До приезда комиссии оставалось меньше недели, и Бузунько начал подумывать о предварительном экзамене. Тем более что после вчерашнего посещения Степана с Галиной, от которых майор узнал, что в Больших Ущерах зреет конфликт, действовать надо было решительно. Беседа с Пахомовым, правда, несколько успокоила Бузунько — все-таки библиотекарь был важным звеном во всей этой истории с указом, и то, что он пообещал уехать лишь после проведения экзамена, придавало майору уверенности. К тому же драки на деревне случались и до указа, а в расколе «заик» и «рифмачей» не было ничего такого уж экстраординарного, если бы в тот же день майор не узнал еще кое-что.
Сразу после беседы с библиотекарем около дома Степана и Галины Бузунько действительно направился писать очередной положительный рапорт Митрохину. Но по дороге наткнулся на Гришку-плотника, который в свою очередь сообщил майору, что идет на читку к Валере-трактористу. На вопрос майор, правда ли, что «заики» что-то не поделили с «рифмачами», Гришка ответил в своем иносказательном духе:
— Дай ядреному шелопуту подстольник, он своим шелобаном все гляделки, ёпт, законопатит.
— Ну что ты за человек, Гришка? — раздраженно пожурил его майор. — Слова в простоте, без вот этих вот поговорок своих, не скажешь.
Но Гришка только пожал плечами и продолжил путь.
Майор какое-то время постоял, а потом решил тоже пойти к Валере. «У медали две стороны, — думал он, догоняя бредущего Гришку, — одну я уже видел, теперь и на другую гляну. Для объективности».
Но догнать Гришку не успел, так как заметил Поребрикова. Тот сидел на корточках рядом с сыном на обочине дороги и увлеченно возился с детским велосипедом. Велосипед стоял колесами верх, как задравший лапы подстреленный зверь.
— Здравствуй, Борис, — окликнул Поребрикова Бузунько.
— А-а, — поднял голову тот. — Здравия желаю, Петр Михайлович.
— Что делаешь? Над чем работаешь?
— Да какая там работа, — махнул рукой Поребриков. — Вот сыну лисапед починяю. Цепь проклятая слетает и слетает. Надо бы звездочку сменить, да размера подходящего нет. Вот и латаю, как дырявый кафтан.
— Не рановато ли для велосипеда-то, а? По сугробам, что ли, кататься?
— Да это вы не меня, вы вон Кирюшку спросите. Хочет, и все тут. А кто ему, кроме отца родного, поможет?
Кирюшка при этих словах вызывающе-вопросительно посмотрел на Бузунько, мол, а действительно, кто, если не отец?.. может, вы?
— Это верно, — смутился Бузунько и перевел взгляд на Поребрикова-старшего. — Слушай, Борис.
— А?
— Я тебя хотел вот что спросить. Я, ты знаешь, хоть и местный, но больше времени сейчас в райцентре провожу, немного с курса дела сбился. А ты ж здесь постоянно, так.
— А я что? Я ж только с отделения вышел.
— Но ты ж не пять минут назад вышел.
— Ну не пять.
— Так вот ты мне и скажи, что у нас тут творится? Какие-то «рифмачи», какие-то «заики». Еще и бузу какую-то недавно промеж себя затеяли.
— Да я сам не пойму, Петр Михайлович. Ну их к лешему. Мне вон тоже досталось, — и Поребриков ткнул указательным пальцем в синяк под глазом.
— М-да, — покачал головой майор. — Приложили. И это как, по-твоему, серьезно?
— Да ну, ерунда. Меня, бывало, и крепче прикладывали.
— Да я не про синяк. Я про бузу. Серьезно они разругались или так побаловаться решили от нечего делать?
— Не знаю, — пожал плечами Поребриков. — Что-то для баловства больно злобно бились. Не, к черту эти читки ваши. Да и вообще я завязал.
— С чем это?
— А с чем у нас завязывают? С алкоголем, ясен хрен.
— С чего вдруг?
— Да слишком много проблем через это дело выходит. У меня сын растет, а я каждый месяц по пятнадцать суток в отделении провожу. Вот тебе и весь расклад. Да и потом… посмотрел я на наших. Они б, если б не под этим делом были, может, и драться бы не стали. А алкоголь — такая штука, типа увеличительного стекла. Хорошее через него прекрасным видится, а любая обида прям аж смертельной становится. Вот они из-за ерунды какой-то повздорили и давай друг дружке морды квасить. «Поэзия! Проза!» Да на кой мне нужны такие заморочки? Я вон лучше сыну лисапед починю, а свою литературу дома один выучу. А морды бить — это извините.
— Понимаю. Насчет водки это все верно. Хотя, по мне, лучше б они пили, только б бузы не было. Мне порядок нужен для отчетности. Да и без отчетности тоже нужен. Понимаешь?
— Как не понять. Только я теперь не при делах. Вон, они все к Валерке повалили, а я, вишь, с Кирюшкой.
И Поребриков потрепал сына по голове.
— Ладно, Борис. Бывай. Пойду я до Валерки, поговорю с ними, авось вразумлю. А насчет звездочки для твоего лисапеда, я в райцентре узнаю. У меня там знакомый имеется, на технике подвинутый, у него и звездочки, и крестики, и нолики, и чего только нет.
— А вот за это завсегда спасибо.
— Да пока не за что.
Майор пожал руку Поребрикову, подмигнул Кирюшке и на прощание крутанул переднее колесо велосипеда.
У Валеры собралось народу почти вполовину меньше, чем у Степана, а именно человек пятнадцать. Про себя майор объяснил это большей популярностью прозы у народа вследствие доходчивости и простоты. В остальном же собравшиеся у Валеры мало чем отличались от собравшихся у Степана. И хотя майор был почему-то уверен, что «рифмачи» будут отличаться от Степановских гостей, например, большей одухотворенностью на лицах или какой-нибудь особой вежливостью (все ж таки, думал он, поэзия — не проза), ничего такого он, как ни старался, не заметил. Ему так же небрежным движением ноги пододвинули покосившуюся табуретку, ему так же безмолвно налили стакан водки и на него так же недоверчиво и угрюмо косились, явно раздосадованные невозможностью в его присутствии сыграть в «экзамен». Валерина подруга Танька, так же, как и Галина, жена Степана, лузгала семечки, сплевывая шелуху в ладонь. А уж про лица присутствующих и вовсе нечего говорить — кто с распухшей губой, кто с подбитым глазом, они один в один напоминали чтецов из лагеря «заик». «Ну раз и здесь тех же щей, да пожиже влей, — подумал майор, — беседу проведем по такому же сценарию, что и у Степана». Майор вежливо прослушал несколько стихотворений, а затем так же вежливо поинтересовался, почему никто не читает прозу. Ответ на этот вопрос он, конечно, знал и потому сразу приготовился перебить «ответчика» словами о том, что так, мол, дело не пойдет, ну и прочее. Но тут он, к своему удивлению, просчитался, ибо ответ оказался нелепее всего того, что он ожидал услышать.
Валера на правах хозяина объяснил Бузунько, что мало того что майор здесь не услышит прозы, но он также не услышит здесь и лирической поэзии, так как все «ромы» и «ром-бабы» (то есть те, кому досталась романтическая поэзия) сегодня с утра официально отделились от «простофиль» и «дикарей» (то есть тех, кому досталась «философская» и «экспериментальная» поэзия). Четкой границы, сказал Валера, тут, конечно, нет, и каждому достались разные поэтические жанры, но теперь любой чтец должен решить, на чьей он стороне, и изъять из своего публичного репертуара те жанры, приверженцем которых он себя не считает.
— У меня, например, — продолжал Валера, — «сироп» тоже имеется.
— Какой еще сироп? — рассердился майор, но тут же притих, увидев, что все засмеялись.
— «Сироп», — улыбнулся Валера, — в смысле лирическая поэзия. Однако я делаю акцент на той поэзии теперь, которая мне… нам, — поправился он, — более интересна.
Заметив растерянное выражение притихшего Бузунько, Валера «добил» несчастного майора.
— Кстати, по нашим сведениям, у «заик» сегодня тоже, — сказал он и подмигнул сидевшим за столом, — последняя совместная гастроль. «Отрывки» уходят от «ценников», а «ценники» поделятся, как и мы, на лириков и философов.
— Какие отрывки? Какие ценники? — снова разволновался майор, но уже не так агрессивно, понимая, что здесь царствует какой-то жаргон, который он просто еще не усвоил.
— «Ценники» — те, у кого законченные тексты. А «отрывки» — те, у кого «отделы», ну то есть… отрывки. Незаконченные куски. Выдержки там всякие, главы и так далее.
Майор с досадой плюнул и обмяк на табуретке, как проседает многоэтажный дом с некачественным фундаментом.
«Бред какой-то. Эдак, пока комиссия приедет, они у меня тут все как тараканы разбегутся», — подумал он.
— И что вы по этому поводу собираетесь делать, интересно?
Валера пожал плечами, а в разговор встрял строитель Беда.
— «Сиропщиков» трогать не будем, — пробасил он. — А «заик» били и бить будем.
И все, к ужасу майора, утвердительно закивали головами.
Бузунько уже представил приезд комиссии в Большие Ущеры, где на улицах полыхают баррикады, маршируют демонстранты и вообще ведутся военные действия. «Ценники» против «отрывков», «отрывки» против «простофиль», «простофили» против «сиропщиков». И это за несколько дней до экзамена! «Головой отвечаешь, если что», — вспомнил он слова Митрохина, и его передернуло. «Лучше б они все запили к чертовой матери!» — с досадой подумал Бузунько.
— Значит, так, — встал он с табуретки и надел фуражку. — Никакого беспредела я в Больших Ущерах не допущу. Я это и Степану с Галиной сказал, и вам говорю. Я лично буду следить за порядком на наших улицах. И если замечу, что хоть один из вас косо посмотрит на другого, будь он лириком, физиком или биохимиком, я приму самые жесткие меры. Вплоть до административной, а затем и уголовной ответственности.
Затем Бузунько прошел к двери и, прежде чем выйти в прихожую, обернулся и презрительно качнул головой:
— Эх, вы! Президент вам самое ценное доверил — культурное наследие России! Единую национальную идею подарил! А вы, как дети малые, только и знаете, что друг другу морды бить.
— Ну так мы это. — начал было оправдываться Беда.
— Да пошли вы! — кинул в сердцах майор и вышел, хлопнув дверью.
Но это было вчера. Сегодня надо было уже что-то делать.
— Сержант!
Черепицын, чертыхаясь про себя, покорно возник в дверях.
— Слушай сюда. Давай-ка на послезавтра организуем предварительный экзамен. Это у нас какое число будет?
— 30-е, товарищ майор.
— Гммм… поздновато, — почесал затылок Бузунько, — А что делать? К завтрашнему нам никак не успеть. Ладно.
Дуй на почту и скажи, чтоб они там подготовили извещения для сбора в клубе. И быстро! Одна нога здесь, другая там. Надо как-то народ мобилизовывать, а то совсем распоясались.
— Слушаюсь, товарищ майор. Только это…
— Ну что еще?
— По форме что там писать-то?
— Что? Где? В извещениях, что ли?! У тебя есть своя голова на плечах?!
— Не могу знать, — ушел по привычке в глухую защиту Черепицын.
— Во-во, коли была бы, так знал бы. Ну мне что тебе, все на тарелочке выкладывать? Может, мне еще за тебя в рот положить и разжевать?
Сержант решил не лезть на рожон, тем более что ему еще со школы не нравилось выражение про «разжевывание». Когда учительница говорила ему подобное, он всегда с содроганием представлял, как она за него разжевывает еду, а потом выплевывает ее на тарелку, а он должен есть эту тошнотворную массу.
— Значит, пишем… эээ… прямым текстом про предварительный экзамен?
— Ну да, да, да!
— Слушаюсь, товарищ майор!
— Ты еще здесь? — хмуро полюбопытствовал Бузунько. — И не вздумай отвечать «не могу знать». Марш на почту! И вертайся быстрей, вишь, как все навалилось разом.
Через полчаса Черепицын уже сидел с Катькой на почте и пил водку, запивая ее обжигающим чаем.
— Как он там? — спросил участковый, кивнув на округлившийся Катькин живот, и опрокинул 50 грамм водки.
— С чего это ты взял, что это он? Может, она? — презрительно хмыкнула Катька.
— Ну она, — равнодушно пожал плечами Черепицын и, передернувшись от водки, отхлебнул из стакана горячей светло-коричневой жидкости.
«Пожимает плечами так же равнодушно, как Митя», — подумала с горечью Катька.
— Растет, — ответила она и вздохнула. — Дерется иногда.
— Это как? — удивился Черепицын, сплевывая прилипшие к языку чаинки.
— Ну что ты как болван? Ножками, ручками толкается. Вот как.
— А-а. А Митька что?
— А что Митька? Ему что я есть, что меня нет.
— Не хочет, значит, жениться.
— Значит, не хочет.
— М-да, — философски протянул Черепицын и снова налил себе водки. — Не хочешь немного? — предложил он Катьке водку.
— Да нет, — отмахнулась та.
— Ладно, — вздохнул сержант и снова опрокинул в себя 50 грамм. Перед каждой порцией он не выдыхал, как обычно делают пьющие, а тихо вздыхал, словно не водку пил, а нес на себе невидимый миру крест. — Ну, я тогда пойду, что ли? Мне еще надо кой-какие дела делать.
— Иди, что ли, — глядя куда-то вдаль, задумчиво откликнулась Катька.
Сержант нахлобучил фуражку, вытер рукавом губы и, положив бутылку водки в карман, пошел к двери.
— Насчет текста ты поняла. В семь сбор в клубе, экзамен, ну, в общем, напишешь что-нибудь. За чай спасибо.
Как только сержант вышел, вся задумчивость слетела с Катьки в один миг. Она вскочила и метнулась к лотку, где лежала пришедшая корреспонденция. Дело было в том, что среди сегодняшней почты она обнаружила письмо, адресованное Мите. Это ее до такой степени заинтриговало, что она решила непременно вскрыть и прочитать его. Для этого она поставила чайник и уже приготовилась подставить письмо под влажную струю пара из носика, как в дверях возник Черепицын с очередным приказом от Бузунько. Пока он сбивчиво объяснял суть дела, Катька косилась на лоток с письмами и ждала, когда сержант наконец уйдет. Но Черепицын, не заметив встревоженного вид хозяйки, зато заметив закипевший чайник, в своей обычной нечуткой манере присел за стол и попросил угостить его «чайковским».
Катька никогда не отказывала односельчанам в таких ерундовых просьбах и, несмотря на испепеляющее желание прочесть письмо, адресованное Мите, лишь скрипнула зубами и, улыбнувшись, поставила стакан для чая. Черепицын же, нисколько не смущаясь, тут же достал бутылку водки, попросил рюмку, много сахара и чего-нибудь поесть. «Поесть» у Катьки не было, и тому пришлось ограничиться спиртным с чаем. Теперь, когда участковый, догадавшись, что почтальонша не в том настроении, чтоб развлекать его разговорами, наконец ушел, Катька вернулась к прерванному занятию.
Вообще-то письма в Большие Ущеры приходили редко, посему любое письмо было просто-таки обречено стать объектом пристального внимания (а то и прочтения) со стороны работниц почты. Сегодня в лотке лежало два. Одно, как уже было сказано, предназначалось Мите, другое, как ни странно, Серикову, которому отродясь никто не писал. Катьку, конечно, больше всего интересовало первое, но и от второго она отказываться не собиралась. Теперь она решала, какое из них прочесть в качестве основного блюда, а какое на десерт. До прихода Черепицына вопрос так не стоял — Катька была так взволнована, что Митино письмо было явным претендентом на первое место, но теперь она немного успокоилась и решила оттянуть волнующий момент. Значит, сначала письмо для Серикова. Почтальонша привычным жестом подставила письмо под струю пара из заново вскипевшего чайника и подождала несколько секунд. Клей размяк, и Катька аккуратно отлепила кармашек конверта. Письмо было явно личного характера — написано на вырванном тетрадном листке в клеточку ровным мелким почерком. Орфография оставляла желать лучшего, но Катьке до этого не было дела, тем более она и сама грешила ошибками.
Сергей! Очень надеюсь, что это письмо дойдет до тебя раньше, чем ты примешь не правильное решение. (Написанное раздельно слово «неправильное» было подчеркнуто тремя жирными полосками). Я никогда не желела о том, что между нами произошло. Не заставляй меня, пожалуста, теперь желеть. Ванечке уже десять лет. Тебя он не знает и вряд ли захочет знать. Хотя ты и не догадывался о его существовании, но и обо мне ты никогда не справлялся. С тех самых пор, когда я собрала вещи и уехала. А ведь мне в начале было очень плохо. Но потом жизнь наладилась и я нашла того мужчину, на которого смогла опереться. Ваня родился уже тогда, когда Владик мой нынешний муж, уже жил со мною вместе. Владик принял Ваню, как родного, а Ваня никогда не знал другого отца, кроме Владика. Зовет он его «папой» и не подозревает, что есть еще какой-то папа. Я проклинаю себя за то, что проговорилась твоему приятелю про Ваню, сама не знаю, как сорвалось — на верное просто не думала, что он тебе сразу все расскажет. Но чего теперь об этом говорить. Что сделано, то сделано. Но, когда я получила от тебя письмо, где ты писал, что хочешь приехать, повидать меня и Ваню, тут я поняла, что необходимо расставить все точки над и. Я НЕ ХОЧУ тебя видеть, не хочу, чтобы ты видел Ваню, не хочу, чтобы ты знакомился с Владиком, я вообще не хочу, чтобы ты приезжал. Очень прошу тебя забыть меня и всю эту историю с сыном. Считай, что у тебя нет никакого сына. Тем более, что так оно и есть. Есть Ваня, сын Владика и есть Владик, Ванин папа. И есть я, мама Вани и жена Владика. Каким боком в нашу семью собираешься вписаться ты, я не знаю и не хочу знать. Ты — не отец Вани. Ты просто мой бывший ухажер и не более того. Если же ты мою просьбу проигнорируешь и все-таки приедешь, то у тебя будут большие проблемы. Владик — крупный бизнесмен и у него большие связи. Ему на тебя наплевать, он не испытывает к тебя никакой ненависти, но он сделает всё, чтобы не допустить тебя близко ни к Ване, ни ко мне. Поверь мне, я бы очень хотела избежать такого конфликта. Все равно ты ничего доказать не сможешь, а если будешь пытаться — получишь проблемы. Оставь меня, Ваню и вообще нашу семью в покое. Больше не пиши, потому что я не хочу, чтобы мой муж случайно узнал об этой короткой переписки (слово «короткой» было снова три раза подчеркнуто). Прощай. Желаю тебе удачи в личной жизни. Варя
— Надо же, — покачала головой Катя, дочитав письмо и шмыгнув носом, чтоб не зареветь от нахлынувших эмоций. — Никогда бы не подумала, что у Серикова такая мыльная опера в жизни. А с виду тихий такой. Вот так и Митька пошлет меня сейчас куда подальше, а потом будет через десять лет извинительные письма слать, мол, дай сына повидать. Или дочку. Катька еще раз шмыгнула носом, потом еще раз, потом достала платок и шумно высморкалась. «Блин! Что ж я такое говорю? — спохватилась вдруг она. — С Митькой у нас все будет по-другому. Нет, нет. Митька просто слабовольный. Боится ответственности. Его надо только убедить, что все будет хорошо, что я его люблю. Надо, чтоб он это знал. А может, ему это письмо показать? Чтоб видел, что бывает, когда любящего человека отталкиваешь». Но тут же отвергла этот вариант как чересчур рискованный. «Митька себе на уме, вдруг его это еще больше оттолкнет, он же трусливый», — подумала она и, взяв канцелярский клей, заклеила сериковский конверт. Затем Катька достала из лотка второе письмо и подвергла его той же процедуре, что и первое. Письмо для Мити было из Москвы, но явно не личного характера (что ее немного успокоило — все-таки Танькины слова про московских похотливых барышень никак не выходили у нее из головы). Отправителем стояло какое-то учреждение (учебное?), но какое именно, разобрать было сложно — печать с адресом за время доставки превратилась в мутное синеватое пятно. Внутри лежал сложенный вчетверо лист бумаги. Никаких тебе клеточек, никаких ровных почерков — хорошая глянцевая бумага и напечатанный (не иначе как на принтере) текст следующего содержания.
Уважаемый Дмитрий Климов!
На мгновение Катьке показалось, что письмо адресовано кому-то другому — настолько непривычным было это официальное обращение.)
Спешим сообщить вам, что произошла досадная ошибка. Ваша фамилия случайно и несправедливо оказалась среди фамилий абитуриентов, не прошедших вступительные экзамены в наш вуз. К сожалению, это недоразумение было замечено не сразу, а некоторое время спустя, когда Вы, по всей вероятности, уже покинули Москву. Так как мы не смогли найти ни Ваш контактный телефон, ни иных координат, кроме домашнего адреса, высылаем Вам это письмо по месту Вашего постоянного проживания. Предвидя не всегда удовлетворительную работу почты («Ишь ты! Чего это она неудовлетворительная?» — подумала Катька, держа в левой руке распечатанный конверт), готовы дать Вам возможность сдать зимнюю сессию задним числом. Однако просим Вас дать незамедлительный ответ по поводу Ваших планов. Если к началу второго семестра (крайний срок — конец января) мы не получим от Вас ответа, то будем вынуждены отменить наше решение по поводу Вашего зачисления в наш вуз.
С уважением,
Замректора по учебной части Туликова Н. С.
Катька повертела письмо в поисках какой-то дополнительной информации и даже заглянула в конверт, но там больше ничего не было.
«Ничего себе, — подумала она. — Сначала послали человека, а теперь давай извиняться. Ни дать ни взять прямо Сериковы номер два». Но что делать дальше, Катька не знала. С одной стороны, она, конечно, была рада за Митю — всегда подозревала, что не мог такой умный и талантливый человек, как он, провалиться на каких-то там вступительных экзаменах. С другой стороны… А вот с другой стороны картина вырисовывалась не такая радужная. Если дать Мите прочесть это письмо, то он уедет. И Катька выйдет лишней. Не давать — значит взять на себя тяжелый душевный груз. Можно было бы «заиграть» письмо, то есть припрятать до конца января, а потом бросить в ящик, как ни в чем не бывало — мол, вот с опозданьицем дошло. А он возьмет и все равно уедет. Или уже не уедет? Вопросы роились, а ответа не было. Катька выбрала третий вариант — мол, там видно будет. Она аккуратно заклеила конверт и положила его себе в карман — главное, не потерять где-нибудь, позору не оберешься, не на словах же потом Мите объяснять, мол, знаю содержание, потому что вскрывала твое письмо.
В этот момент зазвонил телефон. Катька от неожиданности вздрогнула и взяла трубку. Звонил Пахомов.
— Кать, это Антон снова. Помнишь, я тебе вчера звонил. Ну, по поводу спецвыпуска.
— А-а… да — (вот черт, совсем с этими письмами из головы вылетело).
— Что да? Нашла?
— Нет, — неуверенно ответила Катька. — Ты знаешь, тут столько дел навалилось. Ты в библиотеке?
— Ну да.
— Я сейчас поищу и тебе перезвоню.
— Давай. Только не тяни.
Катька положила трубку и окинула взглядом комнату. Но пачка с номерами как испарилась. На полке ничего не лежало, в углу, куда они обычно складывали всякую невостребованную корреспонденцию, тоже. Может, Танька переложила. Или Громиха. Катька позвонила сначала Таньке, но та побожилась, что ничего не трогала и не перекладывала. «Странно, — подумала Катька, — целая кипа, и как корова языком». Затем она набрала Громиху. Та недовольно поворчала, а потом сказала, что, мол, да, была пачка, но ее почти сразу же после собрания в клубе забрал Черепицын. «А куда? И зачем?» — спросила Катька. На это Громиха сказала, что понятия не имеет и вообще, у Катьки что, других дел нету? Катька тут же перезвонила Антону и рассказала про Черепицына.
Антон хмыкнул, извинился за причиненные хлопоты и сказал, что в отделение позвонит сам. Катька попрощалась и повесила трубку — у нее голова была забита совсем другим.
Надо было думать, как поступить с письмом. Да и извещения для сбора в клубе надо было садиться писать.