Костя натягивал джинсы, тряся головой от недосыпа, прыгая и чертыхаясь. Параллельно он то начинал застилать кровать, то бежал на кухню и принимался готовить омлет. Ему казалось, что такая экзальтированная активность отвлечет его от неприятных мыслей. Лену он разбудил двадцать минут назад, но с тех пор она так и не вышла из комнаты.

– Ленка! – крикнул он, натягивая носки. – Ну что ты там копаешься? Мы же в школу опоздаем!

Надев рубашку, Костя снова забежал на кухню.

Омлет безнадежно пригорал. Костя, чертыхаясь, торопливо выключил конфорку и сдернул сковородку с плиты.

– Лена! Что происходит, в конце концов? Я дождусь какой-нибудь реакции сегодня?

Ответа снова не последовало, и он заглянул в комнату дочки. Та лежала под одеялом и вставать явно не собиралась.

– Это что такое?! – удивился Костя. – Ну-ка, быстро подъем. Или без завтрака в школу пойдешь.

– Я и без завтрака и с завтраком в школу не пойду, – ответила Лена и отвернулась к стенке.

– Как это? – опешил Костя. – Это что еще за новости? А?

Он присел на кровать и легонько потормошил Лену за плечо.

– Э-эй! Я с тобой говорю. Почему это ты не пойдешь?

– Потому что там Ринат.

– Какой Ринат?

– Такой. Он дразнится. И обзывается.

– Как обзывается?

– Русской обзывает.

– Как? – растерянно переспросил Костя, решив, что ослышался.

– Русской, – ответила Лена, по-прежнему лежа лицом в стену.

– А в чем оскорбление-то?

– Да, но он это так говорит… я не знаю…

– А он не русский, что ли?

– Он нет.

– Ничего не понимаю. А кроме того, что ты «русская», он ничего не говорит?

– Да нет… ну так, толкнет иногда, и все.

– А других?

– И других обзывает.

– Как?

– Русскими.

Костя понял, что ничего не понял. Конечно, какая-то логика в этом была, но логика довольно путаная. Если, объективно говоря, «нерусский» не является оскорблением (а почему, собственно, американец должен оскорбиться, что его назовут нерусским?), то слово «русский» тоже не может быть оскорблением. С другой стороны, «нерусский» все ж таки может быть оскорблением, если его употребить в связке, скажем, со словом «морда» – например, «морда нерусская». Но можно ли в таком случае считать оскорблением «морда русская»? Прилагательное не усиливает слово «морда», а скорее нивелирует его. В отличие от первого случая. Впрочем, к черту филологию.

– Хорошо, – сказал Костя, сдернув одеяло с дочки, – вставай. Я обещаю, что это больше не повторится.

Ленка повернула лицо и, театрально вздохнув, опустила ноги на пол.

В школе Костя отвел Ленку в класс, а сам пошел искать директора. Но директорский кабинет был закрыт, и дежурная нянечка, заметив молодого человека, дергающего ручку, пояснила, что директор на каком-то совещании и вернется не скоро. Тогда Костя направился в кабинет завуча, что по соседству с директорским, но тот тоже оказался запертым.

– Там тоже никого, – сказала все та же дежурная. – Ремонт там.

– Ну хорошо, ремонт, – начал злиться Костя, – а мне тогда куда идти?

– А вам кто нужен?

– Ну если директора нет, то хотя бы завуч. Если завуча нет, то замзавуча. Если замзавуча нет, то замзамзавуча.

«Зря я так раздражаюсь, – мысленно одернул себя Костя, – бабка-то тут ни при чем».

– А вы в медицинский кабинет идите, – совершенно не обидевшись на «замзамзавуча», откликнулась дежурная. – Вон та дверь слева по коридору, а я вам пока Валентину Федоровну поищу.

И она зашаркала прочь.

Зайдя в медкабинет, Костя сначала присел на один из многочисленных стульев, выставленных по периметру комнаты, но через две минуты почувствовал, что сидеть больше не может. Он встал и начал ходить по кабинету взад и вперед. Потом стал бродить вокруг стоматологического кресла, стоявшего в центре комнаты. Затем подошел к окну. За окном был школьный двор, но сейчас он пустовал – первый урок уже начался.

Костя постучал пальцами по подоконнику. Затем принялся изучать настенные плакаты, посвященные большей частью почему-то именно стоматологическим проблемам. Кариес, пародонтоз и прочие неприятности полости рта были представлены на этих плакатах в виде мультяшных картинок и аляповатых четверостиший. Например, проблема пломбирования представала детскому взору следующим образом. В центре композиции располагается рот, в котором явно недоставало одного зуба. Последний убегал в нижний правый угол плаката. При этом он хитро подмигивал зрителю, как будто говорил: «Посмотрим, как вы без меня». В левой части композиции была нарисована пломба (как должна изображаться пломба, автор, видимо, не очень понимал и потому нарисовал белый квадрат, на котором просто написано: «Пломба»). Пломба тоже улыбалась, но не хитро, как убежавший зуб, а добродушно и открыто. То, что и у пломбы есть свой рот, должно было, вероятно, удивить всякого любознательного малыша. Тем более что зубов во рту у пломбы не наблюдалось. Комментарий в виде четверостишия был следующий:

Костю умилила строчка «Вставим пломбы там и тут». Этой фразой автор явно готовил бедного ребенка к печальному факту, что пломб в его жизни будет много, и нечего по этому поводу нюни распускать. «А пломбы всё ставят и ставят, а зубы бегут и бегут», – мысленно переделал известные поэтические строки на стоматологический лад Костя. Но все это было бы мило и забавно, если бы не еще один плакатик, висевший рядом. На нем был все тот же призыв чистить зубы и лечить пародонтоз и кариес, но картинка. Картинка была запредельной. На ней вышеупомянутые болезни изображались в виде бесформенных человечков, которые живут во рту. Один, в кепке-аэродроме, с большими усами и с надписью «КАРИЕС» на груди, стоит за прилавком, где выставлены детские зубки, и на каждом стоит ценник. Пафос картинки понятен – вот, мол, как болезни лишают нас зубов, но кавказская внешность усатого продавца смущала. К тому же диковато выглядело то, что он эти зубы еще и продает. То есть наживается. «М-да, – подумал Костя, – до дружбы народов здесь еще срать и срать».

В этот момент в кабинет вошла завуч. На ней был строгий бордовый костюм, а на голове возвышалась допотопная укладка, которую во времена Костиного детства школьники называли «вшивый домик».

– Здравствуйте, – сказала завуч дружелюбно и протянула руку для пожатия. – Извините, что не могу принять вас у себя. Ремонт.

На слове «ремонт» она развела руками и тут же проверила сохранность прически легким прикосновением пальцев.

– Ничего страшного, – сказал Костя и сел на стул у стены.

Завуч села на стул напротив.

– Меня зовут Константин. Я отец Лены Васильевой.

– Леночки? А-а. Ну что же… девочка хорошая, прилежная. У нас с ней проблем нет.

– Зато у нее есть проблемы, – сказал Костя и с досадой подумал, что это прозвучало резче, чем он того хотел.

– С нами? – удивилась завуч, несколько наигранно приподняв брови.

Костя вздохнул и попытался изложить суть претензии, хотя это далось ему нелегко – «чувства к делу не пришьешь», как любил говаривать Разбирин. Однако завуч поняла Костю с полуслова.

Вот только реакция ее была не такой, какую ожидал Костя.

– А что вы хотите, чтобы я сделала? – с легкой усмешкой спросила она его.

– А вы считаете, что ничего делать не надо?

Костя почувствовал, что снова говорит излишне агрессивно, но сдерживать себя уже не хотел.

– Послушайте, – ответила завуч и вдохнула. – В ее классе двадцать три человека. Из них почти три четверти – дети выходцев с Кавказа, с Востока, из Китая, черт-те откуда, уж извините за такую неполиткорректную приставку. Но вы как русский меня поймете.

– И что?

– Ничего, – удивилась она. – Они сбиваются в свои компании, создают свою территорию. Ничего удивительного, что остальные чувствуют себя меньшинством. И потом не забывайте, что в национальных вопросах мы особенно уязвимы – у нас штат укомплектован наполовину из учителей разных национальностей. А где, я вас спрашиваю, мне других за ту же зарплату найти?

– Ну хорошо, а мне-то, мне-то что делать?!

– А мне?

Завуч помолчала, затем пожала плечами и добавила:

– Ищите другую школу.

– Я?! – возмутился Костя. — Я должен искать другую школу?!

– Послушайте, Константин, вы взрослый человек. Ситуация по нынешним временам вполне обычная. В конце концов, поверьте, бывает и хуже. Вон, в 23-й школе процент соотношения еще хуже. В восьмом классе всего один русский.

И ничего. Опять же, я, конечно, могу поговорить с классом, попросить их быть терпимее, но дети это воспримут как ябедничество со стороны Лены, а это приведет к гораздо более неприятным последствиям. Вы этого хотите? И потом… ее же никто не бьет.

Костя почувствовал, что в голове у него что-то закипело, и он решил промолчать, дав себе несколько секунд, чтобы остыть.

– Простите, просто я вас раньше не видела. Я все больше с Леночкиной мамой. Вероника, кажется.

– Да, Вероника, – сказал Костя сквозь зубы.

Завуч кивнула, порадовавшись собственной памяти.

– Очень милая женщина. С ней все в порядке? – искусственно взволнованно спросила завуч, чуть наклонившись вперед.

– Нет... то есть да... с ней все в порядке...

Посвящать завуча в семейные дела почему-то не хотелось.

В этот момент заверещал звонок на перемену, и Костя, сухо попрощавшись, вскочил и вышел в коридор, оставив за спиной недоумевающую женщину.

Широкими шагами он двинулся по направлению к кабинету, где сидел Ленкин класс.

Подойдя ближе, Костя увидел, что дверь кабинета уже распахнулась и оттуда с дикими воплями вылетает стая учеников. Вывалившись, как разваренные пельмени из закипевшей кастрюли, они понеслись по вестибюлю школы, словно рвались к какой-то одним им ведомой цели, хотя на самом деле никакой цели не было. Им важно было не «куда», а «откуда». А сорок пять минут для второклассника – это почти убийственное сдерживание бьющей через край энергии. Костя внимательно вглядывался в пролетающих мимо него детей. Как выглядит Ринат, он не знал, но счастья можно было попытать.

– Стоять, – схватил он одного из мальчишек за плечо. – Ты Ринат?

– Нет, – махнул тот рукой, – я Тенгиз.

Костя отпустил его и схватил следующего, кто, по его мнению, мог бы быть Ринатом.

– Ты Ринат?

– Я? Не, я Ваня.

– Ваня? – удивился Костя несоответствию русского имени и отчаянно южной внешности паренька. – Ладно. Слушай, Ваня, а покажи мне, кто тут Ринат.

Смуглый Ваня завертел головой в разные стороны, словно она была на шарнирах.

– А вон он, – вытянул он руку в сторону одного из бегущих.

Костя отпустил Ваню и бросился догонять Рината. Поймать того удалось только у дверей туалета.

– Ринат? – спросил Костя, легонько дернув темноволосого парнишку за плечо.

– Ну, – сказал тот развязно, недоверчиво развернувшись лицом к незнакомому мужчине. – Че надо?

– Ишь ты, деловой, – усмехнулся Костя и присел на корточки. – А я тебе сейчас скажу, «че надо». А ты меня очень внимательно слушай. Лену знаешь?

– Ну.

– Баранки гну, – твердо, но без агрессии сказал Костя, по-прежнему держа Рината за плечо и даже слегка сдавливая его по мере разговора. – Лена – это моя дочка. Так вот. Если она мне хоть раз на тебя пожалуется, что ты ее обозвал, толкнул, поставил подножку или кому-то из своих приятелей сказал, чтобы они это сделали, и все такое прочее, то я, друг мой Ринат, сделаю очень плохо. Тебе. Или твоим родителям. Я доступно говорю? Так что даю установку на ближайшие десять лет, а желательно и на всю жизнь: сделай так, чтобы Лена, приходя домой, не говорила, что ее дразнят или обижают. Русский язык понимаешь?

Ринат, чувствуя, что разговор серьезный, промолчал.

– По глазам вижу, что понимаешь, – сказал Костя и нарочито заботливо поправил загнувшийся ворот рубашки Рината.

В этот момент он заметил идущую по коридору Лену. Она оживленно болтала с подружкой. У Кости возникло желание подвести ту для пущей наглядности, но потом он передумал и встал в полный рост.

– А теперь ступай. С Аллахом или кто там у вас.

И он легонько хлопнул Рината по плечу.

– Давай,дорогой.

Ринат напряженно посмотрел Косте в глаза, но ничего не сказал. А затем побежал, то и дело оборачиваясь на глядящего ему вслед Костю.

Сначала Костя ждал от него какой-то реакции типа высунутого языка или среднего пальца, но Ринат добежал до двери туалета, ничего не показав.

Болтающая с подругой Лена прошла мимо, не заметив папу.

Костя посмотрел на часы. От школы до работы минут сорок езды. Все нормально.