На досуге
Перевод С. Тархановой
Как-то раз на вечернем рауте один норвежский писатель, пристально глядя на католического патера, печально проговорил:
— А знаете, я часто подумывал о том, не перейти ли мне в католичество.
— Да, — холодно ответил священник, — многие это говорят после третьего стакана виски.
Эти слова патера, трезво смотрящего на жизнь, я не раз вспоминал в ту зиму, когда, набираясь сил после болезни, жил несколько недель в гостинице одного провинциального городка. По вечерам я иногда сиживал у телевизора в обществе других постояльцев — коммивояжеров, но прилива религиозных чувств не замечал ни у кого даже после четвертого стакана виски.
Однажды вечером у телевизора собралось четырнадцать человек. Шла передача из Швеции: показывали фильм об американцах, которые дубасили друг друга кулаками по лицу. Это были американские солдаты, и события разыгрывались в джунглях. Лейтенант из Чикаго остался с глазу на глаз с японской медицинской сестрой. Вокруг них свистели пули. Когда он ее поцеловал, грянул незримый стоглавый оркестр: выходит, они взяли с собой в джунгли музыкантов…
Сам я не пил виски — мне запретил врач, — а потягивал через трубочку кока-колу. Кругом в полутьме мерцали огоньки сигар. Раздавался негромкий стук всякий раз, когда кто-нибудь, отпив глоток, ставил стакан на столик. Надо ли удивляться, что мои мысли обратились к пресвятой церкви и к Америке? Само собой, виновато было виски, точнее, кока-кола.
Расскажу историю про Пия XII, знаменитого римского папу.
Один бойкий американский коммерсант добился приема у папы. Опустившись на колени, чтобы поцеловать папскую туфлю, он что-то пробормотал, и папа ответил ему:
— Нет.
Стоявший поблизости кардинал услышал, как коленопреклоненный паломник сказал:
— Пятьсот тысяч долларов!
Папа Пий XII апостольским жестом развел в сторону свои красивые, будто неземные руки и с улыбкой повторил:
— Нет, друг мой, нет, это невозможно.
— Миллион долларов! — воскликнул американец.
— Увы, невозможно, — снова сказал папа.
— Два миллиона!
Когда паломник ушел, кардинал спросил:
— Ваше святейшество, почему он предлагал вам столько денег?
— О, — улыбнулся Пий XII, — он прочитал в газетах, что в пасхальный праздник я выступлю перед паствой на площади Святого Петра.
— И что же?
— Понимаете, наш друг просил, чтобы всякий раз, когда надо сказать «аминь», я говорил «кока-кола». А это, сами понимаете, невозможно.
Эту историю я рассказал всем четырнадцати коммивояжерам сразу же после гибели той японки — медицинской сестры. В последний миг перед смертью она успела сказать все, что требуется, про демократию, а когда вступил стоглавый оркестр, лейтенант из Чикаго объявил, что все люди равны.
Я рассказал эту историю потому, что мои собеседники ругали наше государство, где запрещено передавать по телевидению рекламу. Будь мы сейчас в Соединенных Штатах, сказал я, этот фильм неоднократно прерывался бы ценными сообщениями — к примеру, о ливерной колбасе или же о достоинствах кока-колы.
Вытянув ноги, я наслаждался негодованием собеседников. А все потому, что мне запретили пить виски! Да, увы, и курить тоже!
— Это слишком серьезный вопрос, чтобы отделываться от него шуткой, — сказал агент по продаже кожаных изделий. — Не станете же вы в самом деле утверждать, будто в Америке можно уговорить священника сказать по телевидению: «Кока-колу нашу насущную даждь нам днесь!»
Все присутствующие рассмеялись над плоской шуткой.
Я смолчал. Характер американцев для меня непостижим; подчас мне кажется: любое предложение, могущее принести доллары, имело бы у них успех.
Один из коммивояжеров переключил телевизор с шведского канала на норвежский, и сразу же на экране появилась кукольной красоты девушка, которая в этот вечер вела программу. Она улыбалась заученной телеулыбкой и изъяснялась на лансмоле. Она лопотала что-то про «слово, легкое, как снежинка, и слово крепкое, как наст», а затем на экране возникла унылая физиономия простоватого малого, который прочитал белые стихи про вечность и всякое такое. Кажется, там было еще что-то про «извечную тайну жизни». Тут все четырнадцать коммивояжеров побагровели от ярости и кричали:
— Тьфу, пропасть! Разве это лучше рекламы на сигареты или постное масло?
Конечно, трудно ответить утвердительно на столь демагогический вопрос. Четверо из четырнадцати коммивояжеров кинулись к телевизору — выключить передачу, а потом начали спорить о судьбах рекламы в телевизионных программах скандинавских стран.
— Разве этот бард тягомотины не рекламировал поэзию тягомотины?
— Само собой!
— Почему же тогда пивовару не выпить на экране кружку пива собственного производства?
Сам я по-прежнему молчал и думал об Америке. Не так давно я был в Вашингтоне, и чего я там только не насмотрелся. Жил я в отеле «Харрингтон», почти все время лежал на широкой двуспальной кровати, и перед глазами у меня был телевизор.
Сначала шла передача «Королева на один день». Несколько дородных дам предстали перед испытующим оком еще более дородного господина. Каждая из них поведала ему о серьезной беде, постигшей ее в текущем году, В сущности, это был конкурс на самую большую беду. Одна овдовела, другая попала в больницу, третья — по профессии пианистка — лишилась обеих рук и т. д. и т. п. Победительница конкурса была провозглашена «Королевой дня». Ей водрузили на голову сверкающую корону, накинули на плечи горностаевую мантию, вручили скипетр, и под звуки фанфар за ее спиной раздвинулся занавес… Сцену заставили множеством предметов — подарков от разных фирм, пожелавших вознаградить «королеву» за то, что она страдала больше всех. Там были: полный современный кухонный гарнитур — от фирмы У. У. Смит; автомобиль «форд» последней модели; несколько сот банок варенья от фирмы У. У. Джонсон; полное туристское снаряжение от фирмы У. У. Смит; две моторные лодки — маленькая и большая.
Королева, она же «Mater Dolorosa», взволнованно лепетала: «Я так счастлива!» На сцену ворвались шестеро ее детей, которые в июле этого года лишились отца, и один из них прокричал: «Мы так счастливы, мама!» Потом дети (которые вроде, значит, стали принцами и принцессами) в знак признательности своим благодетелям вместе с «королевой» хором пропели песенку. Если не ошибаюсь, они пели про каких-то пичужек.
Итак, я вполуха слушал рассуждения коммивояжеров в гостинице провинциального городка. Потягивая через трубочку кока-колу, я услышал, к примеру, что симфонию Бетховена нельзя прерывать рекламой ливерной колбасы. Это было бы некультурно. Но в промежутках между отдельными передачами можно рекламировать и ливерную колбасу, и лыжную мазь, от этого никому вреда не будет: в кино и то показывают рекламу. А в газетах? Разве газета выживет без объявлений? Да и кому это мешает?
— Послушайте, — крикнул мне один из них, — как, согласны вы с этим?
Я ответил, что согласен. По мне, пусть реклама, к примеру, голубой лыжной мази «Суикс» вклинивается между Бахом и Шопеном. Телевидение выручит много денег и сможет передавать программы с утра до ночи. Но из трусости я не высказал эту мысль вслух. Да, я скрыл от всех страшную правду! В Америке я искренне веселился, когда «Революционный этюд» прерывался показом голых — в одной лишь мыльной пене — кинозвезд, которые мылись розовым мылом «Люкс», самым нежным в мире. Все это вызывало скорее веселый смех, чем негодование. Да и негодовал ли я вообще? Говоря по правде, оказавшись в Америке и усевшись у телевизора, даже европеец и тот становится другим человеком. И кажется, я знаю причину.
Американцы осознали бездуховную сущность телевидения. Многие называют телевизор «The Idiot Box» (они даже не признают «театральных» возможностей экрана). Со свойственной им практичностью они приспособились к скачущим звукам и галопирующим образам экрана: внешний распад прежних форм культуры, естественно, влечет за собой «внутренние» последствия. Это используется в коммерческих целях продюсерами, для которых фуга Баха представляет не большую ценность, чем, к примеру, ящик розового мыла «Люкс», самого нежного в мире.
Надо сказать — в этом убеждаешься каждый вечер, глядя на телеэкран, — что европейские продюсеры тоже усвоили антихудожественное отношение к музыке. Передают, скажем, концерт Грига. Но для авторов передачи главное при этом не музыка, а, к примеру, ноги пианиста на педалях, его пальцы, порхающие по клавишам, «эффектные переливы» света в его волосах. Нам показывают родимое пятно на затылке дирижера и каплю пота на кончике его огромного носа; целых две секунды мы видим трубача, еще до того, как он приложил к губам инструмент, потом нам предлагают лицезреть «бабочку» на манишке барабанщика и наконец мы переносимся в зрительный зал и видим, как судовладелец Нильсен глотает таблетку от кашля. Апеллируя к зрению, кощунственно разрушают условия, при которых человек может слушать музыку Грига, да и любую другую.
В силу естественной закономерности звуки тонут в декоративном месиве. Как я уже говорил, американцы, сделав выводы из этого факта, создали новый прибыльный вид развлечения, который европейцы необдуманно осуждают. Что есть жизнь? Да, конечно, общение с богом, культ матери и все такое. Но также бизнес и развлечение.
А сейчас я расскажу историю про Джона, который был болен гемофилией.
И эту передачу я тоже увидел с двуспальной кровати в вашингтонском отеле.
На экране — мальчик по имени Джон. Сколько ему, восемь? Нет, кажется, только шесть. Он играет у себя дома, но неожиданно (тут вступает стоглавый оркестр) спотыкается, падает — из пореза на лбу хлещет кровь.
Голос диктора произносит:
— Джон болен гемофилией! Несвертываемость крови.
До сих пор передача лишь «воссоздавала» реальность. А дальше объявляют — будет «репортаж с места»… Телевизионщики нагрянули в больницу, и мы увидели, как маленькому Джону делают переливание крови. К его губам поднесли микрофон, и мы услышали его слабеющее дыхание. Мы увидели настороженные глаза врача над марлевой маской. Один из телерепортеров спросил:
— Как, выкарабкается паренек?
— Он умер бы, случись это год назад, — ответил врач, не переставая мыть руки. — Но сейчас…
— А что сейчас, Билл? — спросил репортер.
— Сейчас есть надежда. Даже больше того!
— Минуточку, — объявил репортер, — прежде чем мы продолжим наш рассказ о мальчике Джоне, страдающем гемофилией, мы должны сообщить телезрителям одну новость.
На экране возник человек: он чихал так громко, что раздавалось громогласное эхо. Затем он принял пилюлю «О-кэй», и голова его вдруг сделалась прозрачной. У пилюли выросла лохматая грива, и тут она обрела облик поросенка — смешного маленького уродца. Уродец нырнул в пищевод, и с первым тактом «Симфонии судьбы» плюхнулся в волны желудочного сока. Ха-ха-ха! — засмеялся уродец «О-кэй» и тут же распался на десять тысяч таких же уродцев, которые поплыли саженками по кровеносным сосудам и наконец добрались до носа простуженного мужчины, и здесь пловцы вступили в рукопашный бой с насморочными бациллами (боксерский матч). Раз, два… восемь, девять, десять! Победа наша!
— О, — сказал мужчина, — теперь я снова здоров!
— А сейчас, — объявил врач, держа в руке пробирку, — мы продолжим наш рассказ о мальчике Джоне, страдающем гемофилией. Все последующие кадры — не реклама. Это кадры из жизни.
Мы увидели, как мальчик Джон, страдающий гемофилией, лежа в кроватке, борется за свою жизнь. Рядом, на табуретках, сидели его родители. Они плакали.
Отец Джона — седой человек с выдающимся кадыком — спросил:
— Он обречен?
— В минувшем году он был бы обречен. Но в этом году — все по-другому.
— Что это значит? — воскликнула мать Джона. Надежда блеснула в ее глазах. Джону дали пилюлю. Какую? Секрет! Лицо врача заполнило весь экран.
— У маленького Джона есть взрослая сестра. Мы беседовали с ее женихом, который теперь боится взять ее в жены… Скажи, Билл, почему ты хочешь расторгнуть помолвку?
— Не знаю, просто не знаю, что делать! Брат Мэри болен гемофилией. Наши дети тоже могут заболеть гемофилией. Имею ли я право дать жизнь таким детям?
— Бедняга Билл! Сочувствую тебе.
Интервью с Мэри. На экране видны ее вздрагивающие плечи:
— О-о-о, что же мне делать? Я так несчастна!
— Бедняжка Мэри! Не плачь, дорогая.
— Кто скажет мне, что мне теперь делать? О-о-о! Билл хочет меня покинуть. И я понимаю его. Да, я его понимаю!
— В самом деле, ты на него не сердишься?
— О нет, правда не сержусь! Джон ведь болен гемофилией, а значит, и наши дети тоже могут заболеть гемофилией!
— Не падай духом, Мэри! Может быть, еще найдется выход!
Лицо Мэри крупным планом.
— Какой выход?
(Вступает оркестр.)
Новый кадр: мальчик Джон поранил себе палец фруктовым ножом. В микрофоне слышно его прерывистое дыхание. Мальчик плачет. Из раны безостановочно хлещет кровь. Врачи переглядываются.
— Он обречен! (Этот возглас — чуть ли не вопль — вырвался у медицинской сестры.)
— Прежде чем мы продолжим наш рассказ, мы должны сообщить вам одну новость.
Ночь. В кровати совсем юная девушка. Она мечется в жару и стонет. На ее лбу — под аккомпанемент музыки — выступает пот. Она слабо покашливает. Вдруг раздается энергичный голос — как у утенка Дональда из мультфильма «Голосу вторит эхо»:
— У тебя грипп? У тебя грипп? У тебя грипп?
Музыка: «Аве Мария».
Снова кадр: голова девушки покоится на подушке, ее старенькая мама разводит в стакане воды таблетку «О-кэй» (руки ее дрожат). «Аве Мария» переходит в твист: проглотив пилюлю, девушка засыпает. Слышится пение ангелов, восходящее солнце ласкает ее лоб, который еще недавно был залит ночным потом.
Но вернемся к Джону. Он сидит на полу в детской и играет с электрическим поездом. Его родители вместе со своим старым домашним врачом — на нем очки в никелированной оправе, — улыбаясь, наблюдают за игрой ребенка. Ее прерывают лишь для того, чтобы дать Джону пилюлю.
— Неужели он совсем здоров?
— Да, — отвечает домашний врач, снимая с носа очки в никелированной оправе.
— Но в прошлом году нам не удалось бы его спасти?
— Нет, миссис.
— Почему, доктор, почему?
— Потому что…
Старый домашний врач показывает нам пузырек с пилюлями.
— В прошлом году мы делали больным гемофилией инъекции препарата «СИМ». Это, однако, ничего не дало. Тысячи больных по-прежнему умирали. Но в этом году благодаря усилиям двухсот пятидесяти ученых нам удалось изготовить препарат «СИМ» в виде безвредных таблеток. «СИМ» при ранениях заставляет кровь свертываться. «СИМ» дарит надежду всем американским семьям, в которых есть больные, страдающие гемофилией!
Следующий кадр. Домашний врач беседует с Мэри.
Мэри:
— Неужели мне можно выйти замуж?
Домашний врач с улыбкой:
— Конечно, Мэри.
— О! Я сейчас же скажу об этом Биллу!
Домашний врач, широко улыбаясь:
— А ты не боишься, что Билл за это время уже успел забыть тебя? Кстати, куда же он подевался?
Билл (выходит вперед):
— Я здесь, доктор! Для меня Мэри по-прежнему самая очаровательная девушка в мире! Но можете ли вы всерьез гарантировать, что?..
— Что твои дети не будут страдать гемофилией? Да, могу. Благодаря препарату «СИМ».
— «Селабим»?
— Нет, я сказал «СИМ».
Мэри и Билл целуются. Целуясь, они приоткрывают дверь. В детской Джон, в прошлом страдавший гемофилией, играет с электрическим поездом, а рядом стоят остальные члены счастливого семейства. Звуки органа. На экране возникает надпись: «История мальчика Джона, страдающего гемофилией, — подлинная история. Вам сейчас поведала о ней фирма „СИМ“. Запомните: „СИМ“. Только не „СЕЛАБИМ“. Просто „СИМ“! Препарат в виде пилюль, под воздействием которых — при несчастных случаях — свертывается кровь у больных гемофилией!»
На экране — новое незнакомое лицо:
— Через несколько минут мы покажем вам очередной эпизод из цикла приключений Перри Мэйсона. Но сначала мы должны сообщить вам одну новость.
Тут я кое-что вспомнил. Ведь я сижу в обществе четырнадцати коммивояжеров в отеле провинциального городка, где набираюсь сил после болезни. Сижу за стаканом кока-колы, целительного напитка для больных гемофилией, — да нет, что это я, прошу прощения… Ни один из четырнадцати коммивояжеров не заходил так далеко в своем требовании отменить всяческие ограничения для телевизионной рекламы, как я. Впрочем, когда идет передача цикла о Перри Мэйсоне, тут даже сами американские продюсеры не склонны прерывать его рекламными интермедиями.
Слишком уж увлекательны приключения Перри Мэйсона! Между прочим, установлено, что гидростатическое давление в городе Нью-Йорке резко возрастает всякий раз, когда в телепрограмму вторгается, например, реклама сигарет «Кэмел». Но не сигареты «Кэмел», кстати отличного качества, тому причиной. Выяснилось, что волнующая передача стимулирует некий естественный позыв, иными словами, зрители спешат посетить место, которое принято называть кабинетом задумчивости, и там спустя некоторое время они дергают шнурок. И потому они так ничего и не узнают о достоинствах сигарет «Кэмел». Внезапное и повсеместное повышение гидростатического давления в городе Нью-Йорке свидетельствует, что реклама в данном случае бесполезна. Как и следовало ожидать, недавно фирма «Кэмел» выпустила огромную партию ночных горшков для зрителей, которые не хотят отрываться от лицезрения Перри Мэйсона на экране. Горшок фирмы «Кэмел» по желанию может также быть использован как пепельница.
Впрочем, вспоминаю опасения одного эксперта. С этим симпатичным человеком я познакомился в Голливуде. Он был уполномоченным фирмы, снабжавшей страны Дальнего Востока телевизионными фильмами. «Я всей душой за рекламу, — сказал мне этот господин. — Но мне случалось сталкиваться с непредвиденными осложнениями. В прошлом году, к примеру, мы продали одной газовой компании документальный фильм о нацизме. Но из этого дела чуть не вышел скандал, который легко мог бы вылиться в судебный иск о возмещении крупной суммы денег. Понимаете ли, в фильме показывалось, как людей умерщвляли в газовых камерах, а это, понятно, никак не устраивало газовую компанию. Отсюда вам должно быть ясно, — заключил эксперт с иронической улыбкой, — что, сбывая свою продукцию, следует проявлять предельную осмотрительность».
Но и эту историю я не рассказал четырнадцати коммивояжерам. Зачем дразнить собеседников, когда твое здоровье и так идет на поправку?