30-го декабря Антон встал поздно. Вчерашнее вспоминалось с трудом. Был какой-то разговор с Сериковым, какие-то философские дискуссии с Зиминым, но всё в таком плотном тумане, что, если бы ему сказали, что это ему лишь приснилось, он бы не удивился. А вот то, что он все-таки добрался без приключений до дома, его порадовало.

Голова, как ни странно, не болела. Да и вообще настроение было боевое.

Последние два дня они с Ниной лихорадочно собирали вещи и готовились к переезду. Маячившая впереди новая жизнь давала такой выброс адреналина в кровь, что казалось, не к переезду они готовятся, а к медовому месяцу (которого у них, кстати, никогда не было). Ни дать ни взять — пара молодоженов. Нина это тоже заметила. Все мелкие ссоры и пустячные перебранки в одночасье испарились, уступив место какому-то глупому щенячьему восторгу. Они смеялись, выбрасывая ненужную рухлядь и укладывая самое необходимое. Перешучивались, прыгая по комнате и спотыкаясь о раскрытые чемоданы, из которых выглядывали любопытными змеями галстуки и рукава рубашек. Веселились, сидя на полу и рассматривая свои старые фотографии, с которых на них снова смотрели они, а не какие-то чужие люди.

К нечаянной радости, среди огромной кучи «фотошедевров» обнаружилась и одна из их самых первых совместных фоток, которую они уже давно отчаялись найти. Снимок был сделан через пару недель после приезда Антона в Большие Ущеры. Он тогда только-только познакомился с Ниной, случайно оказавшись одновременно с ней в гостях у Климова. Там их и «сщелкал» радушный хозяин. Страсть между Ниной и Антоном вспыхнула быстро, как в романах. Но Антон был в делах любовных не особо опытен, и Нина взяла инициативу на себя. После одной из вечеринок у инженера, когда Антон сильно выпил, Нина потащила его к себе (до этого Антон ночевал прямо в библиотеке). Естественно, обстоятельства подталкивали к действию. Оказавшись в одной постели, удержаться от любовной страсти они не могли. Но Антон был настолько пьян, что у него просто ничего не получилось. Они какое-то время еще покувыркались, а затем Антон, утомленный и расстроенный неудачей, посмотрел на Нину и сказал фразу, от которой Нина полночи хохотала и потом часто припоминала ее Антону. Он сказал (слегка заплетающимся языком) следующее: «Обратите внимание, Нина Егоровна. Исторический казус. Редкий случай, когда верхи хотят, а низы не могут». Теперь, сидя на полу и глядя на блеклую фотографию, они вспоминали ту историю и смеялись до слез.

Чувства, которые за восемь лет притупились, вдруг обрели второе дыхание.

Они и до этого редко ссорились, но теперь даже мелкие обиды и опрометчиво брошенные слова — все тонуло в океане общей цели.

Как под обожженным участком тела медленно, но верно зреет розовая морщинистая пленка новой кожи, так обновлялись и клетки их обветренных, загрубевших отношений. И это было больше, чем любовь и страсть. Хотя, если верить одному французскому писателю, утверждавшему, что влюбленные смотрят не друг на друга, а в одном направлении, то можно было бы сказать, что Антон и Нина были такими влюбленными, так как смотрели в одном направлении, — а другого у них и не было.

Идти в библиотеку Антону не хотелось, да и какой смысл? Глотать книжную пыль и вылистывать чужие мысли? Глупо. Он сидел на кухне, пил обжигающий чай и думал о том, как быстро люди расстаются со своим прошлым. Уже сейчас годы, проведенные в Больших Ущерах, казались ему одной большой и нелепой ошибкой, и он искренне не понимал, что здесь делал столько времени. Как там у классика марксизма? Человечество, смеясь, расстается со своим прошлым? Нет. Вроде не так. Смеясь, человечество расстается со своим прошлым. Небольшая перестановка слов, и смысл, хитро подмигнув, как будто меняется. В первой фразе вызов. «Человечество, смеясь!» Во второй неизбежность. «Смеясь, человечество». Всё не то. О прошлом вообще не хотелось думать. Тем более плакать или смеяться. Потом — может быть. Но не сейчас. Сейчас ему хотелось смеяться, встречаясь с будущим. Но на этот счет у Маркса ничего не было сказано.

Нина тем временем накинула шубу, мотнула головой, высвобождая волосы из-под воротника и, приложившись сухими теплыми губами к небритой щеке Антона, выбежала в магазин за продуктами.

Антон допил чай и пошел чистить зубы. Он всегда чистил зубы после завтрака, считая привычку человечества делать это до еды непрактичной до глупости — зачем чистить до, если после все равно будешь набивать рот едой? «Надо бы еще побриться», — подумал он и засунул зубную щетку с намазанной пастой за щеку. В этот момент зазвонил телефон. Не вынимая щетки изо рта, Антон рванул наперерез звонку — в преддверии переезда он периодически созванивался со своим бывшим профессором, который посвящал Пахомова в подробности будущей работы. Но в этот раз звонившим был Бузунько.

— Алло, Пахомов? Бузунько говорит. Алло?

Антон, вынув щетку, но не имея возможности выплюнуть булькающую во рту массу, пробубнил что-то малопонятное.

— Антон, ты?! — снова закричал майор.

Антон схватил чашку со стола и, сплюнув туда пасту, раздраженно ответил:

— Да, да, Петр Михайлович, я. Что дальше?

— А ничего, — неожиданно срезал его майор. — Про Серикова слыхал?

— Нет, а что? — испуганно спросил Антон, чувствуя снова приближение того темного и большого, что преследовало его последние дни.

— Повесился.

Тут возникла пауза, которую нарушать ни майору, ни Антону не хотелось. Любая реплика («Как?! Когда?!») была бы пошлой и глупой, как будто время и подробности смерти могли изменить или смягчить свершившийся факт.

— Значит, так, — не дождавшись ответной реакции, решил заговорить первым майор. — Одевайся и дуй ко мне. Надо покумекать.

— Ладно, — сказал пустым голосом Антон и повесил трубку.

Нужно было одеваться, но в голове уже заскрипела ржавыми болтами карусель мыслей.

«Черт! Черт! Ведь вчера же еще… А я… А что я? Разве я мог что-то сделать? Изменить? Повернуть? Выходит, я совсем ни при чем. Или при чем? Ах ты, черт! Ну зачем? Ах, да! Сын… письмо это глупое. Как-то всё криво. А зачем я майору? Что смерть Серикова меняет? Хотя да, ему, конечно, будет от начальства нагоняй. Как будто он виноват. Ну а я при чем?»

Антон лихорадочно прыгал на правой ноге, вталкивая левую в непослушную штанину.

«Нина придет… надо бы записку, что ли, оставить… мы же собирались отцовские вещи паковать. Вот черт. Некстати-то как. Да, блин! — разозлился он на себя. — Смерть всегда некстати. О чем я думаю?!»

До отделения он добежал в считаные минуты. Его слегка удивило полное отсутствие людей на улице, но с другой стороны, смерть в Больших Ущерах была нечастым гостем — ясно, что все сбегутся поглазеть на повесившегося.

Забежав в отделении, он сразу услышал раскатистый голос Бузунько, доносившейся из кабинета.

— Кого опросил?! И всё?! А что, кроме них, никаких свидетелей нет?! Вроде или никаких?!

Ясно было, что майор разговаривал с Черепицыным, хотя голоса сержанта не было слышно — все перекрывал командный баритон майора.

Антон для вежливости стукнул в дверь кабинета и сразу зашел.

Майор стоял у окна. Черепицын — перед столом майора.

— Здравствуй, — хмуро кивнул Бузунько вошедшему Пахомову. И снова переключился на Черепицына.

— А-а-а! Даже не отвечай. Ты на часы смотрел? Ты видишь, сколько сейчас времени? Час! Сериков повесился в восемь двадцать! Почему я об этом только сейчас узнаю? Я в девять был в отделении! И мне никто ничего не доложил. Тебя нет? Нет. Мне в девять тридцать звонит Митрохин, я докладываю ему обстановку, говорю, что все под контролем, а тут ты заявляешься и мне вот такую необъятную свинью в час дня подкладываешь. И что? Мне что, сейчас перезвонить Митрохину и сказать, что ах, извините, совсем запамятовал, у нас же Сериков повесился?

Майор сделал короткую передышку и снова ринулся в атаку.

— Ты говоришь, что опрашивал мать и дядю Мишу. Допустим. Хорошо, час на это ушел. Ну еще Зимин, ну осмотр, ну заключение, туда-сюда, ну пусть два часа. Но не че-ты-ре же!!!

И майор красноречиво (мол, куда это годится?) хлопнул себя ладонями по бедрам и развел руками.

— А?! Я тебя спрашиваю.

Черепицын набрал воздуха и на выдохе оттараторил:

— Я ж объясняю. Я сел в уазик, поехал на почту, надо было узнать, не получал ли Сериков почту в последние дни. Туда-сюда. Катька сказала, что было письмо какое-то — видимо, важное, потому что Сериков очень его ждал последние два дня. Я ее спросил, не знает ли она содержимого письма, может, вскрывала или что. Но она прям вся занервничала и сказала, что им нельзя и она никогда, ну и всё в таком духе. Я тогда поехал обратно к Серикову. Там начал искать это письмо, снова опросил мать, но она ничего не видела. Мы там всё перерыли — ничего не нашли. Возможно, сжег. Они на заднем дворе мусор жгут, ну мы… то есть я пошел туда, там только зола, и всё. Так что остается только предсмертная записка.

— Хорошо, — впечатленный неожиданно складным рассказом сержанта, немного успокоился Бузунько. — Значит, записка? А где она? А-а… извини, вижу. Ну и что тут?

Майор взял со стола записку и прочитал ее, едва шевеля губами:

— «Все эти ужасы были, есть и будут, и от того, что пройдет еще тысяча лет, жизнь не станет лучше. А. П. Чехов». И что это?! — швырнул он записку на стол. — Это и есть его предсмертная записка? Я не пойму, кто повесился, Сериков или Чехов? Почему вместо подписи стоит «Чехов»?

— Это цитата, товарищ майор, — возразил Черепицын.

— Да не дурак! Понимаю, что цитата.

Бузунько, явно исчерпав все вопросы и устав, сел за стол.

— Ничего себе суббота начинается. С Новым годом, дорогие товарищи! С новым счастьем!

Он секунду помолчал. Но пауза ему быстро надоела.

— Видал? — кивнув на записку, обратился он к Пахомову. — Книжки им дали почитать. Вот и дочитались.

Но Антон его не слышал. Услышав текст записки, он пришел в невероятное душевное смятение — до этой секунды он не считал себя виновным в смерти Серикова ни прямо, ни косвенно, но этой запиской Сериков как будто с того света хитро подмигивал Антону и говорил: «Как это ты ни при чем? А кто тексты распределял? А кто воображал себя судьбой, щедро раздающей запасы русской словесности, вдыхающей тем самым жизнь в мертвые души большеущерцев? Не ты? А кто же? Пушкин? Нет! Ты! Ты вдохнул в меня такую жизнь, что теперь я лежу поперек стола бледный и недвижимый, со странгуляционной полосой на шее, а онемевшая от горя мать стаскивает с меня мокрые от испражнений штаны, чтобы надеть другие, чистые, те, в которых меня положат в гроб. А я, может, пережил бы все свои жизненные проблемы спокойно, если бы ты дал мне какой-нибудь другой текст, где не бродили бы отчаявшиеся от бессмыслицы бытия герои и не глядели на стрекочущий, жужжащий и чирикающий мир печальными глазами. Глазами, в которых читалось только одно: „И это пройдет". Всегда есть последняя соломинка, которая ломает хребет бессловесному верблюду. Всегда есть последняя капля, которая падает в переполненную чашу и выталкивает за край лишнюю воду. Но только не по закону Архимеда, согласно которому вытолкнуть она должна количество, равное ее объему, а больше, потому что при падении последней капли в чашу за край выливается не ровно одна капля, а всегда целая струйка. Почему — не знаю, но, видимо, Архимед ошибся в расчетах. Вот и в мою чашу упали литературные слова вымышленных героев, а она и так была переполнена. Вылилось, как видишь, друг Антон, больше, много больше».

— Антон! Ты меня слушаешь или как?! — влез в загробный монолог Серикова до боли земной голос Бузунько.

— Насчет письма могу просветить, — быстро вернулся к разговору Антон, хотя последних реплик майора не слышал.

— Да? Интересно, — забарабанил пальцами по столу Бузунько.

— Я, правда, вчера слегка… ну, выпил с Зиминым. Поэтому стопроцентной гарантии дать не могу.

— Ну, чем богаты, тем и рады, — мрачно отреагировал Бузунько.

— Вот. А потом, в смысле после Зимина, встретил Серикова. В общем, книжки тут ни при чем. У него там личное. Девушка, Варя, кажется, была у него давно. Теперь он узнал, что у нее от него сын. Но она, кажется, написала ему, что у сына есть отец, а Сергей ему не отец, хотя он и биологический отец.

— Отец, не отец, давай по существу, — снова раздраженно перебил Бузунько.

— Петр Михайлович, дайте договорить сначала, — тоже начиная раздражаться, сухо произнес Антон.

— Ладно, ладно. Давай.

— И он, значит, пошел сдавать что-то типа анализов на возможность… на способность… короче, на то, что у него все нормально и он может быть отцом еще. А там ему сказали, что бесплодие. Из-за грыжи, вроде. И вышло так, что его единственный сын — не сын, а больше он детей иметь не может. Ну, для него это был, конечно, удар ниже пояса.

— Да уж ясно, что не выше, — усмехнулся майор. — Видишь, Черепицын, как надо работать? — поставил он в пример Пахомова.

Черепицын пожал плечами со словами:

— Ну так кто ж знал?

— А надо знать, — сурово перебил его майор. Бузунько снова повернулся к Антону.

— А записка? Это как?

— Да никак. Расстроился он, сами понимаете. Ну и показалось ему все таким бессмысленным. Вот он и взял цитату и написал, чтоб не так все просто, что ли, выглядело.

Бузунько откинулся на спинку стула и стал легонько барабанить пальцами по столу.

— Ох, хлопцы. Хреново мне что-то. Сегодня на вечер собрание наметили, а какое уж тут теперь собрание? Да и вообще не знаю, есть ли смысл в комиссии этой. А может, стоит про эксперимент рассказать, а? Да ты, Антон, не смущайся, — сказал он, заметив, как Пахомов скосил глаза на Черепицына, — сержант в курсе, я просветил. И плевать я хотел на их секретность. У меня тут, сам видишь, дел невпроворот. Все расползаются, разбегаются, вот, — махнул рукой в сторону записки, — еще и умирают. А у меня всё под отчетом. Митька, климовский сынок, сегодня вдруг решил уехать. Подождать, что ли, не мог? Слыхал?

— Как это? — оживился Антон. — Он же с нами собирался. Первого января.

— Индюк тоже собирался, да обосрался. Расскажи, сержант, Антону, как дело было.

Черепицын, почувствовав себя в центре внимания, снова преобразился.

— Да я случайно на Климова наткнулся, когда после всех опросов поехал на почту. Я еду, гляжу — Виктор идет. Ну я притормозил, чтоб на всякий случай спросить Климова насчет Серикова, может, знает чего. А Климов про Серикова мне ничего не сказал, зато сказал, что, мол, Митька когти рвать надумал. Вещи собрал и на станцию бежать хочет. Вот он и спрашивает меня, мол, ничего Митьке не будет, если он экзамен пропустит?

— А с чего вдруг? — удивился Антон.

— Да Митьке дружбан какой-то позвонил откуда-то. И говорит: «Чего ты там киснешь? Приезжай к нам, у нас тут судоверфь, народ требуется, и бабки приличные платят». А! Вспомнил! Из Мурманска звонил. А тут, как Митька с утра про Серикова узнал, так вроде и говорит: «Пока я тут с вами сам не повесился, готов хоть в Мурманск, хоть в Амурманск». Вот такие пироги.

— Странно, — задумчиво произнес Антон. — А я думал, он в Москву хотел.

— Ладно, — оборвал Бузунько. — Хрен с ним. Меня больше вопрос с экспериментом волнует. Какие соображения? Расскажем?

Черепицын молчал. Антон тоже. Ему вообще и в связи с отъездом, и в связи со смертью Серикова все эти игры надоели. Глупость какая-то! Как будто оттого, что они расскажут большеущерцам про эксперимент, Сериков воскреснет или еще какое-нибудь чудо произойдет.

— Вы за этим меня позвали? — спросил равнодушно Пахомов.

— Ну да, — растерялся майор.

— Знаете, Петр Михайлович, по-моему, все это такая глупость, что по мне — так вообще весь этот бред с указом надо закончить, и чем быстрее, тем лучше. Хотя лично мне все равно. И вы знаете почему.

Бузунько насупился. Равнодушие Антона его явно покоробило. Но он понимал, что Антону действительно все равно.

— Ладно, — сказал майор. — Тогда все свободны.

И задумчиво забарабанил по столу.