Вдова
Перевод К. Федоровой
Вдову звали Камилла, она сидела на первой скамье, как и положено вдовам.
Камилла молилась, прижимая к лицу носовой платочек — не очень, впрочем, мокрый, — и потихоньку наблюдала за священником, который склонил набок голову, красиво сложив руки на животе. Стекла его очков поблескивали всякий раз, как он покачивался на каблуках. Возможно, он с тоской думал о том, что сегодня ему предстоит еще и венчание. Камилла тоже никак не могла проникнуться серьезностью момента. Все казалось каким-то нереальным и чуточку смешным, и в глубине души ей было жаль, что Халвор ничего этого не видит. Его засунули в белый ящик с медными накладками. Там он лежит среди цветов и шелка и покоится с миром. Кому это нужно? Халвор был большой и сильный, он носил густую бороду и яркие рубашки и всегда спал голый. А они одели его в саван. Гробовой саван. Нет, то, что лежит в этом ящике, не имеет к ней никакого отношения.
Да, но к Халвору-то все это имеет отношение. Ей казалось, она слышит раскаты его бесцеремонного хохота под мрачными сводами крематория. Еще бы! Послушать только, что говорит о нем священник. Камилла не удержалась от улыбки и виновато покосилась на родню.
Сколько было соболезнований! Если бы Халвор знал, может быть, он бы растрогался. Может быть. Плакал он так же легко, как и смеялся. Это сбивало людей с толку. Мужчина ростом в 190 сантиметров не должен плакать. А Халвор плакал. Когда он был тронут подарком. Когда слышал «Марш охотников». Или когда играл с малышами. Но он мог быть и злым. Например, когда дразнил фру Бергстед. Фру Бергстед, к несчастью, не отличалась красотой, а этого Халвор никогда не прощал людям. Как будто от человека зависит, какой он уродится на свет! Сейчас фру Бергстед сидела на задней скамье и всем своим видом выражала сочувствие.
Камилле показалось, что гроб качнулся от возмущения, и ее охватил страх. Здесь так холодно, мрачно и так тошнотворно пахнет лилиями и гвоздиками. Мурашки побежали у нее по спине. Она почувствовала, что задыхается. Ну кому нужна эта мрачная процедура!
Сестрица не могла упустить случая продемонстрировать живейшее участие и обняла ее за плечи. Получилось красиво. Халвор сумел бы оценить этот маленький этюд. Наверняка он бы саркастически улыбнулся. Он не любил ее сестру, но знал толк в драматических эффектах.
Свечи мигали, тени метались по сводчатому потолку и витражам, но тут голос священника разрядил обстановку. Камилла пришла в себя. Она стряхнула руку сестры и выпрямилась.
Конечно, главная роль в этом зловещем спектакле принадлежала Халвору, но Камилла была совершенно уверена, что собравшиеся больше всего интересуются именно ею. Этот интерес она читала во всех взглядах: молодая, красивая вдова, надолго ли?
Она вдруг обернулась и осмотрела присутствующих ясными сухими глазами. Сейчас она ровным счетом ничего не чувствовала. Человек не может без конца скорбеть. Ведь то, что случилось, недоступно человеческому пониманию.
На нее смотрели настороженно, вопросительно, испытующе, осуждающе. Ей было немного жаль этих людей, которые отсиживали печальную церемонию погребения, хотя их никто не заставлял. Вот они с Халвором никогда не ходили на похороны. И Камилла вдруг улыбнулась им и кивнула. Все испуганно замерли.
Нет, не все. Рикки не замер. Рикки сидел на задней скамье и крутил в руках свою яркую клетчатую кепку. Он тоже улыбнулся и подмигнул ей. Поднял вверх большой палец и состроил скорбную гримасу. Она подняла руку и пошевелила пальцами в черной перчатке, кокетливо опустив ресницы. Он ответил легким движением руки.
Маленький черный ангел пролетел над прихожанами и принес с собой соответствующее моменту волнение.
Священник откашлялся.
Вдова снова смотрела перед собой, задумчиво улыбаясь, и рассеянно думала: Халвор был бы в восторге, видя, как Рикки заигрывает с его очаровательной вдовушкой прямо на похоронах. Можно ли лучше почтить память друга?
«Когда предстанешь пред судией, уповай на прощение…»
Это про Халвора? А за что его надо прощать? За то, что он считал фру Бергстед уродиной? Разве это его вина? Господь бог одарил его чувством прекрасного. Вот если бы он одарил его еще и терпимостью. Но столько добродетелей Халвору не досталось. Зато он был веселый. Всегда веселый, а господу богу немножко веселья не помешает. Ему небось скучно среди всех этих убийственно серьезных душ, которых он собрал вокруг себя. Наверняка там и для Халвора найдется местечко.
Иногда ей бывало страшно. Особенно по ночам, когда являлся бог ее детства, сурово осуждал ее и грозил Страшным судом. В такие ночи она забиралась к Халвору, ища защиты за его теплой надежной спиной. И Халвор просыпался и уносил ее с собой в рай — не тот, где мужчины ничем не отличаются от женщин и где все думают только о вечном спасении, — нет, в рай, полный благоухания цветов и земной любви. Камилла надеялась, что Халвор попадет именно в такой рай, потому что там ему самое место.
Он это заслужил, ведь сам он щедро одаривал райским блаженством всех, кто встречался на его пути. Прежде всего, конечно, женщин.
Слезинка скатилась по щеке Камиллы, смыв немножко туши с ресниц. Недремлющая сестра с облегчением вздохнула и снова обняла ее за плечи.
— Когда я умру, — сказал как-то Халвор, — пусть меня сожгут под открытым небом. — Он произнес это очень торжественно, и, конечно, это были не пустые слова. — А мой прах пусть развеют в лесу, где я познал любовь.
— Найти подходящее местечко будет не так трудно, — засмеялся Рикки.
— И пусть из моего праха вырастут красивые, гордые цветы, — так же торжественно продолжал Халвор. — Я не признаю могил с оплаченным на двадцать лет вперед уходом!
Она беззаботно кивала, уверенная, что Халвор никогда не умрет. И никогда она не была в этом больше уверена, чем сейчас. То, что здесь происходит, не имеет к Халвору никакого отношения. Это просто балаган для развлечения публики.
— А потом, — говорил Халвор, — вы с Рикки напьетесь до чертиков в память обо мне. И никаких сожалений. Потому что я прожил счастливую жизнь.
Тогда она растроганно улыбалась, думая, какая это будет веселая пирушка.
Но были похороны. В крематории. Родным Халвора было очень важно, что скажут люди. Поэтому планы Халвора оказались неприемлемы. Ты уж прости меня, милый Халвор, за то, что прахом твоим распорядятся чужие люди, работающие сдельно в подвале крематория.
Боже всемогущий, до чего же долго тянутся похороны! Кто-то запел. Конечно, тот, кого для этого наняли. (Мы можем позволить себе немного музыки и пения, Камилла, без музыки похороны выглядят слишком убого.) Возможно, он мечтал о славе и почестях в концертных залах, а кончил свой путь в конторе похоронного бюро.
За саван (1 шт.) | кр. 50 |
За обряжание (2 чел.) | « 100 |
За пение | « 50 |
И снова почувствовала она, как раздражают Халвора заунывные звуки, возвещающие о его прощании с миром, и ей вспомнилось, как он любил «Одиночество» и «Вчера». Вот если бы здесь играли эти вещи! Почему на похоронах нельзя сыграть что-нибудь красивое и приятное, что-нибудь такое, что бы доставило покойному удовольствие?
— Это было прекрасно.
Камилла пожала священнику руку, вежливо улыбнулась. Священник сказал, что ей следует искать утешения в боге. Не обращая внимания на протянутую руку сестры и инквизиторский взгляд свекрови, она подошла к гробу, который уже опускался, и громко сказала:
— Ну что ж, прощай, Халвор. Спасибо тебе за все хорошее. А сейчас мы с Рикки пойдем и выпьем за упокой твоей души. И будем жить дальше, как ты хотел. Ты ведь знаешь Рикки…
Она открыла пудреницу — «Боже, какой вид!», — стерла тушь со щеки и слегка припудрила нос. Легкой уверенной походкой она вышла во двор, где во влажном воздухе уже пахло весной. Там ее ждал Рикки. Он весело приподнял над головой яркую клетчатую кепку, которую очень любил и с которой никогда не расставался. Было бы несправедливо по отношению к Халвору, если бы он явился сегодня в чем-нибудь темном и мрачном. Итак, он закинул за плечо конец шарфа вызывающей расцветки, взял Камиллу под руку и сказал:
— Ну пошли, подружка…
Хорошая память
Перевод С. Тархановой
Она мало изменилась. Разве что располнела немного. Вот только глаза… Они будто стали меньше, и в них погас блеск. И рот вроде стал меньше. Но все же он сразу ее узнал.
Она тоже его узнала. Улыбнулась любезно, но сдержанно:
— Да, мы с господином Сульбергом когда-то были знакомы… бог знает сколько лет назад. Какая приятная встреча.
Он низко поклонился.
— Да, да, конечно, мы… гм… давно знакомы.
Она поплыла дальше.
В руке у него оказалась рюмка с коктейлем, браво расставив ноги, он сунул другую руку в карман. А вообще-то больше всего на свете ему хотелось запустить пальцы за воротничок и растянуть его, чтобы отделаться от мучительного ощущения удушья. Черт бы взял эти рауты! Жена его болтала, простите, беседовала с хозяином дома. Тьфу, пропасть, неужели ей не надоели эти сборища! «Но, послушай, Ханс, дорогой, должны же мы бывать в обществе и видеться с людьми…»
Просто диву даешься, с каким значением люди произносят слова, когда слова эти ничего не значат.
Вот и хозяйка.
— Приветствую вас. — Она сердечно пожала ему руку и с чувством произнесла это «…ветствую». — Я так рада, что вы пришли.
Он быстро отвесил несколько учтивых поклонов, держа в одной руке полную рюмку, в другой — сверкающую кольцами руку хозяйки.
Сам-то он каждый день видится с людьми, другое дело — жена. Дети связывают ее, и вообще…
Он покосился на Кирстен. «Мы с господином Сульбергом…» Он слегка улыбнулся своим мыслям.
Было это двадцать лет назад. Они были молоды, и лето выдалось долгое, теплое, чудесное, каким всегда бывает лето, когда ты молод. Они тогда проводили свои каникулы в Хуруме. Двадцать лет… «бог знает, сколько лет назад»… Неужто этими словами можно вычеркнуть из жизни самые счастливые часы?
Она была восхитительна. Он втянул живот и провел рукой по редеющим волосам. На ней было модное в ту пору платье из клетчатого полотна. Они вместе купались, катались на лодке. А ночью… «Пожалуйста, прошу всех к столу!»
Хорошая закуска, ничего не скажешь. Да только на ночь глядя ему не впрок.
В ту пору они любили сидеть на мостках. Болтали ногами, ели креветок и пили пиво и, щурясь, глядели на золотистый закат. Глядели, как светится море, и глядели друг на друга. Слушали рокот мотора где-то на фьорде и никуда не спешили. И было им хорошо.
— Подумать только, — вдруг услышал он голос хозяйки. — какой ужас! Эта молодежная преступность. И наркомания… Хотите знать мое мнение?.. Нет, прошу тебя, дорогая, возьми еще закуски: хоть на один вечер позабудь о своей талии…
— Когда мы были молоды, — вмешалась Кирстен, нынешняя Кирстен, — тогда все было по-другому. Нам ничего такого не позволяли.
«Когда мы были молоды, — думал он, — волосы твои были как живые. Они сверкали и переливались золотом, свисая вдоль твоей спины, пряча гибкую шею; сверкая, распластывались на белой подушке. Так хорошо было гладить их, а когда ты расчесывала их щеткой, из них сыпались искры. И в ту пору у тебя был совсем другой голос».
— Когда мы были молоды, — продолжала нынешним своим голосом Кирстен, — мы ничего не знали о сексе и всяком таком. Мы были невинны, как младенец во чреве матери. Чуть ли не воображали, будто можно забеременеть от поцелуя. А все же и мы вроде не ударили лицом в грязь.
Веселый смех гостей радостно подтвердил, насколько они согласны с этим выводом.
Он отпил мадеры и вспомнил ту ночь, когда они возвращались с дачи Торсенов.
Обоим было в ту пору по девятнадцать, и они шли домой с вечеринки «без взрослых». Вдвоем — Кирстен и он — они сели в лодку и стали грести в черной тишине озера. Сидели во тьме, прижавшись друг к другу. Смакуя легкий хмель от торсеновской наливки, слушали плеск весел. А потом убрали весла.
— У современной молодежи, — кажется, теперь заговорил муж Кирстен, — нет никаких принципов.
Муж Кирстен жевал телячью отбивную. Откинутая назад голова придавала ему сходство с какой-то птицей.
— Современная молодежь… ням-ням-ням, — за разговором муж Кирстен не забывал жевать, — полностью освобождена от всякой ответственности… ням-ням-ням. А всему виной… ням-ням-ням… пресловутое… ням… свободное воспитание.
Он выплюнул слово «свободное», точно жилку из отбивной.
Под конец они легли на дно лодки. Лежать было жестко, но это было неважно. Вообще, все тогда было неважно. Все тогда было прекрасно, неподдельно и просто.
— Простите, есть у вас дети? — спросил он у мужа Кирстен.
— Еще бы! — не без гордости ответил тот. — Целых трое!
— А их вы не причисляете к современной молодежи?
— Послушай, Ханс… — сказала жена.
Тогда их вспугнула утка, вдруг взлетевшая с озера. Наверно, она боялась за свой выводок, боялась лодки, которую относило к берегу, прямиком на ее утят.
Один из гостей заявил:
— Эти длинноволосые типы, разве это не симптом болезни нашей эпохи? — У говорившего был такой вид, словно ему попался в соусе длинный волос. — У них нет иного способа самоутвердиться. Все они страдают комплексом неполноценности и потому вынуждены прибегать к внешним эффектам.
Кирстен тогда захотелось увидеть утят. И они притаились в лодке и долго сидели не шевелясь, дожидаясь, когда успокоится утка. Однако было слишком темно, и в тот вечер им так и не удалось разглядеть птенцов.
Но на другое утро утята клином выплыли из камышей. Они были крохотные, пушистенькие, доверчивые.
— Прошу прощения, — обратился он к гостю, который говорил последним. — Что у вас за медаль?
Гость горделиво дернул головой и забарабанил пальцами по столу. Он сделал вид, что ему нужно дожевать кусок, а на самом деле ждал, когда все остальные прислушаются к разговору.
— Ах, вы об этой! Знаете ли, это просто скромная награда военных лет… Я ведь некоторым образом участник… хе, хе…
Кирстен была в отчаянии, когда какие-то парни вдруг стали стрелять в утят из ружья. Беспомощная, обмякшая, она лежала в его объятьях, сломленная людской злобой…
— Значит, у вас на обшлаге своего рода памятник жертвам войны, так что ли?
— Право, Ханс, послушай… — снова вмешалась жена.
— Простите меня, — сказал он тихо. — Наверно, вы очень мужественный человек.
Мало-помалу вокруг стола снова загудели голоса.
— Конечно, в ту пору у людей …гу-гу-гу… были идеалы. Мы сражались за них, мы на этом росли… гу-гу-гу…
— А сейчас молодежь интересуется только наркотиками и сексом… гу-гу-гу…
— Да. И еще бандитскими выходками и гитарами…
Гу-гу-гу…
Отправляясь в горы, они взяли с собой патефон. Они слушали «Одиночество» и «Звездную пыль» в исполнении Дюка Эллингтона. Он то и дело трогал ее волосы, и по всему его телу разливалось блаженство. Вдруг рядом с ними выросла ее мать.
— Господи, снимите наконец эту мерзкую пластинку, не то я сойду с ума! — сказала она.
Глаза Кирстен сверкнули мрачным пламенем.
— Уходи! — крикнула она. — Уходи! Наверно, ты никогда не была молодой. Ничего ты не понимаешь, тебе бы только все испортить! Все вы, взрослые, такие!
Она была жестоко уязвлена тем, что мать разрушила обаяние музыки.
— Право, мы были так невинны: мы чуть не до самого совершеннолетия верили, будто детей приносит аист, — проверещала нынешняя Кирстен. — А попробуй мы перечить родителям или не дай бог ослушаться их…
И смеялась нынешняя Кирстен тоже по-другому.
Веселый смех гостей постепенно смолкал.
Он отпил глоток красного вина.
— Во всем виноваты болваны психологи. Это они погубили современную молодежь, — наконец проговорил кто-то.
Гу-гу-гу…
Каждый из присутствующих знал болванов, которые стали изучать психологию только потому, что сами были психами. Голоса звучали все громче и громче. Злоба, шипя и корчась, словно змея, поползла по нарядному столу. Между живыми огнями свечей заметался страх.
— Дорогой друг, — сказала хозяйка, с особым значением произнеся «дорогой». — Вы же почти ничего не едите.
— Благодарю. Все очень вкусно, — принужденно улыбнулся он. — Просто великолепно.
Великолепно…
Можно ли сказать о еде, что она «великолепна»? Откуда к нему пришло это слово? Она была великолепна… Была когда-то. Золотистая кожа, влажная, мягкая, теплая. Открытые, чистые, юные глаза. Честные. И волосы…
— Да, уж как хотите, а я рада, что мы были так наивны и невинны, — произнес голос нынешней Кирстен.
Что-то больно кольнуло в сердце; он сказал «спасибо» и взял протянутую сигару. Отрезав кончик, он прикурил от зажигалки.
В ту весну Кирстен окончила школу. А летом… Как-то раз вдвоем они совершили прогулку на лодке. Лодка плыла по фьорду, и ее относило все дальше и дальше. Он был в плавках, Кирстен — в купальнике. В вязаном мокром купальнике, который облепил ее тело.
Солнце стучало у них в крови, близость пьянила. Захмелев от воздуха, солнца и мерцающих бликов, они слились друг с другом. Гладкая кожа, смуглая от загара, пылающая огнем… Вот тогда это и случилось.
— Да, правда, помнишь, как мы были наивны, — пропела какая-то дама сквозь сигарный чад. — Совсем простодушны, не то что нынешние: ведь сейчас молодежь читает Генри Миллера, Флеминга и Мюкле.
Они уплыли далеко-далеко, на край земли, и не слышали гудка, на свете не было ничего, кроме их объятия.
— Мюкле этот, простите, отъявленная свинья, — заявил один из гостей, тучный коммерсант-оптовик. Он сосал сигару, откинувшись на спинку кресла; между ногами и грудью торчал огромный живот. — Я, знаете ли, прочитал всего лишь несколько страниц, и мне все стало ясно.
— Хи-хи, — вдруг неосторожно призналась какая-то дама, — эти самые страницы я тоже читала. Хи-хи…
— Гм… вообще-то я особенно не располагаю временем для чтения, — продолжал оптовик, — дело, знаете, прежде всего. Надо же выполнять свой долг. Но тут как раз один приятель дал мне эту книгу. Он сказал, что все просто обязаны ее прочитать. И уж конечно, я заметил эти страницы. М-да…
Только заслышав шум голосов и плеск взметнувшихся волн, грохот мощных моторов, они подняли головы со дна лодки, где лежали, слившись воедино, как первые люди, сотворенные богом.
Мимо них, сильно накренясь, прошел катер. На нем было полным-полно пассажиров. Перегнувшись через перила, они свистели, кричали, одни — смеясь, другие — негодуя.
Кирстен держалась молодцом. Сощурив глаза, так что они превратились в узкие полоски, она тихо фыркнула. Затем, прикрыв обеими руками рот, затряслась от смеха. И он тоже, глядя на нее, начал смеяться. Они смеялись до колик в животе. Потом, натянув на себя мокрые купальники, сели на весла и поплыли в Хурум.
Гу-гу-гу… — гудели гости.
— Ту-ту-ту, — вдруг сказал он.
Мадера плескалась у него в голове.
Гости смолкли и уставились на него.
— Нет, послушай, Ханс, — нервно сказала жена, — наверно, ты перебрал. Или, может, что-нибудь вспомнил?
Он улыбнулся и взглянул на Кирстен, которая уже не была прежней Кирстен.
— Лодку, — ответил он. — И лето — двадцать лет назад. И катер. Другое время. Других людей…
Взгляды всех гостей обратились к нему. Безучастные, настороженные, холодные, любопытные.
— Да нет, — сказал он, — все это пустяки. Так трудно вспомнить прошлое. Наверно, я стал стареть. У меня далеко не такая хорошая память, как у вас всех. Давайте лучше выпьем. Выпьем за здоровье всех почтенных людей!