Не принимают». – Как огня, Как страшной молнии и грома Боишься длинного приема: Изочтены минуты дня – Нельзя терять их; полтораста Еще осталось разных мест, Где надо быть, тогда как часто Несносно длинен переезд. Рад просто никого не видеть И всех проклясть до одного, Лишь только б в праздник никого Своим забвеньем не обидеть, – Лишь только б кинуть в каждый дом Билетец с загнутым углом, Не видеть лиц – сих адских пугал… Что лица? – Дело тут не в том, А вот в чем: карточка и угол! Лишь только б карточку швырнуть, Ее где следует удвоить, И тут загнуть, и там загнуть, И совесть, совесть успокоить! Ярлык свой бросил, хлоп дверьми: Вот – на! – и черт тебя возьми! Порою ветер, дождь и слякоть, А тут визиты предстоят; Бедняк и празднику не рад – Чего? Приходится хоть плакать. Вот он выходит на крыльцо, Зовет возниц, в карманах шарит… Лицом хоть в грязь он не ударит, Да грязь-то бьет ему в лицо. Дорога – ад, чернее ваксы; Извозчик за угол скорей На кляче тощенькой своей Свернул – от столь же тощей таксы, Прочтенной им в чертах лица, К нему ревущего с крыльца. Забрызган с первого же шага, Пешком пускается бедняга, И очень рад уже потом, Когда с товарищем он в паре Хоть как-нибудь, тычком, бочком, На тряской держится «гитаре»: Так называют инструмент Хоть звучный, но не музыкальный, Который в жизни сей печальной Старинный получил патент На громкий чин и титул «дрожек», И поглядишь – дрожит как лист, Воссев на этот острый ножик, Поэт убогий иль артист. Я сам… Но, сколь нам ни привычно, Всё ж трогать личность – неприлично Свою тем более… Имен Не нужно здесь; итак – NN, Визитных карточек навьючен Колодой целою, плывет И, тяжким странствием измучен, К дверям по лестнице ползет, Стучится с робостью плебейской Или торжественно звонит. Дверь отперлась; привет лакейской Как раз в ушах его гремит: «Имеем честь, дескать, поздравить Вас, сударь, с праздником»; молчит Пришлец иль глухо «м-м» мычит, Да карточку спешит оставить Иль расписаться, а рука Лакея, вслед за тем приветом, И как-то тянется слегка, 0 И, шевелясь исподтишка, Престранно действует при этом, Как будто ловит что-нибудь Перстами в области воздушной, А гость тупой и равнодушный Рад поскорее ускользнуть, Чтоб продолжить свой трудный путь; Он защитит, покуда в силах, От наступательных невзгод Кармана узкого проход, 1 Как Леонид при Фермопилах. О, мой герой! Вперед! Вперед! Вкруг света, вдаль по океану Плыви сквозь бурю, хлад и тьму, Подобно Куку, Магеллану Или Колумбу самому, И в этой сфере безграничной Для географии столичной Трудись! – Ты можешь под шумок Открыть среди таких прогулок Иль неизвестный закоулок, Иль безымянный островок; Полузнакомого припомня, Что там у Покрова живет, Узнать, что самая Коломня Есть остров средь канавных вод, – Открыть полярных стран границы, Забраться в Индию столицы, Сто раз проехать вверх и вниз Через Надежды Доброй мыс. Тут филолог для корнесловья Отыщет новые условья, Найдет, что русский корень есть И слову чуждому «визиты», Успев стократно произнесть Извозчику: «Да ну ж! вези ты!» Язык наш – ключ заморских слов: Восстань, возрадуйся, Шишков! Не так твои потомки глупы; В них руссицизм твоей души, Твои родные «мокроступы» И для визитов хороши. Зачем же всё в чужой кумирне Молиться нам? – Шишков! Ты прав, Хотя – увы! – в твоей «ходырне» Звук русский несколько дырав. Тебя ль не чтить нам сердца вздохом, В проезд визитный бросив взгляд И зря, как, грозно бородат, Маркер трактирный с «шаропёхом» Стоит, склонясь на «шарокат»? Но – я отвлекся от предмета, И кончить, кажется, пора. А чем же кончится всё это? Да тем, что нынче со двора Не еду я, останусь дома. Пускай весь мир меня винит! Пусть всё, что родственно, знакомо И близко мне, меня бранит! Я остаюсь. Прямым безумцем Довольно рыскал прежде я, Пускай считают вольнодумцем Меня почтенные друзья, А я под старость начинаю С благословенного «аминь»; Да только вот беда: я знаю – Чуть день настанет – динь, динь, динь Мой колокольчик, – и покою Мне не дадут; один, другой, И тот, и тот, и нет отбою – Держись, Иван – служитель мой! Ну, он не впустит, предположим; И всё же буду я тревожим Несносным звоном целый день, Заняться делом как-то лень – И всё помеха! – С уголками Иван обеими руками Начнет мне карточки сдавать, А там еще, а там опять. Как нескончаемая повесть, Всё это скучно; изорвешь Все эти листики, а всё ж Ворчит визитная-то совесть, Ее не вдруг угомонишь: «Вот, вот тебе, а ты сидишь!» Неловко как-то, неспокойно. Уж разве так мне поступить, Как некто – муж весьма достойный Он в праздник наглухо забить Придумал дверь, и, в полной мере Чтоб обеспечить свой покой, Своею ж собственной рукой Он начертал и надпись к двери: «Такой-то-де, склонив чело, Визитщикам поклон приносит И не звонить покорно просит – Уехал в Царское Село». И дома дал он пищу лени, Остался целый день в тиши, – И что ж? Потом вдруг слышит пени: «Вы обманули – хороши! Чрез вас мы время потеряли – Час битый ехали, да час В Селе мы Царском вас искали, Тогда как не было там вас». Я тоже б надписал, да кстати ль? Прочтя ту надпись, как назло, Пожалуй, ведь иной приятель Махнет и в Царское Село!

Увы! мечты высокопарной Прошел блаженный период. Наш век есть век утилитарный, – За пользой гонится народ. Почти с младенчества изведав Все тайны мудрости земной, Смеемся мы над простотой Своих отцов и добрых дедов; Кряхтим, нахмурив строгий взгляд, Над бездной жизненных вопросов, И каждый отрок наш – философ, И каждый юноша – Сократ. У нас всему дан путь научный, Ходи учебным шагом кровь! Нам чувство будь лошадкой вьючной, Коровкой дойною – любовь! Не песен мы хотим любовных, – Нам дело подавай, поэт! Добудь из следствий уголовных Нам занимательный предмет! Войди украдкой в мрак темницы, В вертеп разбоя, в смрад больницы И язвы мира нам открой! Пусть будет висельник, колодник, Плетьми казненный огородник, Ямщик иль дворник – твой герой! Не терпим мы блестящей фразы, Нам любо слово «обругал» И пуще гибельной заразы Противен каждый мадригал; И на родных, и на знакомых Готовя сотни эпиграмм, О взятках пишем мы в альбомах Цветущих дев и милых дам, Но каюсь: я отстал от века, – И мне ль догнать летучий век? Я просто нравственный калека, Несовременный человек; До поздних лет мне чувство свято, Я прост, я глуп, и – признаюсь! – Порой, не видя результата, Я бредням сердца предаюсь, Мечтой бесплодною взлелеян, Влачу страдальческую грусть, Иными, может быть, осмеян – Я говорю: бог с ними! Пусть! Но в мире, где я всем измучен, Мне мысль одна еще сладка, Что если Вам я и докучен, То Вы простите чудака, Который за предсмертной чашей, Как юбилейный инвалид, На прелесть молодости Вашей С любовью старческой глядит И, утомленный жизни битвой, В могильный скоро ляжет прах С миролюбивою молитвой И словом мира на устах.

Смотришь порою на царства земли – и сдается: Ангел покоя по небу над миром несется, Всё безмятежно, безбранно, трудится наука, Знание деда спокойно доходит до внука; В битве с невежеством только, хватая трофеи, Борется ум человека и копит идеи, И ополчавшийся некогда дерзко на веру Разум смиряется, кротко сознав себе меру, И, повергаясь во прах пред могуществом божьим, Он, становясь в умилении веры подножьем, Злые свои подавляет насмешки над сердцем, С нищими духом – глядишь – стал мудрец одноверцем. Мысли крыло распускается шире и шире. Смотришь – и думаешь: «Есть человечество в мире. Господи! Воля твоя над созданием буди! Слава, всевышний, тебе, – образумились люди, Выросли дети, шагая от века до века, Время и мужа увидеть в лице человека! Мало ль он тяжких, кровавых свершил переходов?. Надо ж осмыслиться жизни в семействе народов!» Только что эдак подумаешь с тайной отрадой – Страшное зло восстает необъятной громадой; Кажется, демон могучим крылом замахнулся И пролетел над землей, – целый мир покачнулся; Мнится, не зримая смертными злая комета, Тайным влияньем нарушив спокойствие света, Вдруг возмутила людей, омрачила их разум; Зверствуют люди, и кровию налитым глазом Смотрят один на другого, и пышут убийством, Божий дар слова дымится кровавым витийством. Мысли божественный дар углублен в изысканья Гибельных средств к умножению смертных терзанья, Брошены в прах все идеи, в почете – гремушки; Проповедь мудрых молчит, проповедуют – пушки, И, опьянелые в оргии дикой, народы Цепи куют себе сами во имя свободы; Чествуя в злобе своей сатану-душегубца, Распри заводят во имя Христа-миролюбца; Злобствует даже поэт – сын слезы и молитвы. Музу свою окурив испареньями битвы, Опиум ей он подносит – не нектар; святыню Хлещет бичом, стервенит своих песен богиню; Судорог полные, бьют по струнам его руки, – Лира его издает барабанные звуки. «Бейтесь!» – кричат сорванцы, притаясь под забором, И поражают любителей мира укором; Сами ж, достойные правой, прямой укоризны, Ищут поживы в утробе смятенной отчизны. Если ж иной меж людьми проповедник восстанет И поучительным словом евангельским грянет, Скажет: «Покайтесь! Исполнитесь духом смиренья!» – Все на глашатая грозно подъемлют каменья, И из отчизны грабителей каждый вострубит: «Это – домашний наш враг; он отчизны не любит». Разве лишь недр ее самый смиренный снедатель Скажет: «Оставьте! Он жалкий безумец-мечтатель. Что его слушать? В безумье своем закоснелом Песни поет он тогда, как мы заняты делом». «Боже мой! Боже мой! – думаешь. – Грусть и досада! Жаль мне тебя, человечество – бедное стадо! Жаль…» Но окончена брань, – по домам, ратоборцы! Слава, всевышний, тебе, – есть цари-миротворцы.

Верю я и верить буду, Что от сих до оных мест Божество разлито всюду – От былинки вплоть до звезд. Не оно ль горит звездами, И у солнца из очей С неба падает снопами Ослепительных лучей? В бездне тихой, черной ночи, В беспредельной глубине Не оно ли перед очи Ставит прямо вечность мне? Не его ль необычайный Духу, сердцу внятный зов Обаятельною тайной Веет в сумраке лесов? Не оно ль в стихийном споре Блещет пламенем грозы, Отражая лик свой в море И в жемчужине слезы? Сквозь миры, сквозь неба крышу Углубляюсь в естество, И сдается – вижу, слышу, Чую сердцем божество. Не оно ль и в мысли ясной, И в песчинке, и в цветах, И возлюбленно-прекрасной В гармонических чертах? Посреди вселенной храма, Мнится мне, оно стоит И порой в глаза мне прямо Из очей ее глядит.

Эх, горе мое, – не дала мне судьба Ни черствого сердца, ни медного лба. Тоска меня душит, мне грудь надрывая, А с черствым бы сердцем я жил припевая; При виде страданий, несомых людьми, Махнул бы рукою, – да прах их возьми! Ничто б за живое меня не задело: Те плачут, те хнычут, а мне что за дело? А медный-то лоб – удивительный дар, – С ним всё нипочем, и удар не в удар; Щелчки и толчки он спокойно выносит, Бесстыдно вторгаясь, бессовестно просит, К стене стенобитным орудьем пойдет И мрамор с гранитом насквозь прошибет; Другие во мраке, а он – лучезарен. Ах, я бесталантен, увы, я бездарен, – Из милых даров не дала мне судьба Ни черствого сердца, ни медного лба,

Когда бы прихотью свободной Вооружила ты свой взор, И, в свет являясь дамой модной, Любила слушать пошлый вздор, И я, по наущенью беса, С тобою б дерзостно болтал, И, как бессовестный повеса, Над всем священным хохотал, И, сплетни света разработав, Пускал в стократный оборот Запас нескромных анекдотов Иль соблазнительных острот, – Меня бы общество щадило, И кое-кто в наш вольный век Еще б сказал: «Как это мило! Какой приятный человек!» А ныне свет своим сужденьем Меня язвит, как погляжу, За то, что я с благоговеньем К тебе сердечным подхожу, – За то, что, позволяя видеть Своим глазам твои черты, Боюсь и мыслию обидеть В тебе святыню красоты,  – За то, что с старческим сознаньем, Не смея юность оскорбить, Я, полный чистым обожаньем, За грех бы счел тебя любить. Увы! Наш мир мечтам не верит, И, чужд их облачных вершин, Все мысли он и чувства мерит На свой предательский аршин. Средь общей свалки грязной прозы Смешны и неуместны в нем Души божественные слезы И сердца трепетного грезы С их поэтическим огнем.

Я помню: была ты ребенком; Бывало – ни в вихре затей, Ни в играх, ни в хохоте звонком Не слышно тебя меж детей. Как звездочка в белом тумане – Являлась ты в детстве, мила, И тихо, как Пушкина Таня, Без кукол его провела. Бывало – в коротеньком платье, В домашнем своем уголке, Всегда ты в смиренном занятье – С иголкой иль книжкой в руке, – В гостях же – с опущенным взглядом, Стыдливо склонясь головой, Сидишь себе с маменькой рядом Да щиплешь передничек свой. Когда ты лишь жить начинала – Уж молодость я доконал, Еще ничего ты не знала, Когда я уж многое знал. Лет тридцать я взял уже с бою, И, вольно, небрежно, шутя, Бывало – любуюсь тобою И думаю: «Прелесть дитя! Да жаль, что мы пущены розно В дорогу, – малютка, прости! Зачем ты родилась так поздно? Тебе ль до меня дорасти?» И гордо, спокойно, бесстрастно Я мимо тебя проходил, Я знал, что ты будешь прекрасна Тогда, как я буду уж хил. Но мог ли я думать в то время, Что после, как в виде цветка Распустится чудное семя, – С ума ты сведешь старика? Во многом дожив до изъяна, Теперь не могу не тужить, Зачем я родился так рано, Зачем торопился я жить. Посмотришь на юность – завидно! Судьбой всё не так решено, – И всё бы я плакал, да стыдно, И всё бы рыдал, да смешно.

Стыдись! Ведь от роду тебе уже полвека: Тебе ли тешиться влюбленною мечтой И пожилого человека Достоинство ронять пред гордой красотой? Ты жалок, ты смешон, отчаянный вздыхатель, – И – знаешь, что еще? – уж не сердись, приятель: Ты вор; у юности ты крадешь сердца жар. Ты – старый арлекин, проказник седовласый, В лоскутьях нежности дряхлеющий фигляр, Ты дразнишь молодость предсмертною гримасой. Тогда как в стороне родной Хлопочут все об истребленье взяток И всё отрадною блеснуло новизной – Ты хочешь представлять минувшего остаток, И там, где общество суровых просит дум И дел, направленных к гражданскому порядку, Ты ловишь призраки; сорвавши с сердца взятку, Молчит подкупленный твой ум. Когда и юноши, при всем разгаре крови, В расчеты углубясь, так важно хмурят брови, Тебе ль свой тусклый взор на милых обращать, И, селадонствуя среди сердечных вспышек, С позором поступать в разряд седых мальчишек, И мадригалами красавиц угощать, И, в жизни возводя ошибку на ошибку, Весь век бродить, блуждать, и при его конце То пресную слезу, то кислую улыбку Уродливо носить на съеженном лице? Опомнись наконец и силою открытой Восстань на бред своей любви! Сам опрокинь его насмешкой ядовитой И твердою пятой рассудка раздави! Взглянув прозревшими глазами, Смой грех с своей души кровавыми слезами И пред избранницей своей Предстань не с сладеньким любовных песен томом, Но всеоружный стань, грянь молнией и громом И оправдайся перед ней! «Я осудил себя, – скажи ей, – пред зерцалом Суровой истины себя я осудил. Тебя я чувством запоздалым, Нелепым чувством оскорбил. Прости меня! Я сам собой наказан, Я сам себе пощады не давал! Узлом, которым я был связан, Себе я грудь избичевал – И сердце рву теперь, как ветхий лист бумаги С кривою жалобой подьячего-сутяги».

«Оставь ее: она чужая, – Мне говорят, – у ней есть он. Святыню храма уважая, Изыди, оглашенный, вон!» О, не гоните, не гоните! Я не присвою не свою; Я не во храме, посмотрите, Ведь я на паперти стою… Иль нет – я дальше, за оградой, Где, как дозволенный приют, Сажень земли с ее прохладой Порой и мертвому дают. Я – не кадило, я – не пламень, Не светоч храма восковой, Нет: я – согретый чувством камень, Фундамент урны гробовой; Я – тень; я – надпись роковая На перекладине креста; Я – надмогильная, живая, Любовью полная плита. Мной не нарушится святыня, Не оскорбится мной она, – И бог простит, что мне богиня – Другого смертного жена.

Как? и ночью нет покою! Нет, уж это вон из рук! Кто-то дерзкою рукою Всё мне в двери стук да стук, «Кто там?» – брызнув ярым взглядом, Крикнул я, – и у дверей, Вялый, заспанный, с докладом Появился мой лакей. «Кто там?» – «Женщина-с». – «Какая?» – «Так – бабенка – ничего». – «Что ей нужно? Молодая?» – «Нет, уж так себе – того». «Ну, впусти!» – Вошла, и села, И беседу повела, И неробко так глядела, Словно званая была; Словно старая знакомка, Не сочтясь со мной в чинах, Начала пускаться громко В рассужденья о делах. Речь вела она разумно Про движенье и застой, Только слишком вольнодумно… «Э, голубушка, постой! Понимаю». После стала Порицать весь белый свет; На судьбу свою роптала, Что нигде ей ходу нет; Говорила, что приюта Нет ей в мире, нет житья, Что везде гонима люто… «А! – так вот что!» – думал я. Вот сейчас же, верно, взбросит Взор молящий к небесам Да на бедность и попросит: Откажу. Я беден сам. Только – нет! Потом так твердо На меня направя взор, Посетительница гордо Продолжала разговор. Кто б такая?.. Не из граций, И – конечно – не из муз! Никаких рекомендаций! Очень странно, признаюсь. Хоть одета не по моде, Но – пристойно, скважин нет, Всё заветное в природе Платьем взято под секрет. Кто б такая? – Напоследок (Кто ей дал на то права?) Начала мне так и эдак Сыпать резкие слова, Хлещет бранью преобидной, Словно градом с высоты: Ты – такой, сякой, бесстыдный! – И давай со мной на ты. «Ну, беда мне: нажил гостью!» Я уж смолк, глаза склоня, – Ни гугу! – А та со злостью Так и лезет на меня. «Нет сомнения нисколько, – Я размыслил, – как тут быть? Сумасшедшая – и только! Как мне бабу с рук-то сбыть? Как спровадить? – Тут извольте Дипломатику подвесть!» Вот и начал я: «Позвольте… То есть… с кем имею честь?.. Кто вы? Есть у вас родные?» А она: «Мне бог – родня. Правда – имя мне; иные Кличут истиной меня». «Вы себя принарядили, – Не узнал вас оттого; Прежде, кажется, ходили Просто так – безо всего». «Да, бывало мне привычно Появляться в наготе, Да сказали – неприлично! Времена пошли не те. Приоделась. Спорить с веком Не хочу, а всё же – нет – Не сошлась я с человеком, Всё меня не любит свет. Прежде многих гнула круто При Великом я Петре, И порою в виде шута Появлялась при дворе. Царь мою прощал мне дикость И доволен был вполне. Чем сильнее в ком великость, Тем сильней любовь ко мне. Говорю, бывало, грубо И со злостью натощак, – Многим было и не любо, А терпели кое-как. Ведь и нынче без уклонок Правдолюбья полон царь, Да уж свет стал больно тонок И хитер – не то что встарь. Уж к иным теперь и с лаской Подойдешь – кричат: «Назад!» Что тут делать? – Раз под маской Забралась я в маскарад, – И, под важностью пустою Видя темные дела, К господину со звездою Там я с книксом подошла. Он зевал, а тут от скуки Обратился вмиг ко мне, И дрожит, и жмет мне руки; «Ah! Beau masque! Je te connais». «Ты узнал меня, – я рада. С откровенностью прямой В пестрой свалке маскарада Потолкуем, милый мой! Правда – я. Со мной ты знался, Обо мне ты хлопотал, Как туда-сюда метался Да бессилен был и мал. А теперь, как вздул ты перья, Что раскормленный петух, Стал ты чужд ко мне доверья И к моим намекам глух. Обо мне где слово к речи, Там ты мастер – ух какой – Пожимать картинно плечи Да помахивать рукой. Здравствуй! Вот мы где столкнулись! Тут я шепотом, тайком Начала лишь… Отвернулись – И пошли бочком, бочком. Я к другому. То был тучный, Ловкий, бойкий на язык И весьма благополучный Полновесный откупщик, С виду добрый, круглолицый… Хвать я под руку его Да насчет винца с водицей… Он смеется… «Ничего, – Говорит, – такого рода Это дельце… не могу… Я-де нравственность народа Этой штучкой берегу. Я люблю мою отчизну, – Говорит, – люблю я Русь; Видя сплошь дороговизну, Всё о бедных я пекусь. Там сиротку, там вдовицу Утешаю. Вот – вдвоем Хочешь ехать за границу? Едем! – Славно поживем». «Бог с тобою! – говорю я. – У меня в уме не то. За границу не хочу я, И тебе туда на что? Ведь и здесь тебе знакома Роскошь всех земных столиц. За границу! – Ведь и дома Ты выходишь из границ. У тебя за чудом чудо, Дом твой золотом горит». – «Ну так что ж? А ты откуда Здесь явилась?» – говорит, «Да сейчас из кабака я, Где ты много плутней ввел». – «Тьфу! Несносная какая! Убирайся ж» – И пошел. К звездоносцу-то лихому Подошел и стал с ним в ряд. Я потом к тому, к другому – Нет, – и слушать не хотят: Мы-де знаем эти сказки! Подошла бы к одному, Да кругом толпятся маски, Нет и доступа к нему; Те лишь прочь, уж те подскочут, Те и те его хотят, Рвут его, визжат, хохочут. «Милый! Милый!» – говорят, Это – нежный, легкокрылый Друг веселья, скуки бич, Был сын Курочкина милый, Вечно милый Петр Ильич, Между тем гроза висела В черной туче надо мной, – Те, кому я надоела, Объяснились меж собой: Так и так. Пошла огласка! «Здесь, с другими зауряд, Неприличная есть маска – Надо вывесть, – говорят. – Как змея с опасным жалом, Здесь та маска с языком. Надо вывесть со скандалом, Сиречь – с полным торжеством, Ишь, себя средь маскарада Правдой дерзкая зовет! Разыскать, разведать надо, Где и как она живет». Но по счастью, кров и пища Мне менялись в день из дня, Постоянного ж жилища Не имелось у меня – Не нашли. И рады были, Что исчез мой в мире след, И в газетах объявили: «Успокойтесь! Правды нет; Где-то без вести пропала, Страхом быв поражена, Так как прежде проживала Всё без паспорта она И при наглом самозванстве Замечалась кое в чем, Как-то: в пьянстве, и буянстве, И шатании ночном. Ныне – всё благополучно», Я ж тихонько здесь и там Укрывалась где сподручно – По каморкам, по углам. Вижу – бал. Под ночи дымкой Люди пляшут до зари. Что ж мне так быть – нелюдимкой? Повернулась – раз-два-три – И на бал влетела мухой – И, чтоб скуки избежать, Над танцующей старухой Завертясь, давай жужжать: «Стыдно! Стыдно! Из танцорок Вышла, вышла, – ей жужжу. – С лишком сорок! С лишком сорок! Стыдно! Стыдно! Всем скажу». Мучу бедную старуху: Чуть немного отлечу, Да опять, опять ей к уху, И опять застрекочу. Та смутилась, побледнела. Кавалер ей: «Ах! Ваш вид… Что вдруг с вами?» – «Зашумело Что-то в ухе, – говорит, – Что-то скверное такое… Ах, несносно! Дурно мне!» Я ж, прервав жужжанье злое, Поскорее – к стороне. Подлетела к молодежи: Дай послушаю, что тут! И прислушалась: о боже! О творец мой! Страшно лгут! Лгут мужчины без границы, – Ну, уж те на то пошли! Как же дамы, как девицы – Эти ангелы земли?.. Одного со мною пола! В подражанье, верно, мне Кое-что у них и голо, – И как бойко лгут оне! Лгут – и нет средь бальной речи Откровенности следа: Только груди, только плечи Откровенны хоть куда! Всюду сплетни, ковы, путы, Лепет женской клеветы; Платья ж пышно, пышно вздуты Полнотою пустоты. Ложь – в глазах, в рукопожатьях, – Ложь – и шепотом, и вслух! Там – ломбардный запах в платьях, В бриллиантах тот же дух. В том углу долгами пахнет, В этом – взятками несет, Там карман, тут совесть чахнет; Всех змей роскоши сосет. Вот сошлись в сторонке двое. Разговор их: «Что вы? как?» – «Ничего». – «Нет – что такое? Вы невеселы». – «Да так – Скучно! Денег нет, признаться». – «На себя должны пенять, – Вам бы чем-нибудь заняться!» – «Нет, мне лучше бы занять». Там – девицы. Шепот: «Нина! Как ты ласкова к тому!.. Разве любишь? – Старичина! Можно ль чувствовать к нему?..» «Quelle idee, ma chere! Он сходен С чертом! Гадок! Вижу я – Для любви уж он не годен, А годился бы в мужья!» Тошно стало мне на бале, – Всё обман, как погляжу, – И давай летать по зале Я с жужжаньем – жу-жу-жу, – Зашумела что есть духу… Тут поднялся ропот злой – Закричали: «Выгнать муху!» И вошел лакей с метлой. Я ж, все тайны обнаружив, – Между лент и марабу, Между блонд, цветов и кружев Поскорей – в камин, в трубу – И на воздух! – И помчалась, Проклиная эту ложь, И потом где ни металась – В разных видах всюду то ж. Там в театр я залетела И на сцену забралась, Да Шекспиром так взгремела, Что вся зала потряслась. Что же пользы? – Огневая Без следов прошла гроза, – Тот при выходе, зевая, Протирал себе глаза, Тот чихнул: стихом гигантским Как Шекспир в него метал, Он ему лишь, как шампанским, Только нос пощекотал. И любви моей и дружбы, Словно тяжкого креста, Все бегут. Искала службы, – Не даются мне места. Обращалась и к вельможам, Говорят: «На этот раз Вас принять к себе не можем; Мы совсем не знаем вас. Эдак бродят и беглянки! Вы во что б пошли скорей?» Говорю: «Хоть в гувернантки – К воспитанию детей». «А! Вы разве иностранка?» – «Нет, мой край – и здесь, и там». – «Что же вы за гувернантка? Как детей доверить вам? Вы б учили жить их в свете По каким же образцам?» – «Я б старалась-де, чтоб дети Не подобились отцам». «А! Так вот вы как хотите! Люди! Эй!» – Пошел трезвон. Раскричались: «Прогоните Эту бешеную вон!» Убралась. Потом попала Я за дерзость в съезжий дом И везде перебывала – И в суде, и под судом. Там – продажность, там – интриги, – Всех язвят слова мои; Я совалась уж и в книги, И в журнальные статьи. Прежде «Стой, – кричали, – дура!» А теперь коё-куда Благородная цензура Пропускает иногда. Место есть мне и в законе, И в евангельских чертах, Место – с кесарем на троне, Место – в мыслях и словах. Эта сфера мне готова, Дальше ж, как ни стерегу – Ни из мысли, ни из слова В жизнь ворваться не могу; Не могу вломиться в дело: Не пускают. Тьма преград! Всех нечестье одолело, В деле правды не хотят. Против этой лжи проклятой, Чтоб пройти между теснин, – Нужен мощный мне ходатай, Нужен крепкий гражданин». «От меня чего ж ты хочешь? – Наконец я вопросил. – Ждешь чего? О чем хлопочешь? У меня не много сил. Если бедный стихотворец И пойдет, в твой рог трубя, Воевать – он ратоборец Ненадежный за тебя. Он дороги не прорубит Сквозь дремучий лес тебе, А себя лишь только сгубит, Наживет врагов себе. Закричат: «Да он – несносный! Он мутит наш мирный век, На беду – звонкоголосный, Беспокойный человек!» Ты всё рвешься в безграничность, Если ж нет тебе границ – Ты как раз заденешь личность, А коснись-ка только лиц! И меня с тобой прогонят, И меня с тобой убьют, И с тобою похоронят, Память вечную споют. Мир на нас восстанет целый: Он ведь лжи могучий сын. На Руси твой голос смелый Царь лишь выдержит один – Оттого что, в высшей доле, Рыцарь божьей правоты – Он на царственном престоле И высок и прям, как ты. Не зови ж меня к тревогам! Поздно! Дай мне отдохнуть! Спать хочу я. С богом! С богом! Отправляйся! Добрый путь! Если ж хочешь – в извещенье, Как с тобой я речь держу, О твоем я посещенье Добрым людям расскажу».

Скажите, я вам докучаю? Скажите, я с ума схожу? У вас, – скажите – умоляю, – Не слишком часто ль я бываю? Не слишком долго ли сижу? Я надоел вам, я уверен, При вас из рук я вон, хоть брось, При вас я жалок и растерян, При вас я туп и глуп насквозь. Когда, обвороженный вами, Впиваюсь жадно я глазами В ваш ясный лик, а сам молчу – Не страшно ль вам? Вы не дрожите? Уж вам не кажется ль, скажите, Что проглотить я вас хочу? Порою зависть – эту муку – Внушает мне исподтишка Ваш столик – дерево – доска, Когда покоит вашу руку И прикасается к перстам, Которые с таким томленьем, С таким глубоким упоеньем Прижал бы я к своим устам. Тех уст иль дерева касаться Рукой, отброшенной слегка, – Вам всё равно бы, может статься, Равно холодною остаться Могла б лилейная рука. Увы! Скажите, для чего же И там мне счастья не дано, Где всё равно вам было б тоже, А мне – уж как не всё равно?

Веет негой ночь лукавая, В небесах луна горит И, меж тучек тихо плавая, Их волшебно серебрит. Сад тенистый с изворотами Темных липовых аллей, Сад с беседками и гротами – Полон множеством людей, – И с июльским сладострастием На гулянье дачном здесь Дышит загородным счастием Лиц пестреющая смесь. Огневыми бриллиантами Блещут сотни фонарей. Вот – эстрада с музыкантами! Капельмейстер-чародей Рад смычок свой к небу взбрасывать, Скрипку вдребезги разбить, Приседать рад и приплясывать, Чтоб оркестр одушевить. Чу! Гремят рукоплескания; Упоен народный слух, – Я один среди собрания Неподвижен, нем и глух. Знать, одна лишь благодатная Для больной души моей Есть мне музыка понятная, – Это – музыка речей! Это, чуждые всесветного Крика, шума, торжества, Звуки горлышка заветного, Уст пленительных слова, Звуки ясные, родимые – В царстве звучности цари, Речи так произносимые, Что прослушай – и умри! Да меж горем и заботами В промежуточный часок Мне контральтовыми нотами Сладок женский голосок. Да еще есть мне отрадная Музыкальность без конца: Это – музыка наглядная, Очерк милого лица. Это – сладкая симфония, Перелитая в черты, – Это – высшая гармония В виде женской красоты!

Когда тебе твой путь твоим указан богом – Упорно шествуй вдаль и неуклонен будь! Пусть критик твой твердит в суде своем убогом, Что это – ложный путь! Пускай враги твои и нагло и упрямо За то тебя бранят всем скопищем своим, Что гордый твой талант, в бореньях стоя прямо, Не кланяется им; За то, что не подвел ты ни ума, ни чувства Под мерку их суда и, обойдя судей, Молился в стороне пред алтарем искусства Святилищу идей! Доволен своего сознанья правосудьем, Не трогай, не казни их мелкого греха И не карай детей бичующим орудьем Железного стиха! Твое железо – клад. Храни его спокойно! Пускай они шумят! Молчи, терпи, люби! И, мелочь обходя, с приличием, достойно Свой клад употреби! Металл свой проведи сквозь вечное горнило: Сквозь пламень истины, добра и красоты – И сделай из него в честь господу кадило, Где б жег свой ладан ты. И с молотом стиха над наковальней звездной Не преставай ковать, общественный кузнец, И скуй для доблести венец – хотя железный, Но всех венцов венец! Иль пусть то будет – плуг в браздах гражданской нивы, Иль пусть то будет – ключ, ключ мысли и замок, Иль пусть то будет – меч, да вздрогнет нечестивый Ликующий порок! Дороже золота и всех сокровищ Креза Суровый сей металл, на дело данный нам. Не трать же, о поэт, священного железа На гвозди эпиграмм! Есть в жизни крупные обидные явленья, – Противу них восстань, – а детский визг замрет Под свежей розгою общественного мненья, Которое растет.

Праздник большой! Изукрашены здания, Ночь лучезарнее дня. Плошки и шкалики – бездна сияния! Целое море огня! Но для чего мне все эти фонарики? Я уступил бы другим Эти блестящие звездочки, шарики, – Всё предоставил бы им. Нужны мне две лишь лампады прекрасные С чистым елеем любви, Нужны мне звездочки мирные, ясные – Синие очи твои.

Когда в творении великом Творца великость вижу я – Пред гениальным этим ликом Простерта ниц душа моя; Благоговейным полон страхом, Дрожу, поникнув головой, Я под торжественным размахом Шекспира мысли вековой. Несется гений огнекрылый В лучах, в пространстве голубом, – И я, подавлен этой силой, Вмиг становлюсь ее рабом. Но это рабство не обидно, – Свободы вечной в нем залог; Мое подвластье не постыдно Затем, что мой властитель – бог. Он поражает – я покорен, Он бьет – и я, приняв удар, Ударом тем не опозорен, Зане удар тот – божий дар. Могучий в громы обращает Величье сродное ему И, поражая, приобщает Меня к величью своему. Когда пред вещим на колени Я становлюсь, чело склоня, Он, став на горние ступени И молнией обвив меня, Просторожденца благородит, Раба подъемлет и сплеча Плебея в рыцари возводит Ударом божьего меча.

Из гроба твой стих нам гремит, Поэт, опочивший так рано. Воздушный корабль твой летит «По синим волнам океана». Всегда твоя песня жива, И сладки, как звуки органа, Твои золотые слова: «По синим волнам океана». И музыку кто-то творит Для песни певца-великана, И музыка та говорит: «По синим волнам океана». И, вызвав обдуманных нот Аккорды из струн фортепьяно, Садится она и поет: «По синим волнам океана», И глаз ее светлых эмаль, Мне кажется, дымку тумана Пронзая, кидается вдаль – «По синим волнам океана», И, думами, думами полн, Дрожу я, как в миг урагана Бросаемый бурею челн «По синим волнам океана». И вместе с певицей тогда Я рад бы без цели и плана Умчаться бог знает куда «По синим волнам океана»

Долго, по целым часам над широкой рекою В думах сижу я и взоры на влаге покою, Взгляд на реку представляет мне жизни теченье… (Вы уж меня извините на старом сравненье: Пусть и не ново оно, да лишь было б не дурно!) Вот на реке – примечайте – то тихо, то бурно, Чаще ж – ни то, ни другое, а так себе, хлябью Ходит поверхность воды или морщится рябью. Вот челноки, челноки, много лодочек разных, Много гребцов, и пловцов, и рабочих, и праздных; Ялики, боты плывут, и красивы и крепки, Утлые идут ладьи, и скорлупки, и щепки. Эти плавучие зданья нарядны, то принцы! Прочие ж – мелочь, так – грязный народ, разночинцы. Те по теченью плывут, обгоняя друг друга, Этот же – против теченья, – ну, этому туго! Крепче греби! – Вот сам бог ему силы прибавил, – Ветер попутный подул, так он парус поставил, Ладно! Режь воду да парус держи осторожно, – Чуть что не так – и как раз опрокинуться можно, – Лодке убогой под ветром погибнуть нетрудно. – Вот выплывает большое, тяжелое судно, Парус огромный, пузатый, с широкой каймою, Шумно вода и сопит и храпит под кормою, Под носом – пена, движение важное, – барин! Даже и ветру не хочет сказать «благодарен». Лодочка сзади привязана; панская ласка Тащит вперед ее, плыть и легко… да привязка! Я не желал бы такою быть лодкой – спасибо! Лучше уж буду я биться, как на суше рыба, Лучше в боренье с волной протащу свою долю Сам по себе, полагаясь на божию волю! – Вот, развалясь, величаясь своими правами, Едет широкая барыня-барка с дровами, С топливом славным; как север зимою повеет – Многих она удовольствует, многих согреет, Щедрая барыня! – Есть и в салонах такие, Как поглядишь да послушаешь сплетни людские. – Это же что? – Тут уж в быль перешла небылица: Глядь! По волнам водяная летит колесница; Словно пылит она, так от ней брызги крутятся, Тряско стучит и гремит, и колеса вертятся. Экой корабль! С середины глядит самоваром: Искры летят из трубы между дымом и паром; Пышет огнем, попирая послушную воду; Пена вокруг, а на палубе – эко народу! Мыслю, любуясь таким огневым организмом: Этот вельможа устроен с большим механизмом, Против теченья идет, как там ветер ни дует; В тишь он далёко вокруг себя зыбь разволнует, Так что кругом закачаются лодки и челны, – И не хотел бы попасть я в подобные волны, – Слабый челнок мой другие пусть волны встречает, Только волны от вельможи боюсь – укачает. – Мысленно я между тем над рекою гадаю: Меж челноками один я за свой принимаю; Вот – мой челнок, потихоньку, на веслах, на мале, К берегу держит, от злых пароходов подале; Вслед за иным не дойдет до величья он в мире, Ну да он сам по себе, а иной – на буксире; Песни поет мой гребец – не на славу, не звонко, Было бы только лишь в меру его голосенка; Жребий безвестный и бедность его не печалит, Вот он еще поплывёт, поплывет – и причалит К берегу – стой! Вот лесок, огородец, полянка! Вот и дымок, огонек и на отдых – землянка!

Кто там в поле ходит, звездочкой мелькая? Лишь одна на свете девушка такая! Машу крепко любит целое селенье, Маша – сердцу радость, Маша – загляденье. Да и как на Машу не смотреть с любовью? Огненные глазки с соболиной бровью, Длинный, длинный в косу заплетенный волос; Спеть ли надо песню? – Чудо что за голос! В лес пойдет голубка брать грибов иль ягод – Лес угрюмый станет веселее на год, Ветерок шалит с ней, всё ей в складки дует, Рвет платочек с шеи, в плечико целует, И лесные пташки ближе к ней садятся, Для других – пугливы, Маши не боятся; Тучка в божьем небе плакать соберется, А на Машу взглянет, да и улыбнется. Вот идет уж с поля Маша, да с обновой: Мил-хорош веночек нежный, васильковый На ее головке; хороша обновка, Хороша и Маша – чудная головка! Как венок умела свить она искусно! Только, видно, милой отчего-то грустно, – Так ходить уныло Маша не привыкла, – Глазки прослезились, голова поникла. Молодец удалый, чье кольцо на ручке – У красы-девицы, с месяц уж в отлучке, Ждет Василья Маша, ждет здесь дорогая, А уж там явилась у него другая; Под вечер однажды, тая в неге вешней, В садике зеленом сидя под черешней И целуя Насте выпуклые плечи, Говорил изменник клятвенные речи, И ее он к сердцу прижимал украдкой, Нежно называя лапушкой, касаткой, – И никто бы тайны этой не нарушил, Только речь Василья ветерок подслушал, Те слова и вздохи на лету хватая И чрез сад зеленый к лесу пролетая. Ветерок, ту тайну взяв себе на крылья, Заиграл, запрыгал и, собрав усилья, Превратился в вихорь, засвистал, помчался, В темный лес ударил – темный закачался. Зашумел, нагнулся, словно в тяжкой думе, – Весточка измены разносилась в шуме. На одной из веток птичка отдыхала В том лесу дремучем, – птичка всё узнала; С ветки потрясенной, опасаясь бури, Птичка полетела быстро по лазури И взвилась тревожно неба к выси дивной С грустным щебетаньем, с трелью заунывной. Слышалось: «Вот люди! вот их постоянство!» Ну да кто там слышал? – Воздух да пространство! Нет, не утаится ветреное дело, – В небе в это время облако летело – Облако узнало… Ну да тайна ляжет Всё же тут в могилу, облако не скажет, Облако ведь немо; тут конец угрозы. Да, тут нету речи, да найдутся слезы, – Грудь земли иссохшей слезы те увлажат И о темном деле внятно ей расскажут. Облако надулось гневом благородным, Стало черной тучей и дождем холодным Землю напоило, – и уж тайна бродит В черноземе поля, и потом выходит Из земли наружу свежими цветками, И, во ржи синея, смотрит васильками, – И веночек Маши нежный, васильковый Голову сдавил ей думою свинцовой; Маша убралась лишь этими цветами – Залилась бедняжка горькими слезами.

«Говорят: война! война! – Резвый мальчик Ваня Лепетал. – Да где ж она? Расскажи-ка, няня!» «Там – далёко. Подрастешь – После растолкуют». – «Нет, теперь скажи, – за что ж? Как же там воюют?» «Ну сойдутся, станут в ряд Посредине луга, Да из пушки и палят, Да и бьют друг друга. Дым-то так валит тогда, Что ни зги не видно». – «Так они дерутся?» – «Да». – «Да ведь драться стыдно? Мне сказал папаша сам: Заниматься этим Только пьяным мужикам, А не умным детям! Помнишь – как-то с Мишей я За игрушку спорил, Он давай толкать меня, Да и раззадорил. Я прибил его. Вот на! Победили наши! «Это что у вас? Война? – Слышим крик папаши. – Розгу!» – С Мишей тут у нас Было слез довольно, Нас папаша в этот раз Высек очень больно. Стыдно драться, говорит, Ссорятся лишь злые. Ишь! И маленьким-то стыд! А ведь там – большие. Сам я видел сколько раз, – Мимо шли солдаты. У! Большущие! Я глаз Не спускал, – все хваты! Шапки медные с хвостом! Ружей много, много! Барабаны – тром-том-том! Вся гремит дорога. Тром-том-том! – И весь горит От восторга Ваня, Но, подумав, говорит: – А ведь верно, няня, На войну шло столько их, Где палят из пушки, – Верно, вышла и у них Ссора за игрушки!»

Тебя приветствую я снова, Маститый старец – темный лес, Стоящий мрачно и сурово Под синим куполом небес. Меж тем как дни текли за днями, Ты в грудь земли, на коей стал, Глубоко врезался корнями И их широко разметал. Твои стволы как исполины, Поправ пятой постелю мхов, Стоят, послав свои вершины На поиск бурных облаков. Деревья сблизились как братья И простирают всё сильней Друг к другу мощные объятья Своих раскинутых ветвей. Я вижу дубы, сосны, ели, Там – зев дупла, там – мох седой, Коры растрескавшейся щели, И пни, и кочки под ногой. При ветре здесь витийством шума Я упоен, а в тишине Как величаво смотрит дума С деревьев этих в душу мне! И в час, как солнце близ заката И меркнет день, душа моя Здесь дивным таинством объята И новым чувством бытия, – И, с миром бренным, миром пыльным Как бы навек разделена, В союзе с миром замогильным Здесь богу молится она, – И лес является мне храмом, Шум листьев – гимном торжества, Смолистый запах – фимиамом, А сумрак – тайной божества. Спускает ночь свою завесу – И мне мерещится тот век, Как был родным родному лесу Перворожденный человек. Мне грезится тот возраст мира, Как смертный мирно почивал, Не заходила в лес секира, Над ним огонь не пировал. И где тот мир и та беспечность? Вот мир с секирой и огнем, Заботы, труд, могила, вечность… Откуда мы? Куда идем?. Лесная тень из отдаленья Идет, ко мне наклонена, Как будто слово разуменья Мне хочет высказать она, – И пробираюсь я украдкой, Как будто встретиться боюсь С великой жизненной разгадкой, К которой мыслями стремлюсь; Древесных листьев сонный лепет Робею выслушать вполне, Боюсь понять… невольный трепет Вдруг проникает в сердце мне. Бурлит игра воображенья, И, как в магическом кругу, Здесь духа тьмы и все виденья, Сдается, вызвать я могу, – И страшно мне, как сыну праха, Ужасно мне под этой тьмой, Но как-то рад я чувству страха И мне приятен ужас мой.

Я помню: был старик – высокий, худощавый, Лик бледный, свод чела разумно-величавый, Весь лысый, на висках седых волос клочки, Глаза под зонтиком и темные очки. Правительственный сан! Огромные заботы! Согбен под колесом полезной всем работы, Угодничества чужд, он был во весь свой век Советный муж везде и всюду – человек, Всегда доступен всем для нужд, и просьб, и жалоб, Выслушивает всех, очки поднимет на лоб, И видится, как мысль бьет в виде двух лучей Из синих, наискось приподнятых очей; Иного ободрит улыбкою привета, Другому, ждущему на свой вопрос ответа, На иностранный лад слова произнося, Спокойно говорит: «Нет, патушка, нелься». Народным голосом и милостью престольной Увенчанный старик, под шляпой треугольной, В шинели серенькой, надетой в рукава, В прогулке утренней протащится сперва – И возвращается в свой кабинет рабочий, Где труд его кипит с утра до поздней ночи. Угодно ль заглянуть вам в этот кабинет? Здесь нету роскоши, удобств излишних нет, Всё дышит простотой студентской кельи скромной: Здесь к спинке кресел сам хозяин экономный, Чтоб слабых глаз его свет лишний не терзал, Большой картонный лист бечевкой привязал; Тут – груды книг, бумаг, а тут запас дешевых Неслиндовских сигар и трубок тростниковых, Линейки, циркули; а дальше – на полу – Различных свертков ряд, уставленный в углу: Там планы, чертежи, таблицы, счеты, сметы; Здесь – письменный прибор. Вот все почти предметы! И посреди всего – он сам, едва живой, Он – пара тощих ног с могучей головой! Крест-накрест две руки, двух метких глаз оглядка Да тонко сжатых губ изогнутая складка – Вот всё! – Но он тут – вождь, он тут душа всего, А там орудия и армия его: Вокруг него кишат и движутся, как тени, Директоры, главы различных отделений, Вице-начальники, светила разных мест, Навыйные кресты и сотни лент и звезд; Те в деле уж под ним, а те на изготовке, Те перьями скрипят и пишут по диктовке, А он, по комнате печатая свой шаг, Проходит, не смотря на бренный склад бумаг, С сигарою в зубах, в исканье целей важных, Дум нечернильных полн и мыслей небумажных. Вдруг: «Болен, – говорят, – подагрой поражен», – И подчиненный мир в унынье погружен, Собрались поутру в приемной, – словно ропот Смятенных волн морских – вопросы, говор, шепот: «Что? – Как? – Не лучше ли? – Недосланных ночей Последствие! – Упрям! Не слушает врачей. Он всем необходим; сам царь его так ценит! Что, если он… того… ну кто его заменит?»

Полночь бьет. – Готово! Старый год – домой! Что-то скажет новый Пятьдесят седьмой? Не судите строго, – Старый год – наш друг Сделал хоть немного, Да нельзя же вдруг. Мы и то уважим, Что он был не дик, И спасибо скажем, – Добрый был старик. Не был он взволнован Лютою войной. В нем был коронован Царь земли родной. С многих лиц унылость Давняя сошла, Царственная милость Падших подняла. Кое-что сказалось С разных уголков, Много завязалось Новых узелков. В ход пошли вопросы, А ответы им, Кривы или косы, – Мы их распрямим. Добрых действий семя Сеет добрый царь; Кипятится время, Что дремало встарь. Год как пронесется – В год-то втиснут век. Так вперед и рвется, Лезет человек. Кто, измят дорогой, На минутку стал, Да вздремнул немного – Глядь! – уж и отстал. Ну – и будь в последних, Коль догнать не хват, – Только уж передних Не тяни назад! Не вводи в свет знанья С темной стороны Духа отрицанья, Духа сатаны. Человек хлопочет, Чтоб разлился свет, – Недоимки хочет Сгладить прошлых лет. Ну – и слава богу! Нам не надо тьмы, Тщетно бьют тревогу Задние умы. «Как всё стало гласно! – Говорят они. – Это ведь опасно – Боже сохрани! Тех, что мысль колышут, Надо бы связать. Пишут, пишут, пишут… А зачем писать? Стало всё научно, К свету рвется тварь, Мы ж благополучно Шли на ощупь встарь. Тьма и впредь спасла бы Нас от разных бед. Мы же зреньем слабы, – Нам и вреден свет».  – Но друзья ль тут Руси С гласностью в борьбе? Нет – ведь это гуси На уме себе! В маске патриотов Мраколюбцы тут Из своих расчетов Голос подают. Недруг просвещенья Вопреки добру Жаждет воспрещенья Слову и перу; В умственном движенье, В правде честных слов – «Тайное броженье» Видеть он готов. Где нечисто дело, Там противен свет, Страшно всё, что смело Говорит поэт. Там, где руки емки В гуще барыша, Норовит в потемки Темная душа, Жмется, лицемерит, Вопиет к богам… Только Русь не верит Этим господам. Время полюбило Правду наголо. Правде ж дай, чтоб было – Всё вокруг светло! Действуй, правду множа! Будь хоть чином мал, Да умом вельможа, Сердцем генерал! Бедствий чрезвычайных Не сули нам, гусь! Нет здесь ковов тайных, – Не стращай же Русь! Русь идет не труся К свету через мглу. Видно, голос гуся – Не указ орлу. Русь и в ус не дует, Полная надежд, Что восторжествует Над судом невежд, – Что венок лавровый В стычке с этой тьмой Принесет ей новый Пятьдесят седьмой, – И не одолеют Чуждых стран мечи Царства, где светлеют Истины лучи, – И разумной славы Проблеснет заря Нам из-под державы Светлого царя.

Была пора – сияли храмы, Под небо шли ряды колонн, Благоухали фимиамы, Венчался славой Парфенон, – И всё, что в мире мысль проникла, Что ум питало, сердце жгло, В златом отечестве Перикла На почве греческой цвело; И быт богов, и быт народа Встречались там один в другом, И человечилась природа, Обожествленная кругом. Прошли века – умолк оракул, Богов низринул человек – И над могилой их оплакал Свою свободу новый грек. Ничто судеб не сдержит хода, Но не погибла жизнь народа, Который столько рьяных сил В стремленьях духа проявил; Под охранительною сенью Сплетенных славою венков Та жизнь широкою ступенью Осталась в лестнице веков, Осталась в мраморе, в обломках, В скрижалях, в буквах вековых И отразилась на потомках В изящных образах своих… И там, где льются наши слезы О падших греческих богах, Цветут аттические розы Порой на северных снегах, – И жизнью той, поэт-художник, В тебе усилен сердца бой, И вещей Пифии треножник Огнем обхвачен под тобой.

Лампадным огнем своим жизнь возбуждая, Сгоняя с земли всеобъемлющий мрак, Пошла было по свету мысль молодая – Глядь! – сверху нависнул уж старый кулак. Кулак, соблюдая свой грозный обычай, «Куда ты, – кричит, – не со мной ли в борьбу? Ты знаешь, я этой страны городничий? Негодная, прочь! А не то – пришибу, Я сильный крушитель, всех дел я вершитель, Зачем ты с огнем? Отвечай! Сокрушу! Идешь поджигать?.. Но – всемирный тушитель – Я с этим огнем и тебя потушу». – «Помилуй! – ответствует мысль молодая. – К чему мне поджогами смертных мутить? Где правишь ты делом, в потемках блуждая, – Я только хотела тебе посветить. Подумай – могу ль я бороться с тобою? Ты плотно так свернут, а я, между тем Как ты сотворен к зуболомному бою, Воздушна, эфирна, бесплотна совсем. С живым огоньком обтекаю я землю, И мною нередко утешен бедняк. Порой – виновата – я падших подъемлю, Которых не ты ль опрокинул, кулак? Порою сама я теряю дорогу И в дичь углубляюсь на тысячи верст, Но мне к отысканью пути на подмогу Не выправлен твой указательный перст. Одетая в слово, в приличные звуки, Я – мирное чадо искусства, науки, Я – признак единственный лучших людей, Я – божьего храма святая молитва. Одна мне на свете дозволена битва Со встречными мыслями в царстве идей. И что же? – Где в стычке кулак с кулаками, Там кровь человечья струится реками, Где ж мысль за священную к правде любовь Разумно с противницей-мыслию бьется, – Из ран наносимых там истина льется – Один из чистейших небесных даров.

Люди – дети, право, дети. Что ни делайте, всегда Им всего милей на свете Вкус запретного плода. Человек – всегда ребенок, Говоришь ему: «Не тронь!» – Из хранительных пеленок Всё он тянется в огонь. Иногда с ним просто мука: «Дай мне! Дай!» – «Нельзя. Тут бука». – «Цацу дай!» – «Нельзя никак». Рвется, плачет он. Досада! «На, бесенок! На!» – «Не надо». – «Да ведь ты просил?» – «Я – так…»

Что ж делать? – Судьба приказала Им вечно друг друга терзать. Их брачная доля связала, Узла их нельзя развязать. Сожительство тяжко обоим, Где ж брака высокая цель? А мучить друг друга легко им: Всё общее – дом и постель. И всюду они неразлучны, Друг на друга злобно глядят, Взаимно несносно-докучны, Ревниво друг друга следят. Им страшно, чтоб, рано иль поздно От «вместе» успев ускользнуть, Минуты блаженного «розно» Из них не вкусил кто-нибудь. Стараясь во всем поперечить Друг другу и въявь и тайком, Стремятся свой ад обеспечить, Несчастье сберечь целиком. И, скрежетом брани, проклятья Наполнив и ночи и дни, Печально смыкают объятья И верны друг другу они. Приходит уж старость и древность, Уж искры угасли в крови, А всё еще глупая ревность Грызет их в насмешку любви. Посмертного злого недуга В томленье, средь мук без числа, Две жизни изводят друг друга… А брака законность цела.

Набросать мне недавно случилось Повесть, что ли, в десяток страниц, Где немало на сцену явилось Мною вольно придуманных лиц. Много качеств нелестных я роздал Этим лицам и тем наконец Был доволен, что сам я их создал И что, как я ни плох, но – творец, – Что я в очерках вывел фигуры, Отразив в них подобье людей, Наугад, наизусть, без натуры, Артистической силой моей. Что же вышло? – Сказали иные, Что обиды я им наношу, Что пишу с них портреты живые, С лиц их копии только пишу. Нет, голубчики! В деле нечистом Вы ж обиду наносите мне, Называя меня копиистом, Где я был сочинитель вполне. Сами будучи гадки и низки В непригожих натурах своих, Вы собой мне подсунули списки С самородных фантазий моих. Наобум где рисунок творится – Виновата ль художника блажь, Что природа сама тут ложится Под летучий его карандаш?

И он угас. Он блеском парадокса Нас поражал, страдая и шутя, – И кто порой невольно не увлекся Его статьей, как лакомством дитя? Не дети ль мы!.. Оправив прибауткой Живую речь, с игрушкой и с лозой, Он действовал порой научной шуткой, Порою – в смех завернутой слезой, И средь трудов болезненных и шуток, В которых жизнь писателя текла, Смерть, уловив удобный промежуток, Свой парадокс над ним произнесла. К числу потерь еще одну причисли, Убогий свет! Ликуй, земная тьма! Еще ушел один служитель мысли, Друг знания, с светильником ума. Ушел, умолк – навек, без оговорок. Прочтем слова последних тех «Листков». Что он писал!.. Ведь для живущих дорог И свят завет передмогильных слов. Он там сказал: «Всё приводите в ясность! Не бойтесь! Все иди на общий суд! Нас оградит общественная гласность От тайных язв и ядовитых смут». Он осуждал тот взгляд тупой и узкой, Что видит зло в лучах правдивых дум; Невежеству и мудрости французской Он воспрещал давить наш русский ум. Он уяснял голов тех закоснелость, Которым сплошь – под навык старых лет – Родной наш ум является как смелость, Как дерзкий крик, идущий под запрет. Он говорил: «Друзья! Не заглушайте Благих семян! Не тьмите нам зарю, И нам читать и мыслить не мешайте На пользу всем, в служение царю!» Живущий брат! Пошли же на прощанье Отшедшему, что между нами смолк, Привет любви, и помни: завещанье Умершего есть для живущих долг. Не преграждай благих стремлений века И светлых искр мышленья не туши! Дай нам понять значенье человека! Дай видеть нам бессмертие души!

С какой-то невольною грустью, в тиши, Возводится взор мой уныло На всё, что исполнено сердца, души И так привлекательно, мило, На всё, что, вращаясь в сем мире пустом Под ясной небес благодатью, Отмечено в обществе божьим перстом – Живого таланта печатью, На всё, что рождает у нас на глазах Чистейшие слезы участья, На всё, что под солнцем достойно всех благ, Всех радостей, всякого счастья… Я знаю, как редко дается в удел Достоинству в мире награда; Не так всё творится средь жизненных дел, Как было бы, кажется, надо. Два сердца созвучные порознь идут; В разрыве – две дружные доли, А в вечном союзе друг друга клянут Две жертвы условной неволи. Красивый свой венчик любовно склоня, Как часто цветок золотистый Готов перевиться вкруг дикого пня, Корою одетого мшистой! Порою он спрячется в чаще лесной Да в сумраке там и заглохнет; На камни вдруг выпадет дождь проливной, А травка от жажды иссохнет. Над грязью играет там солнечный луч, Над зыбью болотной он блещет, А нива зернистая градовых туч Под грозною мглою трепещет. Напрасна мольба и бесплодна борьба: Бесчувственно вплоть до предела Ведет с непонятным упрямством судьба Свое непонятное дело. И, трепетно вами любуясь подчас, Все жребии высмотрев строго, С сердечной боязнью смотрю я на вас – И думаю, думаю много.

Что за дым клубящийся тут бродит Ощупью по каменным твердыням? Где тот горн, откуда он исходит, – В дольней мгле иль в небе темно-синем? Чем покрыты страшных стен раскаты Там – вдали? Какими пеленами? Словно пух лебяжий, неизмятый Пышно лег над этими стенами. Объясните, что всё это значит? По уступам, с бешеною прытью, Серебро расплавленное скачет, Тянется тесьмою или нитью, Прыщет, рвется, прячется – и снова, Раздвоясь и растроясь, готово Прядать, падать, зарываться в глыбах И сверкать в изломах и в изгибах. Что за лента между масс гранита Снизу вверх и сверху вниз извита И, вращаясь винтовым извивом, Стелется отлого по обрывам? Нет! Не грозных цитаделей крепи Предо мною, это – Альпов цепи. То не стен, не башен ряд зубчатых, Это – скалы в их венцах косматых. То не рвы, а дикие ущелья, Рытвины, овраги, подземелья, Где нет входа для лучей денницы. То пещеры, гроты – не бойницы. То не дым мне видится летучий, – То клубятся дымчатые тучи – Облака, что идут через горы, И как будто ищут в них опоры, И, прижавшись к вековым утесам, Лепятся по скатам и откосам. То не пух – постелей наших нега, – Это – слой нетоптаного снега, Целую там вечность он не тает; Вскользь по нем луч солнца пролетает, Лишь себя прохладой освежая И теплом тот снег не обижая. Не сребро здесь бьет через громады, Рассыпаясь, – это – водопады. То не лента вьется так отлого По стремнинам грозным, а дорога.

То на горе, то в долине, Часом на палубе в море – Весело мне на чужбине, Любо гулять на просторе. После ж веселья чужбины, Радостей суши и моря – Дайте родной мне кручины! Дайте родимого горя!

Братцы! Беда! Вот сближается с нашим фрегатом, Высясь горою над ним, роковая волна, Круто свернулась и страшным, тяжелым накатом, Мутно-зеленая, с ревом подходит она; Кажется, так и накроет, сомнет и проглотит, Мир наш плавучий, как щепку, вверх дном поворотит… Грянула… Хвать через борт!.. Миг удара приспел… В скрепах, в основах своих весь фрегат заскрипел, Вздрогнул, шатнулся, хлестнула по палубной крыше Пена, а брызги кругом так и душат его… Замер… Кончается… Люди! Безмолвствуйте! Тише! Тс! Он подъемлется грудью всё выше, всё выше – И на хребет той волны наступил… Ничего!

Недавно, странник кругосветный, Ты много, много мне чудес Представил в грамотке приветной Из-под тропических небес. Всё отразилось под размахом Разумно-ловкого пера: Со всею прелестью и страхом Блестящих волн морских игра, Все переломы, перегибы, И краска пышных облаков, И птичий взлет летучей рыбы, И быт пролетный моряков, Востока пурпур и заката И звезд брильянтовая пыль, Живое веянье пассата И всемертвящий знойный штиль. За эти очерки в отплату Хотел бы я, свой кончив путь И возвратясь теперь, собрату Представить также что-нибудь. Оставив невскую столицу, Я тоже съездил за границу, Но, тронув море лишь слегка, Я, как медведь гиперборейской, Чужой средь сферы европейской, На всё смотрел издалека. Я видел старые громады Альпийских гор во весь их рост, В странах заоблачных каскады, И Сен-Готард, и Чертов мост. Кому же новость – эти горы? Я видел их картинный строй, Уступы, выступы, упоры; Чрез целый горизонт порой, Игрой всех красок теша взоры, Тянулись в блеске их узоры – Казалось, в небе пир горой… Но что сказать о них? Спокойны Подъяты в ужас высоты; В венце снегов, они достойны Благоговейной немоты. К сравненьям мысли простираю… Но что мне взять в подобье им Пред тем, кто, бурями носим, Ходил в морях от края к краю? Я соблазняюсь и дерзаю Прибегнуть к образам морским: Гора с горой в размерах споря И снежной пенясь белизной, Вдали являлась предо мной В твердыню сжавшегося моря Окаменелою волной, Как будто, ярой мощи полны, Всплеснулись к небу эти волны, И, поглощая прах и пыль, Сквозь тучи хлынув в высь лазури, Оцепенели чада бури, И вдруг сковал их вечный штиль, И, не успев упасть, нависли В пространстве, – над скалой скала И над горой гора, как мысли, Как тени божьего чела.

А! Новый! – Ну, милости просим. Пожалуйте. – Только уж – нет – Не вам, извините, приносим, А старому году привет. Характер ваш нам неизвестен, Вы молоды слишком пока, – А старый и добр был, и честен, И можно почтить старика. К чему же хитрить, лицемерить, Заране сплетая вам лесть? Нам трудно грядущему верить, Мы верим тому, что уж есть. А есть уже доброго много, От доброго семени плод Не худ будет с помощью бога. Не худ был и старенький год. По солнцу он шел, как учитель, С блестящей кометой на лбу, И многих был зол обличитель, – С невежеством вел он борьбу. И мир был во многом утешен И в прозе, и в звуке стиха, А если в ином был он грешен, Так где же и кто ж без греха? Да! В медные головы, в груди Стучит девятнадцатый век. Внизу начинаются люди, И есть наверху Человек. Его от души поздравляем… Не нужно его называть. Один он – и только, мы знаем, Один он – душа, благодать. Один… за него все молитвы. Им внешняя брань перешла В святые, крестовые битвы С домашнею гидрою зла.

Нет, не страшусь я гонителей гневных, Стану пред ними я твердой скалой, Вновь ободрен, укреплен похвалой, Слышимой мною из уст псалмопевных, Льющейся целым потоком огня С арфы Давидовой вдруг на меня. Буду ли ранен с противными в споре? Язв к исцеленью мне подал елей Тот, кто в таинственной «капле» своей, Капле единой, глубокой, как море, С дивным наитьем божественных сил Вечные тайны небес отразил. И, открывая нам неба картины, Брызнул нам в душу любви кипятком, Матери-девы чистейшим млеком, Кровью Христовой, слезой Магдалины, Словом, которым, подвигнув уста, Спасся разбойник на древе креста. Что наша слава? Во мраке забвенья Сгибнет, истлеет наш бренный венец, Ты ж провещал нам, библейский певец, Слово бессмертья, глагол откровенья, Слово, под коим негорько страдать! «Тот не умрет, в ком жива благодать!»

О господи! Милостив буди! Лишенья меня изъедают. Ведь есть же блаженные люди – В тюрьму за долги попадают. Те люди, избавясь пристойно От горькой, несносной свободы, Под кровом тюремным спокойно Сидят себе целые годы. Даются ж им милости неба! Их кормят готовою пищей, А я-то, несчастный, без хлеба Скитаюсь – отъявленный нищий! О всем, что там тленно и ложно, Вдали от людских приключений Им там философствовать можно Без всяких земных развлечений. Пошел бы большими шагами Под сень я железных затворов, Да как запастись мне долгами? И где мне добыть кредиторов? Не верят! Как сердцу ни больно, Взаймы не возьмешь ниоткуда, И чист остаешься невольно… А чистым быть бедному худо. О господи! Милостив буди! Во всех городках и столицах Ведь есть же счастливые люди: Лежат безмятежно в больницах. Конечно, не то что уж в барстве, А всё же не алчут, не жаждут; Иные на легком лекарстве Живут, да не очень и страждут. Есть пища, кровать с одеялом, Халат и колпак есть бумажный, Броди себе зря, с перевалом, Да туфлями хлопай преважно! Не знай ни труда, ни тревоги! Ничем тебя там не заботят, А ляжешь да вытянешь ноги – И гроб тебе даром сколотят. Из нищих великого круга В больницу пошел бы я смело, Так нет никакого недуга – Здоровье меня одолело! Не примут! – И вот, поневоле, По улицам бродишь покуда… И видишь, что в нищенской доле Здоровым быть бедному худо. О господи! Милостив буди! Посмотришь – иные воруют, Иные способные люди Живут грабежом да пируют, Иные в пещере, в берлоге Гнездятся, в лес выйдут и свищут, И в ночь на проезжей дороге Поживы от ближнего ищут. Найдут – и в чаду окаянства Пошла удалая потеха, С разгулом кровавого пьянства И с грохотом адского смеха. Чем век мне бродить попрошайкой С мешком от порога к порогу, Пошел бы я с буйною шайкой Туда – на большую дорогу, Пошел бы гулякой веселым На праздник, на пир кровопийства, Взмахнул кистенем бы тяжелым И грянул бы песню убийства, Дней жизненных в чет или нечет Сыграл бы… пусть петля решает!.. Пошел бы – да сердце перечит, Сыграл бы… да совесть мешает! И вот – не без тайного вздоха Сквозь слезы я вижу отсюда, Что с сердцем несчастному плохо, Что с совестью бедному худо.

«Сидорыч! Здравствуй! Трудишься? Бог помочь! Как поживаешь?» – «Здорово, Пахомыч! Вот, как ты видишь, живу помаленьку. Как-то бог вашу хранит деревеньку?» – «Плохо, кум, плохо: все наши товары – Голод да холод, их полны амбары. Щей нет, водицу гнилыми сетями Ловим в котел и хлебаем лаптями. Только гляди, чтоб и ту не раскапать Сквозь прошлогодний изношенный лапоть. Где ни посмотришь – тут наго, там босо, Солнце глядит на поля наши косо, Нету от божьего неба согревы, Нет благодати на наши посевы. Кум, расскажи-ка, ведь ты с господами Ездил в неметчину, был за морями? Там, говорят, мужички богатеют, Косят да жнут, а не пашут, не сеют, Царства там мелки, царьки и подавно, Ну, а насчет прокормления – славно! Нашему ж брату это уж больно, Зависть берет, и поропщешь невольно. Ох, прогневили мы бога. Поди же! Солнышко, стало быть, к немцам-то ближе, К ним и становится прямо, не боком, Хлеб-то и в колос идет уж с припеком; Вот мужичку-то и можно лениться, Где без труда из земли всё родится, Жатва сама где привалит к овину. Сидорыч, так ли?» – «Да, так – вполовину. Всяко бывает, у всех своя доля. Есть благодать и у нашего поля. Озимь у нас, а у них яровое – Дело-то, впрочем, и там трудовое. Нет, брат, и там не по щучью веленью Жатва бывает; с проклятою ленью Сытым не будешь, ведь люди – не птицы. Взглянешь: клочка там нет праздной землицы – Всё в обработке, а сбыт, как по струнке, Верный: туда и сюда – по чугунке. Пьянствуют меньше; оно и не диво – Пьют они больше немецкое пиво. Если в ином и не так мы богаты – Сами ж, Пахомыч, мы в том виноваты. Ну, а завидовать в милостях неба Им не должны мы: ведь черного хлеба Корочки там я не мог допроситься, – Нет, да и только. А нам обходиться Как без него – без родной своей пищи? Небо немецкое, точно, почище, Ну и цветочки там гуще и краше, Время их летнее лучше, чем наше. Что говорить! – А зима-то? Зима-то? Снегом ли наша земля не богата? Хватит морозец, представить ты можешь, – Выйдешь да в дровни скотинку заложишь, Ну и пошел, как дорожку пригладит; Их же край теплый зимой и подгадит. Нет ни снежинки. Глядишь, – безобразно! Только всё сыро, дождливо и грязно. Русской зимы не далось иноземцам. Ты б, куманек, не завидовал немцам И не роптал бы, когда бы увидел, Как их зимой-то господь пообидел».

Старинного замка над Рейна водой Остался владетелем граф молодой. Отец его чтим был за доблесть в народе И пал, подвизаясь в крестовом походе; Давно умерла его добрая мать, – И юный наследник давай пировать! Товарищей много, чуть свистни – гуляки Голодною стаей бегут, как собаки; С утра до полночи, всю ночь до утра – Развратные сборища, пьянство, игра… Игра!.. Вдруг – несчастье… граф рвется от злости: Несчастного режут игральные кости. На ставке последней всё, всё до конца – И замок, и мрамор над гробом отца! Граф бледен, мороз пробегает по коже… Тайком прошептал он: «Помилуй мя, боже!» – «Эх, ну, повези мне!» – противник воззвал, Хлоп кости на стол – и хохочет: сорвал! Остался граф нищим. Скитайся, бедняга! Всё лопнуло. Отняты все твои блага. Ты всё проиграл. Чем заплатишь долги? И слышится вопль его: «Черт! помоги!» А черт своих дел не пускает в отсрочку, Он тут уж: «Чего тебе?» – «Золота бочку!» «И только? Да что тебе бочка одна? Два раза черпнешь – доберешься до дна. Счастливец ты, граф! Ты родился в сорочке! Не хочешь ли каждое утро по бочке? Изволь! Расплатиться ж ты должен со мной За это душонкой своею дрянной… Согласен?» – «Согласен. Твой ад мне не страшен». – «Так слушай: в верху высочайшей из башен Ты завтра же первую бочку повесь! Увидишь, что мигом сосуд этот весь Наполнится золотом высшего сорта. Прощай же, да помни услужливость черта!» Контракт заключен. Граф остался один И думает: «Буду ж я вновь господин! Да только…» И дума в нем тяжкая бродит, И к предков портретам он робко подходит. Святые портреты! – Из рам одного Мать с горьким упреком глядит на него, Как будто сказать ему хочет: «Несчастный! Ты душу обрек свою муке ужасной!» А он отвечает: «Родная! Спаси! У бога прощенья ты мне испроси!» И вдруг вдохновение мысли счастливой Зажглось у безумца в душе боязливой. На башне условный сосуд помещен, Да только – открытый с обеих сторон. Граф думает: «Дело пойдет в проволочку, Сам черт не наполнит бездонную бочку. Была бы лишь бочка – условье одно. Вот бочка! Я только ей выломил дно». И только луч утра над миром явился – Над бочкою дождь золотой заструился, Стучит и звенит, но проходит насквозь; Чертовское дело не споро, хоть брось! Однако до среднего скоро карнизу Вся золотом башня наполнится снизу, А там, как до верхнего краю дойдет, Проклятым металлом и бочку нальет. «Эй, люди! Лопаты и грабли хватайте И адские груды сметайте, сгребайте!» Измучились люди, а ливень сильней – И башня всё кверху полней и полней. Трудящихся дождь металлический ранит, И звонко по черепам их барабанит, И скачет по их окровавленным лбам, И прыщет в глаза им, и бьет по зубам, Те в золоте вязнут, его разметая, И давит, и душит их смерть золотая. И, видя успех дела чертова, граф «Родная, спаси!» – повторил, зарыдав, Часовня откликнулась утренним звоном, И рухнулась, башня со скрежетом, стоном И с визгом бесовским, – и был потрясен Весь замок, а граф вразумлен и спасен.

Друзья! Средь жизненного поля Своя у всякого судьба, И рифмоплетствовать – есть доля Иного божьего раба. Друзья! Вы – люди деловые. Я ж в деле – чуть не идиот, Вы просто – мудрецы земные, А я – безумный рифмоплет. О да, вы правду говорите – Я только рифмоплет. Увы! Вы ж мудрецы, за не мудрите И велемудрствуете вы. Я только брежу всё, но внятен И с мыслью связан этот бред, А мудрый толк ваш непонятен, Зане в нем смыслу часто нет. Пишу стихи, читаю книги И. так гублю всё время я, А злость, ругательства, интриги Предоставляю вам, друзья. Дельцы, достойные почтенья! Едва плетясь кой-как вперед, Вам сплетни все и злосплетенья Предоставляет рифмоплет. Из вас, конечно, рифмоплетством Себя никто не запятнал, И каждый служит с благородством, А я – с пятном, зато и мал. Вы в деловых бумагах быстры, Смекая, что к чему идет, Зато вы метите в министры, А я останусь – рифмоплет.

Скульптор, в восторге вдохновенья, Волшебный образ изваял. Народ, немой от изумленья, Пред изваянием стоял, И наконец главой поникнул У мраморных кумира ног, И в ослеплении воскликнул, Молясь безумно: «Это – бог!» А вождь страны, от искушенья Народ желая отвратить, Велел рабам без сожаленья Ломами статую разбить! Сказал: «Да сгибнет изваянье!» – И, раздробленное в куски, Погибло светлое созданье Скульптора творческой руки. – И, над обломками кумира Склоняясь мыслящим челом, Стоял какой-то странник мира В раздумье грустном и немом. «Кто был преступнее, – он мыслил, В груди тая свой горький плач, – Народ, что камень богом числил, Иль дивной статуи палач?»

Да! Вот они – знакомые места! Я узнаю: вот улица кривая! Вот – вся в горбах, в ущербах мостовая! И вот она – разбитая плита Близ ветхого, погнувшегося дома. О! как она душе моей знакома И как ее мне памятен излом! Всё наизусть я вытвердил, как школьник: Уступ, провал, и этот треугольник, Здесь выбитый, с зазубренным углом, И эту щель с ее глубоким мраком, Идущую порывистым зигзагом, Как будто бы когда-нибудь прошла Здесь молнии сердитая стрела. О, если б всё так сохранялось в мире, Как эта щель! Прошли десятки лет. Теперь она немного стала шире, И более в ней перемены нет. По-прежнему, чернея и зевая, Она глядит, как летопись живая С изображеньем верным одного Старинного паденья моего. Когда-то здесь так повредил я ногу, Что и теперь хромаю понемногу, А тут жила… предмет любви моей. Я шел туда, я торопился к ней, Шел бойкими и крупными шагами, И, чувствуя мой неземной удел, Я на небо так пристально глядел, Что ничего не видел под ногами И – бух в провал! – И как страдал потом! Страдал… Так что ж? Со всем чистосердечьем Я вам скажу: хоть и остался хром, Я и теперь горжусь моим увечьем. Больной, я был могилы на краю, Передо мной стоял духовный пастырь, На рану воспаленную мою Телесный врач накладывал мне пластырь, И тут… Могу ль я этот миг забыть? Она пришла больного навестить! И я узрел небесное виденье, Благословил стократ мое паденье, И для меня осталась ты свята, Заветная разбитая плита! Хоть щель твоя теперь немного шире, Но если б всё так сохранялось в мире!

Нива зеленым ковром покрывается, Всё так роскошно цветет, Солнышко ярче, весна улыбается… Птичка так сладко поет, Всем как-то весело, всё оживилося, Грустно лишь мне одному. Сердце заныло и тяжко забилося, – Жду из Парижа жену.

Когда в какой-то мгле печальной Недобрый дух меня мутил, Вдруг Иов твой многострадальный Меня отрадно посетил. Уже я чувствовал терзанье Скребущих демонских когтей В душе тоскующей моей И звал творца на состязанье, – Как вдруг до сердца моего Дошли спасительные звуки, И стихнул грешный ропот муки В затворах сумрачных его. Луч веры в грудь мою проникнул. «Опомнись!» – мне вещал творец, И, просветленный наконец, Я вместе с Иовом воскликнул: «Прости меня, прости, творец!»

Нейдет он. Не видим мы юного друга. Исчез он, пропал он из нашего круга. Кручинит нас долгим отсутствием он, Грешит, но увидим, рассеяв кручину, Греха молодого святую причину, – Он, верно, влюблен. Куда б ни пошел он – неловко откинет Страдальца туда, словно вихрем, – и хлынет В тот берег заветный крутая волна, Где светит предмет его дум и напева, Предмет, в старину называвшийся дева. Иль просто – она. Слова ее уст он по-своему слышит И после своей ненаглядной припишет, Что сам из души он исторгнет своей, Сам скажет себе, что мечта сотворила! И думает: это она говорила! Душа его в ней. И, к ней относя все созвучия Гейне: «Die Kleine, die Feine, die Reine, die Erne», На ней отражает свой собственный свет. Не сами собою нам милые милы, – Нет! Это – явление творческой силы: В нас сердце – поэт.

Ты шутила, хохотала, Но порой, при взгляде ясном, Тайной мысли тень мелькала На лице твоем прекрасном. И питались в ней тревога, Ожиданье и забота… И гостей тут было много, Только не было кого-то. Он явился, взор приветный На него ты обратила, И с улыбкой чуть заметной Тихо очи опустила, И, в задумчивости сладкой, Из очей тех луч денницы Пробивался всё украдкой Сквозь поникшие ресницы; А чтоб скрыть от злой разглядки Алых щек огонь нескромный – Ручка в палевой перчатке Оправляла локон темный. И, оправившись немножко, Ты недвижна оставалась… Лишь коралловая брошка Всё сильней приподымалась.

Мне надобно его иль огорчить ужасно Честнейшей правдою, или схитрить, солгать. Что ж выбрать? Первое? Но это ведь напрасно: Он не поймет меня и станет проклинать. Он истину сочтет за личную обиду; Он с детства рос во лжи и в ней окаменел – А – добрый человек! Такой почтенный с виду! Как быть? – Он в кривизне житейской закоснел. Попробую: начну уклончивым намеком – Вполправды! – Он дрожит… Мне жаль его, ей-ей! Щажу его – и лгу, и тягостным упреком Ложится эта ложь на совести моей, – И после я грущу, упреки эти чуя, И от него ж вопрос наивный слышу я: «Что с вами?» Но уж тут, чтоб не солгать, молчу я И только думаю: «Мне грустно – от тебя».

Не тот святитель настоящий И добрый пастырь душ земных, Кто облачен в покров блестящий, В сиянье камней дорогих, Кто проклинает жизнь людскую, А сам тельцам служить готов, Свой любит сан, и честь мирскую, И преклонение голов, – Но тот, кто, саном незаметный, Проклятьем не разя наш слух, Огнем любви новозаветной Скорбящих возвышает дух. Чья жизнь – не ветошь, но обнова, Кто сердцем понял смысл креста И в соке мысли, в пище слова Дает нам кровь и плоть Христа.

Боже! Как безумна гордость человека! «Для меня всё в мире от начала века, – Он сказал когда-то с дерзостью незнанья. – Царь я всей природы, я – венец созданья, Средь светил небесных, средь пучин эфира Я стою с Землею в средоточье мира. Вкруг меня вертится от зимы до лета Солнце – мой источник теплоты и света. Там Луна – фонарь мой, звездочки – лампадки – Светят, чтоб всё было у меня в порядке». – «Лжешь, гордец безумный! Лжешь, глупец надменный: Сам с своей Землею в уголку вселенной, Глядя только в щелку узкого оконца, Кубарем кружишься около ты Солнца; С Солнцем вдаль несешься – и не знаешь, где ты, Призраки лишь только видишь – не предметы. Лунный шар – твой спутник, а тех звезд лампады – Океаны света, страшные громады, При которых весь твой мир в его убранстве – Жалкая пылинка в мировом пространстве». Он сказал: «Я – разум: мыслю, размышляю, Лишь инстинкт животным я предоставляю; В рабстве их держу я, создан – быть вельможей; Я с душой бессмертной вечный образ божий. Для меня всевышний так весь мир устроил, Чтоб себя я только тешил и покоил. Вождь я грозных армий, властелин творенья!» Вот он – полюбуйтесь – образец смиренья! Сам себя он громко, величая, славит, Бьет себе подобных и природу давит; Ничего не смысля, он за бога смело Судит и решает божеское дело!

«Да! Ты всё меня голубишь На словах, – в них нет ли лжи? Если ты меня так любишь, Мне на деле докажи!» «Всё, чего ты ни потребуй, Рад принесть тебе я в дань». – «Друг! Одну из данных небу Мне ты звездочек достань! Слушай: к новому свиданью Ты из них мне подари Ту, что блещет мелкой гранью В ночь до утренней зари, – Ту, что с неба так приветно Смотрит, чуть не говорит И так мило, разноцветно Искрой радужной горит. Чтоб чудесною прибавкой К туалету мне блеснуть, – Я ту звездочку булавкой Приколю себе на грудь. И предамся грудью этой, Тем подарком дорогим Освещенной и согретой, Я объятиям твоим. Что ж? Достанешь ли» – «Помилуй! Как я это совершу? Невозможно!» – «Но, мой милый, Если я тебя прошу…» «Не могу». – «Меня погубишь Ты отказом… Стало быть, – Ты не любишь, да, не любишь, – Может всё любовь добыть. Немогущий!.. Что в нем проку? Ты моги! Ты должен мочь. На три дня даю я сроку, А не то – навеки прочь!» День – другой прошел. Несчастный Горевал, бродил, как тень. С торжеством к своей прекрасной Он пришел на третий день. Чем-то радостным отмечен, Смелый взор его блистал. Вмиг он был вопросом встречен: «Что ж? Достал?» Ответ: «Достал!» И глаза он к небу вскинул, И со звездочкой внутри Из кармана ларчик вынул, И открыл его: «Смотри! Видишь: в золоте, в эмали, Блеском радужным полна Эта звездочка… Она ли?» – «Ах, мой друг! – Она! Она! Я – души твоей царица, Любишь ты, спокойна я, Это – чудная вещица! Это звездочка моя! Эту искру – блестку ночи – Ты достал, герой, гигант!» И впивались милой очи В ей врученный бриллиант, И застежка дорогая, С ценным камнем посреди, Ярко вспыхнула, блистая, У прелестной на груди.

Только б ты, кого так пылко Я люблю, – была со мной, Ты да хересу бутылка, Ты да конь мой вороной, Ты да добрая сигара, Ты да меткое ружье, Ты да звонкая гитара – Вот всё счастие мое! Легким станом, ножкой ловкой Ты мне гибельно мила, Ты глядишь такой плутовкой, Что с ума меня свела. Ты танцуешь – упоенье! Каждый нерв во мне дрожит; Юбки сборчатой круженье Всю мне голову кружит. Как в качуче это тельце Ты совьешь да перевьешь – Замков гордого владельца Прямо в плен меня ведешь. Взвейся ж выше в вихре пляски, В позе неги и любви И хоть только до подвязки Видеть ножки дай свои!

О христиане, братья, братья! Когда ж затихнет гул проклятья? Когда анафемы замрут? Пора! Мы ждем. Века идут. Учитель, преданный распятью И водворявший благодать, – Христос – учил ли вас проклятью? Нет! Он учил благословлять, Благословлять врага, злодея, Гореть к нему любви огнем И, о заблудшем сожалея, Молиться господу о нем. А вы? – Вы, осуждая строго Co-человека своего, Пред алтарем, во имя бога Зовете кару на него. Вы над душой его и телом Готовы клятвы произнесть, Каких в пылу остервенелом Сам ад не в силах изобресть. И вам не страшно имя божье Взять на язык, хулу творя? Навет на бога – при подножье Его святого алтаря! Кощунство в храме благодати! Уж если клясть вы рождены – Не богом проклинайте братии, А черным автором проклятий, Что носит имя Сатаны! И вам же будет посрамленьем, Коль проклинаемый ваш брат Ответит вам благословеньем, Сказав: «Не ведят, что творят!

«Экое диво! Клим Сидорыч! Глянь из оконца! В полдень стемнело, ей-богу! Ведь убыло солнца. В небе ни тучки, ни-ни… то есть – пятнышка нету, – Ради чего ж недоимка господнего свету?» – «Эх, голова, голова! Ничего-то не знает. Временем это затменье такое бывает». – «Эва! – А кто ж там на солнце потемки наводит?» – «Это, по книгам, вишь – солнце за месяц заходит». – «Полно, Клим Сидорыч! Эк ты неладно ответил! Солнце ведь – светлое солнце, и месяц-то светел, – Как же бы сталось, что свет как со светом сдвоится – Не светлоты прибывает, а темень родится?» – «Истинно так. Не хули моего ты ответа! Верь аль не верь, а и свет пропадает от света. Ну, да, примером, – ты в толк не возьмешь ли скорее? Ум – дело светлое, разум – еще и светлее, А в голове-то ведь темно становится разом, Если случится, что ум в ней заходит за разум».

В улику неправд был Израилю дан Предтеча – креститель Христа – Иоанн. «О Ирод, – взывал он, – владыко земной! Преступно владеешь ты братней женой». Глагол Иоанна тревожил царя Досадным укором, но, гневом горя, Царь Ирод смирял свое сердце над ним – Зане Иоанн был народом любим, – И долго в темнице предтеча сидел, И царь над ним казни свершать не хотел, – Тем паче, что в дни испытаний и бед Нередко его призывал на совет. И молчит Иродиада, Втайне яростью дыша, – В ней глубоко силу яда Скрыла женская душа. Лишь порой, при том укоре, Вдруг в чертах ее и взоре Проявляется гроза. Жилы стянуты над бровью, И отсвечивают кровью В злобном выступе глаза. Месть ехидны палестинской Зреет… Мысль проведена – И усмешкой сатанинской Осклабляется она. О пророк! За дерзновенье Ждет тебя усекновенье. За правдивые слова, За святую смелость речи – У крестителя-предтечи Отсечется голова! В царский праздник пир был велий. Вечер. Трапеза полна. Много всяческих веселий, Много брашен, пряных зелий И янтарного вина. Весел Ирод, – царской лаской Взыскан двор… Но царь глядит, – Кто ему искусной пляской В этот вечер угодит? Струн кимвальных мириады Потряслись… Отверзлась дверь – И внеслась Иродиады Соблазнительная дщерь. Пляшущая плавает роз в благоухании, В пламени зениц ее – сила чародейская, Стан ее сгибается в мерном колыхании – Стройный, как высокая пальма иудейская; Кудри умащенные блещут украшеньями Перлов, камней царственных, радужно мерцающих; Воздух рассекается быстрыми движеньями Рук ее, запястьями звонкими бряцающих. Вихрем вдруг взвилась она – и, взмахнув прельстительно Легкими одеждами звездно-серебристыми, Стала вдруг поникшая пред царем почтительно, Взор потмив ресницами трепетно-пушистыми. И плясавшую так чудно Царь готов вознаградить, И клянется безрассудно Ей – что хочет – подарить. Требуй, дочь Иродиады, Той убийственной награды, Что утешна будет ей – Злобной матери твоей! «Царь! Ты видел пляску-чудо, Так обет исполни ж свой – Подавай плясунье блюдо С Иоанна головой! И, пустивший зло в огласку, Вестник правды меж людей Заплатил за эту пляску Честной кровию своей! Пусть ликует в силах ада На земле Иродиада! В божьем небе твой престол. Здесь безглавье есть венчанье За святое немолчанье, За торжественный глагол. Пляска смерти завершилась, – Голова усечена. Кончен пир. Угомонилась Змеедушная жена. Но рассказывали люди, Что святая голова Повторяла и на блюде Те же смелые слова.

После тщетных похождений И бесплодных бранных дел Храбрый рыцарь к мирной сени Возвратиться захотел. И пришел он невеселый На домашнее житье, Бросил в угол меч тяжелый, Щит свой, латы и копье. «Что?» – друзья его спросили. «Всё пропало, – говорит, – Не щадил трудов, усилий И – увы! – стыдом покрыт, Уподоблен Дон-Кихоту, А в сраженьях был велик, Наезжал, рубил с налету – Только цели не достиг». «За какую ж Дульцинею Ты сражался?» – был вопрос. «Всё на свете – прах пред нею, – Рыцарь гордо произнес. – Свет красавицу такую Должен чтить. Из дам его Взял я истину святую В дамы сердца моего. Чистый вензель этой дамы На щите моем горел. Я из боя в бой, упрямый, За нее стремглав летел. Дело истины – не шутка! На меня подъяв мечи, Шли гиганты предрассудка, Заблужденья силачи, Шли толпой, стеной восстали, Пред числом – я изнемог, И безумцы хохотали, Слыша мой в паденье вздох. Но меня не то смущает, Что потеряна борьба, – Нет, мне сердце сокрушает Человечества судьба». Рыцарь! Выслушай спокойно: Сам себя ты осудил. Острый меч твой непристойно Делу истины вредил. Ты, герой, в движенье скором Наступательных шагов, Сам назойливым напором Раздражал ее врагов. Меч булатный ей не нужен, Не нужна ей кровь врага, Терпеливо безоружен, Кроток, тих ее слуга. Он не колет, он не рубит, – Мирно шествуя вперед, Побеждает тем, что любит, И смиреньем верх берет.

Чтит Юлия Кесаря римский Сенат, Народ его чтит – и в знак почести новой Венок на него возлагают лавровый, И праву носить его Кесарь так рад! Он лучшей награды не хочет, не просит, Всегда он венок на главе своей носит. Он всюду в венке – на пиру ли сидит, Стоит ли пред войском, идет ли на форум, Особенно ж там, где сверкающим взором Он прелести женские хищно следит. Зачем он всегда тем венком накрывался – Он другу в беседе однажды признался. «Вот, видишь ли, лысина злая моя Меня сокрушила, – сказал он, – и сзади Волос я всё ко лбу зачесывал пряди, Ровнял, выправлял их и мучился я. И, склонность имея к любовным затеям, В насмешку плешивым был зван любодеем. Теперь мне так кстати наградный венок, – Им мой недостаток природный исправлен И я от несносной прически избавлен, С которою прежде и сладить не мог. Волос моих лавры прикрыли утрату, – Спасибо народу! Спасибо Сенату!»

Над Римом царствовал Траян, И славил Рим его правленье, А на смиренных христиан Возникло новое гоненье, И вот – седого старика Схватили; казнь его близка, Он служит сам себе уликой: Всё крест творит рукою он, Когда на суд уж приведен К богам империи великой. Вот, говорят ему, наш храм И жертвенник! Пред сим кумиром Зажги обычный фимиам – И будешь жив отпущен с миром. «Нет, – отвечает, – не склонюсь Пред вашим идолом главою И от Христа не отрекусь; Умру, но с верою живою! Прочь, искушенье ада! Прочь, Соблазна демонские сети!» Вотще хотят жена и дети Его упорство превозмочь, И заливаются слезами, И вопиют они, скорбя: «Склонись – и жить останься с нами! Ведь мы погибнем без тебя». Не увлекаясь их речами, Глух на родные голоса, Стоит он, впалыми очами Спокойно глядя в небеса. Его чужие сожалеют, О нем язычники скорбят, Секиры ликторов коснеют И делом казни не спешат. Он был так добр! – Ему вполслуха Толпа жужжит и вторит глухо: «Склонись! Обряд лишь соверши – Обряд! Исполни эту меру, А там – какую хочешь веру Питай во глубине души!» – «Нет, – возразил он, – с мыслью дружны Слова и действия мои: На грудь кладу я крест наружный, Зане я крест несу в груди. Нет! Тот, кому в составе целом Я предан весь душой и телом, Учитель мой, Спаситель мой, Мне завещал бороться с тьмой Притворства, лжи и лицемерья. Я – христианин; смерть мне – пир, – И я у райского преддверья Стою средь поднятых секир. Тот обречен навеки аду, Злой раб – не христианин тот, Кто служит мертвому обряду И с жертвой к идолу идет. Приди, о смерть!» – И без боязни Приял он муку смертной казни, И, видя, как он умирал, Как ясный взор его сиял В последний миг надеждой смелой, – Иной язычник закоснелый Уже креститься замышлял. А мы так много в сердце носим Вседневной лжи, лукавой тьмы – И никогда себя не спросим: О люди! христиане ль мы? Творя условные обряды, Мы вдруг, за несколько монет, Ото всего отречься рады, Зане в нас убежденья нет,  – И там, где правда просит дани Во славу божьего креста, У нас язык прилип к гортани И сжаты хитрые уста.

Мимо разбросанных хижин селенья, Старую шапку на брови надвинув, Шел я, глубокого полн размышленья, Сгорбясь и за спину руки закинув. Нес я труднейших вопросов громады: Как бы людей умирить, успокоить, Как устранить роковые преграды И человечества счастье устроить. Против меня в своей грязной сорочке Весело шел деревенский мальчишка, С летним загаром на пухленькой щечка Бойко смотрел и смеялся плутишка. Смех уж готов, а еще нет минуты – Плакал он, – слезок следы не исчезли. Светлые волосы, ветром раздуты, Мягко-льняные, в глаза ему лезли; Он отряхал их, головкой мотая, Весь он родимым был братцем здоровью, – И приближался, лукаво моргая Синеньким глазом под белою бровью. Солнце удвоило жар с освещеньем После минувшей недели ненастья. Мальчик при этом был весь воплощеньем Жизни беспечной и дерзкого счастья. Даже при мне – при степеннейшем муже – Босой ножонкой отважно он топал, Мутную воду разбрызгивал в луже И всеторжественно по грязи шлепал. «Друг! Отчего ты так весел?» – ребенка Важно спросил я. Без робости глядя И засмеявшись в глаза мне, презвонко Он отвечал: «Ты – смешной такой, дядя!»

Таков, знать, богом всемогущим Устав дан миру с давних пор: Всегда прошедшее с грядущим Вело тяжелый, трудный спор, Всегда минувшее стояло За свой негодный старый хлам И свежей силы не пускало К возобновительным делам; Всегда оно ворчало, злилось И пело песню всё одну, Что было лучше в старину, И с этой песнью в гроб валилось, И над могилами отцов, Зарытых бодрыми сынами, Иная жизнь со всех концов Катилась бурными волнами. Пусть тот скорей оставит свет, Кого пугает всё, что ново, Кому не в радость, не в привет Живая мысль, живое слово. Умри – в ком будущего нет! Порой средь общего движенья Всё смутно, сбивчиво, темно, Но не от мутного ль броженья Творится светлое вино? Не жизни ль варвар Риму придал, Когда он опрокинул Рим? Где прежде правил мертвый идол, Там бог живой поставлен им. Там рыцарь нес креста обновы И гибнул с мыслью о кресте. Мы – тоже рыцари Христовы И крестоносцы, да не те, – Под средневековое иго Уже не клонится никто. И хоть пред нами та же книга, Но в ней читаем мы не то И новый образ пониманья Кладем на старые сказанья… И ныне мы пошли бы в бой – Не ради гроба лишь святого, Но с тем, чтоб новою борьбой Освободить Христа живого!

Они себе спокойно жили. И в теплоте грехов своих, Тучнея телом, не тужили, Что духа правды мало в них. Они средь общего недуга И развращенья своего Взаимно берегли друг друга, Не выдавая никого. И мнилось – счастья дождь перловый Там всех во мраке орошал, Но к ним собрат явился новый И мирно жить им помешал. Душою честной, сердцем правым Он возлюбив не мрак, но свет, Не шел на сборище к лукавым И к нечестивым на совет. Он против зла восстал с уликой, Вступясь за правду и закон, Восстал – и тем соблазн великой Распространил повсюду он, – И отшатнулся каждый житель Тех мест нечистых от него, И все кричат: «Он – возмутитель! Схватить! Связать! Изгнать его!» А помните – народом чтима, Средь богом избранных земель, На торжище Ерусалима Была заветная купель. И с каждой срочною денницей То место некто посещал, И чудотворною десницей В купели воду возмущал; И тот, кто первый погружался В те возмущенные струи, – От злых недугов исцелялся И силы обновлял свои. Тот благодатный посетитель… Скажите, люди: кто он был? И он был также возмутитель, – Он воду грешников мутил. Но были дни тогда иные, И на целителя того Там не кричали те больные: «Схватить! Связать! Изгнать его!»

Смирись перед творцом природы, Простершим в безднах неба своды, О смертный! – осенен венцом Науки, разума и чувства, О целях судишь ты искусства – Но ты ли был его творцом? О нет, – в рассаднике Эдема Еще не появлялся ты, А на земле уже поэма Слагалась вечной красоты. Не до тебя ль чертог свой отчий Установив, верховный зодчий Бессмертной славою сиял? В безмерной храмине эфира Не до тебя ль художник мира Писал картины и ваял? И, взяв в пространстве, мглой покрытом. Кисть света и сказав: «Гори!» – Прошел по небу колоритом Предвечной утренней зари, И солнце вспыхнуло пожаром, И, детский вид свой округля, Запеленалась водным паром Новорожденная земля, – И в каплях слез благоговейных Вода, хладея, потекла И в углубившихся бассейнах Блестящим зеркалом легла, – И над водами дух природы Промчался, бурной мощи полн, – И всколыхнувшиеся воды Заговорили шумом волн, И их чтоб слышать разговоры – Под светлым куполом небес, Прорвав подземные затворы, Над долом выдвинулись горы, Над почвой вытянулся лес, – И лес свой подал шумный голос, Лист перемолвился с листком, И встрепенулось всё кругом: И с золотой щетинкой колос, И травка с чутким стебельком, – И было всё уже готово – Подножье жизни и престол; Адама нет, но есть уж слово, Нет человека – есть глагол, Есть красота, лучи, улыбка, И солнца свет, и тень ветвей, И резво плещущая рыбка, И с звонкой трелью соловей. Уже и зверь неукротимый В дубравной чаще пробежал, А человек еще незримый В зерне грядущего лежал. Искусство в боге начиналось С природой вместе – заодно. Художник смертный! Что ж осталось И что в удел тебе дано? Одни ль природе подражанья Да списков слабые черты С ее достойной обожанья Нерукотворной красоты? Но тут при сходстве самом близком Ты не достигнешь торжества, – Твой труд всё будет мертвым списком С живой картины естества. В замену лиц ты дашь мне маски – И, взяв природу в образец, Где ты возьмешь такие краски, Какие розлил в ней творец? Нет! Тот художник бесконечный, – Земли и неба царь предвечный, По изволенью своему Тебя поставил на свободе Не подражателем природе, Но подражателем – ему. Рука слаба и средства малы, Но, при стремлении святом, В душе ты носишь идеалы И воплощаешь их потом. В порывах творческих мечтаний Свершая огненный полет, В кругу волшебных начертаний Ты ищешь новых сочетаний, Каких природа не дает. На что ей амвра фимиамов? На что ей цирк и пантеон? В ней нет дорических колонн, Ни микеланджеловских храмов, Ни рафаэлевских мадонн. Не из природы ты их вынул, Но, взяв их из души своей, Ты мысль свою в природу вдвинул, Внедрил свою идею в ней. Служи ж творцу как жрец избранный, Природы в храмине пространной, Где всё, что господом дано, Чем полн сей дом богослуженья, Сквозь таинство преображенья 0 В твоей груди проведено. И в благодарности смиренной Сознай, что мощный царь вселенной, Чтоб приобщить тебя к себе, Отмежевал в сей жизни бренной Участок творчества тебе!

«О господи! Как время-то идет!» – Твердило встарь прабабушкино племя, И соглашался с этим весь народ. Да полно, так ли? Движется ли время? У нас в речах подчас неверен слог, Толкуем мы о прошлом, преходящем И будущем, а в целом – мир и бог Всегда живут в одном лишь настоящем. И нету настоящему конца, И нет начала. Люди вздор городят О времени, – оно для мудреца Всегда стоит, они ж идут, проходят Или плывут по жизненной реке И к берегам относят то движенье, Которое на утлом челноке Свершают сами. Всюду – заблужденье. О род людской! Морщины лбов Считает он, мытарства и невзгоды, Число толчков, число своих гробов И говорит: «Смотрите! Это – годы. Вот счет годов – по надписям гробниц, По памятникам, храмам, обелискам». Не полно ль годы цифрами считать И не пора ль меж новостей, открытий Открытому сознанью место дать, Что мир созрел для дел и для событий? О, вознесись к творцу, хвалебный глас, От всей России в упованье смелом, Что новый год, быть может, и для нас Означится великим, чудным делом! О, если б только – в сторону мечи! И если бы средь жизненного пира Кровь не лилась! Господь нас научи Творить дела путем любви и мира! Воистину то был бы новый год, И новый век, и юбилей наш новый И весь людской возликовал бы род, Объят всемирной церковью Христовой.

«Свет да будет!» – божья сила Изрекла – и мрак исчез. И для всех зажглись светила В беспредельности небес. И с тех пор, нас одевая Дня блестящего в парчу, Ровно светит вековая Солнца лампа огневая Бедняку и богачу, Ни пред кем тот свет не скрытен, Всем доступен горний луч – Тем, кто слаб и беззащитен, И тому, кто так могуч. А потом, как мгла ночная Упадет на грешный мир, – Пусть иной летит на пир, Где сверкает пыль земная, Где поддельный блеск велик, А иной – зажжет лучину, Осветит тоску-кручину Иль затеплит свой ночник! Но еще есть свет верховный, Свет не солнца и планет, Но чистейший свет духовный, Свет науки, божий свет, И без этого сиянья Тщетно б шел за веком век, – Светом нравственного знанья Человек есть «Человек». Кто не хочет, чтоб доступен Свет тот был для всех людей, Тот – недобрый муж, преступен Он пред совестью своей, И, с ночным злодеем схожий, Встав на брата своего, Он срывает образ божий Святотатственно с него. Сам Христос – учитель братства – Тот, кем наша жизнь крепка, От духовного богатства Не отторгнул бедняка. Не лишил его ученья И святых своих чудес – Он, что умер средь мученья И на третий день воскрес. Воскресеньем он прославил Свой всецарственный престол, Он воскрес, а нам оставил Слово, грамоту, глагол, И воскресшего глаголы – Вечной жизни в нас залог, Он – глава воскресной школы, Он – всеграмотности бог! Будь же грамотность родная Делом Веры и Любви! Восклицаем, начиная: «Царь небес! Благослови!»

…Вы с Музой свадьбу золотую Сегодня празднуете, князь. Когда напором исполинским Враг угрожал стенам Москвы – С войсками к лаврам бородинским Назад полвека мчались вы… Душа, богатая любовью, Стих – чадо бойкого пера, Добрейший взгляд под строгой бровью С улыбкой, вестницей добра… Но не шутя по жизни полю Шли вы… И скорбь давалась вам на долю, И терн вплетался в ваш венец. Ваш стих, что прежде так смеялся ……………. Потом глубоко отозвался Беседой с таинством могил. …Упреков нет… Иль есть один, Что князя Вяземского дети От брака с Музою его – Вразброд гуляют в белом свете, Не зная дома своего… Пусть он к ним нежную приложит Заботу, вкупе их сберег, И их сторицею умножит, И всех семейно в мир введет! И мир при кликах громогласных, Приняв их заодно с отцом, Покроет чад его прекрасных Академическим венцом.

Я знал тебя, когда в сем мире Еще ребенком ты была И, став поэтов юных в клире, Перстами детскими на лире Аккорды первые брала. Потом девицею-мирянкой Являлась ты в семье людской, Но света лживою приманкой Талант не увлекался твой, И вот, обетом послушанья Сковав все думы и мечты, Свой дар склонив под гнет молчанья, Явилась инокиней ты. Прости, что пред тобой я смею Предстать и в эти времена, Быть может, с грешною моею И ложной мыслью! Вот она: Таланты богом нам даются, – Коль в гимнах, ими что поются, Горят небесные лучи, То и с церковного порога Тот поднял голос против бога, Таланту кто сказал: «Молчи! Молчи! Я у тебя отъемлю Права на песнь, на вещий стон. Уйди в пустыню! Вройся в землю Иль в келье будь похоронен!» Не прав, кто, сдавшись слов сих гром Готов, в отказ святым правам, Внимать наставнику земному, А не евангельским словам. Не сотворив себе кумира, Талант! светилом миру будь! В быту мирском сквозь дрязги мира Пробей монашественный путь! Истой – не за стеной угрюмой, Но смут житейских посреди – С своей отшельнической думой И честной схимою в груди! Любви небесной дай нам пламень! Явись с участьем – не с грозой, И грудь людскую – этот камень – Прожги молитвенной слезой! Я – ученик, я – не учитель, Я червь земли, не сын небес, Но и не демон искуситель, Не посланный из ада бес, Который хочет в вечной муке Тебя привлечь бряцаньем слов; Я сам божественной науке Учиться у тебя готов. Себя не чту, не именую Я ведущим, но предаю На суд твой мысль мою земную, Как грех, как исповедь мою. Притом, средь дум моих греховных, Тебе я жалуюсь, скорбя, На гордых пастырей духовных, На целый свет и на тебя. Когда не мог я быть послушным Суду учителей кривых, Ни оставаться равнодушным К веленью божьих слов святых, Когда из хладных сфер деизма Скорей предаться был я рад Смоле кипящей скептицизма, – Я думал: христианин-брат, Чтоб утолить мне сердца муку, Ко мне свой голос устремит, С любовью мне протянет руку И нечестивца вразумит – Просил я света, разуменья, – И что ж? Учители смиренья, Свой гневом дух воспламеня, Под небом о Христе мне братья Свои мне бросили проклятья, Швырнули камнями в меня; – И ты, вдыхая свет эфирный, Ко мне безжалостна была И средь молитв, из кельи мирной Свой камень также подняла!

Иду я с сынишком вдоль чистого поля Пробитой тропинкой. Кругом – всё цветы, И рвет их, и бабочек ловит мой Коля. Вот мельница, речка, овраг и кусты. Постой-ка, там дальше начнется болото… Вдруг слышим – вдали и стучит и гремит Всё пуще, – и видим – громадное что-то По светлой черте горизонта летит. Непонятное явленье Посреди златого дня! Что такое? В изумленье Коля смотрит на меня: «Что такое это значит? Богатырь ли Еруслан Страшный едет, грозный скачет Или рыцарь-великан?» «О да, это – рыцарь, – ему я ответил, – Герой, только новых, не старых веков, И если б кого на пути своем встретил – Он спуску не даст и сразиться готов», «Ух как вьются дыма тучи! Как у всех богатырей – Знать, то конь его могучий Пышет дымом из ноздрей! Мимо лесу вон глухого Мчится! Только для меня Тут ни всадника лихого Не заметно, ни коня». «О да, он дымится, а не было б свету Дневного, ты б видел, как брызжет огонь. Где конь тут, где всадник – различия нету, – Тут слито всё вместе – и всадник и конь». «Что ж он – в латах? В вихре дыма Каждый скок, чай, в три версты? Ух, летит! Мелькают мимо И деревья, и кусты. Через этот край пустынной Что он с силою такой Полосою длинной, длинной Так и тащит за собой?» «Он в латах, он весь – из металлов нетленных – Из меди, железа. Чу! Свищет и ржет. А сзади хвост длинный… ну, это – он пленных Вослед за собой вереницу влечет». «Что ж – он злых лишь только давит, Если встретит на пути? Мне войны он не объявит И спокойно даст пройти, Если мальчик я хороший? Как дрожат под ним поля! Чай, тяжел! Под этой ношей Как не ломится земля!» «Нет, наш богатырь давит всех без разбору – И добрых, и злых, и с такими ж, как сам, Он в стычках сходился. Тяжел он – без спору, Зато по железным идет полосам. Дорога нужна, чтоб его выносила, Железная, друг мой. Ему под удар Не суйся! В нем дикая, страшная сила Гнездится, – она называется – «пар»».

Время шло. Время шло. Не считали мы дней, Нас надежда всё вдаль завлекала, Мы судили-рядили о жизни своей, А она между тем утекала. Мы всё жить собирались, но как? – был вопрос. Разгорались у нас разговоры, Простирались до мук, доходили до слез Бесконечные споры и ссоры. Сколько светлых минут перепортили мы Тем, что лучших минут еще ждали, Изнуряли сердца, напрягали умы Да о будущем всё рассуждали. Настоящему всё мы кричали: «Иди!» Но вдруг холодно стало, морозно… Оглянулись – и видим: вся жизнь – назади, Так что жить-то теперь уж и поздно!

С дней юных вашего рожденья День благодатный мне знаком – И вот – я с данью поздравленья Теперь иду к вам стариком, Пишу больной, но дух не тужит, В расстройстве только плоть моя, А стих мне верен, рифма служит, И прежний ваш поклонник – я. Мной жизни выдержана проба, – Я и теперь всё ваш, близ гроба, Измены не было. – Не раз В движенье жизненного круга Почетного названья друга Я удостоен был от вас, – И это лестное названье Всегда всего дороже мне; Ему ношу я оправданье В душе, вам преданной вполне, Как и тогда, как я был молод. Я охладел, но коль вредит Иному чувству этот холод, То чувство дружбы он крепит, А это чувство много силы Дает мне и в дверях могилы, – С ним вам несу на много лет Живой заздравный мой привет,

От дерзких помыслов и хищности людей Ограждена святынею несчастья, Ты в старческой душе моей Зажгла всю молодость, всю девственность участья, Я мало жизнью дорожу. Пускай меня к могиле годы клонят! У гробовой доски «Довольно!» – я скажу, Довольно! – да! Я был тобою понят, В себе не уронив душевной высоты, Ты моего кумира не разбила, – Участья моего не оттолкнула ты И благодарностью меня не оскорбила,

По Земле разнодорожной Проходя из века в век, Под собою – непреложный, Неподвижный грунт подножный Видел всюду человек. Люди – всеми их глазами – В небе видеть лишь могли С дном, усыпанным звездами, Чашу, ставшую краями Над тарелкою Земли, С чувством спорить не умея, Долго, в грезах сонных дум, Был узлами Птоломея Связан, спутан смертных ум. Мир, что был одним в творенье, Был другим в воображенье: Там – эфирный океан Был отверст, созданья план Был там зодчего достоин – Беспределен, прост и строен; Здесь – был смутен, сбивчив он, Там – премудр, а здесь – мудрен. Там – Земля, кружась, ходила, Словно мяч, в кругу планет, Вкруг громадного горнила, Изливающего свет; Здесь – пространств при узких мерах – Жалось всё в кристальных сферах, Звезды сплошь с их сводом шли И вдвойне вращалось Солнце, Чтоб метать лучи в оконце Неповертливой Земли. Рим с высот своей гордыни Клял науку – и кругом, Что казалось в веке том Оскорблением святыни, Что могло средь злых потех Возбуждать лишь общий смех И являться бредом въяве И чего, средь звездных дел, Утверждать, при полной славе, Тихо Браге не посмел, – Неба страж ночной, придверник, Смело «Да! – сказал Коперник. – Высшей мудрости черты – В планах, полных простоты! Бог – премудр. В твореньях явен Коренной закон родства: С братом – волей божества – Всяк из братии равноправен. Дети Солнца одного, Сестры – зримые планеты – Им сияют, им согреты, – Средоточен лик его! На него все взор возводят, Доля с долей тут сходна, Вкруг него они все ходят, А Земля – из них одна, – Ergo – ходит и она!» И, едва лишь зоркий разум В очи истине взглянул, Верной мысли луч сверкнул, Словно молния, – и разом Свод – долой! Весь звездный клир Прянул россыпью в эфир, И – не в области творенья, Но в хаосе разуменья – Воссоздался божий мир. В бесконечных, безначальных, Необъятных небесах – Тех тяжелых сфер кристальных Вдруг не стало – пали в прах! И средь строя мирового, Плоский вид свой округля, Вкруг светила золотого В безднах двинулась Земля! «У!» – кричат невежд мильоны, Те – свернули кулаки, Эти – кажут языки, Там ревут враги-тевтоны, Там – грозит проклятьем Рим, Там – на сцене гистрионы Свищут, – гений – невредим. Где друзья ему «Заставим Их умолкнуть!» – говорят, Он в ответ: «К чему? Оставим,! Пусть! – Не ведят, что творят!»

Внимая потокам приветственных слов, Хмельницкий Богдан принимает послов. Посол тут валахский, посол молдаванской И князь, представитель земли трансильванской. Прислал и державник Московии всей С подарком послов к нему царь Алексей. Не любо ль принять от владыки такого И шубу соболью, и доброе слово? От Польши здесь также послы и гонцы. Он – дома, кругом козаки-молодцы: Полковники славные, ратные люди, Разгульные головы, крепкие груди, Но – грубы, – что ж делать? – Их вождь-атаман Доволен, радушен и весел Богдан. При нем его женка, – богато одета, Гостей принимает с улыбкой привета, Сама ж, с деревянного ложкой в руке, Табак растирает в простом черепке. Хозяин уставил заздравные кубки И сам набивает курителям трубки, И в ценные кубки, гостям на почет, Родную горелку он запросто льет. Те – ждут его речи, все – на ухо чутки, А он отсыпает им басни да шутки – Зовет их обедать. «Нехай, – говорит, – Вам жинка козацкого борщу зварит! Що сталось, то сталось! Забудем всё злое – И добре запьем да закусим былое!» И вольно с заплечья вождя своего Полковники речь приправляют его – И – слово за словом – доходят до шуму. «Мовчытэ!» – кричит он, сам – думает думу. Он – бедный изгнанник… Невзгод и потерь Пора миновала, – и вот он теперь В почете великом… А что его ходу Пособьем служило? – «Спасибо народу! Ты, Русь! ты, народ православный! тебе Обязан я, – мыслит он, – честью в борьбе!..»

Прощай, друг Карл! Еще на здешнем поле Увидимся ль? Едва ли… Разве там? Покорствуя верховной божьей воле, Воспримем то, что свыше дастся нам! С ребячества мы сблизились друг с другом, И север, юг не разделили нас, – Напротив, мы сомкнули север с югом – И с Питером Одесса обнялась!

Нет, желанная, мой жребий непреложен – И союз меж нами брачный невозможен. Уз, которые б не рвались, не слабели, Для чего нам не дано от колыбели? Если б ты была мне близкою, родною, Если б ты была мне милою сестрою, Мы бы жили под одним домашним кровом, – И никто б нас не задел недобрым словом, И к тебе я, при блаженном, вечном «вместе», Был бы нежен, как жених к своей невесте. А когда б ты на другого указала, И «хочу его женою быть» сказала, – Я б желанью твоему не прекословил И приданое немедля приготовил: Крупный жемчуг из очей моих бы выпал, Шейку б нежную тебе я им осыпал. «Вот, – сказал бы я, – на свадьбу, на веселье От меня тебе подарок-ожерелье!» К белым ручкам, с их волшебными перстами, Я прильнул бы помертвелыми устами, Эти пальцы и до локтя эти руки Поцелуями закрыл бы при разлуке, И промолвил бы: «Возьми, сестра, для счастья Скудный дар мой – эти перстни и запястья! Извини, что бедняком тебе надеты Не иные многоценные браслеты!» И потом, моею грустию святою Осенив тебя, как брачною фатою, Я бы молча на веселый пир венчальный Проводил тебя улыбкою печальной, И остались бы в удел мне без сестрицы – Домик темный да сажень сырой землицы. Не забудь, сестра, отпраздновавши свадьбу, Навестить мою последнюю усадьбу!

Красоте в угожденьях бесплодных Посвящая мой страстный напев, Много пел я красавиц холодных, Много пел я бесчувственных дев. Для тебя ж не слагал я ни строчки, – Если ж начал бы славить тебя, Вместо слов я одни только точки Всё бы ставил, безмолвно любя. Между тем ты одна из прелестных На земле, где всё горе да труд, Подарила мне искры небесных, Золотых, незабвенных минут. Что ж? Какие мои воздаянья? Не отраду тебе я принес, Но, как жрец при святыне страданья, Посвятил тебя в таинство слез. Ты мне к счастию путь указала, Но – увы! – я не мог им идти. На привет, где ты «здравствуй» сказала, Я печально ответил «прости». Перед нами могила разлуки… Да, прости! – С этим словом должны Оборваться все стройные звуки, Все аккорды блаженства и муки Стоном лопнувшей в сердце струны.

История раскрыта предо мной. Мне говорят: «Взгляни на эту панораму!» И я к ней подошел, как бы к святому храму, С благоговейною душой, – И думал видеть я, как люди в век из века, В разнообразии племен, Идут по лестнице времен К предназначенью человека. И думал видеть я, как человек растет, Как благо высится, стирается злодейство, И человечество со всех сторон идет, Чтоб слиться наконец в блаженное семейство, И что же вижу я? – От самых юных дней Доныне, в ярости своей, Всё тот же мощный дух, дух зла – мирохозяин, И тот же пир для кровопийц. К началу восхожу, – там во главе убийц Стоит братоубийца Каин, Нависла бровь его и жилы напряглись, Рука тяжелая подъята, Чело темно, как ночь, и в сонный образ брата С кровавой жадностью зрачки его впились, – Быстробегущий тигр, при этом выгнув спину, Из лесу выглянул, остановил свой бег И выкатил глаза на страшную картину – И рад, что он – не человек! И с той поры всемирное пространство Багрится кровию, враждуют племена, – И с той поры – война, война, И каинство, и окаянство. Война за женщину, за лоскуток земли, Война за бархатную тряпку, Война за золотую шапку, За блестку яркую, отрытую в пыли, И – чтоб безумия всю переполнить меру – Война за мысль, за мнение, за веру, За дело совести, – война из века в век! О тигр! Возрадуйся, что ты – не человек!

В тот век, как живали еще Торквемады, Над жертвами рока свершались обряды Глубоких, ужасных, убийственных мук: Ломание ног и дробление рук. Там истина, корчась средь воплей и жалоб, Винилась, – и страшный кончался обряд Тогда, как, глаза свои выкатив на лоб, Невинный страдалец кричал: «Виноват!» Есть пытка другая, того ж совершенства Она достигает, – то пытка блаженства. Счастливцу творится пристрастный допрос Под всем обаянием лилий и роз. Тут узнику в сердце, без всякой пощады, Вонзаются сладкие женские взгляды, Он дивные, райские видит места, – И алые, полные неги уста, Как бисер, как жемчуг, слова ему мечут И с жарким дыханьем щебечут, лепечут. «Покайся! признайся!» – напевы звенят, И нервные звуки всё вкрадчивей, ниже… Он тает, а пламя всё ближе, всё ближе… Нет сил… Исторгается вздох: «Виноват!»

Когда на тебя устремляю Я взоры в сердечном бреду, – Где небо – я, право, не знаю, И даже земли не найду. Тут, кажется, вьется дорожка, В тумане мелькают поля, Но – тут пронеслась твоя ножка Не верю, что это земля. Есть где-то и солнце с луною, И звезды, и все чудеса, Но, ежели ты здесь со мною, – Не верю, что там небеса.

Ночь немая, ночь Ерусалима В черных ризах шла невозмутимо, Обнимая с высоты Сиона Портики, чертоги Соломона И Давида. Царство иудеев, Где парила слава Маккавеев, Почивало со своим Сионом, Без царей, под кесаревым троном, И казалось, под десницей Рима То была лишь тень Ерусалима. Но иная слава блещет снова В божьем граде: эта слава – Слово; Эта слава – не в доспехах бранных, Не в венках из роз благоуханных, Не в сиянье позлащенных храмов, Не в куренье сладких фимиамов, Эта слава – агнец, сын эдема, Он, рожденный в яслях Вифлеема, Правды друг, нечестья обличитель; Не вельможен сан его – учитель. Ночь немая, ночь Ерусалима В черных ризах шла невозмутимо. Не привыкший к блеску и к чертогам, Отдыхал он в домике убогом. Кто же сей полночный посетитель, Что, войдя, воззвал к нему: «Учитель!» Это взросший в хитрости житейской, Мудрости исполнен фарисейской – Никодим. В глухую ночь, негласно Он пришел к тому, что самовластно Всюду ходит смелою стопою, Окружен народною толпою, И, власы рассыпав по заплечью, Говорит могучей, вольной речью, И глаголом нового закона Оглашает портик Соломона. Вот они: один – с челом открытым, Озаренным мыслью и облитым Прядями волос золотоцветных, С словом жизни на устах приветных, Тихо-мощный, кротко-величавый, – И другой – с главой темно-курчавой, Крепкий в мышцах, смуглый, черноокой, Отенен брадой своей широкой, Слушает, облокотясь, и в диво Углублен лукаво и пытливо Думами. – Беседуя в час ночи, Свет и тень глядят друг другу в очи. Что ж? О чем беседа их ночная? О делах ли, в коих жизнь земная Вся погрязла? – Нет, их рассужденья – О великом деле возрожденья. Никодим! Внимай сердечным слухом: Смертный должен возродиться духом, Лишь тогда и жизнь его земная Обновится, – взыдет жизнь иная. Человек! Вотще твои стремленья К благодатной манне обновленья На нечистом поприще, где каждый Дышит благ материальных жаждой. Возродись! – И да не идет мимо Та с Христом беседа Никодима!

Чрез римский форум проходила Толпа, шумя, как ураган, И толковала, и судила О вере первых христиан, – И говорил народ надменный: «Они – безумцы! Сброд презренный! Пускай предстанут на ответ: Где их религия? Ни храмов У них великолепных нет, Ни факелов, ни фимиамов, Ни чаш блестящих, ни венцов, Ни божьих ликов изваянных, Ни в тогах, пурпуром убранных, С осанкой важною – жрецов. Богаты мы, они – убоги. Пускай укажут, где их боги? Хоть на картине пусть дадут – Кого они, безверцы, чтут! На нас пусть взглянут! Мы находим Везде бессмертных, всесвятых, Мы сами, размножая их, Героев, кесарей возводим В верховный ряд богов своих. Их лики всюду всем открыты, А те безбожники… Карать! Казнить собак! Им нет защиты, Их доля – в муках умирать». «Наш бог – не в позлащенных храмах, – Гласит креста покорный сын, – Не в изваяньях он, не в рамах Пестро малеванных картин. Единый храм его достоин, И этот – им самим устроен, И этот – тесен для него. Взгляните! Это – храм вселенной, Где он сияет – царь бессменный, В венце величья своего. Кого не в силах мы постигнуть, Тому, при помощи людской, Мы и не мыслим храм воздвигнуть Своею слабою рукой. Пред тем, кто солнцем и звездами Сам осветил свой дом пред нами, Мы не дерзаем втуне жечь Ни бедных факелов, ни свеч, Чадить ему кадильным дымом, Когда пред ним, для нас незримым, Клубится весь земной туман, И, разомкнув свои затворы, Огнем и дымом дышат горы, И темно-синий океан, Необозримый, неисходный, Вседневно – годы и века – Вздымает к небу пар свой водный, Его свивая в облака. Но храмы есть у нас иные, Другие жертвенники есть, Нерукотворные, живые, Ему, невидимому, в честь, Бог дал нам плоть – вот церковь наша Где вечный огнь горит в крови; Душа – алтарь в нем, сердце – чаша С елеем веры и любви. И часто тот, кто сущ от века, Кому вселенной мал объем, В смиренном сердце человека Вмещаясь, обитает в нем. У нас в груди – жилище бога, А храм ваш храмом лишь слывет, – Средь камней мертвого чертога Источник жизни не живет. Порой, бездомные в пустыне, Мы соберемся в тишине, И бог во всей своей святыне Меж нас присутствует вполне. На что нам ваши изваянья, Коль тот, кто к жизни нас воззвал, Зиждитель мира, царь созданья – В нас сам свой образ изваял? На что жрецы нам? Кто посмеет Нам божью волю толковать? Не ум, но сердце разумеет Великих истин благодать. Приди, разумный проповедник! Вещай – и место восприми, Как наш о боге собеседник, Как наш собрат, но не посредник Меж вечным богом и людьми! Среди тревог земных спокойный, В своей небесной чистоте, Один посредник был достойный – Один, – он распят на кресте. Его верховного закона Святое слово нам дано, Он нам сказал во время оно: «Отец, и я, и вы – одно», За то, что сладость истин новых Прияли мы, – казните нас! Средь лютых казней, нам готовых, 0 Мы палачей своих суровых Благословим в последний час».

Пред мохнатой елью, средь златого лета, Свежей и прозрачной зеленью одета, Юная береза красотой хвалилась, Хоть на той же почве и она родилась. Шепотом лукавым с хитрою уклонкой «Я, – лепечет, – видишь – лист имею тонкой, Цвет моей одежды – нежный, самый модный, Кожицею белой ствол мой благородный Ловко так обтянут; ты ж своей иглою Колешь проходящих, пачкаешь смолою, На коре еловой, грубой, чешуистой, Между темных трещин мох сидит нечистый… Видишь – я бросаю в виде легкой сетки Кружевные тени. Не мои ли ветки Вяжут в мягкий веник, чтоб средь жаркой ванны От него струился пар благоуханный? В духов день березку ставят в угол горниц, Вносят в церковь божью, в келий затворниц. От тебя ж отрезки по дороге пыльной Мечут, устилая ими путь могильный, И где путь тот грустный ельником означат, Там, идя за гробом, добры люди плачут». Ель, угрюмо стоя, темная, молчала И едва верхушкой на ту речь качала. Вдруг ударил ветер с ревом непогоды, Пыль столбом вскрутилась, взволновались воды, – Так же всё стояла ель не беспокоясь, Гибкая ж береза кланялась ей в пояс. Осень хвать с налету и зима с разбега, – Ель стоит преважно в пышных хлопьях снега И белеет светом, и чернеет тьмою Риз темно-зеленых – с белой бахромою, С белыми кистями, с белою опушкой, К небу подымаясь гордою верхушкой; Бедная ж береза, донага раздета, Вид приемлет тощий жалкого скелета.

День был славный. Мы гуляли Вольной группой вдоль реки, А кругом – в пролет мелькали Молодые кулики. «Эх! – сказал казак. – Для шутки Поохотился бы я! Вот еще кулик! Вот утки! На несчастье – нет ружья». Я подумал: «Вот! Для шуток Хочет бить, стрелять… Каков! Да ружья нет – счастье уток! Счастье юных куликов!»

Тихий вечера час. Свет зари на закате угас. Всею ширью река Отражает в себе облака, Отражает леса, Отражает судов паруса, – А на той стороне Сосны темные видятся мне; Огоньки там горят, – Рыбаки себе кашу варят. Посмотри, куманек, Как хорош за рекой огонек! Как он лег кое-где Золотистым снопом по воде, А где струйка бежит – Он червонной там нитью дрожит! Струйке той вперелом Легкий ялик ударил веслом, И нет перлам числа, Что забрызгали разом с весла. Эка роскошь! Вокруг Загребай хоть лопатой жемчуг! А меж тем вдалеке Песня стелется вдоль по реке. Посмотри, куманек, Как хорош за рекой огонек!

Беседу с Вами я, то в письмах, то изустно, Веду – и очень рад… а между тем – мне грустно. Хотел бы с Вами я припомнить старину, Протекшей юности святое увлеченье, Минуту чудную одну, Одно прекрасное мгновенье, Одну из тех минут столь ценных, дорогих, Что, право, стоит жизнь перенести для них. Да! – Вспомнить было бы отрадно, Отрадно – слишком, может быть, Но трудно было бы потом опять забыть. И вспоминать зачем – не стало ль бы досадно? Не стало ль бы потом еще грустней, грустней?.. К тому же чья-то речь в больной душе моей Звучит таинственно, как эхо средь развалин: «Ты хочешь заглянуть в потерянный свой рай – Стой! Книги прошлого не тронь, не раскрывай! Уж не довольно ль ты и без того печален?»

О чем задумался, старик? О временах давно минувших, В бездонной Лете потонувших? Напрасно ты челом поник И о прошедшем сожалеешь, – На нас взгляни – помолодеешь. С надеждой счастия в сердцах Вперед мы радостно и смело Летим на полных парусах. Кипит общественное дело.

Нет, мне прошедшего не жаль И не о нем моя печаль, Оно прошло – и слава богу! Не много было в нем добра, И нам на лучшую дорогу Давно уж выбраться пора. Мне молодого поколенья Отрадны светлые стремленья, Но опасаюсь: даль темна, Пройдут летучие порывы – И от неспелого зерна Мир не дождется сочной нивы.

Ну вот! Как на седой утес, Который крепко в землю врос, Мы на тебя средь волн смотрели, – А и тебя качнул вопрос: Созрели ль мы иль не созрели? Вопрос уж этот с давних пор Не раз решался так и эдак, Писали, говорили вздор И надоели напоследок. Сам рассуди – средь наших вьюг, Под этой стужей, под бореем, Нельзя же нам развиться вдруг, – Одно сказать лишь можно: зреем.

Дай бог! Для каждого ростка И тут есть солнце в небе горнем, Да почва-то у нас жестка: Вбираться надо сильным корнем; Да прежде нужен мощный плуг, Такой, чтоб пронял самый камень, А без того, мой юный друг, Что значит твой минутный пламень? Вы принялись – и в добрый час! Как взглянешь – кажется, у вас Всё есть, а как посмотришь строже, Так нету главного…

Чего же? Ты наших сил не разглядел, Надежд, намерений прекрасных, И даже дел, начатков дел, Желаний чистых, мыслей ясных, Широких замыслов, идей. Чего ж недостает?

Людей. Для дела нет живых орудий. Всё разглядел я: там и тут Идеи крупные идут, Да как-то всё мельчают люди. Не прошлого желаем мы: Немало варварства и тьмы В нем было; темным, прошлым веком Я не горжусь, а всё ж иной Тогда, под этой грубой тьмой, Умел явиться человеком. Меж диких сил и разных зол Являлись: здравое сужденье, Характер, воля, убежденье И честный, искренний глагол; Талант вздымался над толпами И дело к общей цели вел. Теперь – глядишь – над головами Какой-то уровень прошел.

И слава богу! Прочь, гиганты! Зато пропал пигмеев след, Зато теперь мы все таланты, Все сплошь, – толпы бездарной нет, Теперь мы разом, вместе, дружно Все подвизаемся вперед. Заметных личностей не нужно, Где человечество идет.

Но что ж вы сделали, однако? Еще не много.

Нам из мрака Недавно выйти лишь дано, А между тем – взгляни, исчисли: Какой прогресс в движенье мысли! Вопросов сколько решено! И это всё еще – зачаток! Везде – преследованье взяток, Весь мир проснулся, закричал, Раскрылось каждое событье, Явились – гласность и развитье Экономических начал. Уму отрадно, сладко чувству! Начертан воспитанья план, Везде простор науке дан И цель указана искусству. Кого наш век не изумит? Куда ни оглянись – всё ново, И против зла везде гремит Изобличительное слово, 0 Твои сомненья – смертный грех! Сознаться каждый в том обязан, Что всё подвинулось. Успех Математически доказан.

Благим стремленьям – честь, хвала! Да жаль – приемы ваши мелки, И вы, чем браться за дела, – Беретесь часто за безделки; Боитесь вы сорвать покров, Где зла скопляется излишек, 1 И где бы обличать воров – Вы обличаете воришек, Несчастных, жалких, чья рука Порой вдается в лиходейства Затем, что хлеба нет куска У их голодного семейства. Идея иногда чиста, А в исполненье факты грязны; Цель и прекрасна и свята, А средства – грешны, безобразны. Всё торжествует лишь обряд Да форма. Суд мой прям и краток: Друг, не сердись! Прогресс ваш шаток, То шаг вперед, то шаг назад. «Литература – праздник слова!» Иной журнал кричал, кричал, – О том лишь только умолчал, Что правда – первая основа Экономических начал. Не даст вам выводов желанных Математический расчет. Что ваша цифра? Цифра лжет, Коль нет под нею верных данных. Не спорю: тщетно ум парит Порою в сферах идеальных, Но счастья он не водворит И там, где жаждой он горит Одних лишь благ материальных, Где чистой нравственности нет, Законность где калекой бродит Иль фразами морочит свет, А в кровь и плоть не переходит, – Где вредной роскоши чума Переедает мир недужный И где нужна не честь сама, А только чести знак наружный, – Где нет сознанья у людей, Что часто кровью пахнут розы, Что в бриллианты богачей Превращены убогих слезы, Что люди все – одна семья, И, миру новым чтоб явиться, Для обновленья бытия Он должен духом обновиться, – Что правда не должна, как тать, Дрожать пред ложью закоснелой, Но божьей вестницей предстать… ……………. Искусство ж пусть своим путем Идет, как шло с начала века, И благородит человека, И проявляет бога в нем!

О, это – проповедь! В морали Мы всё по нитке перебрали, – Мечты старинные! Поверь – Среди движений современных Для этих мыслей отвлеченных Совсем и места нет теперь. Ты фантазируешь… Ну кстати ль? А я, с тобой чтоб не уснуть, Иду. Прощай, седой мечтатель! Я тороплюсь.

Счастливый путь! Иди. Но старческих мечтаний Ты не считай в числе преград Для ваших светлых начинаний И верь: я в духе был бы рад, Когда б по моему хоть трупу, Как по гранитному уступу, Бил новый жизненный каскад. Спеши вперед, младое племя! Твоя дорога далека… Коль у тебя я отнял время – Прости болтливость старика!

На стол облокотясь и, чтоб прогнать тоску, Журнала нового по свежему листку Глазами томными рассеянно блуждая, Вся в трауре, вдова сидела молодая – И замечталась вдруг, а маленькая дочь От милой вдовушки не отходила прочь, То шелк своих кудрей ей на руку бросала, То с нежной лаской ей колени целовала, То, скорчась, у ее укладывалась ног И согревала их дыханьем. Вдруг – звонок В передней, – девочка в испуге задрожала, Вскочила, побледнев, и мигом побежала Узнать скорее: кто? – как бы самой судьбой Входящий прислан был. «Что, Леля, что с тобой?» Но Леля унеслась и ничего не слышит, И вскоре смутная вернулась, еле дышит: «Ах! Почтальон! Письмо!» – «Ну, что ж такое? Дрянь! Чего ж пугаться тут? Как глупо! В угол стань!» И девочка в углу стоит и наблюдает, Как маменька письмо внимательно читает; Сперва она его чуть в руки лишь взяла – На розовых устах улыбка расцвела, А там, чем далее в особенность и в частность Приятных этих строк она вникает, – ясность Заметно, видимо с начала до конца, Торжественно растет в чертах ее лица, – А Леля между тем за этим проясненьем Следила пристально с недетским разуменьем, И мысль ей на чело как облако легла И тонкой складочкой между бровей прошла, И в глазках у нее пары туманной мысли В две крупные слезы скруглились и нависли. Бог знает, что тогда вообразилось ей! Вдруг – голос матери: «Поди сюда скорей. Что ж, Леля, слышишь ли? Ну вот! Что это значит, Опять нахмурилась! Вот дурочка-то! Плачет! Ну, поцелуй меня! О чем твоя печаль? Чем ты огорчена? Чем?» – «Мне папашу жаль». – «Бог взял его к себе. Он даст тебе другого, Быть может, папеньку, красавца, молодого, Военного; а тот, что умер, был уж стар. Ты помнишь – приезжал к нам тот усач, гусар? А? Помнишь – привозил еще тебе конфеты? Вот – пишет он ко мне: он хочет, чтоб одеты Мы были в новые, цветные платья; дом Нам купит каменный, и жить мы будем в нем, И принимать гостей, и танцевать. Ты рада?» Но девочка в слезах прохныкала: «Не надо», – «Ну, не капризничай! Покойного отца Нельзя уж воротить. Он дожил до конца. Он долго болен был, – за ним уж как прилежно Ухаживала я, о нем заботясь нежно! Притом мы в бедности томились сколько лет! Его любила я, ты это знаешь…» – «Нет! Ты не любила». – «Вздор! Неправда! Вот обяжешь Меня ты, если так при посторонних скажешь, Девчонка дерзкая! Ты не должна и сметь Судить о том, чего не можешь разуметь. Отец твой жизнию со мною был доволен Всегда». – «А вот, мама, он был уж очень болен – До смерти за два дня, я помню, ночь была, – Он стонет, охает, я слышу, ты спала; На цыпочках к дверям подкралась и оттуда Из-за дверей кричу: «Тебе, папаша, худо?» А он ответил мне: «Нет, ничего, я слаб, Не спится, холодно мне, Леля, я озяб. А ты зачем не спишь? Усни! Господь с тобою! Запри плотнее дверь! А то я беспокою Своими стонами вас всех. Вот – замолчу, Всё скоро кончится. Утихну. Не хочу Надоедать другим». – Мне инда страшно стало, И сердце у меня так билось, так стучало!.. Мне было крепко жаль папаши. Вся дрожу И говорю: «Вот я мамашу разбужу, Она сейчас тебя согреет, приголубит». А он сказал: «Оставь. – И так вздохнувши – ух! – Прибавил, чуть дыша и уж почти не вслух, Да я подслушала: – Она… меня… не любит». Вот видишь! Разве то была неправда? Вряд! Ведь перед смертью все уж правду говорят».

Пятнадцатый век еще юношей был, Стоял на своем он семнадцатом годе, Париж и тогда хоть свободу любил, Но слепо во всем раболепствовал моде. Король и характер и волю имел, А моды уставов нарушить не смел, И мод образцом королева сама Венсенского замка в обители царской Служила… Поклонников-рыцарей тьма (Теснилась вокруг Изабеллы Баварской. Что ж в моде? – За пиром блистательный пир, Интрига, любовь, поединок, турнир. Поутру – охота в Венсенском лесу, Рога и собаки, олени и козы. На дню – сто забав, сто затей на часу, А вечером – бал, упоение, розы И тайных свиданий условленный час… ……………… И мода сердиться мужьям не велит, – На шалости жен они смотрят без гнева. На съездах придворных – толпа волокит, – Их дерзости терпит сама королева, По общей покатости века скользя. Король недоволен, но… мода! – Нельзя! Тут любят по моде, любовь тут – не страсть, Прилично ли делать скандал из пустого? Конечно, он может… сильна его власть, Но – что потом скажут про Карла Шестого! «Какой же он рыцарь?» – толпа закричит. И сжался король, притаился, молчит. Но как-то – красавец Людовик Бурбон Не вздумал, мечтая о прелести женской, Отдать королю надлежащий поклон, Летя к королеве дорогой венсенской, И так его рыцарский жар увлекал, Что мимо он гордо вгалоп проскакал. Король посмотрел и подумал: «Сверх мер Влюблен этот рыцарь. По пылкой природе Пускай он как модный спешит кавалер. Но быть так невежливым – это не в моде! Недаром король я. Ему ж на беду, Постой-ка, я новую моду введу!» Сквозь чащу Венсенского леса, к реке Шли люди потом возвестить эту моду – И в полночь, при факелах, в черном мешке Какая-то тяжесть опущена в воду; Мешок тот воде поручила земля С короткою надписью: «Суд короля». Поклонников рой с той поры всё редел Вокруг Изабеллы. Промчалися годы – И всё изменилось. Таков уж удел Всего в этом мире! Меняются моды: Что прежде блестело – наполнилось тьмой, И замок Венсенский явился тюрьмой.

Бог ниспослал мне виденье: я вижу мадонну, Чудный ребенок с любовью прижат к ее лону, То не Спаситель грядущий, не сын Вифлеема – Нет! Этот нежный ребенок – былинка Эдема, Розы шипок, возбужденный дыханьем апреля, Девочка – ангельский лик с полотна Рафаэля! Тот же рисунок головки, такие же краски, Мягкие, светлые волосы, темные глазки, К ней обращенные, к ней, что сияет в ребенке; Жадно обвитые вкруг ее шеи ручонки Этого ангела вдруг опустились; зеницы Сонною дымкой подернулись – тень от ресницы, Зыблясь, как ткань паутины на алом листочке, Дымчатой сеткой слегка стушевалась на щечке… Тише! – уснула малютка сном сладким, безбурным, – Взором родимой накрыта, как небом лазурным, Взором царицы, достойной небесной короны, Девственной, чистой жены, светлоликой мадонны.

Ну вот – всё ладится, идет всё понемногу Вперед. Надежда есть: жить будем, слава богу! Вот и устроились! – И светлый день блестит В грядущем… Поглядишь – и рухнет всё мгновенно, И всё, что строил ты так долго, постепенно, В один прекрасный день всё к черту полетит!