И вдруг на моих глазах медленный тихий и низко струящийся ветер принимается отвеивать песок. Медленно, тихо, даже словно бы бережно. Легкое-легкое шуршание осыпающегося песка.

Я смотрю, как зачарованный.

Тихо длятся это странное шуршание, это осыпание, эта тихая работа ветра.

Мне начинает казаться, что все это производит кто-то, наделенный всеми чувствами и мыслями, подобными человеческим. Но он — не человек. Его чувства и мысли бестелесны в пространстве. Сейчас он тихо отвеивает песок.

Но кто он?

Неужели Бог? Ягве?

Нет, нет, этого не может быть. Я почему-то знаю, что Бог не стал бы ничего такого делать. Почему не стал бы? Да, почему?

Пытаюсь сам себе ответить. Песок осыпается с таким тихим шуршанием.

Бог. Бог не стал бы делать такую простую работу. Что еще? Этот кто-то, отвеивающий песок, он странный какой-то. Он знает, что сделал страшное; кажется, он хочет увидеть мое отчаяние, услышать мои вопли тоски и печали по умершим. Но он не зол. Это странно, но он не зол. В нем много какого-то живого и тихого любопытства, и он странный.

Бог не возьмется за такую простую работу, как отвеивание песка. Но Бог прост. Бог милует или карает. А этот, отвеивающий песок, он непонятный. Зачем он? Чего хочет? Мне кажется, с ним можно говорить и даже спорить можно с ним.

Я не чувствую страха. Мне вдруг передается это тихое любопытство. Вот сейчас не будет этих груд песка. Что я увижу? Цела ли посуда? Как будут выглядеть тела погибших рабов?

Вдруг я осознаю, что мысли мои — это дурно. Как я могу спокойно любопытствовать, глядя на погибших людей? Нет, это не мое любопытство. Я не таков. Это любопытство того, кто отвеивает песок, передалось мне.

Вот они, тела мертвых рабов. Скорченные предсмертным ужасом, скрюченные тела. Широко раскрытые красногубые рты, эти рты словно бы навеки застыли в гримасе последнего мучительного и бесполезного вдоха. Я вдруг с ужасом чувствую, что начинаю находить в этом страшном зрелище что-то смешное. Умершие смешны. Смешны гримасы их лиц, смешны застывшие корчи их тел.

Я тихо смеюсь.

Но почему я смеюсь? Ведь я знаю, что это жестоко и очень дурно — смеяться над умершими, над погибшими так страшно, даже если они рабы.

Но какие-то странные мысли одолевают меня. Эти мысли разлиты в воздухе, они заполнили пространство. А почему мне нельзя смеяться, думаю я. Почему я должен заставлять себя печалиться, когда мне хочется смеяться? Почему?

Проклятые мысли развиваются, не останавливаясь.

Должно быть, и мои братья и сестры, и все другие юноши и девушки мертвы. Я должен пойти и увидеть их мертвые тела. Это будет очень смешно. Мне самому не грозит уже больше никакая опасность. Я должен пойти и увидеть.

Но ведь я не должен так думать! Человек не должен так думать.

И новые мысли: а почему не должен? Кто запретил? Но ведь я знаю, кто запретил. Бог! Но почему я должен следовать каким бы то ни было запретам? Почему я не должен делать то, что мне хочется делать?

Никогда у меня не было таких мыслей. Они влекут и пугают. Еще немного и они запутают меня в свои ловушки, и мой страх окончательно покинет меня.

Но нет, этого нельзя, нельзя.

«Почему? А почему нельзя?» — коварно впивается в мозг.

— Нельзя, потому что нельзя!

О, я, кажется, отвечаю вслух. Кому?

— Нельзя, потому что нельзя! — повторяю громко, почти выкрикиваю. — В жизни человеческой должны быть такие «нельзя»; должны быть запреты, которые нельзя нарушать!

«Но почему? Почему нельзя?» — бьется в мозгу назойливой мухой.

Решительно отворачиваюсь от страшного зрелища трупов. Палатка разворочена, все умерло. Еще недавно все было живо.

Нет, я ни о чем не буду думать. Я найду братьев и сестер. Я хочу, хочу, чтобы они спаслись.

Но эти проклятые мысли!

А разве я хочу спасения братьев и сестер? Нет, нет, нет! Мне хочется увидеть их мертвыми и смеяться над мертвыми гримасами их лиц, над мертвыми застывшими корчами их тел. Мне интересно будет смотреть на все это. Я только заставляю себя испытывать чувства жалости, печали, боли. На самом деле ничего этого нет. Одни лишь любопытство и странный интерес, желание увидеть, увидеть.

Я не могу больше! Я должен идти. Я знаю, что когда идешь решительно вперед, все мысли отступают перед силой и уверенностью твоих движений.