Обломки

Перевод Л. Горлиной

Когда я поставил сломанный трехколесный велосипед возле мусорного бачка, я подумал: господи, наконец-то я свободен!

Вверх по лестнице я, кажется, бежал. И мне было наплевать, что все жильцы слышат, как я топаю по ступеням. Наоборот, даже приятно. Как бальзам.

Когда я вернулся в квартиру, свет в гостиной был уже погашен. Дверь в спальню была приоткрыта, и клинообразная полоска света указывала туда дорогу. Приближалось утро, прошло четыре часа с тех пор, как я встретил ее.

Она стояла на железнодорожном мосту под фонарем, льющим синеватый неоновый свет. Глаза ее приковались ко мне, как только я вынырнул из тумана. Была полночь, и я шел медленно. У меня было много времени. Я привык, что у меня всегда много времени. Когда идешь медленно, не видно, что ты идешь не так, как все.

Она слышала шаги и всматривалась в туман, словно осторожный лоцман. Я не имею привычки разговаривать с подобными женщинами. Несколько раз я останавливался, когда они обращались ко мне, но это обычно кончалось самым удручающим образом. Между каждым разом проходило не меньше года. Я не выношу сострадания, даже если за него честно уплачено, меня тошнит от сочувствия. То есть так было раньше. Теперь все иначе. Но я еще не привык думать по-новому.

Меня заставил заговорить с ней ее черный костюм. Жакет был сшит по фигуре и сидел безукоризненно, длинная юбка закрывала колени. Белые высокие сапоги с меховой опушкой, белый берет и белые нитяные перчатки. На перчатки я обратил внимание, потому что она беспрерывно открывала и закрывала молнию на сумке, висевшей через плечо. Было видно, что она нервничает, и мне стало любопытно.

— Мы знакомы? — спросил я.

— Разве?

— Нет, но вы так смотрели на меня.

— Неужели?

— Да, да.

Она улыбнулась:

— Тогда, может, мы познакомимся?

Я заметил, что она немного выпила, однако не столько, чтобы это было видно по лицу или по глазам. Наверно, она выпила для храбрости, и мне стало еще любопытнее. Я почувствовал, что желание уже тут как тут, но я не позволил ему взять надо мной верх и поставить меня в идиотское положение. Все мои чувства были под контролем, и я не боялся поиграть немного с начинающей. Это мне ничего не стоило.

— С удовольствием, — сказал я, — если вы не потребуете, чтобы я назвал себя.

— Это меня не интересует, — ответила она неожиданно спокойно и холодно.

— А что же вас интересует?

Она посмотрела мне прямо в глаза:

— Деньги!

— Ах, вон оно что!

— Да.

— Сколько?

Несколько секунд она колебалась. Я видел, что меня оценивают. Она не знала, сколько прилично потребовать.

— Сто крон, — наконец решилась она, но вдруг не выдержала роли: — Или это слишком много?

Я засмеялся, и она покраснела.

— Да нет, — сказал я, — не много.

Все-таки я джентльмен, черт побери! Мы стояли и украдкой поглядывали друг на друга. Была ее очередь говорить, и я, должен признаться, немало забавлялся, ожидая ее ответа. Я был так очарован ее нерешительностью, что подумал: если она еще может…

— Ну что, пойдемте? — спросила она.

— Пойдемте, вы где живете?

Она испуганно взглянула на меня:

— Туда нельзя. Ни в коем случае.

Меня это устраивало, и я сказал:

— Ну и не надо, можно пойти в другое место. Мне все равно.

Она теребила молнию на сумке.

— А разве к вам… Я думала…

— Нет, нет! — сказал я. — Вы с ума сошли. У меня жена и трое детей.

Мне было легко произнести эти слова, ведь я не врал, хотя уже давно не было никаких помех к тому, чтобы я мог привести к себе домой кого угодно.

Она словно потухла.

— А-а! — сказала она.

— Да, а что, не похоже?

— Да нет, не знаю.

Она стала рассеянной. Казалось, все вот-вот сорвется. У нее появились сомнения, и это ослабило мою позицию. В голове у меня зашумело, мне не хотелось, чтобы игра на этом оборвалась.

— Можно найти отель, — предложил я.

— Так поздно?

— Конечно. Здесь рядом есть стоянка такси. Таксисты обычно знают такие отели.

Мы тронулись с места и пошли тихо-тихо. Я — потому что люблю ходить медленно, она — потому что храбрость ее оставила. Она шла и смотрела под ноги, это придало мне решимости. Она казалась такой чуткой, что ей можно было бы рассказать всю правду. Нет, уж лучше заплатить сто крон. Я заплатил бы и тысячу, лишь бы не быть раздавленным состраданием; пусть я не осмелился сказать ей правду, я все равно хоть что-нибудь да выиграю. С похмелья хоть голова тресни, а сейчас все нипочем, думал я.

Таксист сперва колебался, но, когда я дал ему десятку, он вспомнил один отель, куда можно приехать ночью. Он распахнул дверцу перед молодой женщиной, а я обошел машину и сел с другой стороны, чтобы сидеть к ней правым боком. Она, разумеется, решила, что я хорошо воспитан, и слабо улыбнулась мне, прежде чем шофер успел погасить свет. Я не обнял ее. Я боялся придвигаться к ней слишком близко. Однако руки мои в темноте испытывали, насколько хватит ее храбрости. Она не останавливала меня. Она сидела, откинувшись назад, закрыв глаза и сжимая на коленях сумку. В лучах фонарей, бившихся об окна такси, словно крылья чайки, ее лицо казалось загадочным. Но как бы там ни было, а отвращения оно не выражало. Она вроде ничего не заметила, и от этого у меня закружилась голова и я преисполнился благоговения перед ее телом.

Шофер подошел к отелю и позвонил. Какой-то человек в черной вязаной кофте открыл дверь, они обменялись с шофером несколькими словами. Потом шофер вернулся к машине и сказал, что все в порядке.

Я сразу оплатил номер, человек взял ключ и впереди нас стал подниматься на третий этаж. Вежливость требует подниматься по лестнице впереди дамы, но в моем положении выбирать не приходилось — во всяком случае, на этот раз. Для меня это было бы все равно что попытаться пройтись на руках.

Когда мы стояли у двери номера, она сказала:

— Наверно, уже слишком поздно, чтобы нам что-нибудь подали?

Она обращалась не то ко мне, не то к человеку в вязаной кофте. Он оглядел нас и, очевидно, счел достойными его милости.

— Да, для еды уже поздно, — сказал он.

— А бутылки вина не найдется?

Он пробормотал, что это трудно, но он постарается. И ушел, даже не спросив, какого вина мы бы хотели.

Мы стояли и осматривали комнату, в ней почти ничего не было. Массивная двуспальная кровать, умывальник с горячей и холодной водой и перед окном столик с двумя стульями. На стене у двери висела полочка и две вешалки. Я повесил пальто на одну из них, а другую протянул ей. Она так и застыла с вешалкой в руке, и я уже пожалел, что дал ей эту вешалку. Она могла счесть меня грубым и бывалым, а я себя таким больше не чувствовал. Я вспомнил, как вел себя в такси, — теперь, при ярком свете висячей лампы, это казалось гротескным. Двое чужих людей, подумал я, а в номере только верхний свет. Я подошел к окну.

— Интересно, принесет он нам что-нибудь или нет? — спросила она.

— Конечно, принесет, — ответил я. — Ведь это его заработок.

Я вспомнил, что забыл снять галоши, и вернулся к двери. Она следила за мной взглядом, и это, как обычно, вывело меня из равновесия. Я знаю, что никто ничего не замечает, если я двигаюсь медленно, но все равно злюсь и говорю глупости, лишь бы отвлечь внимание. Конечно, это несправедливо. Но пусть уж лучше меня принимают за хама.

— Вы бы, конечно, хотели получить деньги вперед? — спросил я и вытащил бумажник.

— Какие деньги?

— Разве мы не сошлись на ста кронах?

Она покраснела, поджала губы, и глаза ее сузились.

— Совершенно верно, — сказала она.

Она опустила деньги в сумку, даже не взглянув, сколько я ей дал, и я подумал, что как бы там ни было, а не нужда толкнула ее на это похождение. И все-таки я почувствовал себя увереннее после того, как расплатился. Мы вроде бы вернулись к делу.

В дверь постучали. Я открыл, отдал деньги и принял бутылку портвейна и две рюмки. Потом я запер дверь, поставил рюмки на столик перед окном и разлил вино.

— За ваше здоровье! — сказал я.

Она положила вешалку на кровать и взяла рюмку.

— И за ваше! — Она выпила рюмку до дна.

— Ого! — сказал я. — Придется мне поднажать, а то отстану.

Я осушил свою рюмку и налил снова. Мы сидели за столом друг против друга. Я молчал и нагло ее разглядывал. Ведь я заплатил за это.

Жакет ее был застегнут на все пуговицы, а вырез был настолько мал, что я видел лишь тоненькую нитку жемчуга на шее. Жемчуг выглядел таким невзрачным, что вполне мог оказаться настоящим. По разведке, предпринятой в такси, я уже знал, что у нее под жакетом надета гладкая блузка, но не знал, какого она цвета. Я подумал, что она должна быть белой, и мне было интересно, угадал ли я.

— Вы находите, что здесь холодно? — спросил я.

— Нет, напротив. С чего вы взяли?

— Я хочу снять пиджак. Может, и вы последуете моему примеру? Нездорово находиться в помещении в той же одежде, что и на улице.

Я повесил пиджак на спинку стула, она взяла вешалку и, не говоря ни слова, подошла к полке возле двери. Блузка оказалась белой и настолько прозрачной, что я смог разглядеть бретельки. Они были черные, как и костюм, я еще подумал, уж не траур ли это. Мы снова выпили, и я почувствовал в теле сладкую игру вина, она как бы обволакивала мою хроническую трусость.

— Послушайте, — сказал я, — конечно, меня это не касается и вы можете не отвечать. Но мне хотелось бы знать, зачем вы на это пошли.

— Я вам уже объяснила, — спокойно ответила она.

— Вы имеете в виду деньги?

— Да. Разве это не достаточно уважительная причина? — Она пыталась быть дерзкой.

— Конечно! — сказал я. — Безусловно! И у вас, наверно, есть малышка, которую вы должны обеспечивать? Которая не должна пойти по вашим стопам. Ее отец не дает вам ни эре. Он в море, и никто не знает, где его носит. Верно?

— Да.

— Вы не получили никакого образования, — продолжал я. — Вы ничего не умеете и немного ленивы. Верно? В таком случае улица — единственное решение проблемы.

— Совершенно верно. За ваше здоровье!

— И за ваше также! Вы делаете успехи.

Она выпила третью рюмку, и я последовал ее примеру. Если бы она знала, она оставила бы мне всю бутылку. Такие, как она, добрые.

Я налил снова, и тут она сказала первую из двух фраз, которые все перевернули вверх дном.

— Вы всю ночь собираетесь так болтать?

Дело не в том, что ей плохо удавалась роль, которую она на себя взяла. Нет, что-то было в ее голосе, звучавшем на грани рыданий, какое-то отчаяние, которое вконец лишило меня мужества. Это не по мне, подумал я. Я не знал, как из этого выпутаться.

— Нет, конечно, — ответил я, — что вы!

Она, должно быть, поняла, что смутила меня, потому что встала, подошла ко мне и погладила меня по щеке.

— Давайте ляжем? — предложила она. — Хорошо?

— Ложитесь первая, — сказал я.

Она наклонилась и поцеловала меня в волосы, потом подошла к кровати и откинула одеяло. Я сидел к ней спиной и не пытался смотреть на нее. Но я по звуку слышал, какую часть одежды она снимает. Наконец она натянула на себя одеяло и сказала:

— Я готова.

— Прекрасно, — сказал я, но не двинулся с места.

Я протянул руку за рюмкой, отпил немного и продолжал сидеть с рюмкой в руке. Я был побит. Борьбы не было. Я сдался без сопротивления, мне оставался один выход. Я должен встать, взглянуть на нее, провести рукой по лбу и сказать: «Простите, но я не могу. Разрешите не объяснять то, что объяснить невозможно. Я могу сказать только одно: вы тут ни при чем. Постарайтесь простить меня, хотя я вел себя по-хамски». Сказав что-нибудь в этом роде, я должен был бы надеть пальто, галоши и уйти. А она бы осталась лежать, прислушиваясь к моим шагам. Может, она и поплакала бы, но ей в утешение оставалось немного вина.

И тут она произнесла вторую фразу:

— Ты идешь?

Это был не вопрос. Это был откровенный вопль, исполненный боли, словно крик тонущего зверя. Эти два слова рассекли воздух, как меч, и я испугался. Человек гибнет, сказал я себе. Ты убьешь его, если сейчас уйдешь.

— Да, да, — сказал я и отставил рюмку. — Сейчас иду.

Когда я сел на край кровати, она улыбнулась и протянула мне руку, я взял ее и тихонько поцеловал. Рука была бледная, с тонкой кожей, через которую просвечивали жилки. Я отпустил ее руку. Она слегка вздрогнула, почувствовав на ребрах мои пальцы. Я осторожно передвигал пальцы, словно врач, ищущий перелом. Только я хотел наклониться, чтобы остудить глаза о ее кожу, как заметил на колене ее руку. Я резко выпрямился, слишком резко, и она испугалась. Глаза ее расширились.

— Что случилось?

Я посмотрел на дверь. У меня за плечами был шестнадцатилетний опыт, и я знал, что делать в подобных случаях.

— Ничего, — ответил я. — Мне показалось, что там кто-то идет.

Я отодвинулся, чтобы она не могла до меня дотянуться, и, чтобы объяснить свое движение, скинул с нее одеяло. Я целовал ее колени и думал: господи, как изумительно пахнет человек! От этого запаха я стал нежным и неповоротливым. Она протянула руку и погладила меня по волосам. Это не остановило меня, лишь капельку сбило. Она была беспомощна и великодушна. В ее ласках было такое богатство, такая щедрость, от которых глаза женщин темнеют и запястья становятся податливыми, и мне хотелось продлить это подольше. Ведь потом для меня не будет уже ничего, и потому я был благодарен за каждую выигранную минутку. Я отодвигал свою казнь то одной выдумкой, то другой, и голос ее поразил меня желанием и страстью, когда она сказала:

— Ты идешь?

Это были те же самые слова, но теперь они пели, точно виолончель — самый человечный из всех музыкальных инструментов. Это был приговор. Его произнес верховный судья, и я повиновался.

— Иду, — сказал я.

Я чувствовал себя сильным и неуязвимым, как никогда. Мной двигало сострадание. Я даю больше, чем получаю, она не сможет обидеть меня.

Я подвинул стул к постели, повесил рубашку поверх пиджака, расправил галстук, чтобы он не помялся. В этом не было необходимости. Ему недолго оставалось висеть там. Она натянула на себя одеяло и улыбнулась, как бы оправдываясь:

— Немного прохладно.

Опираясь на спинку кровати, я расстегнул пояс и стал снимать сперва правый протез, потом левый.

— О господи!

Она не закрыла лицо одеялом, как однажды другая женщина, но и не сделала вид, будто ей это безразлично. Онемевшая и парализованная, она уставилась на мои протезы, и я не мешал ей, пока не решил, что она достаточно насмотрелась. Тогда я стал одеваться.

— Молчи, — сказал я и сел на край кровати. — Я сейчас уйду.

— Нет, не уходи! — попросила она. — Пожалуйста!

Я молчал. Конечно, я не мог уйти от нее. Сначала я должен был проводить ее домой, но я не спешил говорить ей об этом. Она видела, что я не трогаюсь с места, я хотел дать ей время прийти в себя. Я был спокоен и свободен. У меня не было причин бежать. Что бы она ни сказала или ни сделала, думал я, теперь она уже не сможет причинить мне боль. С дружеским вниманием я посмотрел ей прямо в глаза, когда она снова заговорила:

— Ты меня спрашивал об одной вещи.

— Да?

— Ты спрашивал, почему я пошла на это.

— Да.

— И ты не поверил моей лжи и сочинил историю о девочке, которую я должна обеспечивать.

Я не отрывал от нее глаз. Я все еще чувствовал себя защищенным и разнеженным.

— Это была неудачная шутка, — сказал я. — Я этого не думал.

— А если бы это было так?

Я с удивлением смотрел ей в лицо. Я видел: ей трудно произнести то, что она хочет, но приписывал это действию шока. Чтобы как-то помочь ей, я сказал:

— Не верю.

Глаза у нее вдруг стали суровыми.

— Да, сейчас не так. Но так было. И совсем недавно.

Я понял ее мгновенно, она даже не успела закончить фразу, и она видела, что я понял. Она сжала губы, и я не мог вынести ее взгляда. Я должен был что-то сделать. Я встал и налил в рюмки остатки портвейна. Она взяла рюмку, и мы выпили, не говоря ни слова. Я снова сел на край кровати. Я мог бы и не спрашивать ее ни о чем, но мне казалось, что надо дать ей выговориться.

— Болезнь? — спросил я.

Она покачала головой.

— Нет, грузовик. Ночью был гололед.

По-моему, я читал об этом, подумал я. Мне показалось, что я вспомнил заголовок, но уверенности у меня не было. Каждый день пишут о таких случаях, но обращаешь внимание на это, только если знаешь пострадавших.

— И это все?

Она кивнула. Теперь она полностью овладела губами и глазами.

— Я учительница, вернее, была учительницей. С тех пор я не была в школе.

Ее спокойствие разбудило меня. На некоторое время я забыл о себе и думал только о ней, из-за этого я оказался незащищенным и ранимым. Ее горе обрушилось на меня, и она видела, как я замкнулся. Ага, подумал я, добилась-таки своего. Теперь, разбередив рану и обнажив несчастье более свежее и серьезное, чем мое, она стала сильной. Смерть — козырь, к которому не прибегают, — она пустила в игру, чтобы сделать меня жалким. Впрочем, это была не игра. Это была такая доброта, такое сострадание, с какими я никогда не встречался. Недаром они так на меня подействовали. Я привык к женщинам, которые в темноте прижимали меня к себе — впрочем, и при свете тоже — и хотели убедить, что все это не имеет никакого значения. Но они не могли обмануть меня, несмотря на то что я старался не обидеть тех, кто дает радость. Кошмарный сон, каким был мой брак, разбился об это. Жена не выдержала, когда поняла, что не может обмануть меня. Не знаю, кто из нас больше обрадовался в тот день, когда я вернулся домой и застал ее на месте преступления. Во всяком случае, мы расстались друзьями.

Я видел по ее лицу, что она заметила перемену. Не хватало только, чтобы теперь она поблагодарила меня за то, что я наставил ее на путь истинный, пока не поздно. Однако она ничего не сказала. Я взял рубашку.

— Надо идти, — сказал я.

Я отошел к окну и стоял там, пока она одевалась. По лестнице я спускался позади нее и уже не пытался идти не хромая. Мне казалось, что я могу позволить себе передышку.

Когда мы вышли на тротуар, она взяла меня под руку. Я оглянулся на проезжавшее такси. Оно было занято.

— Может, пройдемся пешком? — предложила она. — Тут недалеко.

Я не имел ничего против. Я люблю ходить, когда могу идти, как мне удобно. Настроение у меня исправилось. Неровный ритм походки создавал какую-то близость между нами, я посмотрел на нее и улыбнулся:

— Я беру назад свои слова.

— Какие?

— Я сказал, что ты делаешь успехи. Это неверно. Ты никогда не добьешься успеха. Тебе придется придумать что-нибудь другое.

Она улыбнулась, но глаза у нее были отсутствующие, и она промолчала. Я позволил себе не слишком много, но, если бы она мне ответила, это могло вызвать слова, которые оказались бы ей неприятны.

Когда мы подошли к ее подъезду, она сказала:

— Не уходи!

Это был приказ, и я повиновался. Мы еще не рассчитались друг с другом, и мы не настолько устали, чтобы откладывать это на другой раз.

В передней стоял сломанный трехколесный велосипед. Измятые педали и руль образовали уродливый крест, гротескную металлическую скульптуру в современном стиле. На стенке над велосипедом висела маленькая желтая зюйдвестка и разорванный непромокаемый комбинезон, под ними стояли красные резиновые сапожки. В комнате на диване сидела кукла с закрывающимися глазами и протягивала руки к стоящей на столике бутылке коньяку. Когда она села на диван, кукла закачалась, я сел в кресло. Она наполнила две рюмки.

Мы выпили. Я молчал. Пусть сама говорит, если надо еще что-то сказать. Она начала без обиняков.

— Как это случилось? — спросила она.

— На фронте, — сказал я.

Некоторое время она с любопытством смотрела на меня, а потом спросила:

— И ты никак не можешь с этим примириться?

— Ноги заново не вырастают.

Она помолчала, вертя в руках рюмку.

— Ты прав, — сказала она наконец. — Я об этом не подумала.

Я не понял, что она имела в виду.

— Выходит, мне повезло больше, чем тебе, — сказала она. — Я не инвалид. Могу снова родить.

Я решил, что она иронизирует. Это привело меня в ярость, и я уступил злому желанию причинить ей боль:

— Потому ты там и стояла?

— Где?

— На мосту.

Но она отнеслась к моим словам серьезно, не заметив скрытого в них яда.

— Нет, — сказала она неуверенно. — Не знаю. Вряд ли. Просто мне все было безразлично. Пусть будет так, какая разница, решила я.

Вот именно, подумал я, тебе и сейчас, должно быть, безразлично.

— Тебе и сейчас все равно? — спросил я. — Только поэтому я и сижу здесь, верно?

Тут она все поняла, и ее терпение лопнуло.

— Господи, что за человек! — воскликнула она. — Да ты себе из этого устроил культ!

— Ты уверена?

— Конечно! Во всяком случае, это не гордость.

Я холодно посмотрел на нее. Все это мне было известно заранее, и теперь я ожесточился.

— В культе можно упрекнуть не только меня.

— Не понимаю.

— Там в передней стоит алтарь. Ты разве не заметила?

Если бы моя злость не была такой нелогичной, я бы не выдержал ее презрительного взгляда. Наверно, я бы ударил ее, сиди она чуть-чуть ближе, и тогда все закончилось бы точно так же, как кончалось уже не раз.

Она не испугалась, но через некоторое время опустила голову и сидела неподвижно, сжав руками виски и уставившись в рюмку. Прошло несколько минут; не поднимая головы, она спросила:

— Можешь оказать мне одну услугу?

— Какую?

— Вынести его во двор. Только поскорее, пока я не передумала.

Я снял с вешалки пальто, но она сказала:

— Нет, нет, иди, как есть… И возвращайся, как есть, — прибавила она.