Андалузия — это родная земля корриды: на ней выращивали бойцовских быков, она гордилась одной из самых старых и красивых арен в Испании — в Ронде, городе, где родился Фернандо де лос Риос, учитель Федерико. Как мог Федерико не увлечься боем быков — этим ужасающим и живописным зрелищем, этим очарованием смерти, переживаемым как некий общий ритуал? Лорка не только всеми фибрами души чувствовал корриду, но и сумел воспеть ее в прекрасных стихах — «Погребальная песнь Игнасио Санчесу Мехиасу», — эта одна из вершин его поэтического творчества и современной испанской поэзии в целом.
Во-первых, коррида была для Федерико, можно сказать, семейным делом. Его отец, о финансовых успехах которого уже говорилось, с течением времени стал, благодаря многочисленным актам перекупки участков земли, богатым землевладельцем и даже возглавил производство сахара в стране — он же был и главным акционером арен Гренады. Этот любитель корриды частенько отлучался на выходные, чтобы побывать на бое быков в разных городах Андалузии. Там, впрочем, хватало и других развлечений, как упоминала об этом донья Висента в своих письмах сыну. «Твой отец, — писала она с типичной для андалузских женщин снисходительностью к своему мужу, “настоящему мужчине”, — поехал в Малагу посмотреть бой быков и поволочиться за юбками». Впрочем, возможно, она просто имела в виду, что он любил посидеть в каком-нибудь кабаре или кафе с друзьями, выпить, закусить хорошенько и послушать музыку фламенко. В общем, фиеста.
Подростком Федерико был весь пропитан духом тавромахии и даже, случалось, переодевался в тореро — во время шуточных карнавалов-маскарадов, проходивших по всей Испании (в эпоху Средневековья дело доходило даже до отправления «ослиной мессы», когда «правоверные» должны были реветь по-ослиному — вместо того чтобы говорить «аминь»). Как можно было не соблазниться таким великолепным парадным костюмом? Надо было его видеть: шелк ярких цветов, усыпанный блестками; короткий жилет с закругленными фалдами, плотно обтягивающие штаны до колен, выставляющие напоказ крепкие ягодицы — особенно когда тореро делает тот или иной «пасс» тавромахии; широкий красный шелковый пояс; рубашка с пышным жабо и красным галстуком; неизбежные розовые чулки — иногда даже вызывающие смех; наконец, шляпа на голове, волосы стянуты на затылке (Федерико любил так причесываться), с накладным маленьким шиньоном сзади.
Какой юный андалузец не мечтал стать тореро? Или хотя бы примерить на себя этот дивный костюм — несмотря на то что он весил не менее десяти килограммов? Помещенный в этот культурный «бульон» своим родителем, Федерико в один прекрасный вторник карнавала облачился в такой костюм, возможно, одолженный для него отцом, который был близко знаком со многими куадрилья (группа людей, окружающих тореро, — «на вторых ролях» — пеоны, бандерильеро, пикадоры), измазал ноги и розовые чулки чем-то похожим на кровь и заставил друзей нести себя на плечах: он якобы получил страшный удар рогом быка и должен умереть от потери крови. Жестокая игра… или провидческая?.. Если провидческая, то дважды: во-первых, изобразив так рано собственную смерть, Федерико оставит этот мир в возрасте всего тридцати восьми лет; во-вторых, вскоре один из лучших его друзей покинет арену, на которой он столько раз был победителем, — покинет, истекая кровью, и эта трагедия станет сюжетом одной из лучших поэм Лорки.
Федерико много раз ходил с отцом на эти зрелища. На всю жизнь он сохранит вкус к этому красочному спектаклю — немыслимой фантасмагории света и крови, слез и радости. И еще смерти, этого наваждения всей его жизни — ведь коррида неизбежно заканчивается смертью быка и увечьями людей и животных из куадрильи: это может быть лошадь пикадора, которой бык упорно стремится распороть брюхо рогами и которая зачастую погибает; это раненые пеоны, это задетые быком бандерильеро, когда они всаживают в него свои бандерильи, и, наконец, — возможная смерть самого тореро. Самым знаменитым из них во времена Федерико был Игнасио Санчес Мехиас.
Мехиас не был типичным тореадором. Он не был выходцем из бедноты, населявшей район Триана в Севилье, Перчелесы в Малаге или Альбайсин в Гренаде, откуда обычно и набирали юных безумцев, готовых сразиться со зверем ради славы и богатства. Это был образованный человек, знаток литературы и искусства, гуманист со шпагой — каких рождала классическая Испания, лучшим представителем которой был поэт и солдат Гарсиласо де Ла-Вега — тот, что «держал то шпагу, то перо», то есть занимался попеременно литературой и военным делом (он погиб, сражаясь во Франции, неподалеку от Фрежюса). Игнасио был большим любителем музыки, особенно фламенко и «канте хондо», был и литератором, влюбленным в поэзию и театр, и одна из его пьес даже должна была быть поставлена в Мадриде в 1928 году. Встреча этих двух людей состоялась в 1927 году в Севилье, и там же сразу завязалась их дружба.
Отметим сразу, что любимыми поэтами Игнасио стали два молодых человека из его литературного окружения: Федерико Гарсиа Лорка и Рафаэль Альберти. И один и другой почтят смерть тореро своими произведениями: Лорка — «Погребальным плачем по Игнасио Санчесу Мехиасу», а Альберти — элегией «Вижу тебя — и не вижу».
Началась их дружба, однако, с музыки. Федерико был тогда в постоянном поиске народных песен, которые можно было восстановить, обработать и популяризовать, а его выбор исполнителя пал на молодую певицу Энкарнасьон Лопес Хульвес, по прозвищу Ла Архентинита, с которой Федерико запишет многие песни. Энкарнасьон была любимой женщиной Игнасио Мехиаса — так и скрестились пути этих трех выдающихся людей. В 1927 году Игнасио, который тогда временно покинул арену, созвал со всей Испании к себе в Севилью самых известных поэтов и интеллектуалов, чтобы отметить 300-летнюю годовщину со дня смерти Гонгоры. Федерико блистал там более всех других: он произнес замечательную речь о «поэтическом образе», так как и сам прекрасно вписывался в классическую традицию «гонгоризма», которая помогла ему создать лучшие его произведения — до «великого прыжка» в Америку.
Игнасио Санчес Мехиас был одним из лучших тореадоров своего времени, наряду с блистательным Хоселито. Француженка Марсель Оклер, посещавшая этот дружеский кружок, оставила на редкость талантливое описание одного из боев Игнасио, которое заканчивалось так: «Третий акт: последний шаг к смерти. Игнасио, на коленях, дразнит быка и отражает его атаку с продуманной ловкостью, замешенной на храбрости, — это отличительная черта его искусства. Затем, стоя, он доставляет истинное наслаждение своим горячим поклонникам, проделывая всевозможные пассы своей мулетой: без видимых усилий он, вытянув руку, едва заметно играет запястьем — и властвует над зверем с таким изяществом и легкостью, что это граничит с чудом… Игнасио вполне обладает той мощью и уверенностью, которые делают зверя покорным человеку, — и они вместе, благородный зверь и отважный человек, составляют чудесное целое. Вот он, заманив Кокилью мулетой, пригнул его морду к земле — и точным ударом сверху вонзил шпагу. Бык упал, будто сраженный молнией».
Позднее Федерико опишет высоким слогом последнюю из его коррид, — ту, что стоила жизни самому великому матадору своего времени. Дело в том, что этот человек, ранее покинувший арену, решил вернуться на нее семь лет спустя, в мае 1934 года, и его третья коррида, в Мансанаресе, стала для него роковой. Предчувствовал ли это Федерико — ведь в нем самом постоянно жил страх смерти? Во всяком случае, именно он, когда узнал о возвращении Игнасио на Плаца де Торос для прощального турне, крикнул друзьям, пришедшим приветствовать прибытие Федерико из Аргентины: «Игнасио только что сообщил мне о своей смерти: он возвращается на корриду…»
Одиннадцатого мая 1934 года Федерико позвонил одному из своих друзей, поэту Хорхе Гильену, и сообщил ему, что Игнасио был поднят на рога быком на арене Мансанареса. Тяжелораненый тореро истекал кровью, но потребовал, чтобы его перевезли для лечения в Мадрид (почти за 200 километров оттуда), — это и стало причиной его смерти. После двух дней агонии великий Санчес Мехиас умер утром — не в пять часов пополудни, как напишет потом Федерико в своем «Погребальном плаче по Игнасио Санчесу Мехиасу». Эту великолепную и мрачную поэму в 220 строк Лорка напишет спустя три месяца, и часть ее — в доме своего друга, чилийского поэта Пабло Неруды. Через два года последует и его собственная смерть.
В юности Федерико любил делать из смерти (возможно, чтобы побороть страх перед ней) шутливо-драматическую мизансцену, но смерть друга была встречена им с величественным спокойствием: он дал себе обещание рассказать об аскетизме и стоическом мужестве великого тореро в поэме, которую затем посвятит его вдове Энкарнасьон, Ла Архентините. В его представлении искусство тавромахии — это особый, молчаливый ритуал, а тореро — благородный солдат, скульптурная фигура которого словно застыла в вечности:
Строками своей поэмы Лорка заявляет, повторяет, словно бьет молотом: «Я не хочу это видеть!» (и он действительно не пошел в больницу — чтобы не видеть своего великого друга беспомощно простертым на больничной койке), но дает почти натуралистическое описание гангрены, пожирающей тело умирающего человека. Он изливает душу в плаче-заклинании, напоминающем вопль плакальщиц над телом покойника.
Этот реквием потрясающе театрален — в лучшем смысле этого слова. Он сразу отсылает нас к традициям театра Древней Греции: Эсхил, Софокл, античный хор и плакальщицы. И еще он музыкален: не случайно французский композитор Морис Охана положил эту поэму на музыку — с оркестром, чтецом и хором. Можно не сомневаться, что Лорка был бы согласен с таким прочтением его произведения.
В начале идет плач — эта часть называется «Рана и смерть» — с настойчивым рефреном «в пять часов пополудни». За ним следует яркая картина трагедии умирающего тореро: белая простыня, таз с известью, марля, открытая рана, образ торжествующего быка, победно вздымающего рога, и неизбежное приближение смерти, выраженное потрясающей метафорой: «Смерть отложила свои яйца в рану». Здесь смерть — благодатна, она несет в себе избавление от страданий и благое обетование.
Во второй части поэт, который сам не присутствовал на той корриде, отказывается представлять себе и нам эту страшную картину и повторяет как заклинание перед «пролитой кровью» (так называется эта часть): «Я не хочу это видеть!» Он предпочитает образу «кровавой лужи агонии» образ тореро-победителя, «блистающего в празднике».
И всё же в третьей части мы склоняемся перед этим «присутствующим телом» (таково название третьей части), лежащим на камне и ждущим скорого захоронения.
Следующая часть, последняя, названа многозначительно — «Отсутствующая душа». Отчаявшийся поэт словно не верит здесь, на земле, в жизнь «там», за ее земными пределами. В этой поэме всё материально, ничто метафизическое в ней не присутствует. Нет души, нет милосердного Бога, принимающего свое дитя, — это свидетельствует о том, что религиозные понятия уже вытеснены из сознания Лорки, по крайней мере в теперешнем его состоянии. Поэт восклицает в порыве отчаяния: «Всё умирает, даже смерть сама!» От Игнасио, опущенного в землю, не осталось ничего, кроме «ветра печального в ветвях олив».
Здесь Федерико словно прозревает свою собственную смерть, предощущает ее, и он почти уверен, что смерть — просто конец жизни тела, которую он так любил, в себе и в других, — он как Нарцисс, гибнущий в ледяной воде и не оставляющий после себя ничего, кроме цветка. С ранней юности Лорка носил в себе это ощущение: что тело в земле навсегда лишено жизни, — если не считать растений, пустивших в него корни. Этот мотив слышался уже в одном из его ранних прозаических отрывков, и эта поэма стала теперь как бы проекцией его собственной смерти.
В 1930 году в Гаване Федерико написал и опубликовал сонет, сложившийся у него в тот период жизни, когда он «купался в счастье» (так он сам говорил), но заканчивается этот сонет ошеломляющими терцетами:
Он, так часто жаловавшийся на свое бессилие и пустыню своего одиночества, — и после своей воображаемой смерти отказывается видеть природу воркующей и смеющейся: она у него желтая, бессильная, застывшая и плачущая. В этих строках, более чем где-либо, становится очевидным, что Лорка — визионер, прорицатель, каким был и тот молодой поэт, которым он восхищался и который умер так рано — в 37 лет, — как это суждено и самому Лорке: он назвал его «спящим в долине» — это французский поэт Артюр Рембо. «Природа, баюкай нежно его: ему так холодно спать…»
Федерико умрет не «в пять часов пополудни», как причитал он в своей поэме над мертвым тореро, а в пять часов утра: его поставят перед расстрельной командой вместе со школьным учителем и двумя бандерильеро, вся вина которых заключалась в том, что они были убежденными анархистами. Трагическая куадрилья! И он упокоится в глубине долины, «ногами в цветах», «в зеленой постели, оплаканной светом» — «с двумя красными дырами в правом боку».