Месяц-два назад я прочитал в итальянской газете о том, что Вилла Каскана, на которой я однажды побывал, была снесена, и на ее месте возводится какой-то завод. Не осталось более причин, удерживавших меня от рассказа о том, что я видел (или вообразил, что видел) собственными глазами в одной из комнат на одном из этажей упомянутой виллы. А так же о дальнейших событиях, что в некоторой мере объясняют (или не объясняют — в зависимости от точки зрения читателя) эти видения и могут быть каким-то образом связаны с ними.

Вилла Каскана была во всех смыслах совершенно очаровательным местом, и все-таки, существуй она поныне, ничто на свете — и я употребляю это выражение буквально — не заставило бы меня вернуться туда, ибо я верю, что в доме обитали призраки самого ужасного и реального свойства. Большинство призраков, когда все уже позади, не приносят особого вреда; они могут, конечно, напугать, но человек, к которому они являются, благополучно оправляется после их посещений. Кроме того, некоторые из манифестаций могут быть дружелюбными и благотворными. Но явления на Вилле Каскана не были благотворными и, соверши они свое «посещение» несколько иным образом, я полагаю, мне не пришлось бы оправиться от него так же, как Артуру Инглису.

Дом стоял на заросшем падубом холме недалеко от Сестри ди Леванте на Итальянской Ривьере, обратившись фасадом к переливающейся голубизне этого восхитительного моря, в то время как позади возвышалась бледно-зеленая каштановая роща, карабкавшаяся вверх по холму и уступавшая затем место соснам, образовавшим темную по сравнению с ними корону на самом верху. Повсюду вокруг дома в роскоши разгара весны цвел и расточал ароматы сад, и запахи роз и магнолий, смешиваясь с солоноватой свежестью морского ветра, струились как ручей по прохладным сводчатым комнатам.

С трех сторон вокруг первого этажа тянулась широкая loggiaс колоннами, верх которой образовывал балконы для нескольких комнат на втором этаже. Главная лестница из широких ступеней серого мрамора вела из холла на площадку перед этими комнатами, которых было всего три, а именно: две гостиных и спальня, расположенных en suite. Последняя не использовалась, в отличие от гостиных. От этой площадки лестница вела еще выше, на третий этаж, где располагались несколько спален, одну из которых занял я. Из другой части дома около полудюжины ступеней с первого этажа вели к двум комнатам, которые в то время, о котором я веду речь, занимал Артур Инглис, художник — то были его спальня и студия. Так что с площадки перед моей комнатой можно было попасть как на главную лестницу, так и на ту, что вела к комнатам Инглиса. Джим Стенли и его жена (у которых я гостил) обосновались в другом крыле, где также находились помещения для прислуги.

Я прибыл как раз к обеду, в разгар блистающего майского полдня. Сад расточал цвета и ароматы, и особенно приятно было после прогулки по опаляемой солнцем дороге вверх от marina из удушающей жары и яркого дневного света ступить в мраморную прохладу виллы. Но (и в этом читателю лишь остается верить мне на слово), войдя в дом, я мгновенно почувствовал тревогу. Это ощущение, должен признать, было довольно неопределенным, но, тем не менее, очень сильным, и я вспоминаю, что, увидев письма на столике в холле, я уверил себя в том, что в них содержатся какие-то дурные для меня новости. Но, открыв почту, я не нашел никакого подтверждения моему предубеждению: корреспонденция просто сочилась благополучием. И все же, промах моего предчувствия не уменьшил беспокойства. В прохладном благоухающем доме что-то было не так.

Я обращаю такое внимание на это обстоятельство лишь для того, чтобы объяснить тот факт, что, хотя я, как правило, отлично сплю — так что свет, зажженный, когда я ложусь, гасится только в тот момент, когда меня будят на следующее утро — в первую свою ночь на Вилле Каскана я спал очень плохо. Это также может объяснить, почему, когда мне все-таки удавалось уснуть (если только то, что я видел, и впрямь было сном), мне снились очень яркие и оригинальные сны — оригинальные в том смысле, что, сколько я себя помню, подобные образы никогда прежде не посещали моего сознания. И поскольку в добавление к зловещему предчувствию некоторые слова и события, имевшие место за остаток дня, также могли привести к тому, что, как я думал, случилось той ночью, полагаю, будет кстати упомянуть их теперь.

После обеда миссис Стенли провела меня по дому, и во время этой экскурсии она упомянула, как я помню, незанятую спальню на втором этаже, пройти в которую можно было из комнаты, в которой мы обедали.

— Мы оставили ее незанятой, — сказала миссис Стенли, — потому что, как ты видел, у нас с Джимом есть очаровательная спальня и гардеробная в том крыле, а если бы мы обосновались здесь, пришлось бы превратить столовую в гардеробную, а обедать внизу. А так у нас есть своя небольшая квартирка, у Артура Инглиса — своя, в другой части дома, и я вспомнила (ну разве я не прелесть?), как однажды ты сказал, что чем выше расположена твоя комната, тем более это тебе по нраву. Так что я выделила тебе спальню на самом верху здания вместо того, чтобы селить в этой.

Правду сказать, сомнение, такое же неопределенное, как предчувствие до того, появилось в моем мозгу. Я не понимал, почему миссис Стенли посчитала нужным рассказывать мне все это, так как говорить-то, по сути, было не о чем. Я допускаю, что именно в тот момент мысль о том, что в незанятой спальне есть какая-то странность, нуждающаяся в подобном объяснении, закралась в мое сознание.

Вторым событием, породивший мой сон, было следующее.

За обедом разговор в какой-то момент обратился к призракам. Инглис с непоколебимой убежденностью выразил веру в то, что все, верящие в проявления сверхъестественного, не достойны называться даже ослами. Тема тут же забылась. И насколько я помню, ничего другого, имевшего отношения к тому, что последовало, более сказано не было.

Мы все отправились спать довольно рано, и лично я зевал по пути наверх, чувствуя ужасную сонливость. В моей комнате было достаточно жарко, так что я открыл окно нараспашку, и снаружи полились любовные песни соловьев и белый свет луны. Я быстро разделся и нырнул в постель, но, хотя до того и чувствовал сонливость, теперь же был невероятно бодр. Но я был даже рад бодрствовать и чувствовал себя совершенно счастливым, слушая пение птиц и любуясь лунным светом. А затем я, наверное, задремал, и все то, что я увидел дальше, было сном. Так или иначе, мне виделось, что со временем соловьиные песни умолкли, а луна закатилась. Я подумал о том, что если по какой-то необъяснимой причине мне придется пролежать всю ночь без сна, я мог с тем же успехом почитать. И вспомнил, что оставил интересовавшую меня книгу в столовой на втором этаже. Так что я выбрался из постели, зажег свечу и спустился вниз. Войдя в столовую, я увидел книгу, которую искал, на столике у стены, и одновременно заметил, что дверь в незанятую спальню открыта. Странный серый свет, непохожий на закатный или лунный, сочился из-за нее, и я заглянул внутрь. Прямо напротив двери стояла большая кровать с пологом на четырех столбиках, в головах которой висел гобелен. Я понял, что серый свет исходил от кровати, или, точнее, от того, что на ней лежало. По всей постели ползали громадные гусеницы в целый фут или даже более в длину. Они светились, озаряя всю комнату. Вместо обычных для гусениц ножек-присосок, у этих были ряды клешней, как у раков, и они передвигались, хватаясь этими клешнями за простыню под собой, а затем протаскивая себя вперед. Тела этих ужасающих насекомых были желтовато-серыми с неровными наростами и опухолями. Их наверняка были сотни, ибо они образовали своего рода шевелящуюся покачивающуюся пирамиду на постели. Иногда какая-нибудь из тварей падала на пол с мягким звучным шлепком, и хотя пол был бетонным, он легко подавался под лапками-клешнями, будто это была замазка, и создание вскоре вновь присоединялось к своим сородичам. У них не было ничего похожего на, так сказать, лица, но с одного конца располагался рот, который приоткрывался по сторонам для дыхания.

И пока я смотрел на них, гусеницы как будто внезапно почувствовали мое присутствие. По крайней мере, все рты оказались обращенными в мою сторону, а в следующий момент они начали падать с кровати с этими мягкими влажными шлепками и, извиваясь, поползли ко мне. Первые секунды мной овладел паралич, как это бывает во сне, но затем я уже бежал наверх — и я отчетливо помню холод, исходивший от мраморных ступеней под моими босыми ногами. Я ввалился в свою спальню и захлопнул за собой дверь, а потом — теперь я уже точно бодрствовал — обнаружил себя стоящим у своей постели, взмокшим от ужаса. Звук захлопнувшейся двери все еще звенел у меня в ушах. Но ужас перед этими нечистыми созданиями, ползающими по постели и мягко падающими на пол, и тогда не покинул меня, как это случается обычно при пробуждении от кошмара. Даже проснувшись — если только до того я действительно спал — я не мог избавиться от страха, преследовавшего меня во сне: все виденное по-прежнему казалось реальностью. И время до восхода я провел стоя или сидя, не решаясь прилечь, и при каждом скрипе или шорохе думая, что это приближаются гусеницы. Для их клешней, что с легкостью вгрызались в цемент, деревянная дверь была детской игрой — даже сталь не смогла бы задержать их надолго.

Но вместе с наступлением прелестного и возвышенного дня ужас сгинул. Вновь мягко зашептал ветер, и безымянный страх, чем бы он ни был, пропал, тревога улеглась. Поначалу рассвет разгорался бледно, потом восток окрасился розовым, как грудка голубки, а затем яркое зарево солнечного света распространилось по всему небу.

* * *

В доме существовало замечательное правило, позволявшее каждому завтракать тогда и где он желал, поэтому я не видел остальных обитателей до обеда, так как завтракал у себя на балконе, а затем писал письма и занимался своими делами. По правде сказать, я спустился в столовую довольно поздно, когда остальные трое уже приступили к еде. Между моими вилкой и ножом лежала картонная коробочка из-под пилюль, и как только я сел, Инглис сказал:

— Взгляните на это. Вы ведь интересуетесь естествознанием. Я нашел ее ползающей по моему покрывалу прошлым вечером и не знаю, что это.

Полагаю, еще не открыв коробочку, я уже подозревал, что в ней находится. Внутри, как бы там ни было, находилась маленькая гусеница желтовато-серого цвета со странными выростами и утолщениями на тельце. Она была невероятно активна и бегала туда-сюда в своей тюрьме. Ее ножки были непохожи на конечности какой-либо гусеницы, что мне приходилось видеть: они были похожи на клешни рака. Я взглянул и тут же закрыл коробочку.

— Нет, я не знаю, что это, — сказал я, — но она выглядит достаточно неприятно. Что вы собираетесь с ней делать?

— О, я хочу оставить ее у себя, — ответил Инглис. — Она начала окукливаться, и мне хочется узнать, что за бабочка из нее выйдет.

Я снова открыл крышку и понял, что эти торопливые движения действительно были началом прядения паутины для кокона. Тут Инглис снова заговорил:

— У нее забавные ножки. Прямо как клешни у рака. Как на латыни рак? А, точно, cancer. Так что, если она уникальна, окрестим ее Cancer Inglisensis.

Тут что-то случилось в моем мозгу, как будто внезапно мой собственный навязчивый страх перед ночным видением соединился с произнесенными Инглисом словами. Повинуясь импульсу, я схватил коробочку и выкинул ее вместе с гусеницей из окна. Прямо под ним проходила гравиевая дорожка, а чуть дальше над чашей бил фонтан. Картонка упала как раз в середину водоема.

— Что же, видимо адепты оккультного не любят факты, — рассмеялся Инглис. — Бедная моя гусеница!

Разговор вновь перешел на другие предметы, и я привожу здесь все эти незначительные подробности, перечисляя их в той последовательности, в какой они происходили, лишь затем, чтобы быть уверенным, что записал все, касавшееся оккультизма или гусениц. Но в тот момент, когда я выкинул коробочку из-под пилюль в фонтан, я потерял голову: моим извинением может быть, как это, наверное, понятно, лишь то, что ее обитательница была точнейшей миниатюрной копией тех существ, что я видел на кровати в незанятой спальне. И хотя преобразование этих видений в кровь и плоть — или что там есть у гусениц — должно было избавить меня от ужаса прошедшей ночи, на самом деле оно произвело обратный эффект, сделав шаткую пирамиду на постели еще более ужасающе реальной.

* * *

После обеда мы провели пару часов, лениво прогуливаясь по саду или сидя в loggia, и, должно быть, стукнуло уже четыре часа, когда мы со Стенли отправились купаться вниз по дорожке, которая проходила мимо фонтана, куда я выкинул упаковку с гусеницей. Вода была прозрачной и мелкой, и на дне я увидел то, что осталось от коробочки. В воде картон раскис и превратился в несколько жалких полосок и обрывков мокрой бумаги. В центре фонтана была установлена итальянская скульптура Купидона, державшего в руках бурдюк, из которого лилась вода. На его ногу и взобралась гусеница. Хотя это было странно и практически невероятно, но она пережила разрушение своего узилища и сумела выбраться из воды, а теперь устроилась на суше вне досягаемости, покачиваясь и виляя — прядя кокон.

И пока я смотрел на нее, мне вновь стало казаться, что, как и гусеницы, которых я видел прошлой ночью, она заметила меня. Выпутавшись из окружавших ее нитей, тварь поползла вниз по ноге Купидона, а затем поплыла, по-змеиному извиваясь, через бассейн фонтана прямо ко мне. Она передвигалась с невероятной скоростью (то, что гусеницы умеют плавать, стало новостью для меня) и уже в следующий момент взбиралась по мраморному бортику бассейна. Тут к нам присоединился Инглис.

— Смотри-ка, это же наша старая знакомая, Cancer Inglisensis, — воскликнул он, увидав создание. — Как она ужасно спешит!

Мы стояли совсем рядом на дорожке, и гусеница, оказавшись в каком-то ярде от нас, остановилась и начала покачиваться, как будто сомневаясь, в каком направлении ей двигаться. Потом, кажется, она приняла решение и подползла к ботинку Инглиса.

— Я ей нравлюсь больше, — сказал тот. — Но я вовсе не уверен, что она нравится мне. И раз уж она не тонет, думаю, мне стоит…

И он стряхнул гусеницу с ботинка на гравий и раздавил ее.

* * *

После полудня воздух стал тяжелеть — с юга, без сомнения, надвигался сирокко. В эту ночь я снова поднялся к себе, чувствуя сильную сонливость, но, несмотря на мою, так сказать, дремоту, у меня была уверенность сильнее, чем прежде, что в доме происходит нечто странное, что близится нечто угрожающее. Но я тут же уснул, а потом, не знаю, как скоро, вновь пробудился — или мне показалось так во сне — с ощущением, что мне нужно немедленно подняться, или будет слишком поздно. Какое-то время (бодрствуя или во сне) я лежал, борясь со страхом, убеждая себя, что стал жертвой собственных нервов, расстроенных сирокко и тому подобным, и в то же время другой частью сознания вполне ясно осознавая, что каждый момент промедления добавлял опасности. В конце концов, второе чувство стало непреодолимым, я надел халат и штаны и вышел из своей комнаты на площадку. И тут же понял, что уже протянул слишком долго, и теперь было поздно.

Вся площадка этажом ниже скрылась под массой гусениц. Двойные двери в гостиную, из которой можно было попасть в спальню, где я видел их прошлой ночью, были закрыты, но гусеницы просачивались через щель под ней и одна за другой проникали сквозь замочную скважину, сначала вытягиваясь чуть ли не до толщины волоса, и снова утолщаясь на выходе. Некоторые, как будто исследуя, тыкались в ступени, ведущие к комнате Инглиса, другие карабкались на первую ступеньку лестницы, на вершине которой стоял я. Площадка была полностью покрыта сероватыми телами, я был отрезан от выхода. Леденящий ужас, какой я не смог бы описать никакими словами, сковал меня.

Затем, наконец, основная масса созданий начала двигаться, наползая на ступени, которые вели в комнату Инглиса. Мало-помалу, подобно омерзительной волне из плоти, они хлынули на площадку, и, как я видел благодаря исходившему от них сероватому свечению, подползли к двери. Вновь и вновь пытался я закричать и предупредить художника, в то же время страшась, что твари могут обернуться на звук голоса и взобраться по лестнице ко мне, но, несмотря на все усилия, из горла не исходило ни единого звука. Гусеницы подбирались к петлям двери, проходя сквозь щели так же, как делали раньше, а я все еще стоял на месте, предпринимая бесплодные попытки докричаться до Инглиса и заставить его бежать, пока еще было время.

Но вот площадка окончательно опустела: все твари забрались в комнату, и я впервые ощутил холод мрамора, на котором стоял босиком. На западе только начал разгораться восход.

* * *

Через полгода я повстречал миссис Стенли в загородном доме в Англии. Мы обсуждали самые разные предметы, и тут она сказала:

— Кажется, я не видела тебя с тех пор, как месяц назад получила эти ужасные известия об Артуре Инглисе.

— Я ничего не слышал, — ответил я.

— Нет? У него рак. Ему не советуют даже делать операцию, потому что нет никакой надежды на излечение: доктора говорят, что болезнь распространилась по всему телу.

За все эти шесть месяцев я не думаю, что прошел хоть один день, когда я не вспоминал бы о том сне (или как вам угодно это называть), который видел на Вилле Каскана.

— Разве не ужасно? — продолжала миссис Стенли. — И я никак не могу отделаться от мысли, что он мог…

— Подхватить его на вилле? — закончил я.

Она взглянула на меня в немом изумлении.

— Почему ты так говоришь? — спросила она. — Откуда ты знаешь?

После этого она рассказала мне следующее. В той спальне, что при мне стояла пустой, годом раньше скончался человек в терминальной стадии рака. Миссис Стенли, конечно же, послушалась советов и ради предосторожности не позволяла никому спать в этой комнате, которая была так же основательно продезинфицирована, заново отмыта и окрашена. Но…