Куда ехать? Домой не хотелось, и я решил проведать Спайка. Он был один, его друг ушел куда-то на целый день. Мы расположились на заднем дворе, сварили себе кофе, уселись на поленницу и положили ноги на стулья. Я рассказал Спайку про погоню, про аварию, и что Сэм оказалась в коме, а я в больнице, и что мотоцикл починили при помощи проволоки, и как я надкусывал яблоко, но этот придурок заявил, что не верит мне. Представляете? Я завернул штанину и продемонстрировал ему свою ногу, а потом предложил Спайку съездить в больницу взглянуть на Сэм из-за стеклянной перегородки.

— Если, конечно, у тебя духу хватит, — добавил я.

Спайк поднял вверх обе руки.

— Все, сдаюсь, ты выиграл. — Он закурил очередную сигарету. — Ты выиграл, чувак, я проиграл, я в полном говне.

— Необязательно все время жить в говне…

— Может быть, и нет, но так уж выходит.

— И кстати, никто ничего не выиграл.

— Как скажешь.

— Именно так и скажу!

— Ну не знаю тогда…

Мне показалось, что Спайк уже отбоялся свое и теперь впал в депрессию. В настоящую депрессию, без дураков, такую, когда идут к врачу, жрут таблетки и лежат в постели дни напролет в темной комнате. Он уныло пробормотал, что больше всего на свете хотел бы вернуться на свою черносмородиновую ферму.

— Да только поперли меня оттуда, — сказал он. — Мне еще повезет, если меня хоть куда-нибудь возьмут. О, как все задолбало!

— Эй, возьми себя в руки!

— Спасибо…

— Твое дело сейчас — пару дней никуда не соваться. Сиди тихо, понял? Возможно, мне удастся вытащить тебя…

Он глубоко затянулся сигаретой, с шумом хлебнул кофе и простонал:

— Нет, это какой-то кошмар…

— Поговорим об этом? Или нет, не надо! Ничего не говори, не хочу слышать.

— Да я и не собирался…

Так я и уехал. Я чуть было не предложил ему съездить со мной в Корнуолл — взять палатку, провести пару дней у моря, расслабиться с пивком на берегу, — но не думаю, что ему это пришлось бы по душе. Судя по виду Спайка, в тот момент ему хотелось одного — стать крошечным, незаметным, залезть в щелку и затихнуть. Или что-нибудь в этом роде. Поэтому я допил кофе, встал и сказал:

— Ладно, кому дело делать, а кому с кошмарами разбираться. Увидимся через пару дней.

— Ну да…

— Спайк!.. — начал я и замотал головой. Что еще я мог ему сказать? — Не вставай, я сам найду выход. — Я ушел, а он остался сидеть лицом к изгороди.

Наверное, в глубине души я всегда думал, что однажды Спайк закончит именно так — лицом к изгороди, признавая свое поражение: надежды растоптаны, самооценка — ниже плинтуса. Но когда я говорю «думал», то имею в виду, что просто сама такая мысль могла прийти мне в голову, но я даже вообразить себе не мог, что это произойдет в действительности. Спайк хоть всю жизнь и строил идиотские планы — в основном, как разбогатеть, — но дело у него никогда не доходило до их воплощения, по крайней мере пока он не увидел дурь в том парнике. Что характерно, первая же афера, с помощью которой он мечтал подняться до небес, шмякнула его со всего маху о землю.

— Н-да, типичный случай, — пробормотал я сквозь зубы, залезая на мотоцикл и выезжая из Уиви.

Пару часов я проездил просто так, потому что больше ничем не мог заняться, но потом мне и это надоело, и я вернулся домой. Мама налила мне чая и спросила, как себя чувствует Сэм, но я только покивал и буркнул, что она в том же состоянии и что ничего не изменилось. Я не стал говорить маме, что выбросил яблоко в кусты, и про Спайка тоже ничего не сказал. Единственное, что я ей сказал, так это то, что вечером меня дома не будет.

— Я поеду проветриться, — небрежно бросил я, — посижу с друзьями в баре.

— Это с какими еще друзьями?

— С моими.

Она мне, ясное дело, не поверила, и я, понятно, не стал рассказывать, в какой бар я поеду и с какими друзьями буду общаться. Просто обнял ее и вышел через заднюю дверь. Мотоцикл я оставил во дворе.

Около холма Хенитон я остановился и постоял как раз над тем местом, где когда-то стоял злосчастный парник. Я полез на холм, добрался до вершины и уселся прямо на землю. Земля была жесткая, каменистая, в голове моей гудели разные мысли. К северу от меня холмы Брендона простирались до национального парка Эксмур, к востоку сомерсетские равнины тянулись до подножия холмов Мендип и Полден. Поля вокруг были желтого и коричневого цвета, живые изгороди ровные. Ветер стих. Птицы ныряли в ярко-синее небо, как в море, вдалеке коровы выбивали копытами пыль, огненное солнце царило над землей. В воздухе пахло мокрой шерстью и мясом, а во рту у меня стоял привкус железа. Земля была сухая, неживая, как будто залетела в рот к мухе и та прожевала ее и выплюнула обратно, спрессовав как папье-маше. Но когда я встал и повернулся лицом в сторону лиловых вересняков Дартмура, что-то изменилось. В воздухе начинался бой. Я не сразу это заметил, а когда разглядел, то пришлось даже сморгнуть, чтобы напомнить самому себе: я в самом деле все это вижу, — и сморгнуть снова.

Облака! Они выстроились над вересковыми равнинами в тонкую линию. Немногочисленные, но самые настоящие! Когда солнце опустилось в них, они сделались цвета раны: в середине алые, а по краям розоватые, мягкие, кровоточащие и багровеющие. Рано или поздно, а дождь придет. Скоро облака начнут расти, разбухать, карабкаться друг на друга, а потом отяжелеют, превратятся в грозовые тучи и наконец лопнут, разорвутся и разродятся ливнем. И мир наконец-то напьется. Коровы от счастья поскачут по полю прямо на овец, овцы встанут на дыбы, собаки зальются смехом, а Роз, Дейв, Дон, Дэнни и все их друзья выскочат из дома в чем мать родила и нагишом будут танцевать под дождем. А реки тихо вздохнут от удовольствия.

Я просидел около часа, наблюдая за облаками. И немного успокоился, глядя на них, на грачей, летящих в сторону леса к своим гнездам, на затихающую к ночи землю, а потом и сам тронулся в путь. По дороге вниз с холма я остановился около небольшой березовой рощи, прижался лбом к гладкому стволу и провел по нему пальцами. Я почувствовал силу дерева, его спокойную уверенность, и она передалась мне. Я запрятал уверенность глубоко в сердце и отправился к сараю мистера Эванса за фургоном Спайка.

Быстро темнело. Я почти бежал по дороге, стараясь все же не выходить на середину, а один раз, завидев вдали свет приближающихся фар, резво перепрыгнул придорожную канаву и спрятался за заброшенным сараем. Когда я дошел до мельницы в Столи, я уже настолько выдохся, что мне пришлось несколько минут передохнуть около реки, слушая звезды. Я слышал, как они вращаются, то вспыхивают, освещая путь своим планетам, то опять тускнеют. Луна все еще ярко горела на небе, было тепло и душно.

На тропах возле мельницы Столи по ночам, говорят, носится огромная безголовая собака, безумная, слепая и голодная. Она ищет то, что потеряла, пытается вспомнить, как это — видеть, обонять, пробовать на вкус… За ней летит звук ее бестелесного лая, эхом отражаясь от стволов деревьев, взмывая вверх, к верхушке холма. Иногда она ждет, притаившись, в тени изгороди, чтобы броситься на прохожего, а иногда просто бездумно бегает по дорожкам, метя изгороди и камни, оставляя на земле капли крови. Некоторые говорят, будто увидевший это страшилище помрет в течение недели: его замучают страшные видения ее зияющей шеи и запах гниющих ран. А другие уверяют, что тот, кто найдет голову и вернет ее собаке, получит в награду дар обращать дождевые капли в серебро. Но я не хотел искушать судьбу — встреча с жуткой псиной мне вовсе не улыбалась, поэтому я втянул голову в плечи и быстрым шагом почесал на ферму по середине дороги.

Я обогнул нижнее поле в обход фермы, поглядывая, вдруг мистер Эванс появится, и двинулся дальше, вдоль живой изгороди по направлению к капустному полю, останавливаясь каждые пятьдесят ярдов и прислушиваясь. Но я ничего не слышал и никого не встретил, а когда добрался до сарая, то первым делом проверил, на месте ли соломина, которую я когда-то сунул за засов. Удостоверившись, что все на месте, я как можно тише открыл ворота и проскользнул внутрь.

Сарай весь пропах дурью, лунный свет, проникавший внутрь через щели в стенах, выхватывал из темноты узкие полоски старого прицепа, ржавых железяк и снопов соломы. Я стащил рубероид с крыши фургона, открыл заднюю дверь и заглянул внутрь. Все как было: дурь мощно воняла в своих мешках, аккуратно сложенных один на другой. Я открыл обе створки ворот как можно шире и с трудом выкатил наружу прицеп. Потом свернул рубероид и сложил в углу. Затем снял фургон с ручника, схватил одной рукой руль и как следует надавил плечом.

Мне потребовалось двадцать минут, чтобы выкатить фургон в поле, закатить назад прицеп и разложить бороны и прочий металлический хлам примерно так же, как они лежали раньше. Я закрыл ворота, вытер руки пучком соломы, залез внутрь фургона, сунул ключ в зажигание и глубоко вздохнул. Фургон завелся с первого раза. Я с минуту подождал, затем медленно проехал по полю, выехал через ворота и покатил по разбитой сухой дороге. Высоченные изгороди, что стояли с обеих сторон, загораживали луну, поэтому мне пришлось зажечь фары. Я ехал как можно медленнее, а миновав поворот во двор к мистеру Эвансу, выключил фары и вдавил педаль газа в пол. Мотор взревел, фургон пулей пролетел мимо крыльца, сработал датчик, и висящая над крыльцом лампочка автоматически зажглась. Проехав мимо моего трейлера, я взглянул в зеркало заднего вида — на пороге дома появился мистер Эванс с винтовкой наперевес. Он размахивал руками и что-то кричал, потом приложил винтовку к плечу. Раздался сухой щелчок, но в этот момент я завернул за угол и запрыгал по кочкам в сторону дороги. Пятьдесят ярдов, поворот направо, вверх по холму в сторону церкви Столи, а потом опять вниз к мосту и призраку собаки без головы. Снова наверх к Эппли, быстрее, еще быстрее, через перекресток, а там уж и рукой подать до Гринхэма и шоссе. Перед выездом на трассу я свернул на боковую дорожку, выключил двигатель и посидел немного в темноте. Сердце у меня билось, как у поросенка, которого собираются зарезать, ей-богу! Билось об ребра, прыгало как ненормальное, а со лба стекали целые потоки пота. Я вытер лоб рукавом и решил выждать на всякий случай минут пять. Погони не было. Вообще никого — ни машин, ни людей, ни даже звуков. Оранжевые фонари окрашивали дорогу в нереальные, кислотные цвета, наполняя ее звуками прошлых аварий: скрежетом тормозов, визгом шин, глухими ударами, стонами и криками боли. Ладно, довольно глупостей, никого нет. Тишина, покой и полосы гудрона на фоне живых изгородей. Я подождал еще пять минут, потом повернул на шоссе и поехал в Тонтон.

Не знаю, кому как, а мне до той ночи ни разу не приходилось водить машину, до отказа набитую первосортной коноплей. Первоклассной коноплей, только пахла она как сволочь, — сладкий горячий запах сначала пробурил несколько дырочек в моей голове и заполз в мозг, потом опустился вниз, через глаза в шею, ниже, ниже, заполнил легкие, сердце, желудок, и печень, и все прочее тоже. А затем закружился вокруг меня, расцвечивая ночь во все краски радуги. Щипал меня изнутри. Щип-щип-щип. Дергал за ресницы. Я открыл все окна, чтобы впустить внутрь свежий воздух, но это как-то не особо помогало. Мерзкая дурь! Пошла вон! Отстань от меня! У меня сегодня есть еще одно важное дело. Убирайся, в конце концов, хватит тянуть ко мне свои грязные лапы! Но дурь не слушалась, тихо шуршала в темноте. Полиэтиленовые пакеты шуршали. Мой мозг шуршал, в нем желтым грибом разрасталась паранойя, она твердила мне:

Куда ты? Стой.

Помедленней, не спеши.

Не спеши.

«Прекрати сейчас же!»

Не спеши, не спеши…

Забудь…

«Прекрати!»

Но паранойя не желала прекращаться, наоборот, дальше стало еще хуже. Дурные пары целиком заполнили мою голову, забились в ноздри и забаррикадировались там. Дорога стала какая-то странная. Не такая, как всегда. Вроде привычные виды, но все с каким-то вывертом. Бары, в которых я бывал, заправки, где я заправлял свою «хондочку» бензином, дома, в которых я мечтал жить. Вот круглая площадь, здесь я обычно замедляю ход. А на том углу я недавно ловил попутку. Вот поворот — странно, раньше он был гораздо круче. И всю дорогу свет этих натриевых фонарей, кругом сплошные желтые огни…

Дурь запела. Запела песни. Псалмы. Оперы. Нацистские марши. Эй-эй, это что, опять поворот? Огни впереди — грузовик? Еще один, ого! Ха-ха-ха! Целых два грузовика. Эй-ex, как лихо я сейчас проскочу! А это что? Еще бар? Ага, помню, здесь подают отменный сидр. Холм, за ним паб «Каменная виселица», и я в сотый раз удивился, с чего бы такое название.

Вывеска у него — виселица на двоих — каменная виселица, такая не обломится. Вот она стоит в темноте, плюется злобой, шипит, а над ней растворяются крики горя, страха, крики оборванных жизней. Прочь от меня! Я зачем-то включил дворники, опустил руку, зачем-то переключил передачу. Перед стеклом замаячили серые головы призраков — рты перекошены, мертвые глаза полны предсмертного ужаса, и во рту у меня сразу же пересохло. Кровь, сталь, камень, вонючая веревка, свет, мандарины, шерсть, пепел, дым, дерево, носки. Я чувствовал эти запахи по дороге к больнице, заехал в самый дальний угол парковки и вывалился из фургона на газон. Лежал на газоне и только моргал.

Конечно, я раньше курил дурь и ел дурь, но никогда еще до такой степени не погружался в нее. С головой, как в омуте, утонул в дури. Держите меня! Я лежал на газоне, а мир вертелся вокруг, звезды пели мне, травинки щекотали и щелкали, шевелясь, а когда я поворачивал голову на эти звуки, они трогали меня за уши и что-то шептали. Я слушал, как они живут и как я жил, они говорили мне вещи, которые никто, кроме меня, не мог знать. Откуда они узнали? Кто им сказал? Я взглянул на небо, и звезды объяснили мне, что, хотя сейчас темно, свет всегда где-то есть. Где-то. Он скоро зажжется, как искра, а из искры вспыхнет пламя.

Пламя? Кто здесь шепчет? У меня нет времени слушать эту чушь! Мне надо было что-то сделать. Куда-то пойти. В гости? Ну да, меня ждут! Я с трудом поднялся, прислонился спиной к фургону и тупо уставился на больничные окна. Они сияли. Внутри ходили сестры. А, вот врач прошел. А вот окно палаты — видны спинки кроватей. Яркий свет. Невыносимый. Не могу больше, не могу… Я упал на газон.

Я еще немного полежал на траве и тут услышал новый звук. Плеск бегущей воды. Я еще подождал, снова прислушался. Бежит. Вода?

Вода плескалась в небольшом фонтане. Я встал на колени и сунул голову под прохладную струю. О, какое наслаждение! Прохлада! Я опять засунул под воду голову, потряс ею, потом сел и стал ждать, чтобы вода стекла мне за ворот рубашки. Я посмотрел на больницу. Они сияла все тем же непереносимым светом. Я отошел к газону и повалился на него. Я не хотел спать, но глаза закрылись сами собой, и я провалился в сон. Сны мои были полны ярких точек, а когда я проснулся, мне прямо в уши пели птицы.