Бирте из Свейгенеса
[7]
Перевод Н. Крымовой
Стоял самый темный день в году, а Бирте в Свейгенесе проснулась раньше обычного. Зимой она лежала в постели до шести часов, но сегодня ей было некогда. Завтра сочельник, а сегодня она и Сигвал, ее маленький внук, спавший рядом с ней, отправятся через пустошь в город. Если идти налегке — пройдешь два часа. А они понесут каждый по тюку соломы, чтобы продать в городе. Она высчитала, что дорога займет не меньше трех часов.
Ее окружал мир звуков: кашель, хрипы, мышиное шуршание в кухне. Но не эти звуки ее разбудили, она к ним привыкла и слышала их, даже когда спала. Они наполняли ее непреходящей горечью, ибо напоминали о том, что хозяйство пришло в упадок, о том, с чем она бессильна справиться. Хуже всего было зимой, когда коровы мычали от голода в хлеву и когда зюйд-вест поднимался из ущелья у фьорда, заставляя дощатую обшивку ветхого домишка шевелиться и хлопать. Но чувство горечи не вызывало в ней уныния. Это было для нее такое же обычное состояние, как биение сердца. Ее старое худое тело терзал ревматизм, но сердце у нее было крепкое. Она часто развлекалась тем, что, лежа по ночам, прислушивалась к нему, как к старому другу, на которого можно положиться.
А вообще-то положиться ей почти что не на кого. Сигвалу десять лет, его сестрам четыре и шесть. А там в чистой горнице лежит невестка Тунетте. Она кашляет глубоким, клокочущим грудным кашлем, за приступами которого следует свистящий звук, словно вой ветра, ворвавшегося в щель.
Бирте полежала немного под теплым одеялом, ревматические боли раздирали левое бедро и ногу. «Хоть бы правую», — подумала она с раздражением. Она знала, что как только встанет и начнет двигаться, боли несколько утихнут, но продолжала лежать и старательно размышляла обо всем, что надо сделать перед уходом из дому, тем временем наслаждаясь теплом постели. Тело ее согревалось только к самому утру. В доме было холодно, как в погребе, последнюю щепку она положила в печь часов в восемь вечера.
Она думала о том, что будет с обеими девочками, когда она с Сигвалом уйдет в город. Им придется лежать в постели с матерью. У Тунетте нет сил, чтобы встать и затопить печку. «Да и желания нет», — подумала Бирте, прислушиваясь к непрекращающемуся кашлю.
Согнувшись вдвое, она вылезла из постели и начала одеваться. Это самое трудное. Двигаться нужно очень медленно, стоит только наклониться, как начинается такая дикая боль в бедре и спине, что приходится сдерживаться изо всех сил, чтобы не закричать. Труднее всего было надевать чулки, но когда все это оставалось позади, острая боль утихала и переходила в ноющую, глухую.
От комнатушки до кухни всего несколько шагов, она всегда с вечера готовит кусок бересты и вязанку хвороста. Как только она поднесла к топливу спичку, оно вспыхнуло под черным железным котелком. От скупого света морозные узоры на окне кухни засверкали. Она соскребла иней ногтями и увидела ясное ночное небо, была тихая погода. Она боялась, что погода переменится. Если поднимется ветер, невозможно будет идти по пустоши с грузом соломы.
Из горницы донесся жалобный стон Тунетте, и Бирте поспешила ее успокоить, чтобы она не разбудила детей. Они спали в изножье кровати матери, у самой стенки. Она укрыла их получше и повернулась к Тунетте, которая полусидела, опираясь на спинку кровати. Бледное, исхудавшее от чахотки лицо под темными волосами. Глаза смотрели куда-то мимо Бирте и казались неестественно большими при слабом свете из кухни.
— Чего тебе? — шепнула Бирте и, сняв со стены юбку, прикрыла ноги Тунетте, обнажившиеся оттого, что она стянула одеяло на детей.
Заметив, что свекровь смотрит на нее, Тунетте отвернулась. Рука ее искала Библию, которая всегда лежала около нее на столе.
— Пусть лежит, — строго сказала Бирте, — ты же не сможешь читать, пока не рассветет.
Тунетте послушно отвела руку и положила ее на одеяло, как ненужную вещь. Бирте испытующе глядела на нее. Смертью и ужасом веяло от постели, и это на мгновение лишило Бирте чувства уверенности. Она знала, что невестке скоро конец, но считала, что это произойдет не раньше начала весны. Она знала, что такое чахотка и как проходит эта болезнь. Старшая девочка умерла осенью, а три года тому назад ее сын умер на той самой постели, где сейчас лежит Тунетте. Бирте видела, как он худел изо дня в день, как болезнь высасывала силы из его крепкого тела, как наконец от него остались только волосы и глаза. Он боролся, кашлял и боролся. Тунетте не боролась. Она сдалась и ждала. И молилась. Бирте запретила ей молиться громко, чтобы не пугать детей. «Может быть, жизнь ее угаснет, пока меня не будет?» — подумала она. Плохо, если две маленькие девочки останутся одни с умирающей. Она украдкой взглянула на нее. У невестки не появился еще колющий, полный ненависти взгляд, который обычно бывает у чахоточных перед смертью.
— Как ты себя чувствуешь? — спросила она.
— Я думаю, что господь скоро возьмет меня к себе, — ответила Тунетте жалобным голосом. — Я скоро умру. — Последние слова она произнесла так тихо, что Бирте еле их услышала.
— Чепуха, — сказала она строго. — Не помрешь… — Она хотела сказать «пока», но сдержалась. — Есть хочешь?
— Хочу! — ответила Тунетте почти с упреком. Она рывком повернулась к стене, что не вязалось с ее тоненьким голоском. — А есть у нас что-нибудь? Что-нибудь горячее?
Бирте почувствовала облегчение. Пока у Тунетте есть аппетит, бояться нечего.
— Я приготовлю еды перед уходом!
Она сказала это твердо и буднично, как будто кладовка полным полна. «Да и не так уж у нас плохо, — подумала она, снова выходя в кухню. — У нас есть картофель, сушеная рыба, немного крупы и соли, пять лепешек».
Она решила взять сейчас одну из них. Быстро очистила несколько холодных картофелин, растолкла их ложкой на дне кастрюли, прибавила немного теплой воды. А потом раскрошила половину лепешки и, смешав все вместе, поставила на огонь.
Пошла в свою комнатушку и разбудила Сигвала. Он проснулся сразу же.
— Идем? — крикнул он словно в бреду и вскочил со скамьи раньше, чем она дошла до двери.
— Конечно, пойдем, — бодро ответила она. Сигвал был ее единственной помощью и надеждой, и она относилась к нему с нежностью, которую редко выказывала другим.
Выйдя в сенцы, она сняла с гвоздя фонарь, потрясла его, чтобы знать, сколько в нем осталось керосина. Постояла в нерешительности, держа спички в кулаке, и повесила фонарь обратно. Он понадобится, когда они пойдут по пустоши, керосина должно хватить до рассвета. А в хлеву она управится и в темноте.
Выйдя на двор, она остановилась, вдыхая холодный воздух. Он приятно освежал, проникая в легкие. Ледяной ужас, царивший в доме, словно сгинул. Небо было ясное, с фьорда доносился слабый запах моря и водорослей. Должно быть, штиль, иначе она услышала бы, как грохочут волны. Хутор стоял у устья фьорда, на крутом склоне, таком высоком, что люди, жившие по берегу фьорда, называли хуторян соседями господа бога. Если в лодке были чужие, то местные, указывая на крутой склон, говорили: «Там живет Бирте из Свейгенеса, она овдовела, когда ей не было еще и тридцати…»
Когда-то она гордилась, что о ней так говорят, говорят с уважением о том, что она сама со всем управляется и никому не в тягость. А теперь ей это безразлично. После смерти сына лодка стала уже не нужна, и соседи ей были ни к чему. Иногда она месяцами никого из них не видела.
Телка поднялась в стойле и овцы тихо заблеяли во мраке, когда она открыла дверь. «Ну-ну-ну», — бормотала она, словно разговаривая с детьми. Она всегда любила ходить в хлев, за исключением тех весенних дней, когда туго было с кормами. «Сейчас сена у нас достаточно, больше чем достаточно», — думала она, пробираясь ощупью мимо пустого стойла, где недавно стояла корова. Они лишились ее летом, незадолго до того, как ей пора было возвращаться с пастбища. Бирте и Сигвал искали ее несколько дней и нашли потому, что путь к ней указали вороны. Она поскользнулась на склоне и упала в глубокую расщелину у фьорда. Расщелина была неприступна, и Сигвалу не удалось заползти туда, чтобы хотя бы достать ошейник. Корова, вернее, то, что от нее осталось, лежит там до сих пор. Всю осень вороны кружили над этим местом, напоминая Бирте о случившемся. Когда она, стоя на вершине склона, смотрела, как отвратительные птицы клевали распухший труп, у нее начинала кружиться голова и в какие-то мгновения казалось, что ей пришел конец. Сигвал плакал, и ей самой слезы подступали к горлу, но она сдерживалась. Она знала, что это не поможет. А поддашься этой дури — слезам, не остановишься. Тогда уж сдавайся, ложись и помирай.
Потеря коровы — тяжкое горе. Каждый раз, проходя мимо пустого стойла, она думала об этом, но уже не впадала в уныние, не чувствовала себя бессильной. От вида пустого железного кольца ее охватывала злоба, и она ругалась про себя, притворяясь перед самой собой, что думает только об ошейнике. Такой хороший ошейник лежит там без всякой пользы!
О да, она верила в бога, благодарила его за пищу, за то, что он дарует ей здоровье, молилась каждый вечер, прося его лишь о том, что было в пределах доступного. Она знала, что незачем беспокоить его без нужды. Не мог же он вдохнуть жизнь в труп коровы! Поэтому она и ругалась, хоть и знала, что это нехорошо. Это был своего рода тайный договор, право, от которого она не хотела отказаться, ибо чувствовала, что это ей помогает, когда ничто другое уже не помогало.
Она возилась в темноте, осторожно раздавая сено телке и овцам, каждому по маленькой охапке. Сена было достаточно, но она все же экономила. Может быть, кому-нибудь на побережье придется туго в марте или апреле, может быть, ей удастся продать тачку или две. «Тогда люди поймут, как тяжко подниматься так высоко», — злорадно думала она. А сегодня они с Сигвалом пойдут в город продавать солому. Не так ее много и не такой уж ходкий товар, но все-таки кое-что. Они пойдут не с пустыми руками. В прежние годы приходилось экономить солому, а сейчас корма достаточно, можно продать. От этого будущее казалось не совсем уж мрачным.
Нужды пока еще не было, но недостаток уже ощущался. Она снова и снова пересчитывала все, что имела: картофель, немного сельди… В худшем случае придется продать овцу. Когда Тунетте умрет, придется это сделать, похороны стоят денег. Где-то в туманном и постыдном будущем маячил последний и горький выход — просьба о помощи. Касса для бедняков! Но она сразу же отказалась от этой мысли. Об этом сейчас речи нет и вообще речи быть не может!
Она налила воды в ведро из бочки, которую наполнила еще с вечера, чтобы вода не была очень холодной. Постояла около телки. Она отелится в феврале. При каждом глотке воды, который делала телка, видны были движения плода. Бирте погладила телку, бормоча что-то. Движения неродившегося теленка поддерживали в ней надежду, лишь бы с телкой ничего не случилось.
Тюки приготовили накануне, большой — Бирте, маленький — Сигвалу. Готовя тюки, Бирте сомневалась, не слишком ли трудно будет мальчику нести тюк, ведь путь такой долгий. Но он был упрям и стоял на том, что ему тоже нужен тюк, и она уступила. Убедить ее было нетрудно. Все может обойтись хорошо, а ему надо привыкать носить тяжелые ноши.
Она шла, согнувшись под тяжестью тюка, осторожно передвигала ноги на узкой овечьей тропинке, которая еле-еле проступала темной полоской среди вереска. Фонарь она отводила немного в сторону, чтобы светить шедшему сзади Сигвалу. Она слышала его громкое дыхание. Иногда он отставал, тогда она останавливалась и ждала, пока снова не услышит его шаги.
Она знала каждый камень, каждое дерево вдоль тропинки, для нее ничего нового не было здесь, и все же казалось странным идти здесь с фонарем. Трава была бела от инея. Камни и кусты можжевельника отбрасывали темные тени на склон по другую сторону ручья, внизу между камней бело-голубым отливали глыбы льда. Они казались такими необычными от падавшего на них света фонаря. Хорошо, что Сигвал с ней, хорошо, что она не одна.
Единственное, чего она боялась, — быть одной. Она все могла выдержать — тяжкий труд, голод, холод, мысли ее ограничивались только сегодняшним днем, она знала, что всегда найдется выход. Лишь бы рядом был кто-то, кому она нужна, кто-то, о ком ей нужно заботиться.
Она шла впереди, она знала тропинку, знала, куда поставить ногу. Девочкой в возрасте Сигвала она ходила по этой тропинке с отцом, его она с годами вспоминала все отчетливее. Потом ходила здесь вместе с мужем, когда они направлялись в город или искали овец на пустоши. Он всегда шел впереди. Она помнила день накануне сочельника, много лет назад. Им пришлось идти через пустошь, потому что на фьорде бушевал сильный ветер, и она помнила, что они несли тогда — тушу теленка, полкруга сыра, два бочонка масла, больше семи фунтов в каждом. Все это нес муж, силы в нем было хоть отбавляй. Сама она несла три мешка шерсти на спине. Боже милостивый, как легки они были и как благословенно тяжела была корзина, которую они несли на обратном пути: мука, крупа, кофе, сахар, они купили даже сахару! Купили и еще что-то, чего она не могла уже вспомнить, все пыталась, и вдруг это всплыло в памяти: финики! Они купили фиников и по дороге домой даже съели по одному. Она и сейчас помнит, как это было вкусно, она всегда любила сладкое. А муж пошутил, сказал, что финик по вкусу напоминает жевательный табак.
А теперь никого из них нет, все умерли, она почти забыла их всех. Кроме старшего сына, умершего три года назад. У них было всего только пятеро детей — три сына и две дочери. Ведь муж погиб молодым в море. Он ушел в море на шхуне, которая направлялась в Хаугесунн с грузом пустых бочек, и не вернулся. Люди рассказывали, что пустые бочки долго плавали у берега. Она видела, как один за другим умирали ее дети, видела своими глазами и знала, что они умерли. Но в смерть мужа не могла поверить. Он стоял перед ее глазами такой, каким был тогда, пышущий здоровьем и силой. Он мог внести мешок с мукой из сарая, внизу у фьорда, вверх на гору без остановки, он не знал усталости. С годами именно это она лучше всего и помнила. Иногда всплывало воспоминание о том, как они были вместе, о ночах или о летних вечерах в поле. Но она никак не могла осознать, что все это происходило именно с ней, хотя и сейчас помнит исходившую от мужа могучую силу, похожую на чудо.
А теперь она шла этим же путем с мальчиком. Она радовалась тому, что у нее есть внук, что через несколько лет он станет взрослым. В третий раз в жизни рядом с ней будет мужчина, который сможет нести и тяжести и ответственность.
«Только бы мне его уберечь», — думала она, когда они сели отдохнуть. Она привернула фитиль в фонаре, чтобы сберечь керосин, и вокруг них стало совсем темно. Они переговаривались шепотом, хотя и знали, что никто их услышать не может.
— Ты думаешь, мы ее продадим? — спросил Сигвал, наверное, уже в десятый раз.
— Конечно, — ответила она, — всем приличным людям нужна солома для постелей к рождеству.
— А как ты думаешь, сколько нам дадут?
— Трудно сказать, — неуверенно ответила она, — я не знаю точно, сколько в этом году платят за солому.
Она решила про себя, что запросит одну крону за свой тюк и пятьдесят эре за тюк Сигвала. Может быть, это слишком, и она была готова немного сбавить цену. Но крону-то уж они получат обязательно. Они попытаются продать солому купцу, с которым имели дела прежде, это он был хозяином шхуны, на которой погиб ее муж. Старик-то умер, но торговля перешла к сыну, он ее тоже знает.
Сигвал все спрашивал — а что они купят. Об этом они тоже говорили раньше, обсуждали все основательно и долго. Керосин, муку, может быть, немного риса. Сахару? Нет, сахару они не купят. Она прекрасно понимала, что за два тюка соломы, какого бы прекрасного качества она ни была, нельзя получить все, что душе угодно.
Она тайком взглянула на Сигвала. «Только бы мне его уберечь», — снова подумала она и смахнула несколько соломинок с его плеч, чтобы почувствовать, что он рядом. Все ее страхи кружили вокруг одного-единственного — не остаться одной. Она гордилась тем, что сидела здесь вместе с Сигвалом. Когда люди узнают, что она, старуха, несла тюк соломы через всю пустошь, они скажут: «Ах, эта Бирте, эта Бирте!» И она тихонько засмеялась про себя.
— Ах ты Сигвал, Сигвал!
— Ты думаешь, мама умрет? — Голос его немного дрожал.
— Мы все умрем.
— Да, но она умрет скоро?
Она поняла, что ему требуется настоящий ответ.
— Думаю, что еще немножко протянет. Лишь бы она не сдавалась. Лишь бы прекратила свои моленья. Это подтачивает ее силы.
— Разве не нужно молиться? — спросил он, защищая мать.
— Бесполезно молиться о том, чего не может быть, — решительно отрезала она. — Если такова божья воля, — прибавила она, чтобы ее слова звучали не так кощунственно.
— Ну пошли. — Она сделала быстрое движение вперед, чтобы подняться на ноги. Осторожно отвернула фитиль, чтобы фонарь освещал путь. С каждым их шагом тени на тропинке поднимались и опускались. Они шли вдоль русла ручья и теперь подошли к озеру. Сквозь прозрачный лед видно было каждую соломинку, каждую щепочку на дне. Трещины казались белыми лентами в темноте. Бирте ударила по льду каблуком, в этом месте подо льдом взвихрился столб черного ила и замутил воду.
— Выдержит лед? — спросил Сигвал. Они говорили уже об этом по дороге. Если лед недостаточно крепок, придется идти вокруг болота. Это обход на полчаса.
— Принеси камень!
Он нашел камень величиной со свою голову. Она подняла его и изо всех сил бросила на лед, и в ту же минуту вокруг камня образовалась масса белых черточек, а сам он наполовину ушел в лед. Она откатила его, встала на колени и опустила в ямку указательный и большой пальцы.
— Выдержит, — прошептала она.
Им везло, все сегодня удавалось.
— Выдержит, — повторил Сигвал.
Они связали оба тюка вместе и стали толкать их перед собой по льду. Это было так легко, что они улыбались, глядя друг на друга. Солома чуть-чуть шуршала, скользя по блестящей поверхности, словно ветер. Иногда из тюков падала одна-другая соломинка, а, подняв фонарь, они могли разглядеть подо льдом корни деревьев. Скоро тюки с соломой ударились о болотистый берег по другую сторону озера, и пришлось снова их нести.
Бирте чувствовала, что, чем дальше от дома, тем быстрее убывают силы. Болели ноги, спина, веревка резала плечо. «Я состарилась, — с горечью думала она, — иду тут старая и немощная!» Глубоко в ее душе рождался бунт непонятно против чего. «Зачем я иду и несу этот тюк? — ворчала она. — Зачем я иду и несу эту проклятую солому?»
Но эти мысли возникали ненадолго, ей становилось стыдно своей слабости. Она шла на своих ногах, могла ставить одну ногу перед другой, шла вперед! Боли она больше не чувствовала. И это уже хорошо. Ночью ее мучил ревматизм. А теперь исчез, но зато все тело ныло от усталости. «Идти лучше, чем лежать», — думала она.
С Сигвалом дело было хуже. Она велела ему идти впереди, чтобы равняться по нему в скорости. Но он шел с трудом, иногда спотыкался о вереск, падал и никак не мог встать, пока она не подходила и не поднимала его.
— Не уменьшить ли тюк? — спросила она.
— Нет, — ответил он и сжал губы. Личико его казалось таким маленьким в тусклом зимнем свете. Они уже давно отказались от фонаря. Теперь солнце стояло фонарем над горами на юге, все вокруг было тихо, неподвижно, ни одна былинка не шевелилась. Где-то вдали послышались удары топора. Это, должно быть, хутор Титланн, примерно на полдороге к городу. Придется идти через хутор, другого пути нет.
Между Титланном и Свейгенесом уже много лет царила вражда. Когда Бирте проходила мимо дома, его обитатели прятались и не показывались, пока она не пройдет. Им было стыдно за то, что она однажды застала Свена — хозяина хутора — на месте преступления, за кражей сена. А теперь ей было стыдно, потому что она шла мимо хутора с соломой.
— Мы пройдем мимо, — тихо сказала она, — не останавливайся!
Но Сигвал устал, и, когда они подошли к риге, ему все же пришлось сесть. Свен стоял под навесом и колол дрова. Увидев их, он резко повернулся, словно желая убежать, но остановился, заложил руки за пояс и медленно приблизился к ним. «Словно ворон, почуявший падаль», — подумала Бирте. Его щеки покрывала серо-белая щетина, маленьких сощуренных глаз почти не было видно. Когда Бирте взглянула на него, он отвернулся к кухонной двери, как будто ожидая, что кто-то оттуда выйдет.
Он перевел взгляд с тюков соломы на Сигвала. Разговаривал он только с ним.
— Вот как, ты, значит, Сигвал? И куда же ты, парень, направляешься?
— Мы идем в город, продавать солому, — быстро ответил Сигвал.
— Солому? — Свен как будто не поверил тому, что услышал. — Вы идете продавать солому?
— Мы идем в город за покупками, — ответила Бирте, — и не хотели идти с пустыми руками. — Она знала, что Свен теперь догадался, как плохи их дела.
— Солому? — недоверчиво повторил он и снова воззрился на кухонную дверь, как будто собирался пригласить их войти. — Нести солому через пустошь зимой! С ума, что ли, посходили в Свейгенесе? — Голос звучал фальшивым состраданием.
— Это лучше, чем нести сено летом!
Они уже не глядели друг на друга. Оба покраснели: Бирте от злобы, Свен от стыда. Но он продолжал тем же тоном:
— А Тунетте?
— Все так же, жива-живехонька!
— Говорят, что она больна?
— Кто говорит?
— Говорят… — Он вздохнул раза два, а потом произнес медленно, словно стремясь добить ее окончательно: — Говорят, у нее чахотка, но это же неправда? — Не получив ответа, он наклонился, чтобы снять щепочкой налипший на деревянный башмак навоз. — Уж если чахотка в доме, смерть не за горами.
Она не смогла ничего ответить. Оглядела двор, где все, что она видела, было как унизительный удар кнутом: большой штабель дров, сушеная рыба, развешанная на стене сарая, козлы, красные от крови после убоя, — под навесом угадывались две туши. У них было все, она знала, что именно поэтому Свен и осмелился вести себя так вызывающе, напоминать ей о ее нужде и несчастьях. Коровы замычали в хлеву, и Бирте сказала, чтобы выйти победителем из поединка:
— Ну и мычат же они. Если у тебя туго с сеном, я смогу выделить тебе сотенку килограммов!
Но это ей не помогло, Свен ответил немедленно тем же жалобным голосом:
— Кстати, я слышал, что вы потеряли корову.
— Телка скоро отелится, — ответил Сигвал.
— Не раньше февраля. Я видел, когда вы ходили за быком, вы ведь проходили мимо. — Он снова взглянул на Сигвала. — Значит, и молока у вас нет. Да, это сразу заметно.
— О чем ты болтаешь? — резко спросила Бирте.
— Что парень не видит молока, он такой бледный. Зайдите на обратном пути, возьмете с собой немножко.
— Если понадобится, я об этом попомню!
Бирте встала, но Сигвал по-прежнему сидел у риги.
— Ты голоден? — внезапно спросил Свен. — А то я попрошу Гину приготовить что-нибудь поесть.
Сигвал взглянул на бабушку. Она стояла неподвижно, на лице ничего нельзя было прочесть, но он знал, что нужно ответить.
— Я не голоден.
Впервые Свен почувствовал неуверенность и раздражение. Он проводил их до выхода со двора.
— Не могу понять твою бессердечность, Бирте, — пропищал он, — отказывать парню в еде. Да еще заставлять его тащить солому!
— Мой парень и солома моя, а ты заткни глотку, — огрызнулась Бирте из-под тюка соломы.
Свен проводил их до самого конца хутора. А остановившись, все кричал им вслед. Они шли быстро, чтобы поскорее уйти от него. Тропинку сменила проезжая дорога, и можно было идти рядом.
«И дорога у них есть», — думала Бирте. Они подошли к открытому месту, где лежали штабеля торфа, и сняли тюки. Бирте трясло от пережитого волнения и злобы. Свен ранил ее в самое сердце. Был уверен, что это пройдет ему безнаказанно. «Неужели все люди так о нас думают?» Эта мысль ужаснула ее. Такое чувство испытываешь, когда лежишь ночью во мраке и ощущаешь, как холод безжалостно проникает в дом. «Вот что значит бедность», — сказала она себе. Ей захотелось огня, тепла.
Она собрала сухой травы, веток. Тонкие березовые ветки горели бездымно, и при резком солнечном свете пламя было почти не видно. Вскоре от костра осталась всего-навсего крошечная кучка углей. Из кармана нижней юбки Бирте вынула несколько холодных картофелин и половину лепешки. Оба начали есть картофель, не дожидаясь, пока он испечется, потом хватали горячие картофелины и разминали на хлебе. Изо рта у них шел пар.
— Хорошо, что я напомнила ему о сене, — пробормотала Бирте. — Я уж позабочусь, чтобы он об этом не забыл!
— Это правда, что он украл сено? — спросил Сигвал.
— Да, украл! А теперь старался унизить нас потому, что знает, что мы… — Она не сказала «впали в нужду», не хотела говорить этого громко, боялась накликать беду. — Он старался унизить нас, — повторила она.
— Расскажи, как он украл сено, — сонно пробормотал Сигвал. Он слышал об этом и раньше, но это было похоже на сказку.
— Потом, теперь надо идти.
Но она продолжала сидеть, тело было такое тяжелое. Да и голова немного кружилась, перед глазами ходили разноцветные круги, может быть, это дрожал воздух над углями, пронизанный солнечным светом. Она протянула руки к углям, жгучий жар словно пробудил ее. Это те же руки, что и в ту пору, когда она подстерегала Свена на краю своего участка. За два дня до того исчезли две копны сена. Она была в этом уверена, ибо пересчитала копны накануне, и была почти уверена в том, кто их украл. В темноте ночи она разглядела, что кто-то словно тень бродит между копнами, переходит от копны к копне, ощупывая их. Потом призрак вынул веревку и стал обвязывать копну. Она подождала, пока он кончил свое дело и присел, чтобы взвалить сено на спину, и подошла. Подошла совсем вплотную, и только тогда он ее заметил. Пока жива, она не забудет его взгляда. «Пойдешь со мной!» — сказала она и пошла впереди, по лугу, к хутору. Он шел за ней как собака. «Чего ты хочешь? — бормотал он, — я не понимаю, что ты хочешь со мной сделать?» Он чуть не плакал. «Дать тебе поужинать!» — ответила она и вошла в кухню. Он послушно шел следом и сел на скамейку у кухонного стола, а она поставила на стол масло, лепешки, молоко, сыр — чего только не было тогда в доме, теперь ей просто не верится, что так оно все и было. «Что тебе нужно! — ныл он. — Не могу же я есть твою еду!» Он заплакал. «Ешь», — сказала она и села напротив него за стол. Она помнит, как дрожали его руки, когда он взял лепешку. «Намажь маслом!» — приказала она. Он жевал и глотал, а как только прекращал жевать, она бросала на него такой взгляд, что он снова принимался за еду.
Они встречались и разговаривали после того случая, но он всегда отводил от нее взгляд и смотрел куда-то в сторону. Теперь же он смотрел на нее в упор, да, он предложил ей молока и еды, чтобы унизить ее. Он никогда не посмел бы этого сделать, будь она моложе, или если бы был жив ее сын, или если бы она несла на продажу в город масло и телячью тушу.
Раньше его ненависть придавала ей бодрости, напоминала о тех добрых временах, когда она была молода и сильна, когда жизнь ей улыбалась. Теперь, вспоминая его елейную воровскую морду, она испытывала нечто похожее на страх. «Все перевернулось!» — думала она с бессильной горечью. Смотрела на свои руки над костром и пыталась вспомнить, как дрожала его рука, когда он брал ее лепешку. Но воспоминание потеряло силу, она видела только собственные руки.
«Хорошо, что я напомнила ему об этом», — снова подумала она. Сигвал заснул. Она чувствовала себя виноватой, что отказалась от предложенных Свеном молока и еды. «А могла ли я поступить иначе?» — ответила она сама себе. Она знала, как Свен стал бы болтать… «Они так изголодались, что нам пришлось дать им поесть». Вот о чем будут думать люди, когда повстречают ее и Сигвала. Такое люди никогда не забывают.
— Черт возьми, я еще не падаль какая-то! — прошептала она и разбудила Сигвала. Похлопала себя руками по плечам, чтобы согреться, и вскоре они опять зашагали.
Они подошли к городу в середине дня. Она уже не гордилась тем, что им удалось дойти. С каждым шагом ноша становилась все тяжелее. Иногда ей казалось, что больше она не выдержит. И только воспоминание о елейной улыбке Свена придавало ей силы идти. Сигвал так устал, что с трудом поднимался после каждого отдыха. Он плакал и жаловался, что веревки режут ему спину, страшно было смотреть на худенькие ножки, семенившие перед ней. Они вышли на шоссе. По обе стороны стояли хутора с огромными лугами, сверкавшими зеленью на солнце там, где иней растаял. Луга чередовались с пашнями, с бледным жнивьем на них. Она забыла, что здесь такие большие угодья, и, глядя на высокие риги, думала о том, сколько же там соломы. «Хозяева могут нагрузить ее прямо на телегу и везти в город на рынок», — уныло подумала она, увидев на дороге пучок соломы. Дойдя до поворота, она увидела и воз соломы. Он был так велик, что не было видно ног лошади. На возу сидел мужчина, погоняя лошадь.
Сигвал тоже его увидел и остановился.
— Посмотри, — всхлипнул он.
— Это не свейгенесская солома! — ответила она и подтолкнула его, чтобы он шел.
Она не боялась, что трудно будет продать солому. Раньше, когда они с сыном отправлялись в город на лодке, они часто брали с собой несколько тюков и всегда их сбывали. Поторговавшись с купцом о ценах на другие товары, которые они привозили, сын как нечто само собой разумеющееся говорил:
«А еще у нас в лодке парочка тюков соломы!» И торговец отвечал: «Очень хорошо, нам нужна солома для постелей». Или же, если он уже купил солому у других, говорил: «Отнесите ее в товарный склад, мы найдем ей применение!»
А сейчас у нее всего два тюка, и она заметила, что в городе на них обращают внимание. Люди обходили их, чтобы к одежде не пристала солома. Одна дама с множеством свертков в руках задела тюк Сигвала и, сердито счищая с себя соломинки, крикнула им вслед: «Это безобразие, вы всех пачкаете!» Проходя мимо подвод, они жались к стене, дожидаясь, пока путь освободится. «Держись ближе ко мне!» — кричала она Сигвалу, боясь, что он отстанет.
Наконец они добрались до лавки торговца. Позади дома между товарным складом и морем было большое открытое пространство, там они сложили свои тюки. Там стояло много лошадей, повозок и пройти было нелегко. В помещении склада несколько молодых парней разбивали ящики, а пожилой рабочий таскал ящики со стружками к костру у моря.
— Здесь хватает хлама! — крикнул он, как только увидел их. Потом подошел, осмотрел оба тюка, потрогал солому.
— Здесь нет места, — сказал он несколько более дружелюбно. — Вам придется уйти отсюда.
— Мы хотим ее продать, — сказал Сигвал; он так задыхался, что еле-еле выговорил эти слова.
— Продать? — спросил рабочий и оглянулся на дверь лавки. — Вам ее заказали?
— Мы раньше продавали здесь солому, — ответила Бирте, — ведь им же нужна солома к рождеству?
— Думаю, у вас ничего не выйдет, — сказал рабочий и запихнул тюки в угол товарного склада. Когда они подошли к двери, он сказал им вслед: — Солома может находиться здесь четверть часа, ни одной минуты дольше. Иначе она отправится на костер.
— И ты смеешь так со мной разговаривать, — пробормотала Бирте, но тихо, чтобы он не слышал. Она чувствовала себя неуверенной, жалкой, стряхнуть соломинки с одежды было невозможно, она старалась, чтобы ни она, ни Сигвал никого не задели, когда вошли в лавку. «Если бы был жив старый хозяин, — думала она, — тогда он, наверное, подошел бы и спросил, как идут дела в Свейгенесе». Теперь хозяйничает его сын, и она не была уверена, что он ее узнает. Этот худой, суетливый человечек неустанно бегал между прилавком и конторой. Он громко говорил и с продавцами, и с покупателями, стоявшими у прилавка, кричал «счастливого рождества» и «заглядывайте к нам». Раза два она заметила, что он, разговаривая с другими покупателями, скользнул по ней взглядом. Он ее не узнал.
Сигвал стоял рядом и таращил глаза на товары. Сама она не решалась взглянуть на все это изобилие, она знала, что́ она может получить. Она знала также, что она продает. «Солому», — думала она, стыдясь этого слова, и не сводила глаз с Сигвала. Он выглядел испуганным в переполненной лавке. Она вспомнила, что они с мужем как-то были здесь, это было тогда, когда муж нанялся к купцу на шхуну. Тогда они шли по лавке, смотрели на всевозможные товары и клали в корзину то, что ей было нужно. «Спишешь это с жалованья!» — говорил муж хозяину каждый раз, когда она брала что-то. Когда же она потом пришла получить остатки жалованья, там оказалось всего несколько эре, но хозяин хотел дать еще что-нибудь. «Я хочу получить то, что мне причитается, и ничего больше!» — ответила она тогда несколько высокомерно, ведь выяснилось, что шхуна была вся гнилая и хозяин не мог набрать экипаж в городе, вот ему и пришлось нанимать людей из хуторов у фьорда. Раньше это воспоминание всегда вызывало в ней горечь, но и заставляло ощущать свою силу. А теперь она впала от него в уныние. «И вот я стою здесь», — думала она. Ей казалось, что она вовсе не должна бы здесь стоять, нужно было остаться дома, перебились бы как-нибудь. Наконец подошла и ее очередь.
— Солома? — засмеялся торговец. — Да, сразу заметно, чем вы торгуете!
Стоявшие вокруг люди глазели на них и смеялись, смеялся и хозяин.
— Ты меня не узнаешь? — спросила Бирте, стараясь придать голосу шутливый тон.
— Конечно, узнаю, ты… из…?
— Из Свейгенеса, — досказала она, и ей стало стыдно, словно она сама себя предлагает на продажу.
— Свейгенес, да, конечно, я помню! Тихо на фьорде? — спросил он рассеянно — в это время вошел новый покупатель.
— Тихо, — ответила она; она не хотела говорить о том, что они шли через пустошь. — А уж раз мы ехали в город, то захватили эти два тюка соломы.
— Да, конечно, — сказал он, — а что вам сегодня угодно? Муки, крупы?.. — Он начал перечислять товары, поскольку она не отвечала. Наконец ей пришлось выговорить:
— Смотря сколько ты заплатишь за солому. — Бирте опять постаралась говорить шутливо, как будто торговалась: дескать, торговля есть торговля. Но это ей не удалось, и она сама это почувствовала. — Солома там, снаружи. Может быть, ты посмотришь? Хорошая солома.
— Солома, наверное, в порядке, а что у тебя еще? — И он снова начал перечислять: — Глухари, у вас ведь так много птицы на фьорде? Шерсть, омары — у нас омары уже кончаются!
Каждый раз, когда он называл что-то, чего у нее не было, она отрицательно качала головой.
— Нет, только солома!
— По-моему, солома нам не нужна, — сказал хозяин, — одну минуточку!
Ей подумалось, что он хочет это выяснить, но он отошел, здороваясь с вновь вошедшим покупателем, они дружески пожали друг другу руки.
— Пойдем ко мне, — сказал хозяин, пропуская гостя через прилавок. Сквозь стеклянную дверь она видела, что он налил две рюмки, стоявшие на конторке.
Она подождала немного и со страхом подумала, что четверть часа уже давно прошло. Хозяин вышел наконец из конторы и крикнул, сердясь, что они все еще здесь:
— Не нужна нам солома! — Но тут же попытался загладить свою грубость и сказал шутливо им вслед, когда они выходили: — Попробуйте продать в лавке через улицу, если тот хозяин не стал таким важным, что уже не может спать на соломе!
Раздался смех, и Бирте хотела было ответить, что кое-кто другой стал слишком важным. Но было уже поздно, хозяин снова исчез за стеклянной дверью.
Она была унижена и зла и излила свой гнев на старика со склада, того, кто грозил сжечь солому. Он как раз поднимал тюки.
— Отойди!
— Ну как дела? — спокойно спросил старик, разминая пучок соломы. — Мне самому нужно немного соломы, — проговорил он немного погодя, — сколько ты за нее хочешь?
— А сколько ты дашь? — сказала она, несколько смягчившись. Но его предложение ее не заинтересовало. Она слышала, что бедняки выпрашивают солому на хуторах.
— Двадцать эре, — быстро ответил он и сунул руку в карман, показывая, что готов заплатить наличными. Позже она пожалела, что не поторговалась с ним, — он, во всяком случае, назвал свою цену. Но у нее еще не прошел гнев после пережитого в лавке.
— Мы не отдаем задаром! — сказала она и снова взвалила тюк на спину.
Они положили тюки в проулке, выходившем на площадь. По другую сторону улочки стоял большой воз соломы, очевидно тот самый, который встретился им на дороге. «Не одни мы продаем солому», — подумала она и почувствовала себя несколько бодрее.
— Жди здесь, — строго приказала она Сигвалу, но в этом не было необходимости, мальчик так устал, что уселся в проулке, не снимая тюка со спины. Злость прошла, она словно была не к месту среди всей этой толпы. Все что-то продавали: картофель, рыбу, омаров, овчины, одна женщина продавала рождественские елки и веники. «Мы тоже могли бы навязать веников, — подумала Бирте, — на будущий год возьмем целую вязанку!» Но от этой мысли ей стало еще горше. «Мы самые бедные», — подумалось ей, когда она пробиралась между товарами на рынке.
Она подошла к возу с соломой и встала позади нескольких женщин, ждавших своей очереди. Хозяин соломы запихивал ее в мешок, который держали молодая девушка и мальчик. Хозяин — крепкий, краснолицый парень — заигрывал с девушкой.
— Солома для постелей первый класс! — кричал он. — Гарантирую, что блох в ней нет!
Бирте хотела спросить о цене, но ее опередила одна из женщин.
— Семь эре мешок.
— В прошлом году ты брал пять, — недовольно проговорила женщина.
— Если хочешь прошлогоднюю солому, то иди к другим. — Он захохотал и огляделся, ожидая одобрения за удачный ответ. Мужество оставило Бирте. «Семь эре за мешок», — думала она, возвращаясь с рынка. Это было меньше половины той цены, на которую она рассчитывала. В ней вспыхнула яростная злоба на хозяина соломы. Он не проехал и четверти того, что прошли они с Сигвалом, да к тому же лежал и отдыхал на возу. А теперь стоит тут и загребает уйму денег, испортив ей все ее планы.
Они пойдут предлагать солому по квартирам, она не хочет отдавать ее за бесценок.
Когда она вернулась обратно в проулок, около Сигвала стоял полицейский. Сигвал смотрел на него с ужасом.
— Здесь нельзя стоять с товаром, — сказал полицейский, — люди не могут пройти.
— Мы сейчас уйдем, — быстро ответила Бирте. Впервые к ней обращался полицейский.
— И сорить здесь нельзя! — крикнул полицейский им вслед.
Они ходили уже несколько часов, но так еще и не продали солому. Тюки они положили около парка, ходили из парадного в парадное и звонили. Бирте здесь никого не знала, знала только, что в этой части города живут богатые люди, и надеялась, что они больше заплатят. К тому же здесь не грозила опасность встретить кого-либо из поселка у фьорда, ей не хотелось, чтобы об этом болтали. Но к чему все это, если люди более не нуждались в соломе и спали на матрацах. Бирте не знала, что это за новшество. «И я тоже им не нужна», — думала она всякий раз, когда новое лицо высовывалось из двери, изумленное лицо чужого человека, потревоженного во время послеобеденного сна. Правда, одна дама заинтересовалась, она как раз собиралась пойти на рынок, и была довольна, что тюки внесут ей прямо в дом. Она согласилась и уплатить назначенную цену — семь эре за тюк, как на рынке, сказала Бирте. Она уже давно отказалась от своей прежней цены. Но когда немного погодя они вернулись с тюками, фру заявила, что заплатит только пять эре. Она посылала горничную на рынок узнать цену, пока Бирте и Сигвал ходили в парк за своими тюками. Бирте запротестовала: она возмутилась, она ведь слышала своими ушами — семь эре, а ее здесь сочли лгуньей. Наконец она согласилась отдать за пять эре, но теперь возмутилась фру.
— Я не желаю торговаться о цене за какую-то грязную солому! — фыркнула она и захлопнула дверь.
Пришлось снова тащить тюки в парк.
Бирте пожалела, что сразу же не согласилась отдать солому за пять эре, потому что позже, когда они проходили по рынку, продавец отдавал солому задаром. У него оставалось немного соломы на телеге, и он крикнул проходившей мимо женщине:
— Бери за так, чтобы мне не везти ее назад.
В парке у тюков стоял рассвирепевший полицейский:
— В парке запрещено сорить, убирайтесь отсюда!
— Мы скоро пойдем домой? — ныл Сигвал, когда они снова взвалили тюки на спину.
— Попробуем еще немного.
Бирте испугалась, услышав свой собственный голос, ей было страшно подумать об обратном пути. Она уже не думала о том, что купить, ей хотелось только одного — покончить со всем этим делом, снять с тебя тюки. «Вот оно как», — пробормотала она и даже сама не знала, что хотела этим сказать. Она даже не знала, куда идет, только следила за тем, чтобы Сигвал шел за ней. «Зачем я иду и зачем я несу тюк?» — думала она, глядя себе под ноги, этот вопрос непрерывно возникал в ее мозгу и вызывал в ней уже не горечь, а страх. «Зачем я иду и тащу тюк? — снова думала она. — Стоит ли так мучиться?» Она пыталась вспомнить мужа, как они когда-то шли здесь, оба молодые и сильные. Раньше она всегда вспоминала его таким. «А теперь он был бы стариком, — думала она, — таким же бессильным, как я сама. А я все тащу, тащу, тащу, зачем?» Каждый раз этот возникавший в ней вопрос — зачем? — наполнял ее все большим страхом. Раньше, когда она так же уставала, как сейчас, этот вопрос смутно всплывал, но она отгоняла его, потому что в глубине души знала, что ответ может быть только один. Лечь и ждать, как Тунетте, Сейчас она легла бы, это было бы так хорошо. Но что такое «хорошо»? Если подумать, то ничего хорошего не бывает. Возможно, Тунетте была права, когда она вчера вечером сказала: «Я так хочу умереть, жизнь ничего не стоит». «Это правда!» — воскликнула Тунетте, когда Бирте бранила ее за то, что она говорит такие слова при детях. Бирте и сама знала, что это правда, но этой правды она боялась больше, чем яда, поэтому не хотела ее знать. Она не задавала вопроса, чего стоит жизнь, она знала, что, если такова правда, жить невозможно. В голове проносились образы: труп коровы на крутом склоне, все умершие, Сигвал, хныча идущий за ней. Она пыталась вспомнить все хорошее, чему радовалась, вспомнить, что у нее есть Сигвал. Не ради него ли она идет здесь? Нет, это ложь, она это знала. Однажды он тоже задаст себе этот вопрос — зачем я иду и тащу ношу? «Только бы уберечь его», — подумала она опять. Ей ничего не удается уберечь. Может быть, он и вырастет, но не все ли это равно? Каждый год его жизни, каждый его шаг будет приближать его к той правде, к которой она так же боялась подойти, как к крутому обрыву над фьордом.
— Мы скоро пойдем домой? — жалобно хныкал Сигвал.
— Скоро, — ответила она, — незачем больше ходить, бесполезно!
Облегчение на его лице объяснило ей самой, что она сказала.
— А что делать с соломой? — спросил он.
— Да, что делать с соломой? — Нельзя же просто положить на тротуаре. Она вспомнила старика, который предложил ей двадцать эре, может быть, он не откажется от своего слова? И она почти удивилась, услышав свой голос: — Мы попытаемся еще один раз.
И снова они шли по городу. Было уже поздно, на улицах лежала тень, магазины пустели, лишь иногда слышалось дребезжанье телег по мостовой.
— Скорее, скорее, — торопила она отстававшего Сигвала. Когда они подошли к двору позади лавки, в дверях склада стоял молодой парень и глазел на них. Больше никого не было видно.
— А где он? — спросила Бирте.
— Кто?
— Старик. Он хотел купить солому.
— Это, должно быть, Эмануэль, — послышался голос из товарного склада, голос хозяина лавки. Она видела его несколько раз, когда они проходили мимо лавки, он смотрел на них в окно. А теперь вышел из сарая с бидоном керосина.
— Он ушел, — сказал хозяин и, подойдя к парню, стоявшему в дверях, шепнул ему что-то; парень кивнул. Бирте поняла, что разговор идет о них и о соломе. Хозяин пригласил их войти в лавку.
— Что вы хотите? — спросил он. В лавке были еще покупатели. Она увидела, что в основном это городские.
— Смотря по тому, сколько ты дашь. — Она еле успела выговорить эти слова, как он прервал ее.
— Не болтай о соломе, я спрашиваю, что ты хочешь купить?
Бирте показалось, что он похож на Свена, стоявшего сегодня у себя на хуторе, но она отбросила эту мысль. Она почти забыла, что им нужно, но все же начала перечислять словно во сне: муки, немного рису. Постепенно она вспоминала. Хозяин громко повторял все, что она называла. «Рождество бывает только раз в году», — говорил он, укладывая каждую покупку в пакет. «Это слишком много, — думала она, — больше, чем стоит солома».
— Возьми и веревки впридачу, — сказала она, когда он положил кулечек фиников рядом с другими пакетами; она не просила фиников.
— К чему мне веревки, — засмеялся хозяин.
— Веревки очень хорошие, — ответила она и подумала о ручках. Они были гладкие, вырезанные из можжевельника, она вспомнила, как приятно держать их в руках.
— Иди за веревками, пока я уложу все твои покупки! — Он говорил громко, словно хотел, чтобы все слышали. Она снова вспомнила Свена. «Что-то тут не так», — подумалось ей.
Когда они вышли во двор, парень тащил тюки с соломой на костер.
— Что ты делаешь? — закричала Бирте и побежала через двор; когда она ухватилась за один из тюков, парень захихикал.
— Мне приказано их сжечь.
«Пусть сжигает, — подумала она, — мне нет до этого никакого дела, я получу то, что мне нужно». Но вдруг она поняла сущность происшедшего, подумала о хозяине, который сейчас упаковывает ее товары. Вспомнила его лицо, его голос, когда он попросил ее пойти за веревками. Он хотел, чтобы она видела, что солома ему не нужна! Она смотрела на костер, на два тюка соломы, и только сейчас увидела, какие они маленькие, в особенности тюк Сигвала. Они тащили их такую долгую дорогу, а теперь их сожгут, и она вернется домой как нищенка, с жалкими продуктами, которые ей даже не принадлежат. Ее охватила ярость, дело было не в ней и не в Сигвале, а в соломе. Она схватила каждой рукой по тюку, закричала:
— Убирайся, ты не смеешь их жечь!
Позже, когда они снова взвалили тюки на спину и направились к воротам, она поняла, что поступила неправильно, но было поздно сожалеть о сделанном.
— А продукты! — крикнул ей вслед хозяин, он даже вышел на лестницу.
«Мы положим ее где-нибудь за городом», — тупо думала Бирте, проходя мимо рынка. Она вспоминала пакетик с финиками и боялась заговорить с Сигвалом, но он не произнес ни звука, смотрел на нее без упрека, он был рад, что они возвращаются домой.
Около них остановилась телега. Это был тот самый человек, который торговал соломой. Он сидел, болтая ногами, на краю телеги.
— Не продали? Как жалко! — Бирте почувствовала, что он искренне сожалеет, в его голосе не было насмешки, поэтому она согласилась, когда он предложил им сесть на телегу.
— Вы можете сбросить тюки там подальше, — сказал он. — Жалко, что не удалось продать, — повторил он несколько раз, пока они ехали; он был в веселом настроении, наверное, выпил не одну рюмочку.
Съехав с проезжей дороги в сторону, он остановился и выбросил тюки. Вынул из кармана фунтик, хотел дать Сигвалу карамельку, но они посыпались одна за другой, и он отдал фунтик мальчику.
— Бери все, — сказал он и чмокнул губами, погоняя лошадь. — Пусть солома лежит здесь, — крикнул он, отъехав, — к весне сгниет!
Но Бирте не хотела, чтобы солома лежала здесь, она вынула из кармана нижней юбки спички и зажгла ее. Солома ярко вспыхнула, и Бирте с внуком постояли спиной к огню, чтобы согреться. Они были потные и озябли, сидя на телеге. Сигвал с удовольствием сосал конфету, она тоже взяла одну. Как странно, ей казалось, что ничто теперь не будет для нее иметь вкуса, а карамелька была вкусная, и, проглотив ее, она почувствовала себя лучше. Как легко идти, когда несешь одни веревки!
— Мы дойдем до дому засветло, — сказала Бирте, чтобы подбодрить Сигвала. Стоял еще день, прекрасный тихий зимний день. Обернувшись, они увидели большой столб дыма, поднимавшийся от костра. Они видели его даже тогда, когда уже были далеко на пустоши, когда миновали хутор Титланн.
— Это наш дым, — с вызовом сказал Сигвал. — Его, наверное, видно всему городу.
— Да, хорошо горит, — весело ответила Бирте. Она была рада, что уже миновали Титланн. Свен вошел в дом, заметив их приближение, а Бирте вынула конфету и дала Сигвалу, как раз когда они проходили мимо окон. «И вот я опять иду этой дорогой, — думала она, — и не в последний раз». Она пыталась вспомнить все происшедшее в городе, но вспоминалось это смутно — даже то, о чем она размышляла, когда они бродили там по улицам. Такие мысли надо гнать от себя подальше, они ни к чему хорошему не приведут. Теперь ее мозг был занят тем, что предстоит сделать. Нужно принести из сарая сельдь, она вполне съедобная. Она снова пересчитала все, что есть дома: картофель, несколько лепешек… перебьемся. В феврале отелится телка, будет молоко. Если бы Тунетте пожила еще немного. Они продадут теленка, но оставят овец. На похороны хватит и продажи сена.
Когда они подошли к озеру, почти стемнело, но все же можно было еще различить соломинки на темном льду. Она подняла одну и пожевала, чтобы не соблазниться взять карамельку из кармана нижней юбки. «Конфеты», — подумала она. Она несет домой настоящий гостинец, совсем как в старые времена. Керосиновый фонарь они взяли у камня, где спрятали его раньше, в нем осталось еще несколько капель. Но зажигать незачем, она знала дорогу, а небо было ясное, звездное.