Какое-то время я работал помощником арбориста — деревья подрезал — и однажды упал с дерева, да так неудачно, что приземлился прямиком на чужую собаку. А я чем виноват? Но собачонка с перепуга тяпнула меня за ногу, а ее хозяйка долго гналась за мной по улице, размахивая палкой. После этого мне как-то расхотелось лазать по деревьям. Как ни взгляну на дерево или лестницу, а то и просто на пилу или даже топор, так пот и прошибет до самых бровей. Вот я и сказал хозяину, что увольняюсь. Хозяин был мужик что надо — в голове у него еще стальная пластина вставлена, — так он мне пожелал удачи и сказал, что, если я надумаю вернуться, он меня с удовольствием возьмет. На следующей неделе я нашел работу на свиной ферме. Хорошая работа была — стой с утра до ночи, облокотясь на ворота, да рассматривай окрестные поля, — да уж больно жалко мне стало свинок. Они так жалостливо смотрели на меня и хрюкали, как будто просили: «Выпусти нас, дружок!» — и вот однажды вечером я и выпустил шесть свиноматок. Они вышли за ворота и сначала встали как вкопанные, не веря своему счастью, только мигали белесыми ресницами, ну а потом как припустили! Трясли на бегу жирными задницами, хлопали ушами, а скоро все до единой исчезли в зарослях кустарника у ясеневой рощи — поминай их как звали! Я, понятное дело, сказал фермеру, что не виноват, мол, занят был в сарае, ничего не видел, да только он мне не поверил. Обругал по-черному да еще пригрозил, что если когда-нибудь еще увидит на своей земле, так застрелит до смерти из ружья. И ружье показал. Серьезный человек этот фермер, да только глупый, даже удивительно! Так я и пошел своей дорогой и с тех пор назад не возвращался.

Я тогда жил дома в своей комнате под самой крышей. Кровать у меня узкая, стены завешаны плакатами с моделями мотоциклов, от комода попахивает плесенью. На полу лежит вытертый ковер, а на окно мама повесила занавески, которые мне совершенно не нравятся. Окно моей комнаты, кстати, выходит на наш луг, оттуда видна вся деревня — зеленые садики, а за ними дома. Наша деревня называется Ашбритл, но вы ее вряд ли знаете. Домики у нас небольшие, палисаднички нарядные. Граница графства проходит как раз по нашей дороге. Наша деревня не так проста, как может показаться на первый взгляд, и имеет нрав скверный, пугливый и подозрительный. Она живет своим умом, у нее есть и сердце, и душа, и по ночам, особенно в ноябре, когда черноту ночи разгоняет лишь сияние далеких звезд, легко представить себе усталого прохожего, что бредет по тропе, ничего не подозревая, а деревня наблюдает за ним, затаившись, и ждет. Ждет момента, чтобы как-нибудь ему нагадить.

Мой отец работал садовником — он вообще мастер на все руки, все умел: газоны постричь, живые изгороди подровнять, мести дорожки, выращивать овощи, красить сараи, класть стены и чинить заборы. Отец тогда работал на шесть или семь человек зараз, и у каждого большой дом, и теплица, и джип, и он всегда делал свою работу на «отлично». Может быть, он и не знал латинских названий цветов и растений, которые выращивал, но землю любил всей душой и работал четко и аккуратно. Ездил мой папаша на старом, раздолбанном пикапе — подвеска с пассажирской стороны давно сломалась, так что, когда мы ехали на работу вместе, я всегда боялся, что сползу с сиденья прямо на дорогу, а отец, чтобы хоть немного выровнять машину, чуть не до пояса высовывался из своего окна. Ему платили наличкой, и по пятницам он отслюнивал себе двадцать пять фунтиков, а остальное отдавал маме — она хранила деньги в жестянке на холодильнике. Спорить с отцом я не любил: ладони у него были размером с тарелку, ботинки — с небольшую собачонку, из носа торчал пучок черных волос, а свою рабочую куртку он не менял по крайней мере лет пятнадцать. Нешуточный мужик с нешуточным голосом. Сказанного им слова уже не сдвинешь, лежит, точно валун среди поля, или торчит, словно дерево.

Мама прибиралась у людей. Вытирала пыль, полировала мебель, пылесосила, выносила мусор, иногда ходила за покупками для одной из наших старух-аристократок, которые и двух шагов не могли сделать, чтобы не упасть и не сломать себе какую-нибудь кость. Она ездила по деревне на велосипеде — старой развалюхе с корзинкой на багажнике и треугольниками полотна на заднем колесе, чтобы юбка не попадала в спицы. Мамины руки пахли пчелиным воском и пылью, и она всегда ходила дома в переднике, даже когда смотрела телевизор. Она никогда не повышала голоса, никогда не ругала нас с Грейс, если мы возвращались домой поздно.

Моя сестра Грейс в то время училась в колледже в Тонтоне, на кулинара, что ли. Что-то в этом роде. Вообще-то в основном она жила в городе, но, когда приезжала домой на каникулы, так и норовила испробовать на нас новые рецепты: то говядину в пиве со сливами приготовит, то цыпленка с сушеными абрикосами, а то свинину с орехами. Я как-то раз спросил, чего она возится так долго — неужели мы курицу без абрикосов не схаваем, — но она язвительно заметила, что, если мне не нравится ее стряпня, в следующий раз она меня за стол не пригласит. Я и заткнулся. Наша Грейс вообще на язык остра, скажет, как отрежет. Это она в отца пошла.

И вот, через неделю после того, как меня прогнали со свиной фермы, я сидел в своей комнате, слушал радио, гладил нашу кошку сначала по шерсти, а затем против и рассматривал поля и деревья за окном. Нашу кошку зовут Золушка, между прочим, очень нервная кошатина, но сидеть у меня на коленях ей всегда нравилось. Мне тогда стукнул двадцать первый год, а впрочем, это не важно. Мне могло быть и двадцать четыре. Или девятнадцать, никакой разницы. Все равно то, что случилось, случилось бы. В тот вечер отец вернулся с работы и сказал мне, что мистер Эванс ищет себе помощника. Его молочная ферма находилась в паре миль от маленькой деревни Стоули, что стоит на холме над узкой речкой.

— Мистеру Эвансу нужен разнорабочий, — сказал отец. — На тракторе поработать, корову подоить. Ты доить-то умеешь?

— А то сам не знаешь! — сказал я.

— Ну тогда сходи к нему, поговори. Да поторопись, а то он возьмет кого-нибудь другого.

Папаша у меня умеет донести до слушателей очевидные факты. У мамы-то лучше выходит то, что не так очевидно. Триста лет назад ее бы точно сожгли на костре, но сначала выволокли бы из дома, обвинив в неурожае капусты, испытали на центральной площади и признали виновной во всех бедствиях, что случились во всем приходе. Даже сейчас некоторые соседки при виде мамы или нашей кошки переходят на другую сторону дороги. Ну и черт с ними, мою мать с детства обучала этому делу ее мать, моя бабка, а ее — моя прабабка, и так до бесконечности, история теряется в глубине веков. Когда я говорю «этому делу», я имею в виду те тайные знаки, что природа показывает нам ежедневно; в стародавние-то времена все люди умели их распознавать, а нынче позабыли. А еще у мамы иногда бывают предчувствия: это когда она точно знает, что произойдет. Ну, типа интуиции или ясновидения. Моя мама умеет немного колдовать, только она называет это дело ворожбой. Когда-то мама сказала, что и на мне тоже лежат древние знаки и что у меня с рождения дар, только я сам его до поры не знаю. Она то и дело намекает мне на подоплеку своей ворожбы — то на какую-нибудь старую легенду, то на еще какой смысл. И хотя мама не объяснила, зачем она купила телячье сердце, пронзила его терновыми шипами и спрятала в дымоходе, но накануне того дня, как я собрался идти к мистеру Эвансу, она сказала так:

— Положи-ка себе в ботинки яблочные зернышки.

Идея зернышек состояла в том, что от потных ног они должны прорасти, а их ростки будут значить, что и моя жизнь пойдет в рост и всякое мое желание исполнится. Я так и сделал — набил ботинки семечками — и потащился к мистеру Эвансу.

Это оказался щуплый старик: вялый рот, глаза водянистые, как болото, зубы мелкие, а говорил он медленно, с трудом выговаривая слова. Отец мне рассказал, что у мистера Эванса недавно случился удар, поэтому он и ищет себе помощника, только мне это было без разницы. Мне просто нужна была работа. Так вот, его ферма занимала восемьдесят пять акров земли — в основном пастбища, где паслись его коровы-фризы и пара дюжин овец, а еще там была небольшая роща, несколько дряхлых сараев и длинный, низкий дом с маленькими окнами и камином в каждой комнате. Мистер Эванс жил в доме один; после того как он перечислил мои обязанности, он указал на трейлер, что стоял в углу двора, и сказал:

— Можешь жить там, если хочешь. Места немного, но есть кровать и газовая плитка.

— Спасибо.

— Если тебе работа подходит.

— А можно взглянуть на трейлер?

— Можно.

Я отпер дверь и заглянул внутрь. Там действительно было тесно, пахло мокрым деревом и гнилыми яблоками. Окна грязные, на полу — слой дохлых мух.

В углу, на месте сортира, стоял мешок старой картошки, давший течь по краям. Но я вдруг вспомнил про Рождество и как мне в шесть лет подарили губную гармошку. Я так дунул в нее тогда, что на всю жизнь вызвал у нашей кошки отвращение к музыке.

— Мне нужна помощь круглые сутки, — продолжал мистер Эванс.

Он разговаривал тихо, со старомодной вежливостью, но я знал, что он очень требовательный хозяин. Ему нравилось, когда все делалось так, как он велит, как делал его отец, а до отца — дед.

Я пару минут поразмышлял, мне неохота было возвращаться домой, поэтому я сказал:

— Да, мне это подходит.

А он сказал:

— Хорошо. Можешь начать завтра.

Так что на следующий день я переехал к нему. В трейлере не было электричества, зато был газ в синем баллоне, он шипел, когда я зажигал горелку, и как-то странно пах. Я подмел пол, вымыл окна, выбросил гнилую картошку, а мистер Эванс дал мне биотуалет и шланг для воды. Я поставил радио около кровати, отдраил плитку и пошел посмотреть, как он доит коров. Коровы привыкли к его рукам, так что я просто наблюдал издалека. Старик всех коров называл по имени: «Дейзи… Флоренс… Джо… Кудряшка…» — и обращался с ними нежно и терпеливо. Сначала ощупывал вымя, хорошенько обмывал соски, гладил по ногам, шептал что-то, успокаивая нервных и пугливых, а затем быстро и ловко надевал доильные стаканы и смотрел, как первые струйки молока бегут по прозрачным шлангам. И во время дойки он все время проверял вымя, чтобы посмотреть, опорожнилась корова или придется додаивать ее вручную. Затем отсоединял аппарат, смазывал соски йодом, потом ланолином, выпускал выдоенную корову на улицу и запускал на ее место следующую.

Во время работы мистер Эванс слушал радио, какую-то музыкальную программу с песнями прошлого века, а иногда и сам им подпевал. Пару раз он останавливался, чтобы перевести дух и дать отдохнуть рукам, и тогда становилось понятно, что он, в сущности, действительно довольно стар. Но остальное время он работал как часы — быстро, споро, приятно посмотреть! Видно было, что он любит свою работу, любит коров, пульсирующий звук бегущего по трубкам молока и чистый запах сена, молока и коровьего навоза.

Он уже почти закончил, когда в сарай неторопливо вошел кот, прошелся по стойлам, почесал бока о деревянные перегородки, дернул хвостом. Мистер Эванс как будто ждал его.

— Ты что-то поздно явился сегодня, — сказал он и пошел в маслобойню. Оттуда он вернулся с блюдцем парного молока и поставил его на пол около двери. — Давай, дружок, пей, пока не остыло… — Вот самая важная часть работы, — сказал мне мистер Эванс.

— Какая же?

— Ни в коем случае не забудь напоить молоком кота.

— Что же, — сказал я, — не забуду.

Когда мистер Эванс закончил, я вымыл стойла и желоб, а старик тем временем продул водой шланги и коллектор. После этого настало время провожать стадо на пастбище. Коровьи копыта выбивали из дороги мелкие облачка пыли, а вокруг моих буренок кружилась целая туча оводов. Мир вокруг застыл, озабоченно сморщился, как будто знал, что что-то должно произойти, но не мог понять, хорошее, плохое или серединка на половинку.

Я стоял и смотрел, как коровы разбрелись по полю и начали щипать траву. Солнце садилось. Грачи возились в кронах, каркали с веток и из разрушенных гнезд. Взлохмаченные черные перья, серые лапы, серые клювы — хулиганье на деревьях. Мне нравится, как они кричат и как с ленцой летят домой, но мне не нравится их характер. Нахальный и склочный. Люди говорят, грачи вьют гнезда только около денег. Если так, что они же забыли на этих деревьях? Но люди вечно так говорят: скажут одно, а подразумевать могут все, что угодно. Я вернулся к трейлеру, оседлал мотоцикл и поехал в «Глобус».

Наш «Глобус» в Эппли — это бар, но вообще-то он больше похож на жилой дом. Заходишь внутрь и попадаешь в коридор, в углу толстуха с фиолетовыми икрами наливает пиво из крана огромной деревянной бочки. Можно прямо в коридоре и пить, сидя на скамье, а можно пойти в комнату — там есть мишень для игры в дартс. Хозяйка наша — женщина серьезная: если кто чертыхнется или помянет недобрым словом королеву, она в момент вышвырнет его из бара. Я держусь от нее подальше, поэтому и в тот раз взял свое пиво и пошел пить на крыльцо. Я уже полчаса так сидел, когда приехал Спайк. Он тогда работал на ферме, где выращивают черную смородину, наверное, весь день опрыскивал кусты химикалиями, потому что воняло от него за целую милю и кашлял он чертовски. Он взял себе пинту пива и огромными глотками осушил всю кружку, а потом закрыл глаза и задумался. Мы со Спайком когда-то вместе ходили в школу и вообще знаем друг друга уже тысячу лет. Думаю, если бы я родился зайцем, Спайк родился бы лисой, и мы могли бы встретиться в каком-нибудь заброшенном карьере в лесу, чтобы помериться силами. Я бы начал лупить его передними лапами, а Спайк кружил бы вокруг меня, прыгая по гранитным плитам, пока не вымотал все мои силы. Спайк — жилистый, худощавый, с быстрыми глазами, у него такой вид, словно он все время ждет от жизни подвоха. У него еще вены на шее вздутые и одно ухо кривое. Может, в детстве защемило дверью.

В тот вечер Спайк был подозрительно тихий — наверное, замышлял очередную аферу. Он постоянно строил какие-то невероятные планы, например, как разбогатеть, да так, чтобы больше и близко не подходить к смородиновым фермам или где там он подрабатывал в последнее время. «Мне нужно-то совсем немного — пара тысяч, и все, нет меня здесь…»

Сколько раз я это слышал? Сколько раз обсуждал с ним сумасшедшие идеи? Черт-те сколько, вот что я скажу. То он хотел отгонять старые машины на продажу в Бристоль, то выковыривать окаменелости из скал около Лайма, а то изобрести новый способ сбора черной смородины или украсть стадо овец, которых он заприметил на поле по дороге в Киттисфорд, и загнать их знакомому чуваку в Уэльсе. Не думаю, что у Спайка были знакомые уэльсцы, а впрочем, чем черт не шутит! Я-то точно никого в тех краях не знаю, а если бы и знал, даже не подумал продавать им овец. И коз не стал бы им продавать. И коров. И даже свиней. У меня вообще плохо с планами, они мне ни к чему. Мне нравится работать на поле, нравится сидеть у окошка трейлера и мечтать.

— Эй, Спайк, о чем задумался?

— Так, ни о чем. — Он скрутил себе папироску, затянулся, оглядел тлеющий багровый кончик. Выпустил дым мне в лицо.

Я отвернулся, и в этот момент к бару подъехали на велосипедах мужчина и женщина. Они были одеты в одинаковые оранжевые жилеты, а их велики были с переметными сумками, на рулях — фары, на спицах колес — катафоты. Велики выглядели по-боевому, нечего сказать.

Мужчина взглянул на вывеску бара и спросил:

— Пропустим по одной?

— Давай, — сказала женщина, и они прислонили велосипеды к стене и, извинившись, протиснулись мимо нас.

Когда они исчезли внутри, Спайк сказал:

— Эл?

— Чего тебе? — сказал я.

— Ты умеешь хранить секреты?

— Не знаю, наверное. А что за секрет?

— Ну, я сам не знаю, может быть, это вообще и не секрет. Пока не секрет. Но я кое-что сегодня увидел.

— Ты кое-что увидел?

— Да.

— И что же это было?

— Мы с хозяином поехали по делам в Клейхенгер. Он хотел, чтобы я забрал трактор у старого Харриса и отогнал назад. Знаешь это место?

— У Харриса с фермы Моут?

— Ну да, того самого. Так вот, я туда поехал на автобусе. Соскочил там, завел трактор, еду обратно по дороге, что проходит за холмом Хенитон.

— Так это же как раз рядом с нами!

— Вот именно! — Спайк подул на пиво. — Короче, слушай. Еду я себе, и вдруг трактор заглох. Черт его знает! Я слез, стал вручную заводить и в этот момент заметил того чувака. Я вообще-то почти всех тут знаю…

— Ну и что?

— А то, что он шел за деревьями, а на плече нес инвентарь.

— Какой еще инвентарь?

— Обычный — грабли да мотыгу. С длинными черенками. Вроде как знал, куда идет.

— Ты уверен?

— В чем?

— Ну что он знал, куда идет?

— Вроде да, но как я мог проверить? Я должен был починить чертов трактор, а потом я завел его и поехал своей дорогой. Вот только мужик этот с тех пор у меня из головы не выходит. Я весь день про него думал. Такой здоровый, черт, высоченный… И знаешь, что самое странное? Вид у него какой-то типа нездешний…

— И это весь твой секрет?

— Да нет, есть еще кое-что… — Спайк допил свое пиво, а я тем временем прикончил свое. — Хочешь повторить?

— Давай.

Он отправился за новой порцией, а я остался на крыльце слушать блеяние овец на другой стороне дороги. В вечернем воздухе дрожал зной, не хотел отпускать уходящий день. Внутри бара хозяйка бранила кого-то за разговоры о политике. Я еще немного послушал, потом встал, вышел на дорогу и уставился на изгородь. Тут из бара вышел Спайк, и мы с ним зашли за дом и уселись на широкой скамье перед столиком.

— Так ты говорил, что проезжал под холмом Хенитон, — напомнил я.

— Точно. Вот я и решил разнюхать, что там делал незнакомый чувак. В тот же вечер и отправился.

— Разнюхивать — твое любимое занятие, верно?

Он так взглянул на меня, что на секунду я испугался, что он меня сейчас треснет. Спайк не из тех, кто спускает людям шуточки о себе. Он ужасно вспыльчивый, и, хотя потом быстро отходит и всегда извиняется за то, что накостылял по шее, дразнить его все равно нет смысла. У Спайка удар правой такой, что мало не будет, и к тому же одним ударом дело никогда не кончается. Но он спокойно ответил:

— Верно… — а потом рассказал, как оставил свой трактор на придорожной парковке и отправился по следу незнакомого чувака.

На ходу Спайк придумал себе готовую историю — у него на все готова история. Что будто он ищет двух овец, что отбились от хозяйского стада. «А вы их, часом, не видели? Они вроде сюда наладились…»

Спайк нашел под деревьями тропу, по которой шел незнакомец, и прошагал по ней с полмили. Пересек ручей по небольшому каменному мосту, и тут тропа разделилась на две. Одна шла вверх к коттеджу на горе, другая уходила вниз, в лес.

— Там было как-то странно, — сказал Спайк. — Совсем тихо, понимаешь? Ни птиц не слышно, ни ветерка, вообще ничего. Тихо, как в могиле. Я слышал только свое дыхание да звук шагов. Тропа стала совсем узкая, но нахоженная, словно ею часто пользуются. Я уже думал повернуть назад, как вдруг кое-что услышал.

— Что ты услышал?

Спайк приложил к губам палец и понизил голос:

— Я нырнул в кусты и залег там. Тропа заканчивалась на небольшой поляне. И там стоял тот самый чувак — около высокого парника на обручах.

— Что? Такого, в котором выращивают овощи?

— Точно.

— А что он там делал?

— Хрен знает, — сказал Спайк. — Это нам с тобой и предстоит выяснить. Он залез в парник, а я решил сделать ноги. Мне не захотелось ошиваться там одному. А получить от него кой-чего можно.

— Получить?

— Ага!

— И нам надо выяснить, что к чему?

— Конечно!

— А зачем?

— Ну, знаешь…

— Мы должны переться черт-те куда, потому что какая-то горилла залезла в парник посреди леса?..

— Эй, я не говорил, что он горилла!

— Но ты же сказал, что от него можно получить!

— Ну и что? Получить можно не только в этом смысле слова.

Спорить со Спайком, когда он входит в раж, бессмысленно и даже опасно. Лучше всего дать ему выговориться, поэтому я закрыл рот и молча слушал, пока он снова и снова объяснял мне, что да, мы именно это и собираемся сделать: выяснить, что та горилла делала в парнике посреди леса.

— Мы?

— За тобой должок, забыл, Эл?

И правда. Пару месяцев назад мы со Спайком выпивали в Веллингтоне, и я сказал одному придурку, чтобы он прекратил молоть херню насчет моего пива. Тот недоумок сказал, что я типа пью мочу, а не пиво, вот я и приказал ему заткнуть пасть. Иногда я открыто говорю людям, что думаю, а вот Спайк предпочитает разговаривать кулаками. Его собственные мозги, если не замышляют какую-нибудь очередную пакость, обычно работают на холостом ходу. Тогда еще кто-то сказал: «А ну повтори!» И я сказал: «Да пожалуйста!» — и повторил. Спайк пил в другом конце бара, но он всегда чувствует, когда назревает буча, он и из самого Майнхеда почуял бы неладное.

— У тебя все путем? — спросил он, неожиданно появившись за моим плечом. В одной руке он держал пустой стакан, а другую засунул в карман. Вид у него был совсем расслабленный.

— Да, — сказал я.

— Это что, твой приятель? — спросил Спайк, и недоумок, который обозвал мое пиво мочой, сделал шаг назад.

— Мы просто болтали о пиве, — сказал я.

— А тебе чего в своем углу не сидится? Подраться охота? — спросил его недоумок.

И Спайк сразу взвился прямо до потолка:

— Кому тут охота подраться?

Я не успел и слова вымолвить, как он схватил недоумка за загривок, крутанул на сто восемьдесят градусов и стал подталкивать к выходу. Не знаю точно, что там произошло, но, когда я протолкался к выходу, парень уже лежал на полу, а Спайк потирал ушибленный кулак.

— Еще хочешь? — спросил он.

Парень помотал головой.

— А то давай добавлю.

— Забудь…

— Забудь?

— Ага…

И это не единственный раз, когда Спайк за меня вступался. Однажды на ярмарке в Эппли один мужик решил, что я пялюсь на его девчонку, и хотел проучить меня, а в другой раз чья-то сестра спросила меня, люблю ли я пастернак, а я ответил, что терпеть его не могу. Да много чего можно припомнить. А если вы спросите, почему Спайк меня защищал, так я скажу, что у нас с ним было что-то вроде союза, ну, знаете, как в американских фильмах, где два совершенно разных типа вместе ищут сокровища. Спайк по жизни сначала делает, а потом уже думает, а я и шагу не ступлю, не обмозговав как следует. Он идет напролом, а я выжидаю. Он говорит, я задаю вопросы. Он зубами скрежещет, а я свои чищу по утрам. Я езжу на «Хонде-250» — ударной помеси кобылы с мотоциклом, а Спайк водит белый фургон с рулем размером с блюдечко и включает музыку на полную громкость. Он чуть не каждую неделю клеит новую девчонку, проводит с ней выходные, а потом заявляет, ему, дескать, надоело, и клеит другую. Я же только смотрю на девчонок и слюнки глотаю. И если честно, я сам удивляюсь, что мы с ним до сих пор не разосрались.

— Иногда, — проворчал Спайк, — смотрю я на тебя и думаю: а есть ли у тебя вообще яйца?

— В каком смысле?

— Сам знаешь, бля, в каком.

— Нет, не знаю.

— И вот я думаю…

— Что думаешь?

— Когда ты хочешь этим заняться?

— Чем «этим»?

— Ну, выяснить, что замышляет тот тип.

— Понятия не имею.

— Как насчет сегодня вечером? — спросил Спайк. — Я как раз туда собираюсь.

— Сегодня вечером? — Как только я это произнес, вдали раздалось хриплое карканье, позывные одинокого ворона. Большой птицы, опасной черной птицы, которой мама всегда советовала мне остерегаться. Ведь у ворона раньше перья были белого цвета, но после того, как он украл солнце, они обуглились и почернели. Вы это знали? А когда он пролетает в небе, на облаках остаются шрамы. — Берегись, — прошептал я. — Будь осторожен.

— Чего мне бояться?

— Во рона.

— Эл, чертов придурок, — презрительно бросил Спайк, — ты идешь со мной или нет? Или хочешь до старости прожить мокрой курицей?

— Иду, — сказал я, — только давай будем осторожны.

— Я всегда осторожен, — сказал Спайк. — Разве нет?

Я промолчал.