Всю жизнь Костя во что-то играл. Это было такое же неотъемлемое свойство его натуры, как у некоторых врожденный слух или, скажем, склонность к точным наукам. Но если каждый ребенок в той или иной степени склонен к непоседливости, любопытству и исполнению всяких нелепых ритуалов, то у Кости это принимало гипертрофированные формы. Он не мог просто принимать ванну – он должен был вообразить, что он подводник, или Робинзон Крузо, или кладоискатель. Он не мог просто идти в школу – он шел, петляя между деревьями, изображая то бандита, уходящего от погони, то разведчика, который направляется на конспиративную квартиру. В этом случае он начинал считать деревья по дороге в школу. Если деревьев было четное число, все нормально, если нечетное – явка провалена. Если пил чай с лимоном, то не просто сыпал сахар в чашку, а обязательно медленно и по возможности равномерно насыпая сахарный песок на плавающий кружок лимона, чтобы тот не перевернулся, а пошел на дно под грузом сахара (это ему, правда, никогда не удавалось). Если ел суп, то в тарелке у него происходили какие-то морские баталии – горох воевал с картошкой, лук с морковкой. Если ехал в метро, высчитывал, от какой до какой станции самый длинный путь. Если ехал по эскалатору, считал лампы. Если в магазине платил мелочью, делал это медленно-медленно, проверяя, как скоро потеряет терпение продавец или кто-то из очереди. Как-то в детстве мама повела его в Третьяковскую галерею, где он увидел картину «Купчиха за чаем». Дородная купчиха держала в мясистых пальчиках блюдце с чаем, из которого, видимо, и собиралась сделать очередной глоток. Картина произвела большое впечатление на Костю. Вскоре он пил чай только из блюдца. Чай, конечно, периодически, проливался на стол, образуя на скатерти светло-коричневую лужу. Но ни замечания мамы, ни редкие окрики отца не могли сбить Костю с намеченного пути – он пил теперь только из блюдца. И хотя через год он от этой привычки отказался (точнее, сказать, эта игра ему надоела), он нисколько не сожалел о пролитом чае, испорченных скатертях и нервах, потраченных на пререкания с родителями. Потому что было важно. Именно она, эта с детства шлифуемая азартность, позволила Косте позже вписаться в спецподразделение ФСБ. Жизнь должна быть интересной, иначе зачем жить? Костя знал только одного человека, которому эта сентенция была близка, как и ему самому. Это был Разбирин. Возможно, именно поэтому подполковник и приблизил к себе в свое время Костю. Он напоминал Разбирину его самого. Хотя дело было просто в том, что Разбирин когда-то дружил с Костиным отцом, оттого и отношения Кости с подполковником были похожи скорее на родственные.

Но азарт не противоречил рассудительности. Это было удивительное свойство Кости – никогда не перегибать палку: контролировать азартность, но и не доводить рассудительность до абстрактного рефлектирования. Или, как говаривал друг Разбирина генерал Кашин, выбор правильного оружия – половина успеха. Костя всегда выбирал правильное оружие. Единственный прокол вышел, когда он оказался в Чечне. Сначала мешала наивность, потом какое-то внутреннее нежелание признавать, что, покуда он играет в войну, точнее, в свои представления о войне, вокруг идет на редкость кровавая и бесцеремонная игра, в которой его азартность очень даже умело используется в личных и далеко не благородных целях. После этого Костя как-то сник, а на душе остался кислый осадок, который до сих пор напоминал Косте о его былой наивности.

Произошло это не в одночасье.

В 1995 году Костин отец, военный инспектор, погиб в Чечне. Как именно и где, никто не мог точно сказать. Следователи установили, что машина с отцом, скорее всего, была взорвана гранатометом, а после утоплена. О плене речи быть не могло – отец Кости был довольно важной шишкой, взяли бы живым – сразу принялись бы на что-нибудь менять.

В 99-м Костя закончил второй курс журфака, и ему стукнуло восемнадцать. Пришла повестка из военкомата. Никаких легальных отмазок у Кости не было, а «косить» он принципиально не стал. Во-первых, считал, что служба – необходимый будущему журналисту опыт. Во-вторых, он тогда тяжело переживал разрыв с любимой девушкой, и в уходе в армию видел возможность избавиться от этой тупой ноющей боли. В общем, служить так служить. Правда, на деле все обернулось не совсем так, как он планировал. Предположительно Костя должен был отправиться в пограничные войска, куда-то на юг. Новобранцев погрузили в поезд и повезли в Ингушетию, якобы служить на границе с Грузией. Но тут началась вторая чеченская кампания, и Чечня, и без того вечно тлеющая, вспыхнула как коробок спичек. Весь Костин взвод без каких-либо объяснений просто «влили» в какую-то роту, которую направили прямиком в Чечню – наводить конституционный порядок. Костя, конечно, мог напрячь военные связи по отцовской линии или эфэсбэшные по линии Разбирина и сменить горячую точку на что-то более «прохладное», но, во-первых, не в его правилах было кого-то о чем-то просить. Во-вторых, он воспринял это как некий знак свыше – в Чечне он мог бы попробовать разузнать что-то насчет отца. В общем, матери Костя ничего говорить не стал, просто позвонил, сказал, что служит на границе с Казахстаном, что все у него тип-топ и пусть не волнуется. На исходе первого месяца в Чечне командир роты майор Мякишев неожиданно поинтересовался у Кости: мол, а вы, Константин Глебович, не сын ли военного инспектора, полковника Глеба Васильева? Оказалось, что Костиного отца он неплохо знал. Дружить не дружили, но хорошими знакомыми были. После чего Мякишев предложил Косте перейти в разведку. Заодно, сказал он, может, выяснишь что об отце. Костя согласился.

А через полгода службы информация о том, что сын в Чечне, дошла и до Костиной мамы. Может, через Мякишева, а может, еще как. В общем, та сразу подняла крик и связалась с Разбириным. Последний вычислил местонахождение Кости и предложил тому перейти под крыло ФСБ, тем более опыт военной разведки у Кости уже кое-какой был. Костя подумал и согласился – карьера журналиста была пока еще в тумане, а тут конкретное предложение. Так и оказался в ФСБ.

Про отца же Костя все это время помнил и отчаянно выцарапывал любые сведения насчет его гибели. Но чем яростнее пытался навести ясность, тем чаще натыкался на туман.

Одни говорили, что Костиного отца взорвали чеченские боевики по наводке – мол, за какого-то своего командира мстили. Другие говорили, что взорвали свои же – Костин отец вроде приторговывал казенным обмундированием (по тем временам это считалось вполне нормальным бизнесом), кого-то «кинул», вот его и «убрали». Причем то ли свои (конкуренты), то ли чеченцы, непонятно. Были и такие, которые говорили, что он своими инспекциями сильно кому-то насолил, ну а дальше – война все спишет, как говорится. Единственное, что Костя выяснил наверняка, – это то, что отец погиб. Были найдены и именной пистолет отца, и его серебряный портсигар. Последний нашли у боевика, который купил его у другого боевика, утверждавшего, что снял его с трупа. Но тот «другой» и сам на тот момент стал трупом, так что допросить его насчет деталей было затруднительно. В общем, эту страницу Костя довольно быстро закрыл и больше к ней не возвращался.

Совсем другое дело – сама служба. Тут Косте потребовалось гораздо больше времени, чтобы понять, что к чему.

История Чечни и прочая культурологическая лабуда поначалу его не особо волновали. Он приехал туда, как он думал, наводить порядок, приехал с устоявшимся набором стереотипов и вникать в тонкости не собирался. Все изменилось, когда Мякишев определил его в разведку. Тогда разведка представляла собой довольно жалкое зрелище: правая рука не знала, что делает левая, разведывательная техника в нужных объемах либо отсутствовала, либо безнадежно устарела, а пришедшие профессионалы пытались приладить афганский опыт к чеченским реалиям и терпели неудачи. Так что Косте приходилось рассчитывать на собственные мозги и силы. Обладавший почти звериным чутьем на опасность, он быстро стал для остальных солдат чем-то вроде талисмана, а такой статус на войне, где нет никаких правил и законов, повыше многих громких званий. Статус этот, впрочем, имел и оборотную сторону. Его удачливостью часто пользовались, посылая с разведгруппой в труднодоступные районы, и не ожидали ничего, кроме положительного результата. Костя принимал это как должное: в конце концов, война – штука непредсказуемая: можно бродить под носом у боевиков и ничего, а можно месяцами не покидать расположение части, а потом выехать на пару часов за новым снаряжением и схлопотать пулю. «Чехи» ему не то чтобы не нравились, а просто не вызывали никаких эмоций. Для особой любви причин не было, ясен пень, а для бездумной животной злости Костя был слишком рассудителен. В душе он понимал, что тому, кто зол и недалек, воевать в чем-то проще – однозначность экономит душевные силы. Убили боевого товарища – мочи всех подряд. А что этот боевой товарищ на гражданке мог запросто тебя за дорогие наручные часы в темном переулке порешить – это в расчет не принималось. Со мной заодно воюет – значит, товарищ. Это мучило Костю. Ему претило боевое братство по факту. Сколько раз он видел этих братьев по оружию обкурившимися до потери пульса или блюющими от перебора спиртного у колес БТРа, столько раз ему становилось тошно от мысли, что кто-то из них завтра будет хлопать Костю по спине, приговаривая: «Ты ж брат мне, бля!», а Костя будет кисло улыбаться в ответ, не решаясь высказать все, что думает по поводу этого родства. Блядская интеллигентность! Но на войне нельзя быть самому по себе – Рэмбо здесь не выживают. И потому, слава богу, были и другие – те, кому Костя мог доверить свою жизнь и при этом не обливать их униформу слезами благодарности на следующий день. Этих других было немного, и все они, как правило, были такими же молчунами, как и он сам. Они не лезли с братскими объятиями после первого глотка водки – делали свое дело, и всё. Возможно, они тоже не задавали себе лишних вопросов, но не потому, что у них они не возникали, а потому что так им было легче. Когда убивали их, становилось тошно до одурения. Несправедливость казалась особенно горькой. Но это были свои. Русские. Среди них Костя, по крайней мере, мог провести дифференциацию. С «чехами» было сложнее. Хотя с ними тоже приходилось вступать в контакт, а стало быть, и проникать в их психологию. Те, кто помоложе, были горячими, импульсивными, непримиримыми. Те, кто повзрослее, – осторожными, холодными, злопамятными. Те, кто постарше, – рассудительными, спокойными, но как будто себе на уме. Конечно, это так, поверхностно. Тем более что любая молодость тяготеет к импульсивности, любая зрелость к сдержанности и осторожности, а любая старость к спокойствию и замкнутости. Но у «чехов» это все было как будто под увеличительным стеклом. Если эмоционален, то до потери контроля, если осторожен, то до хитрости, если замкнут, то до отрешенности. Все, от мала до велика, твердили о традициях. Все, от мала до велика, имели оружие. Все «через губу» говорили о русских. «Через губу» – это в лучшем случае.

Конечно, Костя тогда был еще невероятно наивен и потому исходил из самых поверхностных представлений о войне. Вот «чехи». Они борются за независимость, они хотят освободиться от России, жить по своим законам. Они зверствуют, но на войне как на войне. А вот русские. Они защищают закон, они борются против сепаратистов и террористов, они тоже часто перегибают палку, но так приходится поступать всем, кто борется с терроризмом, – попробуй отличи мирного жителя от немирного. А тут любой ребенок с автоматом бегает. Сегодня такая «мирная» семья сидит и пьет чай, а завтра их родственника-боевика подстрелят федералы, и они прямо из-за стола пойдут в горы предлагать боевикам свою помощь.

В общем, как-то так.

Конец этим глупым иллюзиям пришел раньше, чем Костя ожидал. Он тогда перешел в ФСБ и стал интересоваться историей Чечни и чеченцев, пытаясь заглянуть в «национальный характер». Должна же быть у народа какая-то характерная и всеопределяющая черта.

Для начала он попытался узнать у тех, кто воюет, или просто местных жителей (хотя, как уже было сказано, «простые местные» здесь легко превращались в «непростых боевиков»), чего они собственно хотят. И пришел в недоумение. Никто из них ничего не мог толком объяснить. От импульсивных он слышал: «Чтоб вы все сдохли», от зрелых: «Чтоб вы все ушли», от мудрых: «Чтоб войны не было». При этом, что конкретно даст им эта мифическая независимость, никто не мог объяснить. Ислам? Вот вам ислам. Чеченский язык? Да кто ж спорит! Шариат, совет старейшин, многоженство? Так все это и при советской власти существовало – пусть и не всегда гласно, но ведь никто не жаловался. А может, вы хотите суверенитет, чтобы самостоятельно вести торговлю? А что продавать будете? Козью шерсть? Ага. На этом, конечно, далеко уедешь. А может, нефть? Да сами же прекрасно понимаете, что не будет здесь никогда Арабских Эмиратов. Ну вот. Вы же – пастухи, охотники и воины. Горцы, одним словом. Может, курорты понастроите? И кто сюда будет приезжать? Не смешите мои сапоги. Представить Чечню в качестве курорта Косте было так же сложно, как Россию без воровства, пьянства и взяточничества.

Что касается ненависти к русским, то, во-первых, она никак не объяснялась (кроме все той же верности идеалам Шамиля и ненависти к любившему перемещать народы Сталину), то есть носила иррациональный первобытный характер. Во-вторых, плохо скрывалась. Каждый раз, когда Костя пытался пробиться сквозь толщу этих иррациональных представлений о мире, он натыкался на остекленевший взгляд и презрительную улыбку в стиле «ничего вы, русские, не понимаете». И чем больше Костя думал об этом взгляде, тем соблазнительнее казалась ему простая мысль, что, может, и нет ничего за этим взглядом – просто темная пустота, в которой булькает бесконечная раскаленная лава ненависти к тем, кто другой. Может, и живут они только этой лавой, питает она их, что ли.

И горе тому, кто эту лаву захочет на вкус попробовать, – воины из чеченцев знатные. Регулярную армию, правда, не соберешь – дисциплина с менталитетом не сочетается, – а партизанить будут до последнего патрона. Может, этим наблюдением и ограничился бы Костя, но случайная встреча на чеченском перепутье приоткрыла ему некую более вескую суть.

Незадолго до перевода из Чечни под непосредственное крыло Разбирина Костя получил приказ найти и доставить двух русских дезертиров-срочников, которые, как стало известно, прячутся в Грозном. Прятались они, как ни странно, у коренного чеченца, некоего Ахмеда, бывшего учителя рисования. Ахмед был человеком мирным. Повоевав в свое время у Дудаева, он быстро разочаровался как в целях, так и в средствах этой войны. Вернулся домой в Грозный. Тем более что семья у него большая, и, кроме Ахмеда, заботиться о ней никакой Дудаев не собирался. Какие-то связи с военных времен остались, но он ими не хвастал, да и повода не было. И так случилось, что гостил он как-то у тестя в горах, а у того работали (от слова «раб») двое русских ребят. Зеленые и неопытные, они чуть ли не в первую неделю службы попали под обстрел – ехали в составе небольшой колонны. При первом взрыве побросали автоматы и рванули куда глаза глядят. Как выяснилось, не зря. Из той колонны в живых никого не осталось: кого на месте убило, кого боевики добили. Сбежавшие прибились к Ахмедову тестю. Тот был человек не злобный, мог бы и отпустить, но лишние рабочие руки ему были очень даже нужны. Пообещав скорое освобождение, об обещании он быстро «забыл». С выкупом связываться не хотел – пришлось бы делиться, посредников нанимать, в общем, боль головная, тем более что беден он не был, а в хозяйстве ребята пришлись кстати. Над пацанами не издевался, уши не резал, не калечил, не насиловал. Но и свободы не давал. И сидеть бы им у него до второго пришествия, если бы не Ахмед. Перепуганные пацаны со слезами стали умолять его переправить их домой, плакали, звали матерей. Ахмед ничем особо не рисковал: срочники не контрактники, их в Чечне и за солдат-то не считают: так, мясо молодое на убой привели. Упросил тестя отпустить пацанов с ним, сколько ж можно рабов держать? Тот Ахмеда уважал и любил, спорить не стал, поохал, поохал, да и махнул рукой. И вот теперь они жили в Грозном. В Россию переправить было не так-то просто – либо снова на боевиков нарвешься, либо (что вероятнее) свои же на первом блокпосту за жабры возьмут. Поэтому Ахмед попытался вызвать матерей этих пацанов – мать сына от любого наряда отобьет. Пока матери собирались в путь, у одного из пацанов не выдержали нервы – рванул в Россию пешком, но тут же в Грозном нарвался на патруль. Те посадили парня до выяснения обстоятельств. Он сопротивления не оказал. Даже про приятеля рассказал – вот только адрес не выдал, сказал, мол, прятались где придется. Но когда его стали переводить в другое помещение, парень проявил чудеса ловкости и скрылся. Вернулся обратно к Ахмеду. Теперь сидел в подполе с приятелем и дрожал.

К делу тут же подключилась ФСБ. Шило в мешке не утаишь, а слухами земля полнится. На Ахмеда стукнул кто-то жадный, и вот уже Костю с двумя помощниками направляют по адресу – арестовывать дезертиров.

Увидев Костю во всеоружии, Ахмед спорить не стал – зачем на рожон лезть? Костя же, увидев, что перед ним человек мирный, к силе и не думал прибегать. Его пригласили к столу как гостя. Он сел – торопиться было некуда. И завели они с Ахмедом разговор – о том о сем, о войне, о русских, о чеченцах и даже об искусстве. Нет, не стал Косте ближе или понятнее чеченский народ, но он вдруг с удивлением заметил, что как будто слышит его Ахмед, и он Ахмеда слышит. И как будто даже не с чеченцем он вовсе говорит. Это было так, словно инопланетянин, спустившийся на Землю, вдруг смог представить, как он выглядит в глазах землян. А это ведь так же сложно, как землянину представить, насколько странно выглядит он со стороны – с неуклюжими четырьмя конечностями, странной тыквой, венчающей туловище и именующейся головой, с глазами, расположенными почему-то только на одной стороне головы, и прочими «несуразностями». Причем увидели себя со стороны как будто оба: и Ахмед, и Костя.

В какой-то момент Костя решил задать свой наивный вопрос хозяину – за что, мол, борются чеченцы. Сначала Ахмед вопроса не понял, хотя говорил по-русски прекрасно. А когда понял, рассмеялся хриплым гортанным смехом.

– Как за что?! За войну и борются. Война – это хлеб. Взрослый чеченец – это воин. Он привык воевать.

– То есть, выходит, война – это цель и средство в одном флаконе? – смутился Костя. – Война за войну?

Ахмед ничего не сказал, только пожал плечами.

А Костя с досадой подумал, что до такой простой истины мог бы и сам дойти. Единственным оправданием своей наивности он мог считать только то, что понимание войны у русских и чеченцев слишком разное. Это-то и сбило его с толку. Для русских война – понятие исключительное, драматичное, отсюда и пафос. Для чеченцев – обыденное, естественное, отсюда и простота с деловитостью. Если бы Костя разул глаза чуть раньше и внимательнее отнесся к некоторым историческим деталям, то и без помощи Ахмеда заметил бы, что для чеченцев, как, собственно, и для всех горцев война была сродни средневековым набегам. Что-то типа Золотой Орды. Даже знаменитый «Чеченский конный полк», состоявший из ингушей и чеченцев и входивший в состав пресловутой «Дикой дивизии», что воевала за царя в Первую мировую, заработал наряду с похвалами за храбрость и патриотизм такую критику, что, как говорится, с такими друзьями и врагов не надо. Никакую дисциплину так называемые всадники не терпели и не уважали, у мирного населения неприятельской страны все что могли воровали или отнимали силой, а сдавшимся в плен просто-напросто рубили головы. Кроме того, продавали и обменивали казенное оружие как свое личное. С тех пор эти средневековые представления о войне у чеченцев не сильно изменились. Они по-прежнему воюют за добычу. А вовсе не за независимость, как любят внушать простодушным и недалеким европейцам. Получи они эту независимость, они бы просто продолжили набеги на соседние регионы. Вкус добычи – как вкус крови для акулы: раз почувствовал – уже не оторвешься. Но теперь, когда Россия все прочнее вязла в их горах и ущельях, о том, что будет (или было бы) потом, никто в Чечне и не думал. Зачем думать о хлебе насущном, когда он сам в руки идет? Война была их заработком. Не приработком, как у русских военачальников, которые сегодня здесь, завтра там, а стабильным доходом. На войну ходили как на работу. И русских контрактников они ненавидели больше срочников, потому что в них видели самих себя: жестоких, беспринципных, жадных до добычи. Неудивительно, что при таком ведении войны и русские, склонные ко всем вышеперечисленным порокам, от недисциплинированности до воровства, легко переняли эту манеру ведения войны – разве что рабов-заложников не держали. Да и то, как посмотреть.

«Черт! Неужели я оказался простодушнее среднего европейского бюргера?» – подумал Костя с раздражением, но решил не останавливаться на достигнутом.

– Но если чеченцы воюют как дышат, – спросил он у Ахмеда, – то как же объяснить, что в СССР Чечня была спокойным регионом?

Ахмед усмехнулся.

– Чеченец уважает силу. Пускай не любит, но уважает. Это единственное, с чем он готов хотя бы на время смириться. Советский Союз не стал бы возиться с Чечней, как возится Россия. Он бы плюнул на все мировые вопли и просто разбомбил все к чертям собачьим.

Или переселил бы весь народ куда-нибудь, как уже было. Но тогда все это было не нужно. Тогда в Чечне КГБ плотно отслеживал всякий сепаратизм и давил его на корню. Знал, что ребенок непоседлив. А после развала Союза Россия слишком увлеклась своими проблемами. И не заметила, что непослушное дитя уже начало уползать в сторону.

– Но если КГБ давил, значит, и ФСБ может.

Ахмед покачал головой.

– Теперь поздно. Да и война другая. КГБ стоял на страже безопасности. А ФСБ… – он презрительно усмехнулся, – ФСБ ловит дезертиров.

– Ну и что? – пропустил колкость мимо ушей Костя. – КГБ бы тоже ловил дезертиров и.

– Ты знаешь, что с ними будет? – перебил его Ахмед, мотнув головой куда-то в сторону.

Костя кивнул. Еще бы не знать. Пацанам грозил трибунал.

– А ты знаешь, что их колонну подставили?

– В каком смысле?

– В том смысле, что информацию о колонне слили боевикам заранее, потому что техника, на которой эти пацаны ехали, была уже продана чеченцам. И деньги давно были выплачены. Деньги немаленькие. За такие не «кидают». Несколько новеньких БТРов плюс оружие, от калашей до ракетных установок. Только не спрашивай меня, откуда я это знаю. Знаю, и всё. Сопровождающие колонну были зелеными пацанами – такие разбегаются при первых выстрелах. Тут гадать не надо. Стреляли, кстати, только по людям. Технику зря не царапали. А ребят всех положили. Их жизни продали вместе с техникой. Правда, техника стоит денег, а их жизни – так… необходимая упаковка. Ты, когда телевизор покупаешь, не думаешь о том, сколько стоит коробка. Коробка – мусор. Как телевизор распакуешь, так ее и выкинешь. Вот и пацанов этих так же. Разыграли небольшой спектакль. А ты их сейчас арестуешь и под суд отдашь. Их, конечно, обзовут дезертирами, много высоких слов наговорят: о чести, брошенном оружии и прочее. Впаяют пару лет. И они будут сидеть. Хотя и этому будут рады, потому что живы. А те, кто с ними ехал, те уже даже сидеть никогда не будут. Они будут там, в ущелье валяться, пока их кости не истлеют. А какой-нибудь генерал построит себе новую дачу. А когда его переведут в тыл, будет приглашать на эту дачу боевых товарищей на шашлыки. И поднимут они тост за простых русских ребят, которые сложили головы на той ужасной войне. А эти двое будут в тюрьме вариться. Или париться. Как там у вас говорят? А потом выйдут, полные любви и уважения к правосудию. Но сейчас они здесь. В подвале. И ты пришел их забрать. Ну что же. Забирай.

Повисла пауза.

«Хорошенькое "забирай" после такого монолога», – мысленно хмыкнул Костя. Спорить не хотелось, да и о чем?

Яснее ясного он вдруг понял степень собственной наивности, если не сказать слепоты. Конечно, вокруг идет игра. Только игра эта странная и совсем для Кости не увлекательная. Потому что играет не он. Играют другие. И играют им.

После этого разговора с Ахмедом Костя постарался пересмотреть свои взгляды. Но чем пристальнее он вглядывался в тех, на чьей стороне играет, чем скрупулезнее изучал правила этой игры, чем старательнее пытался постигнуть логику происходящего, тем чаще ему хотелось выйти из игры к чертовой матери или, на худой конец, быстрее проиграть, лишь бы все это закончилось. Он вдруг понял, что слишком скептичен и рассудителен, что никаких правил нет – какие там, к черту, правила, если один шахматист пытается двигать фигурками по доске, а другой норовит укокошить соперника этой доской? Но самое страшное – он понял, что ни у одной из сторон нет реалистичного понимания цели игры. То есть победы. Только дураки считают, что главное – не победа, а участие. Настоящий игрок всегда играет ради победы. Проблема в том, что в идеале победа всегда подразумевает торжество справедливости, истины или, на худой конец, здравого смысла. Но в игре, что происходила там, победа ничего из вышеперечисленного не подразумевала. Правила игры все время менялись, цель все больше превращалась в фикцию, а время игры безбожно растягивалось. Чины повыше зарабатывали деньги, рядовые за эти деньги умирали. Игра на поверку оказалась бизнесом, игроки – партнерами, а пешки, образно выражаясь, курьерами, которые, рискуя жизнью и свободой, перевозят в желудке пакетики с героином, чтобы кому-то там слаще жилось. Дурацкая торговля оружием, принципами, идеалами и людьми. В общем-то, тоже игра, но с какой же убогой целью!

Но это позже. Тогда, у Ахмеда, он только начал постигать реальность, и потому задал всего один, последний вопрос:

– А зачем ты им помогал? – спросил Костя, глядя собеседнику прямо в глаза. – Не из любви же к русским? Ты, поди, нас так же ненавидишь, как и все чеченцы.

– Нет, не из любви, – покачал головой Ахмед.

– И не из корысти, – добавил Костя.

– И не из корысти, – эхом отозвался Ахмед.

– А зачем?

Костя уже приготовился к привычному «Вам, русским, не понять» или «Так Аллаху было угодно», но Ахмед ответил неожиданно. И просто.

– Понимаешь. Вдруг и мой сын когда-то в России застрянет. Пускай и ему тогда встретится кто-то вроде меня.

В этом ответе было что-то иррациональное, может, даже наивное. Но то была иррациональность особого рода – такую Костя не встречал у других чеченцев. У них она носила характер первобытный, животный. У Ахмеда – человеческий, человечный. Где тут граница, Костя и сам не понимал. Только ему вдруг отчаянно захотелось не уступить Ахмеду в этой иррациональности. Ему показалось, что в этом будет знак какого-то понимания между ними. Именно между ними. А не между народами. Потому что в тот момент они не были представителями русского и чеченского народов. Они были представителями какой-то одной группы людей, которые вечно будут одиноки, и среди своих, и среди чужих. Они были учителем рисования и журналистом, которые сидели друг напротив друга и беседовали. Они были то ли выше своих народов, то ли просто слегка им чужие. И это откровение показалось для Кости гораздо более горьким, чем дележ чужого имущества, гордо именующийся «войной».

Костя уехал, оставив дезертиров там, где они сидели, – в подвале. Наряду, что прибыл с ним, сказал, что пацанов у Ахмеда нет. Так и в рапорте написал, мол, вышеуказанные лица не обнаружены.

А потом был мат-перемат, который ему достался от начальства. Оказалось, эти пацаны были срочно нужны для очередного шоу под названием «ФСБ успешно борется с дезертирством». Обычная грызня между военными и эфэсбэшниками. Что-то где-то не поделили. Тоже, видать, во что-то играли. Им нужны были новые пешки.

А потом Костя перебрался к Разбирину в Москву. Закончил журфак. И до какого-то момента старался не позволять своему азарту брать верх над рассудком. Каждое порученное дело он старательно изучал, чтобы не оказаться очередной пешкой в чьей-то игре.

И надо же было такому случиться, что он вляпался в эту мутную кашу под названием «Район».

Костя сидел в своей новой квартире, смотрел в окно и думал о Хлыстове, Оганесяне и Гремлине. К горлу ядовитой кислотой подступал знакомый привкус чьей-то чужой игры.