Введение: герменевтика судьбы

Для Е. Ю. Кузьминой–Караваевой ее жизнь, как и ее душа, были не меньшим предметом творчества, чем ее произведения. В 1914 г. она писала А. Блоку:"Я узнала, что не только свободно создаю свою жизнь, но и свободно вылепливаю душу свою, ту, которая будет в минуту смерти"(639). Что же касается художественных, автобиографических и религиозно–философских произведений, то они не только питались жизнью Кузьминой–Караваевой, но и служили формой осмысления и выстраивания ее, зачастую носили проективный и, можно сказать, пророческий характер.

С другой стороны, поскольку жизнь Е. Ю. Кузьминой–Караваевой была для нее предметом творчества, она может быть"прочитана"как своего рода произведение. Сам факт"пяти имен"матери Марии: Лиза Пиленко (по фамилии отца Ю. Д. Пиленко), Е. Ю. Кузьмина–Караваева (по фамилии первого мужа Д. В. Кузьмина–Караваева), Ю. Данилов (литературный псевдоним в двадцатые годы), Е. Ю. Скобцова (по фамилии второго мужа Д. Е. Скобцова), монахиня Мария (в честь св. Марии Египетской) – свидетельствует об определенной динамике ее духовной биографии. (В дальнейшем в нашем исследовании мы, говоря о тех или иных периодах творчества матери Марии, как правило, будем употреблять то имя, которое она в это время носила).

В исследовании жизни и творчества Кузьминой–Караваевой мы используем метод, который можно назвать"герменевтикой судьбы", то есть постижение ее духовной биографии на основе ее собственного понимания своей судьбы, на основе представления о единстве личности, которое является ключевым для матери Марии. Все наследие Кузьминой–Караваевой должно быть понято в контексте истории ее жизни, соответствующим образом"прочитанной"и интерпретированной. При этом нас будет интересовать в первую очередь история ее духа (более подробные биографические сведения о матери Марии читатель сможет найти в работах, указанных в библиографии).

 

1. Детство. Формирование Е. Ю. Кузьминой–Караваевой до первой русской революции. Отношения с К. П. Победоносцевым.

Важнейшие в духовном отношении моменты своего детства Е. Скобцова описывает в очерке"Друг моего детства"(1925), посвященном К. П. Победоносцеву. Из другого очерка матери Марии,"Встречи с Блоком"(1936), мы узнаем, когда и как кончилось ее детство:"Тридцать лет тому назад, летом 1906 г., в моей жизни произошло событие, после которого я стала взрослым человеком… Умер мой отец… Так кончилось детство"(618). Таким образом, детство Лизы Пиленко длилось с 1891 г. (она родилась 8 (20) декабря этого года в Риге) и вплоть до 1906 г., когда умер ее отец – юрист, педагог и винодел Ю. Д. Пиленко. В эссе"Встречи с Блоком"мать Мария замечает, что, несмотря на то, что к 1906 г. позади были и русско–японская война, и первая русская революция, они, хотя и"быстро взрослили", но все же не положили конец ее детским годам. Переход ко взрослой жизни произошел вместе со смертью отца, которая привела к утрате веры в Бога:"Умер мой отец. И мысль простая в голове:"Эта смерть никому не нужна. Она несправедливость. Значит, нет справедливости. А если нет справедливости, то нет и справедливого Бога. Если же нет справедливого Бога, то, значит, и вообще Бога нет"(618).

Тем не менее, чтобы вера Бога могла быть утрачена, она должна была прежде быть. По свидетельству матери Елизаветы Пиленко, Софии Борисовны, в раннем детстве Лиза была горячо верующей. Она с"большим увлечением следит за завершением постройки второго храма в городе Анапе"(куда ее семья переехала из Риги и где у ее отца было родовое имение Джемете в 6 километрах от Анапы, в котором он занимался виноградарством – Г. Б.). Строящийся храм"был основан ее дедушкой, а достраивался отцом – городским головой". Во время строительства храма Лиза"все скопленные в копилке деньги отдала, чтобы на стене написали образ ее святой – Елизаветы". Из тех же воспоминаний матери известно, что Лиза еще в детстве просила отпустить ее в монастырь, а на другой год – странствовать с богомолками по монастырям, но ее не отпустили. Несмотря на эту изначальную детскую горячую веру, как свидетельствует сама мать Мария, еще до смерти отца ее"смущала и мучила необходимость дать ответ на самый важный вопрос: верю ли я в Бога?"(618).

Вопрос этот возник на фоне исторических событий того времени. Как пишет мать Мария:"Впервые в сознание входило понятие о новом герое, имя которому – Народ"(618). Этот"новый герой", его выход на арену истории и был связан для Лизы Пиленко с постановкой вопроса о существовании Бога. Не случайно, наверное, слово"народ"написано с большой буквы. Тем не менее, сам выход на сцену истории Народа еще не лишил Лизу веры в Бога, хотя именно Народ надолго занял в ее сердце главное место. И хотя до смерти отца Лиза веру в Бога не потеряла, но именно с появлением"нового героя"мать Мария связывает смущение и муку в вопросе веры."Мы пережили японскую войну и революцию, – говорит она о своем поколении, – мы были поставлены перед необходимостью спешно разобраться в наших детских представлениях о мире и дать себе ответ, где мы и с кем мы. Впервые в сознание входило понятие о новом герое, имя которому – Народ. Единственное, что смущало и мучило, — это необходимость дать ответ на самый важный вопрос: верю ли я в Бога? Есть ли Бог?"(618).

Смущение по поводу веры в Бога при встрече с Народом еще не положило конец пребыванию Лизы в счастливом детстве. Просто в это счастье прокралось нечто смущающее – как искушение в раю, где роль искусителя играл Народ, точнее идея"народа", за счастье которого следовало бороться со старым режимом, основанным на вере в Бога. Вот почему выход на сцену Народа заставлял дать ответ"где мы и с кем мы"(познать добро и зло) и подталкивал к ответу на вопрос о вере в Бога. Но не само это явление Народа, а смерть отца положила конец детству Лизы. С потерей отца земного у нее произошла и потеря Отца Небесного. Покров земного отца как бы совпадал с покровом Небесного, и когда был снят один, пропал и другой. В первый, но не последний раз смерть близкого человека послужила для Кузьминой–Караваевой важной вехой в ее духовной биографии, предметом глубоких раздумий, в том числе и о"теодицеи", о понимании которой в зрелые годы мы еще будем говорить.

Обратимся теперь к очерку"Друг моего детства", посвященному дружбе Лизы Пиленко с К. П. Победоносцевым. Очерк тоже кончается 1906 годом, когда произошел ее разрыв с"другом детства". Дружба с Победоносцевым, обер–прокурором Священного Синода, одним из"мужей совета", виднейшим консервативным русским мыслителем конца XIX – начала XX веков, была удивительным и чрезвычайно значимым моментом в духовной биографии Лизы Пиленко – не случайно Е. Скобцова вспомнила о нем в 1925 г. С К. П. Победоносцевым она познакомилась благодаря дружбе с ним тетки ее матери, бывшей фрейлины великой княгини Елены Павловны, Елизаветы Александровны Яфимович. Лиза с братом каждую зиму проводила несколько месяцев в Петербурге у Е. А. Яфимович, которая проживала в большой квартире на Литейном проспекте (д. 57), напротив этой квартиры"окно в окно"жил К. П. Победоносцев.

Написанный после революции очерк Е. Скобцовой ставит своей задачей воссоздать человеческий облик близких ей людей, в первую очередь освободить образ Победоносцева от того представления о нем, согласно которому он был исключительно столпом реакции. Кроме того, автору удалось в нескольких словах сказать о сути духовного аристократизма, которым обладала Е. А. Яфимович, научившая ему и свою внучатую племянницу."Я… от бабушки первой узнала основные принципы равенства и демократизма. Она утверждала, что настоящий аристократ должен быть равен в отношениях со всеми. Только parvenu будет делать разницу в своих отношениях между знатными и незнатными, а простой народ и аристократы всегда относятся ко всем равно"(580). Важно то, что Лиза не только услышала от бабушки"теорию аристократизма", но и увидела ее в действии. Духовный аристократизм"бабушки"основывался на том, что в каждом госте она видела, прежде всего, человека, а не представителя того или иного социального слоя. Такое отношение к другому, как мы увидим, станет органичным элементом мировоззрения самой матери Марии. Здесь важно подчеркнуть, что ему она научилась в своем"раю" – в детстве.

Собственно говоря, задача ее очерка освободить образ К. П. Победоносцева от представления о нем среднего левого или либерального интеллигента – проистекает из того же духовного аристократизма. Человек должен быть воспринят как человек. Именно в этом качестве – доброго, любящего человека, способного всерьез и на равных общаться с детьми ("в равной степени – знатными и незнатными, любых национальностей… – вне всякого отношения к их родителям"), отличавшегося особой любовью к ним, изображает Е. Скобцова К. П. Победоносцева. Для Лизы Пиленко он был не"обер–прокурором", но просто близким человеком. Константин Петрович не только дарил Лизе подарки, но и вполне серьезно общался с ней и даже переписывался. Одна фраза из его письма осталась у нее в памяти:"Слыхал я, что ты хорошо учишься, но, друг мой, не это главное, а главное – сохранить душу высокую и чистую, способную понять все прекрасное"(583). Мы опять встречаем нечто, имеющее отношение к идее"рая" – завет хранения чистой и устремленной к горнему души. Характерно и то, что более чем через20 лет Е. Скобцова помнила этот завет.

Дружба с К. П. Победоносцевым длилась с Лизиных 5 до 13 лет, то есть до времени революции 1905 г. Здесь произошел перелом. Первым ударом оказалась война с Японией, которая многих интеллигентов, в том числе и Лизиного отца (назначенного директором училища виноградарства и виноделия в Никитском саду под Ялтой), сделала сочувствующими революции. Во время революции 1905 г. Ю. Д. Пиленко поддерживал революционную молодежь, разрешал митинги, скрывал революционеров от преследования. С другой стороны, была дружба Лизы с К. П. Победоносцевым."Революция, – пишет Е. Скобцова, – воспринималась мною, как нечто, направленное против Победоносцева… И потому из всей нашей семьи я наиболее нетерпимо относилась к ней"(583). В душе молодой девушки началась борьба не между принятием революции (лозунги которой она под влиянием отца и товарищей по учебе была готова разделить) и поддержкой существующего строя, но между увлечением революцией и предательством К. П. Победоносцева. Лизе приходилось выбирать между мнением"всего русского народа"и своей любовью:"За то, что русский народ ошибался, и я была права (в своей любви к Победоносцеву – Г. Б.), говорила мне дружба с Константином Петровичем, возможность наблюдать непосредственно. А против этого было то, что не может же весь русский народ ошибаться, а я одна только знаю правду, и это сомнение было неразрешимо теоретически"(585).

Как видно из этого рассказа, на одной чаше весов были личные отношения с Победоносцевым, а на другой – мнение"народа". Это духовное борение осложнялось тем, что, желая уберечь своих одноклассников от арестов и помогая им, она уже вовлекалась в революцию. Солидарность с людьми делала ее похожей на большинство."Таким образом, я уже практически изменила моему другу. Я была не с ним"(585), – признает Е. Скобцова.

Далее описывается разрыв, происшедший весной 1906 г., еще до смерти Ю. Д. Пиленко. На"пилатовский"вопрос Лизы"в чем есть истина"Победоносцев ответил, что истина в любви, не в любви к дальнему, которая не есть любовь, но"если бы каждый любил своего ближнего… находящегося действительно около него, то любовь к дальнему не была бы нужна… Настоящие дела – ближние, малые, незаметные. Подвиг всегда незаметен. Подвиг не в позе, а в самопожертвовании, в скромности"(586). Вероятно, молодой девушке этих слов было мало. Во всяком случае, очень скоро она будет мечтать"встретить настоящих революционеров, которые готовы каждый день пожертвовать своею жизнью за народ"(619). Тогда же она решила, что Победоносцев"экзамена не выдержал"(586).

В этом рассказе больше всего поражает то, насколько точно в нем передана христианская этика Победоносцева. Вспомним, что писал о нем К. Леонтьев в своей знаменитой статье о речи Ф. М. Достоевского на Пушкинском празднике. Противопоставляя христианский гуманизм Достоевского взглядам Победоносцева, К. Леонтьев писал:"Милосердие г. Победоносцева – это… именно та непритязательная любовь к"ближнему" – именно ближнему, к ближайшему, к встречному, к тому, кто под рукой, – милосердие к живому, реальному человеку, которого слезы мы видим, которого стоны и вздохи мы слышим, которому руку мы можем пожать действительно как брату в этот час… У г. Победоносцева нет и намека на собирательное и отвлеченное человечество, которого многообразные желания… мы и представить себе не можем…".

Чего же не хватало Л. Пиленко в этой позиции своего"друга"? Любопытную деталь мы узнаем из очерка Е. Скобцовой – когда Е. А. Яфимович захотела однажды поступить в монастырь и спросила совета Победоносцева, он сказал ей:"Помилуйте… чем вы не по–монашески живете? Вы себе и не представляете, какой ужас наши монастыри! Ханжество, мелочность, сплетни, ссоры! Вам там не место!"(580). Человек, в ведении которого были дела Церкви, констатировал, что дела эти из рук вон плохи, и отговорил бывшую фрейлину поступать в монастырь, утверждая, что в своей квартире из 14 комнат она и так живет по–монашески. Интересно, что саму Лизу ее верующие родители не отпустили в монастырь не только навсегда, но даже в паломничество. В"раю", в котором пребывала в детстве будущая монахиня Мария, несмотря на то, что населявшие его были верующие люди, не было места монашеству, подвигу стяжания Святого Духа. В этом раю была любовь к человеку, но не было того духовного горения, которое одно могло бы спасти Лизу от поглощения разгоравшимся в России пожаром революции.

В самом деле, ведь и на вопрос об истине Победоносцев ответил, что истина – в любви к ближнему, то есть сразу встал на уровень тех запросов, которые были у вопрошавшей его девушки. Ведь и революционеры говорили, что самое главное – это служение людям, в такой постановке вопроса консерватор Победоносцев и революционеры были едины, по–разному понимался лишь характер этого служения. Во всяком случае, такого ответа на вопрос об истине, как, например, в известной беседе преподобного Серафима Саровского с Мотовиловым, Лиза не услышала.

Разумеется, разрыв с Победоносцевым произошел не из‑за этого. Лизе, вероятно, показалось, что его концепция любви к ближнему недостаточно жертвенная, что в ней нет места настоящему подвигу и состраданию Народу. Христианского подвига, не менее жертвенного, чем революционный, она еще не знала, поэтому ее выбор оказался не в пользу"друга детства".

Разрыв с Победоносцеым был полным. Вероятно, он стал совсем неустранимым после того, как Лиза перестала верить в Бога. Весь мир Победоносцева показался ей построенным на лжи. Из старшего друга, ангела–хранителя ее детства, Победоносцев, видимо, превратился в ее глазах в нечто противоположное, и лишь после революции, уже в эмиграции, на пути к Богу и Церкви, она стала восстанавливать его истинный образ.

Важно отметить и то, что не разрыв с Победоносцевым послужил для Лизы толчком к потере веры. Конечно, этот разрыв до предела обострил вопрос веры ("Верю ли я в Бога, есть ли Бог?"), но утрата веры и потеря"рая"была связана со смертью отца. Произойти это могло только потому, что Ю. Д. Пиленко атеистом не был, он как‑то сочетал сочувствие революции с верою в Бога. Когда отца не стало, его смерть была пережита как абсолютная бессмыслица и несправедливость."Рай"перестает быть раем, если в него вторгается смерть. Церковные панихиды по покойному, которые заказывали ее родные, ответа на мучившие ее вопросы не давали, потеряв веру Бога, Лиза не нашла утешения и в Церкви. Так, утратой"рая", кончилось детство.

 

2."Язычество". Духовное становление Е. Ю. Кузьминой–Караваевой в первый период ее творчества.

Следующий период в духовной биографии Е. Ю. Кузьминой–Караваевой длился около семи лет – с 1906 г., когда она утратила веру в Бога, до 1913–1914 гг., когда она начала возвращаться к христианству. Этот период был чрезвычайно насыщен событиями в ее личной судьбе. В то же время он стал первым периодом творчества, когда были написаны сборники стихов"Скифские черепки"(1912) и"Дорога"(1912–1913) (последний так и не был опубликован) и созданы первые живописные произведения. Именно в эти годы Е. Ю. Кузьмина–Караваева заявляет о себе как об одном из молодых и талантливых русских поэтов, пришедших в русскую литературу после поколения А. Блока. Е. Скобцова посвятила осмыслению этого периода своей жизни и среде, в которой она пребывала, два очерка:"Последние римляне"(1924) и"Встречи с Блоком"(1936), сохранились и ее письма к А. Блоку, которые относятся к этому времени. Эти тексты, равно как и стихи – главный источник для восстановления духовной биографии Кузьминой–Караваевой.

Прежде всего, необходимо обосновать именование этого периода как"языческого". Речь, разумеется, идет о"язычестве"человека, принадлежавшего христианской культуре, в недавнем прошлом православного. Пусть даже Кузьмина–Караваева утратила веру в Бога, ее творчество и этого периода все равно укоренено в христианской традиции, в нем постоянно используются христианские понятия, язык Священного Писания и церковного Предания. Впрочем, наряду с этим языком, присутствует образный строй совершенно иного рода, что создает определенный художественный эффект, но весьма затрудняет понимание. Поэтика загадки, намека, умолчания, герметичность и эзотеричность – язык посвященных – был в высшей степени свойственен культуре этого времени, в первую очередь символистам. Это был гностический элемент в христианской культуре, но ведь и гностицизм, как известно, возник в качестве языческой примеси к иудаизму, а затем к христианству. Тот же гностический элемент мы находим в"Скифских черепках":"И знающий повествует. Без скорби и без надежд, без прикрас и обвинений, означает знающий: было и есть. Ценой светлого рая куплена древняя родина; ценой детской ясности куплена древняя мудрость долгих веков, которые состарили; ценой веры и надежды куплено знание; было и есть"(27). Этот отрывок из предисловия к"Скифским черепкам" – явное подражание гностикам (гностик ведь так и переводится – "знающий"). Новое состояние"знающего"понимается здесь как приобретенное ценой утраты"рая"и детской ясности. Автор явным образом отталкивается от своего детства и от традиционного церковного христианства, которое называет"детским".

Если говорить не о формальных моментах, а о духе, то индикатором"язычества"Кузьминой–Караваевой, характерного для этого периода, являются и бурные страсти, которые молодая поэтесса не стеснялась выражать в"Скифских черепках"от лица своего alter ego – скифской девушки, и признаки языческого, даже магического сознания:"Когти яростного грифа / Рвут с груди знак талисманный, / Жду я огненосца–скифа, / Пиршество зари курганной"(29).

Интересно, что хотя"язычество"в творчестве Кузьминой–Караваевой появилось уже после того, как ею овладела идея"Народа", тем не менее, в первом сборнике народничества в явном виде нет. Это необходимо объяснить.

Оказавшись после смерти отца осенью 1906 г. в Петербурге, где семья Пиленко поселилась в небольшой квартире в Басковом переулке, Лиза стала учиться в Таганцевской, а затем в Стоюнинской гимназии. Несмотря на душевный кризис после смерти отца, который отразился и на учебе, она окончила гимназию в мае 1909 г. с серебряной медалью. Из гимназических времен Лизе запомнилось всеобщее увлечение Л. Андреевым, В. Ф. Комиссаржевской, М. Метерлинком. Она мечтала встретить революционеров, готовых пожертвовать своей жизнью за народ."Народ"стал тем, что заняло главное место в ее сердце, место, которое осталось"пусто"после"смерти Бога". Вспоминая свое состояние того времени, мать Мария писала в 1936 г.:"Самая острая тоска за всю жизнь была именно тогда. И душе хотелось подвига, гибели за всю неправду мира, чтобы не было… бессмыслицы"(618–619)."Смерть Бога", переживание бессмыслицы бытия, тоска по смыслу и его поиск – все это делало Лизу причастной духу своего времени.

Мечта Лизы о встрече с настоящими революционерами в годы ее учебы в гимназии не осуществилась, студенты–марксисты, изучавшие политэкономию вместо того, чтобы жертвовать собой, ее не вдохновили, изучение марксистской литературы не могло избавить от душевной тоски. Зато произошла встреча с А. Блоком. Отношения Е. Ю. Кузьминой–Караваевой с А. Блоком – самая изученная часть ее биографии, тем не менее, их духовное содержание остается не вполне понятным.

Встреча с Блоком произошла в 1908 г., и хотя она произвела на Лизу Пиленко неизгладимое впечатление (она встретила человека, знавшего ту же"тоску", что и она, но умевшего точно передать это состояние, отдающего себе в нем полный отчет), более интенсивные отношения с Блоком возникли у Кузьминой–Караваевой уже в десятые годы, после ее неудачного брака с Д. В. Кузьминым–Караваевым (заключенного в 1910 г. и фактически оборвавшегося в начале 1913 г., а формально – несколько лет спустя).

Что касается периода с 1908 по 1912 гг. (до выхода сборника"Скифские черепки"), то на него как раз и приходится пик"язычества"в его гностическом и декадентском изводе. В эти годы Елизавета Пиленко учится на философском отделении историко–филологического отделения Бестужевских женских курсов, где в это время преподавали такие видные русские философы, как Н. О. Лосский и С. Л. Франк. На занятиях Лиза"одолевала премудрость отдельных философов… и каждый вновь постигнутый элемент знания… воспринимался как нечто очень прочное"(558). Этому академическому подходу к философии, прививаемому на курсах, противостояли головокружительные"синтезы"и интуитивные проникновения в действительность, культуру, а главное – в грядущее Вяч. Иванова и ряда других русских мыслителей, которых она слышала на"Башне"у Вяч. Иванова и на заседаниях Религиозно–философских собраний. Их"новое религиозное сознание"(сплавляющее Христа с Дионисом, умевшее сказать"обо всем с одинаковым знанием"(559)) оказалось той средой, которая повлияла на формирование мировоззрения Е. Ю. Кузьминой–Караваевой. Впрочем, она ощущала себя в ней"варваром", оказавшимся среди"последних римлян" – представителей погибающей высокой культуры.

Другой средой, в которую попала Кузьмина–Караваева, был"Цех поэтов", организованный Н. Гумилевым вместе с С. Городецким, А. Ахматовой, О. Мандельштамом и другими. Ее первый муж, Д. В. Кузьмин–Караваев, сын видного масона и профессора права В. Д. Кузьмина–Караваева, сам эстетствующий юрист, одно время близкий к социал–демократам, был синдиком"Цеха поэтов", через него она вошла в эту группу, в которой собрались люди ее поколения, те, кому, по выражению В. Жирмунского, предстояло"преодолеть символизм"и стать крупнейшими русскими поэтами XX века. Именно"Цех поэтов"выпустил ее первый сборник (обложка была выполнена С. Городецким). Но и здесь, как и среди"последних римлян", Е. Ю. Кузьмина–Караваева в конечном счете оказалась чужой. На осознание этого, на"борьбу с городом"ушло немало душевных сил и времени. Собственно говоря,"Скифские черепки"более всего и отражают эту борьбу, в которой на тот момент, по свидетельству матери Марии,"Петербург ее победил"(621).

В контексте духовной биографии Кузьминой–Караваевой (движения от"язычества"к христианству) этот, по словам Д. Е. Максимова,"незрелый сборник, снабженный крайне расплывчатым и манерным предисловием юного автора", становится намного интереснее. Его смысл постепенно проясняется, более важным оказывается и его значение в русской культуре; в частности, А. Н. Шустов указывает на возможное преемство в"скифской"теме у Блока и Кузьминой–Караваевой."Скифство"же – это существенный момент в истории русской культуры Серебряного века. В центре сборника судьба скифской девушки ("курганной царевны"), оторванной от родины. Нетрудно догадаться, что эта девушка, речь которой воспроизводят стихи (нарочно неокультуренные, неровные, страстные) – alter ego поэта. Образ"курганной царевны"возник, вероятно, в связи с тем, что за воротами их имения"стояли два древних кургана, разрытые проф. Веселовским", часть из найденных в курганах сокровищ находилась в Керченском музее на могиле Митридата, куда любили заходить дети Пиленко, а часть была помещена в Эрмитаж.

В основе стихов – переживания скифской девушки, оторванной ее же отцом,"владыкой кочевным", от родины:"Он в рабство продал меня чужому тирану, / У которого белая, цепкая рука, / Я метаюсь в сетях паука, / Не вернусь, не вернусь, не вернусь я к родному кургану…"(29). Возможно, в этих строчках стразилось неудачное замужество Кузьминой–Караваевой, ее ощущение себя в чужом ей Петербурге. В то время, как"курганная царевна" – дочь скифского царя, покрытого"суровым курганом", отдала однажды свое сердце"скифскому рабу", ее продали в рабство человеку с"белой и цепкой"рукой. Ее душа протестует, ненавидит, хочет мстить и тоскует по родине, тем не менее, она на время подавляет в себе протест:"Пока ж я буду вам послушною / И тихо веки опущу, / А в тайне – месть бездонно–душную / Средь ваших городов ращу"(30). Не приходится сомневаться в биографическом подтексте этих стихов. О своем состоянии в Петербурге Кузьмина–Караваева говорит так:"Я жизнь средь врагов гублю, / Я полна отравы туманной"(31) (ср. это с характеристикой Петербурга:"На улицах рыжий туман… Я ненавидела Петербург"(618).

"Отрава" – важнейший элемент поэтики"Скифских черепков". В предисловии к сборнику поэтесса сама себя причисляет к"отравленным", которых противопоставляет"детям". Что это за"отрава"ясно из воспоминаний 1936 г. о декадентских кругах:"Разве я не среди безответственных слов, которые начинают восприниматься как кощунство, как оскорбление, как смертельный яд? Надо бежать, освобождаться"(623). Цельная от природы, Кузьмина–Караваева все более тяготилась Петербургом, который"умирал от отсутствия подлинности, от отсутствия возможности просто говорить, просто жить"(624). Под"простотой"речи и жизни, как мы увидим впоследствии, не обязательно понимать какое‑то опрощение, отказ от культуры (в духе ушедшего в народ А. Добролюбова), но в первую очередь единство слова и дела ("жизни").

Характерно, что если в предисловии к"Скифским черепкам"(1912)Кузьмина–Караваева противопоставляла"знающих"детям (простым верующим), причисляя себя к"знающим", то в"Последних римлянах", уже в эмиграции, она писала, что в той среде, где она пребывала:"Утеряно было главное…:"Если не будете как дети, не войдете в Царство Небесное". Детскости не было, не могло быть, – была старческая все постигшая… мудрость"(560).

Обращаясь к матери,"курганная царевна"говорит:"Вот припадаю к тебе: / Мне под небом жутко и тесно. / Царевна я – равна рабе, / И мертва… Нет, нет, – не воскресну…"(31). Это состояние полного отчаяния, вызванное мучительной тоской по родине. Тем не менее, где‑то в глубине сердца остается сокровенная связь с ней:"Я испила прозрачную воду, / Я бросала лицо в водоем… / Недоступна чужому народу / Степь, где с Богом в веках мы вдвоем"(32). За образом"курганного Бога", о котором здесь идет речь, можно угадать Бога ее детства. Но это детство уже не вернешь, яд познания испит. И дело не только в том, что она оказалась в иной, городской культуре (Лиза ведь бывала в Петербурге и в детстве). На самой"географической"родине прошлое забыто и попрано:

Видны поля станичные,

Поля, поля пшеничные,

В степи всегда туманной

И люди безразличные

Попрали прах курганный. (29)

Обретение истинной родины, возвращение к ней ставится как задача. При этом речь идет не о возвращении в рай детства, но о поиске"Иерусалима":

У всех есть родина любимая,

У всех есть край желанный;

Огнем всегда палимая,

Ищу Иерусалима я,

Земли мне богоданной. (29)

Так в"скифских"стихах встречается совсем не"скифский"мотив. За смутными"языческими"образами"Скифских черепков"вдруг проглядывает истинный смысл устремлений поэта. Хотя на чисто психологическом уровне этот сборник вызван вполне определенными переменами в жизни Кузьминой–Караваевой, за тоской по родине стоит нечто более важное, чем тоска по Анапе с ее древними курганами, чем даже стремление силою поэзии реконструировать историческое прошлое русских, предками которых почитали скифов, как эти стихи поняли некоторые современники. Есть у них более глубокий, религиозный смысл. Рай детства попран, забыт, его больше нет. Тождество родины с родными местами, Кубанью, Югом иллюзорно. Чтобы это понять, надо было испить отраву знания, попасть в Петербург – символ чужого мира ("мира сего"), захватившего всю землю. Этот"мир сей"теперь везде (в полях станичных тот же туман, что и в Петербурге). Отсюда стремление вернуться на родину, которая понимается не географически и не исторически (Скифия это только"тень"истинной родины), но метафизически. Истинная родина – это"Иерусалим", который еще предстоит найти.

Поэтически плодотворной явилась мысль Кузьминой–Караваевой, что через историческое прошлое (в данном случае язычество) можно понять настоящее (в той мере, в какой оно сродно по состоянию духа с этим прошлым). Так через поэтику"скифства"удается передать муки молодой женщины в ее несчастливом браке, тоску по Богу, по истинной любви.

Вторая часть"Черепков"("Невзирающий") посвящена, главным образом, отношениям с"владыкой", за которым стоит образ первого мужа поэтессы. Эти отношения не сложились, героиня высказывает такое предположение о причине:"Иль жду я не царя, а Бога, / Чтоб лечь на пламенный костер?"(33 – в издании 2001 г. ошибка:"Бог" – с маленькой буквы). В отсутствии Бога муж невольно ставится на Его место (именуется владыкой), но устоять на этом месте не может. Самопожертвование ему в качестве владыки ("Но я врага целую стремя, / Молю: мечом меня ударь"(36) противоестественно, в нем уже заложена причина разрыва – такие отношения вынести нельзя. Противоестественность эта возникает от того же перенесения на мужа качеств Бога ("владыка","господин"). Став монахиней, мать Мария часто будет обращаться к образу"меча", но там это будет меч Слова Божия (ср. Евр. 4, 12). В"Скифских черепках"это либо символ власти мужчины над женщиной – очевидный эротический символ, либо"меч талисманный", который хранится в музее вместе с древними монетами – чудесное оружие, вышедшее из употребления.

Утрата Бога, происшедшая в 1906 г., не привела Кузьмину–Караваеву к атеизму: она избежала его, поскольку тяжело переживала утрату того, что ей было дано как первоначальный дар благодати. Даже ее"языческий"период отмечен тоской по Богу, поиском духовной родины (Иерусалима), найти которую пока не удавалось.

Преградой между поэтессой и Богом часто вставал другой человек,"Господь"и"господин", смешивались в одно:"Мне не быть рабой господней, / Не носить его вериг… / Я раба без господина, / Не могу главы склонить"(35). Результатом таких отношений была невозможность общения, ни с Богом, ни с мужем. Все это – отношения, при которых"царь ей могилы дороже, / Ему – ее взгляд и молитвы"(41) – кончается усталостью ("Рабыней царя она стала. / Путь пройден последний, единый… / Царица устала, устала…"(41)) и одиночеством:"Опять одна, всегда одна… / А парус плещется опав."(38).

В безблагодатном состоянии, в котором пребывает лирическая героиня, единственным утешением, быть может, является отображение этого состояния. В самом деле, в любом состоянии духа, каким бы отчаянным оно не было, для человека культуры остается еще возможность – передавать,"выражать"его. Этим, вероятно, объясняется то, что Кузьмина–Караваева, несмотря на острое желание вырваться из мира петербургской богемы, довольно долго оставалась в нем. Только постепенно пришло понимание чуждости и"Цеху поэтов". Свое отличие от Н. Гумилева, А. Ахматовой и других акмеистов Кузьмина–Караваева сформулировала в"Последних римлянах". По ее мнению, путь акмеистов не был отмечен таким напряженным исканием Бога, веры, грядущего мира, как путь"мудрых"(т. е. символистов). Кредо акмеистов, в первую очередь лидера этой группы Гумилева, она понимает так:"Единственным достойным делом на земле он считал быть поэтом. Остальное все принадлежит к умирающей современности; остальное все временно и сроки ему поставлены краткие, – поэт же один творит для грядущего, поэту одному дано избавить современный мир от смерти и вынести осколки его в будущую жизнь"(569). Вспомним О. Мандельштама (самого философствующего из акмеистов), который в"Утре акмеизма"(1912) писал:"Существовать – высшее самолюбие художника. Он не хочет другого рая, кроме бытия, и когда ему говорят о действительности, он только горько усмехается, потому что знает бесконечно более убедительную действительность искусства". Истинным бытием, противостоящим"действительности", для акмеистов было само творчество. Что касается религии, то Н. Гумилев считал ее (в отличие от поэзии) делом не личным, а коллективным, но в принципе исполняющим ту же роль – "руководства в перерождении человека в высший тип". В этой перспективе роль поэзии для человека (личности) едва ли не превосходила роли религии.

Именно такие взгляды, в конечном счете, и не разделила Кузьмина–Караваева. Уже в"Скифских черепках"чувствуется, как она мучима тоской по Богу, по истинной любви. И хотя она всю жизнь не переставала писать стихи, они никогда не были для нее большей (или хотя бы такой) реальностью, чем опыт любви к Богу и ближнему. Искусство для нее не имело абсолютной ценности, дело творчества было подчинено любви (это касается как поэзии, так и живописи и религиозной философии). Если"мудрые"(гностики) не были озабочены разрывом между словом и делом, то для акмеистов этот вопрос решался просто: их слово и было их главным делом – они были поэтами. Что касается Кузьминой–Караваевой, то она свое главное,"православное дело"пока не нашла.

Несомненно, с точки зрения качества стихов, позиция акмеистов была весьма плодотворной. Поэзия А. Ахматовой, О. Мандельштама, многие стихи Н. Гумилева являются эталоном, классикой, чего не скажешь про большинство стихов Кузьминой–Караваевой, но вот личность матери Марии, ее судьба, духовный путь, представляют не меньший интерес и вызывают не меньшее уважение, чем личности ее соратников по первому"Цеху поэтов". Свою задачу она увидела в ином, нежели создание совершенных произведений искусства. О своем отношении к Н. Гумилеву и А. Ахматовой она написала:"Ни с ним, ни с ней не по пути"(623). В свою очередь Н. Гумилев, написавший в рецензии на"Скифские черепки", что задачей автора было"создать скифский эпос", оказался на удивление слеп к духовному существу стихов. Он отметил, что автор открывает в качестве прародины русских древнюю Скифию и"воспоминание"об этой родине – главное в сборнике. Религиозный же аспект стихов, их личностное измерение ему было неинтересно и непонятно.

Между тем, религиозной проблематикой пронизан весь сборник, особенно его заключительная часть и предисловие, где более всего обращает на себя внимание тема"чуда"("дети всегда просили о чуде, но не хотели отдать за него царствия небесного"(27). Эта тема разрабатывается у Кузьминой–Караваевой и дальше: в переписке с Блоком, в философской повести"Юрали"(1915), в"Руфи"(1916), мы остановимся на ней позднее.

Завершая тему"язычества", обратимся к сборнику"Дорога"(1912–1913). Весной 1912 г. поэтесса, измученная отношениями с первым мужем, уезжает лечить сердце в Бад–Наугейм, после чего, вероятно, приняв решение о разводе, отправляется в Анапу. В рукописи"Дороги"указаны эти два места ее написания. В январе 1914 г. Кузьмина–Караваева направила рукопись этой книги (56 стихотворений) А. Блоку, который критически отозвался о качестве стихов, и книга так и не увидела свет. Часть стихов из нее вошло впоследствии в сборник"Руфь", часть не была опубликована. Тем не менее, рукопись с пометками А. Блока сохранилась. В настоящее время она находится в рукописном отделе РНБ. им. Салтыкова–Щедрина в Петербурге. Эта рукопись представляет особый интерес для исследователей, как творчества Кузьминой–Караваевой, так и Блока. Для нас она важна как переходное звено между"языческим"и"пророческо–библейским"периодом в творчестве Кузьминой–Караваевой, переход от"Скифских черепков"(1912) к"Руфи"(1916).

В период создания сборника"Дорога"значение А. Блока для Е. Ю. Кузьминой–Караваевой все больше возрастает. Она встретилась с ним впервые в 1908 г., но эта встреча, хотя и произвела на нее сильнейшее впечатление, не привела к установлению между ними никаких отношений. Состояние духа А. Блока было тогда чрезвычайно тяжелым, и он целомудренно отстранил от себя,"погибающего", молодую девушку:

Что же? Разве я обижу вас?

О нет! Ведь я не насильник,

Не обманщик и не гордец.

А. Блок посоветовал Лизе Пиленко найти для себя какой‑то"выход в природе, соприкосновении с народом". Он сказал:"Если не поздно, то бегите от нас, умирающих…"(621).

Е. Пиленко не последовала тогда совету Блока, она вышла замуж, вошла в декадентскую культуру Петербурга. После замужества они вместе с мужем неоднократно встречались с четой Блоков. По свидетельству поэтессы,"этот период, не дав ничего существенного в наших отношениях, житейски сблизил нас, – скорее просто познакомил"(626). Мы согласны с А. Н. Шустовым, который, разделив отношения Кузьминой–Караваевой с Блоком на три периода, назвал первый (декабрь 1910 – весна 1912) – "житейским". Трудно, однако, согласиться с его предположением о том, что"многие из стихотворений, которые вошли в первый сборник ("Скифские черепки" – Г. Б.)… можно рассматривать как своеобразное объяснение в любви Царевны"Владыке" – Блоку". Это не вяжется с утверждением самой поэтессы о"житейском"характере их отношений, о том, что они в этот период не дали ничего, кроме хорошего знакомства; стихи первого сборника возникли на основе любовных, страстных отношений, каковых с Блоком у нее тогда быть не могло.

По–настоящему влияние А. Блока на поэтессу стало сказываться после ее разрыва с мужем, брак с которым был заключен как бы вопреки совету Блока"бежать от умирающих". Поэтесса не согласилась с этим советом, впрочем, и акмеисты, в отличие от символистов, не были"умирающими". Как бы то ни было,"Скифские черепки"являются своеобразным оправданием необходимости вкусить"яда"познания, оправданием ухода от простоты и детской веры. Вспоминая свои разговоры с Блоком во время семейных и литературных встреч этого периода, мать Мария писала:"Я доказываю Блоку, что все идет так, как надо. И чувствую, что от логики моих слов с каждой минутой растет и ширится какая‑то только что еле зримая трещинка в моей собственной жизни"(625). Уже по этому эпизоду видно, что Блок даже в"житейский"период их отношений играл роль человека, судящего искренность ее мыслей и чувств. Она перед ним пыталась оправдываться, но себе солгать не могла. Тем не менее, их отношения, по временам глубже, чем"житейские", не были еще близкими, интимными.

Зато после разрыва с мужем влияние А. Блока стало сказываться непосредственно. Кузьмина–Караваева уезжает в Анапу, где много работает вместе с местными жителями в своем имении на виноградниках, возвращается к природе, к земле и морю, здесь же она находит свою любовь – "простого человека", о котором ничего не известно, даже его имени. От этой любви в 1913 г. рождается дочь Гаяна. В сущности, Кузьмина–Караваева совершает все то, что предначертал ей сразу после их первой встречи в 1908 г. А. Блок:

…я хотел бы,

Чтобы вы влюбились в простого человека,

Который любит землю и небо

Больше, чем рифмованные и нерифмованные

Речи о земле и о небе.

В контексте этой"программы"следует понимать и слова из письма к А. Блоку от 28 ноября 1913 г.:"Когда я была в Найгейме – это был самый большой перелом, самая большая борьба, и из нее я вышла с Вашим именем. Потом были годы (1912–1913 – Г. Б.) совершенного одиночества. Дом в глуши на берегу Черного моря… И были Вы, Вы. Потом к земле как‑то приблизилась; – и снова человека полюбила, и полюбила, полюбила по–настоящему, – а полюбила потому, что знала, что Вы есть. И теперь месяц тому назад у меня дочь родилась, – я ее назвала Гайана – земная, и я радуюсь ей, потому что – никому не ведомо, – это Вам нужно"(637). На любого непосвященного человека эти строчки могут произвести удручающее впечатление. В самом деле, если Кузьмина–Караваева любила А. Блока, то каким образом она могла по–настоящему любить другого человека, каким образом рождение дочери от этого человека может приносить радость в связи с Блоком? Можно подумать, что перед нами какая‑то полная неразбериха в чувствах.

В действительности же речь идет о тайне человеческой души. Она приоткрывается при сопоставлении письма от 28 ноября с воспоминаниями о Блоке, написанными в 1936 г. В воспоминаниях говорится, что 26 ноября 1913 г. в Москве (где она вынуждена была жить зимой по семейным обстоятельствам) Кузьмина–Караваева вместе с А. Толстым, оказавшись опять в обществе Вяч. Иванова, вступила в"борьбу за Блока". Тогда же было написано и письмо к нему. Впрочем, уже после первой встречи, как свидетельствует мать Мария, у нее возник сильнейший импульс противодействия тем силам умирания, выразителями которых она потом увидела людей"Башни". В 1908 г. этот импульс выглядел так:"Вы умираете, а я буду, буду бороться со смертью, со злом, и за вас буду бороться, потому что у меня к вам жалость, потому что вы вошли в мое сердце и не выйдете из него никогда"(621).

Лиза Пиленко в тот момент, когда пришла к Блоку, сама была в отчаянии богооставленности, но, увидев другого гибнущего человека, прониклась жалостью к нему. Жалко стало Блока, но Блок был в том же состоянии, что и она, только он сознавал, что это – состояние духовной"гибели", а она еще этого не понимала. Он сознавал свое состояние, но у него не было сил из него вырваться, Лиза же узнала от Блока, что это – "гибель". Вместе с этим возник и импульс борьбы (за себя и Блока). Этот импульс был притушен все то время, пока Кузьмина–Караваева"справлялась"с ним силами культуры. Но через кризис в отношениях с первым мужем она встала перед выбором – продолжать ли пребывать в том же состоянии, либо с ним порвать. Здесь‑то жалость к другому, такому же, как она"гибнущему", стала для нее толчком к возобновлению желания бороться за него (а тем самым и за себя).

Борясь только за себя, Е. Ю. Кузьмина–Караваева пришла к тому одиночеству и усталости, которым кончаются"Скифские черепки". Это состояние бессилия. Силы пришли к ней тогда, когда она вспомнила о другом. Этим ее"Другим"и был Блок. Жалость к нему дала силы бороться за жизнь с силами умирания и зла. Всякий акт этой борьбы – возвращение к природе, земле, любовь к"простому человеку", рождение дочери – были не только фактами личной жизни Кузьминой–Караваевой, но и"были нужны Блоку", ибо все это были акты жизни, противостоящей смерти, которой не имел сил сопротивляться Блок. Для Лизы Пиленко было унизительно"бежать"(от"умирающих"), как советовал ей Блок в 1908 г., но когда она стала свой отъезд из Петербурга воспринимать как акт борьбы со смертью и злом (борьбы не только за себя, но и за Другого), ее отъезд стал оправдан.

По воспоминаниям 1936 г., именно Блок"благословил"ее отъезд:"В случайную минуту, неожиданно для себя, говорю ему то, чего еще и себе не смела сказать:"Александр Александрович, я решила уехать отсюда: к земле хочу. Тут умирать надо, а я еще бороться буду". Он серьезно, заговорщницки отвечает:"Да, да, пора. Потом уже не сможете. Надо спешить"(626). Приезд зимой 1913 г. в Москву и встреча с Вяч. Ивановым и А. Толстым только укрепили Кузьмину–Караваеву в понимании того, что ее борьба за жизнь с силами умирания есть одновременно борьба за Блока:"У России, у нашего народа родился такой ребенок. Самый на нее похожий сын, такой мучительный, как она. Ну, мать безумна, – мы все ее безумием больны. Но сына этого она к нам на руки кинула, и мы должны его спасти… Как его в обиду не дать, – не знаю, да и знать не хочу, потому что не своей же силой можно защитить человека. Важно только, что я вольно и свободно душу даю на его защиту"(628). Тема полагания души за другого станет для Кузьминой–Караваевой одной из самых важных во всей ее жизни. Этой теме посвящены многие ее произведения, мы к ней еще не раз будем обращаться, но впервые она возникает именно в связи с Блоком.

Обратимся теперь к сборнику"Дорога", полный текст которого можно найти в томе сочинений матери Марии"Равнина русская". Само название сборника говорит о неком движении, пути. Вообще тема духовного, жизненного"пути"играет большую роль и в русской культуре в целом, и в поэзии А. Блока в особенности. Тема"пути" – одна из ведущих и в"Руфи", в"Дороге"же она скорее лишь заявлена. Не случайно третий раздел книги, который первоначально именовался"В пути", под влиянием Блока (есть его исправление), автор переправила на"Начало". Многое в этой книге еще не отчетливо, не прояснено. Не зря А. Блок на полях рукописи оставлял такие заметки:"Очень неотчетливо сказано","О чем сказано? Обо всем и ни о чем","Я хорошо знаю, о чем тут сказано, но сомневаюсь, что другие поймут", Блок призывает поэтессу уйти от отвлеченности и тумана и явно был недоволен качеством большинства ее стихов.

В отличие от других рецензентов (таких, как В. Брюсов, С. Городецкий, Н. Гумилев, Вл. Ходасевич), Блок отрицательно оценил и"Скифские черепки", написав в письме от 1 декабря 1913 г., что сборник ему"мало нравится". В этом же письме, написанном в ответ на письмо поэтессы от 28 ноября, А. Блок явно просит у нее духовной поддержки ("силы мои уходят… думайте обо мне"), что не помешало ему здесь же написать резкие слова о"Скифских черепках". Отношения между этими двумя людьми, как мы видим, были предельно честными. Блок требовал от Кузьминой–Караваевой четкости мыслей и чувств (распознавая нечеткость по стихам), она же ради него (но и себя) вступала в борьбу со смертью и"за Блока".

Борьба эта, впрочем, протекала поначалу на самом элементарном, хотя и необходимом, уровне. Первое, что можно противопоставить смерти – это жизнь в ее непосредственном смысле – рождения детей, материнства. Тема материнства стала характерной для сборника"Дорога"и была отражена в разделе"Земля". В"Руфи"эта тема, как и тема"земли", будет разрабатываться по–другому. Там, и в особенности в эссе 1927 г."Святая земля", уже пойдет речь о том, что земля, плоть, деторождение тоже нуждаются в спасении. Но это потом, пока же лирическая героиня отождествляет себя с матерью–землей:"Тайна тайн: я плоть от плоти / Каждой пахоте земной; / Призвана к ее работе; / Все в ней завершится мной"(56–57), устанавливает свое родство со всей тварью:"Я опять земная /… Долго мне чужбиною была земля… / Милым братом назову земного гада / Каждую былинку назову сестрой"(57), породняется с самой землей:"Сестра моя, сестра моя, любимая земля"(59).

"Скифский"вольный образ жизни сменила сращенность, вплоть до отождествления, с матерью–землей. На поэтике стихов этого периода явно сказался материнский опыт Кузьминой–Караваевой. Такие темы, как вынашивание плода, рождение ребенка получают у нее поэтическое воплощение, впрочем, довольно ожиданное:"И верю я, что здесь во мне растет / Мое дитя земное, – плоть любимой плоти"(61),"О, земля, теперь твой древний путь, – и мой, – / Жизнь взрастившее, мое блаженно чрево"(62). Само деторождение является для поэтессы поводом для утверждения об установлении нерушимой связи с землей:"Так. Жребий кинут. Связана навеки / С землею, древнею моею колыбелью"(62).

Интересно, что в"Руфи"практически все стихи о рождении ребенка отсутствуют, там ракурс иной, для него характерна не"естественная"жизнь плоти, а ее умерщвление:"Теперь я вновь бичую тело; / Обречена душа; прости. / Напрасно стать земной хотела, – / Мне надо подвиг свой нести"(90). Мы еще будем говорить о том, почему произошел перелом. Здесь же отметим, что, как и стихи"Скифских черепков", стихи"Дороги"можно отнести к"языческому"периоду, хотя язычество здесь не столько скифское ("магическое", страстное), сколько"славянское", где в центре стоит фольклорный образ"матери–земли".

Об отношениях со своим возлюбленным ("простым человеком") Кузьмина–Караваева пишет:"Но пришедший твой сын и твой вестник, – / Дал, любя, мне твою благодать./ Так, ему моя нежность и песни, / А тебе – моя вера, о мать"(61). Вера отдается матери–земле. Как же обстоит дело с верою в Бога? Мы находим в сборнике"экуменический"стих со словами:"Мы обойдем все храмы на земле /…И совершая таинства религий"(55), против которого А. Блок написал:"Всяких? Все равно?". В сборнике есть стихотворение, посвященное Богородице ("Notre Dame"), но именно в нем мы находим такие строчки:"Покровом вечным осенила / Последний мой и долгий путь; / Теперь я знаю, что могила / На век, на век мне сдавит грудь"(43). Похоже, что Покров Божией Матери здесь не имеет духовной, спасительной силы, а, напротив, ассоциируется со смертностью.

Вообще, в сборнике явно проводится параллель: земля, рождающая ребенка, мать, Богородица. Все это отождествляется, не случайно автор пишет о том, что ее чрево, взрастившее жизнь, блаженно, используя слова из Евангелия, обращенные ко Христу:"блаженно чрево, носившее Тебя"(Лк. 11, 27), но ведь есть, очевидно, разница между Христом и другими детьми человеческими, Его непорочным зачатием и зачатием всех остальных. Это различие Кузьмина–Караваева еще не проводила. Веру в мать–землю, в материнский путь вполне можно счесть"языческой", подменяющей собой христианскую, точнее, смешанною с ней. И все же эта вера в материнство, в его благодатность, стала тем, что позволило ей выйти из состояния отчаяния, бесплодных страстей и одиночества. Настоящим же прорывом, заложившим основу будущей христианской поэзии Кузьминой–Караваевой, явился последний стих сборника ("Я силу много раз еще утрачу"), одно из лучших, на наш взгляд, ее ранних стихотворений, в котором пророчески предсказана будущая судьба матери Марии. Начинается стихотворение все с той же темы"земли":

Я силы много раз еще утрачу;

Я вновь умру, и я воскресну вновь;

Переживу потерю, неудачу,

Рожденье, смерть, любовь.

И каждый раз, в свершенья круг вступая,

Я буду помнить о тебе, земля;

Всех спутников случайных, степь без края,

Движение стебля.

Но сразу вслед за клятвой помнить"землю"начинается восхождение и прорыв в иную, духовную реальность:

Но только помнить, путь мой снова в гору;

Теперь мне вестник ближе протрубил;

И виден явственно земному взору

Размах широких крыл.

Но знаю, – будет долгая разлука;

Неузнанной вернусь еще я к вам.

Так; верю, не услышите вы стука

И не поверите словам.

Но будет час; когда? – еще не знаю;

И я приду, чтоб дать живым ответ,

Чтоб вновь вам указать дорогу к раю,

Сказать, что боли нет.

Не чудо, нет; мой путь не чудотворен,

А только дух пред тайной светлой наг,

Всегда судьбе неведомой покорен,

Любовью вечной благ.

И вы придете все: калека, нищий,

И воин, и мудрец, дитя, старик,

Чтобы вкусить добытой мною пищи,

Увидеть светлый Лик. (87–88)

С этого стихотворения, последнего в"Дороге", мы полагаем, и начинается новый период в творчестве Кузьминой–Караваевой. Поразительно то, что А. Блок, чьи критически замечания обычно всегда точны, не сумел по достоинству оценить это стихотворение, написав на полях:"И все‑таки — не сказано". Прорыв к христианству им был не оценен и не понят.

 

3. Пророчество. Религиозно–философская проблематика второго периода творчества Кузьминой–Караваевой

Новый период творчества Е. Ю. Кузьминой–Караваевой отмечен ярко выраженным поворотом к религиозному искусству. Это касается и стихов (сборник"Руфь", поэма"Мельмот–Скиталец"), и живописных работ, и философской повести"Юрали". Уже в письме к А. Блоку от 28 ноября 1913 г., где сказалось противостояние людям"Башни", мы встречаем то, чего у Кузьминой–Караваевой до этого не было – ясное исповедание Христа:"Христос искупил мир"(637). Вспоминая об изменении своего отношения ко Христу в период общения с"последними римлянами", мать Мария пишет, что поначалу (видимо, в начале 1910–х годов), отношение к Нему возникло у нее в контексте сострадания всем, кто жертвовал собой ради людей:"Жалко революционеров… И еще мне жалко, – не Бога, нет, Его нету. Мне жалко Христа. Он тоже умирал… а мы можем об этом громко говорить, нет у нас ни одного запретного слова. И если понятна Его смерть за разбойников, блудниц и мытарей, то непонятна – за нас, походя касающихся Его язв и не опаляющихся Его кровью"(621). Совестливое сострадание человеку–Христу создает предпосылку для следующего шага:"Постепенно происходит деление, Христос, еще не узнанный, становится своим. Черта деления всегда углубляется. Петербург, башня Вячеслава, культура… реакция – одно. А другое – огромный, мудрый, молчащий и целомудренный народ, умирающая революция (после 1905 г. – Г. Б.), почему‑то Блок, и еще – еще Христос. Христос – это наше… Чье наше? Разве я там, где Он? Разве я не среди безответственных слов, которые начинают восприниматься как кощунство?.."(621).

В конце концов, Кузьмина–Караваева делает свой выбор – рвет с"последними римлянами"и уезжает. Следующий период в ее творчестве проходит под знаком того, что ею перечислено как стоящее по одну сторону: народ, революция, Блок, Христос. Довольно противоречивый ряд, тем не менее, Е. Ю. Кузьмина–Караваева в некоем творческом синтезе попытается сочетать то, что ей было в это время дорого. Здесь в первую очередь следует сказать о главном произведении этого периода – сборнике"Руфь"(1916). В сборник вошли стихи, сочиненные после 1912 г., часть из них входила в"Дорогу", но большинство написаны после 1913 г. и по тематике могут быть отнесены к христианской поэзии. В этот период Кузьмина–Караваева проявляет особый интерес к христианству, она изучает богословие и по собственному почину сдает экзамены преподавателям Петербургской Духовной Академии, хотя и не получает никакого диплома, так как высшего богословского образования для женщин в России тогда не существовало.

Тем не менее, несмотря на ясно выраженную в стихах этого периода приверженность к христианству, исповедание Христа Богом и Спасителем, упоминание о почитании святых мощей и участии в литургии, мы не вправе зачислять Кузьмину–Караваеву периода"Руфи"в число христиан в церковном смысле этого слова. Не забудем перечисленный ею ряд: народ, революция, Блок, Христос.

При внимательном чтении"Руфи"обнаруживается, что этот ряд остается для поэтессы актуальным. Начнем с названия сборника. Как и скифская девушка из первого сборника, Руфь — alter ego поэта. Это предположение подтверждается при внимательном чтении стихов. Моавитянка Руфь, согласно библейскому повествованию (Руфь 1, 2), после смерти своего мужа еврея, вместе со свекровью отправляется к нему на родину и присоединяется к народу Израиля, выйдя замуж за своего родственника по мужу Вооза. В повести Е. Скобцовой"Клим Семенович Барынькин"(1925) мы читаем такое описание Кубани:"Неудивительно было бы увидеть вдали смуглую Руфь, собирающую колосья на полях Вооза"(494). Но если Кубань, живущий там простой народ, сравнивается с Израилем (видимо потому, что православные христиане – это Новый Израиль, а крестьяне были все православными), то, как понимать, кто такая Руфь? В одноименном сборнике лирическая героиня не раз свидетельствует о своей"чуждости"людям, как и Руфь, которая"шла по жнивью чужому босая"(65), она уже от первого лица говорит:"И я, чужая всем"(89). Через образ моавитянки Руфи Кузьмина–Караваева постигала свою собственную судьбу. Но если это так, то, почему она, для которой Кубань – родина, а русский народ – ее народ, среди него ощущает себя чужой, хотя и хочет (как Руфь) с ним соединиться? Ответ прост, он кроется в известной диаде – "народ и интеллигенция".

Вспомним, что А. Блок при первой встрече с Лизой Пиленко советовал ей полюбить"простого человека, / Который любит землю и небо / Больше, чем рифмованные и нерифмованные / Речи о земле и о небе". Эти, на первый взгляд, спонтанные и искренние строчки на самом деле явились следствием глубоких раздумий Блока на тему"народ и интеллигенция". Именно в 1908 г. поэт выступил с известной статьей"Россия и интеллигенция", в которой остро поставил вопрос о разрыве между интеллигенцией и народом. В этой статье, а также в письме к К. С. Станиславскому А. Блок говорит о теме"народ и интеллигенция"как о самой важной для себя, тождественной с темой"Россия". Интеллигенция характеризуется им как находящаяся под"татарским"игом сомнений, противоречий, отчаяния, самоубийственной тоски,"декадентской иронии"и пр.", находясь в этом состоянии, для которого характерна"воля к смерти", интеллигенция далека от народа, который искони носит в себе"волю к жизни".

В Лизе Пиленко, о которой он написал:"Такая живая, такая красивая", А. Блок увидел, должно быть, редкую для интеллигентного человека"жизненную силу", и хотя она уже была"измученная", посоветовал ей, пока не поздно, вернуться к живым, простым людям и найти себе возлюбленного среди них. Таким образом, вся поэтика"Руфи"может рассматриваться в контексте проблемы"интеллигенция – народ", заданной в свое время Ф. Достоевским и по–новому поставленной не только Блоком, но и прежде него Вяч. Ивановым.

В 1936 г. мать Мария говорила о"последних римлянах"(к которым причисляла и себя):"Мы были последним актом трагедии – разрыва народа и интеллигенции"(622). Там же она писала, что, столкнувшись с Вяч. Ивановым в Москве в ноябре 1913 г., объявила, о том,"что (она) с землей, с простыми русскими людьми, с русским народом, что (она) отвергает их культуру, что они оторваны…"(627). Параллель поэтессы с библейской Руфью оправдывается еще и тем, что возлюбленный Кузьминой–Караваевой в 1914 г. попал на фронт и исчез (видимо, погиб), и, тем не менее, она осталась с"его"народом (как библейская Руфь осталась с народом своего умершего мужа).

Было бы, однако, ошибкой считать, что Кузьмина–Караваева решила просто слиться с народом, остановилась на отождествлении себя с"землею"(как в сборнике"Дорога"). В"Руфи"этим дело далеко не исчерпывается. В одноименном стихотворении встречаются такие загадочные строки:

Лишь короткий подымется день,

И уйдет хлебороб на работу,

На равнинах чужих деревень

Руфь начнет золотую охоту.

Низко спустит платок на свой лоб,

Чтоб не выдали южные косы,

Соберет свой разбросанный сноп,

Обойдет все холмы и откосы.

А зимою, ступив чрез порог,

Бабы часто сквозь утренний холод

На снегу замечали, у ног,

Сноп колосьев несмолотых… (65)

В отличие от библейской Руфи, которая собирала колосья (на поле Вооза, еще до того, как он взял ее в жены) для себя и своей свекрови (см. Руфь, 2), лирическая героиня Кузьминой–Караваевой на поле народном собирает урожай для других – для баб, которые в голодную зиму находят несмолотые колосья на пороге. Стихотворение следует толковать в контексте диады"народ и интеллигенция". Интеллигент–народник (чужой для народа, бывший"язычник") не просто сливается с народом, входит в него, он, работая в народном поле, приносит народу нечто, работает не для себя, а для него – такова"народническая"программа Кузьминой–Караваевой. Колосья, приносимые интеллигентом народу"несмолоты", т. е. это – приносимое – следует еще обработать, воспринять. Необходимо понять, что же поэтесса собиралась принести народу? Здесь мы снова встречаемся с поэтикой загадки, но, в отличие от первого сборника, задано поле интерпретации, каковым является Библия.

В самом деле, библейская Руфь не просто"чужая", ставшая частью Израиля, главное в этой истории то, что Руфь, взятая в жены Воозом, становится прабабкой царя Давида, который, в свою очередь, является праотцем Христа (Мф. 1, 5–6). История Руфи тесно связана с приходом будущего Мессии, и здесь мы переходим к главной, пророческой, мессианской теме сборника"Руфь".

Время создания сборника совпадает с началом Первой мировой войны и предреволюционными годами. Это время воспринималось Кузьминой–Караваевой, да и многими другими, как переломное. Уже осенью 1914 г., как вспоминала мать Мария, твердым стало"сознание, что наступили последние сроки. Война – это преддверие конца. Прислушаться, присмотреться, уже вестники гибели и преображения средь нас"(629).

Ожидание конца старого мира и начала нового было повсеместно среди русской интеллигенции того времени. Очень часто это ожидание имело религиозный характер, как и у Кузьминой–Караваевой:

Еще не четок в небе знак,

Пророчество вещает глухо; –

Брат, верь: язык Святого Духа

Огнем прорежет вечный мрак.

Недолго ждать, уж близок час;

Взметает ветер пыль с дороги;

Мы все полны святой тревоги,

И вестники идут средь нас. (66)

Тема"вестничества"становится одной из ведущих в поэзии Кузьминой–Караваевой. Свое призвание поэтесса и определяет в письме к А. Блоку (1916) как"вестничество":"Особенно трудно сознание, что каждый только в возможности вестник Божий, а для того, чтобы воплотить эту возможность, надо пройти через самый скудный и упорный труд"(647). Руфь – alter ego поэта – собирает снопы для народа–Израиля, среди которого она живет, она становится предтечей грядущего, несет людям некую весть. Эти пророчества или"вести"носят у поэтессы еще смутный характер. Не исключено, что она находилась под влиянием идей о"Третьем Завете" – Святого Духа, который якобы должен быть заключен Богом после заветов Отца и Сына.

Подобные идеи были широко распространены среди русских религиозных философов. Эпиграф первой части"Руфи""Исход"взят из пророка Иоиля (2, 28- 29), где говорится об излиянии Духа на всякую плоть. В"Равнине русской"эти слова и их толкование в духе учения о Третьем Завете и русского мессианизма вложены в уста приват–доцента, специалиста по Средним векам Голоскова, чей образ явно списан с Д. В. Кузьмина–Караваева. Голосков восторженно говорит своей возлюбленной об излиянии Св. Духа, о том, что оно должно произойти в России, поскольку в России"при крайнем смирении","крайнее отсутствие духовного скряжничества и духовной алчности"(393). Впоследствии Голосков проявляет по отношению к героине (Кате Темносердовой, чей образ автобиографичен) самое обыкновенное плотское вожделение ("жадность"), и между ними происходит разрыв. Идея о Третьем Завете, если и не отвергается, то явно ставится под вопрос, по крайней мере после революции.

Но и в"Руфи"более очевидна другая, апокалиптическая тема. С начала войны Е. Ю. Кузьмина–Караваева находилась во власти предчувствий Апокалипсиса, Суда, начала чего‑то нового:"Война к последним срокам привела"(80). По книгам библейских пророков, а не по словам современников она угадывает приближение Суда:"Я вижу, как древних пророков / Исполнены все слова… // Живые, не вы угадали / Все признаки Судного дня"(96–97). Поэт выражает готовность принять крещение"Духом и огнем", которое связывает с Апокалипсисом. Собственно, Апокалипсис уже начался – с небесной кары:

Знаю я, – не пламенем пожара,

И не гибелью в боях Твоих детей

Начинается мучительная кара

Ангелом взметаемых плетей. (82)

Так – в религиозном контексте – видится поэту Первая мировая война. Это видение резко контрастирует с откликом на войну большинства поэтов того времени, которые устраивали патриотические чтения стихов, писали о желательности мира или сами, как Н. Гумилев, шли на войну.

Исходя из апокалиптического видения мира, Кузьмина–Караваева даже отказалась пойти на фронт сестрой милосердия, это важно отметить, если иметь в виду ее сострадательное сердце, раскрывшееся впоследствии именно в делах милосердия. В 1914 г. ей"казалось, что надо что‑то другое найти и осуществить"(629). Сострадание воюющим братьям (России) облеклось тогда в самые суровые аскетические формы:"Покупаю толстую, свинцовую трубу… Расплющиваю молотком, зашиваю в тряпку. Все это, чтобы стяжать Христа… И в Четьях–Минеях, в свинцовой трубке, в упорных, жарких и бесплодных молитвах на холодном полу – мое военное дело. Это для чего‑то нужно, для войны, для России, для народа моего любимого… Для народа нужен только Христос – я это знаю".

Как мы видим, в"народничестве"Кузьминой–Караваевой имеется сильный христианский, аскетический элемент. Даже"вестничество"(в письме к Блоку) она связывает с личным усилием – только когда человек прилагает собственное усилие,"закон, данный Богом, сливается с законом человеческой жизни"(647). Этого приложения воли Кузьмина–Караваева и не видит у Блока, данный ему Богом талант не поддерживается личным усилием воли:"Знаю, что у Вас большая земная воля и власть, и знаю, что она не воплощена личной Вашей волей. И потому… Вам томительно и трудно"(647). Ей самой личного усилия воли было не занимать. Она выражала готовность подражать святым в посте и молитве, в ношении вериг и чтении Священного Писания, в стяжании внутренней тишины – исихии, покаянии и трудах. Говорит она и о грядущем подражании святым мученикам:

Так некогда здесь на земле неплодной

Цвела цветами мучеников кровь,

Лизал их раны дикий лев голодный,

И в к муке шли они душой свободной,

Как Божьей милостью пойдем мы вновь. (112)

Здесь, как и в ряде других мест"Руфи", поэтом пророчески предугадана ("выстроена") собственная судьба. Пророческими оказались стихи Кузьминой–Караваевой и по отношению к судьбе той части русского народа, которая, спасаясь от коммунистической власти, совершит"исход". Она сама и не помышляла, должно быть, что произойдет именно такой"исход"(так называется одна из частей"Руфи"), когда писала:

И знаю я: рыбак оставит сети

На желтых берегах своей реки;

Все в путь пойдут: калеки, старики,

И женщины, и юноши, и дети. (86–87)

Когда писались эти строки, поэт–вестник полагал, что все выйдут навстречу грядущему судить мир Мессии. Подготовка народа к этой встрече, которая вот–вот должна произойти, стоит в центре сборника:"Зову; зову я пахаря от плуга, / И от возлюбленных, – земных невест; / Зову поднять тяжелый крест, / Забыть отца, и мать, и друга"(86). Мессианские чаяния, наряду с темой развертывающегося Апокалипсиса – ведущие темы"Руфи":"Совершится священная встреча / На земле оскуделой и нищей"(95).

Если сравнить это пророчество о грядущем Мессии (или мессианском царстве) с наступившей революцией и эпохой атеизма, то его следует признать ложным. Мессианские чаяния, если их понимать в контексте русской истории, оказались неоправданны. Причина ошибки, как нам кажется, в первую очередь в"народничестве". Подобно тому, как идея"Народа"некогда искушала Лизу Пиленко в ее раю, ставя себя на место Бога, так и теперь, когда поэтесса мыслит в категориях"народа","для которого нужен только Христос", народа, который сама Кузьмина–Караваева называет"богоизбранным"(97), она невольно впадает в ту ошибку, которую совершили евреи, ожидавшие прихода Мессии. На самом деле, Христос пришел не к какому‑либо одному народу, и царствие Его не от мира сего И хотя на личном уровне многие русские люди после революции обратились к вере, нашли своего Христа, на уровне национально–государственном пророчество Кузьминой–Караваевой не только не оправдалось, но и вылилось в свою противоположность.

Стихи"Руфи"несут явный след"иудейского"понимания мессианства, характерного не только для евреев, ожидавших земного Царя–Мессию, но и для тех иудео–христиан, которые ожидали скорое пришествие Христа на землю и Суд после Его Вознесения. Подобно тому, как богоискательство первого сборника было отмечено"язычеством", в"Руфи"сильна другая,"иудейская"(она же мессианско–народническая) тенденция. Надо отдать должное Кузьминой–Караваевой – в отличие от А. Блока, она не допустила и мысли, что анти–христианскую революцию возглавит Христос (ср. поэму"Двенадцать"). Сам"метод"приближения"нового мира","царства Духа"виделся ей не в отдаче"музыке революции", но в упорном труде:

Полей Твоих суровый хлебороб

В вспоенной потом борозде не волен;

На благовест далеких колоколен,

Оставив плуг, перекрестит он лоб.

Как велено, как надо, бережет

Наследственную колыбель–могилу,

В полях по каплям источает силу,

Трудами приближая Твой приход. (102)

Именно это – сосредоточение на тяжелом труде, терпении и молитве – уберегло, в конечном счете, Кузьмину–Караваеву от того, чтобы отождествиться с силами разрушения на основе лже–мессианства, как это произошло с А. Блоком, который, войдя в литературную группу"Скифы", примкнувшую к левым эсерам, воспевал большевистскую революцию как космическое мессианское явление. От всего этого Кузьмину–Караваеву спасла ее установка на христианский подвиг, аскетизм.

Следует отметить то важное место, которое в"Руфи"занимают стихи посвященные"трудничеству". Основанием благодатности труда является освящение его Христом:

Я верю, – в дни, когда Ты Сам

Трудился здесь, как скромный плотник,

Тобой приближен к небесам

Был каждый брат, – земной работник. (106)

Эта тема впоследствии будет развита в поэме"Похвала труду"(см. Главу III. 2). Труд земледельческий, труд по возделыванию своей души, труд поэта, воспевающий и то, и другое, но в первую очередь Бога, – все соединилось вместе – так воспринимается единство слова и дела в этот период:

Испытал огнем; испытывай любовью

И земным трудом.

Все мои дела стремятся к славословью,

Песни, – об одном. (111)

Но этот"синтез"был не свободен от определенного рода"смешения". Говоря о"Скифских черепках", мы заметили, что там между"лирическим героем"и Богом вставал мужчина. Теперь таким"третьим"выступает Народ. Желание"вестничества"в отношении народа никогда не оставляет поэта один на один со Христом (он как бы"нагружен"еще присутствием"народа", которому собирается благовествовать); поскольку же встреча со Христом это встреча личная, молитвы к Нему остаются без ответа:"Придет Искупитель? Иль будет все то же? / Я вижу, Ты смотришь спокойней и строже; / Так; знаю: надежды нам нет"(94). Требуется, видимо еще большая степень"обнищания"(кеносиса), чем отказ от декадентской культуры, даже уйдя от нее, поэтесса не перестала воображать себя исполняющей некую миссию в отношении народа (которая, как‑никак, возвышала ее в собственных глазах). Последней"нищеты духа"в"Руфи"нет. Напротив, в сборнике встречаются кощунственные для христианина строчки, в которых автор сравнивает себя со Христом:"И жребий кинули, и ризы разделили; / И в час последний дали желчи мне испить…. / Внизу глумится над моим мученьем воин; / Собрались люди у подножия креста"(93). Кажется, здесь духовное чутье изменяет поэтессе – отсутствует"пафос дистанции"между человеком и Богочеловеком, без которого не может быть подлинной религиозности.

Как один из первых опытов христианской поэзии в русской поэтической традиции, сборник"Руфь", несомненно, представляет собой выдающееся явление. Даже его неудачи знаменательны. Что же касается его достоинств, то, как заметил Д. Е. Максимов:"Руфь" – книга аскетическая, однотонная, но в своей… самоограниченности не лишенная своеобразной выразительности и душевной энергии". Первый раз в русской светской поэзии творческая энергия добывается из аскетизма, который, впрочем, пока не всегда распространяется на умственную сферу (трезвение ума), но там, где поэзия не омрачается лже–мессианством, она становится христианской:

Покорно Божий путь приму,

Забыв о том, что завтра будет;

И по неспетому псалму

Господь нас милует и судит.

Пусть накануне мы конца,

И путь мой, – будний путь всегдашний,

И к небу мне поднять лица

Нельзя от этой черной пашни.

Не все ль равно, коль Божий зов

Меня застанет на работе?

И в будних днях мой дух готов

К преображенью темной плоти. (72)

Скажем теперь коротко о"блоковской"теме в"Руфи". На наш взгляд, с А. Блоком в сборнике связано намного больше, чем это принято считать (Д. Е. Максимов, например, узнал лишь одно стихотворение, посвященное ему – "Смотрю на высокие стекла"). В действительности таких стихов множество. Не случайно, наряду с эпиграфами из книг пророков, мы находим в"Руфи"эпиграф из"Нечаянной радости"Блока. Судя по письмам, любовь к А. Блоку была одним из сильнейших чувств, охвативших Кузьмину–Караваеву в этот период, из тех же писем видно, что ее отношение к А. Блоку в это время нельзя исчерпать"материнским"чувством, о котором она говорит в воспоминаниях 1936 г., написанных монахиней, по понятным причинам умалчивающей об этой любви.

В последнем письме к Блоку Кузьмина–Караваева говорит о том, что готова отказаться от своего пути, ради того, чтобы быть с ним:"Если бы Вам даже казалось, что это гибель, а передо мной был бы открыт любой другой самый широкий путь, – всякий, всякий, – я бы все же с радостью свернула с него, если бы Вы этого захотели"(649). В критический момент их отношений она предпочла бы погибнуть вместе с Блоком, чем спастись без него. Но поэт такой жертвы с ее стороны, к счастью, не принял. Не зря в своих воспоминаниях о Блоке мать Мария приводит одно из его размышлений:"Однажды (он) говорил о трагичности всяких людских отношений… человек знает, что, добиваясь их развития, добивается их смерти. И все же ускоряет и ускоряет их ход. И легко заменить должный строй души, подменить его, легко дать дорогу страстям. Страсть – это казнь, в ней погибает все подлинное"(631–632).

В"Руфи"А. Блоку посвящены, на наш взгляд, такие стихи:"Жених, опьяненный восторгом и хмелем, / Слепец, покоренный звенящим метелям"(85), – связь с Блоком очевидна, если вспомнить его"Снежную маску", в которой"метель"тождественна охватывающей поэта страсти. Блока, мы полагаем, поэтесса имеет в виду и в таких строчках:"О Царстве пророчить мне больно / Тому, кто любимее мужа, / Кто спутник, и брат, и жених. / Напрасно твержу я: довольно, – / Все та же звенящая стужа, / И так же все голос мой тих"(84). Удивительно, но в"Руфи""Женихом"именуется и Христос (70, 80, 88), что соответствует христианской традиции (Ср. Мф. 9, 15; 21), но помимо этого говорится о другом женихе, который"любимее мужа", и которому она пытается говорить о Царствии. Понятно, что речь идет об А. Блоке, ему она писала в 1916 г.:"Любовь Лизы не ищет царств? Любовь Лизы их создает, и создает реальные царства, даже если вся земля разделена на куски и нет на ней места новому царству". И далее:"Я не знаю, кто вы мне: сын ли мой, или жених, или все, что я вижу и слышу, и ощущаю. Вы – это то, что исчерпывает меня, будто земля новая, невидимая, исчерпывающая нашу землю"(643). Отношения Е. Ю. Кузьминой–Караваевой к А. Блоку, как мы видим, были"религиозными", женихом, наряду со Христом, он тоже называется не случайно. Здесь влияние на поэтессу вполне могло оказать учение о любви Вл. Соловьева, согласно которому любящая должна любить в возлюбленном Христа, возвышать его до образа Христова. Блок, как известно, был последователем Вл. Соловьева. Кузьмина–Караваева, в свою очередь, оказалась в атмосфере"культа Соловьева"в семье первого мужа (622), поэтому неудивительно, что в своих"мессианских"чаяниях Кузьмина–Караваева наряду с пророчествами об установлении царствия Божьего на земле (после Суда), говорила о"царстве"применительно к Блоку. Во всяком случае, нет сомнений, что она хотела, чтобы Блок вместе с ней стал"вестником"грядущего царства:"Если Вы позовете, за Вами пойдут многие"(632). К нему первому она приходила со своей вестью, которую он не принял:"Я знаю, – живущий к закату / Не слышит священную весть"(85).

В конечном счете, Кузьминой–Караваевой пришлось признать, что А. Блок – лишь вестник гибели прошлого царства. Она приняла на себя роль вестницы преображенья, а на долю А. Блока пришлось быть"вестником гибели". Оба"вестника"связаны для поэтессы единой судьбой, хотя пути их расходятся:

Да не вменится темный грех

Тому, кто испытал соблазны.

Влекомы мы дорогой разной,

Но оба мимо тех же вех.

И над тобой ли плакать мне,

Поверившей в твой светлый жребий?

Смотри: на этом мутном небе

Всплывает солнце в вышине. (107)

Кузьмина–Караваева смиряется с невозможностью сочетать их пути и переводит свой взгляд с Блока на Бога, которого и молит о прощении грехов дорогого ей человека, грехи которого, с ее точки зрения, связаны с самим фактом того, что старый мир гибнет, и Блок, разделяя эту гибель, возвещает о ней:"Перед гибелью, перед смертью, Россия сосредоточила на вас все свои самые страшные лучи, – и вы за нее, во имя ее, как бы образом ее сгораете…. Ничем помочь вам нельзя"(632). Мысль о сосредоточении на художнике боли его Родины была взята из утверждения самого Блока:"Россия… больна и безумна, и мы, ее мысли и чувства, вместе с нею".

"Блоковская"тема разрабатывается у Кузьминой–Караваевой и в поэме"Мельмот–Скиталец". Этой поэме, недописанной, сохранившейся в списке 1917 г., было посвящено исследование ее публикаторов и комментаторов А. В. Лаврова и А. Н. Шустова. Поэма написана по мотивам одной из глав готического романа Ч. Р. Метьюрина"Мельмот Скиталец"(1820). Согласно поэме, Мельмот заключил договор с дьяволом, ему даются все земные блага за душу, которая после его смерти станет добычей дьявола. Спасти Мельмота способен лишь тот, кто заложит свою душу дьяволу вместо его души. Все отказываются, несмотря на посулы земного счастья. Тогда он, наконец, находит прекрасную, чистую и безгрешную девушку Иммали, живущую на острове в Индийском океане. Потом действие переносится в страну рыбаков, очень похожую на Анапу. Упоминается"белый дом", в котором Иммали живет на берегу моря. Иммали решает отдать свою душу за Мельмота, но при этом не соглашается принять никаких земных благ. Мельмот спасен. Когда же приходит час ее смерти, и дьявол хочет забрать душу Иммали, он это не может сделать – она не совершила греха.

"Белый дом", в котором поселились Мельмот и Иммали, исследователи соотносят с тем, о чем Кузьмина–Караваева пишет Блоку, создавая проект их отношений:"Если я скажу о братовании или об ордене, то это будет только приближением, и не точным даже. Вот церковность, – тоже неточно, потому что в церковности Вы, я – пассивны: это слишком все обнимающее понятие. Я Вам лучше так расскажу: есть в Малой Азии белый дом на холмах…. И там живет женщина, уже не молодая, и старый монах. Часто эта женщина уезжает и возвращается назад не одна: она привозит с собой указанных ей, чтобы они могли почувствовать тишину, видеть пустынников. В белом доме они получают всю силу всех; и потом возвращаются к старой жизни"(642).

В контексте проблемы воссоздания духовной биографии матери Марии, важно отметить, что через выстраивание проекта отношений с Блоком, Кузьмина–Караваева угадала некоторые важнейшие черты той организации"Православного дела", во главе которой она встанет в Париже (в частности, дом–приют для нуждающихся, подобранных на улице). Лишний раз приходится убедиться в цельности ее натуры, в последовательности осуществления жизненного проекта, который на первый взгляд кажется совершенно утопическим. Грань между художественным произведением и жизнью чем дальше, тем больше будет исчезать. Тем не менее, в дореволюционные годы разрыв между ними был довольно значительным. А. Блок от жизни в"белом доме"отказался, а сама Кузьмина–Караваева стала членом партии эсеров, активным политическим и общественным деятелем, участвовала в революции, национализации земли и собственности, а потом – в борьбе с большевиками. Все это весьма далеко от ее идеала"белого дома", но имеет определенное отношение к мессианским чаяниям, выраженным в"Руфи".

Сказанного достаточно, чтобы еще раз подтвердить, что христианство Кузьминой–Караваевой в эти годы было далеко от строгой церковности (в которой она, по ее словам, была"пассивна"). В ряде вещей мы встречаемся с выраженным в художественном творчестве духом народнического мессианизма и апокалиптизма, который уже не раз проявлялся в истории христианства, в частности во время Крестьянских войн в Германии в период Реформации (Томас Мюнцер, Иоганн Лейденский). Простые люди и вдохновлявшие их богословы и харизматические лидеры чаяли в то время прихода Мессии, излияния Святого Духа и, одновременно, требовали передачи земли в собственность народу. Сходные чаяния были и в предреволюционную эпоху в России. У Кузьминой–Караваевой, однако, эти идеи, привнесенные из среды"нового религиозного сознания", накладывались на традиционную православную духовность с ее"трудничеством"и аскетизмом. Все вместе это привело к тому причудливому синтезу православия и народнического мессианизма, который мы находим в произведениях второго периода ее творчества, перехода от язычества к"православному народничеству"и пророчеству о христианстве.

Если говорить о самом переходе от"язычества", необходимо упомянуть об еще одной работе этого времени – философской повести"Юрали"(1915). На обложке этой книжки, находящейся в Национальной Российской Библиотеке в Петербурге, рукой Кузьминой–Караваевой сделана неразборчивая надпись, согласно которой ее следует рассматривать как переход от"Скифских черепков"к"Руфи". Стилистически повесть является подражанием Ницше ("Так говорил Заратустра") и произведениям немецких романтиков – Новалиса и Гельдерлина. Вместе с тем, в ней можно видеть"подражание Евангелию", поскольку целый ряд ее эпизодов (например, искушение в пустыни) имеет источником Новый Завет.

Охарактеризуем кратко это сочинение. В его центре – судьба юноши–пророка и мудреца Юрали, вся книга представляет собой описание его духовной биографии. В ней ставятся самые серьезные вопросы религиозной этики, связанные с пониманием заповеди любви к ближнему. Эта тема (в будущем – центральная у матери Марии) только намечается в"Руфи", а в"Юрали"она получает свою первую разработку.

Отправная точка повести – юность Юрали, чистого, безгрешного юноши, воспитанного вдали от городской жизни,"брата зверям и злакам земным"(340)."Райская"чистота дает ему мироощущение сына матери–земли, которым он хотел бы поделиться со всеми: все люди – дети земли, все – братья. Однажды в место, где живет Юрали, приходят гонимые земными несчастьями люди. Среди них девочка–горбунья и дочь проститутки. Юрали любит равно всех, никого не выделяя. Для горбуньи это величайшее счастье – быть любимой, дочь же проститутки хочет, чтобы Юрали принадлежал только ей. Так Юрали сталкивается с проблемой любви к ближним – человеку недостаточно, чтобы его любили как человека (как всех), хотя для кого‑то и это – счастье, но люди в целом требуют к себе особого отношения.

Озадаченный первой загадкой любви, Юрали отправляется в странствие, решив, что"вечным странником будет брести он; и каждый возьмет у него, что надо, и уйдет"(345). Юрали приходит в город Гастогай, и вскоре становится его правителем, поскольку бесстрастен настолько, чтобы занять это место не по властолюбию, а потому, что царственен по духу. Он становится наследником царя и получает рука царевны, которая сама боялась бремени власти. Правитель Юрали вершит свой суд как"знающий"(гностик и мудрец). Здесь мы сталкиваемся с темой принятия грехов человеческих на себя – в будущем одной из ведущих в творчестве Кузьминой–Караваевой. Люди приходили к Юрали, обремененные грехами, а Юрали:"с улыбкой брал… их грехи и сомнения на свои плечи… Они же верили ему… и казалось им, что могут снова, подобно детям, ждать радости… ибо не они совершили грех, а Юрали, вздевший его на свои плечи"(356). Ясно, что Кузьмина–Караваева пытается приблизиться к пониманию идеи о принятии Христом на Себя человеческих грехов. Как Христос отпускал грехи людям (вспомним хотя бы Его слова"иди и впредь не греши"(Ин. 8, 11), сказанные женщине взятой в прелюбодеянии), так, по аналогии, отпускает их и Юрали, разница лишь в том, что Юрали – не Бог, а человек. Что касается идеи оставления греха, то она появилась у Кузьминой–Караваевой, вероятно, под влиянием Соловьева, у которого в"Трех разговорах"старец Варсонофий советовал не мучиться своими грехами, лишь бы не впадать в уныние. Этому и учит Юрали людей, освобождая их от чувства вины. Кроме того, он был наделен даром чудотворения, исцелял людей.

Но проследим за путем Юрали дальше. Он освободил царевну от страха власти, она перестала в нем нуждаться и ушла, как уходили все, кто получал от него исцеление и прощение грехов. Юрали решает покинуть место правителя и отрекается от земной власти, уступая ее царевне. Более того, устав от власти над людьми, он ищет себе духовного учителя, но не находит его: простые крестьяне ничему не могут его научить, потому что сами видят в нем учителя, а монахи (скорее средневековые католические монахи, чем православные) знают одну добродетель – "справедливость", и никто – "любовь"(359). Они учат его бесстрастию, безжалостности: людей надо воспитывать в страхе Божием, они должны сознавать свои грехи и бояться наказания за них, не следует проявлять жалости. Юрали не удерживается в таком"бесстрастии", и когда ему доверяют вершить суд, опять берет грех на себя, прощая грешницу:"Я, Юрали, по велению судьбы моей, беру на себя и грех, и память о нем"(361)."Взятие греха на себя"в этом случае означало, что Юрали был готов взять на воспитание ребенка, родившегося от прелюбодейной связи, то есть принять ответственность за последствия чужого греха. Но монахи не позволяют ему это сделать, ребенок умирает, а Юрали изгоняют из монастыря, поскольку он соблазняет братьев неверным пониманием любви.

После неудачи с монахами Юрали, решает, что должен жить как простой человек, и отправляется к крестьянам. Он берет себе в жены крестьянскую девушку, рождает от нее ребенка, пытается вновь соединиться с землей:"Воистину, подобна ты, женщина, земле… И знай, женщина, что только тобой приобщился я земле"(365). Вскоре обнаруживается, что в родовой жизни крестьянина есть место трагедии. Жена умирает родами, возвращается в мать–землю. Юрали делает вывод, что"несущая жизнь земля смерти причастна, а не жизни. Ибо нет смерти только там, где нет начала"(366).

Нетрудно видеть, что в образе Юрали, как обычно бывает у Кузьминой–Караваевой, она изображает и анализирует собственный духовный путь. Ведь и она начинала его с"райского"состояния – дочери земли, попала затем в город и (побыв некоторое время в Германии) попыталась затем вернуться в матери–земле, слиться с ней, но, в конечном счете, этот путь не приняла.

Юрали, дорастив сына до трех лет (возраст Гаяны, когда писался"Юрали"), оставляет его и покидает крестьян:"Понял он, что земля не только мать и невеста извечная, не только рождение, но и смерть. Смерти рождает она жизнь и рождением смерти обрекает она ее"(366). Так в повести возникает тема бессмертия. Здесь Юрали складывает свою притчу о чудотворцах. Изначально люди были смертны и не знали утешения, они только молили о чуде бессмертия, но сами были людьми земли, из земли рождаясь и в землю отходили. В ответ на их молитву в качестве утешителей им были даны"чудотворцы". (Так мы встречаемся со словами–символами"чудо"и"чудотворчество" – сквозными для всех произведений Кузьминой–Караваевой дореволюционного периода).

Чудотворцы стали утешителями людей, посвятили их в идею вечности, небесной жизни. Однако сами они (в отличие от детей земли, они – люди не столько земли, сколько духа,"ибо должны сочетать в сердце своем смерть и бессмертие"(367)) оставались одинокими и чужими матери–земле. Так в связи с"чудотворцами"возникает тема"чуждости", которая будет развита в"Руфи"(ср. чудо–чуждость)"Чудотворцы"обречены и одиноки, но, будучи"детьми вечности", могут творить чудеса. Их назвали учителями и пророками, но истинное их имя – "обреченные". В особых людях, причастных вечности, знающих ее тайны, открывающих их людям, но не находящих ответного понимания, узнаются поэты–символисты, как они сами себя сознавали. Достаточно вспомнить А. Блока:"Для тех, для кого туманен мой путеводитель (по мирам иным – Г. Б.), – и наши страны останутся в тумане. Кто хочет понять, – поймет". Слово"обреченность" – название одного из разделов"Руфи", того самого, где несколько стихотворений посвящены А. Блоку. Так мы подходим к одной из главных поэтических тайн Кузьминой–Караваевой, связанной с темой"чуда".

Истоки этой темы, скорее всего, следует искать у А. Блока. В программной статье"О современном состоянии символизма"поэт пишет о его духовной эволюции и кризисе:"Мы пережили безумие иных миров, преждевременно потребовав чуда; то же произошло ведь и с народной душой; она прежде срока потребовала чуда, и ее испепелили лиловые миры революции"."Чудо"у Блока связано как с мистическим познанием и теургической попыткой перевести тайное знание в тайное действие, так и с первой русской революцией, в которой народ преждевременно потребовал чуда свободы и счастья – и то, и другое не удалось (статья написана в годы"реакции", в 1910 г.). Революция и теургические действа гностиков–символистов для А. Блока протекали параллельно друг другу.

Должно быть, в ответ на эти мысли, имевшие, видимо, продолжение в разговорах Кузьминой–Караваевой с Блоком, она писала ему в 1913 г.:"Теперь о другом: не надо чуда, потому что тогда конец миру придет, Христос искупил мир, дав нам крестную муку, которую только чудо уничтожит и тогда мы будем мертвые"(637). Кажется, именно здесь обозначен переход Кузьминой–Караваевой с гностических позиций на христианские. А. Блок говорит о преждевременном требовании чуда, имевшем место в первой русской революции, она – о необходимости отказа от него.

Заметим, что в"Скифских черепках"автор называет себя"чудотворцем":"Иду, чудотворец, в немеркнущем свете, / Не страшен, не страшен над бездной отвес"(38). В"Руфи"поэт отказывается от творения какого‑либо"чуда":"Не чудо, нет; мой путь не чудотворен, / А только дух пред тайной светлой наг, / Всегда судьбе неведомой покорен, / Любовью вечной благ"(88), – это цитата из последнего стихотворения сборника"Дорога", в котором, по нашем мнению, и произошел прорыв Кузьминой–Караваевой к христианству. В"Руфи"поэт однозначно отдает право на чудо Христу:"Огнем Твоим поражена, / В путях навек Тебе покорна, / Я только слабая жена; / Твоя ж дорога чудотворна"(96). Чудеса совершаются также по воле Божией над раками святых:"Но отмечены тайными знаками / Неземной и божественной мощи / Чудеса, что бывают над раками, / Где покоятся древние мощи"(113). Таким образом, несмотря на то, что элементы"иудейства", как мы заметили, в"Руфи"есть, в этом сборнике произведен сознательный отрыв от теургической, гностической позиции.

Что касается"Юрали", то тема отказа от чуда является здесь едва ли не главной, хотя в самой повести и по ее стилю, и по смыслу чувствуется сильный налет гностицизма. Вернемся к истории Юрали. Он – "чудотворец", сын вечности, но именно это и делает его чужим людям. Автор приводит своего героя для искушения в пустыню (явный отсыл к Евангелию), где он последовательно искушается всем тем, что уже прожил: властью (она была у него в Гастогае, и он от нее отрекся), покорностью (исключавшей любовь, от которой он отказался), и любовью к женщине (и от нее, пережив тленность земной любви, он отказался). Юрали успешно проходит искушения. Но такая"безгрешность" – свобода от всех ценностей мира – оказалась для Юрали недостаточной. Он"понял, что соблюдал в тайне чистоту души своей, боясь греха как осквернения, и чтил праведность свою"(369). Иными словами, речь идет о духовной гордыне – желании быть исключительным, чистым, не таким как все. Пришел черед избавиться и от нее."Удаляясь от пройденного пути, должен был он удалиться и от праведности своей"(369). Это очень рискованное с христианской точки зрения заявление имеет себе параллель в письмах Кузьминой–Караваевой Блоку:"Надо мне научиться не только не бояться греха, но и преодолеть его, совершив"(638) (1914). Впрочем, в"Юрали"и эта позиция не последняя: у человека есть свобода совершить грех, но он его не совершает не потому, что он, как"сын вечности", хранит чистоту своей души (не по гордыни), а потому, что свободно выбирает его не совершать,"ибо грех есть всегда умерщвление"(372). Параллель этому есть в"Руфи":"О, Господи, грех, – он мертвит; / Не дай умереть до конца"(71). Впрочем, в"Руфи"несовершение греха связывается не только с выбором человека, но и Божией помощью, сам человек, своею силой, не совершать грех не может.

Что же происходит с Юрали дальше? После искушения в пустыне (описанного со многими красочными подробностями) Юрали снова возвращается в мир. Он попадает в Гастогай, где первой ему попалась проститутка, но он не проявил к ней ни вожделения, ни презрения, в доказательство чего пошел вместе с ней. Так он оказался в обществе бражников и блудниц (очевидная параллель к Евангелию), и не боялся совершения греха. Из этих грешников и составились первые его ученики, затем стали присоединяться другие грешники. В"Юрали"есть немало важных идей о любви к ближнему, мы вернемся к ним, когда будем говорить об этике любви к ближнему в"Жатве Духа"(1927). Этот же разбор завершим снова темой"чуда". Юрали с учениками приходит в монастырь (на этот раз, скорее, православный, чем католический), где толпа людей просит его совершить чудеса и избавить их от страданий. Если в первом монастыре Юрали восстал против"справедливости"без любви, то теперь он останавливает чудотворца из любви к людям. Он говорит молящим о чуде, что, если они понесут с терпением свои страдания (которые несут за свои грехи), Бог простит им грехи, и они попадут в рай, а если они будут избавлены от страдания за грехи, то лишатся Царствия небесного. Это место имеет свою параллель в предисловии к"Скифским черепкам":"Детям надлежит знать, что… за горестные дни ожидает их царствие небесное. И радость этого знания навеки уничтожит плач о чуде, так как не такой же ценой покупать его?"(27). Здесь под чудом имеется в виду то, что избавляет от страдания.

Как видим, мысль Кузьминой–Караваевой развивалась довольно сложно, однако есть в ней и эволюция, и определенная логика. В период"Черепков"поэтесса, называя себя и себе подобных"чудотворцами", одновременно проповедует необходимость отказа от чуда как избавления от страданий. Она говорит, что мука, принятая за грех, может служить прощению грешника. В"Руфи"автор уже не называет себя чудотворцем, но считает, что источником чудес является Бог, творящий чудеса через Христа и святых. При этом призыва отказаться от чуда, творимого Богом, уже нет,"Юрали" – произведение переходное.

Анализ духовной эволюции Е. Ю. Кузьминой–Караваевой на основе исследования истории понятия–символа"чудо"в ее текстах подтверждает мысль о переходе от гностицизма к христианским началам в период от"Скифских черепков"к"Руфи". Для этого перехода характерно, в частности, то, что автор избавляется от дихотомии земли и духа,"детей"и"чудотворцев". В"Юрали"преодоление дуализма совершено еще не вполне, и, поскольку здесь вообще нет упоминания о Боге, тем более о Христе, многое остается неясным и двусмысленным. В"Руфи"эти оппозиции преодолеваются благодаря христианской вере. Впрочем, попытка"подражания Евангелию"в"Юрали"чрезвычайно интересна, эта повесть заслуживает отдельного анализа, выходящего за рамки настоящего исследования.

В заключение упомянем о живописных работах Кузьминой–Караваевой этого периода. Эта часть ее наследия подробно описана специалистом в данной области А. С. Сытовой, мы воспользуемся ее выводами. Как отмечает Сытова, наличие большого числа живописных работ говорит не только о разносторонности таланта Кузьминой–Караваевой, но и о том, что она – вполне в духе Серебряного века – пыталась воплотить в жизнь идеал"синтетической"творческой личности. Сытова ссылается на А. Блока, который в статье"Без божества, без вдохновенья"(1921) писал о том, что русская культура – "молодая"и"синтетическая", что в России все виды искусств, а также философия, религия, общественность, даже политика образуют единый мощный поток. А. Блок имел в виду впрочем, пользу взаимообщения всех этих сфер, а Кузьмина–Караваева, не ограничиваясь какой‑то одной сферой деятельности, проявляла себя во многих. Вместе с тем, ее живопись, как и поэзия, и проза, в первую очередь отражает ее религиозные и духовные искания, это единые лучи, которые исходят от одной и той же личности, проделывающей определенный духовный путь.

От живописного творчества Кузьминой–Караваевой до 1912 г. (период"Скифских черепков") практически ничего не осталось. Известно только, что уже тогда она выставлялась на самых престижных выставках вместе с художниками объединения"Союз молодежи"(Н. Гончаровой, М. Ларионовым, Д. Бурлюком и др.). В качестве иллюстрации того, что этот период ее творчества был"языческим", до нас дошли сведения лишь об одной выставленной ею картине – "Змей Горыныч". Из сохранившихся работ, относящихся, вероятно, к периоду создания сборника"Дорога", обращает на себя внимание акварель"В саду Эдемском", на которой посреди рая изображена Богородица в образе орлицы, простирающая свои крыла над матерью с детьми и укрывающая их от кружащегося над раем змея. Сама Богородица–орлица изображена с младенцем во чреве. Мы относим эту работу к периоду"Дороги"по вполне понятным причинам – именно в этот период Кузьмина–Караваева воспевала материнство, находя в нем спасение от гордыни"гностиков". При этом представление о деторождении в раю, конечно, является искажением церковного предания.

Несколько работ Кузьминой–Караваевой более позднего предреволюционного периода ("Руфи") находятся в запасниках Государственного Русского музея. Их тематика, главным образом, религиозная. Обращают на себя внимание живописные изображения библейских пророков и царя Давида. Именно цитаты из пророков и псалма Давида взяты эпиграфами разделов в"Руфи". Замечательна работа, изображающая встречу Елизаветы (матери Иоанна Крестителя) и Девы Марии. Эта картина как бы символизирует приход самой Елизаветы Юрьевны ко Христу, пророчества о Нем. Что касается техники работ Кузьминой–Караваевой, то она одна из первых в России стала пользоваться техникой энкаустики. По мнению Сытовой, на ее технику могли оказать влияние фаюмский портрет и писанные восковыми красками иконы Синайского монастыря. Характер работ Кузьминой–Караваевой позволяет предположить, что они готовились как образцы росписей для еще не построенного храма. Вместе с тем, несмотря на тематически религиозный характер, ее работы далеки от иконописной традиции, в них чувствуется сильное влияние современной живописи (Пикассо, импрессионистов, русских художников начала XX века). От традиционной иконописи работы Кузьминой–Караваевой отличаются эмоциональностью, страстностью, здесь много не характерных для иконы профильных изображений. Все это не умаляет, конечно, значимости этих произведений как религиозной светской живописи.

Подводя итоги анализа предреволюционного творчества Е. Ю. Кузьминой–Караваевой, мы можем сказать, что оно замечательным образом отражает ее духовные искания, весь путь от"язычества"("скифского"и славянского) к пророчеству о христианстве. Помимо того, что ряд сочинений представляет самостоятельный интерес как произведения искусства и мысли, в своем творчестве в целом она создала цельную поэтику, со своими устойчивыми понятиями–символами ("чудо","земля"и т. п.), развитие которых отражает ее духовный путь и является способом его осмысления. Если вспомнить слова А. Блока"Первым и главным признаком того, что данный писатель не есть величина случайная и временная, – является чувство пути", то можно сказать, что это чувство было свойственно Кузьминой–Караваевой в высшей степени. Цельность ее поэтики, очевидно, коренится в цельности ее личности – единой в ее становлении на протяжении всего жизненного пути. Следующий период, о котором мы будем говорить – самый кризисный и тяжелый в жизни Кузьминой–Караваевой.

 

4. Суд и покаяние

Жизнь и творчество Е. Ю. Кузьминой–Караваевой (Скобцовой) в годы революции, Гражданской войны и в первые годы эмиграции.

Период с 1917 по 1923 г. был для Кузьминой–Караваевой (с 1919 г. Скобцовой) в творческом отношении наименее плодотворным. В жизни России и в ее жизни это было страшное время – революции, Гражданской войны и"исхода"(эмиграции). Пророчества об Апокалипсисе и Страшном Суде, содержащиеся в"Руфи", хотя и не буквально, но весьма реально оправдались. Самой Кузьминой–Караваевой пришлось предстать перед судом за сотрудничество с большевиками, и ее с трудом удалось спасти от смертной казни.

К отрезку времени с 1917 по 1923 г. (в январе 1924 Скобцовы прибывают в Париж) примыкает период осмысления событий русской революции уже в эмиграции. В эти годы (1924–1926) создаются прозаические произведения: повести"Равнина русская"(1924) и"Клим Семенович Барынькин"(1925), очерки – "Последние римляне"(1924),"Друг моего детства"(1925),"Как я была городским головой"(1925). Радикальный переворот в душе Е. Скобцовой произошел 7 марта 1926 г., когда умерла ее младшая дочь, и она прошла через то, что можно назвать"огненным покаянием". Таким образом, период, рассматриваемый нами в этой части исследования, длился с 1917 по 1926 г. После него следует другой – подготовительный перед принятием монашества (1926–1932), который следует рассматривать отдельно.

Биографические сведения о жизни Е. Ю. Кузьминой–Караваевой в годы революции и Гражданской войны изложены в ряде статей. Потеряв надежду на взаимность со стороны А. Блока, Кузьмина–Караваева после недолгого пребывания в Петрограде вернулась в свое имение в Анапу (май 1917). По свидетельству посетившего ее родственника, она казалась"чем‑то озабоченной, удрученной и потерянной". Выходом из этого кризисного состояния стало для нее вступление в партию социалистов–революционеров (эсеров) и включение в активную общественную и партийную работу. Свое участие в революции мать Мария в 1942 г. описала так:"С моим народом вместе шла на бунт, / В восстании всеобщем восставала"(268).

Унаследовавшая многие идеи и методы народников, партия эсеров стала к середине 1917 г. самой массовой и популярной партией. После того как А. Ф. Керенский возглавил Временное правительство, это была партия власти (или безвластия?), что сильно ослабило ее из‑за примкнувших к ней ради выгоды и предавших в минуту опасности. С другой стороны, радикализм партии привлек весной–летом 1917 г. многих, кто впоследствии отошел к большевикам, о которых в таких местах, как Анапа, в то время знали мало. Народнические тенденции в мировоззрении Кузьминой–Караваевой послужили, вероятно, главной причиной ее вступления в партию эсеров. Она была членом правого крыла партии, выступавшего против одностороннего прекращения войны и упразднения частной собственности, хотя и за ее передел; разницу между эсерами и большевиками, согласно Е. Скобцовой, можно определить так:"Эсеры говорят – пусть вчерашний господин и вчерашний раб будут сегодня равными, а большевики говорят, – пусть вчерашний раб будет сегодня господином, а господин – рабом"(593). Надо признать, что в такой формулировке программа эсеров выглядит"благим пожеланием"(утопией). Партия эсеров в целом выражала интересы мелких и средних собственников (к которым по своему социальному положению принадлежала и Кузьмина–Караваева), но считала себя партией крестьянской. Как видим, место Кузьминой–Караваевой в русской революции было во многом обусловлено социально. Уникальное, индивидуальное начало, связанное с творчеством, в этот период ее жизни оказалось как бы затушеванным. Это, а также бурный характер событий того времени, привело к тому, что в творческом отношении период с 1917 по 1923 г. оказался для нее бесплодным.

Однако именно на этот период приходится пик общественно–политической активности Кузьминой–Караваевой, в которой она проявила свой недюжинный талант и энергию. Будучи человеком не только слова, но и дела, она передала казакам станицы Гостагаевской свое наследственное имение (около 60 десятин) в безвозмездное пользование (как замечает А. Н. Шустов,"это был, пожалуй, единственный случай добровольной деприватизации во всей Кубанской области"). С конца января 1918 г. в Анапе установилось двоевластие: опиравшиеся на прибывших с фронта солдат большевики создали военно–революционный комитет, а демократические партии, в том числе и эсеры, имели большинство в городской думе и управе. В феврале 1918 г. Кузьмина–Караваева стала товарищем городского головы, возглавила отделы здравоохранения и образования, а после отставки городского головы в конце февраля была избрана (в возрасте 26 лет!) на это место (возглавила управу). Вскоре дума сложила с себя полномочия, а большевики организовали советы, где были в большинстве. В качестве городского головы Кузьмина–Караваева входила в прямую конфронтацию с большевиками и не однажды спасала городское имущество от разграбления, а людей от расправы. Впрочем, ей неоднократно удавалось договориться с большевиками и, благодаря своему сильному характеру, повлиять на их решения.

Вместе с тем, она и сама находилась в зависимости от революционных масс. Так, по постановлению митинга ей пришлось от имени управы вступить в заведование санаторием, принадлежавшим бывшему городскому голове и реквизированным у него в пользу города, что впоследствии послужило основанием для обвинения Кузьминой–Караваевой. Но главной ее виной в глазах окружного военного суда стало сотрудничество с большевиками: в апреле 1918 г. большевики ликвидировали управу, а ее членов сделали комиссарами, в результате, Кузьмина–Караваева без ее согласия была включена в большевистский Совет комиссаром по народному образованию и здравоохранению. В этой должности она фактически не работала. Она приняла участие в сопротивлении большевикам, которое организовали эсеры, летом 1918 и 1919 г. была делегатом восьмого (и, возможно, девятого) партийного съезда правых эсеров в Москве. Во время Гражданской войны Кузьмина–Караваева участвовала в подпольной работе, помогала добровольцам пробираться к белым (готовила фальшивые документы) и даже, если верить автобиографической повести"Равнина русская"и ряду других свидетельств, замышляла покушение на Л. Троцкого.

В августе 1918 г. Добровольческая армия отбила у большевиков Анапу. Начались новые аресты и казни. В своих воспоминаниях Е. Скобцова беспристрастно свидетельствует, что невинных людей казнили как большевики, так и белогвардейцы, а настоящим негодяям часто удавалось избежать наказания при той и другой власти. Измотанная подпольной работой, Кузьмина–Караваева вернулась домой в октябре 1918 г. Она надеялась, что будет здесь в безопасности, однако была арестована и предстала перед судом. Просидев три месяца в"каталажке", она была выпущена под залог, а суд над ней откладывался до 2 марта 1919 г. и состоялся в Екатеринодаре (т. е. в течение почти полу года она находилась под угрозой смертного приговора – "за комиссарство" – на основании приказа № 10 Правительства Кубани). В конечном счете, вероятно, не без влияния видного деятеля Кубанской Краевой Рады (а одно время ее председателя) Д. Е. Скобцова, будущего второго мужа Кузьминой–Караваевой, и благодаря умело построенной защите она была приговорена к минимальному наказанию – двум неделям ареста, а затем освобождена по амнистии. Предположительно в 1919 г. Кузьмина–Караваева вступила в брак с Д. Е. Скобцовым, от которого у нее было двое детей – сын Юрий (ср. имя героя ее повести"Юрали") и дочь Анастасия. В 1919 г. правые эсеры на Кубани стали отстаивать самостоятельность края, против добровольческой борьбы за"единую и неделимую"Россию. Эти взгляды были чужды Е. Скобцовой и ее мужу (брат Е. Скобцовой Д. Ю. Пиленко был белым офицером), именно тогда, вероятно, она отошла от партийной работы и посвятила себя семье.

Весной 1920 г., после поражения Белой армии на Кубани, Е. Скобцова вместе с матерью, шестилетней дочерью Гаяной и младенцем Юрием покинули родину. Через Грузию они попали в Константинополь, где воссоединились с Д. Е. Скобцовым, затем – в Югославию, где в 1922 г. родилась Настя, а в начале 1924 г. семья добралась до Парижа.

Прежде чем говорить об осмыслении Е. Скобцовой событий революции в произведениях первого эмигрантского периода, заметим, что в"Руфи"о революции практически не говорится, там – центр тяжести на другом. Единственное исключение – стихотворение"На праздник всех народов и племен"(97–98). Вот его краткий"пересказ". На праздник всех народов, когда Бог будет их судить, придет и"богоизбранный"русский народ, придет нищим странником, каким был, придет не искупленным, не святым. Народ этот жил тяжелым крестьянским трудом, трудился безропотно и безотказно, но"по полям его прошла зараза, / И все смешал нежданно темный гнев". Волею судьбы народ оказался орудием возмездия, он сорвал с"грешных плеч"порфиру и разрубил гербы старинных родов. Когда же он приблизится к подножию Судии, против него будут свидетельствовать все силы зла. Они скажут, что никто в России больше не хочет пахать, крестьяне голодают и нищенствуют, вместо справедливого суда, который народ должен был свершить по воле Божией, он крушит все без разбора, не пытаясь уберечь от огня и меча даже дом ближнего, нет в нем ни смирения, ни веры. Тогда выйдет из среды народа"ясноглазый старик"и скажет Богу:"Это все правда, оправдаться нам действительно нечем, раньше, когда Ты велел, мы растили хлеб, чтоб было чем прокормиться детям и женам, когда же Ты призвал народ осуществить суд, народ судил по Божиим законам, хотя и не знал как,"ведь каждый в мире слеп".

В этом стихотворении много верных предсказаний о русской революции – о голоде и разрухе, к которым она приведет, о слепом характере народного гнева. Тем не менее, характерно понимание революции как исполнения Божьей воли и суда, а смирения народа как слепого орудия Божьего гнева. Показательно и именование народа"богоизбранный", как Ветхозаветный Израиль, – еще не искупленный и не святой народ, орудие в руках Божиих. Таким у Е. Скобцовой было понимание и оправдание народного восстания в период"Руфи".

В"Равнине русской", написанной в эмиграции, Е. Скобцова связывает революцию в первую очередь с"волей к земле"(415). Воля к земле, желание ее, сравнивается, в свою очередь, с мессианским, поистине религиозным чаянием – пришествия Спасителя:"Как в дни светлой заутрени стоит народ, ожидая чуда (sic! – Г. Б.), так в те незабвенные дни весь народ замер перед воочию совершаемым чудом и верил, что все сроки исполнились, что чаяния долгих столетий (о земле, воле, счастье – Г. Б.) воплотятся сегодня. Так было"(415).

Мы вновь встречаем здесь слово"чудо". Ясно, что параллелизм между мечтой о земле, о том, чтобы земля принадлежала народу, и чаянием грядущего Судии–Мессии, может привести к подмене одного другим. Как показывает, анализируя причины гибели крестьянской общины, социолог С. Лурье, многие крестьяне, получив от большевиков, осуществивших аграрную программу эсеров, землю, прониклись доверием к государственной власти, несмотря на атеизм последней, – главное было получить землю. Когда же власть (еще до коллективизации) стала насаждать свою идеологию на селе, эта идеология прививалась вместо былой веры. Так была подорвана крестьянская община как община верующих, после чего можно было проводить коллективизацию – снова отнимать землю.

Желание получить землю (воля к земле) было в народе поистине неодолимым и в определенной момент перекрыло христианскую веру. Этот вывод ученого подтверждается свидетельством Е. Скобцовой. Чаяния самой Кузьминой–Караваевой были, конечно, далеки от чисто материальных, она грезила о новом состоянии народа и всего человечества, чаяла"нового неба"и"новой земли". Нет сомнений, однако, что ее вступление в партию эсеров предполагало, что в ее чаяние составной частью входила"социализация"(передача земли в общинное землевладение). Народ должен был получить землю и строить на ней новую жизнь, пронизанную истинно христианскими началами. Участие в революции на стороне эсеров не шло вразрез с предыдущими христианскими взглядами Кузьминой–Караваевой, оно было для нее насквозь религиозным. Следует, однако, признать, наличие в этих воззрениях одновременно двух порядков –духовного ("преображенье темной плоти") и материального("социализация"земли). Двусмысленность желания осуществить сразу и духовные, и земные цели выявилась, когда аграрной политикой эсеров воспользовались для своих целей – захвата власти – большевики. Они тоже предложили"землю – народу", но без всякой религии, точнее в рамках той"религии", где материальное объявляется"первичным". Как более последовательная и бескомпромиссная, эта идеология победила.

Участие Кузьминой–Караваевой в революции и Гражданской войне было вполне логичным и религиозно мотивированным, несмотря на кажущуюся непоследовательность человека, совершавшего до этого аскетические подвиги, а теперь перешедшего к политической и (потенциально) террористической деятельности. Даже последняя – террор против большевиков – понималась Кузьминой–Караваевой религиозно. Свидетельством тому – описание мотивов покушения на Троцкого (в"Равнине русской" – Гродского), которое готовила Катя Темносердова, чья фамилия говорит, видимо, о тьме, лежавшей на ее сердце. (Катя – героиня автобиографическая – как многие лирики, Е. Скобцова и в прозе писала, в первую очередь, о себе, а тот факт, что в эмиграции Е. Скобцова признала, что в годы революции тьма лежала на ее сердце, говорит о многом). Вместе со своим братом – активистом партии правых эсеров – Катя решает совершить покушение на Гродского. Ей кажется, что"сейчас нельзя думать о том, чтобы сохранить свои белые одежды… надо взять на свои плечи грехи и тяжести многих… ответственность за темную волю народную"(467).

Е. Скобцова очень точно показывает, чем религиозное понимание терроризма (характерное для Кати) отличается от обычного героического (которое выказывает ее брат Александр). Катя"чувствовала убийство не только как подвиг, но и как грех. И это нужно было, потому что подвигом одним нельзя было насытить душу. Нужно почувствовать себя на дне пропасти, нужно было дойти до того, чтобы потерять себя в страхе и отчаянии, – и только тогда поступок мог получить полную силу, мог оправдать себя и стать толчком для многих других людей"(477). В отличие от такого"религиозного"понимания терроризма, для Александра террор – только подвиг, а террорист не убийца, а"герой и жертва"(478).

Идея религиозного террористического акта состоит в том, что человек сознательно идет на убийство, не сомневаясь, что это грех, губящий его душу, грех смертный, но, совершая его (сознательно беря на себя грех своего народа), он тем самым совершит своего рода искупительный акт – спасет народ. Убийство Гродского должно всколыхнуть народ и совершить"чудо"спасения"равнины русской". Вероятнее всего, Е. Скобцова воспроизводит (хотя уже критически) свои собственные идеи, воодушевлявшие ее в период конспиративной работы против большевиков. В отличие от периода"Руфи", где, казалось бы, произошел полный отказ от желания совершать чудеса, идея чуда (под воздействием отчаянных обстоятельств в виду крушения религиозных идеалов революции) появилась снова, а вместе с ней и идея взятия на себя грехов, заявленная в"Юрали", и"Мельмоте–Скитальце".

В"Мельмоте"девушка Иммали решает отдать свою душу за душу Мельмота–Скитальца. Теперь, в годы Гражданской войны, у Кузьминой–Караваевой, судя по"Равнине русской", появилась идея, что можно спасти другого"скитальца" – русский народ, который тоже за земные блага (землю) погубил свою душу в русской революции. Полагание души за народ вылилось при этом в конкретную форму – взятия на себя греха убийства человека, воплощающего дух большевизма. Это было сознательным"погублением"своей души (в религиозном смысле) ради того, чтобы разбудить народ, забывший Бога из‑за"воли к земле". Речь, видимо, шла о том, чтобы самопожертвованием пробудить в людях духовное начало, которое одно могло бы победить большевиков. Но террористический акт так и не удался – Александра схватили, а Катя едва спаслась.

В"Равнине русской"немало страниц посвящено осмыслению белого движения (один из братьев Кати – белый офицер). Сама"белая идея"характеризуется, в частности, через впечатление от речи Главнокомандующего (Деникина):"Пафос его речи отдавал чем‑то библейским…. Чувствовалось умение любить и ненавидеть… Близких своей идее и себе (он), – любит, противников – ненавидит, готов анафематствовать… Вот он обвиняет, но не слишком ли в его словах много виноватых? Вот он требует жертв. Но не будут ли сейчас эти жертвы уже напрасны? Он, пожалуй, в своих словах прав до конца, потому что сам еще верит… Да, в его словах есть Россия… Но она представлена здесь (на казачьем круге, где он выступал – Г. Б.) путей своих незнающая, кровью замученная… Камнями ветхозаветного пророка летят слова Главнокомандующего… Старуха, безумная старуха (Россия – Г. Б.), как бессильны дети твои… Как бессильны они помочь тебе"(482). Как мы видим, описание Главнокомандующего дано с сочувствием и в то же время с ощущением безнадежности белого дела, недостаточности для его победы библейского (ветхозаветного) пафоса, этики противопоставления правых и виноватых. Белые правы, но зло (духовное зло), поразившее Россию, военной силой не победить. Здесь требуется христианское, евангельское делание. Но какое именно, Катя Темносердова пока могла только гадать.

Впрочем, есть в"Равнине русской"один персонаж – Вера Ивановна, с которой Катя сходится в Москве. Ее устами автор высказывает еще одно возможное (мистическое) понимание событий русской революции. Вера Ивановна убеждает Катю отказаться от пути террора, а о своем понимании смысла происходящего говорит, что, видимо, так надо, чтобы Россия прошла через мрак и ужас. Она оспаривает идею Ф. Достоевского о народе–богоносце, но ставит на ее место другую, не менее спорную:"Народ богоносец, – это чепуха. Народ – Богочеловек… но чтобы в человеческом до дна… Вот мы все в кровавом подвале чрезвычайки, вот мы все не верим уже в преображение, – так надо. А потом будет, будет… Слышите трубы славы… О, Господи!"(490). Итак, с одной стороны, события революции показали, что русский народ, отрекшийся от Бога, не может быть богоносцем. С другой стороны, само это отречение понимается по аналогии с богооставленностью Богочеловека Христа на Кресте (а сама революция – как Распятие). После максимального сгущения мрака должно наступить воскресение. В таком понимании революции есть, очевидно, серьезный изъян – Богочеловеком можно, хотя тоже с некоторыми оговорками, назвать Церковь (как мистическое Тело Христово); о Церкви,"оставленной"Богом на растерзание большевикам, можно говорить, что она пережила свою Голгофу, но допустимо ли так называть народ, большая часть которого отреклась от Бога? Здесь много неясного и двусмысленного, того, что будет проясняться Е. Скобцовой в дальнейшем.

"Равнина русская"кончается тем, что обе интеллигентки – и Вера Ивановна, и Катя – уходят странствовать нищими богомолками по России, будить русских людей, которые, впрочем, их не слышат."Равнина русская" – одно из выдающихся произведений о русской революции, чрезвычайно выразительное и глубокое. В нем вскрыты важнейшие архетипы русского сознания периода революции. Вместе с тем, нельзя сказать, что оно сообщает какой‑то выход из трагедии революции. Это самоотчет человека, несущего боль своей Родины, свидетельствующего о ней, но не знающего, как ее излечить.

Повесть"Клим Семенович Барынькин"(1925), опубликована уже после"Равнины русской"и является своеобразным дополнением к ней. Если в"Равнине"главные герои – люди, находящиеся в оппозиции к красным, то главный герой этой повести – казак Клим, который стал красным командиром. Главная героиня повести – Оля, дочь священника, живущая в казачьей станице, ее отец умирает, а она перед отъездом в город, на север, встречается с полюбившим ее Климом и просит его завоевать ей"индейское царство" – символ счастья, рая (вспомним индийскую островитянку Иммали). Сам по себе факт, что дочь священника хочет какого‑то земного царства (рая на земле), достаточно показателен. Уехав в Петербург, Оля там учится и сходится с Сергеем Сергеевичем, интеллигентом и либералом, во многом похожим на Голоскова из"Равнины русской". В конце концов, она уезжает от него, но позволяет приехать к себе на Кубань, если ему станет совсем худо. И вот, в самый разгар Гражданской войны, он появляется на Кубани и поселяется у нее (она его жалеет), потом ненадолго отлучается. В это время станицу захватывают красные. Клим приходит к Оле, она и его жалеет:"Будто горячей волной затопилась ее душа. Налилась любовью напряженной ко всему живому, испоганенному, гибнущему. К Климу этому дикому, к себе, такой всегда беспомощной, – ко всем людям, страдающим по просторам русской земли… Все живое, и она, Оля, живая, и ей, как и всем, больно"(545).

В повести Е. Скобцовой анализируется"жалость". Из этого чувства – всеобщего страдания и со–страдания всем, в том числе и себе, и рождается вновь желание"индейского царства"(первый раз оно родилось после смерти отца, когда Оля, видно, пожалела себя и захотела счастья). Теперь она посылает Клима"воевать индейское царство". Дальше события развиваются так: пока Клим был у Оли, в станицу ворвались белые. Клим со своими частями бежит. Вместе с белыми в станицу возвращается Сергей Сергеевич. Он взволнован, впервые в жизни он держит в руках револьвер, он чуть было не попал к красным. Пока он это рассказывает, в станицу вновь врываются красные, впереди – Клим, он въезжает на площадь против Олиного дома, Сергей Сергеич от страха или отчаяния стреляет в него и убивает наповал, красные врываются в Олин дом и убивают Сергея Сергеевича и Олю.

В художественном отношении это сильное, истинно трагическое произведение. Но еще интереснее его духовный смысл. В отличие от Кати из"Равнины русской", которая изображается как чистое и жертвенное существо, Оля"виновата", хотя и не испытывает чувства вины. На ней лежит вина за все происшедшее – она вселила в Клима идею"индейского царства", ее жалость ко всем (в том числе – к себе) оказалась поистине губительной. Похоже, что Е. Скобцова добралась здесь до каких‑то глубоких духовных тайн. И поскольку Оля – во многом образ автобиографический, то можно сказать, что Е. Скобцова положила здесь начало своему покаянию (то есть перемене ума). Выход из трагедии русской революции лежит не на пути взятия на себя греха других (как будто нет своих), а на пути осознания собственной вины и покаяния в ней. Такое естественное чувство, как жалость, оказывается тем каналом, через который прокралась мечта об"индейском царстве"(о счастье, рае на земле). Жалость, начавшаяся с саможаленья, – истинный источник трагедии, описанной в"Климе Семеновиче Барынькине". Не эта ли жалость к народу двигала лучшими из революционеров–народников, проложивших путь большевикам? В 1936 г. мать Мария описывает свое состояние после смерти отца так:"Бедный мир, в котором нет Бога, в котором царствует смерть, бедные люди, бедная я"(618). Оля после смерти своего отца испытывала, вероятно, нечто подобное, почему и попросила Клима об"индейском царстве". Жалость (как жаленье себя и других) связана с утратой райского состояния и встречей со злом, при этом у человека рождается"естественное"(и греховное) желание вернуться в рай. Таков вывод из художественного анализа жалости, сделанного Е. Скобцовой.

Помимо этих двух повестей, Е. Скобцова написала в исследуемый нами период три очерка – "Последние римляне"(1924),"Друг моего детства"(1925) и"Как я была городским головой"(1925). Почти все произведения этого периода Е. Скобцова подписывала псевдонимом Юрий Данилов: Юрий, вероятно, в память отца, а Данилов – по"принадлежности"мужу, Даниле Скобцову. "Утрата"собственного имени, как бы она не объяснялась, свидетельствует, очевидно, о некоем ощущении неполной реализации личности. По крайней мере, когда Е. Скобцова вернулась к главной линии своей жизни, связанной по преимуществу с христианством, свои произведения (жития святых – "Жатва Духа"(1927) и очерк"Святая земля"(1927)) она издала уже под настоящим именем.

Обратимся теперь к очерку"Последние римляне", напечатанному в левом"эсеровском"издании"Воля России"в Праге, – критическому отзыву на статью З. Н. Гиппиус (опубликованную под псевдонимом Антон Крайний)"Литературная запись. О молодых и средних"(1924)). Надо сказать, что З. Гиппиус была для Е. Скобцовой"ближайшим"оппонентом. У них было немало общего: так, З. Гиппиус всячески поддерживала эсеровского лидера А. Ф. Керенского, хотя впоследствии и разочаровалась в нем. Гиппиус принадлежала к виднейшим деятелям русского"нового религиозного сознания", влияние которого, несомненно, испытала и Кузьмина–Караваева, и была первой значительной русской религиозной (отчасти христианской) поэтессой, но именно от этой своей ближайшей предшественницы не раз на протяжении жизни отталкивалась Кузьмина–Караваева. Вот несколько примеров. Г. Флоровский свидетельствует, что слова З. Гиппиус:"Но сердце хочет и просит чуда! О, пусть будет то, чего не бывает, никогда не бывает" – были одним из"лозунгов"религиозного возрождения в среде русской интеллигенции. Можно сравнить их со словами Кузьминой–Караваевой из письма А. Блоку:"Не надо чуда"(637).

Критикуя художественный метод Гиппиус в ее подходе к революции, Е. Скобцова пишет:"Я лично не знаю более кошмарного литературного произведения, всецело построенного на"схватывании в передаче видимого", чем дневник Зинаиды Гиппиус"(564). Как мы видели, сама Е. Скобцова считала неприемлемым для себя просто"отражать"действительность – в ее прозе, посвященной революции, есть не только художественный, но и сильнейший нравственный элемент, элемент трагедии и покаяния. О"Дневнике"З. Гиппиус она пишет, что"нет в нем никакого внутреннего стержня, дающего известную оценку схваченному и переданному… Стержнем таким нельзя ни в коей мере признать ту чисто обывательскую злобу, которая все окрашивает в один общий цвет. Обыватель недоволен, что жизнь стала неудобной, – и хлеба мало, и купить все дорого, и людей расстреливают"(564). Удар был в самое сердце – романтика и декадентку Гиппиус"поймали"на обывательстве, что было в этой среде худшим обвинением.

Очерк"Последние римляне"имел целью показать кризис предреволюционной русской культуры. В отличие от З. Гиппиус, считавшей эту культуру замечательной и в высшей степени ценной и утверждавшей, что новые поколения уже не смогут создавать ничего значительного, поскольку утратили чувство прекрасного, Е. Скобцова видит всю до–революционную культуру (не только символистов, но и акмеистов и футуристов) под"знаком гибельности"старого мира и приходит к выводу:"Традиций (старой литературы -Г. Б.) продолжать нельзя"(554).

Чтобы понять общую идею"Последних римлян", надо иметь в виду то направление в русской эмиграции, в котором развивалась мысль Е. Скобцовой. Окончательно оно оформилось в начале тридцатых годов, и его адепты стали известны как"утвержденцы", но у Е. Скобцовой одно из главных положений этого движения было сформулировано уже в 1924 – утверждение о трехфазовом процессе развития современной русской истории: был старый мир (тезис), отвергшая его революция (антитезис), а теперь должно появиться нечто новое (синтез). Е. Скобцова считала равно неприемлемым для настоящего и продолжение дореволюционной культуры (символизма, акмеизма, футуризма), и большевистскую"культуру" – явление чисто отрицательное. Должно прийти нечто новое, что"только оформившись и окрепнув, выявив нам еще неведомое лицо свое, сможет в полной мере воспользоваться достижениями прежней эры"(563).

Именно в этом контексте Е. Скобцова дает характеристики основным литературным и культурным течениям рубежа веков. Собственно"последними римлянами" – представителями русской (и мировой культуры) прежней эпохи – являлись символисты, их искусство было попыткой сохранить ценности старой культуры перед лицом нашествия"грядущих гуннов", т. е., пользуясь словами Ортеги–и-Гассета,"восстания масс". Вместе с тем, они, приветствуя приход в культуру"варваров", людей из народа (Клюев, Есенин и др.), надеялись перекинуть мостик от старого к новому. Но приходящие в культуру"варвары"были варварами неподлинными, поскольку, прежде всего, хотели"римского гражданства" – влиться в старую культуру. Далее она упоминает об А. Блоке, который по ее мнению, в отличие от Вяч. Иванова и других символистов, ясно понимал, что старый мир гибнет, что его нельзя спасти, и в этом смысле Блок меньше других символистов принадлежал"умирающим"(к 1936 г. мать Мария пересмотрит эту точку зрения и будет писать о Блоке как о средоточии боли и безумия России). Что касается акмеистов, то они тоже знали, что этот мир гибнет, но не считали возможным ни бороться с происходящим, ни идти навстречу хаосу и мраку, как Блок ("слушать музыку революции"), они смотрели на уходящий мир и любовно и точно запечатлевали то, что должно уйти. Мир уйдет, а если что от него и останется, то разве что в произведениях искусства; поэт избавляет умирающий мир от смерти, но не непосредственно, а через стихи – так описывается, в частности, позиция Н. Гумилева. Футуризм тоже вовсе не искусство будущего, он – продукт разложения старого мира, распада старой культуры:"В политико–общественной области роль большевизма параллельна роли футуризма в искусстве: он – завершение процесса разложения"(574). Итак, диагноз вынесен:"Старый мир… в такой же мере стар, как и мир красного большевизма"(575).

Каков же выход отсюда к"новому искусству", культуре будущего? Е. Скобцова видит его в принятии всей тяжести, жестокости и трагизма происходящего. В отличие от З. Гиппиус, которая считает, что молодой литературе не подняться до высот прежней, ибо она не ведает тайны красоты, Е. Скобцова утверждает, что, лишь пройдя через ужас происходящего в России, приняв эту тяжесть на себя,"можно найти утерянный облик человека, можно опять утвердить в звере человека"(575). Здесь заявлена та же программа, что выражена устами Веры Ивановны в"Равнине русской": необходимо пройти через ужас и мрак, чтобы, в конце концов, пробиться к новой эре. Черты этого"нового"пока неизвестны. Е. Скобцова отказывается судить о современной литературе в России, поскольку сознается, что мало ее знает, но полагает, что новая культура будет не элитарной, а"народной". Прежняя культура была индивидуалистической, оторванной от народа, большевистская культура – отрицание индивидуализма (коллективизм), новая культура должна стать"народной", преодолевающей мрак настоящего, выходящей через ужас современного"быта"к будущему. Безумие, трагедию России надо принять близко к сердцу, не отгораживаться от нее, и только тогда можно пройти к новому искусству.

Течения в культуре рубежа веков оцениваются в"Последних римлянах"не с культорологических, а с духовных позиций – не случайно так много говорится о вопросах веры (желании и неспособности верить) у"римлян". Литературные направления критикуются с позиций верующего человека, который хотел бы, чтобы литература тоже прониклась живой верой и способствовала преодолению ужаса современности и выходу к новой жизни. Именно эта позиция обусловливает силу и слабость статьи. Ее сила – в преодолении культуроцентричности, в свободной критике"духов"русской культуры, ее слабость – в смутных представлениях о грядущей культуре, которая"должна родиться в толщах народных"(577). Сама диалектическая схема тезиса–антитезиса–синтеза, похоже, принимается как догма.

Очерк Е. Скобцовой как факт ее духовной биографии стал актом размежевания с теми русскими писателями, которые пошли по"эстетическому"пути ухода в литературу, в культуру от ужаса и мрака действительности. Следуя завету А. Блока о том, что писатель должен нести в себе боль своей Родины, Е. Скобцова не считала возможным уход от трагедии русской истории. Это не значит, что она не ценила красоту, в"Последних римлянах"говорится о значительных достижениях русской культуры Серебряного века, она утверждает лишь то, что, не приняв трагедии, нельзя в духовном отношении двигаться дальше.

Очерк"Последние римляне"стал для Е. Скобцовой платформой ее прозы 1924–25 гг. Если в"Равнине русской"совершается"принятие"в себя ужаса русской революции, боли, терзающей Россию, то в"Климе Семеновиче Барынькине"Е. Скобцова через автобиографический образ Оли принимает и понимает свою ответственность за происшедшее. Этот акт – переход от сознания внешнего зла к сознанию внутреннего зла, осуществленный в художественной форме, – был соединением литературного и духовного творчества (творческого изменения себя). Быть может, это и было зачатком"новой культуры"?

Вслед за"Последними римлянами"Е. Скобцова опубликовала два очерка – "Друг моего детства"и"Как я была городским головою". Следуя своему принципу – не создавать ничего, что не имело бы нравственного стержня, она написала очерк о человеке, который был для лево–либерального и тем более эсеровского сознания символом реакции, написала с любовью. Этот поступок тем более важен, что у того же А. Блока в поэме"Возмездие"мы находим известные строчки про"совиные крыла", распростертые над Россией. Блок представил Победоносцева колдуном, очертившим"чудным кругом"полную сил красавицу–Россию, заглянувшим ей в очи своими стеклянными глазами, усыпившим ее под"умный говор сказки чудной"(надо полагать, православия), одной рукой ей кадящим, а другой – кладущим под сукно живые души. Образ был бы ужасающим, если б не был карикатурным. Карикатуры на Победоносцева были общим местом левой прессы, но именно такой подход к человеку неприемлем для Е. Скобцовой. Как бы то ни было, А. Блок, оказавшийся захваченным стихией русской революции (и"метелью страстей"вообще) был прямой противоположностью К. Победоносцева, который так ценил упорядоченность и (тщетно) пытался,"подморозив"страсти, спасти Россию от сползания в революцию. Между тем, именно эти два человека в наибольшей степени повлияли на Кузьмину–Караваеву в ее детстве и молодости. Они поистине относились друг к другу как тезис и антитезис. (Парадоксальным образом эти крайности в чем‑то"сходились", так А. Блок, как известно, до педантизма ценил упорядоченность в быту).

Позитивно изображая К. П. Победоносцева и свою бабушку–аристократку Е. А. Яфимович, Е. Скобцова показала, что в дореволюционном прошлом тоже умели любить, какой бы ограниченной ни казалась сегодня эта любовь. Сходная мысль, только применительно к людям революции, проводится в очерке"Как я была городским головой". Рассказывая о своей деятельности в Анапе в годы революции, Е. Скобцова не только объясняет, почему она не покинула свой пост, когда власть в городе начали захватывать большевики (надо было спасать людей и имущество), но и подчеркивает, что возможность человеческого контакта была даже с большевиками:"В масштабе государства или большого города различная партийная принадлежность влечет за собой безусловную вражду и полное непонимание друг друга по человечеству. В масштабе же нашей маленькой Анапы ничто не может окончательно заслонить человека. И стоя только на почве защиты человека (а не партийных интересов и программ - Г. Б.), я могла рассчитывать найти нечто человеческое и у своих врагов"(617).

В этом контексте следует упомянуть одну историю из"Равнины русской". После захвата власти в городке большевиками юноши и девушки из интеллигентных семей, в том числе Сережа – младший брат главной героини Кати – по–детски фрондируют, за что их хватают большевики. Им грозит смерть, но один из революционных матросов – Кособрюх – по просьбе Кати поручается за ребят, и их отпускают. Когда город захватывают красные, Кособрюх бежит и скрывается в пещере у моря, где ему грозит смертная опасность, и он просит Сережу спасти его. Сережа вызывается это сделать, но реально спасти невозможно, повсюду посты белых. Тогда Сереже приходит мысль, с которой он сначала борется, но потом уступает ей: вывезти Кособрюха на море (как бы спасая), а потом одним выстрелом убить его, чтобы спасти от долгих и унизительных мучений, которые грозили ему, попадись он в руки белых. Так Сережа и делает, но после совершенного убийства, не выдерживает мук совести и кончает с собой.

В"Равнине русской"духовное зло, показано во всей силе – благие побуждения человека могут вести к погибели. Вместе с тем, даже у революционеров (Кособрюха, латыша Яура – первого комиссара городка, имеющего реальный прототип), если к ним обратиться как к людям, а не к носителям идеи, можно найти нечто человеческое. Любовь к человеку стала в середине двадцатых годов"художественным методом"Е. Скобцовой – персонажи ее повестей (даже"отрицательные") изображены во всей своей сложности. Никто из людей по природе не зол, но и добро в человеке не абсолютно и способно уступить свое место злу – это убедительно показано в прозе Е. Скобцовой.

Уже в философской повести"Юрали"мы находим у Кузьминой–Караваевой размышления о любви к людям. Во время революции спасение людей и человеческое отношение к"врагам"сочеталось у нее с идеологической и политической борьбой. Затем (после пережитого поражения в Гражданской войне) в повестях и очерках первого эмигрантского периода любовь к человеку (пока еще в художественных произведениях) распространяется на всех – "друзей"и"врагов". Так происходит"возрастание в любви". Наконец, в последний период жизни любовь к человеку у Е. Скобцовой, выходит на передний план не только в литературно–художественном и философском творчестве, но и в жизни. Переходу от литературы к жизни предшествовала беда, постигшая семью Скобцовых, – смерть младшей дочери Насти, умершей в возрасте 4 лет от менингита. Это событие стало переломным в жизни Е. Скобцовой, с него начался новый период ее духовной биографии.

 

5. Путь к монашеству. Жизнь и творчество Е. Скобцовой в 1926–1932 гг.

Шесть лет жизни Е. Скобцовой с 1926 г. до принятия монашества в 1932 г., можно считать временем подготовки к постригу. Следующий период с 1932 по 1945 (год ее кончины) был не только временем монашеского подвига, но и (что подразумевает и сам этот подвиг) подготовкой к смерти. У постели умирающей дочери Е. Скобцовой было впервые дано пережить покаяние и смирение, и ее сердце открылось для любви. Это было не только умственноепокаяние, которое она знала и раньше, но онтологическоепереживание своей ничтожности перед Божьей волей. Вот что Е. Скобцова записала у постели умирающей дочери:"Сколько лет, – всегда, я не знала, что такое раскаяние, а сейчас ужасаюсь ничтожеству своему… Рядом с Настей я чувствую, как всю жизнь душа по переулочкам бродила, и сейчас хочу настоящего очищенного пути не во имя веры в жизнь, а чтобы оправдать, понять и принять смерть… надо вечно помнить о своем ничтожестве. О чем и как не думай, – большего не создать, чем три слова:"любите друг друга", только до конца, без исключения, и тогда все оправдано и вся жизнь освящена, а иначе мерзость и тяжесть".

После смерти Насти Е. Скобцова по своей инициативе рассталась с мужем, и он стал жить отдельно от семьи. В это время большую поддержку ей оказал ставший ее духовником о. Сергий Булгаков. С. Булгаков сам потерял сына, когда тому было 4 года (как и Насте), о чем написал в своей книге"Свет Невечерний". Будучи испытан, о. Сергий мог поддержать Е. Скобцову в ее переживании смерти дочери. Вероятно, не без влияния о. Сергия, чьи лекции в Богословском Институте Е. Скобцова посещала вольнослушателем, в 1927 г. она пришла в Русское Студенческое Христианское Движение (с 1927 г. она член совета РСХД, а с 1930 – разъездной секретарь) и вошла в круг таких русских религиозных философов и мыслителей, как Н. Бердяев, о. Сергий Булгаков, В. Зеньковский, Г. Федотов, К. Мочульский. В творческом общении с ними, утверждая свои собственные идеи, Е. Скобцова и сформировалась как оригинальный мыслитель.

Дебютом Е. Скобцовой в области религиозной философии стал очерк"Святая земля". Кроме того, в 1927 г. в издательстве YMCA‑Press вышел сборник избранных и обработанных ею житий святых под названием"Жатва Духа". В эти же годы по заказу РСХД Е. Скобцова написала три небольших книги о русских религиозных мыслителях:"А. С. Хомяков","Мировоззрение Владимира Соловьева"и"Достоевский и современность"(изданы в 1929 г.) и ряд статей, в которых размышляла о судьбе России и русской Церкви. В качестве разъездного секретаря РСХД Скобцова объездила всю Францию и несколько статей посвятила анализу положения эмиграции (наиболее интересны очерки"Русская география Франции"(1932)). В это же время, после десятилетнего перерыва, она вновь стала писать стихи.

Если работы Е. Скобцовой первой половины двадцатых годов были по преимуществу осмыслением дореволюционного прошлого и Гражданской войны, то произведения после 1926 г. связаны с настоящим и будущим, с ее собственной деятельностью в Церкви и с судьбой России. С приходом в РСХД для Е. Скобцовой началась жизнь среди людей – бедствующих (морально и физически) русских эмигрантов, особенно тех, кто жил во французской провинции и более других нуждался во внимании и заботе.

Приход в Церковь сопровождался у Е. Скобцовой настоящим,"огненным"покаянием за все грехи прошлого, но это покаяние не было для нее просто отречением от прошлого."Святая земля"начинается со слов:"Всякое отречение есть ложь… Отречение – всегда путь в плоскости, в двух измерениях, и никогда в нем нет преображения в новое измерение, в нем нет глубинности" Е. Скобцова рассматривает"отречение"как соблазн, поскольку само"отречение"она понимает как определение всех прочих человеческих путей (кроме выбранного) как"зла"(например, отказ от жизни в семье не должен сопровождаться"отречением от материнства", нельзя называть материнство"злом"). Вместо отречения она выбирает иной путь – преображения:"Для того чтобы найти подлинное, человеку надо уметь не отрекаться, а преображать. Все, что сущее, может и должно быть преображено". Все, что было в прошлом, все, пусть и не состоявшиеся и несовершенные попытки любви не были злом как таковым. Если сказать конкретнее, ни путь земного материнства (рождения детей), ни путь борьбы за социальную справедливость и свободу сами по себе не являются злом – эти пути не абсолютны, в них нет совершенной христианской любви, но это существенные ступени в развитии человека. Сама жизнь человека представляется Е. Скобцовой как возрастание из степени в степень:"Истинный подвиг не отрекается, а только преображает, подымается из степени в степень".

В становлении человека она выделяет три основных"степени". Первая – чисто"родовая", плотская – "слепая родит слепую жизнь и отдает ее в жертву слепым", это предел непреображенности. Сакрализация материнства (и родовой,"простой жизни"в целом) Кузьминой–Караваевой была преодолена уже при переходе от"Дороги"к"Юрали", а в"Руфи"поэтесса писала о материнстве:"Мать в жизнь ввела меня слепой"(101). Родовому ("животному") началу тогда противопоставлялось духовное, но, как показала практика, это"духовное"еще не было духовным в полном смысле слова, поскольку вылилось в участие в революции и (потенциально) терроре. Это был"народнический"этап в жизни Кузьминой–Караваевой, попытка освятить именем Христовым борьбу за свободу и справедливость для народа.

Развивая свою мысль, Е. Скобцова определяет самую непреображенную стадию жизни людей, взятых уже не по одному, а во множестве, как состояние"массы","коллектива" – состояние чисто количественное, в которое привел людей большевизм. На следующей стадии, когда можно говорить об индивидуальностях, появляется понятие"народа":"Количество не соединяется механически, а становится единым целым организмом, народом, имеющим свое единое лицо и включающим в себя отдельные индивидуальные лица".

Такое понимание народа проливает свет на то, что имела в виду Кузьмина–Караваева под"выходом народа на сцену истории", происходившим в результате русской революции. Речь идет о том состоянии людей, когда они превращаются в индивидов, которые свободно формируют"волю народа". Чем обернулся первый в России"выход народа на сцену истории"хорошо известно. (Если уж говорить о народе как"коллективной личности", то скорее это применимо к монархии, чем к демократии, там еще можно посчитать выразителем"воли народа"монарха, которому народ"делегирует"такое право (теория А. С. Хомякова), а при демократии всегда есть разные партии, и ни одна из них не выражает воли всех).

Абсолютизация народнической идеи, как и абсолютизация коллектива ошибочна, в этом пришлось убедиться. Не отказываясь от идеи"народоправства", Е. Скобцова в"Святой земле"говорит, что вторая (социальная) ступень в развитии человека тоже несовершенна. Истинное преображение человека и межчеловеческих отношений происходит благодаря вере:"В пределе преображения, в полноте, там – "где двое или трое (соберутся) во Имя Мое, там и Я посреди них". Двое или трое не срастаются, как органическое единство творящего свою волю народа. А слагаясь, сращаясь, они не остаются равными себе, но приобретают от факта сложения, сращения еще нечто, что в них не заключено, нечто, что по существу больше их, что преображает и вновь определяет их". В"Святой земле"Е. Скобцова проводит ясное различие между духовной реальностью единства людей во Христе и такими несовершенными общностями, как"коллектив"и"народ". В самом деле, народ (даже некогда христианский) – это не обязательно"двое или трое", собранные во имя Христово. Открытие реальности жизни во Христе, отличной от жизни"народа", является важнейшим шагом в духовной биографии Е. Скобцовой, началом преодоления"народничества".

Но даже после открытия для себя этой реальности, Е. Скобцова не отказывается ни от чего, что"ниже"нее:"От камня до духа – все суще и все неизбежно в последней полноте". Фактически это означало, что, посещая отдаленные уголки русского рассеяния во Франции, она не только"обращала"(или возвращала) людей ко Христу, но просто спасала их от самоубийства, возвращала к сознательной, культурной жизни. Не только спасение в религиозном смысле, но и спасение жизни, и культурное просвещение были для Е. Скобцовой христианским служением, все это – разные аспекты бытия, ни одним из которых нельзя пренебречь.

С 1926 по 1932 г. Е. Скобцова проходила трудный путь к монашескому постригу. Важнейшей вехой на этом пути было составление ею книги"Жатва Духа", представляющей собрание житий святых в ее обработке и изложении. Житийная литература предоставляла Е. Скобцовой возможность найти тот образ святости, те ее черты, которые были близки именно ей. Опираясь на жития в изложении свт. Димитрия Ростовского и"Древний Патерик", она (вполне в традиции древних агиографов), свободно вкладывая высказывания одних святых в уста других, компонуя различные житийные повествования, добавляя кое‑что от себя, сочиняла новые изводы.

Многие темы составленных житий преемственны по отношению к темам ранних произведениям Кузьминой–Караваевой. Ее особенно интересуют темы"чуда", взятия на себя грехов других и ответственности за них,"жалости", милосердия, пути к человеческим душам и борьбы со злом. Практически все они уже поднимались в"Юрали"и других произведениях, теперь же решение интересующих Е. Скобцову вопросов ищется на основе православной традиции, при этом многое в прежних воззрениях уточняется.

Возьмем, например, характерную для Кузьминой–Караваевой тему принятия на себя греха другого. В"Мельмоте–Скитальце""грех"брала на себя невинная островитянка Иммали, в"Жатве Духа"на примере из жития преп. Иоанникия Великого Е. Скобцова показывает, что принятие на себя греха другого имеется в православной традиции и что победить дьявола на этих путях (крайнего сострадания ближнему) может тот, кто совершенно отрекся от мира, иначе дьявол, внушив ему непомерную гордыню, погубит его.

Другой пример прояснения первоначальных интуиций дает тема"чуда". В"Скифских черепках"Кузьмина–Караваева пытается отказаться от чуда (веры, держащейся на нем), в"Руфи", происходит возвращение к"чуду", но оно допускается только как чудо Божье, при обработке житий Е. Скобцова интересуется, во–первых, характером чуда, а во–вторых, тем состоянием, в котором оно совершается. В повествовании о св. Льве Катанском и Илиодоре–волхве рассказывается как св. Лев силою Божией побеждает могущественного волхва, творившего самые неимоверные чудеса – ему приходится встать вместе с ним в костер, в котором Илиодор сгорает. Так у Е. Скобцовой появляется понятие об истинных чудесах, творимых во имя Божье, и так называемых"злых чудесах", творимых силою злых духов. Впоследствии мать Мария развила эту идею в своем докладе"Злое чудо", который она сделала на заседании"Круга"(собрания эмигрантских писателей и религиозных деятелей) 20 апреля 1936 г.. Понятие"злого чуда"здесь прилагается к истории, в частности, связывается с победоносным шествием по Европе тоталитаризма."Злое чудо" – чудо Антихристово, оно очаровывает людей; только безграничная вера позволяет человеку не быть парализованным зрелищем злого чуда, победа над которым, как видно из истории со св. Львом Катанским, возможна лишь на путях крайнего самопожертвования – "стояния в огне"(как это будет в последнем подвиге самой матери Марии).

Не пренебрегла Е. Скобцова и"аскетическим"аспектом житийной литературы. В полном (недавно найденном) варианте"Жатвы Духа", мы находим ключевое для понимания аскетических воззрений Е. Скобцовой сказание"Авва Пимен о самоуничижении". Авва Пимен ставит все знания и аскетические подвиги ни во что по сравнению со смирением. Именно в связи с аскетической темой у Е. Скобцовой снова (после"Дороги"и"Руфи") появляется понятие"земли". Авва Пимен сказал:"От земли мы, – от плоти земной. Итак, вспомним эту нашу родину. И смирим себя, потому что праху нельзя возноситься. Как земля не падает вниз, так и тот, кто до конца смиряет себя, не упадет никогда". Эти слова перекликаются с тем опытом смирения, через который прошла Е. Скобцова у постели умиравшей дочери, когда написала:"Надо вечно помнить о своем ничтожестве". После"языческой"поэтизации"матери–земли"в"Дороге"и отказа от следования путем земли в"Руфи", Е. Скобцова снова возвращается к теме"земли"и находит ее позитивный смысл в контексте православной традиции. Смирение до земли равносильно смертной памяти, именно это смирение Скобцова противопоставляет гностическим тенденциям символистской культуры, в которой происходило ее становление. По мнению Рудольфа Отто, настоящая религиозность, отношение к Богу как к совершенно Другому, несоизмеримому с человеком, начинается именно с такого"смирения до земли".

Авва Пимен говорит пришедшему к нему аскету–отшельнику, что мало смирить себя"до зверя", необходимо – до"земли"(этих слов нам не удалось найти в известных изводах жития, возможно, это богословское творчество Е. Скобцовой). Смирение"до зверя"(почитание себя равным зверю) приводило к тому, что,"чем более смирялась плоть его, тем сильнее возносился дух". В этих словах несомненно присутствует опыт самой Е. Скобцовой, предававшейся аскетическим подвигам и писавшей в"Дороге"и"Руфи":"Братом милым назову земного гада"(57),"Теперь зверям я стала равной"(46),"И то, что знает каждый зверь, – / Так близко мне, так ясно стало"(89). Что, собственно,"знает"зверь? Зверь"знает"(точнее,"живет") свое животное состояние, но он не знает своей смерти (смертности), состояния праха, земли. Само противостояние духа – плоти, борьба с плотскими страстями, известная ей по периоду"Руфи", осмысляется как недостаточная, не изживающая гордыни, для изживания которой требуется нечто другое. Об этом"нечто"авва Пимен и говорит как о"смирении до земли".

Итак, нет оснований считать, что будущую монахиню Марию аскетизм не интересовал. Вместе с тем, верно и то, что центральное место в"Жатве Духа"занимают повествования, посвященные исполнению второй евангельской заповеди – полагания своей души для спасения других. Об этом – житие Иоанникия Великого, сказания об авве Агре и авве Оре, о мученике Никифоре и его друге Саприкии–пресвитере, об"единодушных братьях", о Виталии–монахе, о Серапионе–синдоните и преп. Марине.

Первое, что обращает на себя внимание в этих житиях, это принятие на себя святыми вины (или греха) другого. Эта идея не раз возникала у Кузьминой–Караваевой, но теперь ей удалось наконец укоренить свою интуицию в православной традиции. Преп. Марине, которая, не желая оставить отца, ушла с ним в монастырь и подвизалась как монах Марин, приписали грех любодеяния: якобы Марин соблазнил дочь гостинника, и та от него зачала. Марина берет грех на себя (не возражает против обвинения) и принимает как своего родившегося младенца. Другой пример: монах Епифаний из зависти устроил пожар на горе, где подвизался св. Иоанникий Великий, святой еле спасся из огня, но вместо того, чтобы гневаться на брата, взял всю вину на себя, поскольку счел себя виновным в том, что ввел его своим подвигом и духовным горением в грех зависти.

С точки зрения Е. Скобцовой, духовное начало в этом мире самим фактом своей духовности противостоит началу плотскому. В уста преп. Марины, усыновляющей чужого младенца, вложена следующая мысль:"Вот пребывает невинный (т. е. младенец – Г. Б.) в злоключении, потому что истерзана, исклевана плоть человеческая духом и грехом, и является она страшным ристалищем для вечного борения духа и греха. Итак, чем выше она возносится на крыльях духа, тем тяжелее для нее цепи греха. В таком же извечном противостоянии пребывает весь мир, вся плоть земная. И нет достаточной жалости, чтобы обнять эту скорбь мирскую, и нет достаточной любви, чтобы покрыть эту боль мира". Истинно духовный человек не противопоставляет себя"мирским","плотским","грешным"(так делают лишь гностики и не победившие гордыню), но принимает ответственность за весь мир, в особенности же за самых слабых и немощных.

Наибольшее внимание Е. Скобцовой привлекают те жития и эпизоды из них, где выявляется солидарность людей духа с людьми обычными, грешными, обуреваемыми страстями. Напротив, нежелание снизойти до другого может привести к падению даже людей высокого духовного подвига (история Саприкия и муч. Никифора). Люди, связанные друг с другом судьбой или добровольно связывающие себя с другими, ответственны за слабейших духом не только в этой жизни, но и перед лицом Бога. Так осуществляется на деле тот принцип соборности, который был декларирован в богословских трудах А. Хомякова и других русских мыслителей. Духовный принцип старца Зосимы у Достоевского"ты‑то и есть за всех и за вся виноват" осмысляется Е. Скобцовой на материале житий святых как ответственность, которую один человек берет за другого или других, в пределе – за всех.

Г. П. Федотов утверждал, что"найденные"Е. Скобцовой жития проливают свет на религиозные корни народничества, но правильнее говорить о том, что народничество было своего рода искажением обнаруженного Е. Скобцовой в житиях измерения христианства. Теперь, с возвращением к церковной традиции, Е. Скобцова могла перейти от этого искажения,"тени" – к истине. В частности, в собранных ею житиях жалость у святых вызывают не просто страдающие люди (как это было у народников), а люди, губящие свою душу. Виталий–монах, несмотря на (ложные) обвинения его в разврате, ходил по притонам и спасал блудниц, Серапион–синдонит не смущался общения со скоморохами, авва Агр не бросил заблудшего брата – никто из них не пожалел своего доброго имени ради спасения ближнего.

Само выражение"жатва Духа", объясняется в житии Виталия–монаха:"Оставив гробницу, в которой жил, ушел Виталий из пустыни в город Александрию. Так оставляет жнец дом свой и, взяв серп, выходит на жатву". Когда‑то в сборнике"Дорога"Кузьмина–Караваева в не очень внятных стихах, помеченных А. Блоком знаком вопроса, писала:"И пойду широкой нивой, / К жизни призванный косец, / Жать рукою торопливой / Урожай людских сердец"(56). Двадцать лет назад речь шла о"вестничестве" – возвещении близящегося Суда и Царства Духа, понятого по–народнически."Жать людские сердца"в этом контексте значит готовить людей к такому Царству Духа. Теперь же выражение"жатва Духа"приобрело значение спасения людей силою христианской любви, что вскоре стало главным делом Е. Скобцовой.

Возвращение Е. Скобцовой в Церковь сопровождалось обращением к святоотеческой традиции. Однако для нее, как и для многих других русских эмигрантов, вернувшихся после опыта революции в Церковь, оставался неразрешенным вопрос об ее отношении к России, будущему ее народа, да и всего мира, пережившего мировую войну и революции. В 1927 г. Е. Скобцова вместе с Г. Федотовым выступили в РСХД с инициативой – организовать семинары по изучению России. Оба мыслителя, принимавшие деятельное участие в русской революции, рассматривали свой приход в Церковь и пребывание в ней не только в плане личного спасения – они надеялись, что смогут выработать христианскую точку зрения на мучившие их социальные вопросы, с новой силой поставленные современной русской историей. Политическую раздробленность русской эмиграции следовало, по их мнению, преодолеть общим пребыванием в Церкви. Общая церковность, в свою очередь, должна была помочь выработать"православное мировоззрение в применении ко всем событиям реальной жизни". Семинар ставил перед собой теоретические задачи и не претендовал на роль еще одной политической партии или движения. Речь шла о новой формулировке"русской идеи".

Ради достижения поставленной задачи было организовано три кружка: первый – по изучению основ марксизма и ленинизма с христианской точки зрения, второй – по вопросам русской историософии (в этом кружке изучались труды русских мыслителей прошлого), третий – по изучению русской литературы с религиозной точки зрения. В этот же период Е. Скобцовой были написаны небольшие книги, посвященные Ал. Хомякову, Ф. Достоевскому и Вл. Соловьеву."Русская идея"обсуждается также в написанных Е. Скобцовой в это время очерках"Наша эпоха"и"Мыслители"(последний представляет собой вымышленный, но, в основном, составленный из цитат"разговор"П. Чаадаева, Ал. Хомякова, А. Герцена, Вл. Соловьева и Ф. Достоевского. Отношение Е. Скобцовой к русской религиозно–философской традиции в этот период было еще не вполне самостоятельным, в частности, она находилась под влиянием софиологии Вл. Соловьева и о. Сергия Булгакова. Ей предстояло пройти еще одну полосу испытаний и духовного становления (принятие монашества, смерть старшей дочери, ощущение угрозы Второй мировой войны), чтобы написать в 1938 году:"Должна быть какая‑то внутренняя катастрофа: какое‑то последнее и глубинное обнищание, какое‑то стремление к самой беспощадной честности, чтобы человек решился все поставить под сомнение, отказаться от возможности говорить от Достоевского, или Хомякова, или Соловьева, и стал бы говорить только от имени своей совести, от той или иной степени своей любви и своего Боговедения".

В годы, предшествовавшие принятию монашества, мысль Е. Скобцовой определялась не столько собственным опытом и верой, сколько идейными установками русской религиозной философии, часто ставившей во главу угла"мысль о России"и подчинявшей этой"мысли"все остальные. В России, считала Е. Скобцова, и в русском народе в целом происходит какая‑то небывалая схватка,"каждый вдумчивый человек ощущает, что пульс истории бьется именно в России, что там, как нигде в мире, дано реальное присутствие Бога и дьявола, и великая борьба между добром и злом". Судьба всего мира зависит от исхода"русского дела, ставящего ныне вопрос о торжестве добра в мире". Мир после русской революции и мировой войны входит в новый эон. То, каким он будет, зависит от исхода борьбы, ведущейся в России и в русском народе. Неудивительно, что после пережитой катастрофы русской революции и эмиграции люди считали, что происшедшие с ними события имеют исключительную важность, Это было необходимо для мобилизации сил, хотя, вероятно, искажало реальное положение дел.

Е. Скобцовой, как многим русским эмигрантам, была свойственна кажущаяся сегодня завышенной оценка значения русской революции. Так, об одном из героев"Равнины русской", покидающем с белыми Россию, говорится:"И стало ясно ему, что люди, не знавшие огня русского горения, вообще ничего не знают, что каждый русский теперь… мудрее самого мудрого европейца"(487). Похоже, Е. Скобцова сама разделяла эти мысли. Во всяком случае, в 1931 г. она писала статью"О русском мессианском призвании", а в 1927 говорила о том, что судьба мира зависит от исхода борьбы в России.

Некоторые русские эмигранты (особенно"парижане") полагали, что крушение"старого мира", который они связывали с капиталистической системой, рано или поздно должно произойти и на Западе, в пользу чего говорил и разразившийся в Европе экономический кризис. На фоне этих процессов в эмиграции возникло пореволюционноетечение"утвержденцев", одним из лидеров которого и стала Е. Скобцова. В редакционной статье в журнале"Утверждения"(1 февраля 1931 г.) положения, которые"утверждали"приверженцы движения, сформулированы в четырех пунктах: 1. Примат духовного начала над материальным, идей над интересами, общего над частным; 2. Долг устроения жизни на основах христианской правды; 3. Всечеловечность миссии России – духовной, культурной, социальной (раскрываемой многими как мессианское призвание); 4. Постановка проблемы по–революционности, как проблемы синтеза (до–революционная Россия – тезис, революционная – антитезис).

Из крупных мыслителей в"Утверждениях"участвовали Н. Бердяев и Ф. Степун, а возглавлял журнал князь Ю. А. Ширинский–Шихматов, известный, в частности, своей теорией об иудаизации Запада (которая выражается в примате на Западе материального над духовным). Кн. Ширинский–Шихматов противопоставлял иудейскому мессианству, ориентированному на земное царство и осуществляемому, по его мнению, на Западе,"рождающееся в крови тысяч христиан – Русское Мессианство". Он был, безусловно, замечательным человеком; слывший"антисемитом"за свой идейный антииудаизм, во время немецкой оккупации он выражал солидарность с преследуемыми евреями и мученически погиб в немецком концлагере.

Русское христианство должно дать альтернативу"старому миру", в этом его"мессианское призвание", – эту идеологию разделяла перед принятием монашества и Е. Скобцова, что видно по ее статьям этого времени. Парадоксальным образом она сочетала устремленность к евангельской подвижнической жизни, аскетизму и жертвенной любви к ближним с вовлеченностью в самые горячие идейные споры своего времени. Именно тогда, когда писались статьи в"Утверждения", Е. Скобцова в качестве секретаря РСХД посещала русских эмигрантов, читала лекции, беседовала с людьми и спасала многих русских из пропасти отчаяния и культурного и духовного одичания. Е. Скобцова, вслед за В. В. Зеньковским, называла свои действия"новым народничеством". Идеология русского мессианизма (веры, что русский народ принесет миру новое слово о жизни, устроенной на христианских началах), наряду с христианской любовью к ближним, вдохновляла Е. Скобцову. Об этом, вероятно, она говорила и на своих многочисленных выступлениях среди русских эмигрантов .

При этом если в конце двадцатых годов акцент делался на изучении наследия русской философии, то в 1930–31 гг. в центре внимания Е. Скобцовой – судьбы эмиграции, ее роль в будущем возрождении России. Русские эмигранты, числом более миллиона, могли быть великой силой, если бы они объединились в своих устремлениях и действиях. Эмиграции следует стать духовной закваской будущего русского возрождения. Нельзя сказать, что в этих планах все было утопично, влияние эмиграции на русскую культуру в современной России действительно очень велико, особенно в сфере религии и христианской культуры. Ошибочными, кажется, были те представления Е. Скобцовой и ее сподвижников, согласно которым Россия и русский народ должны оказать решающее влияние на формирование будущего лица мира. Эта ошибка обусловлена смешением порядков"мира"и Церкви, характерным для русской софиологии в целом – уже Вл. Соловьев, ссылаясь на Ф. Достоевского, говорил о Церкви как"положительном общественном идеале". Не избежала смешения Церкви и мира и Е. Скобцова. Настоящей миссией русской эмиграции оказалось распространение в мире (включая сегодняшнюю Россию) русской культуры и православия. А на формирование"лица мира"влияет сегодня, в первую очередь,"атлантическая"цивилизация Запада.

На религиозно–философской мысли Е. Скобцовой этого периода еще лежала печать утопизма, связанного с основными тенденциями парижской школы русской мысли, которая продолжала утопизм русской мысли, восходящий к славянофилам, а то и к более далеким временам. Е. Скобцова во время своих поездок по Франции, видимо, не раз чувствовала разлад между"ново–народнической"риторикой и требованиями христианской любви. Это видно из таких строк:

Постыло мне ненужное витийство,

Постыли мне слова и строчки книг,

Когда повсюду кажут мертвый лик

Отчаянье, тоска, самоубийство. (178)

Обращенное к Богу вопрошание о причинах страдания русского народа, заметим, происходит у Е. Скобцовой в рамках ветхозаветной парадигмы:

О, Боже, отчего нам так бездомно?

Зачем так много нищих и сирот?

Зачем блуждает Твой святой народ

В пустыне мира, вечной и огромной?

1931 (178)

Здесь"святым народом"именуется вышедший из СССР (этого нового Египта)"остаток"русского народа, ведь в большинстве своем"белые"были православными.

Особенности мышления Е. Скобцовой в период, предшествовавший принятию монашества, станут еще яснее, если сравнить ее до–монашеские стихи с тем, что она писала сразу после пострига. В центре по–прежнему образ"исхода", но понимается он иначе:

Инок и странник–сородич,

Если он знает, – мир пуст.

Ненасытимая горечь

Ядом касается уст.

Вот она книга исхода

Из мира, где все как во сне.

Богоизбранного рода,

Знаю, печать и на мне.

1932 (212)

Если до пострига Е. Скобцова пишет стихи об"исходе"русских, оказавшихся чужими в"пустыне"западного мира, и сравнивает их (а значит, и себя) с евреями, вышедшими из Египта, то после пострига мы встречаем новое понимание"инаковости"миру. Речь идет уже не о народе, а о личности. Первична ее инаковость миру, а не принадлежность к"святому народу". "Сородичи"для матери Марии теперь те, для кого мир пуст и кто един друг с другом во Христе, а не просто те, кто принадлежит к"избранному остатку", вышедшему из России–Египта.

Наличие двух видов"инаковости", которые можно назвать ново- и ветхозаветным, впоследствии будет творчески раскрываться матерью Марией. Так, она напишет о фарисействе в православии, под которым будет иметься в виду традиционная церковность ("Посты и куличи. Добротный быт"), в которой все сосредоточено на сохранении внешней традиции. При этом в статье"Оправдание фарисейства"(1938) она напишет, что существуют периоды истории и ситуации, когда хранение традиции выходит на передний план, но здесь и сейчас, с ее точки зрения, совсем другой момент. Так в полемическом ключе будет развиваться образ Ветхозаветного Израиля применительно к русской эмиграции. Но уже в стихах рассматриваемого периода мы видим явное напряжение между ее собственной жизнью и окружающим (в том числе эмигрантским) бытом. Не то, чтобы этот"быт"и чужая способность жить счастливо вызывали у нее отталкивание, напротив, в них есть что‑то милое, своя"тайна", даже своя благодать, но Божья воля отрывает ее от такого счастья и ведет совершенно другими путями:

О, стены милые чужих жилищ,

Раз навсегда в них принятый порядок,

Цепь маленьких восторгов и загадок, –

Пред вашей полнотою дух мой нищ.

Прильнет он к вам, благоговейно–нем,

Срастется с вами… Вдруг Господни длани

Меня швырнут в круги иных скитаний…

За что? Зачем? (126)

В этих стихах по–новому раскрывается восходящая к"Пушкинской речи"Достоевского тема"скитальчества".

"Огненное покаяние", через которое прошла Е. Скобцова после смерти дочери, вернуло ей поэтический голос. Подробно мы остановимся на стихах Е. Скобцовой этого периода в третьей главе, здесь же скажем о них вкратце. Первые, написанные после десятилетнего перерыва стихи, были принесенным Богу покаянием. По свидетельству Б. Плюханова, стихи, написанные в 1927–1933 гг., были собраны Е. Скобцовой в одну тетрадь (далее – "Тетрадь"), которая состояла из 12 разделов:"Люди","Земля","Города","Ханаан","Иное","В начале","Вестники","Мать","Покаяние","Смерть","Ликование","Мир". К сожалению,"Тетрадь"до сих пор не опубликована в своем первоначальном виде, стихи из нее разбросаны по разным изданиям. Мать Мария включила часть стихов из"Тетради" – меньше половины – в сборник 1937 г., в котором только два раздела – "О жизни"и"О смерти".

Тем не менее, можно понять, чему посвящены разделы"Тетради". Стихи из раздела"Люди"отражают восприятие Е. Скобцовой русских эмигрантов, которых она встречала во время поездок по Франции. Это стихи, полные горечи, но, вместе с тем, пронизанные христианской любовью, обнаруживающей в ближних, в каком бы несчастном и униженном состоянии они ни были, – образ Божий.

Стихи из раздела"Земля"посвящены таинству"смирения до земли", открывшемуся Е. Скобцовой через смерть дочери. Стихи из раздела"Города"передают ощущение от французских городов, от католических соборов и вообще от западной цивилизации, в восприятии которой Е. Скобцова идет по следам славянофилов и Ф. Достоевского.

Самый таинственный раздел"Тетради" – "Ханаан", в нем Е. Скобцова разрабатывает историософскую концепцию, согласно которой русские сравниваются с народом Израильским, которому завещана Обетованная земля (Ханаан), но который, хотя и вошел в нее, за грехи претерпел"рассеяние", а теперь должен через испытания и хранение верности Богу вновь ее найти.

Стихи из раздела"Иное"писались уже после пострига и посвящены главным образом"иночеству". Раздел"В начале"в наибольшей степени отражает увлечение Е. Скобцовой софиологией о. Сергия Булгакова, семинар которого она в это время посещала. Это богословские стихи (название раздела восходит к Ин. 1, 1 ("В начале было Слово") и Быт. 1, 1 ("В начале сотворил Бог небо и землю"). Раздел"Вестники"подхватывает тему"вестничества"из"Руфи", но речь идет уже о вестничестве, подводящем самого поэта к новой жизни во Христе – к монашеству. Раздел"Мать"посвящен переосмыслению темы"материнства". Если в"Дороге"материнство воспевалось, а в"Руфи"ему было отказано в пользу"жизни духовной", то в"Тетради"Е. Скобцова находит новое измерение этой темы, связанное с Богоматерью, в материнстве которой уже в"Святой земле"она находит первообраз истинного, до конца преображенного,"всеобъемлющего материнства". Об этом еще предстоит говорить.

Самые пронзительные и в поэтическом отношении сильные стихи – из раздела"Покаяние", они являются свидетельством того страшного суда Божия, который Е. Скобцова пережила после смерти дочери. Без учета этого покаяния за то, что"божеские почести"были возданы чему‑то, кроме Бога (вспомним, Народ, мужа–Владыку, Блока–жениха – наряду с Христом) нельзя понять духовной биографии Е. Скобцовой.

Раздел"Смерть"свидетельствует о переходе автора от трагического восприятия смерти к мистическому. Умершие являются первыми предстателями и молитвенниками за живых. Раздел"Ликованье" – редкий в русской лирике пример стихов, передающих радость бытия в Боге, обретаемого в земном странничестве и нищете, которые познала Е. Скобцова в своих скитаниях по Франции. Дух ликует, когда он находит прибежище не в мире, а в Боге. Наконец, в разделе"Мир"мы находим стихи, в которых поэтесса вопрошает Бога о смысле страдания одних людей и причине равнодушия к их страданиям других. Эти стихи ставят вопрос о том, допустимо ли принять такой мир Божий. Ответом на ее вопрошание является образ Агнца, принявшего крест за спасение мира. Экзистенциально этот ответ усваивается Е. Скобцовой в ее собственном скитальчества по миру, когда свою"безночлежность"она понимает как вольно принятый крест в подражание Сыну Человеческому. В свою очередь примиренность с Богом и с людьми через вольно принятый крест приносили ее душе покой и единение со всем Божиим творением.

Предмонашеский период в жизни и творчестве Е. Скобцовой был исключительно плодотворным и насыщенным. Даже неполный обзор ее деятельности в РСХД, философского и поэтического творчества говорит о настоящем всплеске ее творческой активности. В духовном отношении в Е. Скобцовой в это время происходил серьезный перелом, который она сознательно и упорно совершала. Через"огненное покаяние"перед Богом, труд и сострадание людям Е. Скобцова шла к истинному христианству. Путь этот не был легким, о чем свидетельствуют стихи. Не был он и безошибочным, как видно из ее увлечения софиологией (от которого осталась вышивка Софии–Премудрости Божией) и русским мессианством. Тем не менее, она явно стояла на пути творческого преодоления прошлого, пути покаяния и преображения.

Что касается поэзии, то, рассматривая отдельные разделы"Тетради", можно убедиться в том, что в большинстве стихов Е. Скобцовой, как и в ней самой, происходило изживание трагического восприятия мира, характерного для первого эмигрантского периода. От трагедии Е. Скобцова переходит к христианской мистерии, таинственной жизни во Христе. При этом ее творчество далеко не исчерпывается такими темами, как материнство и любовь к людям и творению. Практически все основные аспекты ее жизни как всецелой подготовки к монашеству были творчески осмыслены в стихах. Поэтическое творчество Е. Скобцовой еще в большей мере, чем философская публицистика, служило формированию христианского отношения к той или иной стороне жизни. Анализируя циклы (разделы)"Тетради", можно проследить (что мы и делаем в третьей главе), как в неотделимых друг от друга жизни и творчестве Е. Скобцовой, происходило становление ее духа. Оно все ближе подводило ее к тому евангельскому христианству, которое она исповедовала потом до конца своей жизни. Вместе с тем, рассматривая путь Е. Скобцовой к монашеству, мы видели, насколько преемственной была тематика и поэтика ее творчества. Вновь и вновь мы могли убедиться, что на протяжении всей своей жизни она сохраняла единство личности, несмотря на постоянные и часто радикальные перемены своего мировоззрения и образа жизни. Сохранила Е. Скобцова это единство и в следующий период, уже после монашеского пострига.

 

6. Монашество. На пути к"Православному Делу"(1932–1935 гг.)

В марте 1932 г. Е. Скобцова была пострижена в монашество с именем Мария в честь преп. Марии Египетской, обратившейся от блудной жизни к подвижничеству в пустыне и ставшей для православных образцом покаяния и отшельнической жизни. Уже в"Руфи", в последнем стихотворении"Монах"Кузьмина–Караваева писала о том, как монах уходит из общежительного монастыря и становится отшельником. А ведь эти стихи, выражающие ее собственные духовные устремления, были написаны непосредственно перед вступлением Кузьминой–Караваевой в партию эсеров! Всю жизнь мать Марию сопровождали две, на первый взгляд, совершенно противоположные установки – стремление к отшельнической жизни и служению людям. Поэтому было бы, как нам кажется, неверно повторять, вслед за митр. Евлогием, что Е. Скобцова"приняла постриг, чтобы отдаться общественному служению безраздельно". Для самой матери Марии"пустынножительство"оставалось неизменным идеалом, но в том‑то и особенность ее жизненного пути, что пустынножительство как крайнее выражение любви к Богу, когда ради Него оставляют все, было соединено ею с другой составляющей христианской жизни – любовью к человеку.

Сам постриг был понят матерью Марией как исход из мира в пустыню, но помимо исхода из мира она понимала постриг и как возвращение к Отцу"блудного сына". Ведь постриг сопровождается отменой"отчества", что означает, что у монаха теперь один только Отец – Небесный, а также получением нового имени ("Отменили мое отчество / И другое имя дали / Так я стала Божьей дочерью"(171)). В статье"Рождение в смерти"(1936?) мать Мария делает идею"возвращения к Отцу"основной в своем истолковании спасительной миссии Христа и теодицеи. Христианин должен"в муках, в страдании, в скорби, – как угодно, – родиться для вечности, войти в Отчий дом, и пребывать в нем вместе со всеми, кто уже прошел или еще пройдет через муки рождения".

Вся земная жизнь в этой перспективе понимается матерью Марией как"исход":"Мы… готовимся к великому исходу". Монашество – это не обязательно переселение из мира в монастырь или переселение в пустыню в смысле отшельничества, но обязательно исход из"ветхого человека", начало сознательного рождения в вечность, являющегося со–распятием Христу.

После того, как мы установили связь между мыслями матери Марии 1932 и 1936 г., можно поставить под сомнение утверждение Н. Бердяева, повторяемое о. Сергием Гаккелем, что она пережила"медовый месяц монашества", но вскоре обратилась к обычной для себя общественной деятельности, охладев к"чистому"монашеству". Формально мать Мария и в самом деле вскоре перешла от уединенной жизни (в комнате–келье, которую ей отвели Л. А. и В. А. Зандеры в Кламаре) к деятельности в миру. Но в том‑то и дело, что отныне ее труды были уже не просто общественно–церковной деятельностью, но муками рождения в"Отчий дом вечности". Поэтому, если считать сутью монашества подготовку к встрече с Богом (ради чего, собственно, и уходили в пустыню монахи в древности), то так понимаемый монашеский подвиг у матери Марии никогда не прерывался и не ослабевал.

Стихи матери Марии куда точнее, чем слова многих ее друзей, а тем более врагов, отражают ее истинный духовный настрой. Из них (раздел"Иное"в"Тетради") видно, что она не понаслышке знала, что такое отрешение от мира, аскетическая борьба, молитва, борьба с бесами, умерщвление плоти, спогребение Христу и схождение во ад, единственным Спасителем из которого является Господь:

…И за стеною двери замурую.

Тебя хочу, вольно найденный гроб.

Всей жизнью врежусь в глубину земную,

На грудь персты сложить и о земь лоб.

Мне, сердце тесное, в тебе просторно.

И много ль нужно? Тело же в комок.

Пространство лжет, и это время вздорно,

Надвинься ниже, черный потолок.

Пусть будет черное для глаз усталых,

Пусть будет горек хлеб земной на вкус,

В прикосновеньи каждом яд и жало,

Лишь точка света – имя Иисус.

1933 (180)

Если после чтения этих стихов обратиться к мнению митр. Евлогия:"Монашества в строгом смысле этого слова, его аскезы и внутреннего делания, она не только не понимала, но даже (его) отрицала", то можно усомниться, вполне ли понимал сам митр. Евлогий мать Марию.

Описав, как происходил"исход"матери Марии из мира на духовно–аскетическом уровне, вернемся к той идейной проблематике, рассмотрение которой оборвалось выше. В плане идейном, как мы помним, непосредственно перед принятием монашества Е. Скобцова разделяла"мессианские"идеи"утвержденцев". Однако после монашеского пострига мать Мария уже больше не сотрудничает с"эсеровскими"изданиями. Ее очерки"Русская география Франции"(1932) о тяжелом положении русских эмигрантов в провинции были опубликованы в республиканско–демократическом издании"Последние новости", редактором которых был П. Н. Милюков, впрочем, эти очерки не имели никакой политической направленности. Более важным, однако, является вопрос об эволюции мессианских взглядов у матери Марии.

Влияние на их формирование оказали, мы полагаем, критические отзывы двух мыслителей – Г. Федотова и П. Бицилли. 17 марта 1931 г. в студенческом клубе РСХД Г. Федотов сделал доклад"Русское мессианство – по поводу"Утверждений". Текст этого выступления нам найти не удалось, но критику русского мессианизма можно найти в статье Федотова"О национальном покаянии"("Новый Град"1933. № 6). С критикой"Утверждений"в первом же номере"Нового Града"(1931) выступил и другой русский историк и теоретик культуры П. Бицилли, причем взгляды Е. Скобцовой были подвергнуты им отдельному обсуждению.

Тем не менее, уже начиная со второго номера"Нового Града"(1932), мать Мария становится одним из постоянных авторов этого журнала. Значит, критика"мессианизма"была ею воспринята. Упрекая"утвержденцев", П. Бицилли писал, что"идеологи"Утверждений", как и евразийцы, живут всецело в будущем, то есть, в сущности, не живут". Когда в одной из первых своих статей, напечатанных в"Новом Граде","К Делу"(1932), мать Мария писала:"Всякая даже замечательная теория, во всяком случае, менее ценна и нужна, чем всякая даже не очень значительная практика", она, надо полагать, говорила, в первую очередь самой себе, о необходимости преодоления"утопизма"и идеологизма в мышлении. Об этой болезни русской интеллигенции она писала в той же статье. Таким образом, всю дальнейшую практическую деятельность матери Марии, ее трудничество, помощь людям, следует рассматривать не только в контексте исполнения евангельской заповеди любви, но и как форму аскезы – изживания мечтательности, утопизма, которые сохранялись у нее даже тогда, когда она в качестве разъездного секретаря РСХД ездила по Франции. Уже и в это время Е. Скобцова реально помогала людям, но все же в ее прошлой жизни оставался зазор для проникновения идеологии. Само хождение в народ предполагало несение"в массы"идей, а значит, в конечном счете, эта деятельность не избавляла от духовной болезни русской интеллигенции, а, напротив, способствовала ее развитию. Вот почему непосредственно перед постригом Е. Скобцова оказалась подвергнута наибольшему искушению, связанному с"новым народничеством" – "русским мессианизмом". После принятия монашества, трудничество, связанное с конкретной помощью людям, стало постоянным делом матери Марии, а ее статьи стали неотделимы от повседневной практики.

Так, судя по всему, была воспринята ею критика П. Бицилли. Приняла мать Мария и общую платформу"новоградцев"в той ее части, в которой они отказывались от проповеди национализма и утверждали примат личности над любой идеологией, ту самую платформу, благодаря которой деятели"Нового Града"сумели преодолеть соблазн встать на сторону одной из тоталитарных идеологий (фашизма или коммунизма) ради борьбы с другой. Об этом мы еще будем говорить.

Сейчас же обратимся к критике"мессианизма"Г. Федотовым, которая тоже могла повлиять на мать Марию. В статье"О национальном покаянии", вероятно, излагая те же идеи, что и в докладе 1931 г., Г. Федотов писал, что один из соблазнов русского мессианизма состоит в"гордости своего призвания". Он полагал, что в"христианском мире в принципе не может быть народов–мессий, спасающих человечество". Что касается"русского мессианства", то, критикуя идею России третьего Рима, он писал:"Бесконечно тяжело, что наше национальное возрождение хотят начать вместо плача Иеремии с гордой проповеди Филофея". Итак, вместо идеи"национального мессианства"Г. Федотов предложил идею национального покаяния. Покаяние это он понимал, среди прочего, как отказ от возвращения к идеям православной империи или царства, которые в той или иной форме проповедовались большинством русских эмигрантов. Как писал Г. Федотов:"Поколение Филофея, гордое даровым, не заработанным наследием Византии, подменило идею русской Церкви ("Святой Руси") идеей православного царства".

Но на отказе от русского"православного национализма"дело не кончалось."Новый Град"создавался как журнал, объединивший мыслителей, стоявших на платформе социального христианства (помимо Г. Федотова редакторами журнала были бывший эсер И. Бунаков–Фондаминский и христианский социалист Ф. Степун, в нем печатались о. Сергий Булгаков и Н. Бердяев). Так же, как и"утвержденцы","новоградцы"полагали, что человечество (и в первую очередь Европа) переживает тяжелый экономический и духовный кризис: в социально–экономическом плане, – это кризис капитализма, в плане духовном – кризис христианства, которое до сих пор (и не в последнюю очередь православие) отворачивалось от социального вопроса, что привело к кровавым революциям. Кризис может быть преодолен на путях соединения христианства с социализмом. Аналогичные надежды на христианский социализм возлагали тогда многие мыслители Европы, в том числе и такие известные, как П. Тиллих и К. Барт, в социализме видели альтернативу коммунизму и фашизму, возникшим как реакция на кризис капитализма.

То новое устроение человечества, которое, по мнению"новоградцев", должно прийти на смену раздираемого войнами и революциями мира, они называли Новым Градом. В отличие от"утвержденцев","новоградцы"дистанцировались от русского национализма, мессианизма и эсхатологизма. Строительство Нового Града, в котором личность не должна подавляться коллективом, народом или государством, они считали несовместимым с насилием над человеком во имя идеи. Поэтому они резко выступали как против коммунизма, так и против фашизма и нацизма. Что касается капитализма, то они критиковали его с обычных для русской мысли позиций – за индивидуализм, эгоизм и бездуховность, но были против социальных революций. Не были им близки и идеи евразийцев, а также монархические идеи, которые они считали попыткой возвращения в прошлое.

Новый Град, по Федотову, – это то, что следует сообща строить, пути в него искать. В религиозном отношении, как отвечал Г. Федотов критикам, обвинявшим"новоградцев"в желании построить все то же"царствие Божие на земле":"Новый Град это не Небесный Иерусалим, это Cité Nouvelle – долженствующий сменить разлагающийся мир враждующих между собой империалистических капиталистических государств. Эта цель лежит в пределах истории. Редакция (журнала) не думает отступить от принципа формальной свободы, но отвергает утопизм. У нас еще нет программы. Мы не обладаем секретами спасения человечества. Мы идем от конкретики, изучения действительности".

После отхода от"утвержденцев"именно идеи мыслителей"Нового Града"с их отказом от примата идеологии над личностью и установкой на"конкретику"оказались, вероятно, наиболее близки матери Марии, но близость эту не следует преувеличивать. Во–первых, сами"новоградцы"были по своим взглядам разными людьми, во–вторых,"Новый Град"принципиально и создавался как"форум", а не как журнал определенного политического направления или партии. Что касается матери Марии, то особенность ее позиции среди"новоградцев"определялась, как нам кажется, несколькими факторами. С одной стороны, в отличие от большинства деятелей журнала, она не была сторонницей"христианского социализма"или"христианской демократии". В неопубликованной при жизни статье"Религия и демократия", являющейся отзывом на доклад Ф. Степуна, мать Мария писала, что установка на христианское оправдание демократии сейчас так же неверна, как и установка на христианское оправдание монархии (которую принял Собор в Карловцах). Главной ошибкой прошлого, с ее точки зрения, являлось именно смешение плана веры, Церкви, и плана общественно–политического. Смешение двух планов бытия было характерно для дореволюционных времен. Тогда Церковь слишком сильно опиралась на государство, и в свою очередь выполняла его задания, что не шло ей на пользу и привело к тому ее состоянию, которое Ф. Достоевский определил словами"Церковь – в параличе". С другой стороны, и революционеры–социалисты (это она знала по себе) воспринимали свою борьбу религиозно:"Со стороны социалистической общественности ошибка заключается тоже в известном историческом навыке: многолетняя борьба, требовавшая колоссальных жертв… способствовала в высшей мере укреплению религиозного восприятия социализма.… Таким образом, ошибка как бы заходила одна на другую. Религия была слишком общетвенно–политична, а общественность была слишком религиозна".

Исходя из горького опыта прошлого, мать Мария возражала своим товарищам:"Говорить о религиозной демократии, как говорит Степун, я бы не согласилась. Наше прошлое – это именно религиозная общественность и занятая общественно–политическими заданиями Церковь", и это прошлое надо преодолеть. Разделение сферы общественно–политической и сферы религиозной, напоминает мать Мария,"это всего–навсего стремление воздать Богу Божье, а кесарю кесарево. И на этом настаивает и Церковь, и общественность". Как мы видим, мать Мария более твердо, чем другие"новоградцы"стоит на позиции изживания идеологизма как религиозного оправдания общественно–политической деятельности.

Кроме отказа от духовного оправдания социализма или демократии, мать Мария отличалась, мы полагаем, от большинства"новоградцев"и своим отношением к понятию"Нового Града". С одной стороны, в стихах, написанных в период сближения с ними, она, как будто, разделяет идею строительства Нового Града:

И будет новый мир и в мире – Новый Град,

Где каждый светлый дом и в доме каждый камень

Тобою, Отче наш, преображенный Лад,

Воздвигнутый из тьмы сыновними рукам. (165)

Но, с другой стороны, учитывая все сказанное выше о взглядах матери Марии, необходимо верно понять, что она понимала под Новым Градом.

Чтобы увидеть, какие проблемы здесь могут возникнуть, необходимо вспомнить позицию еще одного мыслителя, замечательного литературоведа и историка культуры К. В. Мочульского. Он всего один раз выступил на страницах"Нового Града", поэтому"новоградцем"в полном смысле его считать нельзя, однако же К. Мочульский был, вероятно, наиболее духовно близким матери Марии человеком. Некогда подающий надежды литературовед, один из завсегдатаев литературных кафе и артистических салонов, чуткий ценитель современного искусства, К. Мочульский пережил в эмиграции глубокое духовное обращение. В 1935 г., когда было создано объединение"Православное Дело", он стал заместителем председателя (председателем была избрана мать Мария). После же того, как в 1943 г. ее схватили нацисты, К. Мочульский возглавлял"Православное Дело". Известно, что митр. Евлогий даже видел в нем будущего монаха и епископа; этому не суждено было осуществиться: во время войны, после ареста матери Марии, К. Мочульский от пережитого потрясения тяжело заболел (он умер в 1948 г., ненадолго пережив мать Марию).

Статья К. Мочульского"Кризис означает суд"важна для понимания того, как по–разному можно трактовать понятие"Нового Града". Статья была опубликована в том же номере журнала (№ 10, 1935), в котором мать Мария объявила о создании"Православного Дела", при этом редакция сочла необходимым сопроводить статью послесловием, в котором выражала свое несогласие с рядом ее положений. О чем же писал К. Мочульский? В отличие от Г. Федотова и других"новоградцев", он утверждал, что мировая история – трагедия и кончится она Судом:"Мировой процесс приведет человечество не к земному блаженству, а к такой скорби, какой не было от начала творения", смысл истории – в метаистории. Возникает вопрос:"К чему наши труды и дела, к чему наше созидание, если от него не останется камня на камне?". Отвечая на этот вопрос, К. Мочульский говорит, что история есть не"развитие, а созревание для суда и вечности, не совершенствование, а рождение в муках Царствия Божия". Здесь, как мы видим, он прибегает к тому же образу"родов", которым пользуется и мать Мария. В XIX веке, с его"благополучным"христианством, мы как будто забыли, в чем его суть."Господь принес на землю огонь и скорбел, что этот огонь не разгорается. Дух христианства – "огнь поядающий"и природа его – свет"(ср. слова матери Марии:"Христианство – огонь, или его нет"). В настоящее время, по мнению Мочульского, происходит обострение борьбы христианства с силами Антихриста, вместе с возвращением к пониманию истинного христианства, его"огненной", духовной сути крепнут и силы зла. В этом контексте Мочульский пишет о том, как он понимает задачи христианства:"Все мы призваны к христианскому строительству, к тому созиданию храма, о котором говорит ап. Павел. Все мы участвуем в возведении стен Нового Иерусалима, в осуществлении Царствия, о пришествии которого молимся".

В отличие от мыслителей"Нового Града", К. Мочульский пишет не о созидании Нового Града (под которым Г. Федотов и другие понимали новое социально–политическое устроение мира), а о созидании"стен Небесного Иерусалима"перед лицом страшного Суда. Недаром редакция журнала сочла необходимым сопроводить его статью замечанием:"Новый Град"стоит на прежней почве земной действительности. Град, в создании которого мы хотим принять посильное участие, это земной человеческий город, который мы не смешиваем с обетованным Небесным Иерусалимом". По мнению редакции, хотя строительство Нового Града и должно вдохновляться"идеальным образом небесного Иерусалима","смешение двух планов было бы роковым". Такая оговорка не случайна,"новоградцев"постоянно критиковали за желание построить"Царствие Божие на земле". В частности, в том же номере приводятся слова поэта Г. Адамовича, упрекавшего их в том, что"они хотят строить реально во времени и истории, на земле"то, что может быть лишь за пределами истории. На упрек Адамовича,"новоградцы"отвечали, что они вовсе не строят Небесного Иерусалима, который и в самом деле лишь за пределами этого мира, их задачи гораздо скромнее.

Но в том‑то и дело, что К. Мочульского и, как мы покажем, мать Марию, вдохновляла именно эсхатологическая реальность. Редакция не поняла, что К. Мочульский говорит о созидании Церкви! Именно о ней, конечно, писал и Апостол Павел. Созидание Церкви есть создание Нового Иерусалима, а значит, образование"Православного Дела"К. Мочульский воспринимал как церковное строительство, а не как зачаток будущего христианско–демократического или христианско–социалистического устроения объединенного мира.

Есть все основания полагать, что мать Мария, всю свою монашескую жизнь отстаивавшая"огненную", эсхатологическую суть христианства, – принцип свободы и любви, – понимала существо своей деятельности практически так же, как и К. Мочульский. Оба хотели не больше и не меньше, чем созидания Царствия Божия на земле, жизни по евангельским заповедям, то есть созидания Церкви. Верно, конечно, что мать Мария чаяла, чтобы эта Церковь повела за собой все человечество, ибо"Церковь призвана быть Одигитрией, водительницей человеческого рода", но речь всегда шла о строительстве Церкви, а не о"христианском социализме". Это видно и по стихам сборника 1937 г., содержащего стихотворение"Мне кажется, что мир еще в лесах", мать Мария вместе с рисунком, на котором, изображено строительство храма, поместила на первой странице такие стихи:

Растут медлительные купола…

Неименуемый, недешний, Некто,

Ты нам открыт лишь чрез Твои дела,

Открыт нам, как великий Архитектор.

На нерадивых ты подъемлешь бич,

Бросаешь их из жизни в сумрак ночи.

Возьми меня, я только Твой кирпич,

Строй из меня, непостижимый Зодчий. (118)

Обратим внимание на то, как преобразилось"мессианство"матери Марии. Из социальной утопии оно стало понятием церковным. Отказавшись от встречавшейся еще у Ф. Достоевского идеи"христианского социализма", которую мы находим в ее"мессианских"статьях предмонашеского периода, мать Мария сосредотачивается на"мессианстве"истинном – жизни по евангельским заповедям. Как она писала:"Мессианство определяет собой… момент воплощения божественного начала в тварном мире", это воплощение божественного начала в мире и было для нее жизнью по заповедям.

Из статей матери Марии исчезло понятие русской мессианской идеи, вызвавшее столько нареканий у"новоградцев"за подразумеваемый в нем русский национализм, но ведь это понятие встречалось в ее до–монашеских статьях практически в том же контексте, в каком"новоградцы"говорили о своем Новом Граде. Вот что писала Е. Скобцова в 1931 г.:"По силе и жажде воплощения русская идея есть воистину – идея мессианская. И в осуществлении своем она должна воплотить третий Рим, являющийся подлинным и неискаженным символом (курсив наш – Г. Б.) Града Небесного". Но разве не писали"новоградцы"о своем Новом Граде как о"вдохновляемом идеальным образом Небесного Иерусалима"? По сути, между Е. Скобцовой (периода"Утверждений") и ними нет большой разницы. В обоих случаях речь идет об образе или символе Небесного Града (хотя способ реализации этого символа мыслится по–разному).

Более того, если мы рассмотрим идеологию православных монархистов и сравним ее с идеологией"утвержденцев"и"новоградцев", то во всех случаях речь идет о том, что на земле (или в России) должно быть устроение, являющеесяобразом Небесного Царства (или Града). Само понимание этого"образа"в разных течениях было разным. С точки зрения церковной традиции, ближе всего к истине были сторонники православной империи, ссылавшиеся на византийских богословов, которые видели в империи образНебесного Иерусалима, но ведь этой империи больше не существовало, и потому предлагалось либо вернуться к ней, либо чем‑то заменить. Совершенно по–другому выглядит"мессианство"у К. Мочульского и матери Марии: они говорят не о государстве, а о Церкви, и речь у них идет не о"символе"Небесного Иерусалима, а о самом реальном Боговоплощении, которое должно осуществляться в христианской жизни. Чтобы понять, что такой вывод означал на практике, необходимо сказать о пути, проделанном матерью Марией в монашестве.

Уже в статье"К Делу"(1932) мать Мария возвращала"новоградцам"их упрек в мечтательности и бездействии:"Очень боюсь, что история, выслушав декларативную часть новоградских заданий, сейчас говорит им:"Отлично, будьте любезны прислать ко мне вашего архитектора, чтобы я могла ознакомиться со сметой этих новых предполагаемых построек, с точным планом улиц, площадей и домов Нового Града, – до этого у меня нет оснований для окончательного суждения о пригодности ваших принципов".

Когда мать Мария писала эту статью, она сама уже многое передумала о том, как должно проходить ее монашеское служение. С одной стороны, вскоре после пострига на организационном собрании Союза русских безработных Парижа (9 апреля 1932 г.) мать Марию избрали в его правление, и она снова столкнулась с нуждой и бедами русских эмигрантов. С другой стороны, летом 1932 г. по заданию РСХД мать Мария участвовала во встречах с молодежью в Прибалтике и Финляндии. Она посетила ряд старых монастырей, в частности, Пюхтицкий женский Успенский монастырь и женский Свято–Троицкий монастырь в Риге, где ей даже успели сшить рясу, взамен рясы беглого монаха, которую она носила после пострига,"возвращая ее Церкви". Есть несколько причин, почему мать Мария не осталась в этих монастырях. Во–первых, она находилась в церковном послушании у митр. Евлогия, который надеялся, что она станет основательницей женского монашества во Франции. Во–вторых, как отмечает сама мать Мария,"в Прибалтике бесконечно затруднены постриги не местных подданных". Кроме того, и это, видимо, – главное, матери Марии не был близок тот тип монашеской жизни, который она нашла в этих монастырях.

Ее спор с"традиционным"типом монашества хорошо известен и достаточно подробно описан о. Сергием Гаккелем, но все же, нам кажется, он не совсем точно передал его суть, поскольку не рассматривал последовательное развитие ее взглядов и вырвал ее полемику из исторического контекста. Спор был не столько против"традиционного монашества", сколько против монашества, которое было распространено в России до революции и остатки которого мать Мария увидела в Прибалтике. О кризисе этого монашества и даже его умирании писала не только мать Мария, намного более жестко об этом писал, например, свт. Игнатий Брянчанинов, хотя он в своей критике делал упор на отсутствии в монастырях"внутреннего делания", внутренней духовной жизни, на подмене внутреннего благочестия внешним. Мы помним и крайне отрицательный отзыв о состоянии русских монастырей К. П. Победоносцева.

Что касается матери Марии, то, говоря о критерии жизненности монашества и задачах, которые перед ним стоят, она в статье"К Делу"заявила:"Речь не может идти о том, чтобы у нас вообще было монашество. Этого недостаточно: наше монашество должно поставить перед собой задачу занять такое же организующее место в нашей жизни, какое ему принадлежало в отдаленные времена". Речь, таким образом, шла не об отказе от традиции, а о возвращении к тому положению вещей, какое было, например, при преподобных Феодосии Печерском или Сергии Радонежском, когда монахи"не только предавались созерцанию и молитвам, (но) сеяли, ловили рыбу, учили детей, колонизовали окраины, а монастыри были религиозными, культурными и экономическими центрами". Такова была первоначальная установка матери Марии.

Говоря философски, ею была поставлена задача создания монастыря, который бы воплощал собой образ целостного бытия, синтезировал все виды деятельности, от религиозной до культурной и хозяйственной. Монастырь должен стать примером, центром притяжения и светочем для мира, в первую очередь, для православных верующих, а потом – и для всех остальных. Таков был ее проект, ее понимание того, как возможно созидание Нового Града. Строительство это должно было начинаться с Церкви, а в Церкви – с нового (точнее, возобновленного) типа монашеской жизни.

Поставив такую задачу, мать Мария предложила и свой план того, как должен был существовать подобный монастырь. Речь шла об общежитии трудниц, организованном по принципу трудовой коммуны, обеспечивающей максимально дешевое существование своим членам. Дешевизна общественного быта ограничивала время труда, необходимого на пропитание и высвобождала его для учебы (в том числе в университетах), монашеского делания и миссионерской и издательской деятельности. Такое общежитие"несло бы на своих плечах большие творческие задачи активного православия и организовывало бы около себя не только духовную, но и экономическую и бытовую жизнь значительного числа людей".

Надо сказать, что уже в первом номере"Утверждений"(1931) была напечатана статья Ивана Степанова (Брюссель)"Современный монастырь", где он (еще до матери Марии), утверждал, что спасение русской эмиграции, а может, и мира, должно прийти из монастыря, сам монастырь должен синтезировать многие виды деятельности и быть светочем миру, существовать он должен не на чужие деньги, а усилием трудников, у которых должно оставаться время на церковное послушание после труда, начало монастырю могут положить несколько человек, трудящихся в миру, но живущих совместно при церкви – все это мы находим и у матери Марии в статье"К Делу"(1932). И. Степанов пишет, между прочим, и о том, что такой монастырь будет достойным ответом на вызов коммунизма:"В условиях эмигрантского подневольного труда старый тип дореволюционного монастыря представляется не подвижничеством, а домом отдыха. Благополучное монашеское житие прежних времен – розовый идеал нуждающегося или безработного беженца". Что касается нынешних католических монастырей, то они – просто"санатории", и настоящее подвижничество в духе святых Отцов в них не мыслимо. Одним словом только,"если когда‑нибудь зародится подобное начинание (истинный труднический, синтетический, монастырь – Г. Б.), можно будет утверждать, что Церковь победила своего врага".

Эту программу, зародившуюся в недрах"Утверждений", мать Мария и попыталась осуществить. Некогда она владела имением и умело хозяйничала в нем и явно обладала большими организационными и хозяйственными способностями. Вероятно, это, наряду с ее верой (позволяющей"ходить по водам"), придало ей решимости в осуществлении ее планов. Впрочем, жизнь внесла в ее планы серьезные коррективы. Не было денег, чтобы снять помещение, – русские эмигранты либо сами бедствовали, либо не спешили поделиться своими сбережениями. Снять особняк на авеню де Сакс помог митр. Евлогий. Но куда большими препятствиями были духовные – где взять необходимое количество людей, желающих и способных подвизаться в монашеском подвиге? Их окружали совсем другие люди – с трудом выживающие или гибнущие от нищеты и отчаяния русские эмигранты. Матери Марии пришлось начать с элементарного – она организовала пансион для молодых эмигранток, в котором они за минимальную плату получали кров и еду. Мечту о мастерских, как и мечту о монашеском общежитии, пришлось отложить. Впрочем, принятый с общего согласия устав включал общие молитвы утром, перед уходом на работу (которая протекала где‑то в миру) и вечером, посещение субботних и воскресных церковных служб, совместные говения. К тому времени мать Мария в одной из комнат снятого особняка устроила церковь, которую сама и расписала. Кроме церкви в пансионе была библиотека, действовал просветительский кружок по изучению России (КИР), пансионерки помогали друг другу в случае безработицы и болезней, вместе отдыхали. Но на что‑то большее, что превосходило человеческие силы, рассчитывать с их стороны, как убедилась мать Мария, не приходилось.

Если называть вещи своими именами, то мать Мария стала не настоятельницей монастыря, а хозяйкой пансиона! Впрочем, пансион этот был не совсем обычным, да и хозяйка заботилась не о своем заработке, а о благе своих пансионерок. Она жила в своем доме в закутке за котлом центрального отопления; чтобы лучше прокормить пансионерок (платы которых не хватало на питание), мать Мария отправлялась на Парижский рынок, где за бесценок приобретала скоропортящиеся товары, притаскивала их в мешке домой и готовила из них. Размышляя об обете нестяжания, который дают при постриге, мать Мария говорит об относительности такого понятия, как"частная собственность":"Очень многие охотно бы отказались от нее за право пользоваться общей собственностью, которая обеспечивала бы кров, одежду и пищу", все определяется тем, как человек к собственности относится. По ее замечанию, рядовой эмигрант, едва сводящий концы с концами,"по существу менее стяжателен, чем рядовой монах старого времени". Одним словом, мать Мария нашла ту точку"стояния"в своем монашестве, в которой отдавала (трудом и заботой) своим пансионеркам больше, чем у них брала. Так реально преодолевался закон"прибавочной стоимости", открытый Марксом, капиталистический принцип"побивался"не революционным коммунистическим, а христианским, в условиях, когда вокруг царил капитализм. Имелся этому свой коррелят и во внутренней, духовной жизни:

От небесного грома до шепота

Учит все – до копейки отдай.

Грузом тяжким священного опыта

Переполнен мой дух через край.

И забыла я – есть ли средь множества

То, что всем именуется – я.

Только крылья, любовь и убожество,

И биение всебытия. (183)

В вопросе об альтернативе коммунизму мать Мария, как и другие"новоградцы", видела один из главных вопросов современности. Из России за границу доходили сведения об ударном труде на стройках коммунизма, – даже с поправкой на пропаганду, это звучало вызовом. На Западе в это время разразился сильнейший экономический кризис, и если в СССР труд был насильственным и"ударным", на Западе само право на труд было поставлено под вопрос безработицей. Мать Мария размышляет над всеми этими вопросами в статье,"Крест и серп с молотом"(1933). Она с порога отметает возможность сочетать христианство и коммунизм, но с горечью говорит и о современных христианах:"Никто, никто не хочет… строить подлинную, трудническую и свободную, любовную христианскую жизнь. Если строят, то строят нечто иное, если же есть и не иное, – то не в жизненном строительстве, а в иногда очень замечательных, но всегда – словах и теориях и только словах и теориях". В гуще людей, среди споров"новоградцев"и повседневного быта пансионерок, трудничество матери Марии оставалось одиноким, поистине монашеским. Пребывание в пустыне продолжалось. Вместе с тем, она не переставала призывать других приобщиться той же монашеской жизни.

Тема труда является сквозной для матери Марии, начиная с"Руфи", после же пострига был написан замечательный псалом"Похвала труду". В нем речь идет о том, что труд из проклятья может стать благодатным, если он посвящен Богу и является созиданием Церкви (подробнее см. главу III. 2). О том же мать Мария писала в своей поздней статье"Вторая Евангельская заповедь":"Труд неправильно понимать лишь как дело рук, как поделку, – он требует ответственности, вдохновения и любви. Он должен быть трудом на ниве Господней"."Господня нива"для матери Марии – это человеческие сердца (ср. тему"жатвы Духа").

Как замечает Т. Манухина,"очень скоро рядом с пансионом матери Марии… появляются безработные… Эта"меньшая братия", по–видимому, все более и более стала интересовать мать Марию, и не только она одна, но и вообще всякая беспризорность, вопиющая нужда, безвыходное положение. Когда людям некуда идти и некому их защитить – мать Мария устремлялась им на помощь". Христианскую любовь мать Мария понимала не как проявление человеческой жалости, но как сораспятие с"братьями по плоти","подражание Христу". Оно приняло у нее форму, в которой было место любви и к тем, кто жил в ее пансионе, и к тем, кто, может быть, видел ее в первый и последний раз. Ведь сам Христос принял распятие не только вместе с благоразумным разбойником (покаявшимся грешником, который потом оказался с Ним в раю), но и с другим, Его искушавшим и пребывавшим в состоянии отчаяния. Как писала мать Мария:"Даже и на Голгофе… было три креста, – крест Богочеловека и кресты двух разбойников…. два последних креста как бы символы всех человеческих крестов". В самом деле, для пансионерок пансион матери Марии был островком любви и радости. Этот дух держался поначалу на одиноком подвиге матери Марии, которая ничего"своего"не имела, а все силы отдавала другим. Но общежитие не было бы возможно без готовности пансионерок приобщиться христианской жизни. Помимо этого"рая", который мать Мария открыла для тех, кто мог в него войти, она отдавала себя и тем, кого прибивала к ней судьба, не требуя от них ничего, а просто спасая от отчаяния. Мать Мария писала о жертвенной христианской любви, как о"литургии, проецируемой из Церкви в мир". Деятельность матери Марии расширялась, и в 1934 г. состоялся переезд из небольшого особняка на рю де Сакс в просторный дом на рю де Лурмель, 77. Помимо пансиона, на новом месте была устроена столовая, кормившая часто бесплатно, около 120 человек, а в старом гараже была устроена церковь во имя Покрова Божией Матери.

В церкви"некоторые иконы писались монахиней Иоанной (Рейтлингер). Некоторые были пожертвованы. Остальные писались (и вышивкой украшались) самой матерью Марией. Вышивкой она также украсила стены. Наверху вдоль правой стены тянулась"житийная"вышивка, посвященная царю Давиду; над царскими вратами позднее висела замечательная Тайная Вечеря, вышитая (как всегда без предварительных рисунков) в тяжелые годы 1940–41. Облачения тоже были ее работы. Окна она расписала растительным узором".

Уже и это краткое описание дает представление о том, сколько сил (и таланта) мать Мария вложила в устройство этой церкви, просуществовавшей до 1972 г. Все эти годы мать Мария не оставляла своего"трудничества"(вела бухгалтерию, доставала продукты, а с 1935 г. и стряпала на кухне и т. д.), писала стихи, богословские статьи, делала просветительские и богословские доклады, большинство из которых посвящено теме миссии христиан в мире. При всем этом мать Мария не прекращала своего аскетического, монашеского делания, откликалась на каждую нужду, принимала участие в чужих судьбах, одним словом, ее деятельность представляется поистине"синтетической". То, что не удалось в плане создания монастыря, призванного синтезировать все виды деятельности, стать образом целостного бытия, то вполне удалось лично матери Марии. Она и стала тем монастырем или, лучше сказать церковью, о которой писали некогда И. Степанов и сама мать Мария в статье"К Делу".

"Трудничество"для матери Марии всегда было творчеством. Как видно из статьи"Истоки творчества"(1934), для матери Марии были принципиально важны слова Христа:"Кто пребывает во Мне и Я в нем, тот приносит много плода, ибо без Меня не можете делать ничего (Ин. 15, 4–5)". Плодотворность деятельности понималась матери Марией, без сомнения, как следствие этого пребывания во Христе и Христа в человеке. Именно Христос (точнее, Св. Троица) является для нее"Господином победы и песни… творческим субъектом (всех) актов"творчества. Когда все дела делаются во Христе и силою Божией, нет главного и второстепенного, цели и средства, вся жизнь посвящена Богу и совершается человеком в сотрудничестве с Ним, особенно теперь, в Новом Завете, когда человек перестал быть просто орудием в руках Божиих (каким был в Ветхом), но стал Его свободным и сознательным со–трудником.

Мы подробнее остановимся на теории творчества матери Марии, сформулированной в ее статье"Истоки творчества"(1934), во второй главе. Статья была написана в неявном споре с Н. Бердяевым, который считал, что в Евангелии и христианской традиции ничего не говорится о творчестве, и только отталкиваясь от церковной традиции, можно привить христианству творческое начало. Мать Мария показывает, что это не так. На основе цитат из Св. Писания, она выводит христианское богословие творчества (не только художественного, но и всякого), которое не было для нее умозрительным, но, как и богословие христианской любви, вытекало из ее собственного опыта.

Постепенно дело матери Марии стало привлекать к себе все больше сторонников. Если поначалу ей помогали только ее престарелая мать С. Б. Пиленко (она была старостой лурмельского прихода), а затем дочь Гаяна (заведовала кухней), то впоследствии появились и помощницы–монахини (первой из них – еще на рю де Сакс – стала монахиня Евдокия (Мещерякова), а затем монахиня Бландина (Оболенская)); священником в Покровской церкви долгое время был обративший в православие француз о. Л

 

7. Православное Дело (1935–1939 гг.)

Настоящим торжеством для матери Марии стало образование по благословению митрополита Евлогия 27 сентября 1935 г. (в день Крестовоздвижения) объединения"Православное Дело". Его почетным председателем согласился стать сам митрополит, председателем избрали мать Марию, а заместителем председателя – К. В. Мочульского, казначеем стал о. Михаил Чертков, который теперь служил на Лурмеле. Название объединению предложил Н. Бердяев, который, вероятно, вспомнил формулу Ф. Достоевского (на нее обратил внимание еще Вл. Соловьев в речи о Ф. Достоевском). Объединение было поддержано мыслителями"Нового Града", для которых его образование, видимо, было связано с их мечтою о социальном, влияющим на общество (хотя бы эмигрантское) христианстве."Православное Дело"было призвано помогать нуждающимся, вести церковно–просветительскую и культурную работу. Речь шла об активном служении мирян в миру, о христианской общественности, действующей по благословению Церкви, но вполне самостоятельно.

"Если для спасения мира нужно возрождение Православной России, то для возрождения последней нужно создание православной общественности, все вопросы и явления жизни оценивающей с точки зрения православного мировоззрения. Цель"Православного Дела" – стремиться к этому. Оно должно звать к духовному и нравственному возрождению общества. Оно должно распространять истины Православия не как отвлеченную догму, а применительно к данным условиям и показывая, как разрешаются на основе православных начал все вопросы личной, общественной и государственной жизни.… По православному пониманию Церковь составляют не только иерархи и священнослужители, но и весь верующий православный народ… деятельное участие в ней и ответственность за жизнь Церкви лежит и на мирянах". Эти слова принадлежат не тем, кто создал в 1935 г. объединение"Православное Дело", а произнесены в 1959 г. при открытии общества"Православное Дело"ныне прославленным Зарубежною Русскою Церковью во святых архиепископом Иоанном (Максимовичем), бывшим тогда Экзархом этой Церкви в Западной Европе. Как бы не отличались друг от друга по своим взглядам демократы и социалисты"новоградцы"и сторонник монархии свт. Иоанн, их подходы к данному вопросу, как видим, – очень похожи. Общим является идея о том, что для возрождения России и мира необходимо создание"православной общественности", которая бы действовала в миру.

Что касается представления матери Марии о"Православном Деле", то мы находим его в одноименной статье 1935 г., опубликованной в"Новом Граде". Главный вопрос для нее: как сделать так, чтобы христианство, обращенное в мир, перестало быть второсортным по сравнению с тем, которое обращено к Богу. Статья полемически заострена против К. Леонтьева и В. Розанова. С В. Розановым мать Мария не соглашается, что христианство имеет"темный лик", что, в отличие от мира, который знает радость и любовь, православие радости не знает, что его суть – в борьбе с плотью, страстями и в страхе Божием, и этот"темный"(монашеский) лик православия противоположен"живой жизни", он делает мир"горьким". То же самое, хотя с позиций защиты православия, утверждает и К. Леонтьев. Мать Мария, напротив, говорит, что теперь (напомним, речь идет о Европе эпохи экономического кризиса) каждому совершенно ясно, что"не дает радости вся современная жизнь, – горькая, хотя в ней отнюдь не отражается сейчас горький и скорбный лик Христа". Одним словом, не Христос делает жизнь"горькой"(вопреки Розанову), а сам мир настоящей радости не знает. Радость возможна только во Христе, это пасхальная радость взаимной любви, являемой миру и проявляемой в мире как"единодействие". Не будем спорить, насколько мать Мария адекватно поняла двух русских мыслителей (ее суждения о них слишком схематичны и категоричны), гораздо важнее то, что она предложила сама.

Ответом на вызов, брошенный христианству с позиций защиты"живой жизни"(Розанов) и тех, кто хотел бы ее"подморозить"(Леонтьев), является не приспособление к миру в духе христианского гуманизма, но соединение двух предельных вещей – любви к Богу и любви к человеку. В этом контексте мать Мария впервые выдвигает идею о"мистике человекообщения"(которая наряду с идеей"подражания Богоматери"является основной в ее учении о любви):"Необходимо понять, что христианство требует от нас не только мистики Богообщения, но и мистики человекообщения, что по существу приводит нас также к раскрытию Богообщения. Только при такой установке исчезает второсортное христианство, обращенное к миру". Человек – образ Божий, и правильное общение с ним – тоже путь к Богу. Речь идет именно о"мистике", то есть о самом высоком измерении духовной жизни, а не о чем‑то, сводимом к социальному служению в миру и благотворительности."Мы не хотим быть благотворителями, – мы строим нашу общую жизнь", – писала мать Мария. Речь шла о попытке единения людей на основе евангельских заповедей, которые для нее тождественны с православными:"Соборное, православное христианство… ежедневно учит нас за литургией:"Возлюбим друг друга, да единомыслием исповемы"."Возлюбим", – это значит не только единомыслие, но и единодействие, это значит общая жизнь". Там мать Мария говорила о воплощении евангельских, литургических принципов жизни, той любви, которую заповедал Христос. Нет сомнений, что жить так невозможно, что это – попытка осуществить Царствие Божие на земле, но именно таково дерзание матери Марии. Против В. Розанова и К. Леонтьева она писала:"Не темный лик и не розовое христианство сулит нам грядущее время. Лик будет огненным, и христианское делание белым". Говоря проще, речь шла о святости. В то время как большинство"новоградцев"продолжали размышлять о социальном христианстве и христианской демократии, мать Мария призывала всех, кто услышит, к святой жизни. Ее‑то она и считала единственным ответом на вопросы Леонтьева и Розанова.

Создание"Православного Дела"было несомненной победой матери Марии, но этой победе предшествовало тяжелое поражение. Объединение образовалось в сентябре 1935 г., а непосредственно перед этим, в июле, приехавший на парижский конгресс писателей Ал. Толстой убедил Гаяну (ей было уже 22 года) вернуться в Россию. Что касается Ал. Толстого, то некогда он был идейно близок левому крылу"сменовеховцев". Е. Скобцова упоминает это движение, называя его по имени его лидера Устрялова ("устряловцы"), впрочем сам Н. Устрялов представлял собой правое крыло этого движения, не вполне чуждого"утвержденцам"(в"Утверждениях"№ 3, 1932 г. даже была опубликована его статья). Идеология движения подробно проанализирована М. Агурским, который называет ее"национал–большевизмом". Движение это одобряло большевиков и коммунистическую революцию и полагало, что коммунизм – это национальная судьба России, что, несмотря на весь ужас революции, именно коммунистическая Россия спасет мир от духовной смерти, хотя коммунизм при этом, конечно, должен эволюционировать. Одним словом, эта идеология была разновидностью русского мессианизма. Отъезд старшей дочери, до этого разделявшей труды с матерью, был тяжелым ударом для матери Марии. Такова была для нее расплата по"мессианским"счетам ("мессианская"тема встречается в последний раз в 1933 г., когда мать Мария на семинаре по истории русской мысли в Пореволюционном клубе делала доклад"О русской мессианской идее до славянофилов"; его содержание нам не известно).

Трагическая разлука матери и дочери была реальностью того"страшного суда", который происходит уже в этой жизни и отделяет друг от друга даже близких людей (каждый из которых наделен свободой). Но, как мы видим по жизни матери Марии, даже"правые"на этом суде оказываются в ответе за тех, кто выбрал другую сторону. Можно только догадываться, что испытала мать Мария, когда получила от Гаяны письмо из СССР, в котором та писала, что за ударный труд ей собираются подарить собрание сочинений тов. Сталина.

Назвав когда‑то, в период своего увлечения образом матери–земли, дочь именем Гаяна"земная", Кузьмина–Караваева, вероятно, и не подозревала, как скажется это имя на судьбе дочери. Гаяна вернулась на свою и своей матери земную родину ("землю"), здесь ей и было суждено умереть в 1936 г.

Смерть второй дочери, как и смерть первой, вызвала у матери Марии глубокие переживания. Вероятно, после нее она написала статью"Рождение в смерти", где изложила свою теодицею. Тема смерти нашла свое выражение и в новых стихах матери Марии. Вместе с частью старых эти стихи были опубликованы в сборнике"Стихи"(Берлин, 1937). Это была первая в истории Церкви и русской культуры книга стихов, выпущенная православной монахиней. Помимо любви–сострадания к людям и творению, всего того, что мать Мария назвала"всеобъемлющим материнством", в новых стихах (более подробный анализ которых см. в главе III. 3) мы находим новую духовную установку – на активное сопротивление злу, которое передается в образах битвы Давида с Голиафом. Смысл этих стихов, как и того, о каком сражении идет речь, проясняется в контексте статей матери Марии, в частности,"Второй Евангельской заповеди"(1939). Христианин выступает на стороне Бога в битве за сердца человеческие. Мало увидеть в ближнем образ Божий. Увидев его в своем брате, человек увидит и"как этот образ Божий затуманен, искажен, исковеркан злой силой. Он увидит сердце человеческое, где диавол ведет непрестанную борьбу с Богом, и он захочет во имя образа Божьего… начать борьбу с диаволом… Он это сможет, если у него не будет ни одного самого утонченного, самого корыстного желания, если он, подобно Давиду, сложит с себя доспехи и только с именем Божиим кинется в бой с Голиафом".

Теперь становится понятно, о чем идет речь в стихах:

Сильный Израилев, вижу врага я

И твоей воли спокойно ищу.

Вот выхожу без доспехов, нагая,

Сжавши меж пальцев тугую пращу. (132–133)

Образ царя, пророка и псалмопевца Давида в тридцатые годы особенно привлекал мать Марию, ему она посвятила одно из самых замечательных своих произведений – грандиозную вышивку (длиной более 5 метров) с восьмью эпизодами из его жития (мы посвятили этой работе отдельную статью).

Давид, сразивший Голиафа, – не единственный ветхозаветный герой, с которым сравнивает себя мать Мария. Другим является Иаков, боровшийся с Богом и получивший после этого благословенье (но не раньше, чем была"сокрушена"его кость). Вспомним, что мать Мария понимала постриг как причисление к"избранному роду", духовному Израилю. Не случайно Иакову, получившему после борения с Богом имя Израиль (Быт. 32, 22–31), посвящены в сборнике несколько стихотворений.

Если битва со злом, дьяволом, связана для матери Марии с борьбой за сердца ближних, то"борение с Богом" – относится к собственной подвижнической жизни. Вторя словам Христа (Мф. 11, 12), мать Мария говорит:"Церковь учит, что Царствие Небесное берется усилиями". Само подвижничество в Православии понимается как стяжание Царствия, встречи с Живым Богом, и мать Мария этого никогда не забывала. При этом борьба подвижника с Богом понимается не как богоборчество (возникающее по поводу"слезинки ребенка"), а как следование за Христом и вольное полагание жизни за людей. (В этом смысле эпизод борьбы Иакова получает толкование как прообраз Голгофского Распятия). Революционное богоборчество не просто отвергается матерью Марией, но замещается другим, истинным"богоборчеством", выражавшимся у нее вначале – в подвижнической, труднической жизни ("несение креста"), а потом – в вольной смерти.

Теперь понятно, как мать Мария ответила на предвоенную милитаризацию мира. Ее стихи и статьи стали по–христиански мужественными. Собственно, сам монашеский постриг – это не только возвращение блудного сына к Отцу, но и вступление в ряды"воинов Христовых", выход на брань с миродержцем тьмы века сего. Поэтому упрощением является представление о том, что для матери Марии главным было"всеобъемлющее материнство" [168]Ср. Шустов А. Н. Всеобъемлющее материнство // Восхождение. Тверь. 1994. С. 35-41.
. Во Христе не только снимается противопоставление"мужского"и"женского", но оба начала преображаются, находят свое воплощение, которое в богословии матери Марии именуется"подражанием"Христу и Богоматери.

Сам характер"православного дела"после 1935 г. стал для матери Марии несколько иным, чем прежде. Ее деятельность стала более масштабной, она стояла во главе организации, опекавшей несколько храмов, общежитий, воскресных школ и т. п. Личность и деятельность матери Марии, несомненно, оказывала большое влияние на многих русских людей, в том числе и на ведущих деятелей культуры русского Зарубежья. Достаточно сказать, что заместителем матери Марии по"Православному Делу"был выдающийся литературовед и мыслитель К. Мочульский. На Лурмеле проходили заседания Религиозно–философской академии Н. Бердяева, здесь делали доклады о. Сергий Булгаков, Б. В. Вышеславцев, К. В. Мочульский, Г. П. Федотов, И. И. Фондаминский, читались лекции по вопросам церковной истории, догматики и литургики.

"Православное Дело"было прибежищем для сотен русских людей, но одновременно и культурным и духовным центром. В своем же личном делании мать Мария спасала уже не только приводимых к ней судьбой, но и разыскивала тех, кто не силах был искать помощи, не сознавал, что он духовно гибнет, или просто был отрезан от мира, как русские туберкулезники, не имевшие никакой помощи и умиравшие в одиночестве во французских больницах. Следуя словам Христа о том, что добрый пастырь оставляет девяносто девять овец, чтобы спасти одну заблудшую, мать Мария отыскивала и спасала людей, буквально вырывая их из объятий зла и смерти. Ее деятельность была чем‑то вроде схождения во ад и"отбивания"людей, ставших его добычей. Таким было ее"активное монашество в миру".

Как видно по стихам, смерть старшей дочери мать Мария пережила тяжело, но мужественно. Она стала для нее тем"сокрушением ребра", которое постигло мать Марию в борьбе за стяжание Царствия Небесного. Гаяна вырвалась из самого пекла этой борьбы – на Лурмеле она занималась кухней, стояла у котла. Эту жизнь она, бывшая"пиром огня и света", вероятно, переносила тяжело, но не потому, что не хотела трудиться, а потому, что не получала от нее радости, хотела служить не только Богу, но и своей Родине, народу, быть вместе с ними. Как писал в 1936 г. Г. Федотов:"Сейчас в Россию потянулась честная молодежь, которая хочет служить Родине". Эта попытка служить Богу и Родине кончилась трагически.

Пути матери и дочери разошлись, но после смерти Гаяны мать Мария сама встала на ее место на кухне, которое Т. Манухина (посетившая ее однажды в знойный июньский день) сравнила с"геенной огненной". В этом, вероятно, состояло ее материнское заступничество перед Богом за дочку, в этом, а также в том, что после смерти Гаяны мать Мария усилила свой подвиг, в котором она вырывала людей из объятий зла.

Не успела мать Мария обрести себя в своем христианском служении, как ее встретили новые испытания. Теперь она должна была не только идти по избранному пути, но и отстаивать свое понимание христианства и монашества внутри самой Церкви. Это началось с появления нового настоятеля Покровского храма"Православного Дела"архимандрита Киприана (Керна),"выписанного"в 1936 г. митр. Евлогием из Сербии ради наставления матери Марии на"правильное понимание монашеского пути". Духовный и идейный конфликт с архим. Киприаном продолжался до сентября 1939 г., когда по настоятельной просьбе матери Марии он был переведен в другое место – в Богословский институт св. Сергия, где был преподавателем литургики, пастырского богословия и патрологии.

Конфликт с о. Киприаном не был единственным. В 1937 г., после публикации статьи"Испытание свободой"(1937), с критикой взглядов матери Марии на состояние дореволюционной Церкви выступили о. Сергий Четвериков и И. К. Юрьева. Все хуже к матери Марии за ее"нетрадиционное"монашество в миру стали относиться во влиятельных кругах русской эмиграции. Постепенно испортились ее отношения с доселе разделявшими ее идеи сотрудницами –матерью Евдокией и матерью Бландиной. Большинство статей матери Марии о монашестве и аскетизме (числом более 10) написаны в период этого конфликта (1936–1939 гг.).

История конфликта, источником которого было разное понимание монашества, достаточно подробно описана, тем не менее, его духовная проблематика, о которой можно судить по статьям и стихам матери Марии, написанным в это время, остается до сих пор не исследованной. Пониманию мешает и то, что сегодня этот конфликт используется т. н. церковными"либералами"и"модернистами"в их полемике с"консерваторами", которые, в свою очередь, полемизирует не столько с реальной матерью Марией, сколько с тем ее образом, который создают их противники (см. например, статью протоиерея Валентина Асмуса с характерным названием:"Пророческий голос"Никиты Струве и мать Мария (Скобцова)". Как бы то ни было, полемика матери Марии о существе монашества и христианства в целом, выразившаяся в ее статьях 1936–1939 гг., до сих пор вызывают живейший интерес, ибо она затрагивает самые важные, остающиеся актуальными, вопросы христианской жизни.

Чтобы понять эти статьи, вспомним, что в это время происходило в Церкви. Главным событием истории Церкви в XX веке было мученичество, принятое за Христа и Церковь сонмом Новомучеников в России. Мученичество, как и в древности, стало той реальностью, перед лицом которой жил теперь истинный христианин. В этой перспективе следует оценивать и многие идеи матери Марии. Возьмем самую острую статью"Типы религиозной жизни". Здесь мать Мария, среди прочих, останавливается на"эстетическом типе благочестия", для которого главное в христианстве связано с красотой православного богослужения. (О. Александр Шмеман говорил об о. Киприане Керне:"Единственной подлинной радостью было в его жизни Богослужение… Описать его служение можно одним словом: оно было прекрасно"). Мать Мария (сама бывшая художницей) ничего не имеет против красоты, но для нее это не главное. Она замечает, что сейчас в России богослужение разрешено, но со стороны властей это"очень тонкий психологический расчет, основанный на том, что православное богослужение без дел любви, без явлений подвижнической жизни, без слова Божьего… бессильно явить обмирщенному и обезбоженному человечеству Христову правду". Далее она замечает:"Может быть, в этом смысле для Церкви было бы полезнее не иметь официального разрешения на богослужения, а собираться тайком, в катакомбах, чем… не иметь возможность являть миру всю любовь Христову во всем опыте своей жизни". Прот. Валентин Асмус, упрекая мать Марию, говорит:"В 1937 г. это означало бы для всех"практикующих"… расстрел". Но именно об этом, правда, с церковных позиций, и говорит мать Мария: для Церкви было бы полезнее идти путем мученичества, чем путем разрешенного врагами Церкви храмового благочестия. Теперь мы знаем, что этот путь – мученичества за веру, являемую в христианской жизни – и был избран Церковью мучеников в России.

На этом примере видно, что все"типы религиозной жизни"(даже самые возвышенные) мать Мария подвергает нелицеприятному суду, который уже и так реально имел место в истории. Критерием истинности для нее была Христова Голгофа, на которой, по ее словам, в это время оказалось все человечество:"Голгофа разрастается, становится всем миром. Ничего не остается, кроме Креста", – писала она в статье"Оправдание фарисейства"(1938). В этой же статье, мать Мария замечает, что в мировой истории (как и в жизни отдельного человека) имеет место"подражание Евангелию". Именно в момент Голгофы обнажается все различие между Христовым путем жертвенной любви к Богу и людям, вольного принятия Креста и всеми другими путями. В повторяющейся сейчас Евангельской истории все играют ту или иную роль: Пилата, Иуды, фарисеев, римлян…. Фактически оказывается, что другие"типы религиозности"не просто"другие", но в критический момент Суда они присущи тем, кто распинает Христа и Его свидетелей (хотя до поры до времени все эти"типы"полезны, необходимы и даже"оправданы"для хранения традиции, духовного самоуглубления и нравственного очищения).

Явно полемизируя со своими противниками в Церкви, мать Мария писала:"В христианстве сохранились все силы, действовавшие и в Ветхом завете. Та же жестоковыйная, безразличная, удобопревратная толпа, те же блюстители закона, уже нового… христианские книжники, фарисеи, законники, и еще – те же побиваемые камнями пророки, юродивые, носители благодати, не укладывающиеся в рамки закона, беззаконники для тех, кто подзаконен". Как мы видим, некогда называвшая русский верующий народ Израилем, мать Мария пришла к пониманию того, что этот"Израиль"(каким он представлен Русской Церковью в эмиграции) – в массе своей"ветхий", хотя и называется"новым". Сама внутрицерковная ситуация была пережита и понята ею как такая, в которой в одной и той же Церкви одни хранят каноны, уставы и богослужение, а в аскетике заботятся о спасении своей души (не полагая ее за других), а немногие другие идут путем жертвенной любви. При этом"законники"(фарисеи, книжники, саддукеи) в критический момент судят и отправляют на казнь тех, кто в своей свободе и любви"подражает Христу". Именно так матери Марии виделось ее собственное положение в Церкви, где ее деятельность,"православное дело", требовавшее зачастую нарушения"субботы"ради человека, осуждалось церковным"общественным мнением"и не вполне понималось даже митр. Евлогием:

Я знаю, зажгутся костры

Спокойной рукою сестры,

А братья пойдут за дровами,

И даже добрейший из всех

Про путь мой, который лишь грех,

Недобрыми скажет словами.

И будет гореть мой костер

Под песнопенье сестер,

Под сладостный звон колокольный,

На месте на Лобном в Кремле,

Иль здесь, на чужой мне земле,

Везде, где есть люд богомольный.

От хвороста тянет дымок

Огонь показался у ног,

И громче напев погребальный.

И мгла не мертва, не пуста,

И в ней начертанье креста –

Конец мой, конец огнепальный.

17 июля 1938 г. (185)

Как замечает биограф матери Марии, ее аресту гитлеровцами не в последнюю очередь"содействовало злобное отношение к ней эмиграции" (на нее донесли), так что предвидение матери Марии отчасти оправдалось. Впрочем, в приведенных стихах она не обличает и не обвиняет"богомольный люд", скорее ее слова пропитаны горечью и болью, которая изживается только через переведение взора с осуждающих ее людей на предстоящий Крест. Можно лишь догадываться, какое одиночество испытывала мать Мария среди"своих", православных русских эмигрантов, казнящих ее осуждением и непониманием.

О том, насколько острым в критический момент истории Церкви становится противостояние тех, кто идет путем церковного и внутреннего благочестия, но отказывается от свидетельства, и тех, кто выбирает путь благодати и свободы, можно судить по событиям в России, где после сталинской конституции 1936 г. вся церковная жизнь была сведена к отправлению культа. Митрополит Сергий (Страгородский) ради сохранения Церкви подчинился этому требованию, а сонм Новомучеников, не желая отказываться от проповеди Слова Божия, от христианской свободы и жертвенной любви (все это было в Катакомбной Церкви), пошел путем исповедническим, не принимая навязываемые условия существования Церкви. В результате самому митр. Сергию пришлось участвовать в гонениях на Церковь мучеников. В то самое время, когда в России истинные христиане умирали за свободу Церкви и христианской совести, мать Мария находила силы для своей подвижнической жизни в том же самом Кресте Господнем, что и мученики в России, с которыми она духовно соединялась на своих"Парижских Соловках":

Повелевающий мне крест поднять,

Сама в борьбу свободу претворяя,

О, взявши плуг, не поверну я вспять,

В любой стране, в любой тюрьме опять

На дар твой кинусь, плача и рыдая.

В любые кандалы пусть закуют,

Лишь был бы лик Твой ясен и раскован.

И Соловки приму я как приют,

В котором Ангелы всегда поют, –

Мне каждый край Тобою обетован.

Чтоб только в человеческих руках

Твоя любовь живая не черствела,

Чтоб Твой огонь не вызвал рабий страх,

Чтоб в наших нищих и слепых сердцах

Всегда пылающая кровь горела.

1937 г. (185–186)

Монашество зародилось когда‑то как"бескровное мученичество", но поскольку мать Мария не находила этой же меры любви к Богу и людям в монашеской и церковной среде, с которой она соприкасалась, она обличала ее и сама испытывала, особенно со стороны некоторых влиятельных лиц,"гнушенье, сухость, мертвость и плевки".

Неверно оценивать статьи матери Марии конца тридцатых годов в контексте современной полемики церковных"модернистов"с"консерваторами". Идеи матери Марии отнюдь не тождественны идеям церковных модернистов, последние хотят сделать православие проще, доступней и привлекательней для широкого круга современных людей. Верно, что модернизм выступает под лозунгом свободы и любви, а мать Мария тоже пишет о свободе, которую она противопоставляет"законничеству", и о христианской любви, противопоставляемой духовному эгоизму. Но на этом все сходство и кончается, поскольку свобода и любовь в ее понимании стяжаются только через Крест.

Некоторые из пассажей"Типов религиозной жизни"матери Марии (в частности, те, где она пишет, что знающие до тонкостей технику молитвы могут не иметь дара любви) выглядят для церковного сознания вызывающе и кажутся выпадом против исихазма, специалистом по которому, к слову сказать, считался о. Киприан (Керн), написавший исследование об антропологии свт. Григория Паламы. Но и эти пассажи следует понимать в контексте. Подобно тому, как мать Мария не выступает за упразднение красоты православного богослужения, церковного календаря или устава (при"Православном Деле"были организованы курсы псаломщиков), не выступает она и против умного делания. Речь идет, однако, о том, что даже практика"умной молитвы", если она не ведет к стяжанию любви (ср. 1 Кор. 13, 1–3), неправильна и бесполезна (мы еще вернемся к этой теме).

Кажется, что в конфликте с архим. Киприаном и монахинями Евдокией и Бландиной мать Мария, убедив митр. Евлогия, перевести их в другое место, не проявила должного терпения и любви. Но если вспомнить, что прибывший в 1939 г. вместо о. Киприана о. Димитрий Клепинин стал сподвижником матери Марии вплоть до смерти, все становится на свое место. Мать Мария не хотела насиловать чужой свободы, но и сама не отреклась от своего пути. В конечном счете, отделившиеся осенью 1938 г. монахини основали свою обитель, которая существует до сих пор. Также и о. Киприан после ухода из"Православного Дела"обрел себя в том"ученом монашестве", об отсутствии которого в современном православии он сокрушался всю жизнь.

Суть конфликта между матерью Марией и о. Киприаном станет еще понятней, если привести характеристику о. Киприана, данную известным эссеистом и литературным критиком В. Вейдле:"Как хорош он был в церкви, когда служил, как хорош он был вообще – высок, строен, красив, всем своим существом благообразен. Глубокое это греческо–русское слово, не отделяющее добра от красоты, точно создано было для него; вся боль его о мире и о людях, могла бы высказаться повторением того, что говорит старец Макар Иванович в"Подростке"Достоевского:"благообразия не имеют". И не было в этом у него никакой… позы. Не одеянием это было. В этом был он сам, его вера, его любовь".

В этой ссылке на Макара Ивановича, однако, упущен один важный момент. Герой Достоевского, как известно,"принял на себя вину"своей, оставившей его ради Версилова, жены. Он покинул дом и семью, стал странником и при этом не обвинял никого, более того, сохранил любовь к Версилову и своей бывшей жене и их сыну, заботился до смерти об их душах. Эта тема – "принятия на себя вины"другого (одна из важнейших для Достоевского), стала одной из основных и у матери Марии. (Мы не раз уже убедились в этом по ее ранним произведениям).

В пьесе–мистерии"Анна"(1939), написанной по мотивам спора с о. Киприаном и монахиней Евдокией, мать Мария изображает себя в образе монахини Анны, которая уходит в мир и там встречает человека (Скитальца), продавшего свою душу дьяволу за счастливую и долгую жизнь на земле (этот мотив уже обыгрывался ею в поэме"Мельмот–Скиталец"). Спасти Скитальца может только тот, кто вместо него подпишет тот же договор. Анна решается спасти его, она обещает свою душу дьяволу, но при этом не принимает земного счастья, которое по этому договору могло бы ей принадлежать. Видя такую любовь, Скиталец (в чьей фигуре угадывается обобщенный образ русского человека, поддавшегося соблазну революции) приносит покаяние и оказывается спасен. Но вот приходит час смерти Анны. Ее душа должна попасть к дьяволу, но против посланца сатаны за нее судится святой Василий Блаженный. Он настаивает на том, что бескорыстная жертвенная любовь не может быть пожрана адом. Душа Анны возносится на небо.

В этой пьесе (художественные особенности и литературные корни которой уже разбирались), монахиня Анна"совлекается"своего монашеского образа, уходит в мир ради спасения людей, чья жизнь из‑за того, что они продали душу за счастье, превратилась – уже здесь на земле – в ад. В этот ад и сходит Анна, покидая монастырь ("отдать душу дьяволу"значит, очевидно, согласиться войти в этот"ад", покинув стены монастыря). В то время как другие монахини, и в первую очередь антипод Анны – Павла, остаются в монастыре спасать свою душу, Анна уходит в мир, где встречает Скитальца и,"отдавая за его душу свою", спасает его. Разбирая эту пьесу, надо иметь в виду, что отречение Анны от всех земных благ, которые сулил ей договор, говорит о том, что она уже совершила свой подвиг отречения от мира, ее душа уже и так всецело посвящена Богу. Вероятно, Павле необходимо было продолжить подвиг спасения своей души, потому что для нее мир был полон соблазнов и искушений. Анна же потому и могла положить свою душу за другого, что мир ее больше не соблазнял.

В жизни самой матери Марии таким моментом был уход в монашество и то"обнищание", которое засвидетельствовано в ее стихах:

Уплатила я по всем счетам

И осталась лишь в свободе нищей.

Вот последнее, – я дух отдам

За Твое холодное жилище.

Бездыханная гляжу в глаза, –

В этот взор и грозный и любовный.

Нет, не так смотрели образа

На земле бездольной и греховной.

Тут вся терпкость мира, весь огонь.

Вся любовь Твоей Голгофской муки.

И молюсь: руками душу тронь.

Трепещу: Ты простираешь руки. (158)

В отличие от монахинь Евдокии и Бландины, до принятия монашества мать Мария уже имела многое из того, что может дать мир (семья, житейское благополучие, литературная, общественная и церковная известность и т. п.). Тем не менее она отреклась от всего этого ради Бога (при этом процесс ее отречения был не так прост и растянулся на несколько лет)."Монашество в миру", таким образом, было для матери Марии следующим шагом после обретения ею свободы от мира. Только после того, как ее душа стала свободна и посвящена Богу, она могла"положить ее за други своя". Поэтому идеи матери Марии о"монашестве в миру"не следует применять без должной рассудительности. Мера любви к ближним не должна превышать меры любви к Богу. Только совершенное отречение от мира позволяет спасать тех, кто стал добычей зла. Всякая попытка"спасать"других, не отрекшись от мира, превращает"спасающих"в таких же"скитальцев", как и"спасаемые"(что и происходило у матери Марии в период ее эсеровского прошлого).

Собственное обнищание матери Марии, как и полученное ею прощение грехов, является важнейшим моментом ее жизни. Без этого невозможно понять всего остального. Некоторые статьи матери Марии могут создать впечатление, что она вообще против"традиционного"монашества, которое есть, в первую очередь, школа бесстрастия – свободы от страстей и мирских привязанностей. В частности, вызывающе выглядят ее призывы открыть монастыри для беспризорных и воров, впустить мир в монастырь. Но пьеса"Анна"и такие поздние статьи, как"О подражании Богоматери"(1939), не оставляют сомнений: совершенный подвиг любви к ближнему невозможен без полного отречения от мира. Ведь и святые из выбранных ею житий, в частности, Виталий–монах, которого она снова вспоминает в"Анне", прежде чем прийти в город спасать падших и заблудших, проходят в пустыне путь суровой аскезы. Чтобы"совлечься"монашеского образа, надо прежде в него по–настоящему облечься (разумеется, по внутреннему человеку) – вот это и забывают сегодня те, кто вслед за Н. Бердяевым рассуждает о"монашестве в миру"и ссылается при этом на мать Марию.

Приведем два свидетельства. Одно – о. Бориса Старка, который сказал, что"ряса была для нее кожей, а не маскхалатом", другое – Т. Манухиной, передавшей следующие ее слова:"Вот и монашеский костюм… все бы так с себя и сняла! – воскликнула мать Мария. – Надеть бы рогожку с дыркой для головы, подпоясаться веревкой – хорошо! Говорят, монашеское одеяние проще мирского, совсем не проще, из этой простоты какой утонченный шик умудряются извлечь! Какую изысканную грацию всех этих падающих линий!…Вот, например, Х (она назвала одного архимандрита) – тонкий аскет. Меня с моим внешним видом он просто не выносит, а я нарочно, прости, Господи, – как мне выходить к нему…, апостольник долой, всклочу волосы, в руках капуста, да так из кухни к нему и выхожу и монашеским поклоном приветствую… Ну что же, сердится, презирает…". В этих словах содержится вся суть конфликта матери Марии и архим. Киприана, для которого важнее всего было"быть в форме"в своем"ангельском", монашеском образе. В этом благообразии есть своя правда и свой смысл, но выше него церковная традиция чтит юродство Креста, кеносис, совлечение всех и всяческих"форм", положение своей души за других. Этим путем и шла мать Мария в последние годы своей жизни. Полемика с о. Киприаном носила для нее характер юродства. Не случайно в момент смерти заступником Анны (покинувшей монастырь ради спасения людей) выступает любимый матерью Марией святой Василий Блаженный, которого она упоминает в своих стихах, икону которого написала для Лурмельского храма.

В последние годы жизни монашество матери Марии было, по словам Т. Манухиной,"окрашено заветами юродства". Еще в статье"О юродивых"(1930) мать Мария задавала вопрос:"Является ли юродство личным подвигом спасения души, или в нем открывается своеобразный путь служения миру?"и отвечала на него:"Я лично думаю, что юродство всем напором своим, всем своеобразным своим творчеством направлено на мир, и в мире его непосредственное дело". Юродство – это вызов закоснению в церковном быте, в сложившихся формах церковного благочестия, заслоняющих Христа и живых людей. Юродством Креста мать Мария уберегалась от того, чтобы отождествиться с положением председателя крупной православной организации, стать важной"православной дамой", какие встречались в эмиграции. Тем же юродством она пыталась разбудить совесть русской эмиграции накануне событий, которые все равно всех заставят сделать свой выбор. Надвигалась Вторая мировая война.

 

8. Война и смерть (1939–1945 гг.)

Последний период жизни матери Марии, ее сотрудничество с Сопротивлением, жизнь и смерть в лагере Равенсбрюк подробнее всего освещены в литературе, поэтому мы позволим себе на нем не останавливаться. Что касается религиозно–философских статей и пьес–мистерий матери Марии, написанных в этот период и посвященных анализу тоталитаризма, состоянию мира во время Второй мировой войны, а также судьбам еврейского народа, то об этом мы будем говорить во второй главе.

Здесь же упомянем, что в лице евреев, которых она спасала от нацистов, мать Мария встретила последнего в своей судьбе"Скитальца" – вечного Жида Агасфера, не находящего себе пристанища, скитающегося по лицу земли. Он является у матери Марии, как уже замечалось, продолжением образов Мельмота из"Мельмота–Скитальца"и Скитальца из пьесы"Анна". Но если Мельмот изображал А. Блока (и русского интеллигента, оторванного от народа), а Скиталец – русского человека, подписавшего контракт с дьяволом ради счастливой жизни и оказавшегося скитальцем на земле, то теперь для матери Марии настало время спасения и"взятия на себя судьбы"последнего, архетипического"скитальца" – Агасфера. Спасая евреев, мать Мария разделила их судьбу (вплоть до принятия смерти за них) ради спасения их от того договора, по которому они, предпочтя земное царствие небесному, обрекли себя на ад на земле. Об этом она не говорит прямо, но в контексте творчества матери Марии, такая трактовка очевидна.

Последние произведения матери Марии, особенно поэма"Духов День"(1942), которой мы посвятили отдельную статью (см. также Главу III. 4), явились для нее, как и ее подвиг по спасению жертв нацизма, подготовкой к смерти и встрече с Богом:

Пусть будет сердце смертное готово

Предстать на суд. Пусть взвесит все дела.

Пусть выйдет в вечность без сумы и крова. (279)

Именно такое предстояние Богу, полное обнищание (кеносис), позволило матери Марии войти в апокалиптическую реальность, которой исполнены ее произведения этого времени (подробнее см. во второй главе). Последним же"обнищанием"матери Марии было то, что она не пожалела отдать Богу ради спасения людей своего сына Юрия. Он помогал матери Марии спасать евреев от нацистов и, как и она, принял мученическую смерть – погиб в лагере в 1944 г., как и священник Димитрий Клепинин – последний духовник"Православного Дела"(с 1939 г.), ближайший соратник матери Марии.

Тема матери, благословляющей на смерть своего сына, как показала М. Могильнер, была широко распространена в среде народников и эсеров до революции."Мать революционера, подобно Богоматери, благословляла жертву (смерть) своего ребенка". Этот образ, согласно М. Могильнер, восходит к воспоминаниям матери Б. Савинкова, некогда товарища Кузьминой–Караваевой по партии эсеров. В своих произведениях, начиная со"Святой земли", мать Мария возвращает этот образ из народнического обратно в христианский. Но если в"Святой земле"(1927) Е. Скобцова говорит о двух разных путях: жертвенном"сыновнем"(пути следования на Голгофу) и материнском"пассивном"(пути принятия этой жертвы), то в статье"О подражании Богоматери"(1939) мать Мария пишет, что каждый человек должен подражать и Христу, и Богородице в любви к Богу и ближним. Сама мать Мария не только благословила своего сына Юрия на жертвенный путь, но и первая пошла по этому пути.

Смерть каждого из детей матери Марии, как и их имена, имели для нее свое мистическое значение.

Смерть четырехлетней Насти пробудила Е. Скобцову для новой жизни во Христе. Само имя Анастасия (Воскресение) оказалось символом новой жизни, воскресения духовного после пережитого"смирения до земли"перед волею Божией.

Смерть Гаяны была иной: старшая дочь матери Марии, как некогда она сама, хотела послужить Богу, служа своей земной родине, но это кончилось трагически. В ответ на эту смерть мать Мария только усилила свой подвиг спасения людей от зла.

Наконец, сын Юрий сам пошел вслед за матерью путем исполнения заповедей любви к Богу и людям и тем во Христе победил зло. Имя Юрий – краткий эквивалент имени Георгий – и дано было Е. Скобцовой своему сыну не случайно – не только в память об ее отце, но, очевидно, в связи с именем святого мученика Георгия Победоносца, победившего по преданию змия (символ дьявола) и спасшего царевну (образ души). Судьба и смерть Юры Скобцова оказалась не такой, как смерть героя ранней повести Кузьминой–Караваевой Юрали, воплощавшего тогда ее представления о"знающем"(гностике) – Юрали удалился в пустыню и исчез. Еще св. Климент Александрийский писал в"Строматах", что истинные гностики – это христианские мученики. Мученичество – это свидетельство об Истине и победа над злом.

Последние произведения матери Марии: поэма"Духов День"(1942), мистерия"Семь чаш"(1942), вышивка Богоматерь с распятым Младенцем Христом, над которой она работала до конца своей жизни в лагере Равенсбрюк, – несут на себе печать такого христианского гнозиса. Они могут быть поняты и истолкованы только в контексте Откровения Иоанна Богослова. Мы еще обратимся к этим произведениям, в частности, к последней вышивке матери Марии, во второй главе, когда будем говорить о ее богословии.

 

Заключение к первой главе

Прослеживая судьбу матери Марии, как она осмыслялась и выстраивалась ею самой, мы могли убедиться, что эта необычная судьба имела вполне определенную внутреннюю логику. В целом, эта логика (или, лучше сказать,"логос") судьбы соответствует парадигме Библии. В самом деле, в жизни матери Марии один за другим следовали периоды: рай раннего детства, утрата рая, язычество, Ветхий Завет(включая пророчества), покаяние (вспомним, как Иоанн Креститель призывал к покаянию перед приходом Христа), Евангелие, Новый Завет (когда она, проповедуя юродство Креста, обличала фарисейство) и Апокалипсис. Сам по себе этот факт представляет, на наш взгляд, необычайное и замечательное явление в русской культуре.

Разбирая отдельные периоды жизни и творчества Кузьминой–Караваевой, мы убедились, что ее жизненный и творческий путь представляют собой пример осуществления цельной синтетической личности, становление которой произошло в результате перехода от гностической символистской культуры Серебряного века к народническому мессианизму, а затем – через покаяние – к культуре церковной, евангельскому христианству и христианскому гнозису, явленному в мученичестве.

Творчество матери Марии – уникальное явление в русской культуре. Она предприняла попытку того воцерковления жизни, поэтического творчества, изобразительного искусства и религиозно–философской мысли, о котором так много говорили и спорили русские мыслители. Но еще более впечатляет судьба матери Марии, которая всю свою жизнь"вылепливала свою душу", чтобы в минуту"посещения Божия"(перед лицом смерти) сказать:"Готово мое сердце, готово"и войти"в пасхальную радость воскресения".

 

ВВЕДЕНИЕ

Уже в письме, направленном русскими писателями в защиту Е. Ю. Кузьминой–Караваевой во время суда над ней, было сказано, что она не только поэт, но и"мыслитель, философ, первая из русских женщин окончила Духовную академию и прочилась в ректоры предполагавшейся женской Духовной академии". Конечно, здесь было"легкое преувеличение"и некоторая"неточность", обусловленная остротой момента. Тем не менее, после выхода в 1992 г. в Париже двухтомника избранных статей матери Марии (Скобцовой) стало ясно, что она действительно была одним из самых глубоких и оригинальных русских религиозных мыслителей ХХ века. К сожалению, именно эта сторона личности матери Марии не была отражена в книге о. Сергия Гаккеля"Мать Мария", ставшей главным источником сведений о ней. В результате получился односторонний портрет, представляющий ее лишь как поэта–любителя и церковного деятеля, а не как религиозного мыслителя.

Мать Мария, впрочем, никогда не была профессиональным философом или богословом, хотя ее религиозно–философское образование было лучшим из того, что русская женщина могла получить в то время. Она не оставила какого‑то систематически изложенного богословского или философского учения, но и несистематический философ, а тем более религиозный мыслитель, может играть важную роль в истории мысли.

В эмиграции мать Мария входила в круг таких русских мыслителей, как о. Сергий Булгаков, Николай Бердяев, Георгий Федотов, Константин Мочульский, Василий Зеньковский и другие деятели русского религиозно–философского Возрождения. Место матери Марии в этом кругу было особенным. Ее религиозно–философское, равно как и художественное творчество, рождалось в непосредственной связи с проблемами"жизненно важными для нее". Конечно,"парижское богословие", его определенные"родовые черты"сказались на матери Марии. Тем не менее, как мы постараемся показать, она по–своему решала многие из тех теоретических проблем, которые ставились в русской религиозно–философской мысли.

В своих статьях мать Мария обсуждает такие темы, как русская мессианская идея (статьи"Наша эпоха","Мыслители","Российское мессианское призвание"(1927–1931 гг.?), богословие творчества ("Рождение и творение"(1931),"Истоки творчества"(1934)), мариология ("Святая земля"(1927),"Почитание Богоматери","О подражании Богоматери"(1939)), проблемы монашества и аскетизма (более 10 статей периода полемики с о. Киприаном (Керном) (1936–1939 гг.)), христианство и вопросы политики и идеологии ("Религия и демократия","Расизм и религия"(1938),"Четыре портрета"(1939),"Прозрение в войне"(1939)), культуро- и историософия ("В поисках синтеза"(1929),"Размышления о судьбах Европы и Азии"(1941)). Кроме того ей принадлежат небольшие книги о Ф. Достоевском, Вл. Соловьеве и А. Хомякове, опубликованные в 1929 г. Религиозно–философская мысль матери Марии в очень емкой форме содержится и в ее поэзии, но об этом речь еще предстоит.

В этой главе мы рассмотрим лишь самые важные идеи матери Марии, связанные с усвоением наследия Ф. Достоевского, с русской софиологией, с ее пониманием творчества, с критикой тоталитаризма и демократии и с так называемым"еврейским вопросом". Мы покажем, что в своем религиозно–философском творчестве мать Мария сумела дать оригинальные ответы на вопросы, поставленные в русской мысли, исходя из собственного опыта и осмысления церковной традиции.

Особенность мысли матери Марии состоит в том, что она зачастую выражена в символической форме (ведь она была еще и поэтом, художником). Нередко используемые ею символы совпадают с символами языка христианского богословия, но к матери Марии они обычно приходили не прямо из Церкви, а через русскую культуру, например, от А. Блока или Ф. Достоевского, а значит, и понять их можно лишь в соответствующем контексте.

 

1. Мать Мария и Федор Достоевский. Святая земля

Одним из важнейших вдохновителей мысли и деятельности матери Марии был Ф. М. Достоевский. В своей книжке о писателе"Достоевский и современность"(1929 г.) Е. Скобцова замечает:"Явление Достоевского было некой гранью в сознании людей. И всех, кто мыслит теперь после него, можно разделить на две группы: одни – испытали на себе его влияние, прошли через муку и скорбь… стали"людьми Достоевского"… И другие люди, – не испытавшие влияние Достоевского". Как замечает С. В. Белов, сама мать Мария, несомненно, была"человеком Достоевского", т. е. ее вера прошла через горнило скорби, сомнения и страдания.

Но не только в этом смысле мать Марию можно назвать"человеком Достоевского". В первую очередь, Достоевский был для нее тем собеседником, диалог с которым не прекращался всю жизнь. Следует вспомнить, что само название организации"Православное Дело", председателем которого была мать Мария, восходит к цитируемому ею отрывку из"Дневника писателя":"Народ наш русский… не забыл своего православного дела". Впоследствии идея"православного дела"была развита Вл. Соловьвым и подхвачена Н. Бердяевым. От Достоевского, в первую очередь, из"Братьев Карамазовых"у матери Марии многие мысли о любви к ближнему, о христианском служении в миру, в который старец Зосима когда‑то отправил Алешу. Достоевскому принадлежит первое и последнее слово в воображаемом разговоре между русскими философами"Мыслители", раннем, не опубликованном при жизни произведении Е. Скобцовой, посвященном судьбе России и Церкви и отмеченном чертами утопизма и русского мессианизма.

Е. Скобцова была внимательным читателем Ф. Достоевского, о чем свидетельствует ее книжка о нем, написанная, по–видимому, по заказу РСХД. Отметим, что председатель РСХД В. В. Зеньковский писал в статье"Новое народничество"("Современные записки", 1927 г.):"В наши дни сильны антинароднические тенденции… вера в народ и любовь к нему куда‑то исчезли, провалились… особенно любят… высмеивать и даже издеваться над народничеством Достоевского с его верой в то, что русский народ – богоносец". Вполне вероятно, что попытки Е. Скобцовой вернуться к идеям Хомякова, Достоевского, как и к традиции народничества в целом (см. статью"К истокам"), надо понимать в контексте этих идей В. В. Зеньковского.

Вместе с тем, обращаясь к Достоевскому, Е. Скобцова считала необходимым понять, насколько Достоевский актуален, в какой мере он был истинным пророком. В целом она остается верной главной интуиции писателя о предназначении русского народа – "сохранить в себе… божественный образ Христа во всей чистоте, а когда придет время, – явить этот образ миру, потерявшему пути свои".

Тем не менее, работа Е. Скобцовой была написана после революции, и она вынуждена признать:"События привели нас к самой последней черте разочарования в русском народе". Вопреки происшедшему"срыву", о возможности которого, согласно Е. Скобцовой, Достоевский догадывался и даже предупреждал, надежда на то, что миссия русского народа, как ее понимал Достоевский, будет исполнена, у нее сохраняется. Здесь она оставалась последовательницей великого писателя.

Между тем, завершая книжку, автор обращает внимание на то, что необходимо избегать встречающегося у героев Достоевского смешения веры в народ и веры во Христа. Она пишет, что у Шатова"все время как бы конкурируют равносильные боги великих народов, и лишь на основании личной симпатии и любви к русскому народу он отдает преимущество и Богу его. Этим он перемещает порядок ценности". Сам же Достоевский, по мнению Скобцовой,"придерживался до конца правильного… взаимоотношения ценностей, для него Христос несравненно выше всего в мире".

Е. Скобцова не доказывает этого положения, но нас здесь интересует не столько верность суждения о Достоевском, сколько ее собственное понимание соотношения ценностей. К этой проблеме примыкает и другая, связанная со знаменитым образом Ф. Достоевского – "матери сырой земли". Этот образ послужил для Е. Скобцовой отправной точкой в ее первом религиозно–философском очерке"Святая земля"(1927) и является ключевым для понимания развития ее собственной мысли.

Так же, как и для Достоевского, единство с землею для Е. Скобцовой означает, в первую очередь, смирение. Об этом говорят слова аввы Пимена из книги житий"Жатва Духа":"От земли мы, – от плоти земной. Итак, вспомним нашу родину. И смирим себя, потому что праху нельзя возноситься". Все люди едины в своем происхождении – из того праха земного, из которого Бог создал человека. Тем не менее, с соединением с"землей"дело обстоит не так просто и у самого Достоевского, и у Е. Скобцовой. В"Святой земле"святой землею Е. Скобцова называет, в первую очередь, Богородицу:"Богоматерь… святая земля… И искуплена Она страданиями Сына". Именно Дева Мария зовется"землей", а в своем искупленном состоянии (по Е. Скобцовой, Христос искупает и Ее, не только грешное человечество) – "святой землей". Эти имена ("земля"и"святая земля"), очевидно, имеют для Е. Скобцовой два источника. Во–первых, – православную традицию, где Богородицу называют"землею", во–вторых, они восходят к знаменитому месту из романа Достоевского"Бесы", которое широко обсуждалось среди русских религиозных философов. Хромоножка – персонаж этого романа – произносит одну из самых загадочных фраз в русской литературе:"Богородица – великая мать сыра земля есть". Эти слова таинственны и двусмысленны (то ли земля является Богородицей, то ли Богородица именуется землею, русский язык в принципе допускает оба толкования). Но к Достоевскому мы обратимся позднее. Пока же заметим, что Е. Скобцова старается избавить эти слова писателя от всякой двусмысленности.

В статье"О почитании Богоматери"она толкует слова Достоевского во втором смысле, ссылаясь на свв. Иринея Лионского и Иоанна Златоуста, называвших Деву Марию девственной землею. В то же время вслед за другими религиозными мыслителями, Е. Скобцова в книге"Достоевский и современность"уделяет большое внимание отношению Достоевского к"матери–земле". Она приводит слова героев Достоевского (Алеши и старца Зосимы), прославляющих землю и свидетельствующих о духовной силе, обретаемой через единство с землей. Говорится о припадании к матери–земле, о прикосновении к ней, которое дает силы, и в очерке"Святая земля".

"Земля"для Достоевского и для Е. Скобцовой имеет несколько значений. Одно из них – земля как символ материального творения. Гордыня как источник всякого греха может быть упразднена только через единство с"землею", когда мы не превозносимся над творением. Кроме того,"земля" – это символ материнского начала, плоти. Но"земля"у Е. Скобцовой отличается от"святой земли". Она называет"святой землей"Богородицу. Помимо"земли"как символа материи и плоти, есть еще"святая земля" – Божия Матерь.

Божия Матерь являет собой то же самое начало, но уже спасенное от последствий грехопадения. Она – святая земля, земля благословленная и освященная Христом. В своем смирении Пресвятая Дева не просто"материя", для Е. Скобцовой, как и для всей церковной традиции, образ Девы Марии связан с принятием человеком Божией воли в момент Боговоплощения, в чем и выразилось Ее подлинное смирение. Следуя за Христом вплоть до Голгофы, Богородица, согласно Е. Скобцовой, принимает и человеческую волю Своего Сына умереть ради нашего спасения. Таким образом, Ее смирение раскрылось и в отношении к Богу, и в отношении к Богочеловеку Христу."Земля"была не только благословлена в Воплощении (см. Лк. 1, 42), но искуплена на Кресте и спасена в Воскресении. Как говорит Е. Скобцова:"Богоматерь – преображенная плоть, святая земля. И защищена Она, и обожена, и искуплена Она страданиями Сына. Для искупления Ее – а в Ней всех – Он пришел в мир".

Различение"земли", понимаемой как родовой принцип,"материя", творение, и"святой земли", как имени Божией Матери, очень важно. Е. Скобцова проводит это различие со всей определенностью:"Преображение и обожение земли, плоти, матери, – это Богоматерь"."В исходной точке земля – это мрак. В приближении к Богу, земля – святая земля, преображенная плоть". Как мы показали в первой главе, символ–понятие"земли"испытал у Кузьминой–Караваевой определенную эволюцию. В"Дороге"(1912) она поэтизирует и воспевает мать–землю, в"Руфи"начинает отталкиваться от"земли", говорит об этом материнском, родовом начале как о связанном с неумолимыми законами природы, необходимости, и в этом смысле"враждебном". Она называет"землю"врагом и матерью ("Ты можешь быть неумолима, / Моя земля, – и враг, и мать"(101)). В другом, уже парижском стихотворении Е. Скобцова отождествляет себя с хаосом и мраком (а значит, с землею, которая есть мрак), но над ним распростерт Покров Божией Матери:

Вижу зорче зорких снов,

Птиц неведомых крылатее, –

Хаос, – и над ним покров,

Распростертый Девой Матерью.

Тайна, – хаос – это я,

И Покровом жизнь исчислена.

Нет иного бытия –

Только мрак и Мать пречистая. (188)

Согласно Е. Скобцовой,"земля" – материальное творение – была освящена и преображена в Божией Матери, которая родила Христа и последовала за Ним на Голгофу. Ею земля и все, что на ней, освящается и поныне.

С. Булгаков в одной своей речи 1914 г., касается этой проблемы, однако, делает это в контексте идеи Вл. Соловьева о Вечной Женственности:"(Хромоножка) праведна и свята, но лишь естественной святостью Матери Земли… Конечно, Хромоножка, уже как носительница Вечной Женственности, всем существом своим врастает в Церковь, есть одна из Ее человеческих ипостасей, но лишь… как Души Мира, Матери Земли,"богоматерии", но еще не Богоматери. В образе Хромоножки таится величайшее прозрение Достоевского в Вечную Женственность, хотя и безликую… Она хорошо знает святость земли, для нее"Бог и природа одно", но она еще не знает того Бога, Который преклонил небеса и воплотился в Совершенного Человека, чтобы соединить божеское и человеческое, и Бога, и природу, и именно потому, что они – одно, а вместе с тем и не одно".

В своем очерке Е. Скобцова не прибегает к идеям Соловьева и Булгакова о Вечной Женственности и Мировой Душе, не использует этот романтический и гностический миф, а говорит о"земле"и"материнстве". Земля, природа, материнство должны быть искуплены, они не святы сами по себе,"святая земля" – это Богородица. Согласно Е. Скобцовой, земля как таковая – "хаос"и"мрак". Соединение с"мраком", целование"земли", очевидно, само по себе не может никого спасти. Хромоножку, повенчанную со Ставрогиным, так и не ставшим ей мужем, убивают"нигилисты", а Ставрогин (символ гордыни), как Иуда, кончает с собой.

Таким образом, Е. Скобцова, используя образы Достоевского,"воцерковляет"их, избавляет от двусмысленности. Трансформация идей Достоевского происходит у нее и на историософском уровне рассмотрения темы"матери–земли". Как известно, целование земли у самого Достоевского тесно связано с традицией почвенничества и символически означает единение героев–интеллигентов с простым православным народом. Как писал Достоевский:"Мы должны преклониться перед народом и ждать от него всего, и мысли и образа; преклониться пред правдой народной и признать ее за правду, даже и в том ужасном случае, если бы она вышла бы отчасти и из Четьи–Миней". В этих не без юродства сказанных словах – все та же идея о преклонении перед русским православным народом,"почвой", освященной православием.

У Е. Скобцовой в"Святой земле"речь идет не столько о соединении сына земли с матерью–землею, сколько о вольной жертве сына и принятии ее матерью:"Путь сыновства… это путь вольно выбранной жертвы. Но он осуществим только при наличии матери". Важно вспомнить, что, как показала М. Могильнер, в народнической, эсеровской"поэтике"борьба революционеров за счастье народное воспринималась как"подражание Христу"в следовании на Голгофу (жертва за народ), а благословение этого подвига матерью (олицетворяющей русскую землю, народ) понималось как"подражание Богоматери". Но неверно думать, что в"Святой земле"Е. Скобцова просто повторяет эсеровский миф.

Для понимания того, о чем идет речь в действительности, необходимо погрузиться в исторический контекст. В 1927 г. Е. Скобцова принимала активное участие в съезде РСХД в Клермоне. Как вспоминает В. В. Зеньковский, он был вдохновлен тем, что Е. Скобцова привлекла на съезд массу"левой"русской молодежи, участвовали в его работе и носители других, в том числе монархических, политических идей. Представители всех политических направлений сходились в том, что возрождение России возможно только под водительством православия, и Церковь является тем"общим", что объединяет всех русских.

Мысли Е. Скобцовой, становятся в этом контексте более рельефными. Все участники Движения, несмотря на разницу в своей политической ориентации, были объединены, с одной стороны, православием, а с другой – любовью к России. Как пишет В. В. Зеньковский:"Съезд в Клермоне шел впервые под знаком России". На съезде был заслушан доклад И. А. Лаговского о духовных исканиях в советской России, который"поставил с особой силой тему о духовном возрождении России и нашем в этом участии, нашей ответственности за судьбы России", и был отслужен молебен о спасении России. Именно к этому времени, вероятно, относится выступление Е. Скобцовой"12–й час", где говорится:"В каждом из нас как‑то бьется единое сердце России… Материнское сердце России пережило страшную Голгофу своего народа… Сердце России бьется в каждом из нас и заставляет дерзновенно молиться и дерзновенно верить, что близится воскресенье".

Из сообщенного В. Зеньковским факта, что Е. Скобцова пришлав РСХД вместе с"левой", то есть, видимо, эсеровской, молодежью можно истолковать и одно из наиболее темных мест"Святой земли":"Родина… Россия – влеклась раньше за сыновним путем своего народа, когда он утверждал свою человеческую свободу. Она же влечется и сейчас за ним, когда, отрекаясь от человеческой борьбы, от боя за свое человеческое право на равенство и на хлеб, начинает народ мукой воплощать заложенную в нем божественную ипостась".

Место и впрямь"темно", но его смысл можно прояснить, если иметь в виду прошлое Е. Скобцовой, которая явно отождествляет себя с землею и Россией. Сначала Кузьмина–Караваева"влеклась"вслед за народом (а эсеры были народнической партией, считали себя голосом народа) в революцию, борьбу за свободу и справедливость, а теперь, вслед за сынами России, отрекается от"человеческой борьбы, от боя за свое человеческое право на равенство и на хлеб", но не потому, что эти естественные ценности плохи, а потому, что есть нечто несравненно более высокое. Так она приходит к Церкви и Богу.

В"Святой земле"Е. Скобцова говорит о немалой ценности таких вещей, как"демократия и социализм", за которые она сама недавно боролась. Тем не менее, теперь они для нее"не святость, не полнота последней реальности, не момент слияния с Богом". Таким образом, с одной стороны, выстраивается четкая иерархия ценностей, а с другой – ни одна из них не презирается как ничтожная, даже самая элементарная и простая ("от камня до духа – все суще и все неизбежно в последней полноте". Здесь, как и в самом понятии Богочеловечества, очевидно влияние Вл. Соловьева, который говорил о трех уровнях бытия – родовом, национально–общественном и вселенском (Е. Скобцова ссылается на идеи Соловьева в книге о нем). Бытие во Христе, в Церкви и является истинно"вселенским"(хотя для Соловьева эта"вселенскость"имела известный экуменический оттенок, которого нет у Е. Скобцовой).

Очерк"Святая земля"был опубликован в журнале"Путь", в основном представлявшем позицию бывших"веховцев", чья духовная ориентация отличалась от ориентации эсеров, с которыми была связана Е. Скобцова. Этой статьей она вошла в круг русских религиозных философов, с которыми не разрывала отношений до конца жизни. Начиная с нее, в произведениях Е. Скобцовой все более отчетливо выстраивается определенная иерархия ценностей, где ценности духовные отличаются от социальных (таких, как демократия и социализм), а те, в свою очередь, – от ценностей чисто материальных и количественных. Процесс выстраивания такой иерархии происходит мучительно и постепенно, поскольку Е. Скобцова старается не потерять по пути ни одной из ценностей и установить между ними правильное соотношение.

В этой иерархии"земля"находится в самом низу и именуется"слепой землей"("слепая земля родит слепую жизнь"). Но именно эта элементарная"земля", тождественная плотскому началу человека, должна быть преображена и спасена. Она сама по себе не спасает, более того, в качестве мрака и хаоса является антиподом духа, но, с другой стороны, именно она (поскольку она хранит память о всех своих сыновьях, как бы является залогом Богочеловеческого единства, спасаемая крестною жертвой, осененная Покровом Богородицы) выступает в качестве некоего единого начала, в котором как в фокусе, сходятся все пути ее сынов:"Синтез всех путей, цельность разнородных частей народа, собирание всех подвигов в единый народный подвиг дает материнство".

Жизненный путь Е. Скобцовой чем‑то напоминает путь Ф. Достоевского, который тоже прошел через увлечение социализмом, за что и попал на каторгу, но впоследствии через веру во Христа отрекся от пути насилия и политической борьбы. Главная проблема России из социальной переформулировалась для него в проблему воссоединения интеллигенции с православным народом (почвой, матерью–землей). Но Достоевский дает, так сказать,"мужское"видение этой темы. Сын народа должен припасть к народу–Церкви. В очерке"В поисках синтеза"(1929 г.) Е. Скобцова говорит, что"Достоевский был фигурой подлинно трагической", в самом деле, его идея о единении с народом исходила из изначальной разъединенности с простым народом, неизбежной по сословно–культурным причинам. Проблема ставилась не как проблема возвращения в Церковь, а как проблема единения с народом, который, впрочем, был или казался народом православным.

После русской революции уже трудно было говорить о народе так, как это делал Достоевский. Сама Россия, ее народ нуждаются в спасении. В этой перспективе Е. Скобцова дает иное,"женское"видение той же темы. Она отождествляет себя с матерью–землею, которая проходит путь"подражания Богородице", которая прошла за своим Сыном вплоть до Креста. Мать–земля влечется за своими сыновьями и спасается тем, что, не отрекается от любви к людям и естественных человеческих ценностей, принимает Божью волю, главенство Божественного над человеческим. Ее сердце пронзает меч, отделяющий духовное от душевного (см. Евр. 4, 22)."Голгофа воспринимается материнством как меч, пронзающий душу".

Для Е. Скобцовой этот"материнский"путь был мучителен и противоречив, о чем свидетельствует запутанность ее первого философского очерка, темнота некоторых его выражений, связанная с доставшимся ей в наследство языком народников и русских символистов. В очерке проглядывают черты русской мессианской идеи, которая разрабатывалась в ее статьях того времени, а также софиологии Вл. Соловьева и о. Сергия Булгакова, в то время ее духовника и учителя.

Многие идеи"Святой земли"претерпят в будущем изменения. Так, дальнейшее уточнение в поздних работах матери Марии получило и встречающееся в очерке и еще слабо проработанное соотнесение России со"святой землею":"Среди мира, Россия – всего более земля, святая земля, мать, удел Богородицы". В статье"Почитание Богоматери"мать Мария объясняет, как она понимает народную веру о России – "уделе Богородицы". Дело не в том, говорит она, что в России с особым благоговением почитают Божию Матерь, эти слова имеют и более глубокое значение:"Русское православие коренным образом уроднилоНебесную Мать человеческого рода Матери–земле".

В отличие от западной неправославной традиции, православие, в котором нет догмата о непорочном зачатии Девы Марии, не отрывает Богородицу от человеческого рода, а значит и от всего творения (в этом смысле, очевидно, и следует понимать именование Богородицы"землей"). Поскольку же Божия Матерь неотделима от человечества и творения, то Ее спасение и обожение есть начало и залог спасения мира. В Божией Матери, благодаря Ее ходатайству, и происходит спасение матери–земли.

Русское православие (к слову сказать, только здесь празднуется праздник Покрова Богородицы) отстаивает, согласно матери Марии, учение о том, что"все творение есть удел Богородицы". Лишь в этом смысле можно говорить о какой‑то особенности России и русской Церкви. Такое толкование народной веры, очевидно, устраняет возможность какой‑либо национальной гордыни.

Что касается матери–земли, то этот образ, часто употребляемый в русских духовных стихах, был исследован Г. Федотовым в его книге"Стихи духовные"(1935). Г. Федотов показывает, что в духовных стихах Богородица и мать–сыра–земля не отождествляются ("Первая мать – Пресвятая Богородица, / Вторая мать – сыра земля"), но при этом, в народной русской поэзии отсутствует ясное понимание того, что тварное начало (землю),"мрак и хаос"по выражению Е. Скобцовой, необходимо спасать, что материя и родовое начало не святы сами по себе (в этом смысле вышеприведенный отрывок из С. Н. Булгакова ближе всего именно к"народному"полуязыческому"православию"), но спасаемы во Христе по образу спасения Божией Матери. Это понимание мы и находим у Е. Скобцовой.

Завершая тему"земли", упомянем уже не метафизическое, а глубоко личное преломление этой темы в судьбе матери Марии. Ее первая дочь носила имя Гаяна, что значит по–гречески"земная". Гаяна вернулась из Парижа в Советскую Россию и умерла там в 1936 г. Мать Мария глубоко пережила смерть дочери, о чем свидетельствует целый ряд ее стихов, среди которых вновь встречается тема земли, спасения от смерти, смирения и принятия креста:

Принимаю Твоею же силой

И кричу через силу: Осанна.

Есть бескрестная в мире могила,

Над могилою надпись: Гаяна.

Под землей моя милая дочь,

Над землей осиянная ночь. (148)

Здесь мы опять встречаем тему Ф. Достоевского:"Через горнила сомнений моя осанна прошла", особо близкую Е. Скобцовой. Судя по тому, что могила Гаяны видится матери Марии"бескрестной", пути матери и дочери, вернувшейся в Советскую Россию, где осуществлялся проект достижения"всесветного"братства на чисто материалистической основе, сильно разошлись.

Как относилась мать Мария к проекту такого братства видно из отрывка из"Святой земли":"Первоначальная степень, не просветленная преображением, – это единство количественное, механическое сочетание коллектива… И тут неважно индивидуальное лицо… До известной степени коллектив, осуществляемый сейчас в России, основная сущность большевизма, – это тоже исчисление количества, – не Иван, Петр, Сидор и так далее, а один, два, три, сто, тысяча! Не органическое слияние свободных путей, а механическое их сочетание". И вот к этому"количеству"прибавилась родная матери Марии Гаяна. Мать Мария молит Бога, чтобы Он помог ее"земной"дочери преодолеть захваченность землей и смертью, отождествление с ней. Речь идет уже не о спасении"земли", а о спасении"земной", Гаяны:

Тяжелы Твои светлые длани,

Твою правду с трудом принимаю.

Крылья дай отошедшей Гаяне,

Чтоб лететь ей к небесному раю.

Мне же дай мое сердце смирять,

Чтоб Тебя и весь мир Твой принять. (149)

Тема принятия мира и Бога, несмотря на страдания, скорби и утраты, – безусловно, опять от Ф. М. Достоевского. Мир с его страданиями и муками можно принять, лишь в том случае, если есть другая, небесная жизнь, если есть Бог, рай и бессмертие.

 

2. Мать Мария, Вл. Соловьев и А. Блок. Тема Софии

Жизнь и творчество Е. Ю. Кузьминой–Караваевой были тесно связаны с Владимиром Соловьевым, культ памяти которого царил, как вспоминала мать Мария, в семье ее первого мужа Д. В. Кузьмина–Караваева. Влияние Вл. Соловьева на русскую интеллигенцию, на религиозных философов, друзей и соратников матери Марии, трудно переоценить. Кузьмина–Караваева до определенного времени находилась под сильнейшим влиянием Соловьева. Но затем в ее жизни произошла та"внутренняя катастрофа", после которой она"все поставила под сомнение, отказалась от возможности говорить от Достоевского, или Хомякова, или Соловьева, и стала говорить только от имени своей совести, от той или иной степени своей любви и своего Боговедения".

В 1929 г. Е. Скобцова издала три книжки – о Достоевском, Хомякове и Соловьеве. Последняя называлась"Миросозерцанье Владимира Соловьева"(название повторяет название книги кн. Е. Трубецкого). А в 1936 г., после смерти Гаяны, мать Мария написала:"Не укрыться в миросозерцанье"(150). Эта смерть, как и смерть в 1926 г. ее младшей дочери Анастасии, и была для матери Марии той катастрофой, о которой она пишет в статье 1937 г. Так что полагать, что мать Мария в своем монашестве в миру, как и в мировоззрении в целом, следовала Вл. Соловьеву, нельзя. Отношение к наследию Вл. Соловьева, как и других русских мыслителей, у матери Марии было творческим.

Главный вопрос русской философии получил у матери Марии, особенно в ее зрелых статьях, новую, евангельскую, формулировку:"Можно смело сказать, что главная тема русской мысли XIX века была о второй заповеди, догматических, нравственных, философских, социальных и любых других аспектах ее". Без этой заповеди, согласно матери Марии, невозможно говорить о хомяковской идее"соборности", без любви к ближнему"не было бы смысла в учении Соловьева о Богочеловечестве, потому что оно становится единым и органичным, подлинным Телом Христовым, лишь соединенное и оживотворенное потоком братской любви, объединяющей всех у единой Чаши и причащающей всех единой Божественной Любви". В центре жизни и деятельности матери Марии было то, что она назвала"мистикой человекообщения", являющейся выражением евангельской любви. Эта тема связана с ключевой для русской философии темой Софии и с той экзистенциальной проблематикой, с которой мать Мария столкнулась в своей жизни. В первую очередь вспомним здесь ее встречи с А. Блоком.

Общение с А. Блоком было очень важным фактором в биографии матери Марии. Вопросы, на которые она отвечала всю жизнь, во многом сформировались в ее общении с Блоком. Блок был для нее в те годы"символ всей нашей жизни, даже всей России символ". Он – дитя России, самый похожий на свою мать сын. Россия умирала, и Блок, будучи великим поэтом, был, согласно матери Марии, средоточием всего безумия, всей боли своей Родины. Сама мать Мария (тогда Е. Кузьмина–Караваева) готова была"свободно отдать свою душу" на защиту Блока. Защитить Блока значило защитить и его, и Россию – задача на всю жизнь. Тот факт, что она написала свои воспоминания о Блоке в 1936 г., уже монахиней, показывает, что мать Мария всегда его помнила.

Что касается Блока, то он испытал сильное влияние Вл. Соловьева, который был"духовным отцом"русской религиозной философии и поэзии символистов. Мысль Соловьева и основные темы поэзии Блока оставались важными для матери Марии на протяжении всей ее жизни.

От А. Блока и Вл. Соловьева пришли к матери Марии два главных символа ее поэтики и богословской мысли – меч и крест. В итоговой поэме"Духов День"(1942 г.) мать Мария пишет:"Начало мира, – это меч и крест". Оба символа встречаются и в ключевом для нее месте статьи"О подражании Богоматери"(1939):"Крест вольно – значит, активно – подъемлется Сыном Человеческим. Меч же наносит удар, рассекает душу, которая принимает его… Крест Сына Человеческого, вольно принятый, становится обоюдоострым мечом, пронзающим душу Матери, не потому, что Она вольно его избирает, а потому, что Она не может не страдать страданиями Сына".

Отметим, что оба символа – крест и меч – встречаются в стихотворении Блока"Снежная Дева", датированном 17 октября 1907 г. Лиза Пиленко (будущая мать Мария) впервые встретила Блока в начале 1908 г. – все, связанное с этим периодом жизни Блока, должно иметь для нее особое значение.

Героиня стихотворения Блока родом из Египта ("Все снится ей родной Египет"), которая теперь живет в северном городе. Чтобы понять этот образ, вспомним знаменитую поэму Вл. Соловьева"Три свидания", посвященную трем свиданиям Соловьева с"Софией". Последнее свидание произошло в Египте, куда позвала философа"София". Героиню стихотворения Блока следует воспринимать именно в этом контексте. Несомненно, вдохновляла поэта какая‑то реальная женщина. Но, согласно учению Соловьева, реальная, земная женщина – лишь путь реализации нашей любви к Софии.

Как видно из стихотворения, лирический герой страдает, поскольку его возлюбленная"холодна". Он сам изображает себя закованным в железо рыцарем–крестоносцем:

…я в стальной кольчуге,

А на кольчуге – строгий крест.

В контексте стихотворения крест, вероятно, символизирует воздержание. Согласно Вл. Соловьеву, к Софии может привести только платоническая любовь. Рыцарь принимается"египтянкой", она становится для него источником вдохновения, открывает ему свои тайны. Тем не менее, он страдает, поскольку его возлюбленная – Снежная Дева, и она никогда не возьмет меч, чтобы дать выход страсти:

Но сердце Снежной Девы немо

И никогда не примет меч,

Чтобы ремень стального шлема

Рукою страстною рассечь.

Что касается рыцаря Снежной Девы, то он"в священном трепете"хранит"мечту торжественных объятий".

Таков вкратце"сюжет"стихотворения. Быть может, Крест и Меч – основные символы богословия матери Марии – так много значили для нее потому, что она встретила их в этом блоковском стихотворении. Впрочем, в одном из последних стихов Вл. Соловьева"Дракон (Зигфриду)"мы читаем:

Полно любовью Божье лоно,

Оно зовет нас всех равно…

Но перед пастию дракона

Ты понял: крест и меч – одно.

Из этих двух источников – Соловьева и Блока – и происходят основные символы богословия матери Марии. Вероятно, открыв для себя, что Крест Христов неотделим от Меча, который пронзил сердце стоявшей у Креста Божией Матери, мать Мария поняла, что крест и меч из стихов Соловьева и Блока ни что иное, как"тень"этих креста и меча.

В действительности Блок, как и всякий человек, искал истинной любви. Настоящей его проблемой была невозможность истинной любви. Мужчина и женщина отчуждены друг от друга (ср."и чуждый – чуждой жал он руки"). Эту же тему мы находим в первой книжке Кузьминой–Караваевой:

В пожатьи сомкнуты руки

И пристален жаждущий взор.

Минута, — и будешь ты нежен…

Но страх нескончаемой муки

И вечных неверий позор

Кричит, что конец неизбежен.

Невозможность любви и была, вероятно, тем, что в наибольшей степени томило и А. Блока, и Е. Кузьмину–Караваеву. Как мы увидим, именно в Кресте Христовом и"оружии", прошедшем сердце Божией Матери, мать Мария найдет средство от болезни Блока (и своей собственной). Отчуждение, холод в отношении одного человека к другому (независимо от пола), так же, как и отчуждение человека от Бога, всякое отчуждение вообще, можно, согласно матери Марии, упразднить через Крест и Меч. Таков ее ответ на вопрос, поставленный в стихах. Необходимо, тем не менее, тщательное исследование, чтобы понять глубину этой мысли, ее религиозно–философское содержание.

Здесь заметим лишь, что мать Мария получила при постриге имя в честь преп. Марии Египетской. В своей поэме"Духов День"мать Мария спрашивает, как бы задавая загадку, что общего между нею, у которой служением было монашество в миру, и"Египтянкой", несшей свой подвиг в пустыне ("И именем Египтянки зачем / Меня назвали?.."). Там же она говорит о кресте, напечатленном на ее монашеских"латах". Похоже, что в своей последней поэме мать Мария вернулась к основным темам и образам"Снежной Девы", но теперь она сама оказалась и рыцарем, носящим крест, и образом"Египтянки"."Мужское"и"женское"соединились. Символы Блока и Вл. Соловьева оказались совершенно преображены.

Вспомнить связанное с именем Вл. Соловьева учение об андрогине, обсуждавшееся в его работе"Смысл любви" и упомянутое в статье"Жизненная драма Платона". Тема"андрогина"занимает важное место в современном религиоведении, во многих традициях соединение полов понимается как восстановление изначальной цельности человека, возвращение в потерянный рай, эту идею можно найти в еврейской и греческой мысли, в гностицизме, в герметизме, немецком мистицизме и романтизме. Она широко обсуждалась в русской религиозной философии и является центральной в учении Вл. Соловьева о любви.

Вместе с тем, всеобщее внимание привлекает утверждениеапостола Павла, что во Христе Иисусе нет ни мужского пола, ни женского (Гал. 3, 28), да и в святоотеческой православной традиции (в частности, у преп. Максима Исповедника) преодоление оппозиции между мужским и женским является первым и изначальным этапом жизни во Христе1. Этот вопрос действительно важен.

Что касается Вл. Соловьева, то в своем учении о любви он подчеркивает, что сутью любви между мужчиной и женщиной является восстановление человеческой цельности. Платоническая любовь мужчины и женщины для Соловьева являлась единственным способом восстановления этой цельности. Такое решение было отвергнуто как Е. Трубецким, так и ближайшим соратником матери Марии по"Православному Делу"К. Мочульским, издавшим в 1936 г. книгу"Владимир Соловьев. Жизнь и учение". Мать Мария, вероятно, разделяла оценки К. Мочульского и однако же попыталась дать свой ответ на поставленный Вл. Соловьевым вопрос.

Он связан с идеей матери Марии, что каждая"человеческая душа объединяет в себе два образа – образ Сына Божия и образ Божией Матери… и должна не только подражать Христу, но и подражать Богоматери", тесно примыкавшей для матери Марии к вопросу Вл. Соловьева о восстановлении цельности личности. С другой стороны, как мы увидим, она имеет прямое отношение к исполнению двух заповедей – любви к Богу и любви к ближнему. Как писала мать Мария:"Рождая Христа в себе, человеческая душа этим самым усыновляет себе все Тело Христово, все Богочеловечество, и каждого человека в отдельности".

Мать Мария пришла к такому пониманию христианской любви не сразу. Так, в своем первом религиозно–философском очерке"Святая земля"(1927 г.) она мыслит в рамках схемы, в которой разделение мужского и женского до конца не преодолено, и говорит о двух путях в христианстве – "материнском"и"сыновнем":"Надо говорить об отдельных лицах, воплощающих в себе частично или сыновний путь человечества, или материнский путь святой земли". Это, соответственно, путь"подражания"Христу и"подражания"Богородице. Однако в более поздних статьях мать Мария приходит к более совершенному видению подвига христианина, в котором оба пути соединяются в одном человеке. Но вернемся к теме Софии.

Мысль матери Марии развивалась в диалоге с Н. Бердяевым и о. Сергием Булгаковым, которые оба испытали влияние Вл. Соловьева и оба (каждый по–своему) работали с софиологией и учением об андрогинной природе человека.

Скажем коротко о софиологии Н. Бердяева. В отличие от космологического понимания Софии, характерного для о. Сергия, у которого София толковалась в русле отношений Бог – мир, Бердяев разрабатывал свой, антропологический подход к этой теме. Он заимствовал свое понимание Софии у Я. Беме, у которого София связана с темой андрогина. Согласно Беме, Адам до грехопадения был юношей–девой, и его девство было ничем иным, как Софией, оно‑то и было потеряно с грехопадением. Премудрость Божия это Вечно–дева. Ева как земная женщина появляется уже после грехопадения. Таким образом, миссия Христа понимается как восстановление истинного образа Божия в человеке. На Кресте Христос освободил наш девственный образ от мужчины и женщины. Христос восстановил образ андрогина в человеке и возвратил ему Деву–Софию. Образ Божий – это юноше–дева, а не мужчина и женщина. Таково общее понимание мысли Я. Беме, разделяемое Н. Бердяевым в"Смысле творчества". Это учение толкуется им как стремление к девству души, утраченному девству человека, а девство понимается как природа. Бердяев ссылается на последователя Я. Беме Фр. Баадера:"Gрирода духа изначально андрогинна, поскольку каждый дух имеет свою природу (землю, тело) в себе, а не где‑то вне себя".

Главный нерв Н. Бердяева, как известно, – апология творчества и восстановления человека. Его понимание Софии связано с идеей религиозного творчества – творения новой твари, в которой будет восстановлено тождество субъекта и объекта. Нет сомнений, что понятие андрогина, в котором"его дух имеет свою природу в себе"и представляет собой идею новой твари.

У матери Марии иной взгляд на эту проблематику. Речь у нее идет не о юноше–деве, а о Сыновстве и материнстве:"Богоматерь, осеняемая Духом Святым, и Воплотившийся Сын Божий – они двое – есть полнота человеческого образа в небесах – полнота раскрывшейся Софии… материнство и Сыновство", т. е. речь идет не об андрогине, а о диаде. В данном случае мать Мария в какой‑то мере следует за о. Сергием Булгаковым, который писал:"Есть два личных образа Софии: тварный и богочеловеческий, два человеческих образа на небесах: Богочеловека и Богоматери". Разница, однако, в том, что если о. Сергий говорит по отдельности о Христе и Богоматери и с каждымиз них соотносит понятие Софии, то для матери Марии тема Софии принципиально связана с диадой: Богородица–Сын Божий. Соответственно"софийность"для матери Марии имеет непосредственное отношение к диаде Мать – Сын, динамике Боговоплощения и домостроительства спасения. Именно Богородица и Сын Божий (искупивший и Ее) вместе исправили грех Евы и Адама (эта мысль в православном богословии встречается уже у св. Ириния Лионского, назвавшего Деву Марию Новой Евой). Появление темы материнства для матери Марии не случайно. После смерти младшей, а затем и старшей дочери, именно на путях преображения плотского материнства (которое, в отличие от Бердяева, она никогда не презирала) мать Мария нашла ответ на вопрос о возможности истинной любви.

Чтобы понять остроту возникающей здесь проблемы, обратимся к оригинальному понятию анти–Софии, которое мать Мария выдвинула в статье"Об антихристе", написанной, вероятно, после начала Второй мировой войны. Сама идея антихриста предполагает идею анти–материнства, анти–Марии. Вместе с антихристом анти–мать представляет собой то, что мать Мария называет анти–Софией. Если софийность связана для нее с представлением о душе, рождающей Христа (душе каждого человека, независимо от его пола), то анти–София связана с двумя началами — похотью и смертоубийством. Анти–мать"должна утверждать себя как антидевство и антиматеринство, как абсолютное выявление похотности мира, как из ничего возникающая и обнимающая собой весь мир проституированность творения". Антихристово начало – это начало смертоубийства, коренящегося в гордыне.

Возвращаясь к Н. Бердяеву, заметим, что в таких его ранних работах, как"Смысл творчества", представление о юноше–деве не включает в себя идею материнства как высшей цели девства. Отвергая растление тела и души, Бердяев не доводит это отвержение до конца. Согласно мысли матери Марии, недостаточно восстановить девство души, душа должна быть плодоносна, должна родить Христа и таким образом быть спасенной Христом и участвовать в деле спасения Им мира. Сходные мысли можно найти у преп. Максима Исповедника, называвшего душу верных"матерью–девой", рождающей Христа. Особенность мысли матери Марии заключается в том, что она связала рождение душой Христа (т. е. явление человеком Христа в его жизни) с"усыновлением"всей плоти Христовой, что подразумевает для нее"усыновление"каждого образа Божьего. Однако, уже в III веке свт. Мефодий Патарский в"Пире десяти дев"(переведенном на русский еще до революции и, несомненно, известном матери Марии), ссылаясь на ап. Павла (см. Гал. 4, 19), говорил, что христианин (независимо от пола) должен стать не только"помощником и невестою Слова", но и Церковью и матерью,"рождая и сам уверовавших через него во Христа, доколе в них не родился, изобразившись, Христос".

Если Н. Бердяев, следуя Вл. Соловьеву, связывает восстановление девства души с платонической любовью мужчины и женщины, то у матери Марии идея о девственном материнстве позволяет отделить проблему спасения от проблемы отношения полов. Согласно Соловьеву, каждый человек призван любить Софию (быть в этом смысле философом), реализуя эту любовь как платоническую любовь мужчины к женщине. Платоническая любовь позволяет любить конкретную женщину как образ Софии. Мужчина должен любить свою возлюбленную в Софии и Софию в возлюбленной. Таким образом, София реализуется и воплощается в индивидуальной жизни человека. Соловьев замечает, что поскольку София одна, но может быть представлена разными женщинами, ничто, кажется, не мешает нам сменять партнеров"философской"любви.

Вместе с тем, учение Соловьева тесно связано с понятием андрогина. Мужчина и его женское alter ego взаимно дополняют друг друга не только в реальном, но и в идеальном смысле. Любовь мужчины к женщине позволяет ему участвовать в любви Христа к Церкви и наоборот. По мысли Соловьева, мужчина может восстановить образ Божий в объекте своей любви и в самом себе.

Следует отметить, что даже при такой идеализации возлюбленной, она представляет собой только тварь, хоть и универсальную – Софию. Вместо того, чтобы утверждать ближнего в Боге, эта любовь утверждает возлюбленную в"Софии", которая остается тварью, к тому же вымышленной. Любящий же оказывается образом Самого Богочеловека – Христа. Здесь остается некая асимметрия, не разрешенная до конца ни Вл. Соловьевым, ни Н. Бердяевым с его идеей юноши–девы. Так незаметно гордыня (мужская гордыня) прокрадывается в межчеловеческие отношения, и оппозиция мужского и женского не преодолевается. На путях Вл. Соловьева и А. Блока истинного общения в любви с другим не получается. Эти отношения остаются трагичными, поскольку не избавляют нас до конца ни от похоти, ни от гордыни.

В своей жизни и творчестве мать Мария предложила иное разрешение этой проблемы. Речь идет о возможности истинной любви, которую она называет"вершиной человеческого творчества". В собственном опыте любви к ближнему мать Мария заметила, что эта любовь предполагает две ступени. С одной стороны, мы должны почитать образ Божий в каждом нашем брате. Мы встречаемся"не с плотью и кровью, а… с самой воплощенной иконой Бога в мире". Когда мы встречаем ближнего таким образом, нам открывается и другая тайна,"которая требует… самой напряженной борьбы, самого большого аскетического восхождения", ибо наряду с видением образа Божия в ближнем, мы можем увидеть"как этот образ Божий затуманен, искажен, исковеркан злой силой". Если человек увидит сердце человеческое, где дьявол ведет непрестанную борьбу с Богом (идея Достоевского),"он захочет во имя образа Божьего, затемненного дьяволом, во имя пронзившей его сердце любви к этому образу Божьему, начать борьбу с дьяволом, стать оружием Божиим в этом страшном и попаляющем деле. Он это сможет, если все его упование будет на Бога, а не на себя".

Вероятно, на формирование этих идей повлиял образ Сони из"Преступления и наказания", отдавшей себя на борьбу за Раскольникова. В конце романа Соня воспринимается каторжниками как"мать нежная и болезная". Не меньшее влияние на мать Марию мог оказать и Ибсен, популярный в среде русской интеллигенции на рубеже веков и прежде всего образы Агнес из"Бранда"и Сольвейг. Агнес дополнительна по отношению к своему мужу, который мыслит себя как воин Христов; пока ее муж бьется с силами мрака, она, пассивно, страдательно разделяя его крест, согревает его"даром нежности и света". Но Агнес еще не является целостной личностью, ее отношения с Брандом трагичны, как и сама личность Бранда, в котором до конца не изжита духовная гордыня, от чего не спасает его и Агнес. В"Пер Гюнте"мы встречаем иной образ: Сольвейг сама осуществляет подвиг несения креста отречения от мира и любви к Перу, подлинное лицо которого она прозревала силою христианской любви. Сам Пер Гюнт (всю жизнь пытавшийся стать самим собой, но так и не обретший себя) в конце пьесы возвращается к ней как блудный сын и обретает в ее лице духовную мать, ходатайствующую пред Богом Отцом о его спасении:

…Я мать,

А кто отец? Не тот ли, кто прощает

По просьбе матери?"

— финал пятого действия. Сольвейг вырывает Пера из рук погибели. У матери Марии мы видим в чем‑то сходное представление о духовном материнстве, направленное, впрочем, уже не на одного возлюбленного, а на каждого"блудного сына", причем не только на того, кто прибегал к ее помощи, но и на тех несчастных, кто уже не способен бороться за себя, кого она отыскивает сама. Здесь – продолжение интуиции Достоевского и важный шаг в направлении церковной традиции по сравнению с Ибсеном. Духовная мать (как образ Церкви и Богоматери) способствует усыновлению людей Богу во Христе.

Так, согласно мысли матери Марии, осуществляется христианская любовь, в которой человеческая душа, рождая в себе Христа, спасается Им и участвует в деле спасения своих ближних,"подражая"Христу и Божией Матери. Наша задача – не восстановить утраченный андрогинизм, но исполнить две заповеди любви. В контексте учения о Божией Матери (которое есть не что иное, как мистическое богословие Православной Церкви), мать Мария замечает, что две заповеди любви подразумевают две задачи – "родить"Христа и способствовать рождению Христа в нашем ближнем:"Рождая Христа в себе, человеческая душа этим самым усыновляет себе все Тело Христово, все Богочеловечество и каждого человека в отдельности".

Именно в этом контексте мать Мария обращается к символам Креста и Меча. Крест соответствует умиранию для мира – всецелой отдаче себя Богу, несение своего креста – это исполнение заповеди любви к Богу. Но есть и заповедь любви к ближнему. Говоря о ней, мать Мария выдвинула идею"подражания Богоматери". Она имеет в виду, в первую очередь, стояние Богородицы у Креста Христова. Но повествование в Евангелии от Иоанна мать Мария соединяет с описанием Голгофы в синоптических Евангелиях:"Даже и на Голгофе было… три креста, – крест Богочеловека и кресты двух разбойников".

Соединяя два образа Голгофы, мать Мария пишет о том, что душа, рождающая в себе Христа (уподобляющаяся Богоматери) пронзается не только Его крестом–мечом, но и крестами–мечами тех, с кем (и за кого) Он принимает распятие. Ибо"два последние креста как бы символы всех человеческих крестов".

Из этого делается главный богословский вывод: в ее рождении новой жизни душа"должна знать тайну креста, становящегося мечом. В первую очередь, Голгофский крест Сына Человеческого должен мечом пронзить каждую христианскую душу… Кроме того, она должна принять (в себя) и мечи крестов своих братьев".

Обратимся снова к стихотворению Вл. Соловьева, которое, по–видимому, явилось отправным для матери Марии в ее размышлениях над таинством единства креста и меча:"Полно любовью Божье лоно, / Оно зовет нас всех равно, / Но перед пастию дракона / Ты понял: крест и меч – одно". Это стихотворение – "Дракон. Зигфриду" – было адресовано немецкому кайзеру Вильгельму II, который вместе с главами других европейских держав послал войска на усмирение ихэтуаньского ("боксерского") национально–освободительного восстания в Китае (1900 г.), имевшего религиозную окраску. Вл. Соловьев принял совместное действие европейских держав за признак объединения христианского мира в борьбе с миром языческим ("желтой опасностью"). В"Трех разговорах"он выступил против толстовской"ереси пацифизма", а в"Драконе"прославил кайзера Вильгельма, сравнив его с Зигфридом, победившим дракона, и назвав наследником"меченосной рати"(крестоносцев). Стихотворение Вл. Соловьева направлено против"ложного всеединства", основанного не на единстве человечества в истинной вере (христианстве), а на гуманистическом единстве всех людей. Хотя Божье лоно полно любовью и"зовет всех равно", китайский языческий (или буддистский) дракон не может быть примирен с европейским христианством и должен быть побежден. Такова идея стихотворения, впрочем, Вл. Соловьеву вскоре пришлось с горечью говорить С. Н. Трубецкому о том,"с каким нравственным багажом идут европейские народы на борьбу с Китаем… христианства (у них) нет". Символы креста и меча и дальше встречаются в русской мысли в связи с проблемой употребления силы ради утверждения (или защиты) православия. Во всех этих размышлениях"меч"понимается как оружие.

Что касается матери Марии, то в своей последней историософской работе"Размышления о судьбах Европы и Азии"(1941) она связывает воедино Вильгельма и Гитлера и резко выступает против европейского милитаризма и империализма в отношении азиатских стран (к этой теме мы еще вернемся). Образ"креста и меча"появляется в ее произведениях в связи с идеей о подражании Богоматери и Христу. Впрочем, и здесь речь идет о победе над злом и о всеединстве, но перспектива у матери Марии совершенно иная, чем у других русских мыслителей, писавших в это время о кресте и мече. Так, если З. Гиппиус в статье"Меч и крест"(1926), отчасти споря, отчасти соглашаясь с И. Ильиным, пишет, что"меч может стать подвижническим крестом, но никогда не бывает меч – молитвой" (то есть, что применение оружия может быть актом духовного подвига, но не может быть актом общения с Богом), то мать Мария прибегает к той же символике совершенно в другом контексте: она говорит, что крест подвижнической жизни, взятый из любви к Богу, может и должен стать для христианина мечом, раскрывающим его душу для любви к людям.

Христианин может победить дьявола, но вовсе не так, как Зигфрид (Вильгельм) хотел победить китайского дракона. Война христиан – "не против плоти и крови". В статье"Об антихристе"мать Мария писала об анти–Софии как о единстве духа смертоубийства, коренящегося в гордыне, и духа анти–девства и анти–материнства. Эта идея восходит к образу Вавилонской блудницы, восседающей на драконе (Откр. 17). Кроме этой пары мы встречаем в Апокалипсисе другую – "жену, облеченную в солнце"(Откр. 12, 1),"рождающую младенца мужеского пола", которому"надлежало пасти все народы жезлом железным"(Откр. 12, 5), Именно это место вспоминает мать Мария в последних строчках поэмы"Духов День"(1942 г.):"От северной границы и до южной / Пасет народы предреченный Вождь". Согласно православной традиции, это место Апокалипсиса толкуется применительно к христианам,"в каждом из которых духовно рождается Христос". Он и есть Младенец, пасущий"жезлом железным"народы.

В своем толковании на Апокалипсис св. Андрей Кесарийский, как истинный ромей (т. е. византиец), объясняет"железный жезл"применительно к Византийской империи:"Крепкими, подобно железу, руками сильных Римлян пасет народы Христос". У матери Марии, однако,"жезл железный" – это не оружие христиан–ромеев, она соотносит его с тем крестом–мечом, который вольно принимают христианские мученики и подвижники, рождающие"младенца мужеского пола". Распинаясь миру и будучи распинаемы им, они свидетельствуют об Истине и побеждают дракона (дьявола),"младенцы на зло", они являются совершенными мужами"в меру возраста Христова". Мученики и подвижники, в которых рождается Христос, и оказываются истинными воспитателями (пастырями) народов; они, а не власти мира сего,"пасут народы""жезлом железным". Чудесный меч Зигфрида, которым он, согласно легенде, поразил змия, – только"тень"того"жезла", которым Младенец из Апокалипсиса"пасет народы"и побеждает зло. Так же, как"мировой пожар"из"Двенадцати"Ал. Блока – только"тень"(точнее, антипод) Пятидесятницы.

Будучи последователем Вл. Соловьева, А. Блок тоже мечтал о"всеединстве", но, в отличие от Соловьева,"всеединство"не было связано для него с Церковью (даже с проецируемой Соловьевым"экуменической"или вызывавшей его симпатии католической). Начало единства мира Блок какое‑то время видел в"музыке революции", поверив, что это – дело Христово, а Россию, которая разожгла пламя революции, счел избранной землей, призванной объединить мир и избавить его от неправды"старого мира". В этом‑то и состояла болезнь А. Блока, с которой всю жизнь"работала"мать Мария.

В конце жизни она поняла и доказала на деле, что истинное"всеединство"осуществляется не политическим и военным способом, оно осуществилось на Кресте Христовом и осуществляется в христианах–мучениках и подвижниках, распинающихся ради спасения всего мира. Такую смерть приняла сама мать Мария, на такую смерть она благословила и своего сына Юрия (Георгия), получившего имя в честь великомученика Георгия (победителя змия).

Последним осмыслением таинства"креста и меча"явилась для матери Марии вышивка Богородицы с распятым Младенцем Христом, над которой она работала в нечеловеческих условиях нацистского лагеря в Равенсбрюке. Вышивка несет на себе печать христианского гнозиса, неотделимого от мученичества. Об этом произведении матери Марии (оно не было ею докончено и не сохранилось в подлиннике, но восстановлено в виде иконы по рассказам со–лагерниц), уже писала Т. Емельянова. Мы остановимся на том, о чем еще не было сказано.

На иконе изображена Богородица, прижимающая к своему сердцу крест, на котором распят Младенец–Христос. Как отмечает Т. Емельянова, ключом к пониманию образа является мысль мать Марии о том, что"крест Сына становится для Богородицы обоюдоострым мечом, пронзающим душу". Это, несомненно, так, но не совсем ясно, почему для матери Марии так важно было изобразить Христа Младенцем и подчеркнуть единство креста и меча.

Т. Емельянова верно замечает, что, в отличие от иконы"Не рыдай Мене, Мати", на вышивке матери Марии Богоматерь оплакивает не взрослого Иисуса, а прижимает к сердцу распятого Младенца. Она объясняет этот образ тем, что Богородица с самого детства Христа, даже с Благовещения, прозревала и принимала Крест своего Сына. Но не менее правильно соотнести этот образ не с Евангелием, а с указанным местом Апокалипсиса (Откр. 12). Как писала мать Мария:"Каждый человек – образ Богоматери, рождающей в себе Христа от Духа Свята. В этом смысле каждый человек в глубине своей является двуединой иконой Богоматери с Младенцем, раскрытием этой двуединой тайны Богочеловечества". Вышивку матери Марии можно рассматривать как образ человеческой души (матери–девы) в муках рождающей Христа от Святого Духа. Это образ души христианина–мученика (свидетеля Христова), переданный через образ Богородицы, которой в этом рождении Христа и уподобляется душа.

В статье"О подражании Богоматери"мать Мария утверждает:"Для христиан не только крест, но и крест, становящийся мечом… должен быть Божией силой и Божией Премудростью (т. е. Софией - Г. Б.)". Здесь мы встречаем еще одно понимание Софии, укорененное в 1 Кор. 1, 24., где Божией силой и премудростью именуется Христос. Такое вольное толкование Писания оправдано, если речь идет о таинстве рождения Христа в душе христианина, того рождения, которое, как показывает мать Мария, совершается в муках и скорбях.

У темы"меча"в творчестве матери Марии есть и еще один источник, о котором мы до сих пор не упоминали, также связанный с творчеством А. Блока и темой Софии. Более того, вполне вероятно, что этот источник и есть самый главный. В статье"О современном состоянии русского символизма"(1910) поэт писал о символисте–теурге (т. е. в первую очередь о самом себе), что он пребывает"В лазури Чьего‑то лучезарного взора… (и) этот взор, как меч, пронзает все миры". Далее из контекста статьи видно, что этот"Кто‑то", никто иной, как София Вл. Соловьева – Лучезарная Подруга (Блок ссылается на строчки Соловьева:"Только Имя одно Лучезарной Подруги / Угадаешь ли ты?"). Далее Блок пишет о своем мистическом опыте, связанном с этим взором–мечом"Софии":"Миры, предстающие взору в свете лучезарного меча, становятся все более зовущими; уже из глубины их несутся щемящие музыкальные звуки, призывы, шепоты, почти слова. Вместе с тем, они начинаютокрашиваться… наконец, преобладающим является тот цвет, который мне легче назвать пурпурно–лиловым… Золотой меч, пронизывающий пурпур лиловых миров, разгорается ослепительно – пронзает сердце теурга. Уже начинает сквозить лицо среди небесных роз; различается голос; возникает диалог, подобный тому, который описан в"Трех Свиданиях"Вл. Соловьева".

Ясно, что речь идет о встрече теурга с Софией (она же Лучезарная Подруга), чей взор золотым мечом пронзает его сердце. Далее Блок описывает, как обрывается эта встреча:"Как бы ревнуя одинокого теурга к Заревой ясности, некто внезапно пересекает золотую нить зацветающих чудес; лезвие лучезарного меча меркнет и перестает чувствоваться в сердце. Миры, которые были пронизаны его золотым светом, теряют пурпурный оттенок; как сквозь прорванную плотину, врывается сине–лиловый мировой сумрак". Далее происходит то, что сам поэт описывает как вселение в него демонов, помогающих ему в его творчестве:"В лиловом сумраке нахлынувших миров уже все полно соответствий, хотя их законы совершенно иные, чем прежде, потому что нет уже золотого меча… Раздается восторженное рыдание:"Мир прекрасен, мир волшебен, ты свободен". Переживающий все это – уже не один; он полон многих демонов… он умеет сделать своим орудием каждого из демонов". Как видно из дальнейшего описания, речь идет ни о чем ином, как о творчестве–теургии, которое начинается для Блока с проникновения в его сердце золотого меча – взора Софии – и продолжается вселением демонов, приносящих поэту то, что он"бросает в горнило своего художественного творчества". Однако продукт этого творчества Блок называет"куклой", он мертв по сравнению с той жизнью, которая открылась во встрече с Софией."Я стою перед созданием своего искусства и не знаю, что делать.… При таком положении дела и возникают вопросы о проклятии искусства, о"возвращении к жизни", об общественном служении, о церкви, о"народе и интеллигенции". Это – совершенно естественное явление, конечно, лежащее в пределах символизма, ибо это искание утраченного золотого меча, который вновь пронзит хаос, организует и усмирит бунтующие лиловые миры".

Итак, трагедию поэта–теурга Блок понимает в рамках динамического образа встречи, пронзенности золотым мечом взора Софии и его исчезновения. Именно благодаря этой метаморфозе поэт получает в свое распоряжение какие‑то демонические силы, творит, но результат его творчества сильно отличается от того, что ему открылось в первом видении, по сравнению с Софией это – какая‑то искусственная кукла; отсюда возникает острейшее желание вернуть утраченное – золотой меч, пронзавшего его взора Софии. На вопрос"отчего померк золотой меч, хлынули и смешались с этим миром лилово–синие миры, произведя хаос, соделав из жизни искусство?", Блок отвечает: из‑за того, что"были"пророками", пожелали стать"поэтами". Художник, вкусивший встречи с Софией, не может без нее больше жить, но встреча эта всегда оборачивается утратой. В этом основная трагедия художника, причина его гибели:"И когда гаснет золотой меч, протянутый прямо в сердце… чьей‑то Незримой Рукой – сквозь все многоцветные небеса и глухие воздухи миров иных, – тогда происходит смешение миров, и в глухую полночь искусства художник сходит с ума и гибнет".

Блок пытается найти выход из этой трагедии. Он говорит о том, что необходим"подвиг мужественности":"Золотой меч был дан для того, чтобы разить. Подвиг мужественности должен начаться с послушания". Это мужество и послушание он понимает как верность первоначальному опыту, поиск в пустом небе"померкшего золота", для этого, как говорит Блок, необходима"духовная диэта", учеба у того"младенца", который живет в"сожженной душе". Тем не менее, в целом программа Блока по выходу из духовного тупика выглядит куда бледнее и неопределеннее, чем красочное описание творческого опыта и трагедии художника–символиста. Пассаж про"смирение" – слово явно из другого словаря, нежели блоковский – выглядит неубедительно.

Ясно, что жизнь и творчество матери Марии, символика меча–креста в ее стихах и статьях являются ответом на вопрос, поставленный Блоком, – не только об истинной любви к человеку, о чем мы говорили до сих пор, но и о любви к Богу, место которой у Блока заняла любовь к Софии. В поэме"Духов День"мать Мария тоже говорит об открывшемся ей видении меча:"И я хочу всей кровию истечь / За то, что некогда средь неба увидала. // Спустился обоюдоострый меч, / Тот, памятный, разивший сердце Девы. / И должен он не плоть людей рассечь, / Крестом вонзиться"(270). Единственным"непрелестным"мечом, не приняв который нельзя приобщиться истинной Жизни – не каким‑то"мирам иным", но Богу, – является меч, о котором Христос сказал:"Не мир пришел Я принести, но меч"(Мф. 10, 34). Это тот меч–крест, силою которого происходит рождение Христа в душе верных, и она отверзается для любви к Богу и человеку.

Начав с постановки вопроса Вл. Соловьевым и А. Блоком, мать Мария всю жизнь двигалась в сторону церковной традиции. В рамках двух заповедей любви она переосмыслила понятие Софии, ключевое для русской философии, придала ему новое звучание, которое не характерно для других религиозных мыслителей"парижской школы". Предстоит еще ответить на вопрос, насколько такое понимание согласуется со святоотеческой традицией. Мы пытались показать, что точки соприкосновения есть, однако есть и различия. У святых отцов рождение Христа в душе христианина – это не просто появление у него жертвенной любви к ближним, но приобщение к божественной жизни, которое в свою очередь, выливается в свидетельство об этой жизни и спасение других. В богословии матери Марии мы не находим прямой связи ее учения о любви к ближним с учением об обожении. Поскольку она во многом использует язык богословия синодального периода, сформировавшийся под влиянием католической духовности (отсюда выражение"подражание"Христу и Богородице), а с другой стороны – язык культуры Серебряного века, многое у нее остается непроясненным. Тем не менее, мать Мария дает новое, по сравнению с другими мыслителями парижской школы, понимание Софии, являющееся попыткой укоренения"софиологии"в практике"делания заповедей", что, если и не является окончательным разрешением"вопроса о Софии", по крайней мере, по–новому ставит его.

 

3. В поисках синтеза. Теория творчества монахини Марии (Скобцовой)

Мы показали, как мать Мария связывала с мистикой христианской любви такую ключевую тему русской религиозной мысли, как софиология. Но мистикой любви и"человекообщения"пронизана и эстетика матери Марии. Свои взгляды по вопросам христианской культуры, эстетики и теории творчества мать Мария развила в статьях"В поисках синтеза"(1929),"Рождение и творение"(1931) и"Истоки творчества"(1934). Рассмотрим некоторые идеи этих статей.

Прежде всего, надо отметить, что взгляды матери Марии на творчество развивались в полемике с Н. Бердяевым. Между ними были дружеские отношения: Н. Бердяев высоко ценил мать Марию, она, в свою очередь, дала приют на Лурмеле Религиозно–философской академии Бердяева. Как пишет Н. Бердяев,"он очень любил мать Марию, хотя иногда жестоко с ней спорил". Суть этих споров особенно интересна, поскольку, на первый взгляд, мать Мария во многом воплощала идеи Н. Бердяева. Особенно повлияла на нее, вероятно, книга Н. Бердяева"Смысл творчества"(1916), в которой он писал о возможности возникновения нового"монашества в миру". Такое монашество должно преодолеть видимую противоположность путей святости и гениальности."На пути творческой гениальности возможно возникновение особого, нового монашества в миру". Гениальность, противопоставляя ее таланту, Бердяев понимал как проявление цельной природы человеческого духа не в какой‑то одной области, а во всей его жизни и деятельности. Понятно, что мать Мария, утверждавшая идеал целостности жизни, во многом следовала за Н. Бердяевым.

Как и Н. Бердяев, она видела одну из главных проблем современности в разрыве светской культуры и церковно–христианской традиции. В статье"В поисках синтеза", почти буквально цитируя Н. Бердяева, Е. Скобцова писала о трагедии разрыва культуры и Церкви в России после Петровских реформ:"Кто может себе реально представить, что св. Серафим Саровский и Пушкин были современниками?" Большевистскую революцию она рассматривает в этой статье как наказание Божие за разъединение двух, так и не соединившихся, начал Богочеловечества, соответствующих человеческому свободному творчеству и христианскому подвижничеству:"Большевизм ведет борьбу с обоими разобщенными началами Богочеловечества". В этой статье Е. Скобцова категорически выступает против дальнейшего разъединения этих начал и делает вывод:"Эмпирическим заданием нашим является синтетическая культура, борьба за целостную культуру". Здесь Е. Скобцова выражает общую установку русской религиозно–философской мысли на необходимость воцерковления культуры, ее взгляды, выраженные в этой статье, не вполне оригинальны.

Однако, начиная со статьи"Рождение и творение"(1931) Е. Скобцова вступает в скрытую полемику с Н. Бердяевым, в которой постепенно формулирует свою точку зрения. Бердяев писал, что"одно время мать Мария была близка к о. Сергию Булгакову и софианскому направлению. В это время она спорила (с ним) противопоставляя идею рождения идее творения. Речь, очевидно, идет о полемике с идеями, высказанными Н. Бердяевым в"Смысле творчества" и других произведениях, где он противопоставляет рождению (биологическому процессу, обусловленному законами природной необходимости) – творчество. С точки зрения Бердяева, человек должен превзойти эти законы, чтобы стать истинной личностью. Н. Бердяев противопоставил род и личность:"Род и личность глубоко антагонистичны, это начала взаимоисключающие", он отталкивался от материнства, предрекая наступление новой"творческой мировой эпохи", которой"присущ будет не культ вечной женственности, а культ андрогина, девы–юноши".

Этому превозношению творчества над рождением и противостоит Е. Скобцова в"Рождении и творении", но сначала она обозначает в этой статье два способа миропонимания, которые"можно назвать космизмом и антропологизмом". Речь идет о двух духовных установках: о. Сергия Булгакова, для которого первичным было отношение Бог–мир (т. е. космология) и Н. Бердяева, для которого в центре была человеческая личность (персонализм). Космизм, по замечанию Е. Скобцовой,"ищет целесообразности, гармонии и планомерности во всем сотворенном", им движет"вера в конечное преображение плоти","антропологизм же ищет разрешения антиномии необходимости и свободы, зачастую противопоставляет миру лицо". Космизм — усиоцентричен, его интересует природа, сущность (усия), а антропологизм — ипостасоцентричен, в его центре лицо, личность с его свободой.

Но при чем здесь проблема"рождения и творения"? Е. Скобцова замечает, что именно в рождении (первообразом которого является рождение Сына Божия от Отца)"прибывает, является, нарастает лицо". Процесс, который, по Бердяеву, является природным, согласно Е. Скобцовой, ведет к появлению нового лица. По верному замечанию С. Жабы, для Н. Бердяева человек рождается как индивид, особь, и только должен стать личностью, а для Скобцовой, всякий человек уже есть образ Божий (который может быть"затемнен", что не отменяет самого факта):"Само исконное сотворение человека по образу и подобию Божию освещает и рождение человека. Оно – священно".

Е. Скобцова ясно отдает себе отчет, что человеческое рождение отличается от Божьего, но для нее важно другое – установить правильное соотношение между рождением и творчеством, и она рассматривает этот вопрос в первую очередь применительно к Богу. В самом деле, что первично – рождение Сына Божия от Отца или творение Богом мира? Ответ для Е. Скобцовой однозначен:"Акт божественного творчества есть акт бесконечно вторичный… Не в творческом акте Бога раскрывает себя христианство, а главным образом в Его акте рождения единосущной Ему Ипостаси".

В отличие от В. Розанова и Н. Бердяева, которые считали, что именно Ветхий Завет освящает род и пол, Скобцова пишет:"Ключ к пониманию иудаизма – момент божественного творчества, момент созидания способной к единосущному размножению твари. Ключ к пониманию христианства – два акта рождения: рождение Отцом предвечного Сына и рождение Мариею Сына Давидова".

Было бы наивным полагать, что накануне своего монашеского пострига Е. Скобцова написала статью ради прославления человеческого материнства и принижения творчества, тем более, что сама Е. Скобцова была человеком в высшей степени творческим. Ясно, что статья"Рождение и творение"является переходной, и главный ее пафос не в прославлении земного материнства (которое само должно быть спасено и преображено), а в выстраивании правильной иерархии, в исправлении"гностического уклона"Н. Бердяева. Видение человека не как особи–индивида, а как образа Божия характерно для всего творчества Е. Скобцовой. Как заметил С. Жаба:"Душу свою мать Мария полагала не за"природных индивидуумов", а за детей Божиих, часто падших, блудных".

Что касается творчества, то свои взгляды на него мать Мария развила в статье"Истоки творчества"(1934), написанной также в полемике с Н. Бердяевым в то самое время, когда мать Мария прокладывала путь к будущей организации"Православное Дело". В"Смысле творчества"Бердяев писал:"В самом Евангелии нет ни одного слова о творчестве… Как жалки все оправдания творчества через Евангелие… В деле творчества человек… не имеет прямой помощи свыше".

Похоже, что статья мать Марии"Истоки творчества" – прямой ответ Н. Бердяеву. Так, она пишет:"Часто говорят, что христианство мало интересуется вопросами творчества, что в нем нет никакой теории творчества. И это безразличное отношение к главной, творческой сущности человека вменяют в вину христианству… Мне представляется это глубоко неверным". Интересно, что в своей поздней книге"О назначении человека"Н. Бердяев писал:"Нельзя сказать, как часто говорят, что в Священном писании, в Евангелии ничего не говорится о творчестве. Говорится, но нужно уметь читать…". Мы полагаем, что такое изменение во взглядах Н. Бердяева произошло не без влияния матери Марии, которая в"Истоках творчества"исключительно на материале Священного Писания разрабатывает христианскую теорию творчества.

В частности, анализируя Евангелие от Иоанна, мать Мария показывает, что творчество является одной из главных его тем. Речь, конечно, не буквально о"художественном творчестве", но о всяком творческом акте человека, о котором Христос говорит:"Кто пребывает во Мне и Я в нем, тот приносит много плода, ибо без Меня не можете делать ничего"(Ин. 15, 4–5). Последние слова мать Мария относит к каждому творческому акту и считает ключевыми для христианской теории творчества. Более того, она замечает, что, согласно Библии, творчество – это"богочеловеческий акт","Божественное начало в нем всегда положительно и совершенно", человек же может быть более или менее прозрачен для Божией воли. Тем не менее, все истинное творчество, согласно матери Марии (будь оно светлое или"демоническое"), имеет свое начало в Боге, в Божией воле, без которой ничто не может быть сотворено. При этом, конечно, за"демоническое творчество"ответственен не Бог, а человек, в творческом акте которого проявляется имеющееся в нем зло:"Злое творчество… констатирует зло в нем (в человеке – Г. Б.) заключенное".

Чрезвычайно важно, как мать Мария различает творчество Бога и человека. В случае человеческого творчества"Бог, который есть Премудрость и Красота… творит не так, как Он творил, когда говорил: да будет свет. В данном случае Он творит… через людей. А они своими индивидуальными свойствами сообщают творению положительный или отрицательный смысл". Согласно матери Марии, человек прозрачен для воли Божией, если он"во Христе"так же, как Христос"во Отце". В этом случае человек един со Христом. Христос для него не какая‑то внешняя сила, связь человека со Христом осуществляется живым единством Христа и Святого Духа:"Движущей силой всякого земного творчества является сейчас в мире Дух истины, который научает, и возвещает, и приводит к общению с первоистоком всякого творчества в мире. Тут как бы отрицается всякая возможность отъединенного творчества, – само собой оно является актом соборности, некоего абсолютного общения не только с Богом, но через Бога и со всем миром, так как весь мир определяется в своих творческих возможностях как единое с Богом"."Творческие возможности" – это ничто иное, как божественные логосы или божественные творческие энергии, учение о которых развито в православном богословии.

Таким образом, мать Мария не говорит, что творчество это нечто только"разрешенное"в христианстве (точка зрения, обличенная Н. Бердяевым), по ее мнению, единение мира с Богом происходит через человеческое творчество, началом которого является Бог. Из того, что движущей силой во всяком настоящем творчестве является Бог (иначе, замечает мать Мария, мы встали бы на манихейскую позицию), следуют очень важные выводы. Если начало творчества в Боге, то надо научиться это увидеть. И здесь мы переходим к эстетике матери Марии.

Мать Мария говорит о том, что помимо творчества создателя есть творчество восприятия произведения искусства."Чтобы подлинно воспринять продукт творчества, надо быть со–творцом, творчески его пережить. Иными словами, божественный замысел, преломившийся в творце, вторично преломляется в человеке, воспринимающем творчество". Возможны три типа восприятия. Во–первых, можно воспринять произведение искусства адекватно творящему. В этом случае при положительном творчестве оно воспринимается положительно, при отрицательном – отрицательно. Во–вторых, со–творец (зритель или слушатель)"может воспринимать, всегда исправляя искаженное. В таком случае, он не оставит ничего от злого в творчестве и воспримет его в чистоте божественного замысла". Наконец,"он может воспринимать искажающе – тут он воспримет и положительное как злое творчество".

В эстетических взглядах матери Марии дважды учитывается человеческая свобода – и когда она говорит о творчестве (художник свободен в отношении божественного замысла), и когда она говорит о его восприятии (как со–творчестве). То есть учитывается свобода человека в отношении Бога и свобода человека в отношении человека. Человек должен оставаться творцом во всех обстоятельствах. В идеале он даже"злое творчество"(которое"зло"не потому, что творческий импульс исходит от дьявола) должен очищать и выявлять в нем божественный замысел. Такой истинный со–творец, по матери Марии,"смотрит на злое творчество и так его преломляет, что к нему в душу попадает воссоединенный луч божественного замысла. Злое творчество для него становится положительным и прекрасным, не соблазняет, а очищает". В этом, можно сказать, проявляется его любовь к художнику (произведение которого он очищает, открывая стоящий за ним творческий импульс) и к Богу как источнику истинного творчества. Эстетический акт оказывается этическим, точнее, все той же"мистикой"человеко- и Богообщения.

Позиция матери Марии, как видим, предполагает открытость по отношению к миру. Она не отворачивается ни от Божьего творения ("природы"), ни от человеческого – культуры. Она пишет, что в творении мира Бог явил Себя как Премудрость и Красота. После миссии Христа нет опасности отождествить эту Красоту и Премудрость (Софию) с Богом. Поскольку христиане знают Бога как Отца, Сына и Св. Духа, они не будут поклоняться Софии (понимаемой как совокупность божественных энергий, которые сами по себе не есть личность) вместо Св. Троицы. Нет для христиан опасности и в человеческом творчестве, ибо им известно, что источник всякого истинного творчества в Боге, и человек–творец не в силах заслонить Бога. Необходимо лишь освободить человеческое творчество от демонических искажений, и тогда не будет возникать желание"преклониться перед гением", ибо все лучшее в творчестве – не от него. Так, отвечая Н. Бердяеву, мать Мария выдвинула своего рода"богословие творчества", которое наряду с"богословием труда"(см. первую и третью главы) является ее оригинальным вкладом в русскую религиозную философию.

Идея"синтеза"светской и церковной культуры постепенно сменяется у матери Марии идеей христианского отношения к жизни и культуре, исходя из евангельских заповедей любви. Разумеется, в небольших статьях на эту тему мать Мария не смогла поднять и раскрыть многие существенные проблемы. Возникает, в частности, вопрос, можно ли относить слова Христа, обращенные к апостолам (Ин. 15, 4–5), к творцам светского искусства? Можно ли сказать, что логосы произведений светской культуры, это – "творческие импульсы", исходящие от Бога, ведь последние – нетварны. Неотчетливо сформулировано у матери Марии и ее понимание характера участия Бога в человеческом творчестве, когда речь идет о светском искусстве. Так ли уж"вторично"участие в"демоническом творчестве"злых духов? Все это требует дальнейших уточнений и разработки, преодолевающих тенденцию к смешению Церкви и культуры, которую мы находим у матери Марии. Необходимо найти истинное место, отведенное светской культуре в домостроительстве Божием, не преувеличивая и не преуменьшая его, и здесь не раз придется обратиться к идеям матери Марии, сделавшей существенный шаг, если не в разрешении, то в постановке данного вопроса.

Если вернуться к антиномии"рождения и творения", то в своих поздних статьях мать Мария разрешает ее через понятие о мистике человекообщения. Любовь к человеку называется ею"вершиной человеческого творчества". К этой же идее в конечном счете приходит и Бердяев:"Любовь есть не только источник творчества, но сама любовь к ближнему, к человеку есть творчество". Нет сомнений, что и возвышенные слова о Богородице, которые Н. Бердяев написал в книге"О назначении человека", появились у него не без влияния матери Марии. Таким образом, мы должны говорить не только о влиянии Бердяева на нее, но и (в не меньшей степени) о влиянии матери Марии на Бердяева.

 

4. Мать Мария о тоталитаризме и демократии

В статьях конца тридцатых годов, посвященных монашеству и аскетизму, мать Мария не раз упоминает о той аскезе, которая является полной противоположностью православной:"Этот особый аскетический тип имеет свои корни не в христианстве, а скорее в восточных религиях… Основное различие заключается в том, во имя чего человек вступает на аскетический путь… Задача [такого] аскетизма определяется принципом накопления природных богатств, развития их, умения их применять. Никакого трансцензуса, никакого наития иной сверхприродной силы он не ждет. Он об этом не думает, в это не верит… Но в этом ограниченном мире природы он знает, что не все использовано, что возможности его огромны, что можно в пределе приобрести и всю власть над всем живущим и существующим… Дело такого оккультного аскета копить, копить, собирать, беречь, растить, упражнять все природные возможности. И на этом пути возможны огромные достижения". Мать Мария замечает, что такого рода нехристианское, оккультное отношение к аскетизму занесено в христианство"путем древнейших восточных влияний".

Прот. Валентин Асмус напрасно трактует эти слова мари Марии как выпад против практики умного делания древнего восточно–христианского монашества. Мать Мария, мы полагаем, имеет в виду совсем иную духовность (которая, впрочем, как она замечает, может проникать и в христианство). Именно в это время Европа знакомилась с книгой А. Розенберга"Миф XX века", где он, ссылаясь на Мейстера Экхарта, писал:"Любовь, смирение, милосердие, молитва, добрые дела, милость, раскаяние, все это хорошо и полезно, но при одном условии: если сила укрепляет душу, возвышает ее, позволяет ей стать богоподобной… Благородство отдельной, ориентированной на себя души является, следовательно, самой высшей ценностью; ей одной человек должен служить. Мы, сегодняшние, назовем это самым глубоким корнем идеи чести, которая одновременно является идеей в себе, т. е. без какого‑либо отношения к другой ценности".

Мы не можем здесь исследовать, насколько А. Розенберг – главный идеолог нацизма – правильно истолковал Экхарта. Важнее, что именно он у него взял и как понял. Так, в сфере аскетики было подчеркнуто учение о духовной концентрации души, собирающейся в себя из рассеяния в мире:"Это внутреннее дело означает, однако, Царство Небесное"приблизить себе", как это утверждал и требовал от"сильных духом"Иисус". На этом пути, утверждает Розенберг, душа достигает того, что провозглашает равноценность себя и Бога. Как видим, полемика матери Марии с о. Киприаном Керном (см. Главу I) – только один из контекстов понимания ее идей этого времени, не менее существенным является отталкивание от того, что было названо Розенбергом"нордической духовностью".

Противостояние нацизму началось у матери Марии не со статей против нацистской расовой теории ("Расизм и религия"(1938)), а с полемики против того типа духовности, который культивировался среди нацистской элиты (элементы его мать Мария обнаруживала даже в христианской среде). Впрочем, и в"Расизме и религии"мать Мария ссылается на то, что Розенберг противопоставляет любви, которой учит христианство, честь. Из этой статьи видно, что она была знакома с"Моей борьбой"Гитлера, с писаниями А. Розенберга и некоторых других идеологов нацизма.

С"нордической духовностью"у матери Марии были старые счеты. Во"Встречах с Блоком"(1936) она упоминает о своем споре в кружке Вяч. Иванова, когда, пытаясь"защитить Блока", выступила против антропософии Штейнера:"Я спорила против обожествления и абсолютизации человеческой природной силы". Речь, очевидно, не только о"жизненной силе", но и об абсолютизации человеческой природы, человека как такового. В этих же воспоминаниях описывается, как по просьбе Кузьминой–Караваевой Блок разорвал портрет Штейнера. Теперь, когда мать Мария писала о духовности нацизма, она заметила, что"несомненно влияние (на эту духовность – Г. Б.) штейнерианской антропософии". Сегодня можно сказать, что хотя штейнерианство – не единственный"оккультный корень"нацизма, но его влияние на нацизм несомненно.

Вряд ли оставили мать Марию равнодушной и выпады Розенберга против идей Достоевского о"всеобъемлющем человеколюбии"русских и их"любви к страданию", что, по его замечанию, обернулось русской революцией. Впрочем, мать Мария уже и сама писала, что сатане больше не обмануть ее"слезинкой ребенка"(132). В статье"Страдание и Крест"она предупреждала:"Совершенно неприемлемо превозношение страданием, гордость им… Скорбящий не имеет преимущества пред радующимся".

Изжив в себе самой"искушение жалостью"(которая, будучи неочищенной, оборачивается саможаленьем), мать Мария могла совершенно свободно судить и о другом искушении – "духа"в отношении плоти. Оба искушения – две стороны одной медали:"Душевности грозят две противоположные опасности: с одной стороны, – она широкая дорога для страстей, а с другой – по ней идет смерть в человеческую душу. Чтобы не дать власти страстям, человек в области своей душевной жизни не должен себе позволять никакого культа"своего", исключительного, якобы самого главного. Чтобы избежать второй опасности, он не должен убивать душевности, а всю ее претворять в орудие любви к другому". Речь идет о преодолении эгоизма и эгоцентризма во всех их аспектах.

Исходя из этого понимания,"нордическая духовность" – это"убитая душевность", такая установка духа, которая ставит в центр себя, свое Я, свою свободу от всего"чувственного". Парадоксальным образом, как показывает мать Мария, таким духом достигается власть над миром,"потому что это то, что покоряет и пленяет мир, спящий мягко и одевающийся пышно, и пьющий и ядущий". Власть над миром, над всякой плотью, желание контролировать ее зачастую и является внутренней силой такой"духовности". В момент, когда мир поражается"внутренним и внешним неблагополучием"(что случилось в Европе, особенно в Германии, во время экономического кризиса), нашлись те, как заметила мать Мария, кто принял установку на"отрешение"от этого разлагающегося мира. Это прямо соответствовало тому, что писал А. Розенберг о приходе"аристократического идеала личной духовной замкнутости и отрешенности".

Мать Мария отдает себе отчет в том, насколько привлекателен этот идеал:"Соблазнительность его в его безграничной чистоте, огромном напряжении, во всем этом обманчивом и влекущем виде святости. В самом деле, что тут скажешь? Как противопоставишь свою теплохладность, свое отсутствие подвига этому огромному и напряженному духу, шагающему уже по вершинам? Как не соблазнишься?". Ответ матери Марии известен – соблазн преодолевается только другим подвигом не во имя себя (своей души), а во имя Христово – подвигом любви к Богу и ближним. Именно такой подвиг дает истинную свободу в отношении мира.

Всей своей духовной установкой, еще до начала Второй мировой войны, мать Мария противостояла нацизму не столько как идеологии, сколько как"цельному мировоззрению", основанному на определенного рода духовности. Отсутствие духовного сопротивления нацизму, мы полагаем, привело многих русских эмигрантов к сотрудничеству с Гитлером, но не потому, что им была близка нацистская идеология (хотя были и такие), а потому, что лежащий в основе этой идеологии"нордический дух"не был им абсолютно чужд. Эта часть эмиграции (по большей части православные), надеялась, что Гитлер освободит Россию от коммунизма, а потом можно будет освободить ее и от немцев. Сталин воспринимался при таком взгляде как большее зло, чем Гитлер. Возможно, он и был"большим злом"(Сталин уничтожал Церковь, сталинизм пережил нацизм и на его совести больше жертв). Однако, ошибкой, как показала история, был сам выбор между двух зол, идея использовать одно зло против другого, которую разделяла часть эмиграции.

Имея в виду ее эсеровское прошлое и общение с левой интеллигенцией (Бердяев, Федотов), можно было бы предположить у матери Марии другой уклон – предпочтение коммунизма (как меньшего зла) нацизму, но такого уклона не было. Когда Г. Федотов в статье"Пассионария"(при всех оговорках) написал, что он не с Франко, творящим злодеяния именем Христовым, а с"Пассионарией", которая не ведает, что творит, в эмиграции, особенно в среде Богословского института св. Сергия, его подвергли острой критике, но в той полемике, как писал Федотов, он"видел со стороны матери Марии равнодушие". Мать Мария поддержала Федотова лишь в другом конфликте, в 1939 г., когда из‑за сотрудничества в левой прессе он чуть было не лишился кафедры, но здесь она защищала не его политические взгляды, а свободу совести, впрочем, и эта"защита"тут же перешла в иную плоскость.

В 1939 г., во время конфликта вокруг Г. Федотова, у него, матери Марии и Н. Бердяева возникла так и не осуществившаяся идея создать"Лигу в защиту свободы". В связи с этим проектом были написаны три статьи:"О свободе"Г. Федотова,"Существует ли в православии свобода мысли и совести"Н. Бердяева и"На страже свободы" матери Марии. При этом мать Мария далеко уходит в своей статье от повода (личного конфликта Г. Федотова) и даже от темы свободы совести. Собственно, тема свободы рассматривается ею в более широком контексте – это одна из христианских ценностей, которые надо защитить от коммунизма, нацизма и фашизма:"Три кумира требуют себе человеческих жертв: это класс, раса и государство… Любовь объявляется слабостью. Смирение становится презренным. Свобода топится в насилии. Личность обесценивается. Кумиры могут… стремиться к взаимному истреблению, нам, христианам, ясно, что они являются различными изображениями одной и той же силы, действующей в мире, – силы антихристовой".

Никакого"перекоса"в пользу одной из идеологий у матери Марии не было. Объективный взгляд на тоталитаризм (и на западную демократию) мы находим и в статье"Четыре портрета"(1939). Три тоталитарных идеологии представляются матери Марии в образе трехголового дракона. Объединяет их то, что они дают,"пусть отравленное, питание жажде человека иметь целостное религиозное мировоззрение". Целостное мировоззрение тоталитарных идеологий творит чудеса (мать Мария называет это"злым чудом"). Вслед за Н. Бердяевым она говорит о религиозном смысле коммунизма:"Христианские мученики современной России… ведут сейчас борьбу не против плоти и крови, а против духов злобы поднебесных". Церковь оказалась сейчас перед лицом не какой‑то кабинетной доктрины, марксизма, скажем, а перед лицом антицеркви".

Религиозный смысл (хотя и от противного) имеет и фашизм. Раннее христианство победило языческий этатизм (культ государства) Рима, а итальянский фашизм пытается его возродить. Но из всех тоталитарных идеологий эта – самая слабая. Намного ярче и сильней"религия расы", проповедуемая в Германии. Мать Мария отмечает, что эта религия (творимый в Германии миф) по своей основе менее универсальна, чем коммунизм, ибо коммунизм находит сторонников среди пролетариев всех стран, а расизм – это идея превосходства одной расы. Для человека другой национальности здесь открываются две возможности. Либо он примет расизм в его германской редакции и уверует в особую"мессианскую избранность"германской расы (но в народах такой взгляд вряд ли приживется), либо, приняв основной принцип расы, создаст свою собственную расу–избранницу, но тут возможна лишь борьба всех против всех.

В этой мысли есть два интересных момента. Во–первых, мы встречаем понятие мессианства, которое сравнительно недавно использовалось самой Е. Скобцовой. Расизм – это извращенное мессианство. Сама идея избранности одной нации по сравнению с другими матерью Марией отвергается. С другой стороны, анализируя существо расизма, она замечает, что нацизм"провинциален", ограничен каким‑то одним регионом мира, и восстанавливает против себя все остальные. В статье"Размышления о судьбах Европы и Азии"(1941) (далее"Размышления") мать Мария, отправляясь от этой особенности немецкого нацизма, предсказывает его неизбежное поражение.

Как коммунизм и фашизм, нацизм есть явление в первую очередь религиозное – это религия расы. Антихристов характер тоталитарных идеологий проявляется в том, что во всех них попирается человеческая личность, образ Божий, совесть. Кажется, для одной личности там все же есть место – для личности вождя, но это неверно. Гитлер – это не личность (в христианском смысле), он"ипостасное проявление безличной священной германской крови". Иными словами, вождь – это воплощение той идеи, которую он олицетворяет и которая сплачивает воедино ее сторонников. Это касается всех трех видов тоталитаризма, но особенно интересно мать Мария написала в"Размышлениях"о Гитлере. Он предстает как антипод Христа:"Народ по отношению к Гитлеру является даже в каком‑то смысле абсолютно безгрешным, – ведь если он совершает грехи, то только потому, что так велит единый. Грех на нем, но и святость на нем, потому что и на подвиг люди идут по воле единого, не они совершают подвиги, а ими он их совершает". Гитлер в некотором роде берет грех немцев на себя. Но человек – не Христос, он такой ответственности выдержать не может:"Самый страшный грех – это само согласие принять на себя живую душу народа, само согласие на собственное обожествление", карой за что, по словам мать Марии, является гибель души, превращение человека в оглашающего весь мир воем зверя. Человек, отдавший Гитлеру свою волю и как бы освобождающийся от грехов, совершает самый страшный грех – отрекается от своей свободы, своей совести, предает ее не Богу, а человеку и тем самым из образа Божия становится слугой Сатаны.

Здесь мы вновь встречаем одну из главных тем Кузьминой–Караваевой – принятия на себя грехов других, которая пришла к ней от Достоевского (Легенда о Великом Инквизиторе). Она развивает эту идею как в негативном аспекте (исследуя дух антихристов), так и в позитивном. Право брать на себя ответственность за других имеет тот, кто сам целиком предался Богу, кто не ищет ничего своего, в противном случае это не образ Христов, а его противоположность. Германский расизм и"нордическая духовность"тесно связаны друг с другом. Как пишет мать Мария в"Расизме и религии", для нацистов Гитлер – это"ипостасное воплощение германской избранности… Его устами говорит самое священное, что есть в мире, – германская кровь, он почти что уже и не человек, а… просто бог, воплощение всей божественности космоса"."Нордический дух", таким образом,"приподымается"только над своей плотью (германской), становится ее"богом". Такой"бог"целиком зависит от своей"природы", воплощенной в тех, кто ему поклоняется, и поэтому он не Бог.

В"Четырех портретах"мать Мария бросает неутешительный взгляд и на демократию, изображенную в виде девушки (Марианны, символа Франции?), которую готов пожрать дракон. Демократия слаба, бескрыла и эгоистична, она сама виновата в том, что ей теперь грозит смертельная опасность. Накануне вторжения Гитлера во Францию мать Мария говорит о том, что есть только один способ избавиться от возможности попасть под власть антихриста."Вопрос стоит так – или, через покаяние и очищение, безбожное человечество вернется в Отчий дом… засияет эпоха подлинного христианского возрождения, и оно почувствует себя Богочеловечеством… или же на долгие века мы обречены власти зверя, человекобога, новой и страшной идолопоклоннической религии".

Как видим, прогноз матери Марии не оправдался. Запад, впрочем, при решающей поддержке СССР, смог справиться с грозящей ему опасностью и пошел еще дальше по пути секуляризации, так и не вернувшись в"дом Отчий". Сама альтернатива, обозначенная ею в 1939 г., выглядит ошибочной. Сила демократий оказалась не так уж мала, хотя, если говорить о Франции, прогноз матери Марии во многом подтвердился, к тому же в победе над нацизмом большую роль сыграл СССР, страна тоталитарная…

В любом случае, превращение человечества в Богочеловечество, о котором писала мать Мария, выглядит утопией, заблуждением, стирающим границу между Церковью и миром, характерным для русской софиологии. Перед нацистским вторжением (во время консолидации всех тоталитарных стран – время пакта Сталина с Гитлером) это заблуждение всплыло у матери Марии снова. В самый мрачный, возможно, момент европейской истории XX века, мать Мария на какой‑то миг как будто обратилась от христианской битвы"против духов злобы поднебесной"к совершенно другой, политической проблеме – где взять сил, чтобы победить тоталитаризм.

Что касается политики, то здесь мать Мария была точнее, когда писала о том, что германский нацизм обречен уже тем, что расовая идеология и практика восстановит против себя все остальные народы. Но главное, глубоко верное в ее взглядах относится не к сфере политики и идеологии, а к сфере духовной, касающейся каждого человека. Именно так и следует подходить к пророчествам матери Марии. Как заметил в написанной в то время статье"В защиту этики"Г. Федотов:"Пророчество – это не предвидение будущего и не нравственная проповедь, т. е. толкование нравственных законов. Пророчество – это откровение воли Божией для сегодняшнего дня", и как таковое, можно добавить, оно обращено к человеку, а не к народам и государствам, даже если речь идет о последних. Вся суть"защиты свободы"матери Марии сводится к утверждению, что человек свободен (даже и от покушений на его свободу) лишь тогда, когда его свобода, его совесть преданы Богу.

Духовная проблематика, связанная с войной, с особой силой раскрывается у матери Марии в статье"Прозрение в войне"(1939), написанной после нападения Германии на Францию. В этой статье мать Мария пытается определить, каким должно быть христианское отношение к войне. Во–первых, в отличие от многих русских эмигрантов, она не считает, что в этой войне следует оставаться нейтральным или, тем более, вставать ради спасения России от Сталина на сторону Гитлера. Здесь, как и в отношении к ближнему,"человек может отказаться от любых своих прав, но абсолютно не смеет отказываться от прав своего ближнего". Для матери Марии здесь нет вопросов, при этом, добавляет она,"христианская совесть никогда не может руководствоваться мотивами разбойника, то есть для нее никогда не приемлемо агрессивное участие в войне". Из последнего, кстати, следует, что необходимо хранить свое сердце от ненависти, от того, чтобы превратиться в"дракона"даже в справедливой войне против него. Как писала мать Мария в"Письме к солдатам":"Берегите в себе внутреннего человека, подвергающегося гораздо более страшным испытаниям, чем человек внешний… не относитесь к войне как к чему‑то естественному, не примите ужаса и греха жизни за самую жизнь".

Решив вопрос об участии в войне, мать Мария ставит другой – уже не нравственный, а духовный. Война – это встреча со смертью, которая может стать личным апокалипсисом, и здесь на передний план выходит готовность ко встрече с Богом. Необходимо обратиться к Богу прежде, чем застигнет смерть, и это касается не только идущих на войну солдат. Всеобщая принудительная военная мобилизация – это образ той мобилизации, которая должна произойти в сфере духа:"Если от солдата, мобилизуя его, отнимают все и требуют всего, то наша христианская мобилизованность должна предъявлять к человеку никак не меньшие требования. Христос и животворящий Дух Святой требуют сейчас всего человека. Разница с государственной мобилизацией только та, что государство мобилизует принудительно, наша же вера ждет добровольцев".

Это место чрезвычайно важно, в нем мы имеем свидетельство, что свое"православное дело"во время войны мать Мария рассматривала не просто как сотрудничество с Сопротивлением или спасение преследуемых, – помимо нравственной мотивации, в ее действиях была и доминировала духовная. Мать Мария уже семь лет как вступила в воинство Христово. Все, что она совершила во время войны, проистекало у нее из вольного предания себя Богу. Еще в статье периода полемики с о. Киприаном (Керном) мать Мария писала:"Монах должен найти в себе силы сказать вместе со Христом:"В руки твои предаю дух мой". Он должен сознательно хотеть стать исполнителем дела Божьего на земле – и больше ничем. Он должен стать проводником Божественной любви и соучастником Божественной жертвы". Именно поэтому смерть матери Марии, принятую от рук нацистов, следует считать смертью за веру, а не просто высоконравственным поступком [394]То, что мать Мария отличала свою мотивацию от обычной нравственной, видно и по ее оценке роли экуменического движения в борьбе с нацизмом. Это особенно интересно в свете сегодняшних церковных споров об экуменизме. Перед лицом нацистского вторжения, в момент смертельно опасный для Европы, мать Мария провела смотр всех духовных сил, которые противостоят духу антихристову, и этот смотр оказался неутешительным. Да, против тоталитаризма выступают и римо-католики, и англикане, и многие протестанты, и православные восточные патриархи, но по сути их заявления мало чем отличаются от "среднего европейского гуманистического либерализма". В борьбе с тоталитаризмом, силой антихристовой, как пишет мать Мария, обнаружилось, что "экуменическое движение не может быть носителем христианского идеала … не тот у него голос, не тот пафос" (Воспоминания. 1992. Т. 1. С. 325).
.

Исходя из установки матери Марии, участие в войне для христианина не просто нравственное дело, но служение Богу в исполнении Его замысла о мире, следует оценивать и ее последнюю большую статью"Размышления о судьбах Европы и Азии". Эта статья, дошедшая до нас в виде неоконченной рукописи, была написана в один из самых решающих моментов в истории Второй мировой войны – во время битвы под Москвой (начало зимы 1941 г.)."Размышления", содержащие в рукописи 76 листов, состоят из 4 разделов: первый посвящен оценке современного состояния Европы, второй – судьбе еврейского народа, третий – состоянию народов и стран Азии, четвертый – России. В целом, работа написана в историософском жанре и продолжает традицию русской историософии Чаадаева, Достоевского, Данилевского, Леонтьева, Вл. Соловьева. Непосредственным"предшественником""Размышлений"была книга Н. Бердяева"Новое Средневековье"(1924), имевшая подзаголовок"Размышление о судьбе России и Европы".

Впрочем, книга Н. Бердяева была написана сразу же после окончания Гражданской войны. Н. Бердяев видел в русском коммунизме, пусть и отрицательный по отношению к капитализму, но шаг в сторону"нового средневековья", строя, при котором на место"легитимных"монархии и демократии придет корпоративное общество, пронизанное христианскими началами. Первые политические ростки"нового средневековья"Н. Бердяев видел в итальянском фашизме, который называл"единственным творческим явлением в политической жизни современной Европы". Н. Бердяеву, который не любил наследственную монархическую, а также правовую западную государственность – они принадлежат царству необходимости, а не свободы, родовому принципу, а не личному, – импонировало, что в"фашизме спонтанные общественные соединения идут на смену старому государству и берут на себя организацию власти". Он был не против монархии, но хотел, чтобы она была ближе к"цезаризму". Правовому,"механистическому","рационалистическому"принципу Бердяев противопоставлял"принцип силы, жизненной энергии спонтанных общественных групп и соединений". Очень скоро стало понятно, чем обернулось это восстание против"легитимизма". В фашистских государствах власть и сила превратились в кумиров, а государства, где это произошло, стали тоталитарными. Начавшись со спонтанной"инициативы снизу", фашистские движения, придя к власти, стали формой подавления личности и источником агрессии вовне.

Разумеется, Н. Бердяев мечтал вовсе не об этом, он надеялся, что удастся сочетать новые политические формы, близкие к ранним фашистским, с христианской верой и соборностью, носителями которой выступают русские. Сочетание спонтанной инициативы снизу с христианской верой (опять же не спущенной сверху государством, а искренней, живой, совершенно свободной) даст новую социальную форму,"новое средневековье". Бердяев был христианином и вовсе не хотел нового язычества, какими стали итальянский фашизм и немецкий нацизм, но то преклонение перед жизненной силой, которое мы находим в его работе, делало ее духовно двусмысленной и ошибочной.

Обратимся теперь к"Размышлениям"матери Марии. Как мы помним, она еще в период полемики с русскими декадентами резко выступала против обожествления жизненной силы (ее полемика против штейнерианства), поэтому никакой симпатии к фашизму ни в одной из ее работ мы не находим. Тем не менее, ей, как и Н. Бердяеву, прежние формы европейской государственности казались отжившими. Во Второй мировой войне мать Марии видит результат европейского кризиса, выражающегося, в частности, в кризисе политическом. Она делает акцент на том, что самые крупные из европейских государств – это колониальные империи, государства–нации, считающие себя вправе владеть"безгосударственными народами", народами часто с более древней и утонченной культурой. Нацизм и фашизм для матери Марии – это доведенные до своего самоубийственного отрицания формы национальных империалистических государств, которые должны похоронить эту форму, а с нею и старую Европу.

В самом деле, немецкий нацизм, ставящий свою нацию выше других и требующий от других подчинения, – это попытка преодолеть старое положение вещей в мире, идеологию национального, ограниченного в Европе (но не в мире) своими границами государства. Точно также и фашизм, возрождающий идею Римской империи, – это идеология не только национального сплочения и"прямого действия", но и выхода из узких рамок национального государства. Как писал Б. Муссолини в своей"Доктрине фашизма", выпущенной в русском переводе в Париже в 1938 г.:"Для фашизма стремление к империи, т. е. к национальному распространению, является жизненным проявлением… Народы, возвышающиеся и возрождающиеся, являются империалистическими; умирающие народы отказываются от всяких претензий".

Европа, разделенная в результате Реформации и Просвещения на национальные государства, породила режимы, которые восстали против системы наций–государств. Когда эти режимы объединились в своих усилиях ("Стальной пакт"Германии и Италии, май 1939 г.) и начали успешный захват мира, апогей которого пришелся на 1941 г., следовало уже говорить не о нацизме и фашизме, но о попытке возрождения Священной Римской империи, но без санкции Церкви. В изменившейся ситуации в 1941 г. с темы расизма и фашизма мать Мария переносит акцент на другую – тему всемирного владычества – Римско–имперскую."В каком‑то смысле Гитлер ничего нового не сказал… Это было и в идее Священной Римской Империи Германской Нации, это объединяет в братство и Карла Великого, и Фридриха Барбароссу, и Фридриха Великого, и Бисмарка, и Вильгельма, и Адольфа Гитлера. И даже начальные пути и достижения этой цели почти всегда одинаковы, — всегда это роковая ось с севера на юг, от Балтийского моря к Средиземному, от Германии к Италии".

Как мы видим, противостояние матери Марии нацизму прошло три основные стадии – неприятие"нордического духа", расистской идеологии и"языческого империализма" [402]Понятие "языческого империализма" см. в: Эвола Ю. Языческий империализм. М., 1994
Третьего Рейха. Анализируя ситуацию в мире, мать Мария замечает, что и раньше европейские государства осуществляли римско–имперский принцип через порабощение тех народов, которые не имели сильной государственности. В специальной главе мать Мария говорит, что одним из главных результатов мировой войны будет распад колониальной системы (что полностью подтвердилось). Уже и сейчас (во время войны) Англии удается противостоять Германии во многом благодаря заморским владениям, что свидетельствует об их относительно большей силе, чем сила метрополии. Вооружение французами и англичанами людей из своих колоний, считает мать Мария, приведет в будущем к потере колоний. (Вспомним, что на стороне союзников воевало, в частности, около 2 миллионов африканцев, чему способствовала расистская политика Гитлера в отношении чернокожих).

Другим точным предсказанием матери Марии является утверждение о будущем тесном союзе Англии (которая перестанет быть колониальной державой) с Америкой:"Англия, даже победительница, несомненно, будет вынуждена к отказу от многих своих колоний… Этим самым предрешается и ее тесный союз с Соединенными Штатами – некий специфический англо–саксонский мир, атлантический по своему географическому центру, – некая новая Атлантида". Это предсказание, вероятно, базировалось на том, что 14 августа 1941 г. Рузвельт и Черчилль подписали знаменитую Атлантическую хартию – программу борьбы против фашизма, заложившую основу НАТО.

В целом, прогноз матери Марии о будущем континентальной Европы – самый неутешительный. У Европы, после грядущего поражения Германии и духовного краха государств, подпавших под владычество фашистов, нет собственной идеи: старый государственный принцип себя изжил, а предложенный Германией и Италией принцип Римского,"языческого империализма" – обречен на провал. Европа после войны и оказалась, как во многом верно предсказывала мать Мария, под влиянием Атлантического блока во главе с США, с одной стороны, и СССР – с другой. Обличая европоцентризм, мать Мария предсказала возрастание роли в будущем мире азиатских стран, которые освободятся из‑под власти империалистических стран Европы.

Анализ духа коммунизма, значительно более"вселенского"(хотя не менее тоталитарного), чем дух нацизма, позволил матери Марии в 1941 г., в разгар битвы под Москвой, сделать правильный прогноз о том, что Россия вместе с Англией и Америкой в этой войне выйдет победительницей. Дело, впрочем, не в том, что коммунизм сильнее нацизма. Сопротивление русского народа нацизму, согласно матери Марии, показало, что сталинский режим не абсолютен, что, хотя сейчас он как никогда силен и авторитетен, рано или поздно он должен будет сойти на нет. Русский народ переживет захвативший его дух коммунизма. залогом чего для матери Марии был народный характер войны, пробуждение того чувства личности, личной инициативы, которую она увидела, например, в партизанском движении и даже в ударничестве.

В своих попытках разглядеть сквозь сталинизм признаки будущего возрождения России мать Мария как будто выражает свою относительную симпатию к коммунизму по сравнению с нацизмом, в частности, когда пишет, что согласно коммунистическому мифу, принимаемому пролетариями и на Западе,"Москва – Мекка пролетариата, Иерусалим свободолюбия, и этим самым уже гроб деспотизма". Но это только"тезис"в ее"Размышлениях", которому противостоит"антитезис":"Можно возразить, что все же доктрина красной Москвы по самым принципам своим есть доктрина тоталитаристская… И если это так, – а это действительно так, – то всякий успех России есть успех власти, подготовивший ее, а успех власти есть торжество той доктрины, на основе которой она создавалась". В этом случае, замечает мать Мария, Советская Россия, ответственная за начало Второй мировой войны (подписанием пакта с Гитлером), победив в ней, принесет Европе диктатуру не меньшую, чем гитлеровская. Тем не менее, мать Мария не принимает как абсолютные ни коммунистический"тезис", ни антикоммунистический"антитезис". Идеологии не могут победить жизнь:"На самом деле, ни одна доктрина в мире, каким бы могуществом она не обладала, как бы она не подчиняла себе целые народы, – никогда не могла себя воплотить в историческом процессе". Даже если"шигалевщина"воплотилась в России до конца, то"на этой дороге дальше идти некуда. Можно только консервировать достигнутые результаты. Но жизнь никогда не ограничивается консервированием достигнутого, – она идет дальше. Если на одной дороге нет больше возможности идти, она ищет другую дорогу. Эта другая дорога всегда связана со сложнейшим комплексом идей, характерным для предыдущих эпох существования данного народа, и с острым ощущением ущерба в той части жизни, которую угнетала торжествующая доктрина".

Мать Мария не могла знать, когда именно изживет себя коммунизм в России и как это произойдет, но последний отрывок достаточно точно описывает то состояние, в котором Россия находилась в конце XX века и пребывает до сих пор. Таким образом, мать Мария не изменила своей оценки коммунизма как зла и в то же время указала на конечность этого зла. Как и другие деятели"Нового Града", она считала, что коммунизм и породившие его причины должны быть духовно изжиты самим русским народом (в России и в эмиграции) и не могут быть побеждены никакой интервенцией извне. Ее патриотизм в годы войны не был сопряжен с предпочтением коммунизма нацизму, как"меньшего зла". Речь в ее статье идет о том, что коммунистическая идеология сама зайдет в тупик, потеряет силу. Отсюда – понимание матерью Марией войны против Гитлера как необходимой не только для выживания народа, но и для изживания коммунизма. Если народ выживет, во что она верила и за что боролась, коммунизм будет изжит. Этим мать Мария оправдывала свою поддержку Советской России и сотрудничество с коммунистами в войне с фашизмом.

Правильность выбора матери Марии очевидна, но ясно, что преодоление коммунистического наследия произойдет только тогда, когда коммунизм не просто потеряет силу, а когда Россия по–настоящему освободится от этого духа. Именно за это умирали христианские мученики в России, как об этом писала и мать Мария. К сожалению, в"Размышлениях"это важное соображение отсутствует. Вместо него мы встречаем надежды на то, что Россия, когда в ней будет изжит коммунизм, принесет миру то, что сумеет его обновить. Идея о том, что Россия спасет Европу, берет начало от славянофилов и Достоевского и остается у матери Марии нераскрытой. Есть только намеки на принцип"соборности", в котором преодолеваются индивидуализм и коллективизм, и который, будучи внесен в общественно–политическую жизнь, сможет обновить мир. Но ведь принцип соборности на самом деле – церковный, и как возможно внести его в мир без превращения мира в Церковь?.. Но об этом и говорила в самый критический момент истории XX века (когда мир меньше всего походил на Церковь!) мать Мария. Неосуществимое и утопичное в плане социально–политическом, пророчество матери Марии о России и мире осуществилось в плане личном в ее собственной жизни и в жизни ее соратников. Они и были вместе с мучениками и всеми христианскими подвижниками на Родине и в эмиграции в тот момент Россией, ставшей Церковью, – Телом Христовым, ломимым ради спасения"дальних и близких".

 

5. Мать Мария о судьбах еврейского народа

Обратимся теперь к важнейшей для понимания мыслей и судьбы матери Марии второй части"Размышлений", посвященной судьбам еврейства. Эта тема у матери Марии встречается в нескольких произведениях:"Размышлениях", в пьесах–мистериях"Солдаты"(1942) и"Семь чаш"(1942), в стихотворении"Два треугольника, звезда"(1942). Биографы матери Марии подробно описали, как вместе со своими соратниками, в первую очередь, о. Димитрием Клепининым, она спасала евреев от уничтожения нацистами, снабжая их справками о крещении, укрывая и переправляя в безопасное место. О теоретических взглядах матери Марии на судьбу еврейства тоже написан уже ряд статей. Вместе с тем, есть несколько важных аспектов данной темы, которые до сих пор не раскрыты.

В отличие от многих русских мыслителей, писавших по"еврейскому вопросу", мать Мария до того момента, когда сама включилась в дело спасения евреев, о них ничего не писала. Как заметила сестра Иоанна Рейтлингер:"Что касается евреев, то у матери Марии не было какого‑то к ним специфического интереса… они были для нее такие же братья, как и все другие… у нее скорее было"несть эллин, ни иудей". Среди друзей матери Марии, как говорит сестра Иоанна, было немало выходцев из еврейской среды, но их вообще было много среди русской интеллигенции, и никакой специфической любви (или нелюбви) к евреям у матери Марии не было.

Но сказать это явно недостаточно. Как мы писали в первой главе, всю свою жизнь, размышляя о судьбе русского народа, мать Мария пользовалась такими словами–понятиями, как"Израиль","мессианство","богоизбранный народ", которыми пользуются и иудеи. В свою очередь, эти понятия прошли у нее знаменательную эволюцию. Так, до революции, в"Руфи"мать Мария говорила о православном русском народе как об"Израиле", позднее, в двадцатые годы, понятие Израиля у нее соотносится не с русскими вообще, а с теми русскими, кто сохранил православную веру, остался в Церкви. Наконец, после принятия монашества и особенно в период полемики с о. Киприаном (Керном) мать Мария приходит к концепции, согласно которой внутри этого Израиля тоже происходит разделение на"ветхий"и"новый"."Ветхий Израиль"в определенных ситуациях оказывается судящим и казнящим"новый","новый"же, в свою очередь, является вызовом,"соблазном"и светочем для"ветхого".

В"Размышлениях"матери Мария использует это понимание"ветхого"и"нового"Израиля для объяснения, почему большинство евреев не приняли Христа и христианство. В самом деле, если при крещении, допустим, Руси, мог образоваться"ветхий"и"новый"Израиль – большинство крещеного народа и истинные"подражатели Христа", то у евреев место"ветхого Израиля"было уже занято – в нем находились те, кто не принял Христа и Его Церковь. При этом новым"ветхим Израилем", живущим по определенным канонам и правилам, христиане из языков могли быть, как считает мать Мария и как пишет один из современных авторитетов по истории Церкви, в первую очередь, благодаря наличию христианских государств, заинтересованных в удержании народов в рамках канонов и правил, в соблюдении среди них нравственности и благочестия.

Церковь пошла на союз с государством и тем самым, как пишет мать Мария,"обескровила римскую идею", римский культ кесаря, культ государства как единственного субъекта исторического процесса. При этом Новозаветная Церковь, до этого преследуемая и гонимая, сама пошла на компромисс, узаконила в себе тот элемент, который можно назвать"новым ветхим Израилем". Мать Мария считает этот компромисс трагическим, говорит, что"логически"(т. е. теоретически) можно было обойтись без него, христианизуя народы, но не вступая в союз с государством. Спорное утверждение, но нельзя не согласиться с матерью Марией в том, что государство, с которым вошла в союз Церковь,"первое отреклось от союза с церковью". (Речь, вероятно, идет об эпохе Просвещения и Французской революции). В середине ХХ века отделение государства от Церкви дошло до своего самоотрицания: в ряде стран оно сопровождается возвращением уже на новом, антихристианском уровне к культу государства и кесаря, которому должны служить и христиане.

Это один процесс. Другой – касается еврейского народа, некогда в массе своей не принявшего Христа. Если Церковь самим тоталитарным государством отделяется от своего"ветхого"элемента, то евреи в ходе истории все больше приобщались к христианской культуре, удаляясь от иудаизма и своей национальной исключительности."Еврей стал давно уже чувствовать себя если и не христианином, то человеком христианской культуры. В своем многовековом рассеянии он слишком близко и непосредственно соприкасался везде с великим и бессмертным Павловым делом, чтобы оно не дало своих плодов". Выходцы из иудеев среди русской интеллигенции и были, очевидно, для матери Марии такими людьми"христианской культуры", которая стала для них"детоводителем ко Христу". В этой ситуации, когда ассимиляция евреев шла полным ходом, как раз и начались преследования евреев со стороны нацистов.

Мать Мария анализирует причины этого преследования, обращаясь, как нам удалось установить, к таким первоисточникам нацистской и фашистской идеологии, как"Моя борьба"Гитлера и"Доктрина фашизма"Муссолини (но прямо на них не ссылаясь). Муссолини объявляет"высшей личностью"нацию, поскольку она есть государство. Безгосударственные народы нациями–личностями не являются и должны быть подчинены национальными государствами–империями. Если народ не может создать государство, значит он умирает. Этой точке зрения мать Мария противопоставляет очевидный факт существования еврейского народа, который пережил множество империй, несмотря на то, что не имел ни своей территории, ни своего государства, ни даже единой культуры и языка. Мать Мария резко возражает против того, чтобы называть государство личностью. Для нее понятие высшей Личности приложимо только ко Христу и Церкви, о которой мать Мария говорит:"Она личность, она богочеловеческое тело Единой и абсолютной Христовой Личности".

Что касается нацизма, то в нем как будто народу отдается предпочтение перед государством. Гитлер в"Моей борьбе"стоит на"народнических"(voelkisch) позициях, но народничество это иное, чем у матери Марии. Во–первых, для Гитлера народ (точнее"народность", раса) определяется через единство крови. Для матери Марии же народы созидаются не единством крови, культуры, территории или государства, а Божьей волей об их существовании. Во–вторых, хотя Гитлер и говорит что государство это средство, служащее расе, он утверждает, что нацистское государство должно стать живым организмом, в некотором роде"личностью", живым телом,"душой"которого является раса, а духом – расизм. Для матери Марии же существует принципиальная разница между государством и народом. Государство – это механизм, и чем больше оно претендует быть"организмом","личностью", тем более беспощадным механизмом становится. В конечном счете, альянс нацизма и фашизма показал, что обе эти идеологии, хотя и по–разному, абсолютизируют государство–нацию и стоящего в ее главе и выражающего ее идею вождя. При этом нацистская империя посягает на все народы, но поскольку еврейский народ, по матери Марии, воплощает саму идею"народа", для нацизма он оказывается врагом, которого необходимо не просто победить, но уничтожить.

Надо отметить, что мать Мария писала свои"Размышления"еще в тот период, когда нацисты не трогали"крещеных евреев"(потом уничтожение евреев стало чисто расовым). В 1941 г. мать Мария писала, что нацистское государство считается с церковью только в одном вопросе, признавая справки о крещении евреев. При этом государство вовсе не интересует, чтобы еврей принял Христа,"ему важно, чтобы еврей престал быть евреем, что… в качестве христианина он будет легче ассимилирован языческим государством". Мать Мария в принципе не приемлет использования крещения для решения вопроса интеграции евреев в жизнь народов, среди которых они живут (с этим вполне справляется"христианская культура", к которой евреи приобщаются добровольно). Как видно из"Размышлений", она считает, что препятствием для прихода евреев ко Христу в дореволюционной России была, среди прочего, государственная политика ассимиляции евреев через поощрение их крещения. В этом случае государство преследовало цель не столько спасения евреев во Христе, сколько приобретения более лояльных граждан. Такое смешение делало крещение двусмысленным.

Теперь, однако, Церковь никак не связана с государством. Само понятие"христианское государство"для матери Марии уходит в прошлое. Из союза с государством"Церковь выходит, – пусть и ослабленной, униженной, кровоточащей и гонимой, – но внутренне освобожденной. Она личность… и этим самым она зовет каждого своего члена к окончательному решению: хочет ли он приносить жертву гению кесаря, хочет ли он идти на союз с ним, или предпочитает он мученичество и гонения". Выбор самой матери Марии и ее соратников известен – они не поклонились"гению кесаря", не остались нейтральными, но вольно разделили судьбу жертв преследования антихристианским государством. Поэтому, когда мы читаем у матери Марии:"Сын Давидов, непризнанный своим народом Мессия, распинается сейчас вместе с теми, кто некогда Его не признал", – понимать это надо именно по отношению к Телу Христову, Церкви.

Разумеется, евреев от нацистов спасали не только члены Православной Церкви, но и – куда в большем числе – такие люди, как Рауль Валленберг. Тем не менее, именно спасение евреев членами Церкви, гонимой коммунистической властью, в создании которой в России приняли деятельное участие выходцы из евреев, явило Лик Христовой любви во всей Ее силе. Не зря нацистская пропаганда призывала русских эмигрантов примкнуть к Гитлеру в борьбе с"жидами и комиссарами", для многих это стало великим искушением.

Но любовь Христова простирается вплоть до любви к врагам. Как говорил, объясняя свои действия, о. Димитрий Клепинин:"Свт. Иоанн Златоуст укрыл в храме и спас своего ненавистника евнуха императрицы, который искал погубить святителя злой клеветой, но евнух сам впал в немилость, должен был быть схвачен и казнен. И Иоанн Златоуст, с большой опасностью для себя, не отказал своему злейшему врагу в священном праве убежища".

Мать Мария, впрочем, делает акцент не столько на нравственной стороне, сколько на мистической. Христианин должен стать проводником Божественной любви в мире, именно эта любовь, как верила мать Мария, способна привлечь евреев ко Христу, сделать то, что не смогла сделать Церковь в христианских государствах. Отсюда тот императив, который она выдвигает:"Можно идти за человекобогом или за Христом. Другого выбора нет. Этим определяется огромная ответственность, лежащая сейчас на христианстве, на каждом христианине в отдельности. Он призван стать восприемником еврейского народа, он Божией волей обращен лицом к лицу своего старшего и некогда отпавшего брата". Здесь мать Мария рассматривает отношения христиан с евреями, пользуясь библейским образом встречи после долгой разлуки Иакова с его братом Исавом (см. Быт. 33), который некогда продал ему первородство за чечевичную похлебку, а потом питал к нему зависть, ненависть и вражду (Быт. 27). Так что, хотя мать Мария не говорит прямо о"любви к врагам", в скрытом виде эта тема у нее присутствует, но тут же изживается. Тот, кто мог представляться"врагом", является братом, коль скоро к нему так относятся.

Непосредственно перед встречей с Исавом, Иаков"боролся с Богом"(см. Быт. 32, 22–31). Это то самое борение, после которого Иаков получил имя Израиль, и которому мать Мария посвятила несколько очень важных стихов в сборнике 1937 г. Вслед за матерью Марией, мы поняли это"борение с Богом"Иакова как образ Распятия (см. главу I, и подробнее – главу III. 3). Верное отношение к брату, питавшему зависть и вражду, возможно лишь через"подражание Христу", распятие ради спасения ближнего. В этой жертвенной любви Иаков (т. е. Церковь) подтверждает свое первородство и свое имя Израиль.

В"Размышлениях"мать Мария пользуется и другой метафорой, объясняя свое понимание отношений между Церковью и евреями."Мне вспоминаются две знаменитые статуи Страсбургского собора – ветхозаветная и новозаветная церкви. На глазах ветхозаветной повязка и посох ее сломан. Зрячая и сильная своей правдой новозаветная Церковь должна суметь снять повязку с глаз своей сестры. Думается, что нива уже побелела и ждет только делателя жатвы. А князь мира сего всеми мерами готовит этих делателей жатвы, проводя между собою и ими неодолимую черту, изгоняя их из своего земного града, из своих Содома и Гоморры, над которыми должен пролиться серный дождь".

Снова ключевая для матери Марии тема"жатвы Духа". Весь отрывок чрезвычайно важен. Образ Страсбургского собора и самого Страсбурга встречается у матери Марии много раз, ему посвящено несколько стихов в"Тетради"(см. подробнее главу III. 1), теперь он возник в"Размышлениях", наконец, мы находим его в пьесе–мистерии"Солдаты", где немецкий офицер называет Страсбург"одним из заповедных городов, / Который вновь Отечеству достался". В Страсбургских стихах 1931 г. мать Мария предчувствовала, что с этим городом будет связано что‑то важное и страшное в ее судьбе:

О, город, город, что‑то здесь случится,

Со мной случится, – не избегну я.

Другим важным моментом, связанным со Страсбургом в этих стихах, было гнетущее впечатление от не совершающейся Пасхи, когда время течет, а Новая жизнь так и не рождается:

Зеленовато–сер и мутно–вял канал,

Прибрежные кусты отражены в цветеньи.

О, ангел вечности, еще ты не устал

Считать, считать, считать текучие мгновенья.

И вот теперь, в контексте разговора об отношении Церкви и евреев и образа двух статуй Страсбургского собора, мать Мария снова обращается к теме времени и рождения Нового. Юноша, символизирующий в пьесе Новый Завет, говорит Старику–еврею и одновременно присутствующему в этой сцене немецкому офицеру о двух статуях Страсбургского собора:

Пусть слушают, имеющие уши,

Но удивлюсь я, если ты услышишь.

Весь Божий мир и все пути людские

Разделены меж сестрами навеки.

Незрячая все прошлое вместила,

Другая – будущего Госпожа.

На что офицер замечает:

Что было и что будет – пусть. Сегодня –

Не этим сестрам – нам оно подвластно.

А Юноша ему отвечает:

Сегодня – грань между двумя мирами,

И этой грани в самом деле нету.

Ты не успел свои слова обдумать –

Они уж сказаны, они уж в прошлом.

Немногого ты хочешь в жизни, если

Лишь настоящее в ней бережешь. (334–335)

Этот короткий отрывок из мистерии показывает, что тема отношения Церкви и евреев имела для матери Марии глубокое метафизическое измерение, связанное с философией времени. Согласно этой философии, есть"ветхое"начало, распространяющееся на прошлое (его она связывает в первую очередь с еврейством), и новое – устремленное в будущее (оно связано с Церковью). Кроме того, есть то, что претендует быть настоящим, якобы единственно подлинно существующее. Хозяином этого"настоящего"тщится быть немец–нацист (хозяин мира). Но в действительности, как замечает Юноша, такое"настоящее", а значит и власть над ним – эфемерно. Подлинным настоящим обладает тот, кто связывает прошлое с будущим,"ветхое"и"новое".

Такое настоящее принадлежит Христу, на Кресте которого исполнился Ветхий Завет и был заключен Новый. Христу принадлежит вся история – все прошлое и все будущее (Он – Царь мира, Мессия). Крест объемлет всю историю человечества, связывая все прошлое со всем будущим. Эта связь времен – подлинное Настоящее – принадлежит Христу, а не князю мира сего, власть которого над миром (как и его слуг) упразднилась через Крест. Поэтому именно ко Христу обращается Юноша с молитвой о том, чтобы гонения, претерпеваемые евреями (от"дерзновенной руки"), через крест, принимаемый добровольно христианами для спасения евреев, соединили бы"прошлое" – с"будущим", открыли бы евреям правду Креста:

Благослови, Господь, благослови.

Вели, чтоб дерзновенная десница

Во имя распинаемой любви

Двум сестрам помогла соединиться.

Благослови, Владыко, подвиг наш –

Пусть Твой народ, пусть первенец твой милый

Поймет, что Крест ему – и друг и страж,

Источник вод живых, источник силы. (336)

Вольно принимаемое страдание упраздняет насилье, делает бессильным само зло. Пророчество Е. Скобцовой о"Страсбурге"(по созвучию – "городу страстей") оправдалось. Некогда в этом католическом городе, противостоя гордыне, воплощенной в Страсбургском соборе (где Церковь надмевается над синагогой), Е. Скобцова молила Бога о благодати смирения:

Не знаю я – камень иль пепел то серый –

Дай соблюсти мне смиренное сердце.

Тема пепла и серы, как будто предвещая пепел крематория, встречается и в мистерии"Солдаты". Там она, однако, вплетена в апокалиптическое голгофское видение, связанное с Распятием Христовым и мольбой о том, чтобы мытарства еврейского народа наконец прекратились и вместе с исходом Церкви из"Содома, над которым должен пролиться серный дождь", совершился и последний исход евреев – ко Христу:

Благослови, распятый Иисус.

Вот у креста Твои по плоти братья,

Вот мор и глад, и серный дождь и трус –

Голгофу осеняет вновь распятье.

Благослови, Мессия, Свой народ

В лице измученного Агасфера.

Последний час, последний их исход

И очевидностью смени их веру. (336)

Последние слова – это мольба о том, чтобы вера евреев (иудаизм) сменилась узрением ими подлинного Лика Христова. Агасфер – вечный Жид – образ еврейского народа, не находящего себе пристанища, скитающегося по лицу земли подобно Каину, убившему брата. Как мы уже отмечали в первой главе, он является у матери Марии, продолжением образов Мельмота из"Мельмота–Скитальца"и Скитальца из пьесы"Анна". Но если Мельмот изображал русского интеллигента, оторванного от народа, а Скиталец – русского, выброшенного за пределы Родины, то теперь для матери Марии настало время спасения и взятия на себя"вины", то есть судьбы, последнего, архетипического"скитальца" – Агасфера. Спасая евреев, мать Мария разделяет их судьбу ради спасения их от того договора с дьяволом, по которому они, предпочтя земное царствие небесному (ср."нет у нас царя, кроме кесаря"), обрекли себя на ад на земле. В контексте творчества матери Марии, сопоставления Агасфера со Скитальцем из"Анны", такая трактовка очевидна.

Действие мистерии"Солдаты"происходит в немецкой комендатуре (где совершается своего рода"страшный суд"). Туда один за другим приводят коммунистов, французов–патриотов и несчастных евреев, непонятно как там оказываются Юноша–христианин (его образ, как отмечала Е. Аржаковская–Клепинина, дочь о. Димитрия, напоминает Юру Скобцова) и Старик–еврей. Коммунисты, патриоты (борцы с нацистами) и евреи (жертвы нацизма) офицеру понятны, он относится к ним как к врагам и посылает на смерть. Что касается Юноши, то его речи немцу непонятны, и он прогоняет его и начавшего его понимать Старика, как безумцев, на свободу (духовно они неуловимы). В самом деле, Юноша даже не считает, что немцы – враги, они не делают ничего, что бы не было им попущено Богом, надо только увидеть Промысел Божий и исполнить его. Это произойдет, если христиане вольно разделят страдания евреев, а евреи, увидев смысл Крестной жертвы, примут Христа как своего Спасителя. Тогда враг перестанет быть для них страшен, и они обретут свободу. Вот главная мысль матери Марии. Она же развивается в стихотворении"Два треугольника, звезда" и в мистерии"Семь чаш".

В одной из сцен мистерии среди гонимых евреев оказывается еврей, уверовавший во Христа. Он разделяет судьбу других евреев, но оспаривает еврейскую (иудейскую) концепцию Мессии, говоря о Нем не как о земном Царе и Первосвященнике, который освободит евреев и вернет им прежнюю силу, но как о страдающем Рабе, жертве за людские грехи (ср. Ис. 53). На эти речи ортодоксальный еврей замечает ему:"Ты говоришь не как Израильтянин". Но для матери Марии он является истинным Израильтянином, поскольку принимает Крест Христов.

Живым образом такого истинного израильтянина стал для матери Марии ее соратник по"Православному Делу"Илья Бунаков–Фондаминский (1881–1942), некогда эсер–террорист, один из лидеров партии эсеров, затем видный эмигрантский деятель, редактор"Современных записок", а позднее"Нового Града", один из организаторов"Круга" – собрания, объединявшего молодых русских писателей, стоявших на почве православных ценностей (в его заседаниях принимала участие и мать Мария). Еврей по происхождению, он стал человеком русской культуры и через нее пришел к христианству. Тем не менее, он так и оставался некрещеным (Г. Федотов замечал, что в его лице был восстановлен древний чин"оглашенных"). Когда начались преследования евреев, И. Фондаминский был схвачен и уже в лагере принял крещение, но не ради спасения от преследования (несмотря на дважды подготовленный побег, он оба раза отказался бежать и погиб в Освенциме), а из любви ко Христу и желая возвестить о Нем перед лицом смерти евреям.

Удивительным образом Илья Фондаминский воплощал собой все три типа"скитальцев", встречающихся у матери Марии и известных ей не понаслышке. Он был и эсером–народником и мечтал дать землю, счастье и свободу людям в России и во всем мире (русско–еврейский народнический мессианизм), и русским эмигрантом, человеком христианской культуры, верящим во Христа, но не церковным (христианином–социалистом и, по некоторым данным, масоном). Теперь, наконец, он стал христианином, вошел в Церковь, – эту истинную"землю обетованную", в которую он, как и мать Мария, так долго и трудно шел. Приняв крещение в лагере, перед лицом смерти, Фондаминский соединил любовь ко Христу с любовью к своему народу. Как заметил Г. Федотов,"в последние дни свои он хотел жить с христианами и умереть с евреями". Это был поступок по духу очень близкий матери Марии. Под впечатлением судьбы И. Фондаминского она, вероятно, и находилась, когда писала свои произведения на"еврейскую тему". В его судьбе она, наверное, увидела образ того единения христиан из евреев и из"языков", о котором писал ап. Павел (Рим. 11, 25–36).

Возвращаясь к"Размышлениям", следует заметить, что не все, сказанное в этой статье о"народе","государстве"и судьбе Церкви и еврейского народа, вызывает согласие. Статья эта не дописана и не отредактирована. Она писалась в тяжелых условиях и несет на себе, на наш взгляд, отпечатки старого народничества матери Марии. Это выразилось, в частности, в полемике не только с тоталитаризмом, но и с монархической государственностью (к которой она часто была несправедлива). В других своих статьях мать Мария более трезво пишет о византийской православной государственности (см. например, ее мнение о принятии христианства при Константине Великом:"Утверждалась положительная черта в общество- и государствотворении. Вводилось это творчество в систему человеческого благословенного творчества"). В"Размышлениях"мать Мария, явно в пылу полемики совсем с другим типом государства, пишет (заодно) и против монархии:"Нет ничего страшнее обряда коронования кесаря, где незаметно нищий и страдающий Бог Голгофы подменяется облеченным в латы гением императора". (Впрочем, эти слова можно понять как направленные не против православной монархии, а против императоров–крестоносцев Запада).

Не вполне отчетливо мать Мария характеризует и состояние еврейского народа после того, как евреи не приняли Христа. В полемике с нацизмом и фашизмом, мать Мария говорила, что народ созидается волей Бога о его существовании, а не через государство, территорию, культуру и кровь. Но к этому списку следовало бы добавить, что народ не созидается и через"свою"религию. У матери Марии это не вполне ясно, так, она пишет о евреях:"Израиль стоит перед Богом, который его создал, а не перед богом, созданным его руками, как в Риме". Однако, можно ведь"стоять"(т. е. конституировать себя) не только по отношению к богу, созданному руками, но и по отношению к своей идее Бога. В ситуации гонения на евреев мать Мария не считала уместным обличать иудаизм. Но факт остается фактом – для иудеев их Бог является Богом, во–первых, иудеев, а, во–вторых, всех остальных. С точки зрения христианина, такое понимание ложно. Никакой"избранности"еврейского народа после миссии Христа больше нет. Поэтому, когда в стихотворении"Два треугольника, звезда"мы читаем:

Судьбу избранного народа

Вещает снова нам пророк,

— то эти слова, если их понимать как признание особой избранности евреев по сравнению с остальными народами, нельзя считать правильными.

Впрочем, мать Мария на деле и не признает никакой избранности евреев. Мы помним, как сама она преодолела русский мессианизм и отвергла претензии на мессианство немцев. В"Размышлениях"она пишет, что народ"каждый может и должен стать народом–богоносцем, новым Израилем". То есть, к воцерковлению призваны все народы. Каждый народ мыслится как подобие"ветхого Израиля", но каждый призван стать Израилем новым. Если здесь и есть ошибка, то заключается она не в признании избранности евреев, а в представлении о возможности народа стать Церковью. По концепции матери Марии – каждый народ представляет собой"народную личность", созданную волею Божией, и каждый народ призван стать новым Израилем. Это самая спорная теоретическая идея"Размышлений". Именно на основе этой идеи мать Мария выражает веру в возможность обращения ко Христу евреев как народа и в появление христианской Церкви Израильского народа. Однако, в пьесах 1942 г. мать Мария показала, что обращение ко Христу носит характер личный, а не народный. Народ (любой) в массе своей остается"ветхим", если не вовсе языческим.

Впрочем, мать Мария воспринимала свое время апокалиптически. (Мистерия"Семь чаш"(1942) является попыткой, не слишком, на наш взгляд, убедительной, разглядеть знаки Апокалипсиса в событиях Второй мировой войны). Именно в этом контексте, вслед за свт. Иоанном Златоустом, писавшим:"Когда войдет вся полнота язычников… весь Израиль спасется, то есть во время второго пришествия и при конце мира", мать Мария выражает веру в то, что евреи примут Христа в момент Пришествия Христова. Говорит она в"Размышлениях"и о спасении других народов, противопоставляя"народы"государствам. Тем не менее, в конце поэмы"Духов День"мать Мария пишет о той анти–Пятидесятнице, которая произойдет в конце мира, когда народы соберутся на"площади Пилатова двора"и будут требовать распятия Св. Духа:

На площади Пилатова двора

Собрались все воскресшие народы,

И у костра гул голосов. Жара.

Как будто не существовали годы, —

Две тысячи годов исчезли вмиг.

Схватили Птицу, Вестника свободы.

В толпе огромной раздается крик:

"Распни ее, распни ее, довольно…"(279–280)

Это пророчество о том, что под властью Антихриста народы станут врагами Духа истины, любви и свободы. Выражение"воскресшие народы"надо понимать как пророчество о возрождении язычества, которое расцветет в будущей антихристовой мировой империи (тема"Пилата"). Хотя писались эти стихи во время Второй мировой войны, но их можно понять и как пророчество о нашем времени – распространения в объединяющемся мире нео–язычества, фундаментализма и синкретизма.

В пьесах и стихах, написанных уже после"Размышлений", мать Мария вплотную подошла к полному изживанию"народничества". Анти–Пятидесятница всеобщего вавилонского столпотворения побеждается только Пятидесятницей истинной. Таково последнее слово матери Марии, засвидетельствованное ею и в нацистском лагере (где ее"всеобъемлющее материнство"распространялось на выходцев из всех народов), и в самой ее кончине, принятой во Христе ради спасения не только евреев и русских, но вообще всех людей.

Заключение ко второй главе

Религиозно–философское наследие матери Марии, как видно даже из его краткого обзора, представляет собой заметное явление русской религиозной мысли. Большинство из затронутых ею тем – софиология, богословие творчества, анализ тоталитаризма и демократии, богословие любви к ближнему, судьбы Церкви, России и еврейства – получили у нее оригинальное осмысление. Все эти темы традиционны для русской мысли, но именно у матери Марии (как до нее, быть может, только у А. С. Хомякова) мы находим единство теоретической мысли и жизни – слова и дела, что придает ее словам особую весомость.

К какой бы теме не обращалась мать Мария, ее теоретическая мысль всегда исходила из христианских ценностей и двух главных заповедей любви – к Богу и ближнему. На основе такого подхода, верности Евангелию, ей удалось преодолеть многие соблазны русского космизма и софиологии, дать позитивный взгляд на возможность сочетания творчества и аскетизма. Она сумела правильно оценить тоталитаризм, выявить его духовные корни.

Ее последние произведения содержат в себе не только глубокий анализ современности, но и прозрение в будущие судьбы России и мира. Многие из предложенных матерью Марией ответов на вопросы русской философии актуальны до сих пор. Не случайно споры о ее наследии не утихают, и интерес к нему не ослабевает. Находясь среди таких выдающихся религиозных мыслителей, как о. Сергий Булгаков, Н. Бердяев, Г. Федотов и др., мать Мария, испытав определенное влияние с их стороны, в конце жизни проявила себя как самостоятельный мыслитель. Более того, наше исследование позволяет поднять вопрос о выдающемся месте матери Марии среди русских религиозных мыслителей, о ее влиянии на них. Особый интерес представляет ее оригинальный подход к наиболее трудной для русской мысли"софиологической"проблеме, этого камня преткновения для большинства русских философов.

Мысль матери Марии развивалась в контексте кризиса гуманизма – веры в человека – и кризиса веры. Она вполне отдавала себе в этом отчет и именно потому во главу угла своих богословских и философских работ поставила заповеди любви к Богу и человеку – их неразрывное единство.

Не все в мысли матери Марии вызывает согласие, не все в ней доведено до последней ясности. Ее произведения несут на себе еще некоторые не вполне изжитые"родовые черты"русской религиозно–философской мысли – нео–народничества, смешения Церкви и мира, Церкви и культуры, народа и Церкви. Преодоление этих заблуждений не было для матери Марии легким делом. Сам способ ее мышления с привлечением символов (таких, как меч и крест) не может удовлетворить тех, кто приучен философствовать в"понятиях". Но такова особенность мысли матери Марии, именно она помогла ей подойти к решению ряда сложнейших религиозно–философских проблем, опираясь на Евангелия и язык Церкви, в которых тоже немало образов и символов. Наша задача и состояла в том, чтобы понять этот язык.

 

Поэтическое творчество матери Марии представляет собой уникальное явление в русской культуре и истории Церкви. Дело не только в том, что мать Мария, будучи монахиней, писала стихи (само по себе это могло бы быть и курьезом – кто только не пишет сегодня"религиозных стихов"), но в том, что ее лучшие стихи – это точное и яркое свидетельство ее жизни, пройденного ею духовного пути. Установка на соединение христианства и творчества была у матери Марии одной из основных. Не всегда это сочетание оказывалось удачным, но в тех стихах, где творческое изменение ее личности происходило не только"в духе", но и в"слове", мы имеем уникальное свидетельство жизни матери Марии, ее духовных борений и опыта любви. Это свидетельство и будет предметом нашего исследования. В центре для нас – не столько поэзия как эстетическое явление, сколько та"весть", что содержится в стихах матери Марии. Настоящая глава является дополнением к исследованию духовной биографии и религиозно–философского наследия матери Марии, уточняет и проверяет ранее сделанные выводы с опорой на такое свидетельство, как стихи. Вместе с тем, мы будем говорить и об особенности поэтического творчества матери Марии. Речь пойдет о стихах 1927–1942 гг., о которых мы до сих пор почти не говорили.

 

1. Тетрадь стихов Е. Скобцовой (матери Марии) 1927–1933 гг.

После периода поэтического молчания, длившегося с 1917 по 1927 г., после"огненного покаяния"и прихода в Церковь, к Е. Скобцовой вернулся и поэтический голос. По свидетельству Б. Плюханова, стихи, написанные в 1927–1933 гг., были собраны в одну тетрадь (далее – "Тетрадь"), которая состояла из 12 разделов:"Люди","Земля","Города","Ханаан","Иное","В начале","Вестники","Мать","Покаяние","Смерть","Ликование","Мир". К сожалению, до сих пор"Тетрадь"в своем первоначальном виде не опубликована, стихи из нее разбросаны по разным изданиям. Мать Мария включила часть стихов из"Тетради" – меньше половины – в сборник 1937 г., в котором только два раздела – "О жизни"и"О смерти". Кроме того, часть стихов, вошедших в"Тетрадь", написаны до пострига, а часть – после, и далеко не все датированы, так что зачастую невозможно определить, когда они писались. Несмотря на эти текстологические трудности, попробуем сказать об основных темах стихов"Тетради", что чрезвычайно важно для понимания духовной биографии матери Марии.

Раздел "Люди" состоит из стихов, написанных под впечатлением от встреч Е. Скобцовой, бывшей разъездным секретарем РСХД, с русскими эмигрантами, рассеянными по Франции. Под стихами указаны места, где они писались: Марсель, Тулуза, Страсбург, Ницца, Монпелье, Мец, Лион, Тамарис, Ним, Гренобль, Безансон, Клозон, или просто – "поезд". Сегодня многие из этих городов вызывают ассоциации с чем‑то курортно–туристским, по крайней мере – благополучным, тогда же это были места бедствия русских эмигрантов. Возвращаясь в Париж после одной из таких поездок, Е. Скобцова писала:

Была я средь такой метели,

Средь злобных, злобных вьюг,

Где даже ангелы не пели,

Где сомкнут адский круг. (172)

"Метель" – символ страстей у А. Блока – приобретает смысл людских страданий. Вид людского страдания, душевных и физических мук мог бы подавить кого угодно, но для Е. Скобцовой со–пребывание с людьми в их аду и благовествование в нем было возможно благодаря вере и духовной собранности:

Здесь воронка к самой преисподней,

Скат крутой до горестного ада…

Помнить о любви Господней

И молиться надо. (124)

Одна из главных тем раздела"Люди" – обретение лика Христова, открывающегося в ближних. Романтизм и иллюзии старого народничества изживаются через христианский реализм, в котором сначала открывается правда жизни, какова она есть:

Искала я мечтателей, пророков,

Всегда стоящих у небесных лестниц,

И зрящих знаки недоступных сроков,

Поющих недоступные нам песни.

И находила нищих, буйных, сирых,

Упившихся, унылых непотребных,

Заблудшихся на всех дорогах мира… (175)

А затем в этой правде, несмотря на нее, открывается Божественная истина:

Нет, лишь с тех пор я, как дух мой прозрел,

Вижу такое средь язв и средь гноя,

Преображение вижу я тел,

Райские крылья земного покоя. (209)

Вероятно, это и значит видеть образ Божий в человеке. Речь идет не только о теоретическом знании того, что человек создан по образу Божию, но и о реальном видении этого:

Я вглядываюсь вам в глаза

И вижу тишь природы доброй,

Христов нерукотворный образ,

Которого вы образа. (208)

При этом Е. Скобцова проверяет себя, не является ли ее любовь к ближним"компенсацией"личной потери после смерти дочери:

К каждому сердцу мне ключ подобрать.

Что я ищу по чужим по подвалам?

Или ребенка отдавшая мать

Чует черты его в каждом усталом? (209)

Но сама же отвергает это – в страдающих русских людях она видит образ Христов, ибо"в каждом страждущем по евангельскому учению в униженном виде пребывает Христос".

Тем не менее, недостаточно просто увидеть в другом образ Божий. Подобно героям изложенных ею в"Жатве Духа"житийных повествований, Е. Скобцова вступает в борьбу за души своих ближних. Из ценности каждого человека как образа Божия вытекает, что он принадлежит Богу, а не миру сему и его князю, способному поглотить кого угодно рутиной повседневности и борьбой за существование ("Тоска и беспутная тяжесть. / Работай, трудись и трудись. / Никто на земле не покажет / Дорогу широкую ввысь").

Свою деятельность среди русских эмигрантов Е. Скобцова понимала как несение благой вести; после принятия монашества она будет оправдывать свое пребывание в миру необходимостью благовествования, о котором говорится уже в последовании иноческого пострижения (малой схимы):"Сестра наша… обувается в сандалия, во уготовление благовествования мира". При этом"благовестительство"понимается ею как воинское служение, борьба за душу человека с духами зла, служение ангельское:

Благовестительство. Се – меч.

Се – град и мор средь мирных пашен.

Се – ангел пламенен и страшен

Гудит набатом древних веч. (176)

Многие из тех, к кому обращалась Е. Скобцова и кто обращался к ней, были воинами Белой армии, почему в ее стихах не раз упоминается покровитель воинов Архистратиг Михаил. Но Е. Скобцова, которой вскоре предстояло надеть"монашеский шлем", благовествовала бывшим воинам о войне духовной, тем самым пытаясь залечить раны, нанесенные им Гражданской войной:

Не здесь, на земле, между нами, –

Нет, бой над бываньем возник.

Сияет огнем пред полками

Сияющий Архистратиг. (124)

Без духовной вертикали невозможно понять, что истинное сражение ведется не против плоти и крови, нельзя обрести внутренний мир. Более того, само поражение, страдания и унижения, выпавшие на долю русских эмигрантов, если они правильно переносятся, в большей степени приближают ко Христу, чем прежняя жизнь"в родных Палестинах":

А в былом все молочные реки,

А в былом все орехи, да мед…

Братья, братья мои, человеки,

Вот над миром сияющий Некий

Нищим духом блаженство несет. (126)

Таковы некоторые важнейшие темы раздела"Люди". Следующий раздел – "Земля". Тема"земли" – из числа самых устойчивых в творчестве Кузьминой–Караваевой, она же одна из главных и в неопубликованном при жизни сборнике"Дорога"(1913), и в"Руфи"(1916), но в"Тетради", наряду с некоторыми прежними мотивами, мы находим нечто новое. В"Жатве Духа", написанной в это же время,"земля"встречается в связи с необходимостью стяжания смирения, там смирение"до земли"означало обретение смертной памяти. В"Тетради"мы находим свидетельство того, как Е. Скобцова понимала такое смирение. Весенней земле–пашне, принимающей в себя зерна (что характерно для молодости с ее ученичеством у мира, культуры и жизни в целом), она противопоставляет состояние земли осенней, мерзлой; быть подобной ей – искусство, которому она теперь учится:

Искусство от любимого отречься

И в осень жизни в ветре холодеть,

Чтоб захотело сердце человечье

Безропотно под ветром умереть.

Лишь этот путь душе моей потребен,

Вот рассыпаю храмину мою

И Господу суровому молебен

С землей и ветром осенью пою. (189)

Здесь акцент – на безропотном принятии смерти как воли Божией. Вспомним запись у постели дочери:"И сейчас хочу настоящего и очищенного пути не во имя веры в жизнь, а чтобы оправдать, понять и принять смерть". Нет сомнений, что смерть четырехлетней Насти, ее похороны стали важнейшей вехой в жизни Е. Скобцовой: об этом свидетельствуют ее биографы, это видно и из стихов:

И знаю я, не руль в моих руках, –

Гробовщика тяжелая лопата.

Земля моя, ты только тлен, ты прах, –

И я с тобой во прах разъята. (190)

В этом стихотворении, как и в предыдущем, – два образа земли: одна подобна"крылатому фрегату"(это плоть, окрыленная духом, забывшая о своей смертности), а другая – земля–прах, из которого создан человек. Но именно смирение до такой"земли"становится в этот период глубоким внутренним переживанием Е. Скобцовой. Она сама просит Бога, чтобы Он, давший ей подобное вещей птице сердце, запретил ему"надежду и полет", просит, чтобы ее дух пришел к Богу не посредством умственного мечтания, а"чредой тугих и цепких дней". Так Е. Скобцова смиряла себя в своих душевных и умственных порывах, которые, как всякому интеллигенту, были ей свойственны.

Какой ценой давалось ей смирение"до земли"свидетельствует стихотворение, посвященное похоронам дочери:

Вот и надгробный плач творю

Я над тобой, земля–праматерь.

Какую мутную зарю

Мы встретим в нынешнем закате?

Вдвоем смотрели на тебя,

На мертвый лик, лежащий в гробе, –

Смотрел лишь ветер, в рог трубя,

Смотрела я в бессильной злобе.

Ты, ветер–друг, ушел потом

Скитаться по просторам звездным,

Земля уснула под крестом,

Под нашим пением бесслезным. (194)

В стихотворении нет никакого примирения со смертью как таковой (ср. слова о"бессильной злобе"). Можно понять из него и другое – именно смерть Насти явилась причиной разлуки мужа и жены Скобцовых:

И я одна от похорон

Осталась на дорогах жизни.

Как знать, какой призывный звон

Меня вернет к моей отчизне?

Не научу ль я плакать всех,

Так, чтоб глаза от слез ослепли?

Твой путь, земля, и смерть и грех –

Не путь ли наш, не грех, не хлеб ли? (194)

Последние слова – уникальный в русской лирике пример стихов, написанных плачущим о своих (каждого, идущего"путем земли") грехах человека, речь словно бы захлебывается в слезах. В стихотворении говорится о следствии прародительского греха (связывающего смертность и греховность самим фактом плотского рождения), не случайно земля именуется"праматерью". В отличие от"Юрали"и"Руфи""путь земли"понимается здесь не просто как трагический, а как связанный с идущей от прародителей греховностью. Это более глубокое, религиозное понимание, которое появилось в результате пережитой утраты и привело, как мы полагаем, к решению Е. Скобцовой оставить семейную жизнь и принять монашество.

Итак, на"земле", на всем творении, лежит печать греха (вспомним библейское – "Проклята земля за тебя"(Быт. 3, 17)). С аскетической бдительностью Е. Скобцова относится к земному, плотскому началу:

Знаю я извечное притворство,

Различаю твой, земля, обман.

Божья. И откуда богоборство –

Этот дымный и сухой туман? (190)

Вместе с тем, она не отрекается от земли, земное начало – ее собственное, земля – ее сестра, творение Божие, на нем лежит еще отсвет рая. Вследствие своей сотворенности Богом, и именно потому, что она попала под проклятье, земля и должна быть спасена. В стихах Е. Скобцовой, посвященных земле (в их совокупности), и передана эта мистерия творения – изначально прекрасного, омраченного грехом и в то же время спасаемого Христом и хранимого Покровом Богородицы:

И не мне, – сестре единокровной, –

Позабыть, не слышать, не узнать,

Как звенит одной волной любовной

Всеспасающая благодать.

По утрам заря пылает ало.

Свились, уплывают тени снов.

И рука на небе распластала

Голубой Покров. (190)

В Послании апостола Павла к Римлянам (8, 22–23) говорится, что ныне, вследствие греха человека"вся тварь совокупно стенает и мучится", но не только она, но и мы, люди,"стенаем, ожидая усыновления, искупления тела нашего". При этом апостол Павел выражает веру в то, что"тварь освобождена будет от рабства тлению в свободу славы детей Божиих"(Рим. 8, 21). Через всю святоотеческую традицию проходит вера в конечное спасение твари. Так, в VII веке великий учитель Церкви преп. Максим Исповедник писал о том, что через человека должно быть спасено и обожено творение. Преп. Максим мыслил такое спасение по преимуществу в рамках личного аскетического подвига (человек – микрокосм, поэтому в нем и через него спасается творение). Тема спасения творения – одна из ведущих в русской философии. Находим мы ее и у Е. Скобцовой. В своих стихах она молит Бога о спасении страждущего мира, понимая его как исполнение Божественного Домостроительства:

Вот голый куст, а вот голодный зверь,

Вот облако, вот человек бездомный.

Они стучатся. Ты открой теперь,

Открой им дверь в Твой Дом, как мир, огромный. (176)

В ее"безночлежной", скитальческой жизни на земле Е. Скобцовой мало было обрести свой Дом в лоне Божием, она умоляла Бога открыть этот Дом всему миру. Человек спасается не в одиночку, а лишь тогда, когда молится за весь мир. Сама аскетическая борьба в этом контексте состоит не только в бдительности по отношению к искушениям плоти, но и в борьбе с искушением отречься от земли и людей (гностическая опасность). В молении о спасении всего творения Е. Скобцова и препобеждала смерть, обнажившуюся для нее в смерти дочери:

О, Господи, я не отдам врагу

Не только человека, даже камня.

О имени Твоем я все могу,

О имени Твоем и смерть легка мне. (176)

Если раздел"Земля"касается по преимуществу природы, то в разделе "Города", написанном под впечатлением посещений мест русского рассеяния, в центре – цивилизация. Е. Скобцова, кажется, ничего не написала о Париже, зато мы находим у нее целый ряд стихов, посвященных Страсбургу, куда она приезжала дважды – весной и осенью 1931 г. В весенних стихах, следуя идущей от славянофилов традиции, Е. Скобцова отталкивается от чуждой ей католической культуры Запада. Отталкивание принимает форму молитвы–заговора:

Измерена верною мерою вера,

Пылающей готики каменной мерой, –

Не знаю я – камень иль пепел то серый –

Дай соблюсти мне смиренное сердце.

Господи мой, отчего же мне страшно?

Эти крутые, крылатые башни

Все заместили, и реки, и пашни, –

Дай соблюсти мне смиренное сердце. (209)

Здесь встречающееся уже в ранних стихах Кузьминой–Караваевой ("Скифские черепки") противопоставление города и природы, но теперь оно обосновывается через отталкивание от создавшего этот город католицизма, который обличается в гордыне, в желании достать до неба,"обладать"им:

Солнце все топит в своей позолоте.

Мерная мера таинственных готик

Ввысь устремилась за небом в охоте –

Дай соблюсти мне смиренное сердце.

………………………………………..

Это чужое. Здесь Бога наместник.

Здесь не боятся готических лестниц

До самого рая, до ангельских песен

Дай соблюсти мне смиренное сердце. (210)

Готический собор сравнивается с Вавилонской башней, а значит, сам Рим–Запад с Вавилоном (так, кстати говоря, называл языческий Рим апостол Петр (см. 1. Петр. 5, 13). Такой гордой устремленности к небу Е. Скобцова противопоставляет путь смирения"до земли"и спасения вместе с простыми русскими людьми:

Не ввысь, не пылающим камнем, не сводом,

Вширь распластать себя под небосводом,

Вместе спасаться с дремучим народом –

Дай соблюсти мне смиренное сердце. (210)

Имея в виду, что в то самое время, когда писались эти стихи, такие деятели русской эмиграции, как Дм. Мережковский и Вяч. Иванов сближались с католиками и даже (как последний) переходили в католицизм, стихи Е. Скобцовой выглядят вполне осознанным выбором. Но вернемся к Страсбургу. В передаче ощущения от города поэту очень точно удается запечатлеть специфический покой западного"буржуазного"(то есть городского) пейзажа. В своих"иноческих"стихах мать Мария напишет, что мир таков, что в нем все"как во сне". Здесь этот"сон мира"передается через особое ощущение времени:

Зеленовато–сер и мутно–вял канал,

Прибрежные кусты отражены в цветеньи.

О, ангел вечности, еще ты не устал

Считать, считать, считать текучие мгновенья.

Смотри, – здесь даже камни сонно устают,

Колокола и те не очень голосисты.

О, ангел гибели, ты покажи приют

Средь вечности твоей для этой плоти чистой. (121)

Плоть, о которой здесь идет речь, это"плоть"весенних, цветущих кустов. Новая жизнь вписывается в"гибельный"городской пейзаж и как бы засыпает вместе с ним. Речь, конечно, о духовном сне. Весна и сон, как они не противоположны, оказываются в этом спящем городе сопряжены. Пасхальной радости при пробуждении природы после холодной зимы, которую русский человек привык испытывать весной, здесь нет: ангел с трубой на соборных часах трубит тщетно, воскресения не происходит. Мы явственно чувствуем в этих стихах поэтику Бодлера и других французских поэтов–декадентов (лучше всего переданную по–русски Иннокентием Анненским).

Столь разные в России, осень и весна в Страсбурге мало чем отличаются друг от друга:

Была весна, – теперь осенний месяц,

Спокойна так же тихая вода,

Такая ж мера светлых равновесий,

И не уйти отсюда никуда. (121)

Чем спокойнее и недвижимее город, тем большую тревогу он вселяет, тем более тяжелые вызывает предчувствия:

Собор, и крыши, и людские лица,

И сонных вод зеленая струя, –

О, город, город, что‑то здесь случится,

Со мной случиться, – не избегну я. (121)

Поэт ощущает чужой город как угрозу гибели, само слово Страсбург по звуковой ассоциации напоминает страдание (страсть). Но подобное отношение к городу встречается в стихах не всегда. Во–первых, и сама"четкость"и чистота Страсбурга обретают свой смысл, когда западный город с его"узами"(четкими правилами жизни и другими типичными чертами западной цивилизации) понимается как место очищения от всякой (а значит и собственной душевной) нечистоты:

Рождающие пену узы, –

Кипит зеленое стекло,

И пену в бездну повлекло, –

О, страсбургских каналов шлюзы. (210)Во–вторых, и сам город, и чужая цивилизация, да и весь мир предстают в совершенно ином свете, если они воспринимаются как дар или подарок Божий, тогда возможность посещения нового города принимается с какой‑то детской радостью (см. стихотворение"Еще мне подарили город"). Тогда преодолевается вдруг противопоставление природы и культуры, того, что"вблизи и вдалеке", и вместо страха и тревоги возникает чувство благодарности Богу и за эти города, за встречи с людьми в них, и за саму жизнь:

Пускай, и плача, и ликуя,

Душа дары все сохранит –

От дружеского поцелуя

До самых горестных обид, –

Господь–Даятель, аллилуя. (211)Один из самых таинственных разделов в"Тетради" – "Ханаан". Из стихов мы узнаем, что Ханааном Е. Скобцова именует Русь:"О, Русь, о нищий Ханаан"(119). Такое именование на первый взгляд непонятно. В самом деле, после"мессианских"статей Е. Скобцовой, написанных в конце двадцатых – начале тридцатых годов, можно было бы ожидать, что Русь (страна и народ) будут сравниваться с Израилем, но вместо этого речь идет о Ханаане. В комментарии к Библии, можно прочесть, что Ханаан (или Палестина) – это земля, которая принадлежала язычникам, но должна была по воле Божией стать достоянием Израильского народа. Это земля Обетованная, но чтобы в нее переселиться, необходимо было отвоевать ее у язычества, а чтобы в ней оставаться, необходимо соблюсти верность Завету Божию. Такое понимание Ханаана делает усвоение этого имени Руси в стихах Е. Скобцовой чрезвычайно интересным и глубоким с историософской точки зрения. Русь (страна и люди) не являются Новым Израилем"по определению", чтобы им такими быть, необходимо победить язычество (что, впрочем, уже было сделано в ходе христианизации Руси), но мало того, необходимо еще сохранить верность Богу. Русское рассеяние сравнивается в этом контексте уже не столько с исходом евреев из Египта в пустыню, сколько с Вавилонским пленением, последовавшим из‑за неверности евреев Богу (вспомним, что выше, в разделе"Города"Запад сравнивался с Вавилоном).

Именно тему изгнания из Обетованной земли и клятвы верности ей мы находим в стихах из раздела"Ханаан":

Там были молоко и мед,

И соки винные в точилах.

А здесь, – паденье и полет,

Снег на полях и пламень в жилах.

И мне блаженный жребий дан, –

В изодранном бреду наряде.

О, Русь о нищий Ханаан,

Земли не уступлю ни пяди. (119)

Поразительно, что во Франции (на Юге) Е. Скобцова увидела"снег на полях", противопоставляя эту землю Руси–Ханаану, земле, где были молоко, мед и виноград! Речь, разумеется, не о климатической разнице, а о состоянии духа. Впрочем, ведь и евреи были изгнаны из Израиля в Вавилон, расположенный на Север от Палестины.

Что касается пути в землю Обетованную, то он для Е. Скобцовой связан не просто с ностальгией по России. Россия для нее – это"земля"по преимуществу (в этом смысле она продолжает традицию Ф. Достоевского, противопоставлявшего земле–России, – "священные камни"Европы). А значит, путь в Русь–Ханаан ведет через верность земле, точнее, если вспомнить то, что мы говорили в разделе"Земля", – со"смирением до земли":

Я лягу в прах, и об земь лбом.

Врасту в твою сухую глину.

И щебня горсть, и пыли ком

Слились со мною в плоть едину. (119)

Пока не соединишься с землею здесь, в земле изгнания, в землю Обетованную не войдешь. Сама тема соединения с землей была для Е. Скобцовой связана и со смертной памятью, и с единством с простыми русскими людьми.

Гипотеза о том, что в разделе"Ханаан"Е. Скобцова разрабатывает тему Вавилонского изгнания, подтверждается и другими стихами:

Там, между Тигром и Евфратом,

Сказали: юности конец,

Брат будет смертно биться с братом,

И сына проклянет отец.(128)

Это, конечно, о Вавилонском пленении, но одновременно и о Гражданской войне в России. Изгнание переживается как трагедия народа, но вместе с тем и как Божья мука, ибо Бог страдает от того, что Его народ Ему неверен, страдает, даже наказывая его:

Мы больше не вернемся к рощам

У тихих вод Твоих возлечь,

Мы ждем дождя посевам тощим,

В золе мы будем хлеб наш печь.

Тебе мучительно быть с нами,

Бессильный грех наш сторожить.

Создал нас светлыми руками, –

Мы ж в свете не умеем жить. (129)

Свет, о котором здесь идет речь, это Божий свет, свет благодати. Собственно, и земля Обетованная – это ни что иное, как этот свет, а Вавилонское изгнание – его утрата.

Открытие"языческого"пласта в теме Руси–Израиля позволило Е. Скобцовой найти и точную форму для передачи своего чувства ко Христу. Вспомним евангельскую историю о хананеянке (Мф. 15, 21–28): когда Иисус проходил страны Тирские и Сидонские, хананеянка стала приступать к Нему и упрашивать исцелить ее дочь, но Христос отвечал ей, что Он послан лишь к погибшим овцам дома Израилева. Когда она приступила к Нему опять, Он сказал, что нехорошо взять хлеб у детей и бросить псам. И вот, только когда она в ответ на эти слова, приняв именование пса (как уничижительно называли евреи язычников), сказала, что и"псы едят крохи, которые падают со стола господ их", Христос похвалил ее веру и исполнил ее желание. В одном из самых своих проникновенных, на наш взгляд, стихотворений, Е. Скобцова уподобляется в вере и смирении этой хананеянке:

Как собака, лягу я у ног,

У хозяйских ног, средь серой персти.

И Хозяин скажет: мой щенок,

Мой щенок с взлохмаченною шерстью.

Буду видеть, как к Нему идут

Мудрые, подвижники, святые.

Чтоб отдать Ему любовь и труд,

Чтобы дал Он им венцы литые.

Буду я внимательно смотреть,

Как благословляет их Хозяин.

Хорошо мне тихо умереть

По–собачьи, средь земных окраин.

Господи, вот глупый твой щенок

Неумело твои ноги лижет.

Дай мне вечность пролежать у ног, –

Только б потеплее и поближе.

Здесь, если вспомнить евангельскую историю, очень точно понято, что истинный Израиль, ради которого пришел Христос, – это избранные Им от века люди, но и всякий грешный человек, может из дальнего стать ближним Христу, если он смирится"до земли".

Раздел "Иное" по преимуществу посвящен теме"иночества", инаковости миру, а также аскетическому, молитвенному подвигу. Стихи из него написаны в основном после пострига, и мы будем говорить о них позднее. Следующий раздел"Тетради"называется "В начале". Это название восходит к стихам из Евангелия от Иоанна:"В начале было Слово"и первым словам книги Бытия:"В начале сотворил Бог небо и землю". В разделе затрагиваются темы предвечного плана Божия о творении мира и его спасении. В его центре – идея Домостроительства Божия, Божественной Премудрости, всего того, что относится к Предвечному Богу и Его Слову. В раздел, вероятно, входили такие стихи:

Камни на камни, скала на скалу.

Вздыбленных скал сероватые груды.

Бывший в начале, приемли хвалу,

Сам безначальный, предвечный премудрый.

Вижу, – подъят указующий перст,

Чертит средь бездны чертеж о живущем.

Хаос шевелится, хаос отверст,

Хаос чреват всем твореньем грядущим. (118)

В публикации Б. Плюханова в Вестнике Р. Х. Д. № 161 в раздел"В начале"помещено стихотворение, в котором речь тоже идет о Божьем Домостроительстве, но применительно ко спасению:"И наши нищенские беды, / И голод наших нищих дум / Подъял огнем своей победы / Предвечный, непостижный ум"(213).

Нельзя сказать, что стихи раздела"В начале"являются большой удачей как поэзия – в них явно недостает личностного элемента, необходимого для лирики, вместе с тем, это и не ода, наподобие оды"Бог"Г. Р. Державина. Тем не менее, для понимания идейных установок Е. Скобцовой стихи из этого раздела важны. Здесь, как и в других разделах"Тетради", мы встречаем идею о том, что Божье творение, этот мир и человек в нем, должны дождаться того момента, когда Логос окончательно восторжествует над хаосом и плоть будет преображена Духом. Это преображение должно произойти не благодаря одному только Богу, но благодаря сотрудничеству с Богом человека. В стихах этого раздела особенно чувствуется влияние софиологии о. Сергия Булгакова и других русских софиологов. Следуя их идеям, Е. Скобцова писала в статье"Наша эпоха":"Как единоличный человек в личных своих усилиях призван спасти свою душу, так и все целокупное и единое человечество призвано спасти себя в своем человеческом разнообразном творчестве перед лицом апокалиптического Суда. От его усилий будет зависеть выполнение этой задачи.… Она заключается в таком построении культуры, которое выявит образ Божий, заложенный в творении, и сможет приблизить творение к обожению, к раскрытию в нем божественной Премудрости, сделать из него Богочеловечество, – шире – Богоизбрание". Именно в этом контексте следует воспринимать и стихи раздела"В начале", в которых речь идет о Премудрости Божией,"вложенной в мир", и о надежде на преображение:

Господь всех воинств, Элогим,

Всемощный и всевечный, Сущий, –

Лежит ничтожным и нагим

Мой мир пред волей всемогущей.

Своих слепых законов ряд,

Как колесо, в веках вращает.

И отражает Божий взгляд,

Премудрость Божью воплощает.

И вечной Божьей Славы Свет,

И воплощенье Сына–Слова,

И благодатный Параклет,

Глядятся в прах лица земного.

И мы за гранью вещества,

В домостроительной работе,

Предвидим сроки торжества, –

Преображенья темной плоти. (118–119)

Надо сказать, что идея о русском мессианстве разрабатывалась Е. Скобцовой именно в этом, софиологическом контексте, в рамках представления о том, что"все целокупное и единое человечество призвано спасти себя". Как она писала в это время:"Русская мысль изначально осознала себя, как мысль, направленная к окончательному уразумению взаимоотношения Бога и творения и задачи, данной Богом творению", и"эта софиологическая традиция красной нитью проходит через ее историю". Поэтому и"мессианский характер русского народа"определяется ею как"некая жажда воплотить в жизни божественный замысел о мире".

Такой софиологический подход, так же как и представление о русском мессианстве не проводит ясного различия между Церковью и миром, различия, которое не исчезнет до конца мира. Оптимистическое отношение к мировой истории вообще было характерно для большинства русских мыслителей Серебряного века, разделяла его и Е. Скобцова. Впоследствии идея о выявлении Софии как образа Божия, вложенного в творение, уступит у матери Марии место идее выявления образа Божия в человеке. Эта тема появляется уже в стихах из"Тетради"(как мы видели в разделе"Люди"), но в предмонашеский период"благовестительство"и спасение людей вписывалось в широкую программу спасения всего мира, имевшую конкретный социальный смысл построения общества на осмысленных русской философией христианских,"соборных"началах. Такова была дань Е. Скобцовой своему времени.

Следующий, чрезвычайно важный для понимания духовной биографии Е. Скобцовой раздел – "Вестники". Тема"вестничества"проходит через все творчество Е. Ю. Кузьминой–Караваевой, оно встречается уже в"Дороге"и развивается в"Руфи". Многие стихи, входившие в этот раздел в"Тетради", были опубликованы после смерти матери Марии в составленном ее родными и друзьями сборнике 1949 г. Характерно, что в прижизненный сборник 1937 г. она их не включила. Скорее всего, мать Мария"утаила"их от публики, как и многие другие свои"сокровенные"стихи.

"Вестники"явно полярны по отношению к"Земле". В самом деле, в этом разделе мы встречаем стихи, в которых обнаруживается тот самый духовный порыв,"надежда и полет", которые Е. Скобцова смиряла в себе в других стихах. Между тем, человек и вправду состоит не из одной только"земли", в нем есть то духовное начало, по которому он сродни ангелам. Это сродство с ангельским миром, близость к нему – важнейшая тема раздела"Вестники"("ангел"по–гречески и значит"вестник"):

И вновь пылающий рубеж,

И странник на пути крылатый

Протягивает меч и латы,

Велит опять начать мятеж.

Какою, Боже, силой мы

Подымем латы и кольчуги,

И ринутся Твои к нам слуги

Небесных воинств тьмы и тьмы. (162)

Обратим внимание, как именуется ангел – "крылатый странник", это необычное именование, сближенное с ее собственной темой"скитальчества"; но если иметь в виду, что ангелы"странны", чужды для нашего грешного мира, то именование это вполне оправдано. Монашеский, иноческий чин в церковной традиции почитается как"ангельский". Таким образом, само монашеское пострижение понималось Е. Скобцовой как уподобление ангелам, ангелы же – это благовестители (вестники) Божией воли, а значит, и принятие монашества понималось ею как закрепление за собой миссии благовестничества. Интересно, что в приведенных стихах Е. Скобцова в связи с темой облачения в ангельский образ говорит о необходимости"опять начать мятеж". Новый мятеж, очевидно, отличается от старого (революционного), которому было посвящено вестничество в"Руфи". Новый мятеж – не против крови и плоти, это духовная борьба, символом которой становится Крест – знак распятия миру. Когда‑то в письме А. Блоку Е. Ю. Кузьмина–Караваева писала о посылаемом ему сборнике"Дорога":"Есть два пути: один, он ясно выражен в отделе"Вестники", а другой, – более долгий и трудный, но приводящий к целям первого". Именно по этому окольному пути она и пошла. Исход из мира, не совершившийся до конца в период"Руфи"из‑за вовлеченности в политическую борьбу, становится одной из главных тем"Вестников":"Знак этой книги – исход, / И позванность в даль и несытость"(162). Ангелы–вестники зовут человека к исходу из мира, лежащему во зле. Таков новый аспект темы"вестничества", непосредственно связанный с монашеским постригом.

Впрочем, в разделе"Вестники"перекидывается мостик и к"вестничеству"в прежнем смысле этого слова, вестничеству о гибели старого мира. Прежние вестники, среди которых был А. Блок, возвещали"гибель мира и горенье", сейчас они возвещают то же самое. Конечно, по слову Апостола Иоанна Богослова,"мир проходит и похоть его"(1 Ин. 2, 17), и ощущение бренности, временности мира – важный момент христианского мироощущения. Тем не менее, когда под"проходящим", сгорающим миром понимается какой‑то конкретный социально–политический уклад (скажем,"буржуазный", как у А. Блока), на смену которого должен прийти другой, лучший и справедливейший,"благовестие"об этом превращается в идеологию. В стихах Е. Скобцовой нет речи о борьбе с капитализмом, но далеко не всегда ясно, о каком вестничестве у нее идет речь, например, в таких стихах:"И слышу я за смыслом слов, / В какой‑то недоступной глуби – / Начало ангел вновь вострубит / Священнопламенных костров"(163). Слишком памятен"пожар"мировой революции Блока. Понятно, что речь у Е. Скобцовой идет не о революции, но, все же определенная двусмысленность в некоторых стихах этого раздела остается.

Прояснение происходит по мере того, как стихи приобретают конкретно–личностный характер, когда весть о необходимости совершить"исход"из мира, переплетается с темой"огненного покаяния", к которому призывает человека ангел:

И стонет земля в покаянии, стонет,

И сохнет от стона и стебель и камень.

И все, что перстами взывающий тронет, –

То – п л а м е н ь. (164)

Земля, о покаянии которой свидетельствует Е. Скобцова, – это русская земля (образы стонущей земли встречались в ее повести"Равнина русская"). Но покаяние этой земли совершается прямо в поэте, это ее покаяние, ведь Е. Скобцова отождествила себя с землею, к которой прикасается ангел ("взывающий"), и земля становится огненной. Вместе с ней"огненной"становится и речь поэта.

В предисловии к сборнику стихов матери Марии 1949 г. поэт Георгий Раевский писал:"Искренностью (в первичном, огненном значении слова) отмечено все, что написано матерью Марией. Стихи ее (как и все ее деяния)"вулканического происхождения". Эта слишком общая характеристика вряд ли применима ко всем стихам матери Марии, но справедлива для раздела"Вестники".

Именно в этом разделе мы находим стихи, где, характеризуя свое состояние, Е. Скобцова использует образы подземных, вулканических процессов, что позволяет ей сказать об одном из самых страшных и таинственных аспектов духовной жизни – горении в"неугасающем огне":

Подземный гул все слышен мне:

Там темные клокочут силы,

Пылают там земные жилы

В неугасающем огне.

И в небе зарево стоит,

И облаком окутан кратер…

Вы слышите, друзья и братья,

Моя душа, моя сгорит. (164)

Об ощущении горения в адском пламени, которое сопровождает вступающих на монашеское поприще, свидетельствует не одна Е. Скобцова. Рассказ о таком"горении"есть, например, в житии преп. Силуана Афонского. Бывает так, что прежде чем человек вступает на поприще подвига и любви, он как будто сходит во ад, попаляющий страсти его души, доходит до отчаяния богооставленности и уже из него выводится Христом к новой жизни. Стихотворение, первые строфы которого приведены выше, кончается обращением ко Христу после спасения из адского огня:

Здесь, на путях моей земли,

Зеленой и родной планеты,

Прими теперь мои обеты

И голод духа утоли. (164)

Речь, несомненно, об обетах монашеских.

Самое замечательное, на наш взгляд, стихотворение раздела"Вестники" – то, в котором как бы суммируется весь духовный путь Е. Скобцовой. Чтобы понять его смысл, необходимо вспомнить библейское"милости хочу, а не жертвы"(Ос. 6, 6). Ветхозаветная жертва сгорает в огне, такой жертве, приносимой Богу, чтобы Его умилостивить, противопоставляется в Библии – милость (милосердие, любовь) в отношении к ближним. Это утверждение можно распространить на любую жертву, даже на жертву отречения от мира, с которой начинается вступление на монашеское (и вообще подлинное христианское) поприще, жертву, в которой попаляются страсти привязанности к миру. Причем, что очень важно, вытеснение"милостью""жертвы"не уменьшает, по свидетельству Е. Скобцовой, духовного горения. Но это горение возникает теперь не при сжиганиии страстей или в пожаре мятежного бунта против мира, но от Божественной любви, уязвляющей сердце человека:

Мне казалось – не тихость,

А звенящие латы,

А взметенные вихри,

Огневая крылатость.

А потом согласилась,

Что нездешнею песней

Возвещает нам милость

Друг небесный и вестник.

Отчего же пронзенный

Дух не знает покою?

— Он пронзен оперенной,

Огневою стрелою… (164–165)

Иоанн Креститель, крестивший людей водным крещением покаяния, говорил, что Христос будет крестить по–другому – "Святым Духом и огнем"(Мф. 3, 11). Образ огня, пламени часто встречается в творчестве матери Марии и соответствует (особенно в поздних стихах) крещению"Духом и огнем", которое со времен древней Церкви соотносят с христианским мученичеством.

Следующий раздел"Тетради"называется "Мать". Стихи из него посвящены в первую очередь Божией Матери, а также тому подражанию Богородице, которое именовалось матерью Марией"всеобъемлющим материнством". Следует отметить, что"материнская"тема, как наиболее явная у Е. Скобцовой, заслонила у большинства исследователей все остальные темы ее творчества. Б. Плюханов, характеризуя поэзию матери Марии, например, пишет:"Можно сжать в одно слово и им выразить все, что было своеобразного и неожиданного в этих стихах, написанных монахиней… Это слово – Мать. Любовь, жалость, сострадание к людям, забота о них, забота о всем живущем, даже о траве, о камне, о всей природе, о всем мире у нее – материнская забота. Сущность материнства глубока. В нем забота и охрана жизни от грозящих ей опасностей, от беспомощности, мрака, греха, выращивание жизни. Чувством материнства она связана со всем живущим, и все живущее связано для нее в единый неразрывный узел". В определенном смысле это так, и тем не менее, как сообщил сам же Б. Плюханов, для самой Е. Скобцовой раздел"Мать", – лишь один из двенадцати в ее"Тетради", а значит, было бы большим упрощением понимать ее духовную жизнь исключительно в контексте этой темы. В противном случае, само"материнство"Е. Скобцовой будет выглядеть каким‑то сентиментальным и"слишком человеческим".

Вместе с тем, говоря о духовной биографии Е. Скобцовой, нельзя не упомянуть эпизода, о котором повествует Т. Манухина и, с ее слов, о. Сергий Гаккель. Как рассказала Т. Манухина, через несколько лет после смерти Насти ее тело было захоронено на другом участке кладбища. По французским законам при этом обязательно присутствие родственников, которые переживают как бы"второе погребение", не менее мучительное, чем первое."Гроб извлекают и вскрывают, останки перекладывают в новый гроб. Так вновь увидала я, – рассказывала мать Мария, – мою девочку… Тело подняли, переложили, вновь запечатали и понесли. И вот, когда я шла за гробом по кладбищу, в эти минуты со мной это и произошло – мне открылось другое, какое‑то особое, широкое–широкое, всеобъемлющее материнство… Я вернулась с кладбища другим человеком… Я увидала перед собою новую дорогу и новый смысл жизни: быть матерью всех, всех, кто нуждается в материнской помощи, охране, защите. Я говорила с моим духовником (с о. Сергием Булгаковым – Г. Б.), семьей, потом поехала к митрополиту…".

Это принципиально важное событие в духовной биографии Е. Скобцовой, произошло незадолго до принятия ею монашества. По устному сообщению А. Н. Шустова, имеющего сведения от о. Бориса Старка, служившего панихиду на могиле Насти, перезахоронение было произведено через пять лет после ее смерти (когда кончилось право на бесплатное захоронение на прежнем участке кладбища, дававшееся бедным на пять лет). Следовательно, оно произошло в начале 1931 г., когда Е. Скобцова уже была разъездным секретарем РСХД и с 1930 г. выполняла свою миссию в отношении русских эмигрантов. После описанного эпизода она лишь нашла тот образ или форму, в рамках которой ею было понято ее служение, т. е. монашество. К тому же само понимание"материнства"претерпело у Е. Скобцовой очень важную эволюцию. Вспомним стихи, написанные после смерти Насти и вошедшие в раздел"Покаяние":

Все еще думала я, что богата,

Думала я, что живому я мать.

Господи, Господи, близится плата,

И до конца надо мне обнищать.

……………………………………

Мысли мои так ничтожно–убоги,

Чувства греховны, и воля – слаба.

И средь земной многотрудной дороги

Я неключимая, Боже, раба. (167)

Таким образом, прежде чем прийти к"всеобъемлющему материнству", Е. Скобцова пережила совершенное"обнищание"как мать, ибо смерть дочери явила ей, что жизнь ее детей зависит, в конечном счете, не от нее, а раз так, то матерью (способной не только родить, но поддерживать жизнь своих детей, хранить их от смерти) она не является. Это и было ее"обнищанием", реально пережитым ею собственным"ничтожеством".

Далее, пережив глубокое,"онтологическое"покаяние пред Богом, Е. Скобцова вернулась в Церковь и здесь, после того, как познала, что сама нуждается в защите и покрове, обрела их в лице Богородицы, в которой и нашла истинную Мать всего творения, в том числе и свою:

Вижу зорче зорких снов,

Птиц неведомых крылатее, –

Хаос, – и над ним покров,

Распростертый Девой Матерью.

Тайна, – хаос – это я,

И Покровом жизнь исчислена.

Нет иного бытия –

Только мрак и Мать пречистая. (188)

Таким образом, Богородичная тема связана для Е. Скобцовой не только с материнством в отношении других, осуществляемым по образу Богоматери. Для начала, она сама должна была почувствовать Божию Матерь как свою Мать, Заступницу и Покров, а такое чувство у человека возникает только в Церкви. Поэтому возвращение в Церковь и совпадает с появлением особого, интимного отношения к Божией Матери. В минуты искушений, когда прежняя страстная ("языческая") жизнь вырывалась из глубины"родовой памяти"и грозила закружить ее в своем вихре, Е. Скобцова прибегала к помощи Девы Марии и в Ней обретала спасение своей смятенной души от хаоса, погубившего не одного русского поэта:

Не засыпает тяжелая кровь,

Ветер доносится острый и резкий.

Древняя родина вспомнилась вновь,

В воздухе трубы, и вихри, и плески.

Нет, не насытиться, только хлебнуть

Хаоса пьяную, мутную брагу.

Древней бессмыслицы темную муть

Тянет и мчит к роковому оврагу.

Только коснуться мне, только припасть

К недрам, поющим про вечную смену.

Кружатся вихри, вздымается страсть, –

Это дорога к последнему плену.

Если же хочешь и можешь спасти,

Ты, одолевшая древнего змия,

Душу сметенную перекрести,

Тихой рукою, Мария. (129)

Тема"вихрей", разумеется, снова от Блока. Что касается ее"материнства"в отношении людей, то здесь, как мы уже говорили, Е. Скобцова была в высшей степени бдительна, проверяла себя, не является ли ее"материнство"обычной психологической компенсацией любви к умершей дочери. В отличие от материнства Богородицы, свое собственное она называла"самозванством". При этом она не отрекалась от него, ибо отречение считала отказом от преображения всякого пути (см. очерк"Святая земля"), но молила Бога, чтобы Он приобщил ее к Своим работникам, ввел в соответствующий чин, дал ей силы любить ближних не своей (человеческой) любовью, а Его. Тогда ее душевная тоска, которая, как она знала, может обернуться не только жалостью к другим, но и саможаленьем, преобразится в христианскую любовь к людям, так будет побежден"древний змий", из‑за которого произошло грехопадение:

Кто я, Господи? Лишь самозванка,

Расточающая благодать,

Каждая царапинка и ранка

В мире говорит мне, что я мать.

Только полагаться уж довольно

На одно сцепление причин.

Камень, камень Ты краеугольный,

Основавший в небе каждый чин.

Господи, Христос–чиноположник,

Приобщи к работникам меня,

Чтоб ответственней и осторожней

Расточать мне искры от огня.

Чтоб не человечьим благодушьем,

А Твоей сокровищницей сил

Мне с тоской бороться и с удушьем,

С древним змием, что людей пленил. (178)

Именно в этом контексте в статьях конца тридцатых годов будет высказана идея о"подражании Богоматери", первый подступ к которой можно найти уже в очерке"Святая земля"(1927). Важно отметить, что Богородица,"победившая древнего змия", искупленная и спасенная Христом"святая земля", уже в этом очерке являлась для Е. Скобцовой не просто примером для подражания. Как она писала о Богоматери:"Для искупления Ее – а в Ней всех – Христос пришел в мир", таким образом, само спасение мыслится как совершаемое не только во Христе, но и в Божией Матери. Богородица занимает исключительное место в творении и Домостроительстве спасения.

Во многих работах, посвященных матери Марии, она предстает если и не как готовая праведница, то, по крайней мере, как человек, идущий прямым путем к вершинам христианской святости. При таком взгляде чрезвычайно мало внимания уделяется покаянию, через которое Е. Скобцова проходила, в особенности в период предшествовавший монашескому постригу. В то же время те, кто не приемлет монашества матери Марии, считая его противоречащим церковной традиции, обычно говорят, что она так и не преодолела своего прошлого, эти критики матери Марии, как и ее апологеты, тоже как будто не замечают покаяния, через которое она прошла и существо которого нам важно понять. Е. Скобцова уделила особый раздел в своей"Тетради"теме покаяния, стихи из него представляются одними из самых сильных в поэтическом отношении и важных в смысле духовном. Судя по датам, они были первыми из написанных после смерти дочери, вероятно, с ними к Е. Скобцовой и вернулся поэтический голос.

Покаяние дало Е. Скобцовой дерзновение и силы вновь обратиться ко Христу, терпеть наказание от Которого много лучше, чем жить безнаказанно без Него:

Да, каяться, чтоб не хватило плача,

Чтоб высохнуть, чтоб онеметь.

О, Господи, как же теперь иначе?

Что я могу еще хотеть?

Все тени восстают, клеймят укором,

Все обратилось в кровь и плоть.

Рази меня последним приговором,

Последняя любовь – Господь.

1928 г. (213)

О жизненном пути Кузьминой–Караваевой можно говорить как о пути к Церкви, к Богу, пути стяжания христианской любви. Такой взгляд безусловно оправдан. Тем не менее, когда речь идет о глубоком покаянии, пережитом Е. Скобцовой после смерти дочери и ее приходе в Церковь, то надо сказать, что для нее самой вся предыдущая жизнь представилась не как постепенное движение к истине, а как нечто совсем иное – троекратное отречение от Христа:

Не иные грехи проклинать,

Не стремиться к иной добродетели, –

О моем троекратном, о петеле,

Все о нем буду я вспоминать,

Чтоб глаза выплакать. (128)

писала она в одном из стихов раздела "Покаяние", и это не было лишь поэтическим сравнением себя с апостолом Петром, трижды отрекшимся от Христа. В других стихах мы находим более детальный анализ того, как Е. Скобцова понимала свое троекратное отречение. Вся ее предыдущая жизнь представилась ей не движением ко Христу, а напротив – растратой данной ей с рождения благодати Божией, забвением Бога и отречением от Христа. Нет сомнений, что такой взгляд на свою жизнь, так пережитое покаяние, позволили ей сделать следующий шаг, связанный с принятием монашества. Принося покаяние пред Богом, Е. Скобцова не хочет легкого прощения, отпущения грехов, она уже сейчас, прежде смерти, ставит себя пред страшным судом Божиим:

Моих грехов не отпускай

И благодать не даруй даром, –

Все взвесь, все смеряй, все карай,

Смотри, каким тлетворным паром

Клубится память о былом.

Сокрушена душа пожаром. (214)

На приведенные стихи можно посмотреть как на проявление гордыни: почему это, собственно, кающийся не хочет, чтобы отпустили его грехи? Но ведь стихи, – это не молитва. Если и есть в них некая странность с точки зрения церковного сознания, то она возникает от того, что"Ты", к которому обращается Е. Скобцова, – это Судия, тождественный ее совести. Конечно, Бог – это не совесть, но очень часто Бог именно через муки совести приводит нас к покаянию.

В рассматриваемом стихотворении Е. Скобцова дает обобщенный, но вместе с тем подробный и беспощадный анализ своей жизни. В самом общем виде грех, который она за собой признает, понимается как"предательство Отчего дома"и"расточение благодати". Детство вспоминается ею как благодатное состояние, за которое она не знала чем заплачено. Вести, посылаемые ей Богом через вестников–ангелов, остались с ее стороны без ответа. Так"накопился темный долг". Далее наступила юность, и ее дух стал"скитаться средь ночи"как"затравленный и голодный волк" – характеристика состояния духа, которое было у нее после переезда в Петербург и утраты веры в Бога. Еще беспощаднее Е. Скобцова говорит о том времени, когда она вошла в русскую декадентскую культуру начала XX века, и о последующем участии в революции и Гражданской войне. Об этих"днях"своей жизни она пишет:

И смерть, и кровь, разгул и блуд.

Разнузданность страстей несытых

Они как знак в себе несут.

Кто перечислит всех убитых?

Растленных всех кто соберет?

Кто вспомнит мертвых незарытых? (214)

Е. Скобцова принимает на себя не только так называемые"личные грехи", но и вину за все, что совершалось во время революции и Гражданской войны в России. Тем не менее, она не останавливается в своем покаянии, а двигается дальше, доискиваясь, в чем состоит ее главный грех, следствием которого были все остальные:

Но и не в этом темный гнет, –

Все это знак иной измены

И все вменяю я в умет.

Я захотела жизни тленной,

И гибель в сердце приняла,

И приняла я знаки плена,

И почести я воздала –

Не смыслу – божеские… (214)

Здесь в сжатой форме сказано самое главное, что можно сказать о пути греха и отречения от Бога. Самое главное – это ориентация жизни на"тленное", когда божеские почести воздаются не Богу, а плоти ("не смыслу"). Вспомним, как Лиза Пиленко боготворила Народ, как в стихах"Скифских черепков"Кузьмина–Караваева называла мужчину"владыкой"и"господином", как она писала А. Блоку:"Вы больше человека и больше поэта"и называла его, наряду со Христом, своим"женихом и царем". Все это укладывается в то понимание греха, которое мы находим в покаянии Е. Скобцовой. Желание"нормальной человеческой жизни", вероятно, тоже теперь рассматривается ею как измена Богу, а значит, жизнь в первые годы эмиграции, полная забот о семье, трагически закончившихся смертью Насти, – это тоже"тленная жизнь". За эти три свои измены Богу – "декадентскую", революционную и эмигрантскую Е. Скобцова приносит"огненное покаяние", пред лицом Божиим присуждает себя к заключению в аду, чтобы"не было пути назад" – к прежней жизни:

С ударом каждым кнут Твой крепнет.

О, суд Твой милостив и свят.

Таков конец мой благолепный.

Пусть будет только темный ад,

Пусть будет скорбно и тоскливо,

Не будет пусть пути назад, –

Все Ты решаешь справедливо. (215)

Что это? Очередная"вполне человеческая"гордыня: распоряжаться собой – помимо Суда Божия помещать себя в ад? Вспоминаются слова, сказанные Богом преп. Силуану:"Держи ум свой во аде (т. е. считай себя достойным ада – Г. Б.) и не отчаивайся". Да, но одно дело, когда человек сам себя считает достойным ада и молит Бога о прощении своих грехов, а другое – когда он просит Бога держать его в аду… Это возражение, как мы уже говорили выше, снимается, если мы примем, что Е. Скобцова обращается в этих стихах не непосредственно к Богу (как можно подумать, если забыть, что это стихи, а не молитва), а к своей совести, через которую действует Бог, призывающий ее к покаянию.

Именно такое покаяние, в котором совершается полное отречение от прежней жизни, начинающееся со страшного суда и заключения в ад, приносит освобождение и даже веселье. Впрочем, в этом веселье еще нет настоящей, чистой духовной радости, дух освобождается от"плотского", но он должен облечься в новую плоть, плоть воскресения, которая созидается через новую жизнь во Христе; на стадии покаяния этого еще нет, и потому веселье от такого покаяния еще не совершенное:

И в покаянье есть веселье, –

О, горькое. Как бы с вершин

Бросаешь камни вглубь ущелья

И остается дух один.

Из пропасти доходит глухо

Тревожный ропот в высоту,

Терзает обнаженье духа –

И чем прикроешь наготу? (167)

Стихи 1929 года, в который написано и это стихотворение, еще исполнены у Е. Скобцовой ощущения какой‑то тревоги. Она анализирует свое состояние, разбирает"по косточкам"всю свою жизнь. Именно в это время ей как члену Совета РСХД приходилось много общаться с людьми, публично выступать, делать доклады, причем характер ее деятельности обязывал ее к тому, чтобы вселять в других надежду на возможность начать новую жизнь в Церкви, на будущее России и мира. На людях она была, как следует из воспоминаний, веселой и радостной, скрывала свое состояние от других, но ее душа, как видно из стихов, в это время горела в геенне,"где червь не умирает и огнь не угасает"(Мк. 9, 44):

Обманывать себя. Иль пламя

Так радостно, так горячо?

Там в недрах вечно колет память,

Посасывает червячок.

…………………………………

Не от веселья вечный хохот, –

Он – мой обманчивый значок.

О, Господи, мне плохо, плохо, –

Посасывает червячок.

Именно в это время она писала свои софианские статьи, призывая к созиданию христианской культуры перед лицом апокалиптического Суда, в стихах же писала:"Я знаю – спастись мне нельзя"(216). Ее мысленному взору открывались видения, навеянные Апокалипсисом:

Я вижу – Иоанн Богослов

Для мира срывает печать

С своих предвещаюших слов, –

И в вечность подъемлется Мать.

И держит в руках омофор,

И мир как единый Афон. (216)

И вместе с этим, она говорила себе, что не может войти в этот всемирный монастырь, поскольку отягчена грехом. Культурой"перед лицом апокалиптического Суда"были для Е. Скобцовой в это время ее собственные стихи из раздела"Покаяние".

Когда Е. Скобцова стала в 1930 г. разъездным секретарем РСХД, и ее деятельность начала протекать не столько среди русской интеллигенции в Париже, сколько среди бедствующих русских эмигрантов в провинции, по–новому стало выглядеть и ее покаяние. Речь в стихах этого периода идет уже о нарушении не столько первой, сколько второй заповеди:"Я брата всегда предавала, / И в жизни любила я мало, / А ненавидела много"(127). Если вспомнить слова из письма А. Блоку"надо еще научиться ненавидеть", то эти стихи Е. Скобцовой не будут выглядеть самооговором. В"Тетради", сравнивая себя с Каином, она брала на себя грех братоубийства, объясняя, между прочим, и свое скитальчество как каиново проклятье. При таком взгляде на грех, как по преимуществу грех нелюбви, покаяние приобретало позитивный смысл, вело к перемене жизни:

Владыка, я Авелю сторож,

Я брату слуга и опора,

Я брату и раб и предтеча.

Я Авелю путь уготовлю,

Я Авеля скорбь славословлю,

Его я подъемлю на плечи. (127)

Но и в своих отношениях с Богом Е. Скобцова находит то единственно правильное место, которое сочетает в себе возможность покаяния и близость ко Христу – место кающегося разбойника:

Боже, жизнь, – скорпионы и аспиды,

И за то, что питалась их ядом,

Я хочу быть на дереве распятой,

Как разбойники, с Агнцем рядом. (215)

Важнейшим фактом духовной биографии Е. Скобцовой было появление у нее"смертной памяти", о которой мы уже говорили в связи с темой"земли". Смерти посвящен в"Тетради"отдельный раздел – "Смерть". После принятия монашества, особенно после смерти второй дочери Гаяны (1936), все, что связано с темой смерти, выходит у матери Марии на первый план. Монашество, как это и должно быть, было для нее"подготовкой к смерти", не случайно и весь сборник стихов 1937 г. разделен на две части"О жизни"и"О смерти". Путь победы над смертью не был для Е. Скобцовой легким. Смерть прочувствована ею во всей своей беспощадной реальности, не как легкое переселение из этого мира в"лучший". Среди ее стихов есть, например, такие:

Вихри, и смерчи, и вести

О мертвой Христовой невесте,

Об отнятой части и чести.

Туго подвязана челюсть,

На каждом глазу пятак,

Были, – соблазны, прелесть…

Есть, – мрак. (141)

Вновь мы видим, как Е. Скобцова приговаривает себя к адскому мраку. Смерть воспринимается ею во всей своей обнаженности и"убийственном"ужасе, усиливающимся от неизвестности:

Дверь за спиною распахнулась.

Куда? Из пропасти сквозняк.

И сталь невидимого дула.

Неведомая западня. (141)

Попытка"понять"смерть, заглянуть ей в глаза, приводит к тому, что поэт заглядывает в ту бездну, где все подсчитано и измерено и нет милости и прощения:

А там на дне стучат костяшки.

Подсчитывает счетовод

Твой бред безумный, вздох твой тяжкий,

И каплями кровавый пот. (141)

По этим и другим стихам из раздела"Покаяние"можно хотя бы отчасти понять, насколько нелегким был духовный путь Е. Скобцовой, но именно он привел ее к тому состоянию, когда она перестала бояться смерти, ибо, не пройдя через него, преодолеть этот страх невозможно.

На пути преодоления страха смерти опорой для Е. Скобцовой, как это ни удивительно, оказались те ее близкие, смерть которых как раз и обнажила для нее смерть во всей ее беспощадности: ее отец и дочь. Само имя дочери Анастасия (Воскресение) было, вероятно, для Е. Скобцовой залогом ее собственного духовного воскресения и несомненной веры в то, что и ее дочь, и отец предстоят Богу и молятся за нее. Она верила, что они – с Богом и обращалась к ним вместе с Ним. Они, ее родные, в ее сердце больше, чем любой живущий. Они спасают от одиночества, они благословляют ее земной путь и труд и подают надежду на избавление от смерти, ибо любовью и верой в Бога побеждается смерть:

Только к вам не заказан след,

Только с вами не одиноко.

Вы, – которых уж больше нет,

Ты, мое недреманное Око.

Точно ветром колеблема жердь,

Я средь дней. И нету покоя.

Только вами, ушедшими в смерть,

Оправдается дело земное.

Знаю, знаю – немотствует ад.

Смерть лишилась губящего жала.

Но я двери в немеркнущий сад

Среди дней навсегда потеряла.

Мукой пройдена каждая пядь, –

Мукой, горечью, болью, пороком.

Вам, любимым, дано предстоять

За меня пред сияющим Оком. (195)

Следующий раздел – "Ликованье" – по тональности отличается от большинства других. Стихи этого раздела свидетельствуют о духовной радости, которая открылась Е. Скобцовой в ее нищете и скитальчестве. Одно из самых замечательных – пророческих, трагических и просветленных стихов, входящих в этот раздел, – стихотворение об обретении человеком, обнищавшим из любви к людям, своего Дома в"лоне Божием".

Да, не беречь себя. Хочу на всех базарах

Товаром будничным, голодным на потребу,

За грош и каждому. В каких еще пожарах,

Душа моя, ты подыматься будешь к небу?

Никто, нигде, ничем, никак уж не поможет.

Что человек для человека? Голос дальний?

Иль сон забытый? Он уж не тревожит, –

Немного радостней или печальней.

Но есть защита крепкая. Иная помощь.

Господня длань тяжелая. Ты – лоно Божье.

Вот, безночлежная, я вечно дома. Дома.

Одна в туманах ветреных, во мраке бездорожья. (217)

Человек, лишенный настоящего отклика у ближних, находит иной покров и иную помощь – в Боге. Только нашедший такой Дом, очевидно, и может открыть свой дом для других, сделать из него убежище для всех страждущих и гонимых, как это сделает впоследствии мать Мария.

По стихам"Ликованья"можно видеть, как из крайнего напряжения всех физических и духовных сил ("Нищенство и пыль, и мелочь, мелочь, / И забота. Так, что нету сил…") при обращении ко Христу ("Но не Ты ль мне руку укрепил, / Отвратил губительные стрелы?") рождается единение с Богом и духовная радость:

Все смешалось, – радость и страданье,

Теснота и ширь, и верх и дно,

И над всем звенит, звенит одно

Ликованье. (138)

Духовная радость – одна из самых таинственных вещей на свете. В отличие от труда, страдания, мечтаний о будущем Родины, еды, тепла и человеческого горя и веселья, ликованье ни с кем разделить невозможно. Это состояние соответствует такому единению с Богом, когда обретается свобода. Мы не беремся сказать, является ли это состояние восторга тем, что на языке византийских богословов–аскетов, Псевдо–Дионисия–Ареопагита и преп. Максима Исповедника называлось"экстасисом"(возможно, каким‑то видом его, характерным для"новоначальных"). Но вот какое мы находим у Е. Скобцовой поэтическое свидетельство об этом восторге и размышление о нем:

Ты не изменишь… Быть одной…

О нет, делить труды, заботы,

Мечтанья о земле родной,

Плоды от будничной работы, –

Веселье, грусть, тепло и хлеб…

Да, все делить… Но только все ли?

А вот когда уж нету скреп

И дух бушует в вольной воле,

И в муке и в восторге он

Вопит безумно: аллилуйя,

От всех запретов разрешен…

Делить вот это не могу я… (137)

"Ликование", восторг в Боге есть ничто иное, как христианское, подлинное"дионисийство". Славянское"ликовствую" – перевод греческого horeuo, которое, в свою очередь, первоначально означало"устраивать хороводы (хоры) в честь Вакха, плясать, танцевать". Хоровод устраивался вокруг алтаря Вакха во время Дионисий. Именно христианское дионисийство (это, по слову св. Григория Нисского,"трезвенное опьянение") становится у Е. Скобцовой, знавшей в своей молодости бездны и вихри дионисийства языческого, тем, что только и может по–настоящему заменить его:

Холодно ли? – Нету холода.

Одиноко ли мне? – Нет.

В солнечном победном золоте

Растворяется мой свет.

И не знаю, где же разница

Между Богом, миром, мной, –

Колокольным звоном праздника

Все слилось в один покой. (157)

Последним раздел в"Тетради" – "Мир". Стихи, входящие в него, представляют собой, в первую очередь, тяжбу с Богом об этом мире, который воспринимается Е. Скобцовой как оставленный Богом, что намного страшнее, чем присутствие в нем зла:

За первородный грех Ты покарал

Не ранами, не гибелью, не мукой, –

Ты просто нам всю правду показал

И все пронзил тоской и скукой. (130)

Впрочем, раны, гибель и мука – это тоже следствия греха и неотъемлемые черты этого мира. Тяжба с Богом о мире начинается тогда, когда сталкиваются две истины – мир сотворен Богом, он"богозданный", и однако же он – "ад", ибо и в нем царит зло:

Шар земной грехами раскален,

Только гной и струпья, – плоть людская.

Не запомнишь списка всех имен,

Всех лишенных радости и рая. (134)

Наконец эта тяжба достигает кульминации, Е. Скобцова не хочет мириться со злом, готова сама отказаться от благодати Божией, если мир останется в этом страшном состоянии:

Господи, зачем же нас в удел

Дьяволу оставил на расправу?

В тысячу людских тщедушных тел

Влить необоримую отраву?

………………………………

От любви и горя говорю –

Иль пошли мне ангельские рати,

Или двери сердца затворю

Для отмеренной так скупо благодати. (133)

Выход из этой"безумной"тяжбы, примирение с Богом, обретается на путях веры в то, что страдания людей и всей плоти не есть что‑то безразличное для Бога. После Воплощения Сына Божия и единения Его с человеком, страдания людей – Его страдания, вся мировая страждущая плоть – это плоть Богочеловека:

Чую я – не в небесах далече, –

В плоти мировой многострадальной, –

Вскрылась тайна Богочеловечья, –

Агнец закалается Пасхальный. (218)

Впоследствии, в статье"Страдание и Крест"мать Мария будет уточнять ответы на поднятые здесь вопросы:"Страдание есть результат греха. И смерть также есть результат греха.… Нельзя даже сказать, что Бог наказывает человека страданием, а зло само себя наказывает по неотвратимому закону своей внутренней логики.… Бог не только не наказывает страданием, но даже умеряет силу страдания Своим милосердием. И высшее напряжение божественного милосердия – это вольная жертва Христа за грехи мира, во искупление их, в предотвращение неизбежного и вечного страдания. Крестная смерть Христа, Единого Безгрешного, есть суд Христа с неумолимой логикой мироздания (по которой страдание есть всегда результат греха – Г. Б.).… Подчинившись страданию и смерти, Он осудил эту логику, сделав ее несправедливой по отношению к человеку вообще…. Страдание побеждено в своей вечной проекции, но остается как опыт человеческой жизни. Тут оно не только не отрицается, но Евангелие говорит даже о его очищении и спасающей силе (Мф. 7, 13)… Таким образом, христианство учит и преображению страдания внутри человека, принятию, если Бог пошлет эти страдания. К ним надо относится со смирением и трезвостью. Совершенно неприемлемо превозношение страданием, гордость им. Бог учит не только скорбью, но и радостью. Поэтому скорбящий не имеет преимущества над радующимся.… Смирение и трезвость в принятии страдания и даже смерти – Бог дал, и Бог взял, – несомненно является характерной чертой православных подвижников".

Христос, принявший крестную смерть, действительно всегда"сострадает"человеку – Его жертва не есть некий факт прошлого, она имеет значение для всей истории человечества. Тем не менее, не всякое человеческое страдание есть сораспятие Христу, но только то, что принимается вольно по Его подобию, только такое страдание превращает человека из потенциального члена Богочеловеческого Тела (Церкви) – в действительного.

Как и в некоторых других стихах"Тетради", в разделе"Мир"не совсем четко проводится различие между Церковью и миром. Страждущие (чем бы не были вызваны их страдания) вызывают явно больше сочувствия у Е. Скобцовой, чем обыватели, закрывшие свои сердца и души для ближних. Их в конечном счете осудит Христос, а всех бедняков и несчастных грешников оправдает, накормит и напоит, ибо Он есть истинная Еда и Питье:

Знаю, когда‑нибудь правды сразятся:

Правда забывших и очи и уши,

Правда забывших смятенные души

С Правдой Твоею, о, Пийца и Ядца.

И будут оправданы вор и убийца,

Бездомные больше не будут без крова,

Мытарь и блудница насытятся вдоволь,

Волей Твоею, о, Ядца и Пийца. (217)

Такое предпочтение воров, убийц и блудниц тем, кто не желает знать страданий других и своей вины за них, – общее место в русской дореволюционной культуре, достаточно вспомнить"Воскресение"Л. Толстого. Несомненно, кающийся преступник ближе к Богу, чем"фарисей". Но не все воры, убийцы и блудницы каются, поэтому как"общее положение"стихи Е. Скобцовой принять нельзя. Но ведь лирические стихи это не"общее положение". Говоря о страдающих и грешных, которых она предпочитает обывателям, Е. Скобцова имела, в первую очередь, в виду, русских эмигрантов, некоторых из которых отчаянные обстоятельств делают преступниками (об одном из них она написала в стихе:"Повели, как на цепи собаку, / И наручник на руку надели. / Иль ввязался в пьяную он драку?/ Иль схватили ночью на постели"(124)). Большинство эмигрантов были верующими, а значит, могли покаяться, что Е. Скобцова знала по собственному опыту. Поэтому, как и Ф. Достоевский, видевший кающихся преступников на каторге, она принимает пред Богом сторону страждущих и грешных. В этом же стихе она предсказывает, что близится возмездие Божие:

Мы же, пришедши на солнечный Запад,

Мы же, увидевши свет Твой вечерний,

Слышим, – все громче, грозней и размерней

Воинов мстящих доносится топот. (217)

Парадоксальность последних строчек в том, что пророчество о Божием наказании, которое падет на черствых сердцем, произносится с использованием слов молитвы"Свете Тихий"("пришедше за запад солнца, видевши свет вечерний…"), исполненных тишины и внутреннего покоя. Е. Скобцова придает этим словам новый, исторический и эсхатологический смысл. Внешняя умиротворенность не может заменить того мира с Богом, который дает только чистая совесть в отношении Бога и ближних.

И все‑таки стихам Е. Скобцовой предмонашеского периода с их обличительным пафосом, направленным против"буржуазности"и"мещанства", не всегда достает той трезвости в отношении к страданию, которая придет к матери Марии позднее. Впрочем, когда дело касалось ее самой, ее собственного скитальчества по миру, Е. Скобцова понимала свою"безночлежность"как вольно принятый крест в подражании Сына Человеческого, Которому негде было голову приклонить, и не винила в нем никого:

Господи, детей растящий нищих,

Охраняющий зверей, траву,

Неужели же в земных жилищах

Тебе негде преклонить главу?

Если так, то буду я бродягой,

Пасынком среди родных сынов.

В подворотнях на ступенях лягу,

У дверей людских глухих домов. (219)

В свою очередь, примиренность с Богом и с людьми через вольно принятый крест приносили ее душе покой и единение со всем Божиим творением:

Буду с осенью скорбеть я плачами

И с весною радоваться буду. (219)

Предмонашеский период в жизни и творчестве Е. Скобцовой был исключительно плодотворным и насыщенным. В духовном отношении в ней в это время происходил серьезный перелом, который она сознательно и упорно совершала ("Не только надо этот дух сломать, / Но и себя сломать и искалечить"). Через"огненное покаяние"перед Богом, труд и сострадание людям Е. Скобцова шла к истинному христианству. Путь этот не был легким, о чем свидетельствуют ее стихи, не был и безошибочным, как видно из ее увлечения софиологией и русским мессианством. Тем не менее, христианство Е. Скобцовой уже и в этот период не было каким‑то мечтательным, сентиментальным или, напротив, революционным, эсеровским, как перед революцией – она явно стояла на пути творческого преодоления прошлого.

Что касается поэзии, то, как мы убедились, рассматривая отдельные разделы"Тетради", в большинстве стихов Е. Скобцовой, как и в ней самой, происходило изживание трагического восприятия мира, характерного для первого эмигрантского периода. От трагедии Е. Скобцова переходит к христианской мистерии, таинственной жизни во Христе. Тематика ее творчества далеко не исчерпывается такими темами, как материнство и любовь к людям и творению, которые обычно связывают с ней. Практически все главные аспекты ее жизни как всецелой подготовки к монашеству были творчески осмыслены в стихах. Поэтическое творчество Е. Скобцовой, даже больше чем религиозно–философская публицистика, служило формированию христианского отношения к той или иной стороне жизни. Рассматривая разделы"Тетради", мы могли проследить, как в неотделимых друг от друга жизни и творчестве Е. Скобцовой, происходило становление ее духа. Оно все ближе подводило ее к тому евангельскому христианству, которое она исповедовала до конца своей жизни.

Обратимся теперь к стихам из раздела "Иное", написанным уже после пострига. В"Древнем Патерике"(для Е. Скобцовой один из главных источников при составлении житий святых) приводятся слова аввы Моисея:"Никто не может поступить в воинство Христово, если не будет весь как огонь, и не презрит честь и покой, и если не отсечет пожелания плоти и не сохранит все заповеди Божии". Анализ поэзии Е. Скобцовой, отражающей состояние ее духа, показывает, что все, о чем говорил авва Моисей, было ей свойственно. Свой постриг Е. Скобцова восприняла как выражение готовности принять смерть за Христа и как причисление к Его"воинству":"Упала я, – крест распростертых рук / Был образом великим погребенья. / Шлем воина, — меня венчал клобук"(269). После церковного развода с мужем в марте 1932 г., Е. Скобцова была пострижена в монахини с именем Мария в честь преп. Марии Египетской, обратившейся от блудной жизни к подвижничеству в пустыне и ставшей для православных образцом покаяния и отшельнической жизни.

Что касается покаяния, то здесь все было понятно. Однако, то"откровение", что ее небесной покровительницей оказалась пустынножительница, следовало еще постичь:"И именем Египтянки зачем / меня назвали?"(269) – таково было вопрошание матери Марии в то время. В самом деле, до сих пор активность Е. Скобцовой была связана с миром, должно ли все измениться после пострига? Ее ответ известен:"Нет, не удаленье, / А приближенье новое ко всем./ И не волчцы пустыни, и не скалы, – / Средь площадей ношу мой черный шлем"(269). Менее известно, однако, как мать Мария пришла к такому решению и что оно значит. Имея в виду, что она сама приводила в"Жатве Духа"слова старцев:"Единый путь, ведущий к совершенству, на котором можно посрамить врага, – это путь пустынножительства", мать Мария не могла так просто обойти этот вопрос.

Еще в"Руфи", в последнем, итоговом и в некотором смысле пророческом стихотворении"Монах", Кузьмина–Караваева писала о том, как монах уходит из общежительного монастыря и становится отшельником:"И к настоятелю монах / Пришел просить благословенья / На долгий подвиг отреченья / И одиночество в горах"(116). Почти сразу после написания этих стихов, выражающих собственную мечту поэта, она вступила в партию эсеров! Нет, тут не непоследовательность: всю жизнь мать Марию сопровождали две, на первый взгляд совершенно противоположные, установки – стремление к отшельнической монашеской жизни стремление служить людям. Было бы, нам кажется, неправильно повторять вслед за митр. Евлогием и о. Сергием Гаккелем, что Е. Скобцова"приняла постриг, чтобы отдаться общественному служению безраздельно". Как заметил близко знавший мать Марию о. Борис (Старк):"У нас есть тенденция представить монашество матери Марии утилитарно, как облегчение для ее собственной (общественно–церковной – Г. Б.) деятельности. Но она была монахиней до мозга костей, после довольно пестро прожитой жизни. Ряса для нее была кожей, а не маскхалатом. Для матери Марии любовь к Богу и людям были неотделимы".

Для самой матери Марии"пустынножительство"оставалось неизменным идеалом монашеской жизни, но в том и особенность ее жизненного пути, что пустынножительство, как крайнее выражение любви к Богу, когда ради Него оставляют все, было соединено ею с другой составляющей христианской жизни – любовью к человеку. Постриг был понят матерью Марией как исход из мира в пустыню, о чем свидетельствуют ее стихи, написанные после пострига и входящие в ее"Тетради"в раздел"Иное":

Инок и странник–сородич,

Если он знает, – мир пуст.

Ненасытимая горечь

Ядом касается уст.

Вот она книга исхода

Из мира, где все как во сне.

Богоизбранного рода,

Знаю, печать и на мне.

Терпкое, горькое пламя,

Терпкий, даешь нам в питье.

Терпкими буду устами

Славить пустыни житье. (212)

Многие слова–понятия из этих стихов встречаются в ее более ранних стихах, но здесь они приобретают новое значение. Так, если в"Руфи"понятие"исход"было еще весьма неопределенным и прилагалось в первую очередь к"народу", который должен был выйти навстречу Мессии, а в до–монашеских стихах, говорилось об"исходе"святого остатка русского народа, сохранившего веру и покинувшего земную Родину (или же Русь–Ханаан), то теперь родным по духу матери Марии становится лишь тот, кто знает, что"мир пуст". Другое слово этого стихотворения – "яд" – встречается в"Скифских черепках", где оно означало отравленность городом,"знанием","яд"плода познания, из‑за которого лирическая героиня потеряла рай детства. Теперь"яд"связывается с горечью восприятия безбожного (не желающего знать Бога и потому"пустого") мира.

Трижды повторенное в стихотворении слово"терпкий"указывает, во–первых, на примесь горечи к"сладости"христианской жизни, а во–вторых, — на терпение скорбей. Инок терпит скорби не только потому, что ему приходится страдать (это удел многих), но потому, что он скорбит о мире, не желающем знать Бога. К самому Христу поэт обращается по имени"Терпкий", то есть (помимо буквального смысла) – претерпевший скорби за мир, скорбевший о нем и дарующий те же скорби причащающимся Его жизни. Это является дополнением к традиционному церковному именованию Христа"Сладчайший"(см. ниже). В целом в стихотворении происходит переход от скорби в мире и о мире (первая строфа) к исходу из мира (вторая строфа) и причастию ("терпкой") христианской жизни.

Следующее слово–понятие"богоизбранный", которое в"Руфи"прикладывалось к русскому народу, а в до–монашеских стихах – к"святому остатку"(русским скитальцам, не принявшим безбожную власть) теперь прилагается к тем, кто"избран"из мира, кто более ему не принадлежит. Так в стихах матери Марии после принятия ею пострига продолжается преображение (или"воцерковление") тех слов–понятий, которые встречались у нее до этого, преображение всей ее поэтики. Слово"инок"встало на место, прежде обозначенное словом"чужой"("чужая"). Если в"Черепках""чужими"были, прежде всего,"захватчики" – люди"города"("Недоступна чужому народу / Степь где с Богом в веках мы вдвоем"), в"Руфи"уже сама поэтесса ощущала себя"чужой"простому русскому народу и изо всех сил стремилась преодолеть эту чуждость (как Руфь, слившаяся с Израилем), а затем странниками, блуждающими по"пустыне мира"были для нее русские на Западе, то теперь оппозиция выстраивается между иноком и не знающим Бога миром. Так предыдущие стадии духовного становления, с их понятиями"яда","исхода","чуждости"и т. п. оказываются отнюдь не случайными, а"тенями"и"образами"того духовного состояния, в которое мать Мария вступила в результате пострига.

Судя по стихам, написанным в 1932 г. и попавшим в раздел"Иное", не понаслышке были известны матери Марии и другие стороны"иноческой"жизни. Стихи этого раздела – редкий, если не исключительный в православной традиции пример поэзии, свидетельствующей об аскетическом молитвенном делании:

Десять раз десять,

А в промежутке одна

От самого дна

Это мой путь в поднебесье.

Черпаю, четки,

И не могу исчерпать

Мудрости тихую гладь,

Сладость, Сладчайший и Кроткий.

Сто раз подряд

Твержу я молитву Иисуса.

Меж пальцами катятся бусы,

Меж пальцами искры горят.

Смерти и тли оболочка,

Рассыпься, исчезни.

В черной и мертвенной бездне

Имя, – огнистая точка. (211–212)

Впрочем, эти стихи, пожалуй, еще слишком"красивы"для настоящего делателя Иисусовой молитвы и выражают, скорее, некоторый порыв новоначального. Есть свидетельство о том, что мать Мария во время посещения Латвии (1932) рассказывала православной молодежи о русских рабочих–эмигрантах,"творящих молитву Иисусову под повороты колес машины". Творить Иисусову молитву, живя в миру, значит преодолеть захваченность этим миром, ибо человек не сводится к своим трудовым и социальным функциям, в нем остается и иное измерение – обращенность к Богу. Об аскетической борьбе, сопровождавшей вступление на монашеское поприще свидетельствуют и такие стихи:

Путь будет дух тоской убит и смят, –

Не кончит он с змеиным жалом битву, –

Сто и еще сто раз подряд

Прочту Иисусову молитву. (171)

Помимо"исхода"и превращения в воина Христова, монашеский постриг, как мы уже писали, воспринимался матерью Марией еще и как возвращение к Отцу"блудного сына". Постриг сопровождается не сменой фамилии, как при замужестве, но отменой"отчества", что означает, что у монаха теперь только один Отец – Небесный, а также получением нового имени ("Отменили мое отчество / И другое имя дали"(171)). Последнее совершается в знак обновление крещения, чем по православному учению является монашеский постриг. Что касается возвращения"блудного сына"к Отцу, сама мать Мария понимала это так:"Католики заимствовали для пострига всю символику таинства бракосочетания… У нас, хоть и называют инокиню Христовой невестой, не на этом ударение. Когда я пала ниц, а хор запел"в объятия Отча"… тут в православии не невеста, а блудный сын, вернувшийся к Отцу, все ему простившему, и начало новой жизни. Нет–нет, это глубже символики бракосочетания, и так созвучно нашей русской душе это примирение с Богом, это возвращение к Нему". В этих словах имплицитно содержится чрезвычайно важное наблюдение: православное чинопоследование монашеского пострига не делает никакого различия между полами – оно одно и для монахов и монахинь, что и не удивительно, поскольку монашество в православии представляет ту реальность жизни будущего века, в которой с возвращением в"лоно Отчее"упраздняется всякое разделение между"мужским"и"женским".

Принятие монашества, как и все, что она делала, сопровождалось у матери Марии серьезным осмыслением этого таинства. На протяжении всей оставшейся жизни она будет постоянно возвращаться к теме монашества, отстаивая свою, для многих непривычную, трактовку этого служения. Чтобы понять дальнейшее, надо иметь в виду, что в течение всей жизни для матери Марии сохранится главный отправной пункт монашества, который будет перенесен и на христианство как таковое: цель христианской жизни – возвращение в Дом Отчий.

Так, в статье"Рождение в смерти", написанной, вероятно, после смерти старшей дочери Гаяны, мать Мария делает идею"возвращения к Отцу"главной в своем истолковании спасительной миссии Христа и Теодицеи. Объясняя свое понимании жизни и смерти, мать Мария говорит, что в ходе земной жизни человек проходит муки рождения, он должен родиться для вечности. Страдание и смерть не противоречат благости Божьей, если только мы примем, что смерть – это рождение в вечность. Но такое понимание смерти не есть нечто автоматическое – это плод веры в победу Христа над смертью:"Вера наша не только заставляет мечтать о том, что смерть на самом деле есть рождение, вера нам показывает, как это рождение осуществляется, как тело душевное восстает телом духовным, как Сын Божий возвращается в Отчий Дом, как из временного Своего и униженного состояния Он великим рождением голгофских мук рождается в вечность. И не только Он, Сын Божий и Сын Давидов, но и в Нем все воспринятое Им человечество рождается в вечность, предопределяется к вечности. Смерть лишается своего жала, потому что она из смерти становится Рождением… В этом смысле Теодицея веры проста. Она исчерпывается словами Символа:"Чаю воскресения мертвых и жизни будущего века". Чаю воскресения уже родившихся для вечности любимых, чаю собственного рождения в вечность, чаю рождения в вечность всего человечества, всех умерших и еще несуществующих людей, – и готов любой ценой земных мук моего земного тела и на земле пребывающей души заплатить за эту вечную жизнь, принимаю эти муки рождения и ликую, что передо мной эта неизбежность: в муках, в страдании, в скорби, – как угодно, – родиться для вечности, войти в Отчий дом и пребывать в нем вместе со всеми, кто уже прошел или еще пройдет через муки рождения".

Земная жизнь в этой перспективе понимается матерью Марией как"исход":"Мы… готовимся к великому исходу". Следовательно, монашество как"исход"и"возвращение к Отцу"не есть что‑то относящееся исключительно к тем, кто принимает постриг, другое дело, что в таинстве монашеского пострига запечатлено обновление"рождения свыше", которое в крещении получает каждый крещеный, но при этом мало кто сохраняет. Крещение часто совершается в младенчестве (не только физическом, но и духовном), но только сознательное возвращение к Отцу после утраты первоначальной благодати, дает христианину возможность во Христе побеждать страдания и смерть:"Мы верим. И вот по силе этой нашей веры мы чувствуем, как смерть перестает быть смертью, как она становится рождением в вечность, как муки земные становятся муками нашего рождения".

В стихах Е. Скобцовой, написанных непосредственно перед принятием монашества, сам постриг понимается как совлечение"ветхого Адама"и победа над смертью:

Древняя усталость сердце сушит.

(Плоть истленья, праотец Адам.)

Конь небесный мчит спокойно душу

На гору Сион к святым садам.

Мертвой шелухой свилась усталость,

В светлом небе смертный мрак исчез –

Это солнце вечности вставало,

Солнце вечности – осьмиконечный крест. (172)

В этом стихотворении мы встречаем слово–понятие"усталость", известное еще по"Скифским черепкам":"Царица устала, устала…". Там усталость обозначала измотанность страстью. Теперь же этим словом обозначается наш"ветхий человек","тело греха", которого Е. Скобцова совлекается через таинство возвращения к"Солнцу вечности". Как показывает мать Мария в"Рождении в смерти", именно наша ветхость не позволяет нам верить в воскресение:"Близкие уходят. Нету их. Мы сиротеем.… Нам страшно. Мы чувствуем наше земное тело, мы чувствуем, что оно стареет, – и не стареет ли с ним душа, – мы знаем, что оно истлеет, мы знаем, как узок и тесен будет гроб, как покроет нас черная холодная земля".

Монашество (точнее, всякое подлинное христианство) и является"исходом"из"ветхого человека", подготовкой к смерти, обновлением крещения, возвращением к Небесному Отцу сына, заблудившегося с тех пор, как он принял крещение и был уроднен Христом Богу Отцу. Вступление в монашество – это не обязательно переселение из мира в монастырь или в пустыню в смысле отшельничества, но обязательно исход из"ветхого человека", начало сознательного рождения в вечность, являющегося со–распятием Христу. Как передала этот духовный настрой мать Мария:"Я хочу домой к Отцу, – и все готова отдать, и любыми муками заплатить за этот Отчий дом моей вечности".

После того, как мы установили связь между мыслями матери Марии 1932 и, предположительно, 1936 г., мы можем поставить под сомнение утверждение Н. Бердяева, повторяемое о. Сергием Гаккелем, что она пережила"медовый месяц монашества", но вскоре обратилась к обычной для нее общественной деятельности, охладев к"чистому"монашеству . Формально мать Мария и в самом деле вскоре перешла от уединенной жизни первых месяцев после пострига к деятельности в миру. Но в том‑то и дело, что отныне ее труды были уже не просто общественно–церковной деятельностью, но несением своего креста, муками рождения в"Отчий дом вечности". Поэтому, если считать сутью монашества подготовку ко встрече с Богом (ради чего, собственно, и уходили в пустыню монахи в древности), то так понимаемый монашеский подвиг у матери Марии никогда не прерывался и не ослабевал (а только усиливался такими бедами, как смерть дочери).

Неверно считать и что аскетическое измерение монашеской жизни было значимым для матери Марии только сразу после пострига, а потом она целиком переключилась на другое. Ее стихи, куда точнее, чем слова многих ее друзей, а тем более врагов, отражают ее истинный духовный настрой. Мать Мария не понаслышке знала, что такое отрешение от мира, аскетическая борьба, умерщвление плоти, спогребение Христу и схождение во ад, единственным Спасителем из которого является Господь:

… И за стеною двери замурую.

Тебя хочу, вольно найденный гроб.

Всей жизнью врежусь в глубину земную,

На грудь персты сложить и о земь лоб.

Мне, сердце тесное, в тебе просторно.

И много ль нужно? Тело же в комок.

Пространство лжет, и это время вздорно,

Надвинься ниже, черный потолок.

Пусть будет черное для глаз усталых,

Пусть будет горек хлеб земной на вкус,

В прикосновеньи каждом яд и жало,

Лишь точка света – имя Иисус. (180)

Даже такая крайняя форма аскезы, как противостояние бесовским силам, засвидетельствована в стихах матери Марии. С мудростию, необходимой в этом деле, она уклоняется от отождествления бесов со злом. Ведь нечистые духи – это тоже твари Божии. Мать Мария рассматривает"приставленного к ней"беса как того, кто, искушая ее, (невольно) выявляет всю ее немощь и нечистоту:

Подымешь пыль, напомнишь все былое,

Размечешь весь мой многотрудный сор, –

Ну что ж, мети. Не знай покоя.

Ты только честный бес, не вор. (131)

В конечном счете, как понимает мать Мария, бесовское искушение попускается Богом ради смирения подвижника, ради того, чтобы снова и снова сокрушался его дух, чтобы он надеялся не на свои подвиги, но на милость Божию:

И сердце медленно отяжелело…

Чего же, дух, был ты недавно горд?

Чего же ты, душа, хотела?

Все вымел мой унылый черт.

Еще скользнул по мятому он платью

И вышел, двери за собой прикрыв.

А ты гордился благодатью,

Ты верил в огненный порыв.

Ляг на постель без воли и без силы,

Сложивши пальцы в крепкий крестный знак.

Одна немереная милость

Поможет просветить твой мрак. (132)

Как мы уже сказали, если для подвижников древности уход в пустыню был выходом навстречу Богу, то именно это – подготовка ко встрече с Богом – судя по стихам, было самым главным и для матери Марии в том измерении монашества, которое она называла"распятием миру"и"следованием за Христом". Да, земная жизнь с ее вольными подвигами (трудами) является мукой рождения в вечность, но вместе с этим мать Мария, после аскетической борьбы и искушений бесовскими силами, поняла, что все эти труды – ничто перед Богом, что, в конечном счете, надо оставить позади (у"небесных врат", охраняемых херувимами) и всякий подвиг, и труд, и"человекообщение"(они лишь подводят к этим вратам), – для вечности надо сберечь только неутоленный духовный голод и любовь к Богу:

От жизни, трудовой и трудной,

От этих многозначных встреч,

От всей земли, скупой и скудной,

Что мне для вечности сберечь?

Лишь голод мой неутомимый,

Погоню по Его следам,

Все остальное – херувиму

У врат небесных я отдам.

Войду туда с душою голой,

С одной неистовой мольбой,

Прострусь я с воплем у Престола,

Сама ограблена собой.

Мне оправдаться нечем, нечем, –

Но Ты меня рукою тронь,

И ринется Тебе навстречу

Изголодавшийся огонь. (183–184)

Поскольку в этом стихотворении речь идет о прохождении херувимов,"голоде"и Престоле, мы можем догадаться, что в нем запечатлено не только предвкушение будущей встречи с Богом, но и то духовное состояние, с которым мать Мария подходила ко святому Причастию (таинство совершения которого происходит, начиная с"Херувимской", когда верующих призывают"отложить всякое житейское попечение"). Приведенные стихи, как и многие другие, позволяют сделать вывод о том, что в своих главных установках монашество матери Марии не является каким‑то отклонением от древней монашеской традиции, которую она, как мы помним, внимательно изучала, когда составляла"Жатву Духа". Разумеется, мать Мария не исчерпывает этой традиции, многого из входящего в нее мы не находим или находим лишь в зачаточном виде (это касается, в первую очередь, молитвенной практики, установки на богообщение, боговидение). Подвиг матери Марии заключался, главным образом, в том, что в аскетической литературе называется"деятельным монашеством", трудничеством.

Сокрытое от посторонних глаз, ее монашеское подвизанье так и осталось тайной для многих ее самых близких друзей и знакомых. Это не означает, конечно, что она была ненастоящей монахиней, скорее наоборот. Вот что написала об этом близко знавшая мать Марию Т. Манухина:"Из всех моих встреч с"монашеским чином"мать Мария была, кажется, единственной монахиней, с которой беседа не распространялась на вопросы мистики, аскетики или церковно–монашеские темы. Это отнюдь не означало, что ее духовная жизнь была не монашеская. Я всегда чувствовала в ней подлинную инокиню – душу навсегда и всецело отдавшуюся Богу". Анализ стихов"Тетради", которой мать Мария поверяла самые сокровенные мысли и чувства, приводит нас к такому же выводу.

 

2. Поэзия труда и любви

После того, как мы дали краткую характеристику основным разделам"Тетради", обратимся к другим стихам матери Марии, написанным в это же время, но имеющим самостоятельное значение. Здесь следует, в первую очередь, выделить важнейшие для нее темы труда и любви.

Богословие труда ("трудничества") выходит на передний план в период отстаивания матерью Марией ее представления о монастыре в миру, когда, обращаясь к"новоградцам", она призывала их перейти от слов о построении Нового Града – к делу (см. статью"К Делу"(1932)). Тогда мать Мария писала:"В свободном трудничестве наши усилия должны создавать из всякого общего дела некий монастырь… Если это не так, то это значит, что мы не поняли и не приняли самого основного, что есть в едином великом монастыре… – в Церкви". Здесь, как мы видим, происходит некое переопределение понятий: Церковь (по своей сути) – это не просто сообщество верующих, но"единый монастырь", состоящий из тех, кто вольно (а не из страха или необходимости) подвизается на ниве Христовой.

Мы помним, что тема трудничества, появлялась у Е. Кузьминой–Караваевой уже в"Руфи", тогда она говорила о том, что Христос освятил труд тем, что Он родился в семье плотника и Сам работал. Теперь речь идет уже не только о том, что Христос Своим"трудом навеки освятил рубанок", – центром дела Христова является Крест. Вольное трудничество из любви к Богу и ближним мать Мария тоже понимает как несение креста:"Именем Христовым, крестом Христовым можно придать серпу с молотом их подлинный смысл, – крестом освятить и благословить труд".

Тема труда является сквозной для матери Марии, в ее поэзии венцом осмысления этой темы, является псалом"Похвала труду"(одно из самых значительных ее поэтических произведений), впервые опубликованный посмертно в 1947 г. (в этом издании он занимает более трех страниц). Стихи не датированы, но по тематике явно перекликаются со статьями начала монашеского периода. Псалом написан терцинами, как до этого терцинами был написан большой покаянный псалом"Моих грехов не отпускай"(1928?), а затем будет написана итоговая поэма"Духов День"(1942) – все три произведения являются важными вехами в поэтическом творчестве матери Марии и в ее духовной биографии. Мы не можем здесь подробно разбирать этот псалом, скажем лишь о главном.

Стихи начинаются с вопроса, обращенного от Бога к человеку: что на земле является отблеском небесной Красоты, что дает людям право стать Господними сотрудниками? Фактически это вопрос об образе Божием в человеке, в ответ на который чаще всего говорят о"духе","уме","свободной воле"… Мать Мария идет по другому пути. Чтобы ответить на этот вопрос, она обращается к работающему крестьянину (кстати, именно образы крестьянского, да и вообще"физического"труда наиболее часто употребляются в Евангелии в притчах):

Раскинет сеятель на пашне зерна.

Они за полукругом полукруг

Падут, укроются в могиле черной.

Могила колыбелью будет им,

Земля – началом жизни чудотворной.

Пойдет работа чередом своим.

Придет косарь с своей косою звонкой,

И молотьба приблизится за ним. (264)

К чему этот образ крестьянского труда? Мы помним, что труд земледельца является для матери Марии символом иного сева и иной жатвы – Духа. Но прежде чем подойти к духовному измерению, она просто созерцает, всматривается в человека. Всем своим устроением он как будто создан для труда, для того, чтобы хозяйствовать на земле:

Природа мерна. Мерен человек.

Не думая, он мышцами умеет

Владеть. Ногам велит спешить на бег,

Прижавши локти и дыша глубоко.

Он сети ставит средь спокойных рек,

Он тянет невод. Он взмахнет широко,

Откинется всем телом, – и топор

Вонзится в ствол. Пусть дерево высоко,

За зеленью невидим неба взор,

Пусть прячутся в его макушке птицы, –

Оно падет… (265)

Но, с другой стороны, после грехопадения Адама труд был"объявлен для него проклятьем"(как и рождение детей). Здесь важно то, что, согласно матери Марии, нельзя сказать, что человек был наказан трудом, труд сам по себе не является проклятьем, он лишь становится таковым в силу грехопадения. В действительности, именно труд позволяет человеку быть сотрудником Бога. Однако, настоящий Господин творения – Бог, потому все человеческие труды должны быть для Него и посвящены Ему, только тогда они снова станут благодатными.

Хозяин нив, открой нам закрома,

Чтоб мы могли наполнить их пшеницей.

Открой Свои небесные дома,

Чтоб мы вернули все Тебе сторицей. (265–266)

Это о чем, об урожае или человеке? И о том, и о другом. Все принадлежит Богу на земле – и человек, и его труд. Вот почему мать Мария и обращается к Богу с мольбой, чтобы Он принял жатву человека ("пшеницу золотую") и его самого – ту же самую"Господню пшеницу","жатву Духа":

Прими, прими пшеницу золотую

Твоих сотрудников. Вот кирпичи, –

Мы ими глину сделали сырую,

Мы для Тебя работали в ночи.

Что создано в веках, – необозримо.

Как пчелы лепим воск мы для свечи

В алтарь небесного Ерусалима. (266)

Как мы помним, в стихотворении"Мне кажется, что мир еще в лесах", которое открывает сборник"Стихи"(1937), мать Мария называет себя Божиим кирпичом и просит Бога употребить ее для строительства Его Церкви. Земной труд вновь становится благодатным тогда, когда в нем происходит созидание человека и Церкви, понимаемой как Богочеловеческий организм. Здесь тот же вывод, что и в статье"Крест и серп с молотом":"В свободном трудничестве наши усилия должны создавать из всякого общего дела некий монастырь". Говоря философски, когда в Боге объект труда совпадает с его субъектом, а также с самим трудовым актом, преодолевается"отчуждение", против которого безуспешно пытались бороться марксисты. В действительности, дело не в"отчуждении", а в последствии грехопаденья, которое преодолевается только во Христе."Труд не есть лишь неизбежное зло, проклятие Адамово, – он есть и соучастие в труде божественного домостроительства, он может быть преображен и освящен. И труд неправильно понимать лишь как дело рук, как поделку, – он требует ответственности, вдохновения и любви. Он должен быть трудом на ниве Господней", – так писала мать Мария о труде в одной из своих поздних работ"Вторая Евангельская заповедь (1939), в которой"Господня нива"ясно соотносится с человеческими сердцами, с людьми. Таково"богословие труда"матери Марии.

Помимо"труда"самостоятельный интерес в поэзии матери Марии имеет тема"любви". О заботе матери Марии о нищих и убогих написано больше всего, это сторона ее деятельности привлекает биографов и исследователей, поскольку она более всего"трогает". Но в таком восприятии любви матери Марии к"малым сим"есть какой‑то привкус сентиментальности. Создается впечатление, что речь идет просто об очень добром и отзывчивом человеке. Действительно, как свидетельствует Т. Манухина, мать Мария говорила ей, что одно из главных чувств, испытываемых ею к людям (не только к нищим и убогим, но в первую очередь к ним) – жалость:"Я не анализирую своих отношений к людям, но одно сознаю ясно: мне свойственно чувство жалости".

Получается, что"жалость к людям"была свойственна матери Марии, так сказать,"от природы"(ведь еще в юности она"жалела"народ"), но если это так, при чем здесь христианство? На самом деле, это"от природы"было во многом культурно обусловлено. Установка на"жалость" – одна из фундаментальных для русской интеллигенции рубежа веков. Так, Вл. Соловьев в"Оправдании добра"утверждал, что"жалость является внутренним основанием нравственного отношения к другим существам". В той же работе он высказал мнение, что жалость, наряду со стыдом и благоговением – "фундаментальное нравственное данное природы". Его учение о жалости несомненно знала и Кузьмина–Караваева, выросшая на философии Вл. Соловьева.

В любом случае, как мы видели, тема жалости является одной из главных в размышлениях Кузьминой–Караваевой, она встречается у нее, начиная с"Юрали"(1916), затем анализируется в прозе двадцатых годов, где Е. Скобцова показывает, как опасна жалость: неотделенная от саможаленья, она оказывается проводником зла. В"Жатве Духа"возникает представление о жалости по отношению к человеку, губящему в себе"образ Божий", говорится и о жалости к плоти,"истерзанной духом и грехом". Всю свою жизнь мать Мария, анализировала феномен жалости, продвигалась от"природной"жалости к Божьей – к истинной любви. Мы помним, как в одном из стихов"Тетради"она обращается к Богу с мольбой о том, чтобы Он дал ей победить"древнего змея"не посредством человеческого"благодушия", но Его"сокровищницей сил".

Вопрос о различии естественной доброты и христианской любви был матерью Марией вполне осознан. Помимо приведенных стихов"жалость"анализируется в одном из стихотворений"Тетради"в разделе"Люди", написанном, вероятно, еще до пострига и вошедшем в сборник 1937 г. Отправная точка при взгляде на людей у Е. Скобцовой как будто та же, что и у Вл. Соловьева:"Истинная сущность жалости… вовсе не есть непосредственное отождествление себя с другим, а признание за другим собственного (ему принадлежащего) значения", но тут же появляются мотивы, характерные для Е. Скобцовой:

У каждого – имя и отчество,

И сроки рожденья и смерти.

О каждом – Господне пророчество:

Будьте внимательны, верьте.

Любить их нельзя в отвлеченности,

Ничто в них не тень и не малость.

И каждый в своей обреченности

Ввергает нас в терпкую жалость. (122–123)

Почему жалость"терпкая"? Потому что ничего нельзя поделать, мир таков, каков он есть, людей жалко, но приходится терпеть, как терпел Христос, Который не"отменил"страдания, хотя и скорбел о мире (коммунисты пошли по другому пути, что кончилось еще большими страданиями). Но, не отменив страдания, Христос вольно претерпел их, разделил участь двух разбойников, один из которых искушал Его, предлагая спасти Себя и их, если Он – Христос (Лк. 23, 39). Вот свидетельство того, какие страшные искушения таятся в жалости и что преодолеть их можно только во Христе:

И жалостью сердце подточено.

Чем мучили Божее Слово?

Плевками ль, ударом, пощечиной?

Венцом из колючек терновых?

Иль чашей в саду Гефсимании?

Нет, мучило братьев по плоти

Убогое в мире страдание

В болезни, в грехе и в работе.

Посмотришь – и силы украдены…

Пред светлым и благостным раем

На крестной Твоей перекладине

Мы с ними себя распинаем.

После монашеского пострига это распятие с"братьями по плоти"на Кресте Христовом приняло у матери Марии конкретную форму деятельной любви и к тем, кто жил в ее пансионе, и к тем, кого пригоняло к ней несчастье и кто, может быть, видел ее в первый и последний раз. Ведь Христос принял распятие не только вместе с благочестивым разбойником (покаявшимся грешником, который оказался с Ним в раю), но и с другим, Его искушавшим и пребывавшим в состоянии отчаяния.

После того, как в период огненного покаяния, она сама прошла распятие со Христом на месте раскаявшегося разбойника, мать Мария в своем монашеском подвиге стала общником Тела Христова, ломимого ради спасения ближних и дальних. Это было, как она сама говорила,"литургией, проецируемой из Церкви на мир".

С самого начала в отношении"малых сих"речь шла не просто об обычной человеческой жалости (сострадании бедствующим и несчастным), ибо она выливалась в молитву о спасении мира и распятие за мир:

"И каждую косточку ломит,

И каждая мышца болит.

О, Боже, в земном твоем доме

Даже и камень горит.

Пронзила великая жалость

Мою истомленную плоть.

Все мы, – ничтожность и малость

Пред славой Твоею Господь".

Мне голос ответил:"Трущобы, –

Людского безумья печать –

Великой любовью попробуй

До славы небесной поднять". (126)

Сравним две поэтические мысли: с одной стороны, в каждом человеке"ничто не тень и не малость", каждый человек – особенный, неповторимый образ Божий, но с другой стороны, все люди (тварь Божия) вместе – "ничтожность и малость"пред Богом. Единство со всеми людьми, со всей страдающей тварью осуществляется у матери Марии через общую отнесенность к Богу – вся тварь едина в своей ничтожности пред Ним. И тем не менее, человек вызывается Богом к вечному бытию; пред Богом – он ничто, но в Боге он – Его образ, хотя часто и затемненный грехом."Любовь в отвлеченности"приводила к борьбе со страданиями вообще (что обернулось кровавой революцией), любовь, исходящая из христианского смирения, реализуется как сострадание конкретному"образу Божию", увидеть который в человеке можно лишь"смирившись до земли". И здесь мы подходим к одной из самых важных богословских тем матери Марии – Богородичной.

В статье"О подражании Богоматери"(1939) мать Мария подводит итог своим основным размышлениям о пути христианина в мире, основываясь на своем семилетнем опыте монашества. Мать Мария выделяет два аспекта христианской жизни. Первый – она связывает с предстоянием Богу, это – пустынничество, монашество, на этом пути"самим Христом узаконено одинокое стояние человеческой души пред Богом, это отвержение всего остального, т. е. мира". Этот путь мать Мария называет"подражанием Христу"и хотя упоминает одноименную книгу Фомы Кемпийского (переведенную некогда"другом ее детства"К. Победоносцевым), но это выражение не является чем‑то специфически католическим, так, в"Древнем Патерике"читаем:"Назначение христианина – подражать Христу".

Главное, что подчеркивает здесь мать Мария, – это вольный исход из мира:"Принимая на свои плечи крест, человек отрекается от всего, – и это значит, что он перестает быть некой частью этого всего, – этого природного мира. Перестает подчиняться его природным законам, которые освобождают человеческую душу от ответственности… лишают свободы". Фраза эта может показаться странной, разве может человек совсем выйти из подчинения природным законам, ведь он же не перестает есть, пить, одеваться, даже если он, как монах, отказывается от много, например, от семейной жизни? Да, но мать Мария и не говорит, что подражающий Христу отменяет природные законы, она говорит, что эти законы не имеют над ним власти, что не они определяют его поступки, а любовь к Богу. Когда человек выходит из мирового порядка,"умирает для мира", он идет богочеловеческим путем, становится сыном Божиим."Свободный путь на Голгофу – вот в чем заключается подлинное подражание Христу". Речь снова о том, что мы выше назвали"исходом"из мира, но теперь (в 1939) это не только размыкание природных связей – родства, семьи, страны и т. д.; перед концом жизни мать Мария прямо соотносит"подражание Христу"с мученичеством. Отречение от мира, которое она совершила в монашеском постриге, – это начало пути к мученической смерти.

Но помимо этого аспекта христианского подвига мать Мария говорит и о другом, который называет"подражанием Богородице". Здесь важнейшим для нее является следование Богородицы за Христом на Голгофу и предстояние Кресту Сына. Развивая мысли, которые уже высказывались в"Святой Земле", мать Мария пишет, что, в отличие от вольного креста Сына, меч, пронзивший душу Богородицы при кресте Христовом (Ин. 19, 25–27 и Лк. 2, 34) принимается Ею"пассивно", из послушания воле Божией (это продолжение послушания, начавшегося в Воплощении). Иными словами, Богородица не приносит в жертву Своего Сына (мнение, которое можно найти в католической мариологии), а лишь пассивно (предельно страдательно) со–участвует в ней.

Именно в акте принятия Божьей воли как абсолютной и неумолимой происходит то, что мать Мария именует"смирением до земли". Для Богородицы таким был момент, когда крестное"оружие"пронзило ее сердце. Тогда Она стала едина со всем творением в его ничтожности пред Богом,"Святой землей":"землей" – как"ничтожность и малость"и"святой" – как смиренно принимающая волю Бога и человеческую волю своего Сына. Именно это единство со всем творением было началом Ее"всеобъемлющего материнства"(окончательно исполнившегося в Пятидесятницу и Успение), в котором Она по благодати стала Матерью уже не только Своего Сына, но в Нем и через Него – Матерью Церкви, Богочеловечества и всего творения. Об этом мы читаем и в стихах матери Марии:

Земля владычица, Невеста из невест,

Мать матерей, – все тихо и все просто:

Сын человеческий воздвиг над миром крест, –

Нам меч дала Ты обоюдоострый.

Со дна, из пропасти, от тленья, от гробов, –

До глубины небес и до хрустальной сферы, –

Сын в Матери открыт, и Мать в путях сынов

Навек открыла нам Покровом тайну веры.

Крест Сына Божьего, – он миру острый меч,

Пронзенная мечом, земля стенает, – матерь.

Крест Господа, – как крылья он у плеч,

И Мать – всех птиц, всех бурь свободней и крылатей. (188)

Подготовленная к восприятию символического языка Церкви той школой, которую она прошла в лоне русской культуры Серебряного века, мать Мария и в свой монашеский период не переставала мыслить образами и символами, но теперь они служили ей для осмысления Евангелия и собственной подвижнической жизни, питались этой жизнью и в свою очередь питали ее. Поэтому при всей сложности приведенных выше стихов, они, как и другие произведения этого периода, на самом деле более ясны, чем стихи"Руфи", а тем более"Скифских черепков", поскольку имеют определенный контекст – Евангелие и параллели в ее статьях. Особенность этих стихов в том, что в них сочетается, казалось бы, несочетаемое – смирение с возвышенностью, земная тяжесть, даже тяжеловесность, с"крылатостью".

Богородица – "Мать матерей", но не столько потому, что рождение Ею Сына освещает плотское рождение (Сын Божий родился, хотя и без нарушений законов природы, но сверхъестественно), сколько потому, что это рождение является образом того духовного рождения, которое должно совершиться в каждом христианине. Согласно мысли матери Марии (см. разбор ее"софиологии"), принимая муку рождения в Дом Отчий, когда в ней, воплотившись, рождается Христос, душа христианина раскрывается для любви ко всем и каждому в отдельности, пронзается"мечами крестов"других людей, мукой рождения в вечность всего творения, стяжает благодать Божественной"жалости и милости"ко всему мучающемуся теми же родовыми муками творению.

Темы труда и"родовых мук"любви–жалости в поэзии матери Марии выделены нами не случайно. Еще в псалме"Похвала труду"она отметила, что наказанием Божиим за грехопадение стал не только безблагодатный труд, но и рожденье детей в болях и муках. Кто‑то называет это"проклятьем", но мать Мария понимает и то, и другое как урок Божий (таково значение славянского слова"наказание"), вопрос Бога к человеку:

Когда Адамом был потерян рай

И труд объявлен для него проклятьем,

И он вступил на век в изгнанья край,

И Ева в муках жизнь дала двум братьям,

С тех давних пор и вплоть до наших лет

В поту трудился он. Рабов зачатье,

Рождение и смерть рабов. И нет

Приостановки в жизненном потоке.

Бог вопрошал. Каков же наш ответ?

Как мы Его усвоили уроки? (265)

Ответом самой матери Марии на эти два главных"урока"человеческому роду и было ее богословие труда и любви. Труд перестает быть"наказаньем", когда он становится трудом на ниве Божией – созиданием Церкви, а рождение перестает быть"наказанием", когда из плотского претворяется в родовые муки рождения в"Дом Отчий". В этой перспективе опыт рождения детей по плоти встраивается в определенную линию жизни, понимается как"прохождение урока", а монашество – как ответ на вопрос, заданный на этом"уроке". Само же рождение в"Дом Отчий", и в этом особенность мысли матери Марии, неотделимо для нее от родовых мук страданий за других, тех самых, мы полагаем, о которых писал ап. Павел:"Дети мои, для которых я снова в муках рождения, доколе не изобразится в вас Христос"(Гал. 4, 19). Мы еще вернемся к"богословию любви"матери Марии, когда будем говорить о ее поэзии следующего периода.

 

3. О"Стихах"1937 г.

Часть разобранных нами стихов"Тетради"вошла в сборник стихов матери Марии 1937 г. Этот сборник состоял из двух разделов – "О жизни"и"О смерти". Причем, в раздел"О жизни"вошли и некоторые стихи о смерти, но эти стихи, вероятно, входили в раздел"Смерть""Тетради". Раздел"О смерти"сборника 1937 г. составляют стихи, написанные непосредственно перед выходом сборника и вызванные, как и издание сборника 1937 г., смертью Гаяны, уехавшей в Советскую Россию в 1935 и умершей там в 1936 г.

Сборник"Стихи", на котором стояло имя автора: монахиня Мария, – был издан в 1937 г. в Берлине издательством"Петрополис"(один из экземпляров книги был проиллюстрирован матерью Марией рисунками пером и тушью). Это был первый в истории Церкви и русской поэзии поэтический сборник, выпущенный православной монахиней.

Хотя раздел"О жизни", как мы сказали, состоит, в основном, из стихов"Тетради", в новом контексте прежние стихи стали звучать несколько иначе. Мы не можем здесь подробно разбирать весь сборник, остановимся на самом главном.

"Стихи"были изданы в Берлине, и этот факт кое‑что проясняет в тональности сборника. Дело ведь не только в смерти Гаяны. Россия была под большевиками, в Германии четвертый год господствовали нацисты, в Испании шла гражданская война, а большинство европейцев, как ни в чем ни бывало, продолжали жить"обычной"жизнью. Все это скоро кончится, мир погружается во мрак, который готов его поглотить – этим предупреждением кончается раздел"О жизни":

В глухой дали прямолинейных улиц,

Там, где смолкает пыльный карнавал,

Я вдруг почувствую расстрела пули

И в небеса бесцветные провал.

В душе моей предвиденье заныло:

И пыль, и карнавал, – все будет так.

А может быть давно все это было,

И нет уже, – и всепобеден мрак. (142)

Эти стихи снабжены рисунком, на котором на переднем плане парочки сидят в кафе на открытом воздухе за бутылкой вина или гуляют под ручку, а вдали, в конце одной из узких европейских улиц, – только что кого‑то расстреляли. В приведенных стихах явственны блоковские мотивы – "Все будет так… И повторится все, как встарь", – да, так уже было: в России перед войной и революцией, тоже шла обычная"буржуазная"жизнь, а потом великая катастрофа все смела и превратила в прах. Мир сначала умирает духовно, вслед за чем происходит человекоубийство.

Раздел"О жизни"открывается стихами о домостроительстве Божием, об участии людей в нем, – о строительстве Церкви, призванной спасти мир, а кончается – предвидением надвигающегося мрака. Забота о спасении всего творения и в первую очередь людей, убережение их от зла – одна из главных тем стихов матери Марии. Поэтому она столь остро ощущает надвигающуюся опасность. Пророчество здесь тесно связано с"всеобъемлющим материнством".

Наряду с ней в стихах матери Марии присутствует, однако, и другая – тема мужества и битвы. Поскольку ночь над миром сгущается, необходимо не только спасать людей, но и противостоять мраку. Зло активно, есть злая воля, существует"злое чудо", способное у одних парализовать волю, а других очаровывать. Зло подавляет и чарует могуществом своих свершений (22 ноября 1936 г., уже после смерти Гаяны, мать Мария прочла в"Православном Деле"лекцию под названием"Злое чудо"). Наряду с отверзающим сердца для любви Божьим чудом, существует другое,"злое", которому необходимо противостоять и которому нельзя поддаваться. Но человек не в силах сам рассеять надвигающийся мрак, поэтому мать Мария из глубины человеческой немощи, но и решимости противостоять злу, говорит Богу (не молит, а именно говорит, поскольку чувствует Его близость), что готова и хочет быть орудием в Его руках:

Чудом Ты отверз слепой мой взор,

И за оболочкой смертной боли

С моей волей встретились в упор

Все предначертанья черной воли.

И людскую немощь покарав,

Ты открыл мне тайну злого чуда.

Господи, всегда Ты свят и прав, –

Я ли буду пред Тобой Иуда?

Но прошу, – нет – даже не прошу, –

Просто говорю Тебе, что нужно.

Благодать не даруй по грошу,

Не оставь пред злобой безоружной.

Дай мне много, – ангельскую мощь,

Обличительную речь пророка.

В каждом деле будь мне жезл и вождь,

Солнце незакатное с Востока.

Палицей Твоею быть хочу

И громоподобною трубою.

Засвети меня. Твою свечу,

Меч покорный и готовый к бою. (133)

Зло захватывает сердца людей, помрачает Божий образ в человеке, поэтому свое монашеское делание – "православное дело" – мать Мария все острее начинает осознавать не только как"материнство", но и как участие в битве, полем которой, по слову Ф. Достоевского, является сердце человека. Об этом говорится и в стихах:

И о братьях: разве их вина,

Что они как поле битвы стали?

Выходи навстречу, сатана,

Меч мой кован из Господней стали. (133)

Тема"стали"появляется в стихах не случайно. Если"злое чудо", творимое Сталиным (и Гитлером), реализует себя в военной и государственной мощи, то Христово чудо совершается в уповании не на внешнюю мощь, а на Божью силу. Восстание на Бога начинается с непреображенной душевности, с сострадания"слезинке ребенка", за которым идет желание изменить весь порядок мира, но это порождает лишь тотальное насилие, по этому пути идти нельзя:

И не обманешь слезинкой ребенка,

Не восстановишь на Бога меня.

Падает с глаз наваждения пленка,

Все я увидела в четкости дня. (132)

Но обличением зла дело не кончается, необходимо ему противостоять. И здесь христианина подстерегает новая опасность, в своем противостоянии злу он сам может уподобиться ему. В отличие от зла, воздействующего на людей внешним могуществом, воин Христов, подобно отроку Давиду, отказавшемуся от"доспехов Саула", вступает в битву со злом, уповая лишь на помощь Божию.

Один на один я, с тобой, сатаною,

По Божью веленью, как отрок Давид,

Снимаю доспехи и грудь я открою.

Взметнула пращою, и камень летит. (132)

Смысл этих стихов, как и того, о каком сражении идет речь, проясняется в контексте статей матери Марии, в частности"Второй Евангельской заповеди"(1939). Христианин выступает на стороне Бога в битве за сердца человеческие. Мало увидеть в ближнем образ Божий. Увидев его в своем брате, человек увидит и"как этот образ Божий затуманен, искажен, исковеркан злой силой. Он увидит сердце человеческое, где диавол ведет непрестанную борьбу с Богом, и он захочет во имя образа Божьего… начать борьбу с диаволом, стать оружием Божиим в этом страшном и попаляющем деле. Он это сможет, если все его упование будет на Бога, а не на себя, он это сможет, если у него не будет ни одного самого утонченного, самого корыстного желания, если он, подобно Давиду, сложит с себя доспехи и только с именем Божиим кинется в бой с Голиафом". Теперь становится понятно, о чем идет речь в стихах:

Сильный Израилев, вижу врага я,

И твоей воли спокойно ищу.

Вот выхожу без доспехов, нагая,

Сжавши меж пальцев тугую пращу. (132–133)

Образ царя, пророка и псалмопевца Давида в тридцатые годы особенно привлекал мать Марию. Ему она посвятила одно из самых замечательных своих произведений – грандиозную вышивку с восьмью эпизодами из его жития и образом царя Давида посредине.

Давид, сразивший Голиафа, – не единственный ветхозаветный герой, с которым сравнивает себя мать Мария. Другим является Иаков, боровшийся с Богом и после этого получивший благословенье (но не раньше, чем была"сокрушена его кость"). Вспомним, что мать Мария понимала свой монашеский постриг как причисление к"избранному роду", духовному Израилю. Неслучайно Иакову, получившему после борения с Богом имя Израиль, посвящены в сборнике несколько стихотворений.

Если битва со злом дьяволом, связана для матери Марии с борьбой за сердца ближних, то"борение с Богом" – относится к собственной подвижнической жизни. Христос сказал:"Царствие Небесное силою берется, и употребляющие усилие восхищают его"(Мф. 11, 12). Мать Мария вторит этим словам:"Церковь учит, что Царствие Небесное берется усилиями". Само подвижничество в православии понимается как стяжание Царствия, встречи с Живым Богом, и мать Мария этого никогда не забывала. Но как добиться этой встречи, ведь Бог абсолютно свободен? Здесь возникает очень важная богословская проблема о соотношении человеческого усилия и Божией благодати. Мать Мария решает ее посредством своего представления о двух модусах христианской жизни – "подражании"Христу и Богородице. Бог свободен, но Он по своей воле воплотился от Девы Марии и теперь тем же Духом Святым воплощается в каждом верующем. В том аспекте подвижничества, в каком человек подражает Богородице, он не"вольной волей"следует за Христом, а"тянется"за Ним, претерпевая все, что выпадает на его долю в муках рождения новой жизни (здесь он должен хранить чистоту, смиряться, верить и отказываться от своей воли). В том же аспекте, в каком он"подражает Христу", в каком в нем рождается"новый человек", он должен употреблять усилие по исполнению воли Божией. Обе неотделимые друг от друга, стороны христианской жизни схватываются матерью Марией посредством одного образа"борьбы с Богом":

Господи, не видя, но любя,

За Тобой тянусь не вольной волей.

В час закатный я добьюсь Тебя

Всем залогом пота и мозолей.

Ночью Ты в борьбе меня сразишь

И Тобою сокрушатся ребра.

Не пущу, коль не благословишь,

Мой соратник добрый. (134)

Борьба подвижника с Богом понимается не как богоборчество (возникающее по поводу"слезинки ребенка", оно как раз является"своеволием"), а как следование за Христом и вольное полагание своей жизни за людей. (В этом смысле эпизод борьбы Иакова получает свое толкование как прообраз Голгофского Распятия). Революционное богоборчество не просто отвергается матерью Марией, но замещается борьбою за стяжание Царствия Божия, выражавшейся у нее сначала – в подвижнической, труднической жизни ("несение креста"), а потом – в смерти.

Из приведенных стихов видно, как мать Мария ответила на предвоенную милитаризацию мира. Ее стихи стали по–христиански мужественными. Собственно, ее монашеский постриг – это не только возвращение блудного сына к Отцу, но и вступление в ряды"воинов Христовых", выход на брань с"миродержцем тьмы века сего". Именно с этой бранью связано облечение монаха в"шлем спасения"и в"броню правды", восприятие им"щита веры"и вооружение его"мечом духовным", которое есть слово Божие, о чем говорится в последовании малой схимы. Поэтому большим упрощением является представление о том, что для матери Марии главным было"всеобъемлющее материнство". Во Христе не только снимается противопоставление"мужского"и"женского", но оба начала преображаются, находят истинное воплощение, которое в богословии матери Марии именуется"подражанием"Христу и Богоматери.

Мы уже писали о том, что сам характер"православного дела"после 1935 г. стал для матери Марии несколько иным, чем прежде. Она спасала уже не только приводимых к ней судьбой, но и разыскивала тех, кто не силах был искать помощи, не сознавал, что он духовно гибнет или просто был отрезан от мира, как эмигранты–туберкулезники. Следуя словам Христа о том, что добрый пастырь оставляет девяносто девять овец, чтобы спасти одну заблудшую, мать Мария отыскивала и спасала людей, буквально вырывая их из объятий дьявола и смерти.

Для внешнего наблюдателя отношения матери Марии к людям выглядели как проявление необычайной чуткости, любви. Так митр. Евлогий пишет:"Приняв монашество, мать Мария принесла Христу все свои дарования. В числе их – подлинный дар Божий – умение подойти к сбившимся с пути, опустившимся, спившимся людям, не гнушаясь их слабостей и недостатков. Как бы человек ни опустился, он этим мать Марию не отталкивает. Она умеет говорить с такими людьми, искренно их жалеет, любит, становится для них"своим человеком": она терпит их радостно, без вздохов и укоризны, силится их поднять, но умело, не подчеркивая уровня, с которого они ниспали". Все это верно, но, как мы видели, сама мать Мария писала о должном отношении к людям в понятиях не столько душевной чуткости и заботы, сколько битвы за человека как"образ Божий". Такое отношение, вероятно, и придавало ей силы в ее"православном деле"; обычная доброта таких сил дать не может. Ее деятельность по спасению людей была чем‑то вроде схождения во ад и"отбивания"людей, ставших его добычей. Таким было ее"активное монашество в миру".

Что касается самого общежития на рю де Лурмель, – центра"Православного Дела", – то оно, по определению Т. Манухиной, было для многих русских эмигрантов"спасительным"Ноевым ковчегом", которому не страшны волны грозной житейской стихии". Этот образ"Ноева ковчега"встречается и в"Стихах"матери Марии, но в совершенно ином контексте. В разделе"О смерти", пытаясь справиться с горем после известия о гибели Гаяны, мать Мария осмысляет ее отъезд в Россию и смерть через образ голубки (горлицы), которая вылетела из Ноева ковчега, истомившись жизнью в нем, в поисках земли, но исчезла, пропала во мраке, не вернулась. Это одни из самых трагических стихов в сборнике:

Ковчег огромный, будто душегубка,

Как паутина снасти, мачта – жердь…

Ты не вернешься, вольна голубка.

И Арарат твой чаемый был смерть.

Гребите, братья, веруйте в усладу

Земли, восставшей из морского дна.

В обетованьи семицветных радуг

Моя голубка больше не видна. (152)

Как вспоминают люди, близко знавшие мать Марию, и как это видно по ее стихам, смерть старшей дочери она пережила тяжело, но мужественно. Она стала для нее тем"сокрушением кости", которое постигло мать Марию в борьбе за стяжание Царствия Небесного. Гаяна вырвалась из самого пекла этой борьбы – на Лурмеле она занималась кухней, стояла у котла. Эту"рабью жизнь"она, бывшая"пиром огня и света", вероятно, переносила тяжело, но не потому, что не хотела трудиться (сохранилось ее письмо об ударном труде в Советской России), а потому, вероятно, что не получала радости от этого труда, хотела служить не только Богу, но и своей Родине, народу, быть вместе с ним.

Узнав о смерти Гаяны, мать Мария как будто сама прошла через смерть."Очень было тяжело, – поведала она К. Мочульскому – Черная ночь. Предельное духовное одиночество… Все было темно вокруг, и только где‑то вдали – маленькая светлая точка. Теперь я знаю, что такое смерть".

Первое, чем обращает на себя внимание раздел"О смерти"сборника стихов мать Марии, это стихи о собственной смерти. В них вновь после"Руфи"звучит тема земли:"Какая будет выкопана яма / Чтоб в ней отпраздновать мне смерть?"(143);"Чрез сколько лет предстану я / Таким тяжелым черноземом"(143);"По росту ль будет мне в земле лежать"(143);"Вот в черной лежи колыбели, – / Ах, баюшки–баю–баю"(144);"Трава полевая и звери в лесах, / И люди, – все в прах"(145)."Путь земли" – от рождения до смерти и возвращения в землю – тема, которая сопровождает все творчество Е. Ю. Кузьминой–Караваевой, возникла и сейчас. Можно вспомнить, что в православной панихиде (ее отслужили по Гаяне в Покровском храме на ул. Лурмель) говорится, что Бог создал человека из небытия и почтил Своим образом, но из‑за преступления заповеди вновь возвратил в землю, из которой он был взят ("Древле убо от не сущих создавый мя, и образом Твоим Божественным почтый, преступлением же заповеди, паки меня возвративый в землю, от неяже взят бых"). Отъезд Гаяны на земную Родину и смерть там как будто и символизировали это наказание за грехопадение – возвращение человека в землю, из которой он был взят.

Не только смерть Гаяны, но и постоянное соприкосновение с людским страданием, в частности, при посещении умирающих больных, заставляли мать Марию постоянно"примерять"их кончину на себя:

И, наверное, к койке больничной

Не сиделка, а смерть подойдет.

Умирать никому не привычно, –

Остальное обычно, обычно, –

Час придет, он умрет. (145)

Смерть обычна, по крайней мере, чужая смерть. Но такая примиренность со смертью – состояние, с христианской точки зрения, ложное. Человек примиряется со своей смертью тогда, когда устает от своей греховной жизни, а со смертью других – когда не любит их по–настоящему. Поэтому окончание приведенной выше заупокойной молитвы после мысли о возвращении человека за грех в землю содержит обращение к Богу:"на еже по подобию возведи, древнею добротою возобразитеся". То есть, хотя человек, сотворенный по образу Божию, вследствие грехопадения и должен возвратиться в землю за грех, но мы, созерцая смерть близкого, просим Бога, чтобы Он дал нам не смерть, но уподобиться Ему, и тем самым восстановил бы в нас Свой образ. Смерть ближнего должна служить не примирению со смертью, а таинством обновления крещения. Именно это, в конечном счете, и произошло у матери Марии, которая, пройдя через"честную безрадостность"смерти, восстала, получив новое крещение, новое помазание Святым Духом:

Торжественный, слепительный подарок –

Ты даровал мне смерть. В ней изнемочь.

Душа, сожженная в огне пожара

Медлительно, на век уходит в ночь.

На дне ее лишь уголь черно–рыжий,

Ей притаиться надо, помолчать,

Но в сердце Ты огнем предвечным выжег

Смертельного крещения печать.

Я весть Твоя. Как факел кинь средь ночи,

Чтоб все увидели, узнали вдруг,

Чего от человечества Ты хочешь,

Каких на жатву высылаешь слуг. (154)

Здесь снова появляется тема"жатвы Духа". После смерти Гаяны с матерью Марией произошло то, что соответствует в последовании"великого ангельского образа"следующим словам:"О, дара тайны! Второе крещение приемлеши днесь, брате, богатством человеколюбца Бога даров, и от грехов твоих очищаешися, и сын света бываеши". Это"второе крещение"стало для матери Марии подготовкой к"огненному крещению", которое она приняла в своей смерти.

В свою очередь, эта"подготовка к смерти"проложила путь иному таинству – воскресения. Человек умирает, и, в конечном счете, его все забывают, не забывает только Бог, обетовавший ему воскресенье."Оправдание Бога"(теодицея) происходит только через веру в Воскресение, эта вера, однако, не есть нечто данное (в Символе веры), она должна подтверждаться ежедневным подвигом веры, о чем и свидетельствует мать Мария:

Забудут. Нет людей незаменимых,

И разрушаются все склепы и гроба.

О, только б слышать: с песней серафимов

Сливается Архангела труба.

О, только б видеть отблеск вечной Славы,

В Тебе исчезнуть, триединый Свет…

Не спи, душа. Как эти дни лукавы.

Сегодня срок иль через десять лет… (144–145)

Эти стихи, завершающие сборник, были написаны, вероятно, в 1936 г., а в 1945 мать Мария приняла мученическую кончину. Срок смерти предсказан почти точно.

Мы рассмотрели далеко не все стихи сборника 1937 г., но и краткий обзор этой книги свидетельствует, что она представляет собой уникальное явление как в истории православной духовности, так и русской поэзии. Многие важнейшие элементы христианской аскетики и богословия были осмыслены в жизни и творчестве матери Марии, при этом пройденный ею путь касается не только ее самой. Глубоко личное, индивидуальное прожито ею во Христе таким образом, что приобретает при соответствующем осмыслении значение и для других. В эстетическом смысле стихи (и рисунки к ним) матери Марии не представляют собой нечто самодовлеющее, оправдываемое только красотой формы, но должны рассматриваться в контексте ее жизни и церковной Традиции (Предания и Писания).

Поэзия матери Марии, как мы уже не раз замечали, была неотделима для нее от жизни, являлась формой ее осмысления, поверки и обоснования жизненной позиции. То же самое можно сказать и о ее теоретических статьях. Как писала мать Мария в статье"Православное Дело":"Мы не только теоретизируем, но и по мере наших слабых сил стремимся осуществить наши теории на практике". В этом же контексте следует воспринимать появление в 1936 г. воспоминаний матери Марии об Ал. Блоке"Встречи с Блоком", сказать о которых вполне уместно в контексте разговора о стихах самой матери Марии.

Личность и поэзия Ал. Блока оставались в центре внимания русской эмиграции. Так, в 1935–1936 гг. со своими воспоминаниями о Блоке выступили М. Цветаева, В. Ходасевич, Г. Адамович и Г. Иванов. Но и на их фоне статья матери Марии представляет собой нечто особенное. Как и написанные в свое время"Последние римляне", ее воспоминания – не только воспроизведение атмосферы русской культуры Серебряного века и образа дорогого матери Марии поэта и человека, но и постановка диагноза болезни русской культуры. Блок умирал, по ее словам, от"отсутствия подлинности"(621). В отличие от основной группы символистов–декадентов, которые к единству слова и жизни не стремились (ср. слова Блока об изъявлении патриотизма декадентами во время войны:"Одни кровь льют, другие стихи читают"(630)), и в отличие от акмеистов, для которых само искусство стало их жизнью, Ал. Блок мучительно искал настоящего единства культуры и жизни, но не нашел его и погиб. Вся дореволюционная жизнь в этих воспоминаниях предстает как кризис разделения: интеллигенции и народа, культуры и жизни, веры и дела. Ал. Блок видится матери Марии человеком, стоявшим в перекрестии всех этих разрывов, реально страдавшим от них, но так и не сумевшим их преодолеть. В"Последних римлянах"(1924) трагический путь Ал. Блока еще выглядит как позитивная альтернатива другим путям ("Он‑то лично меньше чем кто‑либо принадлежал к тому миру, умирание которого видел; силою своего пророческого дара он перенес свое творчество из современности в годы грядущие"(561)). Однако в статье 1936 г. этот путь представляется трагедией без катарсиса, а сам Ал. Блок описан хотя и с состраданием и любовью, но как больной той же болезнью, что и его"безумная"Родина–мать. Нет сомнений, что"православное дело"понималось матерью Марией и как ответ на боль и болезнь Ал. Блока. Не случайно, в статье"Православное Дело"(1935), а потом"О монашестве"(1937) матери Мария писала о"кризисе целостной жизни", выход из которого необходимо найти.

При этом достижение целостности виделось ею не на путях смешения духовного с душевным, культуры с религией, христианства с гуманизмом, социализмом и демократией, а исключительно как исполнение заповедей – любви к Богу и любви к ближнему, о чем мы уже не раз говорили. Все ее творчество вытекало из такой постановки вопроса. В своих лучших образцах это не просто религиозная по"тематике"и"чувствам"поэзия и живопись, но творчество, в котором сама мать Мария рождалась в муках как"новый человек".

Поэзия матери Марии отличается от традиционного церковного искусства (иконописи, гимнографии) тем, что последнее создается либо святыми, либо теми, кто копирует их произведения, следует образцам. Это – в идеале – искусство, создаваемое"новым", обоженным человеком (но чаще – более не менее точное копирование). Искусство же матери Марии в его лучших образцах – это творчество: оно несет на себе явственные черты мук рождения"нового человека", борьбы с"ветхим", преодоления, подвига, который в традиционном церковном искусстве остается невидим – предшествует созданию произведения, а не происходит, как у матери Марии в самом творческом акте.

Исключение из этого правила – пожалуй, лишь одно стихотворение из сборника 1937 г., в центре которого не подвиг (перехода от ветхого к новому), а"неподвижность" – покой в Боге, который она чаяла обрести в конце своего подвига. Это стихотворение – самое метафизическое в сборнике, поскольку в нем раскрывается тайна вечности.

Когда‑нибудь, я знаю, запою

О неподвижности, о мерной мере.

Ведь не поспешны ангелы в раю

И мудрые не суетятся звери.

И только тот, кто создан в день шестой,

Кто мост меж жизнью тварной и Господней,

Все мечется в своей тоске пустой

Свободней духов и зверей безродней.

На век покинув эту плоть мою,

Такую же, в какой томятся звери,

В Твоем прохладном голубом раю

Когда‑нибудь, я знаю, запою,

О неподвижности, о мерной мере. (136)

Парадокс в том, что это"когда‑нибудь"происходит уже"сейчас", когда пишутся эти стихи, являющиеся своеобразным словесным образом вечности, мыслью о ней (отсюда, вероятно"круговая"композиция стихотворения – две первые строчки совпадают с двумя последними). Впрочем, это стихотворение, повторим, является скорее исключением в творчестве матери Марии, для которой более характерна поэзия борьбы, преодоления"ветхого"и рождения"нового".

Обоснование такого рода творчества мы находим в статье"Типы религиозной жизни"(1937):"Творчество, стремясь к достижению и утверждению, всегда от чего‑то отталкивается, что‑то отрицает, что‑то ломает. Оно расчищает место для нового, оно так сильно жаждет этого нового, творимого, что по сравнению с ним вменяет в ничто все уже сотворенное, все старое, а зачастую и разрушает его". Эти слова являются ключом к пониманию тех стихов матери Марии, в которых преодоление"ветхого"и рождение новой жизни не только"то, о чем идет речь", но и то, что происходит в акте рождения поэтического слова. Этим ее стихи принципиально отличаются от т. н."духовной поэзии".

Еще сильнее стихи матери Марии звучат, когда в них происходит не просто рождение нового в теле"ветхого", но когда в своем полном"обнищании"(кеносисе) поэт совершает исход из мира – к Богу. Точнее всего об этом"переходе"свидетельствует одно из лучших стихов сборника 1937 г., вызванное смертью Гаяны. Начинается оно так:

Не укрыться в миросозерцанье,

Этот тканный временем наряд,

Ни к чему словесное бряцанье, –

Люди тысчелетья говорят.

Буду только зрячей, только честной, –

(У несчастья таковы права), –

Никаких полетов в свод небесный

И рассказов, как растет трава.

Буду честно ничего не видеть,

Ни во что ни верить и не знать

И неизживаемой обиде

Оправдания не подбирать. (150)

Подобно библейскому Иову (чей образ, наряду с Давидом и Иаковом не раз встречается в сборнике), мать Мария отвергает какое‑либо"рациональное"оправдание Бога (теодицею). Человеку невозможно оправдывать Бога. И все же, даже в состоянии утраты, мать Мария не теряет своей личной правды, самого чувства личности, утверждающегося через встречу с"гостьей", – посланной Богом смертью родного человека:

Избрана я. Гостья посетила,

Подошла неведомой тропой.

Все взяла, – одним лишь наградила, –

Этой дикой зрячестью слепой.

Из состояния предельного самоотчета, когда стихает всякая"игра"сознания и чувств (и наступает состояние тишины – исихии) мать Мария обретает дерзновение обратиться к Богу:

Было тихо. И ветра подули.

Стало тише. Иль от глухоты

Я не слышу, как в подземном гуле

Гибнут искры мертвой красоты.

Вот я вехами пустыню мечу

И Сорокадневного пою.

Если хочешь, выйди мне навстречу

В честную безрадостность мою. (150)

И она оказывается оправданной на этом"страшном суде", поскольку не пытается говорить"о Боге". Мать Мария говорит о самой себе и свидетельствует, что Бог абсолютно свободен, личен и непознаваем человеческим разумом. Такое"богопознание" – оправдание, полученное от самого Бога, ибо только праведный может быть до конца честен.

После выпуска сборника"Стихи"1937 г. в 1937–38 гг. мать Мария написала еще несколько стихотворений, чье появление связано с ее конфликтом с о. Киприаном (Керном), монахинями Евдокией и Бландиной и"добрейшим из всех"митр. Евлогием относительно сути монашества. Мы уже писали в первой главе об этих стихах, полных горечи от непонимания и предчувствия смерти, но и выражающих готовность принять смерть за Христа. Поэтому от сборника 1937 г. сразу перейдем к последним стихам матери Марии.

 

4. Поэма"Духов День"

 

В конце жизни на воле, как бы подводя итог своему жизненному пути, мать Мария написала большое историософский очерк"Размышления о судьбах Европы и Азии"(1941), создала великолепную по исполнению и грандиозную по размерам вышивку"Житие царя Давида"; в поэзии же таким итоговым произведением стала поэма"Духов День"(см. Приложение), датированная 25 мая 1942 г. и написанная в оккупированном немцами Париже.

По своей художественной мощи и метафизической глубине она, мы полагаем, может быть поставлена в один ряд с такими выдающимися произведениями русской поэзии середины XX века, как"Стихи о Неизвестном солдате"Осипа Мандельштама,"Ленинградский Апокалипсис"Даниила Андреева и"Реквием"Анны Ахматовой. Поэма матери Марии отличается от перечисленных произведений своим эксплицировано христианским характером.

По жанру эта поэма относится к апокалиптической литературе, хорошо известной в христианской традиции, особенно по первым векам христианства. Неожиданным образом этот жанр у матери Марии возрождается. Апокалипсис можно понять в двух смыслах – как откровение глубоких метафизических тайн и как откровение последних судеб мира. Апокалипсис эсхатологичен. Пророчество, понимаемое как прозрение, соединяется здесь с пророчеством в смысле обличения зла и противостояния ему. Это противостояние у матери Марии, однако, выливается в изживание зла. Даже страшные события Второй мировой войны, всей мировой истории воспринимаются ею как исполнение Промысла Божия:

Я в комнате. А за стеной наружной

Примята пыль. Прошел недавно дождь.

От северной границы и до южной

Пасет народы предреченный Вождь.

(3.68–69)

Таков конец поэмы. Примявший пыль дождь, передает ощущение благодати, внутреннего мира, – состояния, к которому, пройдя через очистительный огонь стиха, приходит автор.

Организующим принципом поэмы является"троичность". Это видно и из того, что поэма написана терцинами, и из того, что она состоит из трех песен. Очевидно, таинство Св. Троицы являлось здесь конституирующим. Другое, менее очевидное, таинство, обнаруживаемое в поэме, – пасхальная мистерия трех дней – Пятницы, Субботы и Воскресенья. В самом деле, первая песнь кончается темой Распятия, автор ставит себя на место покаявшегося разбойника, распятого со Христом. Другой образ – Богородицы, принявшей крестную смерть своего Сына. Здесь излюбленная тема матери Марии – душа христианина подобна Богородице, в ней таинственно рождается Христос, она должна пройти муки рождения. Эти муки связаны с пророчеством Симеона Богоприимца:"И Тебе Самой оружие (меч) пройдет душу"(Лк. 2, 35). Этой темой кончается Первая песнь:

И пусть страданье мне еще грозит, –

Перед страданьем я склоняюсь долу,

Когда меня своим мечом разит

Утешитель, животворящий Голубь.

(1.56–57)

Поэтическая сила последних строчек связана с неожиданным сочетанием"Утешителя"и разящего меча. Сближаются далекие смыслы. Богословски мысль матери Марии точна: в Послании к Евреям (9, 14) говорится, что"Христос Духом Святым принес Себя непорочного Богу", т. е. сама Жертва понимается как совершаемая в Духе. Тот же Св. Дух, в Котором совершилась Крестная Жертва, освящает в угодную Богу жертву сердце каждого человека, в котором в муках рождается Христос (ср. Евр. 4, 12). Глагол"разит"в этом контексте следует понимать в связи с такими словами, как"образ","изображение", т. е. Святой Дух напечатлевает образ Христов на сердце, претерпевающем муку рождения новой жизни.

Итак, Gервая песнь завершается темой Страстной Пятницы. Мы еще вернемся к ней, а сейчас заметим, что Вторая песнь в таинстве трех дней соответствует Субботе. В Субботу, согласно церковному преданию, Христос сошел во ад, где томились души умерших предков, и освободил их от уз ада. В коленнопреклоненных молитвах, читаемых в вечер Пятидесятницы в начале Духова Дня, вспоминается это схождение Христа во ад и возносятся сугубые молитвы о всех томящихся в темнице ада предках. Не случайно в поэме большая часть Второй песни представляет собой схождение в историческую память русского народа, русскую историю, которая в ХХ веке, с его мировыми войнами, связывается с историей всемирной. Мать Мария пытается определить смысл истории своего народа. Подробнее скажем об этом ниже, а пока заметим, что Вторая песнь кончается темой опустевшего Гроба Христова и прозрением Магдалиной чуда Воскресения. Речь идет не только о Воскресении Христа, но и о чаянии всеобщего Воскресения:

Мы ждем, чтоб мертвых оживотворил

Животворящий Дух дыханья Божья.

И преклонились Божии уста, –

Жизнь пронесется молнией и дрожью,

И тайну Животворного Креста

Познает Иосафатова долина

Могила Господа сейчас пуста,

И чудо прозревает Магдалина.

(2. 48–51)

Так мать Мария в лице Марии Магдалины прозревает всеобщее воскресение, залогом которого является Воскресение Христово.

Вторая песнь во многом соответствует таинству Субботы, и можно было бы ожидать, что Третья посвящена Воскресению. В действительности, дело обстоит сложнее – тему всеобщего Воскресения перекрывает тема Апокалиптической битвы. Только приняв весь ужас Апокалиптической ночи, поэт прозревает победу Света над тьмой:

Вдруг в небе предрассветные цветы…

Вдруг серебро слепящее средь ночи…

Небесный полог распахнулся вдруг…

Труба архангельская нам рокочет…

(3. 64–65)

Архангельская труба возвещает всеобщее воскресение (см. 1 Фес. 4, 16). Но дойдя до этой тайны, мать Мария целомудренно замолкает. Очертив общую канву поэмы, остановимся подробнее на ее отдельных частях.

Начало Первой песни соответствует библейской книге Бытия – рассказу о сотворении человека из праха земного (или глины), в который Бог вдунул свое дыхание (искру Божию). И вот в этой ничтожности, в тварной тьме прославляется вечный Дух.

Человек – образ Божий, но мать Мария говорит об этом по–своему – Бог"отражается"в судьбе человека:

Я говорю лишь о судьбе своей,

Неведомой, ничтожной и незримой.

Но знаю я, – Бог отражался в ней.

(1. 5)

После того, как мы показали в Первой главе, что судьба матери Марии выстраивалась сообразно Библии, которая является словом Божиим и, согласно отцам Церкви, одним из воплощений Логоса, мысль матери Марии об"отражении"Бога в ее судьбе становится понятней.

Мать Мария замечает: нечто в нас (та самая искра Божия), которая едва теплится в тварной тьме, спит до тех пор, пока сродная ей Божественная стихия не призовет ее:

Судьба моя. Мертвящими годами

Без влаги животворной спит она.

Но только хлынет океаном пламя,

Но только прокатится гулкий зов

И вестники покажутся меж нами, –

Она оставит свой привычный кров,

И ринется навстречу…

(1. 9–11)

Далее мать Мария сравнивает движение ко Христу с хождением по воде, которое возможно лишь верой. Хождение по воде страшно, но только так человек целиком вверяется Богу (см. 1.15).

Особое место в Первой песне занимает то, что мать Мария назвала бы"подражанием Библии". Говоря о собственной судьбе, она отмечает в ней несколько моментов. Первый – языческий (без–законный, соответствующий, вероятно, периоду"Скифских черепков"). В этот период для нее не было"ни заповеди, ни запрета"(1. 19). Затем следует период законнический:

На взгляд все ясно. Други и родня

Законы дней моих могли б измерить, –

Спокойнее живется день от дня.

(1. 21)

Насколько"спокойно"жилось Елизавете Юрьевне в годы Первой мировой войны, революции и первые годы эмиграции мы знаем, но дело не в житейской правде, а в том состоянии духа, когда человек имеет еще опору в земном – семье, родине, друзьях. На этот период намекает и прежнее имя матери Марии Елизавета, указывающее и на мать Иоанна Крестителя, Предтечи Господня, и, по внутренней форме слова, – на Завет Бога с человеком (мать Мария пишет не по–славянски"Елисавета", евр."почитающая Бога", а Елизавета).

В"законническом"периоде лишь иногда различались знаки будущего призвания, но тут же заглушались метаниями духа, которые были характерными для Е. Скобцовой в годы революции и Гражданской войны:

Лишь иногда приотворялись двери,

Лишь иногда звала меня труба.

Не знала я, в какую правду верить.

(1.22)

Вместе с тем, мать Мария говорит о том, что в это время Бог действовал в ее судьбе через историю (судьбу) ее народа, сама же она ничтожна:"Ничтожна я. Великая судьба / Сплетается с моей судьбой ничтожной"(1.23). Но именно так – через судьбу еврейского народа действовал Бог на человека Ветхого Израиля.

Собственно, личная судьба начинается у матери Марии с принятием монашества. Отличие Нового Завета от Ветхого при этом проводится четко:"… Тут оборвалась / Былая жизнь. Льют новое вино / Не в старые мехи"(1.37–38). С темой новой, христианской, жизни связаны у матери Марии тема"жатвы Духа"и"Господня лета" – личной духовной зрелости, готовности перейти через порог жизни в воскресение. Мы опускаем здесь несколько важных тем этой песни и переходим к ее концу.

В 48 и 49 терцинах речь идет о видении меча, пронзившего сердце Девы, которая стоит у Креста, – ключевой для поэмы символ. Подробнее о нем позднее, пока только заметим, что с этими символами у матери Марии соединена тема"огненного крещения", связанного с крестной жертвой. О нем она и пророчествует в конце Первой песни:

Да, знаю я, что меч крестом вонзится.

Вторым крещеньем окрестит в огне.

Печатью многие отметит лица.

Я чую приближенье белых крыл

Твоих, Твоих, сверкающая Птица.

(1.51–52)

Теперь кратко о Второй песне. В отличие от Первой, она сосредоточена не на судьбе автора, а на судьбе России и мира. Как мы уже сказали, в этом месте поэмы мать Мария сходит в"ад"русской истории, а затем переходит в ад современности – Второй мировой войны, выражая затем надежду на воскресение. Начинается песнь с вопрошания:

Какой Давид сегодня отсечет

У Голиафа голову, сначала

Державных лат отбросивши почет?

(2.2)

В этом вопросе затрагивается тема державной власти (ср. самодержавие). Давид отказывается от лат, предложенных ему царем Саулом и"налегке"побеждает Голиафа. В статьях матери Марии (в частности в"Размышлениях о судьбах Европы и Азии") проходит мысль о Церкви, которая вышла из‑под опеки государства. Новый Давид (Христос), который должен победить Голиафа (князя мира сего), рождается такой Церковью. Вспомним слова матери Марии из статьи"Под знаком нашего времени"(1937):"Мы верим, что христианство есть религия свободы и человеческого достоинства. Мы верим, что эта смиренная христианская свобода должна победить мир, утверждающий себя в гордыне и насилии". Фигуры Давида и Голиафа и символизируют эти два начала. Во Второй песне проходит противопоставление, с одной стороны, – гордыни и насилия власть имеющих, а с другой – человеческой личности (ср. образы Иоанна Грозного и Василия Блаженного). Соответственно есть две Руси – одна, скованная государственной властью, каким‑то оцепененьем:"Русь в сне морозном"или охваченная не менее леденящей душу"метелью"беспощадного русского бунта, другая Русь – "Земля Богоневестной Девы", престол, на котором совершается жертва за весь"люто страждущий"мир. Так история русского народа обретает свой смысл.

Далее, мать Мария переходит к современности, аллегорически говоря о схватке общипанного галльского петуха (Франции) с Германией (тигр), сопровождаемой шакалом (Италией). Наконец, в схватку"зверей"вступает и русский медведь, в победе которого она не сомневается:

Пусть нужен срок ему расшевелиться,

Но, раз поднявшись, он неутомим, –

Врага задушит в лапах…

(2.37)

Что сулит миру победа"медведя", родина которого"Урал, Алтай"(т. е."Евразия"), мать Мария не знает. Но не русская государственность, тем более в своем"евразийским", коммунистическом варианте даст спасение миру, а русская святость, процветшая и в России, и среди русской эмиграции:

Земля – Богоневестной Девы,

Для жертвы воздвигаемый престол,

Сегодня в житницу ты дашь посевы

Твоей пшеницы. Ты даешь на стол

Вино от гроздий, напоенных кровью,

Ты чудотворный лекарь язв и зол.

(2. 41–42)

Речь, конечно, о крови христианских мучеников."Мир люто страждет"и спасает его не сталинская Россия, а христианская Церковь. Образ Церкви в конце Второй песни и выливается в образ Марии Магдалины, прозревающей сквозь Христово – всеобщее Воскресение.

Перейдем к самой таинственной Третьей песне. В этой части поэмы речь идет уже не о личной судьбе автора и не о русской истории, но о всем двухтысячелетии христианства – о всем том, что произошло после Вознесения Христа (Его удаления из мира) и схождения Св. Духа в Пятидесятницу. Все эти две тысячи лет были неотделимы от Христа:"Его печать лежала / На двадцати веках. Все было в Нем". Тем не менее, замечает поэт, внешне мир как был, так и остался юдолью"крови, пота и гнойных язв". И все же тем новым, что принес Христос в мир, является Св. Дух. Но Св. Дух, по словам матери Марии, (и это самое неожиданное в поэме),"страдает":"Одно лишь ново: бьется в небесах, / Заполнив мир, страдающая Птица".

Образ страждущего Св. Духа (Птицы, Голубя, Утешителя) оказывается в Третьей песне центральным. На первый взгляд он не вписывается в традиционное православное учение, ведь распятие принял Сын Божий, а не Св. Дух. Однако если понять этот образ в контексте статей матери Марии, то становится понятно, что он не противоречит традиции, но по–своему развивает ее. Страдание Св. Духа в Третьей песни тесно связано с темой свободы, воли:

О, Дух животворящий, этой боли

Искал Ты? О, неузнанная весть,

Людьми не принятая весть о воле.

(3.53)

Тема свободы вообще является для матери Марии центральной: ей посвящена отдельная статья"На страже свободы"(1939), где, в частности, говорится:"Мы можем с полной уверенностью сказать, что в России, при всех возможных режимах, для религиозной свободы будут уготованы Соловки". Это слова выглядят какой‑то фрондой вечного диссидента, особенно в наше относительно мирное время. Вообще, мать Марию очень легко заподозрить в анархизме, в не–православном отрицании власти и т. п. Тем не менее, если вспомнить ее отношение к оккупационной власти, выраженном в пьесе"Солдаты", то мы увидим нечто иное. Даже власть нацистов, как и власть коммунистов в России, понимается ею как существующая по попущению Божию и невольно служащая Божьему промыслу. И если слова о том, что в России власть всегда будет преследовать духовную свободу, действительно звучат слишком безапелляционно и отдают анархизмом, то в качестве пророчества о себе самой, о своей смерти за веру и свободу, они выглядят вполне убедительно. В"Духовом Дне"дорога в"Соловки"уже не связывается непосредственно с Россией:

А дальше поведет меня дорога

При всех владыках мира в Соловки.

(1.35)

В Третьей песне мать Мария говорит уже не о своей личной судьбе. Духовная свобода отвергнута, по матери Марии, не только в России, но и владыками всего мира. К тому же свобода попирается и отвергается не только антихристовыми силами человечества, отпавшего от Церкви (и поклоняющегося кумирам класса, государства и расы), ее, по большому счету, не принимают и те христиане, которые смешивают поклонение Богу с какими‑либо земными ценностям:"Мы чувствуем, что сейчас нельзя подменить веру никакими суррогатами эстетических, исторических, бытовых или политических ценностей. Христова вера, как она есть, огнем своим попаляющая всех идолов в наших душах, зовущая нас к крепкому стоянию в свободе духа и сердечной любви". Таким образом, страждущий Св. Дух – это образ отвергаемой благодати – свободы и любви Божией, которые изливаются на человечество. Это то состояние, о котором в статье"Прозрение в войне"сказано:"Материя господствует над духом". И если крестная жертва совершается во Св. Духе, то отказ принять"меч"и"крест"для матери Марии и есть – "распятие"Духа. Этой теме в поэме посвящено несколько таинственных строф:

На площади Пилатова двора

Собрались все воскресшие народы,

И у костра гул голосов. Жара.

Как будто не существовали годы, –

Две тысячи годов исчезли вмиг.

Схватили Птицу, Вестника свободы,

В толпе огромной раздается крик:

"Распни ее, распни ее, довольно".

(3.60–62)

Как понять этот образ? Здесь может быть, по крайней мере, несколько толкований. С одной стороны, мы помним, что мать Мария говорила о ветхом, законническом начале, возобладавшем в"христианских народах"и вступающем в противоречие с христианством Евангелия, распинающим и гонящим его. Отвержение (непринятие) Духа свободы и истины"христианскими народами"может пониматься в этом контексте.

Но история XX века с выпадением бывших христианских народов в тоталитарное безбожие, а затем и неоязычество, дает основание уточнить это толкование."Воскресшие народы", собравшиеся на Пилатовом дворе, вполне вероятно, олицетворяют для матери Марии воскресший спустя два тысячелетия римский имперский дух, сочетающийся с неоязыческим национализмом. Последняя тема имеет отношение не только ко Второй мировой войне, но и к нашему времени. Соединение"Пилата"и народов (языков) соответствует сочетанию римской идеи всемирной империи с идеей языческо–национальной (об этом мать Мария подробно пишет в"Размышлении о судьбах Европы и Азии").

Судя по поэме,"Рим"с"языками"и распинают Св. Дух, являя собой некую анти–Пятидесятницу. То есть если в Церковной Пятидесятнице (непрекращающемся действии Св. Духа в Церкви) принципом единства является Христос, а объединяются в ней избранные из всех народов, то в анти–Пятидесятнице принципом единства является мировая (антихристова) империя, а объединяются в ней языки–народы. Так мать Мария развивает тему Вавилонского столпотворения как антипода Пятидесятницы, которую мы находим в церковной традиции.

Перейдем к другой теме Третьей песни. Говоря о повторении Евангельского сюжета в контексте современности, мать Мария пишет:

Сменяются потоки дней и лет, –

Все те же вы, бессмертны в повтореньи

Живые образы священных книг.

(3.41)

Тему"повторения"или"подражания Евангелию"мы находим в статье"Оправдание фарисейства"(1938):"Евангельское повествование как бы в малом кристалле запечатлело в себе все, что бывает, и все, что может быть в мире. В этом смысле мировая история является неким макрокосмом, в котором действуют те же силы, которые действуют в Евангелии… В известном смысле, каждая человеческая душа, явленная и раскрытая нам в Евангелии, отображается в ходе человеческой истории… И вечно отрекается Петр, и вечно по вере идет он по водам, и вечно противостоят Христу… книжники и фарисеи". Те же идеи мы находим в поэме:

Пилат омоет руки. В отдаленьи

Петуший утренний раздастся крик,

И трижды отречение Петрово,

Сын плотника склонит Свой мертвый лик, –

Ворота адовы разрушит Слово.

Но Славы Царь сегодня в небесах,

Утешителя Он нам дал иного,

Иной и мытарь посыпает прах

На голову иного фарисея

Мы видим. Он с усмешкой на устах

Уж вычитал, об истине радея,

Что есть закон. Закон не превозмочь.

А кто восстанет, тем судьба злодея.

(3. 41–45)

Итак,"повторимость"Евангельской истории внутри истории мировой и церковной мать Мария связывает со схождением Св. Духа. То, что произошло с Христом при Его земной жизни, происходит все время, и разные люди играют роли разных евангельских героев (как, впрочем, и в одном человеке – заключено все Евангелие). В историческом масштабе:"Тянутся долгие века, когда книжники, законники и фарисеи блюдут завещанный им отцами закон, когда во… всемирном Израиле все спокойно, пророки молчат, жертвы приносятся в храме, фарисей бьет себя в грудь и благодарит за то, что он не мытарь. Потом в мир врывается огонь… и рыбаки бросают сети, и люди оставляют непохороненных мертвецов, чтобы идти за Ним. И выполняется вечное пророчество: дом оставляется пуст, солнце гаснет, земля раскалывается на куски, – и нет человеку пристанища.

Голгофа разрастается, становится всем миром. Ничего не остается, кроме Креста"[8]См. Беневич Г. И. Скифы и варвары // Эпоха. 2000. № 1 (10). С. 44-51.
. Последние слова имеют свой аналог в поэме:"Единая Голгофская гора / Вдруг выросла и стала необъятна"(3.59).

Идея отображения Евангельской истории в современности является принципиальной для понимания Третьей песни. Под законническим, Ветхозаветным духом в христианстве мать Мария понимает смешение каких‑либо естественных ценностей (нации, государства, культуры) с собственно христианской верой, с духом свободы и любви. Голгофский, апокалиптический момент в истории соответствует радикальному различению естественных ценностей от самой сущности христианства. В статье"Прозрение в войне"(1939?) мать Мария говорит об оправданности всех"фарисейских", законнических ценностей, и, вместе с тем, об их относительности. В какой‑то момент они должны уступить место самому главному – любви Христовой."Мы чувствуем религиозную катастрофу, нависшую над всем миром, но мы так долго воспринимали религию как некую благородную национальную традицию, что сейчас у нас не хватает силы все пронзить ее огнем". В какой‑то момент восприятие христианства как традиции может вступить в конфликт с сущностью христианства. В этот момент от уз"ветхого человека", пусть и облеченного в одежды христианства, нас может освободить только меч Слова Божия, о котором и говорится в Третьей песне:

Единый, славы Царь и Царь печали,

Источник радости, источник слез,

Кому не может развязать сандалий

Никто. Он в мир не мир, но меч принес.

(3.11–12)

Это духовный меч, который проникает до разделения души и духа (см. Евр. 4, 12) . Именно этим мечом, по матери Марии, было пронзено сердце Божией Матери на Голгофе, и это таинство меча (души каждого человека, которая должна уподобиться Деве в своей пронзенности мечом Духа) навеки запечатлено на небесах, ибо все время повторяется в истории:

И прах, и небеса заполнил гром.

И лезвием блестящим рассекала

Струя огня храм, душу, камень, дом:

Впивалось в сердце огненное жало.

Ослепшие, как много вас теперь,

Прозревшие, как вас осталось мало.

Дух ведает один число потерь,

Дух только горечи и воли ищет.

Мать Иисуса и Давида дщерь,

Что херувимов огнекрылых чище,

Внесла свой обоюдоострый меч

На небеса небес, в Его жилище.

(3. 32–35)

Сама апокалиптическая битва для матери Марии связана, как видим, с образом Жены, рождающей в муках младенца мужеского пола, о которой говорится в Апокалипсисе."Жена, облеченная в солнце… имела во чреве и кричала от болей и мук рождения"(Откр. 12, 1–2). В отеческих толкованиях на Апокалипсис под Женой понимается Церковь, рожающую в муках христиан:"Она болит, перерождая душевных в духовных… преобразуя их по подобию Христову". Мать Мария не оспаривает эту трактовку, но связывает этот образ с муками Божией Матери, которые Она претерпела у Креста Своего Сына – образец для каждой души, испытывающей муку рождения в Дом Отчий.

Собственно, Апокалипсис свершился в момент смерти Спасителя, ибо в этот момент был пик противостояния Христа силам зла. Всякий другой апокалипсис – "подражание"этому:"То, что пронзает каждую отдельную душу в течение ее земного пути, пронзило некогда все человечество в целом. На кресте пересеклось время и вечность, история наша на какое‑то мгновение соединилась с тем, что за нею. Сын Божий вознес свою человеческую плоть на крест". Это цитата из статьи"Прозрение в войне", в которой речь идет о Второй мировой войне, но в действительности говорится о возможности"превращения"мировой войны в апокалипсис, то есть во встречу с живым Богом.

Для матери Марии (как видно из ее статей и Третьей песни поэмы) содержанием войны является не противостояние государств, народов и цивилизаций. Во время войны должен быть рожден"младенец мужеского пола"(Откр. 12, 5). Речь, разумеется, идет о явлении образа Христова человеком – богосыновства.

Если же взглянуть на вещи по–другому, то само написание поэмы"Духов День"было ни чем иным, как рождением"слова". Вместе с тем, речь в поэме идет о Христе (Слове Божием), рождаемом в апокалиптических муках человеком, Русью и всем человечеством. Такая аналогия между тем,"о чем"говорится, и тем,"что"делается, подтверждает наше ощущение подлинности поэмы матери Марии. Рождению"младенца"из Апокалипсиса соответствует – в плане творческом – рождение поэтического слова. Недаром поэма кончается строчкой:"Пасет народы предреченный Вождь", а о младенце в Апокалипсисе сказано:"И родила она младенца мужеского пола, которому надлежит пасти народы жезлом железным"(Откр.12, 5)."Логос"поэта, его слово, уже ему не принадлежащее, родилось в муках, являющихся образом мук Богородицы, стоявшей у Креста. Это слово обняло собой и индивидуальную судьбу матери Марии (парадигма которой узнана в Библии), и путь ее народа (точнее, русских святых, Церкви), и, наконец, судьбу человечества, в которой ночь"распятия"Св. Духа должна быть рассеяна Светом Воскресения.

Состоящая из трех песен поэма матери Марии явилась своеобразным откликом на"Божественную Комедию"Данте с ее"Адом","Чистилищем"и"Раем", только"Духов День"матери Марии был не восхождением в рай, но пасхальной мистерией трех дней – Пятницы, Субботы и Воскресения.

***

Чтение стихов матери Марии в целом подтвердило выводы, сделанные при анализе ее духовной биографии и религиозно–философского наследия. Разбор стихов позволил многое уточнить в наших выводах, мы смогли в подробностях проследить, как происходил переход от трагического восприятия жизни к христианской мистерии в творчестве матери Марии 1928–1933 гг. Мы смогли более тщательно проанализировать, как в стихах раскрывается ее богословие труда и любви, как в сборнике 1937 г. тема"всеобъемлющего материнства"дополняется темой мужественного противостояния злу, как в духовной жизни матери Марии совершалась монашеское делание"подготовки к смерти". Наконец, анализируя поэму"Духов День"мы увидели поэтическое творчество матери Марии во всей его силе как мистическое прозрение в глубинные тайны человека и мира. Все это подтверждает наш тезис о прохождении в 1928–1942 гг. Е. Скобцовой (матерью Марией)"евангельского","новозаветного"и"апокалиптического"периодов в духовной биографии, впрочем, тесно связанных друг с другом.

Поэзия матери Марии – уникальное явление в русской культуре. Сегодня, когда писание религиозных стихов стало повальным увлечением, обращение к стихам матери Марии представляется нам особенно уместно. Они помогают понять, чем настоящая христианская поэзия отличается от стихов на"религиозные темы"или исполненных"религиозными чувствами". О христианской поэзии можно сказать то же, что говорится о всякой подлинной поэзии – слово в ней не"выражает"ни мысли (идеи), ни"чувства"(какими бы"правильными"или"возвышенными"они не были), а рождается в самом акте творчества, это рождение является самым главным в поэзии, и если его не происходит, поэзии – нет. Отличие христианской поэзии, как мы убедились на примере лучших стихов матери Марии, заключается в том, что в ней рождение"новой жизни"не только происходит в акте творчества (в слове), но и является"темой"стихов, свидетельствующих о христианской мистерии спасения.

 

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Литературно–художественная, общественно–политическая и религиозно–философская деятельность Е. Ю. Кузьминой–Караваевой (матери Марии (Скобцовой)) представляет собой чрезвычайный интерес для исследователя русской культуры и русской мысли первой половины XX века. Особенно впечатляет духовная и творческая эволюция, которую прошла Кузьмина–Караваева, сохраняя при этом цельность своей личности, верность своей судьбе. Как мы показали, линия судьбы матери Марии в общих чертах выстраивалась, складывалась и осознавалась ею в рамках библейской парадигмы генезиса человеческого духа, понимаемого не филогенетически (применительно к человеческому роду в целом), а онтогенетически – применительно к отдельной личности. Ее жизненный путь, прожитый как путь от"рая"раннего детства до Апокалипсиса и осознанный в качестве такового, – есть в русской культуре нечто особенное и удивительное.

Говоря о личности матери Марии, можно согласиться и с оценкой, данной Н. Бердяевым:"В ее жизни и судьбе как бы отразилась судьба целой эпохи". Как мы могли убедиться, мать Мария была не просто человеком горячего любящего сердца, жертвенным и бесстрашным, как о ней нередко говорят. В ее лице русская культура Серебряного века, религиозно–философская мысль нашли воплощение того идеала синтетической цельной личности, который она вынашивала, начиная от А. Хомякова, Ф. Достоевского и Вл. Соловьева и кончая Н. Бердяевым. При этом сам"идеал"при его воплощении претерпел некоторую важную трансформацию. Наследие русской мысли было не просто усвоено матерью Марией, она вычленила в нем главное позитивное зерно – возвращение к вере, к Церкви, раскрытие сердца для любви к ближним и дальним.

В ходе своей жизни мать Мария постепенно и мучительно изживала элемент утопизма русской мысли, связанный со славянофильской и народнической утопией и имевший свое влияние на русских христианских социалистов. Восходящая к Ф. Достоевскому, идея Вл. Соловьева о превращении Церкви в"общественный идеал"преломилась в жизни и творчестве матери Марии в нечто иное. В своем служении Богу и людям христианин становится телом Христовым, распинаемым ради спасения ближних и дальних. От утопии мать Мария к концу своей жизни пришла к христианскому, евангельскому реализму.

Трудно не согласиться с той оценкой символистской культуры, которую дает И. В. Кондаков:"Идеи коллективизма и соборности соединяются (в ней) с апологией творческой индивидуальности; идеи всемирной отзывчивости сочетаются с мессианизмом, концепцией национального избранничества; идеи… вселенского единства дополняются верностью русским культурным традициям". Именно в этой среде формировалась Кузьмина–Караваева, и ее произведения несут на себе явный отпечаток культуры символизма. Вместе с тем, мы могли проследить, как в ее жизни и творчестве происходило преображение и преодоление наследия символизма, выявление позитивного элемента этой культуры и отвержение ее соблазнов.

Разумеется, в ограниченном по объему исследовании, трудно было отразить все богатство творчества Е. Ю. Кузьминой–Караваевой, в частности, мы не остановились подробно на ее живописи, иконописи, вышивках, хотя художественное творчество матери Марии тоже чрезвычайно интересно. За пределами исследования остался подробный разбор ряда статей Е. Скобцовой периода ее увлечения"софиологией"о. Сергия Булгакова и русским мессианством.

Наше исследование не затрагивало также ряд важных экклесиологических проблем, связанных с тем, что мать Мария принадлежала к"евлогианской"ветви русского православия . Это наложило определенный отпечаток на ее жизнь и творчество. Однако мы видели и другое – у матери Марии было сложное положение"среди своих", ее часто не понимал даже благоволивший к ней митр. Евлогий, несмотря на кажущуюся близость к о. Сергию Булгакову и В. В. Зеньковскому, а затем к"новоградцам", мать Мария по многим существенным вопросам имела свою собственную позицию.

Если сказать коротко, мать Мария довела многие тенденции, имевшие место в ее церкви, до предела и тем самым парадоксальным образом"преодолела"их."Экуменизм"и церковный либерализм"евлогиан"был преодолен матерью Марией в ее мученичестве за всех – дальних и близких; акцент на такой ценности эпохи Просвещения, как человеческая"свобода", столь ценимой"парижанами", был преодолен матерью Марией безраздельным посвящением своей"свободы"Богу; христианско–гуманистические тенденции соединения (вплоть до смешения) Божеского и человеческого, Церкви и культуры, характерные для людей ее круга, преодолевались матерью Марией в ее учении о Бого- и человекообщении, жизни по евангельским заповедям.

Несмотря на такую высокую оценку подвига матери Марии, следует сделать одну существенную оговорку. При сравнении ее монашеских писаний с писаниями, скажем, свт. Игнатия Брянчанинова, легко обнаруживается существенное отличие. Свт. Игнатий, как и другие аскетические писатели, ориентируются на традицию"Добротолюбия", в которой акцент делается на внутреннем делании, Иисусовой молитве, очищении сердца, избавлении от страстей, стяжании бесстрастия и обожении. Это традиционный православный путь спасения, который заповедан и мирянам. Мать Мария практически не пишет об обожении (только о возвращении в лоно Отчее, что может пониматься по–разному), и хотя упоминает об Иисусовой молитве (и пишет стихи о ней), явно не молитвенная практика стоит в центре ее жизни. Поэтому ее представление о христианском пути выглядит каким‑то"неправильным".

Вместе с тем, трудно не отдать дань ее подвигу, увенчавшемуся мученической смертью. Как определить место этого подвига в контексте православной традиции, не переоценивая и, в то же время, не недооценивая его? Нам кажется, что существует перспектива, в которой эту проблему можно разрешить. В аскетической литературе ее наметил преп. Максим Исповедник (но встречается она и у других отцов Церкви). Преп. Максим говорит, что есть три ступени жизни во Христе, которые он именует"Субботой","Субботами"и"Субботами Суббот"."Суббота есть бесстрастие разумной души, совершенно вытравившей, благодаря деланию, клейма греха. Субботы есть свобода разумной души, которая через естественное созерцание в духе подавляет в себе действие направленное на чувственное. Субботы Суббот есть духовный покой разумной души, которая уводит ум от всех божественных логосов, [содержащихся] в сущих, соединяет его с единственным Богом в любовном исступлении и через мистическое богословие делает его совершенно неподвижным в Боге".

Путь"Добротолюбия" – это путь, ведущей к конечной цели – "Субботам Суббот"по преп. Максиму. Мать Мария, судя по ее творчеству, такой меры духовной жизни не знала. Более того, ее творчество вращается, главным образом, в сфере чувственного опыта, а значит свободы, обретаемой при выходе из чувственного, она не имела. Что касается стяжания бесстрастия разумной души, вытравливания в ней посредством исполнения заповедей клейм греха, т. е."Субботы"по преп. Максиму, то эту меру мать Мария в конце своего жизненного пути, как нам кажется, стяжала, свидетельством чего являются замечательные иконы–вышивки, созданные ею в последние годы жизни, особенно иконы Богородицы.

В отличие от писаний тех, кто составляет главную линию в аскетической Церковной традиции, произведения матери Марии не ставят такую высокую цель, как они. Из‑за этого в ряде ее статей, посвященных монашеству и аскетизму, происходит искажение перспективы духовной жизни. В полемике против"нордической духовности"мать Мария не вполне четко отличает ее от истинно православного аскетизма. Поэтому принимать ее писания в качестве последней истины о православии и монашестве было бы неверно. Но и отвергать сделанное и написанное ею тоже было бы ошибкой.

Критиковать аскетические произведения матери Марии всерьез может лишь тот, кто поднялся на более высокую духовную ступень, чем она (поэтому мы это делать не решились). При жизни она нередко сталкивалась с критикой со стороны тех, кто не имел опыта первой ступени ("Субботы"по преп. Максиму). И сегодня обычно ее критикуют люди, которые используют авторитет святых отцов для того, чтобы отвергнуть опыт матери Марии или принизить его, но сами не идут ни по ее следам, ни по пути отцов. В любом случае, из писаний преп. Максима, как и других отцов Церкви, совершенно ясно, что без стяжания бесстрастия души посредством исполнения заповедей и вытравления клейм греха, никакого дальнейшего движения быть не может. С этой точки зрения, опыт матери Марии, ее стихи и статьи представляют несомненную ценность. У большого, искренне верующего человека даже ошибки бывают более значимыми, чем"правильности"других.

Неверно использовать наследие матери Марии как"козырную карту"против традиционного церковного учения (что делают церковные"либералы"и"модернисты"), но не следует и отвергать ее опыт как нечто маргинальное и не–православное (как это делают многие"консерваторы"). Опыт матери Марии важен, только нельзя его абсолютизировать. Тогда все станет на свои места, а самой матери Марии не будут ни воздавать незаслуженных почестей"учителя Церкви", ни, тем более изливать на нее незаслуженную хулу.

Сложность понимания наследия матери Марии связана еще с тем, что сторонники ее канонизации часто хотели бы"канонизировать"и все то, что мать Мария в своей жизни и творчестве преодолевала изнутри. Противники же канонизации (например, прот. Валентин Асмус), напротив, отождествляют мать Марию с той средой, из которой она выросла и влияние которой преодолевала. На самом деле, она выходила за рамки своей среды.

В целом же определение места матери Марии в истории русской Церкви во многом зависит от того, как будет понята и оценена сама история русской, да и всей православной Церкви, пережившей в ХХ веке и переживающей до сих пор серьезнейший кризис. Нашей задачей был как можно более объективный анализ жизни и творчества матери Марии, а последние выводы будут принадлежать не нам.

***

В заключение я хотел бы выразить свою признательность всем тем, без кого появление этой работы было бы невозможно: А. Н. Шустову, одному из первых исследователей матери Марии в России, щедро делившемуся со мною своими знаниями; Институту Открытое Общество, поддержавшему меня на начальном этапе, Высшей Религиозно–философской Школе (Институту) и лично ее ректору Н. А. Печерской, поддержавшей данную работу; А. М. Шуфрину (доктору философии Принстонской Теологической Семинарии), в горячих спорах с которым рождались многие ее идеи; покойному профессору СПб ГУКИ Э. В. Соколову – руководителю моей диссертационной работы, посвященной творчеству матери Марии; иеромонаху Валентину (Саламахе) за его критические замечания и поддержку; о. Сергию Гаккелю, поделившемуся со мной материалами из архива матери Марии; братьям и сестрам монастыря св. Иоанна Крестителя (Эссекс, Англия), познакомившим меня с рядом художественных произведений матери Марии; А. Семанову, помогавшему мне в поиске необходимой литературы; моей жене, О. А. Поповой – первому критику и читателю этой работы; Б. В. Останину – редактору этого издания; иеромонаху Григорию (Лурье), открывшему для меня православное богословие. Я хотел бы с благодарностью вспомнить и недавно скончавшегося поэта В. Б. Кривулина, бывшего моим первым проводником в мире поэзии и культуры.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Литературно–художественная, общественно–политическая и религиозно–философская деятельность Е. Ю. Кузьминой–Караваевой (матери Марии (Скобцовой)) представляет собой чрезвычайный интерес для исследователя русской культуры и русской мысли первой половины XX века. Особенно впечатляет духовная и творческая эволюция, которую прошла Кузьмина–Караваева, сохраняя при этом цельность своей личности, верность своей судьбе. Как мы показали, линия судьбы матери Марии в общих чертах выстраивалась, складывалась и осознавалась ею в рамках библейской парадигмы генезиса человеческого духа, понимаемого не филогенетически (применительно к человеческому роду в целом), а онтогенетически – применительно к отдельной личности. Ее жизненный путь, прожитый как путь от"рая"раннего детства до Апокалипсиса и осознанный в качестве такового, – есть в русской культуре нечто особенное и удивительное.

Говоря о личности матери Марии, можно согласиться и с оценкой, данной Н. Бердяевым:"В ее жизни и судьбе как бы отразилась судьба целой эпохи"[1]Первый том художественных произведений Е. Ю. Кузьминой-Караваевой (матери Марии) "Равнина русская" (СПб.:.Искусство-СПб, 2001; сост. А. Н. Шустов) При цитировании художественных произведений и писем Кузьминой-Караваевой (матери Марии) мы указываем в скобках номера страниц по изданию 2001 г. Второй том, содержащий богословские и философские работы, – "Жатва Духа" (СПб. Искусство-СПб, 2004; сост. А.Н. Шустов, вступ. ст. Г.И. Беневича). Кроме этого, в книге Мать Мария (Скобцова) "Красота спасающая" (СПб.: Искусство-СПб. 2004) воспроизведены многие живописные работы матери Марии.
. Как мы могли убедиться, мать Мария была не просто человеком горячего любящего сердца, жертвенным и бесстрашным, как о ней нередко говорят. В ее лице русская культура Серебряного века, религиозно–философская мысль нашли воплощение того идеала синтетической цельной личности, который она вынашивала, начиная от А. Хомякова, Ф. Достоевского и Вл. Соловьева и кончая Н. Бердяевым. При этом сам"идеал"при его воплощении претерпел некоторую важную трансформацию. Наследие русской мысли было не просто усвоено матерью Марией, она вычленила в нем главное позитивное зерно – возвращение к вере, к Церкви, раскрытие сердца для любви к ближним и дальним.

В ходе своей жизни мать Мария постепенно и мучительно изживала элемент утопизма русской мысли, связанный со славянофильской и народнической утопией и имевший свое влияние на русских христианских социалистов. Восходящая к Ф. Достоевскому, идея Вл. Соловьева о превращении Церкви в"общественный идеал"преломилась в жизни и творчестве матери Марии в нечто иное. В своем служении Богу и людям христианин становится телом Христовым, распинаемым ради спасения ближних и дальних. От утопии мать Мария к концу своей жизни пришла к христианскому, евангельскому реализму.

Трудно не согласиться с той оценкой символистской культуры, которую дает И. В. Кондаков:"Идеи коллективизма и соборности соединяются (в ней) с апологией творческой индивидуальности; идеи всемирной отзывчивости сочетаются с мессианизмом, концепцией национального избранничества; идеи… вселенского единства дополняются верностью русским культурным традициям"[2]Торжественное прославление матери Марии и ее соратников по "Православному Делу" – сына Юрия Скобцова, о. Димирия Клепинина и Илии Фондаминского состоится 1-2 мая 2004 в Париже. Решение об этом принято во Вселенской патриархии (настоящая книга была написана до этого прославления).
. Именно в этой среде формировалась Кузьмина–Караваева, и ее произведения несут на себе явный отпечаток культуры символизма. Вместе с тем, мы могли проследить, как в ее жизни и творчестве происходило преображение и преодоление наследия символизма, выявление позитивного элемента этой культуры и отвержение ее соблазнов.

Разумеется, в ограниченном по объему исследовании, трудно было отразить все богатство творчества Е. Ю. Кузьминой–Караваевой, в частности, мы не остановились подробно на ее живописи, иконописи, вышивках, хотя художественное творчество матери Марии тоже чрезвычайно интересно. За пределами исследования остался подробный разбор ряда статей Е. Скобцовой периода ее увлечения"софиологией"о. Сергия Булгакова и русским мессианством.

Наше исследование не затрагивало также ряд важных экклесиологических проблем, связанных с тем, что мать Мария принадлежала к"евлогианской"ветви русского православия [3]Цит. по: Прот. Сергий Гаккель. Мать Мария. М., 1993. С. 101. В дальнейшем ссылки на это издание: Гаккель. 1993.
. Это наложило определенный отпечаток на ее жизнь и творчество. Однако мы видели и другое – у матери Марии было сложное положение"среди своих", ее часто не понимал даже благоволивший к ней митр. Евлогий, несмотря на кажущуюся близость к о. Сергию Булгакову и В. В. Зеньковскому, а затем к"новоградцам", мать Мария по многим существенным вопросам имела свою собственную позицию.

Если сказать коротко, мать Мария довела многие тенденции, имевшие место в ее церкви, до предела и тем самым парадоксальным образом"преодолела"их."Экуменизм"и церковный либерализм"евлогиан"был преодолен матерью Марией в ее мученичестве за всех – дальних и близких; акцент на такой ценности эпохи Просвещения, как человеческая"свобода", столь ценимой"парижанами", был преодолен матерью Марией безраздельным посвящением своей"свободы"Богу; христианско–гуманистические тенденции соединения (вплоть до смешения) Божеского и человеческого, Церкви и культуры, характерные для людей ее круга, преодолевались матерью Марией в ее учении о Бого- и человекообщении, жизни по евангельским заповедям.

Несмотря на такую высокую оценку подвига матери Марии, следует сделать одну существенную оговорку. При сравнении ее монашеских писаний с писаниями, скажем, свт. Игнатия Брянчанинова, легко обнаруживается существенное отличие. Свт. Игнатий, как и другие аскетические писатели, ориентируются на традицию"Добротолюбия", в которой акцент делается на внутреннем делании, Иисусовой молитве, очищении сердца, избавлении от страстей, стяжании бесстрастия и обожении. Это традиционный православный путь спасения, который заповедан и мирянам. Мать Мария практически не пишет об обожении (только о возвращении в лоно Отчее, что может пониматься по–разному), и хотя упоминает об Иисусовой молитве (и пишет стихи о ней), явно не молитвенная практика стоит в центре ее жизни. Поэтому ее представление о христианском пути выглядит каким то"неправильным".

Вместе с тем, трудно не отдать дань ее подвигу, увенчавшемуся мученической смертью. Как определить место этого подвига в контексте православной традиции, не переоценивая и, в то же время, не недооценивая его? Нам кажется, что существует перспектива, в которой эту проблему можно разрешить. В аскетической литературе ее наметил преп. Максим Исповедник (но встречается она и у других отцов Церкви). Преп. Максим говорит, что есть три ступени жизни во Христе, которые он именует"Субботой","Субботами"и"Субботами Суббот"."Суббота есть бесстрастие разумной души, совершенно вытравившей, благодаря деланию, клейма греха. Субботы есть свобода разумной души, которая через естественное созерцание в духе подавляет в себе действие направленное на чувственное. Субботы Суббот есть духовный покой разумной души, которая уводит ум от всех божественных логосов, [содержащихся] в сущих, соединяет его с единственным Богом в любовном исступлении и через мистическое богословие делает его совершенно неподвижным в Боге"[4]Леонтьев К. Н. О всемирной любви (речь Ф. М. Достоевского на Пушкинском празднике) // Властитель дум. Ф. М. Достоевский в русской критике конца XIX – начала XX века. СПб., 1997. С. 95.
.

Путь"Добротолюбия" – это путь, ведущей к конечной цели – "Субботам Суббот"по преп. Максиму. Мать Мария, судя по ее творчеству, такой меры духовной жизни не знала. Более того, ее творчество вращается, главным образом, в сфере чувственного опыта, а значит свободы, обретаемой при выходе из чувственного, она не имела. Что касается стяжания бесстрастия разумной души, вытравливания в ней посредством исполнения заповедей клейм греха, т. е."Субботы"по преп. Максиму, то эту меру мать Мария в конце своего жизненного пути, как нам кажется, стяжала, свидетельством чего являются замечательные иконы–вышивки, созданные ею в последние годы жизни, особенно иконы Богородицы [5]См. Шустов А. Н. Блок в жизни Е. Ю. Кузьминой-Караваевой // Александр Блок. Исследования и материалы. Л., 1991. С. 125-141.
.

В отличие от писаний тех, кто составляет главную линию в аскетической Церковной традиции, произведения матери Марии не ставят такую высокую цель, как они. Из за этого в ряде ее статей, посвященных монашеству и аскетизму, происходит искажение перспективы духовной жизни. В полемике против"нордической духовности"мать Мария не вполне четко отличает ее от истинно православного аскетизма. Поэтому принимать ее писания в качестве последней истины о православии и монашестве было бы неверно. Но и отвергать сделанное и написанное ею тоже было бы ошибкой [6]Максимов Д. Е. Поэзия и проза Ал. Блока. Л., 1981. С. 526.
.

Критиковать аскетические произведения матери Марии всерьез может лишь тот, кто поднялся на более высокую духовную ступень, чем она (поэтому мы это делать не решились). При жизни она нередко сталкивалась с критикой со стороны тех, кто не имел опыта первой ступени ("Субботы"по преп. Максиму). И сегодня обычно ее критикуют люди, которые используют авторитет святых отцов для того, чтобы отвергнуть опыт матери Марии или принизить его, но сами не идут ни по ее следам, ни по пути отцов. В любом случае, из писаний преп. Максима, как и других отцов Церкви, совершенно ясно, что без стяжания бесстрастия души посредством исполнения заповедей и вытравления клейм греха, никакого дальнейшего движения быть не может. С этой точки зрения, опыт матери Марии, ее стихи и статьи представляют несомненную ценность. У большого, искренне верующего человека даже ошибки бывают более значимыми, чем"правильности"других.

Неверно использовать наследие матери Марии как"козырную карту"против традиционного церковного учения (что делают церковные"либералы"и"модернисты"), но не следует и отвергать ее опыт как нечто маргинальное и не–православное (как это делают многие"консерваторы"). Опыт матери Марии важен, только нельзя его абсолютизировать. Тогда все станет на свои места, а самой матери Марии не будут ни воздавать незаслуженных почестей"учителя Церкви", ни, тем более изливать на нее незаслуженную хулу.

Сложность понимания наследия матери Марии связана еще с тем, что сторонники ее канонизации часто хотели бы"канонизировать"и все то, что мать Мария в своей жизни и творчестве преодолевала изнутри. Противники же канонизации (например, прот. Валентин Асмус), напротив, отождествляют мать Марию с той средой, из которой она выросла и влияние которой преодолевала [7]Шустов А. Н. Блок в жизни Е. Ю. Кузьминой-Караваевой // Александр Блок. Исследования и материалы. Л., 1991. С. 137. Впрочем, о прямом влиянии говорить трудно, т.к. "скифская тема" была общим местом культуры той эпохи.
. На самом деле, она выходила за рамки своей среды.

В целом же определение места матери Марии в истории русской Церкви во многом зависит от того, как будет понята и оценена сама история русской, да и всей православной Церкви, пережившей в ХХ веке и переживающей до сих пор серьезнейший кризис. Нашей задачей был как можно более объективный анализ жизни и творчества матери Марии, а последние выводы будут принадлежать не нам.

***

В заключение я хотел бы выразить свою признательность всем тем, без кого появление этой работы было бы невозможно: А. Н. Шустову, одному из первых исследователей матери Марии в России, щедро делившемуся со мною своими знаниями; Институту Открытое Общество, поддержавшему меня на начальном этапе, Высшей Религиозно–философской Школе (Институту) и лично ее ректору Н. А. Печерской, поддержавшей данную работу; А. М. Шуфрину (доктору философии Принстонской Теологической Семинарии), в горячих спорах с которым рождались многие ее идеи; покойному профессору СПб ГУКИ Э. В. Соколову – руководителю моей диссертационной работы, посвященной творчеству матери Марии; иеромонаху Валентину (Саламахе) за его критические замечания и поддержку; о. Сергию Гаккелю, поделившемуся со мной материалами из архива матери Марии; братьям и сестрам монастыря св. Иоанна Крестителя (Эссекс, Англия), познакомившим меня с рядом художественных произведений матери Марии; А. Семанову, помогавшему мне в поиске необходимой литературы; моей жене, О. А. Поповой – первому критику и читателю этой работы; Б. В. Останину – редактору этого издания; иеромонаху Григорию (Лурье), открывшему для меня православное богословие. Я хотел бы с благодарностью вспомнить и недавно скончавшегося поэта В. Б. Кривулина, бывшего моим первым проводником в мире поэзии и культуры.

 

Поэма "Духов День"

терцины

песня первая

У человека двойственен состав, –

Двух разных он миров пересеченье –

Небесной вечности и праха сплав.

Он искры Божьей в тварной тьме свеченье,

Меж адом и спасеньем он порог.

И справедливо было изреченье

О нем: он червь, он раб, он царь, он Бог.

В рожденном, в каждом, кто б он ни был, явлен

Мир, крепко стянутый в один комок.

В ничтожном самом вечный Дух прославлен

И в малом; искуситель древний, змей,

Стопою Девы навсегда раздавлен.

Я говорю лишь о судьбе своей,

Неведомой, ничтожной и незримой.

Но знаю я, – Бог отражался в ней.

Вал выбросит из глубины родимой

На берег рыбу и умчится прочь.

Прилив отхлынет. Жаждою томима,

Она дышать не может. Ждет, чтоб ночь

Валы сгрудила, чтоб законы суши

Мог океан великий превозмочь.

Вот на скалу он вал за валом рушит,

Прибрежным страшно. Рыба спасена,

И воздух берега ее не душит,

И влагою своей поит волна.

Судьба моя. Мертвящими годами

Без влаги животворной спит она.

Но только хлынет океаном пламя,

Но только прокатится гулкий зов

И вестники покажутся меж нами, –

Она оставит свой привычный кров

И ринется навстречу, все забудет…

Однажды плыли рыбаки на лов.

Их на воде нагнал Учитель. Люди

Дивились. Петр навстречу по водам

Пошел к Нему, не сомневаясь в чуде.

И так же, как ему, дано и нам.

Мы не потонем, если будем верить,

Вода – дорога гладкая ногам.

Но надо выбрать раз. Потом не мерить,

Не сомневаться, как бы не пропасть.

Пошел – иди. Пошла – иду. Ощерит

Тут под ногами бездна злую пасть.

Пошла – иду. А дальше в воле Божьей

Моя судьба. И Он имеет власть

Легко промчать на крыльях в бездорожье,

Иль неподвижностью навек сковать,

Прогнать, приблизить к Своему подножью.

И я вместила много; трижды – мать –

Рождала в жизнь, и дважды в смерть рождала.

А хоронить детей, как умирать.

Копала землю и стихи писала.

С моим народом вместе шла на бунт,

В восстании всеобщем восставала.

В моей душе неукротимый гунн

Не знал ни заповеди, ни запрета,

И дни мои, – коней степных табун, –

Невзнузданных, носились. К краю света,

На запад солнца привели меня, –

И имя было мне – Елизавета.

На взгляд все ясно. Други и родня

Законы дней моих могли б измерить, –

Спокойнее живется день от дня.

Лишь иногда приотворялись двери,

Лишь иногда звала меня труба.

Не знала я, в какую правду верить.

Ничтожна я. Великая судьба

Сплетается с моей душой ничтожной.

В себе сильна. Сама в себе слаба.

И шла я часто по дороге ложной,

И часто возвращалась я назад

И падала средь пыли придорожной.

Никто не мог помочь, ни друг, ни брат, –

Когда томил иного счастья вестник.

Он не сулил ни счастья, ни наград,

Он не учил ни мастерству, ни песням,

Он говорил мне:"Лишь закрой глаза,

Прислушиваясь к океанской бездне.

Ты только часть, а целое – гроза,

Ты только камень, а праща незрима,

Ты гроздь, которую поит лоза.

Ты только прах, но крылья херувима

Огнем насыщены и рядом, тут.

Не допусти, чтоб он промчался мимо.

Лишь подожди, наверное дадут

Тебе крестом отмеченные латы

И в мир иной ворота отопрут:

Иди, слепая, и не требуй платы.

Тебя не проводит ни брат, ни друг.

И я тебе лишь знак, а не вожатый".

Упала я, – крест распростертых рук

Был образом великим погребенья.

Шлем воина – меня венчал клобук.

Какое после было откровенье,

И именем Египтянки зачем

Меня назвали? Нет, не удаленье,

А приближенность новая ко всем.

И не волчцы пустыни, и не скалы, –

Средь площадей ношу мой черный шлем.

Я много вижу. Я везде бывала.

Я знаю честь, я знаю и плевки,

И клеветы губительное жало,

И шепот, и враждебные кивки.

А дальше поведет меня дорога

При всех владыках мира в Соловки.

Мы все стоим у нового порога,

Его переступить не всем дано, –

Испуганных, отпавших будет много.

В цепи порвется лишь одно звено,

И цепь испорчена. Тут оборвалась

Былая жизнь. Льют новое вино

Не в старые мехи. Когда усталость

Кого нибудь среди борьбы скует,

То у врага лишь торжество, не жалость,

В его победных песнях запоет.

Ни уставать, ни падать не дано нам.

Как пчелы майские, весенний мед

Мы собираем по расцветшим склонам.

В земле лежал костяк еще вчера

От кожи, жил и плоти обнаженным.

Еще вчера, – давнишняя пора.

Я отошла на сотни лет сегодня.

Пшеничный колос туг. Палит жара.

Благоприятно лето мне Господне.

И серп жнеца сегодня наострен.

Размах косы и шире и свободней.

Пади на землю, урожай времен,

В бессмертный урожай опять воскресни,

Людской пролитой кровью напоен.

Давнишний друг, иного мира вестник,

Пытает и в мои глаза глядит:

"Поймешь ли ты сегодняшние песни

И примешь мира измененный вид?

Твой челн от берега давно отчалил,

А новый берег все еще закрыт.

В который раз ты изберешь печали

Изгнанья, но теперь среди своих

Замкнулся круг, и ты опять в начале".

Но вестника вопрос еще не стих,

А я уже ответ мой твердый знала,

Уверенный, как вымеренный стих.

От тех печалей сердце не устало.

И я хочу всей кровию истечь

За то, что некогда средь неба увидала.

Спустился обоюдоострый меч,

Тот, памятный, разивший сердце Девы.

И должен он не плоть людей рассечь,

Крестом вонзиться. От Него налево

Разбойник похуливший виден мне.

Весь трепетный, без ярости и гнева,

Сосредоточенный в своей вине.

Да, знаю я, что меч крестом вонзится.

Вторым крещеньем окрестит в огне.

Печатью многие отметит лица.

Я чую приближенье белых крыл

Твоих, Твоих, сверкающая Птица.

Ты, Дух живой среди костей и жил,

В ответ Тебе вздохнет душа народа,

Который долго телом мертвым был.

Не человечья, а Твоя свобода

Живое в красоте преобразит

В преддверии последнего Исхода.

И пусть страданье мне еще грозит, –

Перед страданьем я склоняюсь долу,

Когда меня своим мечом разит

Утешитель, животворящий Голубь.

Песня вторая

Звериное чутье иль дар пророка,

Но только не от разума учет

Дает нам чуять приближенье срока,

Какой Давид сегодня отсечет

У Голиафа голову, сначала

Державных лат отбросивши почет?

И челн какой, сорвавшись от причала,

От пристани отпрянувши кормой,

Навстречу буре кинется? Встречала

Я много знаков. Скромен разум мой.

И если в чем упорствовать я буду,

Так уж не в том, что вычислить самой

Мне удалось. Лишь в приближеньи к чуду,

В том, что идет всему наперекор,

Искать священных знаков не забуду.

Как памятно. Какой то косогор,

Вдали стреноженная кляча бродит.

И облака, как груда белых гор,

И ветер шалый бьется на свободе,

Клонит траву. Иль в мире этом есть

Лишь кляча да бурьян на огороде?

И есть еще, чего нельзя учесть:

Бездолье и тоска земной печали

И еле–еле слышимая весть.

О, в разных образах глаза встречали

Все тот же воплощенный лик тоски, –

Когда январские снега молчали,

Иль зыбились полдневные пески,

И Волга медленно катилась в Каспий,

Весной в Неве сшибались льда куски

И две зари полночные не гасли.

Я знаю, – Родина, – и сердце вновь, –

Фитиль лампадный, напоенный в масле, –

Замрет и вспыхнет. Отольется кровь

И вновь прильет. И снова будет больно.

О, как стрела, пронзительна любовь.

На всем печаль лежит. Гул колокольный,

И стены древние монастырей,

И странников порядок богомольный,

Дела в Москве преставшихся царей,

Торжественных и пышных Иоаннов,

И их земля среди семи морей,

И дым степных костров средь ханских станов, –

Со свитою верхом летит баскак, –

Он дань сбирает на Руси для ханов.

Потом от запада поднялся враг –

Поляк и рыцарь ордена немецкий.

А по Москве Василий, бос и наг,

С душою ангельской, с улыбкой детской,

Иоанну просто правду говорит.

Неистовый, пылает бунт стрелецкий.

Москва первопрестольная горит…

Еще… Еще… В руке Петра держава.

Сегодня он под Нарвою разбит, –

Заутра бой. И гул идет: Полтава.

Что вспоминать? Как шел Наполеон,

И как в снегах его погасла слава,

И как на запад возвратился он.

Что вспоминать? Дымящееся дуло,

Убийцу, тело на снегу и стон…

И смертной гибелью на все пахнуло…

Морозным, льдистым был тогда январь.

Метель в снегах Россию захлестнула.

Морозный, льдистый ею правил царь…

Но и тогда средь полюсных морозов

Пожар змеился и тянула гарь…

…………………………………………………………

Шуми и падай, белопенный вал.

Ушкуйник, четвертованный Емелька,

Осенней ночью на Руси восстал.

Русь в сне морозном. Белая постелька

Снежком пуховым занесет ее,

И пеньем убаюкает метелька.

Солдат, чтобы проснулась, острием

Штыка заспавшуюся пощекочет.

Он точно знает ремесло свое, –

И мертвая как встрепанная вскочит,

И будет мертвая еще плясать,

Развеявши волос седые клочья…

Звон погребальный… Отпевают мать…

А нам, ее оставшимся волчатам,

Кружить кругами в мире и молчать,

И забывать, что брат зовется братом…

За четверть века подвожу итог.

Прислушиваюсь к громовым раскатам.

…………………………………………………….

О, многое откроется. Сейчас

Неясно все. Иль новая порода

И племя незнакомое средь нас

Неведомый закон осуществляет

И звонко бьет его последний час?

Давно я вглядываюсь. Сердце знает

И то, чего не уловляет слух.

И странным именем все называет.

В Европе, здесь, на площади, петух,

Истерзанный петух разбитых галлов,

Теряет перья клочьями и пух…

Нет, не змея в него вонзила жало,

Глаза сощурив, спину выгнув, тигр

Его ударил лапою. Шакала

Я рядом вижу. Вместо летних игр

И плясок летних, летней же порою

На древнем месте новый мир воздвиг

Победоносный зверь. И стал тюрьмою

Огромный город. Сталь, железо, медь

Бряцают сухо. Все подвластно строю…

О, пристальнее будем мы глядеть

В туманы смысла, чтоб не ошибиться.

За тигром медленно идет медведь,

Пусть нужен срок ему расшевелиться,

Но, раз поднявшись, он неутомим, –

Врага задушит в лапах. Колесница

Медлительная катится за ним.

Тяжелым колесом живое давит.

Не тяжелей ступал железный Рим.

Кого везет? Кто колесницей правит?

Где родина его? Урал? Алтай?

Какой завет он на века оставит?

Тебя я знаю, снежной скорби край.

В себе несу твоей весны напевы.

Тебя зову я. Миру правду дай.

Земля – Богоневестной Девы,

Для жертвы воздвигаемый престол,

Сегодня в житницу ты дашь посевы

Твоей пшеницы. Ты даешь на стол

Вино от гроздий, напоенных кровью,

Ты, чудотворный лекарь язв и зол.

Мир люто страждет. Надо к изголовью

Его одра смертельного припасть,

Благословить с надеждой и любовью,

На руки взять. И сразу стихнет страсть,

И сон целительный наступит сразу.

Проси, проси, и ты получишь власть

И кровь остановить, и снять проказу,

И возвратить ушам оглохший слух,

И зренье помутившемуся глазу.

За оболочкой плоти ярый дух,

Который вечен, и одновременно

Родился только что, – он не потух

В порывах урагана. И средь тлена,

Среди могил вопит Езекиил,

Вопивший некогда в годины плена,

Костяк уже оброс узлами жил,

И плоть уже одета новой кожей.

Мы ждем, чтоб мертвых оживотворил

Животворящий Дух дыханья Божья.

И преклонились Божии уста, –

Жизнь пронесется молнией и дрожью,

И тайну Животворного Креста

Познает Иосафатова долина.

Могила Господа сейчас пуста,

И чудо прозревает Магдалина.

Песня третья

Он жил средь нас. Его печать лежала

На двадцати веках. Все было в Нем.

Вселенная Его лишь отражала.

Не так давно, спокойным, серым днем,

Ушел из храмов и домов убогих

Один, босой, с сумой, с крестом, с огнем.

Никто не крикнул вслед. Среди немногих,

Средь избранных царил такой покой,

Венцы сияли на иконах строгих.

А Он проплыл над огненной рекой

И отворил тяжелые ворота,

Ворота вечности, Своей рукой.

Ничто не изменилось: крови, пота

И гнойных язв на всех земных телах, –

Как было, столько же и есть. И та ж забота,

И нет пути, и в сердце мутный страх,

Непроницаемы людские лица.

Одно лишь ново: бьется в небесах,

Заполнив мир, страдающая Птица,

И всех живущих в мире бьет озноб,

И даже нелегко перекреститься…

Пустыня населялась… Средь трущоб

Лепились гнезда старческих киновий.

В пещере дальней крест стоял и гроб.

И в городах, под пенье славословий,

Шлем воина сменялся на клобук,

Покой дворцов – на камень в изголовьи.

Закончен двадцативековый круг.

Полынь растет, где храмы возрастали,

И города распахивает плуг.

Единый, славы Царь и Царь печали,

Источник радости, источник слез,

Кому не может развязать сандалий

Никто. Он в мир не мир, но меч принес.

Предсказанный пророками от Бога,

Краеугольный камень и утес,

Приявший плоть и возлюбивший много,

На дереве с Собой распявший грех,

Уже не смотрит ласково и строго,

Уж не зовет блудниц и нищих всех

Принять живой воды, нетленной пищи

И новое вино влить в новый мех.

И нищий мир по–новому стал нищий,

И горек хлеб и гнойны все моря,

Необитаемы людей жилища.

Что нам дворцы, коль нету в них Царя,

Что жизнь теперь нам? Первенец из мертвых

Ушел из жизни. Нету алтаря,

Коль нету в алтаре бескровной жертвы.

И пусть художник через сотни лет

О днях печали свой рассказ начертит.

Оставленный и одинокий свет.

В сугробах снежных рыскает волчица,

К себе волчат зовет, а их уж нет.

И над пустым гнездом тоскует птица,

И люди бродят средь земных дорог.

Непроницаемы людские лица.

Земную грудь попрут стопами ног,

Распределят между собой ревниво

Чужого хлеба найденный кусок.

Не отдохнут, а дальше торопливо

Пойдут искать… И что искать теперь,

Какого нам неведомого дива,

Какой свободы от каких потерь?..

А солнце быстро близится к закату.

Приотворилась преисподней дверь.

Иуда пересчитывает плату,

Дрожит рука, касаясь серебра,

К убитому склонился Каин брату,

Течет вода пронзенного ребра,

И говорят с привычкой вековою

Предатели о торжестве добра.

Подобен мир запекшемуся гною.

Как преисподним воздухом дышать,

Как к ядовитому привыкнуть зною?

Вглядись, вглядись: вот бьется в небе рать,

И будет неустанно, вечно биться.

Вглядись: меч обоюдоострый… Мать…

Мать матерей… Небесная Царица,

Был плач такой же, на Голгофе был…

Вглядись еще: откуда эта Птица,

Как угадать размах священных крыл,

Как сочетать ее с землею грешной?

Пусть на устах последний вздох застыл, –

Глаза средь этой темноты кромешной

Привыкли в небе знаки различать.

Они видали, как рукой неспешной

Снял ангел с Откровения печать –

И гул достигнул до земного слуха.

Его услышав, не дано молчать.

Вздыхало раньше далеко и глухо,

Как вздох проснувшегося. А потом,

Как ураган, шумели крылья Духа

И прах, и небеса заполнил гром.

И лезвием блестящим рассекала

Струя огня храм, душу, камень, дом:

Впивалось в сердце огненное жало.

Ослепшие, как много вас теперь,

Прозревшие, как вас осталось мало.

Дух ведает один число потерь,

Дух только горечи и воли ищет.

Мать Иисуса и Давида дщерь,

Что херувимов огнекрылых чище,

Внесла свой обоюдоострый меч

На небеса небес, в Его жилище.

Никто не попытается извлечь

Из сердца Птицы смертоносной стали,

Он Сам пришел Себя на смерть обречь.

Так было предуказано вначале.

Начало мира, – этот меч и крест,

Мир на двуликой выращен печали:

Меч для Нее, Невесты из невест.

Крест Отпрыску Давида, Сыну Девы.

Одно и два. Смешенье двух веществ.

Сегодня вечности поспели севы

И Божьему серпу препятствий нет.

Сталь огненосна. Кровеносно древо.

Крещение второе. Параклет.

Огонь и животворный Дух крещенья…

Сменяются потоки дней и лет, –

Все те же вы, бессмертны в повтореньи

Живые образы священных книг.

Пилат умоет руки. В отдаленьи

Петуший утренний раздастся крик,

И трижды отречение Петрово,

Сын плотника склонит Свой мертвый лик, –

Ворота адовы разрушит Слово.

Но Славы Царь сегодня в небесах,

Утешителя Он нам дал иного,

Иной и мытарь посыпает прах

На голову. Иного фарисея

Мы видим. Он с усмешкой на устах

Уж вычитал, об истине радея,

Что есть закон. Закон не превозмочь.

А кто восстанет, тем судьба злодея.

Которого Вараввы? Пусть он прочь,

Прочь от суда уходит на свободу.

Трехдневная приблизилась к нам ночь.

К избранному Израилю, к народу

Новозаветному, внимай, внимай.

Вот некий Дух крылом смущает воду,

Где хочет, дышит, воскрешает рай

В сердцах блудниц и грешников убогих.

Израиль новый, Божью волю знай,

Ведь сказано в Его законах строгих, –

Дар благодати взвешен на весах,

Дар благодати только для немногих.

Что создано из праха, будет прах…

И звонко заколачивает кто–то

Гвоздь в перекладину креста. И страх,

Кощунства страх, о чистоте забота,

И ужас непрощаемой хулы

Весь мир мертвит. И смертная дремота

Огонь покрыла пеленой золы.

Недвижны звезды в небе, звери в поле,

В морях застыли водные валы.

О, Дух животворящий, этой боли

Искал Ты? О, неузнанная весть,

Людьми не принятая весть о воле.

Где средь потопа Белой Птице сесть?

Где среди плевел отобрать пшеницу?

Что может пламень в этом мире съесть?

Лети от нас, истерзанная Птица.

К Тебе никто не рвется, не привык.

Не можешь Ты ничьей любви добиться.

Виденьям не покорствует язык.

Что видели глаза, пусть скажет слово.

Огонь средь мертвых, преисподней рык.

Пусть будет сердце смертное готово

Предстать на суд. Пусть взвесит все дела,

Пусть выйдет в вечность без сумы и крова.

Грудь голубя сегодня не бела,

На ней кровавые зарделись пятна,

И каплет кровь с высокого чела,

И шумы крыл не так для слуха внятны.

Единая Голгофская гора

Вдруг выросла и стала необъятна.

На площади Пилатова двора

Собрались все воскресшие народы,

И у костра гул голосов. Жара.

Как будто не существовали годы, –

Две тысячи годов исчезли вмиг.

Схватили Птицу, Вестника свободы.

В толпе огромной раздается крик:

"Распни ее, распни ее, довольно".

Вот кони стражи. Лес блестящих пик.

Глубоко вкопан столб. Доской продольной

Он перекрещен. Я в толпе, и ты,

И ты, – другой и все. Тропой окольной

Бежать средь наступившей темноты

В отчаяньи какой то рыбарь хочет…

Вдруг в небе предрассветные цветы…

Вдруг серебро, слепящее средь ночи…

Небесный полог распахнулся вдруг…

Труба архангельская нам рокочет…

Не смею больше… В сердце не испуг,

Но все ж не смею… И усилье нужно

Опомниться… Вещей привычный круг.

Я в комнате. А за стеной наружной

Примята пыль. Прошел недавно дождь.

От северной границы и до южной

Пасет народы предреченный Вождь.

Духов день

25 мая 1942 г.