Никогда позднее не слыхал я музыки, столь лишенной чего бы то ни было человеческого, столь бесстыдной, как музыка военного оркестра, задававшая темп и ритм людскому потоку, который, протискиваясь между кофейными домиками, двигался по «аллее сплетен» в Зоологическом саду. Сегодня я понимаю, что придавало ему столь мощную силу. Не было у берлинцев иной, более высокой школы любви, кроме этой аллеи, проходившей мимо песчаных площадок с зебрами и антилопами гну, мимо вольеров с обрубками деревьев и со скалами, на которых гнездились стервятники и кондоры, мимо зловонных клеток с волками и водоемов, где выводили птенцов пеликаны и цапли. Крики и рев зверей вторгались в гром литавр и барабанов. Таким был воздух над аллеей, где взгляд мальчишки впервые пытался нахально увязаться за какой-то шедшей мимо женщиной, тогда как сам он с жаром рассказывал что-то приятелю. И до того усердно было его старание не выдать себя ни голосом, ни взглядом, что сам он толком и не разглядел ту прохожую.

До этого дня он знал совсем другую духовую музыку. Эти два сорта музыки отличались разительно: здешняя зазывно вихлялась в духоте торговых палаток и лиственных крон, другая, из более давних времен, сверкала и ревела и застывала в холодном воздухе, словно под тонким стеклянным колпаком. Заманчиво доносившаяся с Острова Руссо, она вдохновляла катавшихся на коньках по озеру Нойзее выписывать восьмерки и пируэты. Я присоединился к этим конькобежцам еще тогда, когда ни сном ни духом не ведал, откуда у острова такое название, тем паче о хитростях его французского написания. Другие катки не шли в сравнение с этим – так удобно он был расположен, а еще того больше потому, что его жизнь была разной в разное время года. Ведь во что превращало лето другие катки? В теннисные корты. А здесь под далеко протянувшимися ветвями деревьев летом плескалось то самое озеро, которое в темной столовой у бабушки смотрело на меня из рамы. В те времена художники любили писать лабиринты его берегов. Зимой мы под звуки венского вальса скользили на коньках под мостами, на которых летом часто стояли, опершись на перила и глядя, как лодки лениво раздвигают темную воду. Неподалеку были извилистые дорожки и, главное, недоступные убежища – скамейки «только для взрослых». Они окружали площадки с детскими песочницами, где малыши копались в песке или пребывали в глубокой задумчивости, пока кто-нибудь не толкнет или не окликнет со скамьи гувернантка: поставив перед собой коляску, она сидела, уткнувшись в книжку, и, почти не поднимая глаз на своего подопечного, все же присматривала за ним.

Вот и все об этих берегах. В моей памяти озеро живет еще и в громыхании неуклюжих коньков, стучавших по дощатому настилу, непривычному после катанья по льду, и приносивших нас в павильончик, где топилась железная печь. Возле печи стояла скамейка, опустившись на нее и еще разок, напоследок оценив всю увесистость коньков, мы решались отстегнуть их. Когда, положив ногу на ногу, мы сбрасывали коньки, на пятках словно вырастали крылышки, и, скользя по обледенелому полу, мы выбирались на улицу. Музыка острова еще немного провожала меня домой.