Современная норвежская новелла

Беннеке Густав

Берг Бьёрг

Болстад Эйвин

Борген Юхан

Бьёрнсет Финн

Весос Тарьей

Вик Бьёрг

Вингер Одд

Гуннерсен Гуннар Буль

Евер Юн

Кристов Сульвей

Люнде Гуннар

Мюкле Агнар

Недреос Турборг

Нурдро Улав

Омре Артур

Орвиль Эрнст

Рюд Нильс Юхан

Сандель Кора

Сандемусе Аксель

Свинсос Ингвал

Солумсмуэн Одд

Стиген Терье

Стоккелиен Вигдис

Хавревол Финн

Хёльмебакк Сигбьёрн

Холма Лейф Арнольд

Холт Коре

Эйдем Одд

Экланд Эйнар

Юхансен Маргарет

НИЛЬС ЮХАН РЮД

 

 

Дети в развалинах

Перевод Ф. Золотаревской

Женщина остановилась и привычно подумала: опять то же самое. Всякий раз, когда я прохожу мимо этого места, меня точно кто-то за руку хватает. Вот здесь были ворота, сюда я входила. Не могу двинуться дальше, пока не осмотрюсь и не увижу, что нет больше ни ворот, ни дома, что я уже не живу здесь.

Она стояла на стершихся, подсыхающих под весенним солнцем плитах тротуара, от которых исходило тепло, и смотрела в глубь двора, на остатки обрушенной взрывом стены с кирпичами, синевато-красными от вторичного обжига. Воспоминание полыхнуло ей в лицо, она снова ощутила жар, запах, дым — теперь, четыре года спустя.

Поодаль, в этом же квартале, трудились люди, разбирая развалины. Шум землеройных машин, стук лопат доносились до нее и детей, тяжелые грузовики мчались мимо, оставляя после себя запах горелого дерева.

Она попыталась освободиться от невидимой хватки, переложила в другую руку пустую хозяйственную сумку и, оторвав взгляд от развалин, посмотрела на детей. Они стали старше на четыре года, выросли, и, глядя на их лица, она понимала, что уже очень давно не входила в эти ворота. Это было в другой жизни. Мальчику теперь одиннадцать, девочке шесть.

Она подставила лицо солнечному лучу, и он окрасил щеки румянцем, но глаза от этого запали еще глубже и потемнели. Едва ли она была такой старой, какой казалась, какой ее делали увядшие, жилистые руки и ореол седых волос надо лбом. Она была матерью этих двух ребят, которые, молчаливо выжидая, стояли рядом с ней.

Они прислушивались к детским голосам, доносившимся из глубины развалин. Старый двор все еще жил. Дети играли за грудами камня, посередине оставалось нетронутое или очищенное пространство, нечто вроде лужайки, которая зазеленела и в эту весну.

— Мама, мы побудем тут, пока ты вернешься, — сказал мальчик.

Он взял сестренку за руку и огляделся, выискивая дорогу среди развалин. Мать задумалась. Ей представилась очередь, бесконечная очередь женщин с пустыми сумками, ведрами, корзинами. Очереди больше не забавляют детей, они стали привычными и теперь только утомляют их. Может, не мучить их сегодня? Но она не могла освободиться от воспоминаний. Руины таят зло, так много погребено под обломками. В городе полно руин, которые когда-то были домами, их тысячи. Но, проходя мимо них, она не ощущает чьей-то невидимой хватки, те руины не влекут ее к себе.

— А может, дальше пойдем? — возразила она. — Вы ведь могли бы и в другом месте поиграть, там тоже есть дети…

Но мальчик уже вскарабкался на груду кирпичей. Сестренка не отставала от него, и он обернулся, чтобы помочь ей одолеть первое препятствие. Эти места он знал и помнил все, что здесь было когда-то: двор, поросший травой, цветы. Тут всегда было полно детей, они прибегали из других дворов, где не было ничего, кроме камня.

Мать стряхнула с себя невидимую руку, выпрямилась, и голос ее потеплел:

— Ну ладно, тогда хорошенько смотри за сестренкой. И не уходите никуда, пока я не вернусь.

Мальчик помахал ей рукой и скрылся за кучей щебня. Он шел по тропинке, протоптанной детьми, и ему представлялось, что он находится в какой-то таинственной пещере. Тропка вела к звонким ребячьим голосам. Мать двинулась дальше по улице, по обеим сторонам которой чернели останки уничтоженных огнем домов.

Дети карабкались по развалинам. Девочка споткнулась и оцарапала коленку обломками кирпича. Мальчик наклонился к ней, стер каплю крови тыльной стороной руки. И на руке, и на коленке осталась алая полоска. Девочка даже не ойкнула. Они ступили в тень, отбрасываемую уцелевшей стеной.

Здесь гулял холодный ветерок, они подняли головы и увидели вверху солнечный лучик, стекавший по стене через оконный переплет. В деревянной раме торчали осколки стекла, вспыхивая на солнце.

Они пошли по бугристой тропке, огибавшей остатки брандмауэра, и неожиданно оказались на освещенной солнцем площадке. Это было открытое пространство, оазис, поросший грязно-зеленой травой и со всех сторон окруженный пустыней. Пространство было крошечное, и пять-шесть ребятишек почти целиком заполнили его. Дети стояли на коленях и расширяли участочек, очищая его от обломков. Кирпичи, валявшиеся на границе пустыни, передавались из рук в руки и складывались в центре лужайки, где трава была почище. Здесь возводился новый дом.

Мальчик и девочка стояли на границе оазиса и наблюдали за детьми. Никто не заметил их появления. Когда обнажился кусочек земли, освобожденный от камней, на свет выступила желтоватая трава со светло-розовыми корешками. Детские ручонки принялись очищать побеги от щебня и обломков. Освобожденное пространство заметно увеличивалось, а камни получше шли на постройку дома. Железный лом, мусор, щепки отбрасывались на территорию пустыни.

Мальчик снова взял сестру за руку. Девочке передалась его серьезность. Он был в нерешительности, колебался, не зная, как вмешаться в игру, как проявить себя среди этих незнакомых детей. Они не знали, кто он. Едва ли можно было ожидать, что им известно что-нибудь о нем и о сестренке.

Тут один из строителей поднялся и заметил их. Он с испугом уставился на большого мальчика и замер, сжимая в исцарапанных ручонках камень, как что-то краденое. Остальные продолжали свое дело, болтая наперебой и усердно трудясь.

Большой мальчик мрачно смотрел на малышей, чувствуя превосходство старшего, и это чувство вдруг вылилось в раздражение. Он выпустил руку сестры, вышел на середину лужайки и, наступив ногой на строящийся дом, разрушил его.

Сестренка тихонько всхлипнула за его спиной. Он стоял над свежими руинами, широко расставив ноги, и видел, как малыши вокруг него поднимаются с колен. Мальчуган, который первым заметил его, отшвырнул от себя кирпич и спрятался за спины других ребят. Они побросали все, что было у них в руках, и теперь стояли, сгрудившись, прижимаясь друг к другу, столь парализованные удивлением, что в глазах у них не было ни страха, ни обиды.

Девочка приблизилась к брату, он мельком взглянул на нее и понял, что проявил себя вовсе не так, как следовало.

Это окончательно разозлило его.

— Я тут строить не дам, так и знайте! — сказал он.

Никто не ответил ему, и он пояснил:

— Я сам буду строить!

Покосился на сестру и понял, что на этот раз сказал то, что нужно. Они все еще не осмеливались возражать и только таращились на него, все шестеро. Четыре мальчика и две девочки.

Тишина стала невыносимой, он почувствовал, как у него запылали щеки, а глаза заволоклись влагой, оттого что ему пришлось так пристально смотреть сразу в шесть пар глаз.

Сестра пришла ему на помощь. Она взяла его за руку и сказала детям:

— Вы ведь не жили тут. Тут мы жили. Это наш дом.

И тогда бунтовщик — тот, кто заметил пришельцев раньше других, — возразил:

— А это и не дом вовсе.

Дети отодвинулись друг от друга, напряжение ослабло. Они не чувствовали больше ни страха, ни обиды. Осталось лишь любопытство к этому мальчику, который, хотя и был гораздо старше их, все же не казался очень опасным, потому что при нем была девочка одного с ними возраста.

— Так это вы тут жили? — спросил один.

— И у нас тоже был дом, — заявил другой.

— И у нас тоже, — сказал третий.

— А у нас будет новый дом, когда папа вернется, — сообщил четвертый.

Большой мальчик смягчился. Он почувствовал вдруг, что эти ребятишки больше не чужие ему. Просто они из других домов, которые будут строиться заново. Может, они заблудились. Не так-то просто отыскать свой прежний дом; ведь теперь все они похожи один на другой. Он хотел сказать им что-нибудь хорошее — мол, пускай покуда строят свой дом здесь, и он поможет им восстановить то, что разрушил. Он понимал, что сестренка сказала бы то же самое, но медлил.

И тут один из малышей сказал:

— А у нас есть дом. Он стоит во-о-н там!

Солнце слепило глаза, и дом, о котором говорил малыш, вдруг словно бы вырос перед ними, огромный, до самого неба; и солнце отражалось во всех его окнах.

Большой мальчик позабыл о своих добрых намерениях, он вдруг почувствовал себя не старше этих ребятишек.

В смятении он наклонился над свежими руинами и стал отбрасывать камень за камнем в груду щебня, пока не очистил всю поляну.

— Тут, во всяком случае, никакого дома не будет, — заявил он. — Тут будет сад.

— А-а! — протянули дети хором.

— А дом будет там, где раньше. Я построю его вон там. — И он указал пальцем на остатки стены, где луч солнца ручейком змеился по растрескавшейся штукатурке, вытекая из оконного проема с просвечивающим голубым небом.

— Ты будешь строить сегодня? — спросил тоненький девчоночий голосок, и кто-то из ребят посмышленее прыснул от смеха. Мальчик вспыхнул, что-то оборвалось у него в груди, но он ничего не ответил.

Девчонка-задира продолжала:

— А папа твой не может, что ли, построить?

Дети снова насторожились, стало тихо.

Вызов был брошен. Большой мальчик стоял мрачный и грозный, но сделать больше ничего не мог; все камни с лужайки были уже выброшены, и прохладная трава щекотала голые лодыжки.

Сестренка ответила за него:

— Наш папа не вернулся. Но если он вернется, тогда…

— Он не вернется, — сказал мальчик и наконец в голову пришел спасительный ответ: — Но я сам построю новый дом, когда вырасту.

Оглядев стоявших вокруг ребятишек, он не увидел больше сомнения в их глазах и почувствовал, что теперь они окончательно стали друзьями.

Теперь они ждали от него чего-то большего, они слушали его разинув рты и как бы требовали, чтобы он совершил что-нибудь необычное.

Может, придумать для них какую-нибудь игру или построить дом? Нет, это они ведь и сами делали, это было не больше того, что они умели сами.

Его охватило беспокойство, уверенная осанка победителя исчезла, глаза беспомощно забегали. Он не мог совершить для них чуда. Наконец он взглянул на сестру, как бы ища у нее поддержки, и она пришла ему на помощь, сказав детям:

— Вон там наверху было наше окно!

— Да, правда!

Мальчик указал на кирпичную стену. Она возвышалась над ними как изодранная кулиса, и неровная тень от нее, подходя вплотную к крошечной зеленой лужайке, растекалась далеко по пустыне.

Рука с вытянутым указательным пальцем скользнула вниз на два этажа и здесь замерла, упершись в нагромождение обломков. Пальцы растопырились, и мальчик сказал с такой мрачной серьезностью, что ребятишкам показалось, будто тень надвинулась на них:

— Тут внизу, под всем этим, лежат бабушка и старшая сестра.

— Лежат? Тут? — выдохнули малыши разом.

— Да не они сами! — нетерпеливо пояснил он. — А их души.

— Душа у бога, — сказала та самая девчонка-задира.

— А вот души бабушки и сестры не у бога.

— Ты гадкие вещи говоришь.

— Я-то знаю, что говорю. А вот ты нет.

Теперь говорили только эти двое, остальные снова замерли в напряжении. Он гневно взглянул на бунтовщицу. Он, одиннадцатилетний, сам был для них богом. И все же она осмелилась спросить:

— А ты разве не веришь, что душа уходит к богу?

Вот пристала! Никак от нее не отвязаться. Это ему не понравилось.

— Ты дура, — сказал он.

Но все-таки придется объяснить этим малявкам, чтобы все стало ясно. И теперь уже нечего было ждать помощи от сестры. К тому же он вдруг увидел то, чего они не заметили. Высоко в окне он увидел цветок, красный цветок.

Он покажет им его, но только немного погодя.

— Не слыхала ты, что ли, что я сказал? Души их лежат под всем этим, — обратился он к той, что возражала ему, а потом пояснил для всех: — Как же могут души подняться на небо, если на них столько камней?

Дети облегченно перевели дух, теперь им все стало ясно. А та, которая сомневалась, потому что верила, вдруг сжала рот так, что побелели губы, и с плачем побежала по тропинке на улицу.

Он не остановил ее. Вот и опять выходит, что дура. Теперь она не увидит цветка, который он покажет остальным.

Он все смотрел на него, не решаясь отвести взгляд. Боялся, что, если упустит его из виду, цветок исчезнет. Он ведь сперва не видел его, когда смотрел наверх. Цветок появился там совсем недавно, точно вырос сам собою. Или, может, это солнце сотворило его?

А он-то из кожи лезет вон, ищет для них что-нибудь необыкновенное, чтобы убедить их в своем всемогуществе! И вдруг, там наверху, в окне, которое вовсе и не окно больше… цветок, настоящий цветок.

Но он был осторожен, боялся, как бы другие не заметили цветок, хотя в глубине души был уверен, что никто, кроме него, цветка не видит. Он был сначала совсем небольшой, даже, можно сказать, крошечный. И вдруг стал расти, да так быстро, что стебель под тяжестью головки перевесился через подоконник. Теперь надо торопиться, пока кто-нибудь другой не углядел его.

Мальчик тяжело задышал от волнения, во рту у него пересохло, и он произнес торжественно и с расстановкой:

— Видите вон там наверху цветок?

Все одновременно подняли головы, но по их ничего не выражающим лицам он понял, что малыши цветка не видят. Солнце светило им прямо в глаза, а зрение у них было не такое острое, как у него.

Он обернулся к сестренке. Может, она заметила цветок? Но она молчала. И все они молчали, устремив к нему глаза, полные страха.

— Да вы что, ослепли все, что ли? — воскликнул он, чуть не плача. Они отпрянули от него и сгрудились у самой границы пустыни. Они беспокойно оглядывались вокруг, глазенки их перебегали с предмета на предмет, но не видели ничего, похожего на цветок; они видели лишь грязную траву, на которой стояли, а вокруг нее закопченные камни, искореженное железо, битый кирпич. Пустыня простиралась под небом во все стороны. И над всем этим зловеще маячил громадный обломок стены, отбрасывающий неровную тень.

Их охватил страх, они поняли, что место тут недоброе, им захотелось бежать отсюда. Но мальчик стоял перед ними, загораживая тропинку.

Он не решался взглянуть на сестру, которая предала его; она была так же слепа и глупа, как остальные. Отчаяние охватило его, и у него мелькнула малодушная мысль: «Ладно, уйду отсюда, пускай стоят тут и глазеют».

Он хотел уже повернуться к ним спиной, взять сестренку за руку и выйти с ней по тропинке на улицу. Но прежде чем уйти, мальчик бросил последний взгляд на цветок и увидел, что он стал громадным и сиял, как само солнце, в разбитом оконном переплете. И тут его осенило. Он подумал: наверное, никто из них раньше не видел цветов.

И вслух сказал:

— Вот погодите, я сейчас вам его достану!

Он сорвался с места, взобрался на груду камней и стал подниматься все выше и выше, пока не добрался до стены.

Дети стояли внизу, снова задрав головы. Он теперь не мог видеть их лиц, но в них стало появляться что-то осмысленное. Он карабкался по неровной поверхности, нащупывая ногами опору, цепляясь руками за выступы и углубления, и сантиметр за сантиметром, метр за метром поднимался вверх. Он больше не видел цветка, он видел только стену и чувствовал, как пыль забивает нос и рот, как он ранит пальцы и царапает до крови колени и ступни. Пот застилал глаза. Он не смотрел ни вверх, ни вниз, но боялся лишь одного: что все это окажется фантазией, что когда он взберется наверх, то не найдет там никакого цветка.

От страха у него закружилась голова, стена закачалась вместе с ним, ему захотелось поскорее спуститься вниз. Со стены посыпались камни и штукатурка, образуя облако пыли далеко внизу, где его дожидались дети.

Они стояли на лужайке, не смея шелохнуться, всем своим существом они были с ним, там, высоко в небе.

Он чувствовал, что изнемогает, но цель была уже теперь близка, солнечный луч из оконного проема осветил его волосы.

Мальчик собрал последние силы, отыскал ногой опору, подтянулся, высвободил одну руку и стал нащупывать пальцами цветок.

Стена накренилась, и в то мгновение, когда пальцы его сомкнулись вокруг скрещения лучей, отраженных от закопченного осколка в обгоревшей раме, она рухнула вместе с ним на очищенную детьми зеленую лужайку и погребла ее под собой.

 

Они любили друг друга все дни

Перевод Ф. Золотаревской

«И они любили друг друга все дни, пока…» Она захлопнула книгу, точно обжегшись, но последние слова все еще вспыхивали пламенем перед стеклами очков: «…пока смерть не разлучила их».

Она сняла очки и устало прикрыла рукой глаза. Это нашло на нее внезапно, после увлеченного чтения, жгучего интереса к тому, чем же кончится история, сочиненная писателем. Выдумка, которая вовсе ее не касалась, вдруг захватила ее до такой степени, что она почувствовала, будто каждая страница, каждая строчка неотделима от ее собственной судьбы.

Слова, просто слова, оттиснутые на бумаге, а вот поди ж ты — в них и жизнь, и смерть.

Она оглядела свою комнату, словно увидела ее впервые. Все здесь было точно ее отражение в зеркале. Во всем видела она собственные черты: в выцветших обоях, в семейных фотографиях, которые висят на стене чуть косо, в вазе, которая давно уже стоит без цветов, в потертой, далеко не новой мебели, во включенном, тихо бормочущем что-то радио, которого она не слушала. Знакомые, привычные вещи — все не слишком старое, но уже далеко не новое. И ощущение пыли, — пыли, которая забивает дыхание, лежит на лице, как паутина. Хотя она знала, что всюду чисто, пыли нет, — провела рукой по обивке стула, и рука осталась чистой.

Из кухни доносились запахи пищи, приглушенные крышками кастрюль. Она вдруг засуетилась, ее охватило обычное опасение хозяйки, как бы на кухне что-нибудь не подгорело.

Но там было все как всегда, никаких оснований для тревоги. Еда стояла, прикрытая крышками, на плите, на медленном огне, чтобы не остыть. Приподняв одну из крышек, она увидела, что от картофеля еще идет пар. Соус в котлетах еще не затянулся пленкой. На застланном клеенкой столе стояли наготове тарелки и приборы, как всегда, на двоих.

И от этого привычного зрелища ей вдруг стало душно. Она почувствовала, что ей необходим глоток свежего воздуха, и вышла на крыльцо. Падал легкий, сухой снежок, вечер приветливо улыбался огоньками в домах, тянувшихся в ряд вдоль нешумного шоссе. Она постояла, прислушиваясь, чувствуя, как снежинки тают в волосах и каплями стекают по щекам. Прислушивалась к шагам, вглядывалась в силуэты, возникавшие из светло-серой мглы, но ни в одном из них не узнавала его. Он, как всегда, запаздывал.

Вернувшись в дом, она по-прежнему не находила покоя. То хватала из стопки какой-нибудь журнал, то снова клала его на место. Потом убрала со стола тарелки и принялась накрывать заново.

На столе в гостиной появилась скатерть, красивая скатерть, лучшее ее сокровище. Эту скатерть она не стелила уже давным-давно. Потом фарфор, серебряные вилки, салфетки в серебряных кольцах, тяжелые подсвечники с белыми свечами, слегка пожелтевшими от долгого лежания.

Когда он пришел, стол был накрыт по-праздничному на двоих. Да, по-праздничному. Сердце у нее сильно билось.

Она слышала, как он остановился в кухне; по тишине, которая там возникла, она поняла, что он застыл в удивлении, глядя на пустой стол. Затем он вышел к ней, ступая тяжело и устало, остановился в дверях и замигал от пламени свечей, которые она зажгла в медных подсвечниках. Она затылком чувствовала его взгляд, вопросительный, недоумевающий, подозрительный, чувствовала, что лицо его посуровело. Она поправила согнувшийся фитиль, рука у нее дрожала.

— Гляди-ка, и что же это будет? — спросил он. По тону чувствовалось, что он недоволен и озадачен.

— Обед, — ответила она. — Как всегда, поздний обед.

— Как всегда, — повторил он, хмурясь и опасаясь всей этой загадочности.

— Ты разве не умоешься сначала?

— Да, конечно.

Он быстро прошел в спальню, надеясь собраться там с мыслями, разгадать причину необычного поведения жены или по крайней мере хоть смутно заподозрить, в чем дело.

Пока он приводил себя в порядок, она внесла из кухни еду, достала бокалы, принесла выпить; на бутылке был слой пыли.

Он вошел и сел за стол. Он тщательно умылся, переменил рубашку и костюм, и это заставило ее вспыхнуть от радости. Задумчиво разворачивая салфетку, он спросил:

— Какое сегодня число?

Она ответила. Впрочем, число стояло и на газете, которую он держал в руках. Число ничего ему не говорило. Сегодня вроде бы не день рождения, не годовщина свадьбы, не какой-либо другой юбилей, касавшийся их.

— Почему ты спросил о числе? — сказала она, протягивая ему котлеты в глубокой тарелке — из ее лучшего фарфорового сервиза.

— Просто вспомнил про один счет, по которому надо заплатить. Совсем из головы вон.

Он был голоден и принялся за еду, не задавая больше никаких вопросов. Изумленно вытаращил глаза при виде того, как она наполняет бокал, но выпил его до дна без возражений.

— Сегодня опять котлеты, — виновато сказала она. — Но ты ведь любишь их.

— Бог мой, стоит ли об этом! — ответил он.

Он продолжал есть молча, как обычно, и ей казалось, что молчание душит ее.

Да, затея не удалась. Все было так же буднично, как всегда, и даже свечи в канделябрах не смогли изгнать этой серой будничности. Она знала, что он скажет, когда насытится. Он скажет:

— Дела в лавке идут паршиво. Так что не думай…

И он сказал это, подняв на нее смущенный взгляд. Этим он хотел застраховать себя на тот случай, если бы оказалось, что весь этот праздничный стол сегодня вечером затеян для того, чтобы добиться его согласия на какую-нибудь дорогостоящую покупку.

— Вот как! — отозвалась она. — Знаешь, у тебя вид усталый. Ложись отдохни, пока я сварю кофе.

И пока он отдыхал, а кофе поспевал на кухне, она стояла у окна, охлаждая лоб об оконное стекло, и видела на его черной поверхности отражение двух свечей, догоревших почти до конца.

И воспоминание вдруг стало таким явственным и близким, точно она переживала все это сызнова…

Становилось все темнее, и мокрый снег валил все гуще. Ей приходилось очищать лыжи после каждого шага. Сердце в груди словно сжимала чья-то рука.

Они остались одни. Это случилось немного раньше, может с полчаса или с час назад. Она отставала, и другие вынуждены были ждать ее. Молодой парень с суровым лицом предложил взять у нее рюкзак, но она отказалась. И заметила раздражение остальных. В группе были только мужчины, и им нужно было спешить.

Кто-то из них сказал, что до границы уже близко и что все складывается удачно — густой снегопад, темень и к тому же дороги развезло.

Но это утешение не прибавило ей сил, и, когда стемнело до такой степени, что она больше не различала ближайшие к ней фигуры среди густых деревьев, она стала отставать уже не на шутку. И тогда ее охватило равнодушие, она скинула рюкзак и, поставив его между лыж, села на него.

Насколько она понимала, они теперь были в самой опасной зоне. Каждый думал о себе, и они ушли вперед. Времена были жестокие.

И вот тогда он вернулся, тот самый молодой человек с суровым лицом. Она точно очнулась от забытья и вдруг увидела почти вплотную перед собой его темную фигуру.

Он рывком поставил ее на ноги, взял ее рюкзак и вскинул на спину поверх своего, привязав его или прикрепив как-нибудь иначе. Затем он сунул ей в рот что-то сладкое, сунул насильно, прижав сложенную горстью ладонь к ее губам, как обычно дают сахар лошади.

Это и впрямь был сахар, который растаял во рту, заставив ее очнуться. Он не говорил ни слова, ждал пока она окончательно придет в себя.

И тут они услышали выстрелы. Щелчки прозвучали глухо и мягко в заснеженном лесу, один за другим, автоматной очередью. Они замерли прислушиваясь. Но страха она больше не испытывала. Все окружающее казалось ей нереальным, и она чувствовала такое странное спокойствие за спиной этого чужого парня.

— Не отставай от меня и жми вовсю, — шепнул он и, повернувшись, двинулся в другом направлении. На север. А до сих пор они шли на восток.

Она шла, напрягая все силы, но двигались они медленно — ему приходилось то и дело останавливаться, чтобы очищать лыжи от налипшего мокрого снега. Он шел впереди, таща на себе два рюкзака, и от этого в темноте казался похожим на огромного тролля.

Они шли почти всю ночь, отдыхая лишь в короткие промежутки, и он всякий раз давал ей по кусочку сахару. Они не разговаривали и не различали лиц друг друга. Она видела его лицо раньше, при свете дня, и с первого взгляда оно не понравилось ей. Теперь ей хотелось увидеть его снова. Она понимала, что суровым оно было из-за смертельной опасности, которой все они подвергались. И пока она двигалась вслед за огромной спиной тролля, ей мучительно хотелось, чтобы лицо это обернулось к ней и чтобы она увидела, как оно проясняется, молодеет, становится открытым, дружелюбным. Они шли всю ночь на северо-восток. Она не знала этого, но каким-то чутьем понимала, что они все больше поворачивают на север.

Незадолго до рассвета они вышли на просеку, ведущую к лесной избушке. И тут он впервые заговорил с нею. Голос был усталый, но в нем звучала теплота.

— Если не ошибаюсь, я бывал тут.

Она чувствовала такую уверенность за этой широкой, согнувшейся могучей спиной, что не усомнилась в его словах ни на минуту.

Он снял с себя рюкзак, и тотчас же его черная тень на просеке сделалась намного меньше. Он протянул руку к притолоке над низкой дверью и стал ощупью что-то искать там.

— Гляди-ка! Мы, точно пара лисиц, угодили прямо в нору! — довольным голосом сказал он и вставил ключ в замок.

Ему пришлось помочь ей переступить порог, ноги у нее дрожали, икры свело судорогой, она не в силах была больше сделать ни одного шага. Он чуть ли не на руках внес ее в избушку и положил на кровать.

И она долго лежала в забытьи, пока не почувствовала, что в избушке потеплело. Открыла глаза и увидела огонь через отверстие в печной дверце. Запахло едой, и она вдруг ощутила мучительный голод.

Что-то лежало на ней, она попыталась сбросить это с себя, пока не поняла, что это меховая шкура, ворс которой нежно щекочет шею.

Послышался его тихий голос:

— Лежи, лежи, сейчас накрою на стол, устроим небольшой пир.

Это был уже совсем другой голос, суровость в нем исчезла; он звучал теперь гораздо веселее, яснее, но с едва заметной дрожью, какая бывает у очень усталых людей.

Она почувствовала, как от ног и вверх по всему телу разливается тепло. Он снял с нее сапоги, наполовину стянул чулки. И так она лежала с закрытыми глазами, пока он не окликнул ее тихо, осторожно, потому что они все еще были в опасности:

— Боюсь разводить огонь в очаге. Придется обойтись железной печуркой. Запах дыма разносится далеко.

Он стоял у единственного в избушке оконца и завешивал его чем-то. Она лежала и смотрела на свечи, две маленькие стеариновые свечи, прилепленные прямо к столешнице. Он отошел от занавешенного окна, и тень его склонилась над нею.

— Не больно-то роскошный стол, но все же еда как-никак! — улыбнулся он.

Оба накинулись на еду и стали есть прямо из консервных банок, которые он подогрел на огне, разламывали хлеб руками и макали его в мясной соус. Потом появилась нестерпимая жажда, он внес в избушку снег и растопил его. Другого питья у них не было.

— Будем здоровы, — весело сказал он, размягченный усталостью, радуясь тому, что напряжение ослабло, и проглотил безвкусную жидкость.

Потом они сидели друг против друга и смотрели на оплывающие свечи, от которых уже почти ничего не осталось. И сами они, казалось, сгорали вместе со свечами, изнемогшие до такой степени, что даже сон не брал их.

— А что с другими? — наконец спросила она.

Эта мысль уже давно не давала покоя обоим.

— Была какая-то пальба, — сказал он.

— Может, кто из наших стрелял?

— У них не было автоматов.

Стеарин натекал под остатками фитилей. И вдруг ее снова охватил страх. Она протянула через стол руки, он схватил их и сжал в своих, согревая медленно и осторожно. В лице его больше не осталось ни следа суровости, в нем была нежность, размягченность — но страха не было.

— Думаешь, их схватили?

— Боюсь, что так. По такому рыхлому снегу далеко не убежишь. Так что, если они угодили в засаду…

Они молчали, глядя друг другу в глаза. Потом она сказала:

— Кто-то любил их…

Она произнесла эти слова с удивленной, чуть вопросительной интонацией:

— Кто-то любил их все дни…

Она говорила, как в лихорадке, а он все крепче сжимал ее руки, чтобы убедить ее в том, что они живы.

— Да.

Они продолжали держать друг друга за руки. Вот так у них все и началось.

Свечи выгорели дотла. И эти двое, что справляли свой праздник на границе между жизнью и смертью, покинув избушку, оставили после себя на столе два горелых пятна. На следующую ночь они вместе перешли границу.

Воспоминание зажглось вместе с двумя свечами в медных подсвечниках, оно было столь явственным, что ей казалось, будто она видит воочию две других маленьких свечи на деревянном столе.

И, точно ощущая в себе усталость той далекой ночи военных лет, она встала, подошла к столу и принялась убирать посуду.

С дивана доносилось его дыхание, легкое, ровное дыхание спящего. Она унесла фарфор и серебро, приподняв подсвечники, стянула со стола дорогую скатерть. Под свечами обнажилась столешница, холодная, потертая, вся в пятнах. Но свечи она не погасила. Погасло у нее внутри, а свечи она оставила гореть.

И вдруг что-то нашло на нее, внезапное озарение, некий рефлекс прошлого и еще, как тогда, бесстрашие из-за усталости, охватившей все ее существо.

Она вынула свечные огарки из подсвечников и, накапав расплавленный стеарин, прикрепила их к столешнице. Затем она села на стул, наклонилась вперед и, протянув руки, положила их между свечами.

Запахло паленой политурой, но она не замечала этого, пока не увидела, что муж стоит перед ней.

— Что ты делаешь?

Голос у него был испуганный и вывел ее из задумчивости, но она продолжала спокойно сидеть с протянутыми руками, пока он, наклонившись, задувал свечи. Темнота вдруг стала полной, отвратительный чад от фитилей заструился по комнате.

Они долго молчали, и глаза, постепенно привыкнув к темноте, стали различать лица. Их руки потянулись навстречу друг к другу, и, когда он сжал ее пальцы, сначала легко, потом крепче, ее снова охватил страх, такой же, как в ту ночь, тяжелый, холодный, как снегопад. Но он тут же исчез, потому что муж вдруг произнес:

— Кто-то любил их все дни…

Это пришло к нему, как счастливое наитие.

— Я ничего не забыл, — сказал он. — Просто не вспоминал! Прости меня.

— И я не вспоминала, — сказала она, — не вспомнила даже, когда ты спросил, какое сегодня число. Но я, наверное, почувствовала. И потому зажгла свечи.

Потом они долго говорили об этом, о жизни, которую прожили вместе, говорили без устали, держа друг друга за руки.

— Жаль, что мы не оставили ребенка, — сказала она. — Какое несчастье, что он не родился!

— Была война, — мягко возразил он, — и мы были беглецами в чужой стране. Не знали, что с нами будет завтра.

— А все годы потом? Все эти дни и ночи?

Теперь они снова были у границы, где-то на полпути между жизнью и смертью.