Религиозные сомнения Федерико уходят корнями в его раннюю юность, когда он весь еще был проникнут набожными молитвами, которые донья Висента заставляла его произносить утром и вечером, доминиканскими мессами, религиозными празднествами и процессиями — всем жизненным укладом своей среды, которая, будучи своеобразно либеральной и открытой прогрессу, подчинялась жестким религиозным схемам.
В юноше зарождаются сексуальные влечения и при этом растет понимание их несообразности религиозным и моральным ограничениям. Эта внутренняя борьба находит себе выход в поэтическом творчестве: в период с восемнадцати до двадцати лет он лихорадочно исписывает бумагу своими первыми стихами. Он отделяет страдающий и любящий образ Христа от того официального католического Бога, который обличает и бичует невинную душу с высоты церковной кафедры. Этот «бог справедливости», этот непреклонный Вседержитель, пишет юный поэт, держит свои творения запертыми в клетке. Властелин и обвинитель людей, он играет и забавляется ими. Без сомнения, Федерико немало раздумывал над пьесами Кальдерона, который, продолжая традицию мыслителей-стоиков, таких как Эпиктет или Марк Аврелий, представлял себе мироздание в виде «грандиозного мирового театра», а Господа — в роли директора труппы и кукловода. И что же тогда остается от свободной человеческой личности? — вопрошал Федерико, и далее следовали пространные рассуждения о свободе воли. И как же быть, размышлял юноша в апогее своих нравственных терзаний, с зовом пола, подверженным анафеме? «Бога любви не существует», — жалуется он и нервно набрасывает свою «мистическую» страницу: «Мы постоянно находимся под грузом страшной угрозы. Рука Господа! Рука Господа! И мы дрожим перед Ним — вместо того чтобы искренне любить Его… любим Его из страха, умоляем Его из страха перед наказаниями, в которые верят некоторые маленькие люди. А когда мы счастливы и вдруг вспоминаем о Нем, — мы опять начинаем дрожать, потому что Он может разрушить наше счастье в любой момент». Затем он пишет ужасную фразу: «Бог заключил любовь в тюрьму» — и далее разворачивает ее в короткое стихотворение:
Федерико вопрошает и бунтует, и в центре этого урагана — проблема пола. Вера языческая в юноше теснит христианство. В конце концов, зачем было создавать пол человека, если потом человека в этом же и обвинять? Но он осуждает не Христа, Который весь есть любовь, а тех, кто полагает, что служит Ему, — католическое духовенство, виновное в том, что «обрезало миру крылья и сделало его идиотским». В самых первых своих стихах Федерико воспевает свои сиротливые желания и невозможность утоления своей жажды любви и наслаждения. Эту «лилию, которую нельзя полить»…
Шестого мая 1920 года Федерико написал маленькую озорную пьесу об августейшем Боге Отце. Он не дал ей названия, но кто-то из критиков потом сочтет нужным озаглавить ее «Иегова». А почему бы и нет? Критики, как известно, любят подменять собой свой «объект», то есть автора, думать и действовать за него. Простим им, ведь никто не застрахован от этого искушения, которое было вызвано всё же огромной симпатией и желанием бережно пройти по следам этого исключительного человека. Эта пьеса была обнаружена в 1996 году и опубликована стараниями Лауры Гарсиа Лорка де лос Риос — племянницы поэта.
Главный герой этой коротенькой пьесы — «бог» в своем обветшалом величии, старый, усталый и утративший вкус к жизни, и автор несколькими беглыми штрихами обрисовывает нам его скучное времяпровождение. Известна была следующая метафора Поля Валери: Бог, уставший от собственного творения, ворочается на своем ложе, зевая, и говорит: «Мне всё это просто приснилось». Стоит ли удивляться, что юный Лорка пошел тем же путем? Кстати, в Мадриде, где он, по всей вероятности, сочинял эту свою пьеску, он не преминул побывать на лекции знаменитого поэта Сета в студенческом городке. Федерико, этому большому подростку, нужно было как-то преодолеть тот знаменательный период в жизни человека, которому Фрейд дал такое жесткое определение, — «убить отца». И вот наш юный драматург решился свести счеты с религией — своим Сверх-я — и своими детскими верованиями.
Конечно, он был воспитан в религиозной традиции; в детстве и отрочестве он по утрам и вечерам повторял за матерью эту прекрасную, утешительную молитву: «Ангел-хранитель, мой добрый спаситель, меня ты храни все ночи и дни». Но вот, похоже, настал момент стряхнуть с себя «эти пережитки».
В полном соответствии с эстетикой театра марионеток, который он так любил с детства, Федерико в своей пьесе выводит таких же марионеток, которые подчиняются лишь одному правилу игры — как на стрельбище. Бог у него — сварливый старикан (а кто сказал, что Бог — это любовь?), и вся пьеса — это его диалог со старым ангелом с морщинистым лицом и слипшимися крыльями, в декорациях из папье-маше, посреди фруктового рая из фольги. Бог простужен и чихает, так как замерз под холодным душем. Это небезопасно — в его-то возрасте, не так ли? Он вгоняет всех в тоску, но и сам скучает не меньше. Есть такое сочное испанское выражение: «скучать хуже святого» — этот «Иегова» комично так про себя и заявляет. Для юного Лорки святость — синоним скуки, а рай, каким он его видит, жилище этого бога, — ханжество и тоска смертная. Старый ангел старается развлечь бога и предлагает ему трех свежеприбывших девиц-ангелочков: «чем богаты», как говорится, ведь только в аду можно развлечься по-настоящему, в полное удовольствие — но нет, бог не расположен к таким вольностям, и потом у этих девиц наверняка «накрашены губы» — а это первый признак порочности. Федерико, выросший на природе, проявляет здесь свою приверженность ко всему естественному. Даже под пером, на бумаге, женские губы, «измазанные краской», внушают ему отвращение. Можно ли с уверенностью сказать, что его губы уже прижимались к губам женщины? Всё говорит о том, что нет. Вряд ли это могла быть Мария Луиза… или та другая, из его отрочества…
Бог разочарован в своем создании, так как человек оказался слишком умным и оборотистым. Ах, как хороши были огненные времена на Синае, с громом и молнией, и эти простертые в ужасе евреи, и неопалимая купина, но люди изобрели спички — и вот всё уже не то, что было раньше. А этот беспроводной телеграф, который заполняет пространство противными волнами, от которых у него горят уши! Вот он, старичок, вкушает пирожные «безе» — и вдруг такая волна опрокидывает тарелку прямо ему в лицо, и оно у него всё в креме — как в фильмах Мака Сеннета или Чарли (их Федерико уже видел в Мадриде в синематографе и очень полюбил). Мы видим здесь театр Петрушки в чистом виде или голливудский «slapstick», а этот «бог» — законченное посмешище. Тем более что он жалуется на… собственное бессилие. Он так устал, а надо творить, опять творить, всё время творить — от этого разыгрывается страшная мигрень!.. Остается одно — уничтожить всё человечество. Вот такое сильнодействующее средство. Ба! — говорит ангел, люди больше в тебя не верят, — так что это изменит? У них на все случаи жизни есть порошок аспирина. И вообще, говорит ангел этому простаку богу, прежде чем что-то делать, надо подумать.
Почему бы не посоветоваться с кем-то, достаточно искушенным во зле? И кто может дать на этот счет хороший совет? С Сатаной, например? В ожидании его прихода бог хочет немного развеять скуку и берет почитать книгу Канта. Увы! Бог не знает немецкого языка, да и вообще этого Канта сам бог не в силах понять! Здесь так и виден наш Федерико — весьма посредственный студент на уроках философии и столь же посредственный слушатель философских лекций Ортега-и-Гасета («und Гассета», как называли смеха ради студенты этого великого испанского философа, прослушавшего в Берлине курс Херманна Кохена, — из него он извлек свою основную идею «бунта масс»), — всё это основательно наскучило нашему юному поэту.
Ладно, долой философию — но как быть с испанской мистикой? Ангел протягивает богу книжку самой знаменитой из испанских женщин — Терезы Авильской. Ну ее-то бог хорошо знает, эту скандалистку и малость помешанную, и он осведомляется: «Не она ли заявилась сюда вся всклокоченная и всё спрашивала, куда именно пошел Христос?» Затем следует божественный вердикт: святой Терезе прописан холодный душ. Что до самого Христа, о котором так пеклась святая, то Он находится на небе, но закован в цепи, так как подозревается в безумии. Бог повелевает ангелу: «Присматривай за ним: он может принести нам немало хлопот, причем когда этого меньше всего ожидаешь…» Да, Федерико здесь окончательно распоясался и кощунствует вовсю. Счастье еще, что эта пьеса не стала известной при его жизни!
Как это всё понимать? Федерико исполнилось 22 года; он уехал из Гренады в Мадрид — сменил уютный уголок в кафе «Аламеда» на пивные столичного города, а в них уже бродил крепкий дух бунтарства. Здесь он и освободился от религии. Луис Бунюэль, один из ближайших друзей Лорки, который сам любил называть себя, весьма оригинально, «атеистом благодаря Господу Богу», нашел очень точное определение для этого бывшего доброго католика: «Федерико не верил в Бога, но сохранял и поддерживал в себе великое художественное чувство религии». И действительно, Лорка как будто иногда возвращается к ней: во время пребывания в Гренаде он даже принимает участие в религиозных процессиях, но у него это скорее театр масок, актерство, в котором нет настоящей веры. Нет, Лорка не верил в Бога, или правильнее будет сказать — он отстранился от всего божественного. При этом он всегда оставался чрезвычайно чувствителен к очарованию ритуала, к театральности католической религии, особенно в родной Андалузии, где Святая неделя, например, являла собой яркое многоцветное действо — захватывающее… ну как коррида, по крайней мере с его точки зрения.
И всё же, когда настанет его смертный час, Федерико отчаянно попытается вспомнить какую-нибудь христианскую молитву…