I

В комнате было душно, жарко и пахло пряными духами и еще чем-то — должно быть, распаренным человеческим телом. Шторы были спущены; мерцал ночник, и, хотя был день, с трудом можно было различить в полумраке согбенные фигуры женщин в огромных кринолинах; старухи, темные и недвижные, были похожи на больших сонных птиц, которые расположились на вечерний покой. Нахохлившись, они сидели вокруг пышной колыбели, где были навалены какие-то покровы и ткани. Тут был лисий чернобурый мех, стеганное на вате атласное одеяло, бархатное одеяло, еще какое-то одеяло, и под этой грудой задыхался на перинах крепко и плотно спеленутый младенец.

Когда молодую великую княгиню, бывшую ангальт-цербстскую принцессу, Софию-Августу-Фридерику, именовавшуюся теперь Екатериной, ввели в эту комнату, она едва не лишилась чувств от спертого воздуха и сладкого дурмана духов. Ей дали восковую свечу, и когда княгиня решилась поднять кисею колыбели, она увидела крошечное розовое личико с двумя темными и мрачными глазами, совсем не по-младенчески глянувшими на нее. Нос у младенца был смешной, как пуговица.

Это жалкое крошечное существо был будущий «самодержец всероссийский, князь эстляндский, лифляндский, курляндский, повелитель и государь царей грузинских, наследник норвежский, герцог шлезвиг-голштинский и ольденбургский, великий магистр Державного ордена святого Иоанна Иерусалимского и прочая и прочая».

С первых дней своего существования этому самодержцу пришлось испытать невыносимую духоту царской спальни. Императрица Елизавета, фрейлины и мамушки душили ребенка пеленками и одеялами, как будто желая приготовить его к тому шарфу, который затянули ему на шее пьяные гвардейцы 11 марта 1801 года.

Кто был этот младенец? Чей был он сын? До сих пор никто этого не знает. Сам он был убежден, что

Петр III, бывший герцог голштейн-готторпский, злополучный император, год кривлявшийся на русском троне и потом задушенный одним из деятелей 1762 года, был действительно его отцом. Другие сомневались в этом, предполагая, что отцом Павла был Салтыков, любовник Екатерины. Иные уверяли, что от красивого Салтыкова не мог родиться курносый мальчик, и что Екатерина родила мертвого ребенка, которого заменили новорожденным чухонцем из деревни Котлы, расположенной недалеко от Ораниенбаума.

Жизнь Павла оказалась не менее загадочной и фантастичной, чем его происхождение.

Та, которую он считал впоследствии своей матерью, редко появлялась у его колыбели. Зато императрица Елизавета навещала младенца раза два в сутки, иногда вставала с постели ночью и приходила смотреть будущего императора. Подрастая, он привык к женщинам — к фрейлинам, к нянькам — и боялся мужчин. В 1760 году, когда Павлу не было и шести лет, Елизавета Петровна назначила камергера Никиту Ивановича Панина обер-гофмейстером при Павле. Панину было тогда сорок два года. Он почему-то казался маленькому цесаревичу угрюмым и страшным стариком. Его парик и голубой кафтан с желтыми бархатными обшлагами внушали ребенку непонятное отвращение. От встретил своего воспитателя слезами, полагая, что теперь у него отнимут мамушек и все «веселости». Впрочем, он скоро должен был получить новые впечатления, которые заинтересовали его не менее, чем игры с няньками. Он присутствовал на спектакле, где французские актеры декламировали пышные монологи и где юные девицы танцовали прелестно, восхищая зрителей. Когда ему минуло шесть лет, иностранные посланники представлялись ему торжественно. Это было немного страшно, но он уже чувствовал, что его судьба необычайна, что он предназначен быть повелителем. Но будущему императору надо было учиться. Грамоте его стали учить уже в 1758 году и тогда же надели на него модный кафтанчик и парик, который одна из нянь заботливо окропила святой водой.

Странный страх всегда сопутствовал Павлу с младенческих лет. Ему постоянно мерещилась какая-то опасность. Хлопнет где-нибудь дверь, — он лезет под стол, дрожа; войдет неожиданно Панин, — надо спрятаться в угол; за обедом то и дело слезы, потому что дежурные кавалеры не очень-то с ним нежны, а мамушек и нянюшек нет: их удалили, ибо они рассказывают сказки, поют старинные песни и вообще суеверны, а цесаревич должен воспитываться разумно. Ведь то был век Вольтера и Фридриха Великого. Тогда еще Павел не увлекался коронованным прусским вольнодумцем, и ему были милы сказки про бабу-ягу. Впрочем, это не мешало мальчику обнаруживать способности к наукам и остроумие. Однажды после урока истории, когда преподаватель перечислил до тридцати дурных государей, Павел крепко задумался. В это время от императрицы принесли пять арбузов. Из них только один оказался хорошим. Тогда цесаревич сказал: «Вот из пяти арбузов хоть один оказался хорошим, а из тридцати государей ни одного!»

Императрица Елизавета умерла в 1761 году, когда Павлу было семь лет. Петр Федорович по своему легкомыслию не мог заняться воспитанием маленького Павла. Впрочем, однажды голштинские родственники принудили его посетить какой-то урок цесаревича. Уходя, он сказал громко: «Я вижу, этот плутишка знает предметы лучше нас». В знак своего благоволения он тут же пожаловал Павла званием капрала гвардии.

То, что случилось летом 1762 года, осталось в памяти Павла на всю жизнь. 28 июня, утром, когда Павел не успел еще сделать свой туалет, в его апартаменты в Летнем дворце в Петербурге вошел взволнованный Никита Иванович Панин и приказал дежурному камер-лакею одеть цесаревича поскорее. Впопыхах напялили на него первый попавшийся под руки камзол и потащили в коляску, запряженную парой. Лошади помчали Панина и его воспитанника к Зимнему дворцу. Маленький Павел дрожал, как в лихорадке, и, пожалуй, на этот раз для его испуга были немалые причины. В эту ночь Екатерина была провозглашена императрицей. Павла вывели на балкон и показали народу. На площади толпились простолюдины, купцы и Дворяне. Проходившие гвардейцы, расстраивая ряды, буйно кричали ура. Эти крики пугали мальчика, и он почему-то думал о том, которого считал своим отцом. В Зимнем дворце был беспорядок. Придворные и офицеры толпились в шляпах, и Павлу послышалось, что кто-то говорит «наш кривляка», «наш дурачок», и какой-то камергер, заметив Павла, дернул болтуна за рукав. О ком они говорили? О каком кривляке? О каком дурачке?

Впоследствии Павел все узнал. Он узнал, как Екатерина совершила свой победный поход во главе гвардии в Петергоф и как ее растерявшийся супруг, отрекшийся от престола, был отвезен в Ропшу. Он нашел также в бумагах Екатерины после ее смерти письмо Алексея Орлова: «Матушка, пощади и помилуй, дурак наш вздумал драться, мы его порешили»…

Но Павел не считал дураком Петра Федоровича и даже любил его. Этот человек не успел еще обидеть чем-нибудь мальчика. А Никита Иванович Панин, к которому Павел скоро привык, внушал ему искусно некоторые странные и беспокойные мысли об императрице. Нашлись и другие, которые растолковали мальчику, что после смерти Петра III надлежало императором быть ему, Павлу, а супруга удаленного государя могла быть лишь регентшей и правительницей до его, Павла, совершеннолетия. Павел это очень запомнил. Тридцать четыре года думал он об этом дни и ночи, тая в сердце мучительный страх перед той ангальд-цербстской принцессой, которая завладела российским престолом, вовсе не сомневаясь в своем праве самодержавно управлять многомиллионным народом.

Итак, надо было воспитывать наследника. Екатерина решила действовать энергично. Поклонница западной цивилизации, она решила пригласить воспитателем Далам-бера. Но из этого ничего не вышло. Он отверг предложение императрицы, как отверг приглашение Фридриха Великого, который предлагал ему свое гостеприимство. Знаменитый энциклопедист, намекая на «геморроидальные колики», от которых по официальной версии умер Петр III, писал Вольтеру: «Я очень подвержен геморрою, а он слишком опасен в этой стране», т. е. в России.

Пришлось ограничиться российскими воспитателями. Среди них был, между прочим, известный своими «Записками» Семен Андреевич Порошин, человек весьма честный и образованный. Кроме того, учили цесаревича Эпи-нус и Остервальд. Павел изучал историю, географию, математику, русский язык, немецкий, французский. Знал немного по-латыни. Позднее других приглашен был в качестве преподавателя архимандрит Платон, впоследствии митрополит. Прежде чем назначить этого монаха учителем, его пригласили на обед ко двору, и сама императрица с ним беседовала, желая убедиться в том, что будущий воспитатель цесаревича не суеверен. Ученица Вольтера, как известно, больше всего опасалась суеверий.

По-видимому, Платон с честью выдержал экзамен и был допущен как доверенное лицо к наследнику престола. Но положение его было трудное. Князь Щербатов, автор известного сочинения «О повреждениях нравов», писал, между прочим, что Екатерина «закон христианский (хотя довольно набожной быть притворяется) ни за что почитает…» «И можно сказать, — поясняет Щербатов, — что в царствование ее и сия нерушимая подпора совести и добродетели разрушена стала…» Такого же мнения о Екатерине был и вольнодумец Фридрих прусский, который был уверен, что она, притворяясь благочестивой, в сущности, вовсе не религиозна. Впрочем, строгий монах, храня веру, удивлял, однако, своим красноречием и ученостью даже скептиков. Его книги известны были в Европе. Сам Вольтер лестно отзывался о стиле его проповедей. У несчастного Павла не было недостатка в разнообразных воспитателях. Известная пословица «у семи нянек дитя без глаза» лучше всего определяла его судьбу. В самом деле, кто окружал Павла? Образованный, но ленивый и не всегда искренний Панин; екатерининские вельможи, подражавшие виконтам и маркизам Людовика XVI; голштинские и прусские выходцы, застрявшие в России после бесславной гибели их царственного покровителя, — все эти люди не очень стеснялись в присутствии малолетнего наследника, и на обедах, которые ежедневно устраивал Панин, Павел слышал подчас разговоры весьма двусмысленные, смущавшие его детский ум. Те, которые не утратили еще аппетита к жизненным усладам, говорили за стаканом вина о сердечных причудах, и скоро подраставший Павел стал интересоваться любовными Темами, которые в ту эпоху назывались «маханием». За обедами велись также и политические разговоры, причем мальчик догадывался, что не все были довольны политикой Екатерины. Приходилось ему нередко слышать и цитаты из «Девственницы» Вольтера, которые комментировались придворными вольнодумцами так, что мальчик невольно сопоставлял их, недоумевая, со строгими поучениями своего воспитателя Платона. О быте дворца и личности отрока Павла можно составить себе представление по дневнику его учителя Порошина. Дневник начинается как раз с 20 сентября 1764 года, дня рождения цесаревича. Ему исполнилось тогда десять лет. Архимандрит Платон произнес после обедни в назидание мальчику проповедь на тему — «В терпении стяжите души ваша». Были официальные поздравления. Потом «его высочество с танцовщиком Гранжэ менуэта три протанцовать изволил». Вечером были бал и ужин. Вот обстановка, в которой складывался характер цесаревича. Десятилетним мальчуганом ему уже приходилось выступать на торжествах и танцовать на балах не только с Гранжэ, но и с фрейлинами императрицы. Это не мешает ему иногда капризничать и даже плакать, как ребенку, и Панину приходилось «гораздо журить» воспитанника. Порошин заметил в мальчике непостоянство его симпатий. У него, оказывается, «наичеловеколюбивей-шее сердце», и он вдруг «влюбляется почти в человека, который ему понравится», но так же быстро он склонен разочароваться в своем увлечении. Вся тогдашняя дворцовая повседневность проходит перед нами, и мы видим маленького Павла то за уроком физики, то на балете «Наказанная кокетка», то на приеме иностранных дипломатов… В учении — особенно в математике — он делает успехи, несмотря на рассеянность, и Порошин замечает по этому поводу: «Если бы его высочество человек был партикулярный и мог совсем предаться одному только математическому учению, то бы по остроте своей весьма удобно быть мог нашим российским Паскалем».

Павел много и внимательно читает. Если иногда его суждения бывают опрометчивы, как это случилось однажды в его разговоре о Ломоносове, он всегда готов признать свою ошибку. Он, конечно, знает не только Сумарокова, Ломоносова, Державина и прочих российских пиитов, но и западных писателей. Театр Расина, Корнеля, Мольера ему хорошо известен. Он твердит наизусть монологи из «Федры», «Атли» и классических французских комедий. Он знает Вольтера. Он имеет понятие о Руссо. Он жадно читает странную и увлекательную книгу великого испанца о том изумительном рыцаре, который был так великодушен, добр, умен, храбр, благороден и так… смешон. Маленькому Павлу хочется покинуть дворец, где за ним бродят, как тени, придворные лакеи; где умный, но слишком озабоченный, самолюбивый и суетный Панин распоряжается его судьбой, как опекун; где так неуютно и жутко. Ему хочется, как этому чудаку Дон-Кихоту, уехать куда-нибудь в поисках прекрасной Дульцинеи, не боясь насмешек. За торжественными обедами, особенно когда присутствует императрица, у Павла начинается необъяснимая тоска, и он плачет, смущая иностранных дипломатов и вызывая гнев Екатерины и раздражение Никиты Ивановича. А тут, как нарочно, эти придворные обеды тянутся непонятно долго. Ему, Павлу, всегда хочется как можно скорее покончить одно дело, чтобы взяться за другое. Ему кажется почему-то, что надо спешить, что ему предстоит сделать что-то важное и что надо торопить дни: как можно раньше ложиться спать и вставать на рассвете. Если ужин затягивается на четверть часа, Павел горько жалуется, а встает так рано, что заспанные камердинеры, зевая, с трудом натягивают ему чулки и спросонья то и дело роняют подсвечники, бьют посуду, вызывая упреки цесаревича в нерадении. Почему Павел так торопится жить? Не потому ли, что жизнь страшна, особенно здесь, во дворце, где разговаривают часто о страшном? То Никита Иванович расскажет о казни Волынского при императрице Анне Иоанновне, и от этого рассказа о пытках и муках на голове шевелятся волосы; то подслушает цесаревич ужасную повесть об императоре-отроке Иоанне Антоновиче, которого веселая императрица Елизавета с младенчества держала в тайных казематах крепости; то Порошин разболтает что-нибудь о деле подпоручика Мировича, который пытался освободить этого таинственного узника в 1764 году, но, ворвавшись в тюрьму, нашел там бездыханное тело и сам за дерзость свою поплатился головой по повелению императрицы Екатерины… Что такое Тайная Канцелярия? Что это такое «слово и дел о»? «Не входя в подробности, — рассказывает Порошин, — доносил я его высочеству, сколько честных людей прежде всего в Тайной Канцелярии пострадало, и какие в делах от того остановки были. Сие выслушав, изволил великий князь спрашивать: где же теперь эта Тайная Канцелярия? И как я ответствовал, что отменена, то паки спросить изволил, давно ли и кем отменена она? Я доносил, что отменена государем Петром III. На сие изволил сказать мне: так поэтому покойный государь очень хорошее дело сделал, что отменил е е?» Эти сообщения неосторожного Порошина наводили маленького Павла на мысли, которые едва ли приятны были императрице.

Во дворце говорили, впрочем, не только о страшном. Любили говорить о смешном. Но и смешное почему-то пугало сердце, и нельзя было понять, откуда этот ужас и этот смех. «Его превосходительство Никита Иванович изволил сказывать о смешных и нелепых обещаниях, какие оный Мирович делал святым угодникам, если намерение его кончится удачно. Присем рассказывал его превосходительство о казни одного французского аббата в Париже. Как палач взвел его на виселицу и, наложив петлю, толкнул с лестницы, то оный аббат держался за лестницу ногой, не хотелось повиснуть. Палач толкнул его в другой раз покрепче, сказав: сходите же, господин аббат, не будьте же ребенком. Сему весьма много смеялись». Но Павел не смеялся и ночью кричал во сне: ему представлялись широко раскрытые глаза этого аббата и губы, белые, как бумага.

Разговоры о казнях, муках, пытках сменялись разговорами о любви, о веселостях, о «махании». Павел доверчиво рассказывает Порошину свои сердечные истории. То ему нравится одна фрейлина, то другая. Он сочиняет даже стихи, при помощи, быть может, Порошина, в честь одной прелестницы.

Когда Екатерина, взяв с собой Павла, навестила однажды монастырь, где воспитывались благородные девицы, ей вздумалось мило пошутить. Она спросила Павла, н е хочет ли он жить с этими девушками. Его высочество изволил ответить, что нет… Однако женское общество ему, по-видимому, нравилось более мужского, и он охотно занимается «маханием», хотя ему еще нет двенадцати лет.

Все способствовало пробуждению в Павле чувственности, и удивительно, что в нем сохранились некоторые стыдливость и целомудрие, несмотря на все эти любовные соблазны. Впрочем, его воспитатель предсказывал прозорливо, что «он не будет со временем ленивым или непослушным в странах цитерских».

Сам Панин подавал пример нравственной слабости, особливо когда ему вскружила голову графиня Строганова, про которую муж говорил, что она обладает приятностями, кои другим раздаются, а ему из них ничего не достается.

«Шутя говорили, — пишет в своих записках Порошин, — что приспело время государю великому князю жениться. Краснел он и от стыдливости из угла в угол изволил бегать; наконец изволил сказать: «Как я женюсь, то жену свою очень любить стану и ревнив буду. Рог мне иметь крайне не хочется. Да то беда, что я очень резв, намедни слышал я, что таких рог не видит и не чувствует тот, кто их носит». — Смеялись много о сей его заботливости».

Атмосфера екатерининского двора была томная и душная. Изнеженные, избалованные и беспечные царедворцы, усвоившие охотно легкомысленную философию парижских салонов, и здесь, в Зимнем дворце, продолжали вести рассеянную и чувственную жизнь, не стыдясь своего ребяческого разврата.

Григорий Орлов, фаворит Екатерины, предложил однажды Павлу нанести визит фрейлинам. Императрица охотно допустила эту вольность. И Павел переходил из комнаты в комнату, восхищаясь девицами. После этих приятных визитов он «вошел в нежные мысли и в томном услаждении на канапе повалился». Потом он делился с Порошиным своими чувствами к некоей его «любезной», которая «час от часу более его пленяет». В этот вечер он искал во французском энциклопедическом словаре слово «любовь».

Наконец имя его возлюбленной стало всем известно. Это была Вера Николаевна Чеглокова, круглая сирота, которую воспитала Екатерина и сделала своей фрейлиной. Когда Павлу пришлось ехать в карете с императрицей и против него сидела его любезная, он искал ее глаза и, встретив благосклонный взор, был безмерно счастлив. Через несколько дней ему удалось танцовать с ней на придворном маскараде, и Порошин заметил, как его воспитанник пожимал нежно маленькую ручку. Через три дня у великого князя был припадок ужасной ревности. В самом деле, на куртаге не было его возлюбленной, у которой будто бы заболела губка. Но в это же время на куртаге не было молодого князя Куракина. Из этого Павел сделал надлежащие выводы. Ревность, однако, скоро угасла, потому что губка у милой прошла, и она опять встретилась с Павлом на маскараде. Танцуя в польском шен, он успел ей сказать: «Если бы пристойно было, то я поцеловал бы вашу ручку». Тогда она, потупя глаза, сказала, что «это было бы уж слишком». Были, однако, и новые приступы страстной ревности. Павлу показалось, что его возлюбленная нежно смотрит на камер-пажа Девиера. По этому поводу у влюбленных были серьезные объяснения.

II

Павел подрастал. Он уже не заползает теперь под стол от страха, не пугается нищих, как это с ним случилось однажды в детстве, когда он из окна дворца увидел человека в лохмотьях, в котором, быть может, его государево сердце смутно прозрело грядущего санкюлота — грядущее возмездие обитателям дворцов. Павел умеет теперь скрывать свой страх, который отравлял его душу с младенческих лет. Но и теперь ему кажется, что во дворце не все благополучно. Он окружен попечением. К его услугам десятки лакеев; с ним всегда воспитатели и лекторы; за обедом присутствует опекающий его Никита Иванович; но скучно, неуютно и одиноко в его покоях. В чем дело? Не в том ли, что у цесаревича нет матери? В самом деле, разве эта полная моложавая сорокапятилетняя женщина, окруженная фаворитами и весело управляющая государством, как своей вотчиной, похожа на родную мать Павла? Разве она не равнодушна к нему? Разве нашелся у нее досуг, чтобы заглянуть в его душу? Разве она знает, чем теперь занят этот странный мальчик, взволнованный и своенравный? Она не видит даже, как ревниво и гневно наблюдает иногда на куртаге за своей улыбающейся матерью этот отрок, не забывающий страшной июньской ночи 1762 года. Призрак задушенного Петра III стоит перед глазами маленького Павла. Он никому не говорит об этом своем воспоминании, но ему иногда хочется спросить кого-то: зачем, собственно, он живет здесь во дворце, в сущности, никому ненужный и чужой? А что если те самые люди, которые убили его отца, готовят и ему такой же конец? Ну, если не те, то подобные им? Вчера он случайно видел, как резал повар кур. Царей, кажется, режут так же просто. Об убитых государях читывал кое-что цесаревич в книгах, которые приносил ему неосторожный Семен Андреевич Порошин. Его теперь удалили неожиданно от Павла. И мальчику жаль добрейшего Семена Андреевича. К нему иногда можно было забраться на диван и рассказать откровенно о своих думах и сердечных тайнах — обо всех, за исключением одной. Об этой единственной тайне нельзя было говорить ни с кем, даже с Порошиным. А между тем эта ужасная тайна, эта постоянная мысль об убитом отце мучает и терзает Павла. Кто эти люди вокруг него? Не убийцы ли? Вчера подали суп совсем сладкий.

Не отрава ли? Павел не стал есть супа. А Никита Иванович гневался и вывел цесаревича из-за стола. Иногда на цесаревича нападает тоска. Тогда он кривляется и «все голову вниз мотает», точь-в-точь как покойный Петр Федорович. Но такие странные припадки у мальчика бывают редко. Обычно он умеет скрывать свои чувства. Он почтителен к матери и любезен с окружающими его. Однако многие замечают, что между матерью и сыном создались отношения не совсем понятные. Это заметили даже иностранные послы и писали об этом донесения своим государям.

Маленький Павел страшится надменных любимцев императрицы. Они ужасно высокомерны. А когда кто-нибудь из них вдруг станет с ним ласков, как одно время с ним был ласков Григорий Орлов, то это внимание, пожалуй, мучительнее, чем прямая грубость. Этот любовник царицы был особенно внимателен к Павлу как раз в то время, когда у Екатерины родился от него сын, впоследствии граф Бобринский. Этого нельзя было утаить от Павла, рано узнавшего альковные тайны коронованной любострастницы. Сантиментальный и целомудренный мальчик уже стыдился своей развратной матери.

Петр III до конца своих дней оставался ребенком. Это не нравилось его супруге. Павел, напротив, рано созрел и порою казался даже маленьким старичком. И это не нравилось государыне. Петр III был слишком беспечен и все шутил — даже у гроба Елизаветы. Павел, с другими приветливый, смотрел на свою мать странными, требовательными и недоверчивыми глазами, а придраться к нему было трудно, ибо он бьш почтителен и вежлив, и Екатерина не знала, как с ним быть.

Когда Павлу исполнилось четырнадцать лет, решено было учить его государственным наукам. Порошина теперь не было. Главным преподавателем сделался Остер-вальд. Кроме того, Павлу читали курсы Николаи, Лафермьер и Левек — все иностранцы, и с ними Павел не очень ладил. Порошин умел удерживать своего воспитанника от увлечения военным делом, а немцы сами преклонялись перед традициями прусской системы, и Павел заразился той же страстью, как и Петр III. Теперь экзерцирмейстерство и парады стали на первом плане. Екатерина называла это военным дурачеством.

Впрочем, еще при Порошине приходилось Павлу участвовать в военных упражнениях, — например, на маневрах под Красным селом в 1765 году. Мальчуган в это время числился командиром кирасирского полка. Он был в восторге, что на нем кираса, а в руках настоящий палаш. Но тогда все еще было невинно. Павел «на месте баталии, верхом сидя, покушал кренделя» и мирно поехал домой спать в сопровождении своего миролюбивого воспитателя. Теперь четырнадцатилетний Павел чересчур озабочен вопросами военной дисциплины. При Порошине он только мечтал о разных баталиях, воображал себя дюком де-Сен-Клу и располагал армию в Иль-де-Франсе. Все эти мечтания носили фантастический характер и отчасти рыцарский. Случайно пришлось ему прочесть Вертотову «Историю об ордене Мальтийских кавалеров». Это было, как масло в огонь. Мальчишка вообразил себя рыцарем. К несчастию, к четырнадцати годам мечты были уже приурочены к тогдашней действительности, и у Павла явилось пристрастие не к героизму и рыцарству, а к прозаическим и жестоким порядкам прусской солдатчины.

Этому способствовали и политические обстоятельства. В 1768 году наши армии были брошены на юг для войны с Оттоманской портой. Началась Польская кампания, которая закончилась, как известно, разделом Польши. Цесаревичу приносили карты и реляции генералов. Он живо интересовался военными делами. Нашлись и советчики, которые критиковали насмешливо политические планы коронованной женщины. Ему внушали, что он, Павел, как мужчина и государь, мог бы лучше руководить иностранной политикой и военными операциями.

В то время, когда Екатерина и ее фавориты удивляли Европу своей роскошью, превосходным знанием французского языка и умением наслаждаться прелестями счастливой Цитеры, народ задыхался в тисках крепостного права, рекрутчины и произвола судейских. Павлу пришлось и об этом подумать, особливо когда в Москве появилась моровая язва, а потом начался бунт. Павлу казалось, что эти веселящиеся вельможи готовят ему плохое наследство. Ему в это время было шестнадцать.

Царедворцы были тесно связаны с дворянством и с гвардией. Екатерина получила корону с их помощью. Всю жизнь, с первых лет царствования, императрица сознавала свою зависимость от этих привилегированных кругов. Но Павлу были ненавистны избалованные аристократы и распущенные гвардейцы. Они все представлялись ему цареубийцами. Он привык уже критиковать политику Екатерины. Эта политика ему казалась лицемерной. В самом деле, не она ли, императрица, созвала депутатов в «Комиссию для сочинения проекта нового уложения»? Не она ли сочинила для них «Наказ», где излагала с присущей ей самоуверенностью идеи Монтескье и Беккариа? Не она ли мечтала об общем благе и справедливости? Но разве ее поступки соответствовали тем идеям, которые она исповедовала в письмах к Вольтеру? Никогда еще дворянство не пользовалось такими преимуществами, как теперь. Екатерина как будто платила за те услуги, которыми она воспользовалась в 1762 году. И Павел возненавидел дворян. Нет, он будет не на словах, а на деле заботиться об общем благе. Никаких привилегий! Он — законный претендент на престол. Ему не надо ничьих услуг. И ему не придется оплачивать этих титулованных холопов.

Его отец Петр III едва ли уж был так неразумен и плох, как об этом рассказывают фавориты Екатерины. Недаром где-то на Урале воскрес его призрак. Говорят, какой-то смельчак назвал себя императором Петром и двинулся на запад, вербуя своих сторонников и громя дворянские усадьбы. Со странным чувством следил Павел за восстанием Пугачева. Военные отряды, посланные царицей, разбиты и бежали. Крестьяне и казаки идут все дальше и дальше, занимая Поволжье, угрожая отрезать от столицы огромные пространства. О, конечно, это идет вор и разбойник. Но нет ли в этом страшном мятеже справедливого возмездия за убийство «законного» царя, за это окончательное закрепощение народа, за эту безумную расточительность развратных фаворитов?

В это время Никита Иванович Панин, ревностный масон, давал читать Павлу таинственные рукописные сочинения, где доказывалось, что император должен блюсти благо народа, как некий духовный вождь. Император должен быть посвященным. Он помазанник. Не церковь должна руководить им, а он церковью. Эти безумные идеи смешались в несчастной голове Павла с той Детской верой в промысл божий, которую он усвоил с младенческих лет от царицы Елизаветы, мамушек и Нянек, которые лелеяли его когда-то. И вот Павел стал мечтать об истинном самодержавии, которое осчастливит весь народ. Поскорее бы только осуществить свое право!

Нашлись, конечно, люди, которые внушали Павлу, что его час настал. 20 сентября 1772 года был день его совершеннолетия. Многие были уверены, что Екатерина привлечет к управлению страною законного наследника. Но этого, разумеется, не случилось. Павлу пришлось запастись терпением. Он даже признался матери, что дипломат Сальдери соблазнял его немедленно настаивать на его, цесаревича, правах. Гнев Екатерины был велик. А Павел писал в это время покаянные письма своему коварному любимцу, графу Андрею Разумовскому. У Екатерины были свои агенты, которые зорко следили за Павлом, и она прекрасно знала, какой романтический бред о самодержавии владел головой наследника. Трезвая царица решила отвлечь Павла от этих, по ее мнению, сумасбродных идей. Молодого человека надо было женить. Выбор Екатерины остановился на Вильгельмине, дочери ландграфини гессен-дармштадтской. Этому сватовству предшествовали весьма сложные придворные интриги и дипломатическая игра. В конце концов ландграфиня с Вильгельминой и ее сестрами согласились приехать в Петербург.

Ассебург в письме к графу Панину из Дармштадта дал характеристику невесты Павла: «Принцесса Вильгель-мина до сих пор еще смущает каждого… заученным и повелительным выражением лица, которое редко ее покидает…» — «Удовольствия, танцы, парады, общество подруг, игры, наконец, все, что обыкновенно возбуждает живость страстей, не затрагивает ее… Среди всех этих удовольствий принцесса остается сосредоточенной в самой себе…» — «Нет ли сокровенных страстей, которые овладели ее рассудком? Тысячу раз ставил я себе этот вопрос и всегда сознавался, что они недосягаемы для моего глаза…» — «Насколько я знаю принцессу Вильгельмину, сердце у нее гордое, нервное, холодное, быть может, несколько легкомысленное в своих решениях…»

Павла вовсе не посвящали в предварительные переговоры по делу о его, браке. В Любек была отправлена особая эскадра, которая должна была привезти в нашу столицу гессен-дармштадтское семейство. Одним из фрегатов командовал граф Разумовский. Он был всего только на два года старше Павла, но уже успел приобрести немалую опытность. Он учился сначала в Петербурге у Шлецера, потом в Страсбургском университете, а военное свое образование завершил службой в английском флоте. Вернувшись из Англии, он внушил Павлу чрезвычайное расположение к себе. Павел, кажется, не знал одной особенности Разумовского. Этот блестящий молодой граф пользовался необыкновенным успехом у дам, прелестями коих он любил наслаждаться, не считаясь с правилами строгой нравственности. Путешествие от Любека до Ревеля Разумовский совершил на фрегате, где находилась старая ландграфиня со своими дочерьми. По-видимому, он произвел тогда же сильное впечатление на невесту Павла, Вильгельмину.

Павел в свою очередь влюбился в девицу, которая ему предназначалась в жены. Архиепископ Платон, учитель Павла, наставлял ее православию. Она приняла имя Натальи Алексеевны. В августе отпраздновали ее обручение с наследником. То, что Вильгельмина приняла православие, дало повод для острот Вольтеру и Фридриху II. Их веселость разделяла и Екатерина, которая сама, однако, настояла на принятии принцессой церковного вероучения.

Бракосочетание состоялось 29 сентября 1773 года. Среди пышных торжеств и празднеств Павел сохранял любезный и приветливый вид, о чем свидетельствуют иностранные дипломаты. Однако жениха и молодожена волновала какая-то мрачная мысль. Надо было побороть это опасное настроение. У Павла явилась потребность поделиться с кем-нибудь своими чувствами. Он решил, что лучше всех его поймет граф Разумовский. И он тогда же написал ему: «Дружба ваша произвела во мне чудо: я начинаю отрешаться от моей прежней подозрительности, но вы ведете борьбу противу десятилетней привычки и побораете то, что боязливость и обычное стеснение вкоренили во мне. Теперь я поставил себе за правило жить как можно согласнее со всеми. Прочь химеры, прочь тревожные заботы». Однако освободиться от этих тревожных забот и химер не так было легко. Трудно даже понять иногда, где начинается действительность и где сон. Едва окончились празднества по поводу бракосочетания цесаревича, как в Петербурге было получено известие о Пугачевском мятеже. Слухи были так загадочны, что это давало повод для всевозможных сумасшедших проектов, в коих имя Павла называлось неоднократно. Даже Андрей Разумовский, заметив в простом народе расположение к Павлу, будто бы в порыве искренних чувств затеял разговор с цесаревичем о его правах на престол, и Павлу пришлось грозным взглядом принудить дерзкого к молчанию.

Все тревожило Павла — и такие огромные события, как Пугачевский бунт, и такие мелочи, как осколки стекла, случайно попавшие в блюдо сосисок, которое было подано на ужин его высочеству. Павел, разгневанный, пришел к Екатерине и заявил, что дворцовые слуги покушаются на его жизнь.

И вообще все шло не так, как надо. В это время высоко поднялась на государственном небосклоне звезда Потемкина. Это уже был не «дуралей» Орлов и не Васильчиков, человек незначительный, а умный, способный и надменный временщик, презиравший высокомерно бесправного наследника.

По мнению Павла, этот Потемкин ничего не понимал в государственных делах. У него, Павла, есть своя программа. В 1774 году он представил императрице записку — «Рассуждения о государстве вообще, относительно числа войск, потребного для защиты оного, и касательно обороны всех пределов».

Смысл записки был в том, что России надо вести не наступательную, а оборонительную политику. Расширять пределы России нет надобности. Армию надо сократить, но зато подчинить ее строгой регламентации. Надо стремиться к экономии прежде всего. Одним словом, в этой записке была резкая критика екатерининской программы. Императрица поняла тотчас, что ее пути с наследником разошлись окончательно. Она не очень скрывала от него свои чувства. А Потемкин относился с грубой небрежностью к этому юному претенденту на власть.

Сторонники Екатерины презирали Павла. Пугачевский бунт, хотя и задушенный правительством, странным образом напоминал знати о тех требованиях, какие предъявлял Павел. Мятежники как будто перекликались с наследником престола. И Пугачев, и Павел тревожили тень убитого Петра III, приписывая ему добродетели, каких у него, вероятно, вовсе не было. Правда, Павел был в ужасе от побед страшного самозванца, но он доказал впоследствии, что у него к дворянству было не меньше ненависти, чем у этого беглого казака.

Музыка придворных празднеств, шум екатерининских дворцов, звон бокалов и пение кантат — ничто не могло заглушить мятежных воплей, которые доносились до столицы из дебрей Урала и степей Поволжья. Пылали дворянские усадьбы; бежали в панике отряды, руководимые испытанными генералами; передавались бунтовщикам тысячи казаков, крестьян и горожан; находились даже попы и офицеры, присягавшие Пугачеву в надежде, что он отнимет власть у Екатерины… Понадобилось послать Петра Панина и самого Суворова, чтобы они усмирили губернии, охваченные огнем восстания. Павел, быть может, догадывался о смысле этого огромного бунта. Быть может, он понял слова самого Пугачева, сказанные им графу Панину: «Я вороненок, а ворон-то еще летает». 10 января 1775 года отрубили голову тому, кого Пушкин назвал «славным мятежником». Память о нем сохранилась навсегда не только в народе, но и во дворце. И среди услад брачного алькова Павлу мерещились окровавленные головы казненных.

Павел был влюблен в свою жену. Он слепо верил ей. И когда однажды Екатерина, раздраженная честолюбивыми мечтаниями великой княгини, постаралась внушить Павлу недоверие к жене и к его и ее другу А. М. Разумовскому, из этих внушений ничего не вышло. Ему, Павлу, Наталья Алексеевна казалась существом прекрасным и безупречным. Ее дружба с Разумовским была, как он думал, исполнена чувств совершенно невинных и целомудренных. Только в апреле 1776 года, когда после неблагополучных родов она умерла, несчастный Павел убедился, что жена его была любовницей того самого Разумовского, с которым он так доверчиво делился сокровенными чувствами и мыслями. Екатерина нашла в шкатулке покойной письма ее возлюбленного и не утаила их от молодого вдовца.

III

Незадолго до женитьбы цесаревича на Вильгельмине гессен-дармштадтской с ним случилась странная история.

Однажды Павел засиделся до поздней ночи со своими Друзьями, разговаривая и куря трубку. Светила ярко луна, и он решил прогуляться по Петербургу инкогнито в обществе князя Куракина. Была ранняя весна. Тени ложились по земле длинные и густые, а воздух был пронизан стальным, прохладным сиянием.

Князь Куракин, не замечая меланхолии Павла, шутил насчет запоздавших прохожих. Петербург был, как всегда, Таинственный и прекрасный. Дворцы Растрелли и Гваренги казались в эту лунную ночь волшебным сном, ни с чем не сравнимым.

При повороте в одну из улиц, где мощные гранитные стены были неожиданно похожи на призрачные декорации, Павел заметил на крыльце одного дома высокого и худого человека, завернутого в плащ вроде испанского, в военной, надвинутой на глаза шляпе. Он, казалось, поджидал кого-то и, как только молодые люди миновали его, он вышел из своего убежища и подошел к Павлу с левой стороны, не говоря ни слова. Невозможно было разглядеть черты его лица, только шаги его по тротуару издавали странный звук, как будто камень ударялся о камень. Этот спутник показался Павлу не совсем обыкновенным. Он шел рядом, почти касаясь цесаревича, и Павел почувствовал, как остывает его левый бок, как будто он прислонился к глыбе льда.

Павла охватила дрожь и он, обернувшись к Куракину, сказал:

— У нас странный спутник.

— Какой спутник? — спросил Куракин.

— Вон тот, что идет слева и стучит каблуками.

Но Куракин никого не видел.

Зато Павел не сомневался в том, что его преследует кто-то. Цесаревич стал внимательно рассматривать незнакомца. Павел заглянул к нему под шляпу и встретил взгляд, который покорил и очаровал его.

Павел дрожал не от страха, а от холода. Какое-то странное чувство овладевало им и проникало в сердце. Ему казалось, что кровь у него стынет.

Вдруг из-под плаща раздался глухой и грустный голос:

— Павел!

Цесаревич невольно откликнулся, удивляя Куракина:

— Что тебе нужно?

— Павел, — повторил тот. — Бедный Павел! Бедный государь!

— Слышишь? — спросил цесаревич Куракина.

Но и на этот раз Куракин ничего не слышал.

А спутник продолжал говорить Павлу:

— Не увлекайся этим миром. Тебе недолго в нем жить, Павел.

Молодые люди вышли на площадь около Сената.

— Прощай, Павел, — сказал незнакомец, — ты меня снова увидишь здесь…

И Павел тотчас узнал орлиный взор, смуглый лоб и строгую улыбку прадеда.

Они стояли как раз на том месте, где по воле Екатерины воздвигнут был впоследствии Фальконе памятник Великому Петру.

Сам Павел придавал своей галлюцинации особый смысл и был уверен, что видение не было случайной игрой больного воображения. Однажды, будучи за границей, он рассказал о своем видении. Этот рассказ летом 1782 года был записан баронессой Оберкирх. Он дал серьезный повод предположить, что голова бедного наследника не в порядке, что рано или поздно на российский престол взойдет безумец.

Надо сказать, что во время этой фантастической прогулки по лунному Петербургу Павел был уже причастен к тайнам масонства. Масоном был и его спутник Куракин. Суеверие великого князя и трезвость его друга легко мирились с тогдашней практикой «вольных каменщиков». В ложах не было строгой идейной дисциплины: позволялось мыслить, покорствуя личным склонностям. Суть дела была в одном — в отрицании материализма, с одной стороны, и в соперничестве с христианской церковью — с другой. Очевидно, митрополит Платон сознательно или невольно уступил своего воспитанника Н. И. Панину, который был, как известно, влиятельный масон. И. В. Лопухин даже восхвалял в стихах графа Панина за то, что он ввел Павла в сообщество иллюминатов:

Кроме того, Павел, следуя примеру Петра II, весьма чтил Фридриха Великого, который покровительствовал масонам. Из Пруссии получались масонские книги и Рукописи. Их жадно читал цесаревич, в надежде, что он познает истину. Братья-масоны внушали между прочим мечтателю, что его будущее самодержавие провиденциально, что он, как посвященный, будет возглавлять не только государство, но и церковь. Эти идеи не казались Павлу жалким бредом. Он с ужасом смотрел на свою коронованную мать, которая, по его представлению, кощунственно владела престолом. Безбожница! Она смеялась над святыней. Нет, он, Павел, будет молиться часами перед иконами. Ему не приходило в голову, что братья-масоны лишь до поры до времени терпят его суеверие; он не догадывался, что именно из масонских кругов выйдут не в далеком будущем те самые «якобинцы», которых он впоследствии считал врагами рода человеческого.

Сухой, ясный и насмешливый ум Екатерины не позволял ей отнестись к масонству с доверием и сочувствием. Она изучила масонскую литературу и сочинила на брать-ев-каменщиков три сатирические комедии. Впрочем, наступили дни, когда ей пришлось бороться с вредным, по ее мнению, сообществом иными средствами — арестами и ссылками. Расправа с Новиковым всем известна. Сами масоны объяснили эти кары тем, что были установлены следствием сношения Новикова с цесаревичем. Преступность этих связей в глазах Екатерины усугублялась еще близостью Павла к дипломатическим агентам Берлина. Иллюминаты возлагали надежды на Павла. В московском издании «Магазин свободно-каменщической» имеются следующие вирши, обращенные к Павлу:

История не оправдала масонского оптимизма. Павлу слишком долго пришлось ждать престола, и он занял его сорока двух лет, с душой уже помраченной и больной. Впрочем, масонские вожделения были не лучше странных идеалов безумного самодержца.

IV

Екатерина решила утешить обманутого и оскорбленного вдовца. С обычной фривольной игривостью она писала Гримму, как она ловко повела дело и убедила цесаревича в необходимости жениться. Она подыскала ему невесту. Это была виртембергская принцесса, София-Доротея, внучатая племянница Фридриха II, который сочувствовал этому браку. Софии-Доротее, принявшей в православии имя Марии Федоровны, суждено было сыграть немалую роль в жизни Павла.

Эта юная принцесса, миловидная и сантиментальная, воспитанная в духе Руссо, отличалась характером доверчивым и нежным. Павел встретился с нею в Берлине, где Фридрих И, несмотря на свойственную ему скупость, чествовал русского наследника престола с необыкновенной пышностью. Хитрый король готовил себе будущего могущественного союзника. Павел был польщен. Невеста ему понравилась.

«Мой выбор сделан, — писал он Екатерине. — Препоручаю невесту свою в милость вашу и прошу о сохранении ее ко мне. Что касается до наружности, то могу сказать, что я выбором своим не остыжу вас; мне о сем дурно теперь говорить, ибо, может быть, я пристрастен, но сие глас общий. Что же касается до сердца ее, то имеет она его весьма чувствительное и нежное, что я видел из разных сцен между роднею и ею. Ум солидный ее приметил и король сам в ней, ибо имел с ней о должностях ее разговор, после которого мне о сем отзывался; не пропускает она ни одного случая, чтобы не говорить о должности ее к вашему величеству. Знания наполнена, и что меня вчера весьма удивило, так разговор ее со мной о геометрии, отзываясь, что сия наука потребна, чтобы приучиться рассуждать основательно. Весьма проста в обращении, любит быть дома и упражняться чтением или музыкою, жадничает учиться по-русски, зная, сколь сие нужно»…

Сантиментальная принцесса влюбилась в Павла не менее, чем он в нее. Она так же, как и он, изливает свои взволнованные чувства в письмах к родным и подругам. Что касается до знаменитого прусского короля, то он, угождая Павлу и его державной матери, по-видимому, не утратил, однако, своей наблюдательности и скептицизма. В его исторических опытах имеются следующие любопытные строки, относящиеся к Павлу: «Он показался гордым, высокомерным и резким (alder, haut et violent), что заставило тех, которые знают Россию, опасаться, чтобы ему не было трудно удержаться на престоле, на котором, будучи призван управлять народом грубым и диким (dure et feroce), избалованным к тому же мягким управлением нескольких императриц, он может подвергнуться Участи, одинаковой с участью его несчастного отца».

Холодный рационалист, но зоркий соглядатай душ и сердец, Фридрих II как будто угадал судьбу Павла. Это предвидение тем более замечательно, что цесаревич вовсе не на всех производил такое мрачное впечатление. Некоторые мемуаристы восхищаются внешностью и характером великого князя. Мария Федоровна в числе этих панегиристов: «Великий князь, очаровательнейший из мужей, — писала она подруге своего детства, — кланяется вам. Я очень рада, что вы его не знаете, вы не могли бы не полюбить его, и я стала бы его ревновать. Дорогой мой муж — ангел. Я люблю его до безумия». Вот какие чувства внушил женщине Павел Петрович. Но сам он сознавал особенности своего характера. В интереснейшем письменном «наставлении», которое он приготовил и вручил своей невесте, есть, между прочим, следующее предупреждение: «Ей придется прежде всего вооружиться терпением и кротостью, чтобы сносить мою горячность и изменчивое расположение духа, а равно мою нетерпеливость». Он мог бы прибавить и еще кое-что о странностях своего характера. По-видимому, вскоре он и сделал это. Павел признался своей возлюбленной, что его душа наполнена призраками, которые внушали ему ужас. Он, великий князь, любезен и приветлив; иным он кажется остроумным и добродушным; у него есть царственная самоуверенность и свой собственный стиль; но за этой маской таится слепой и мучительный страх. Чего он боится? О, разве мало привидений вокруг него! Разве по ночам не стоит перед ним загадочный мертвый Петр III, как будто призывая его, Павла, к отмщению? Разве не мерещится ему красивое, холодное и непонятное лицо покойной великой княгини Натальи Алексеевны, чьи ноги он целовал, не подозревая, что она отдается бесстыдному ловеласу Разумовскому? А разве не страшно живое и как будто светлое, как будто открытое, как будто милостивое лицо императрицы Екатерины? Разве эта самодержавная властительница его судьбы не ужаснее всех покойников? Что у нее на уме, у этой великолепной царицы? Не грозит ли ему, Павлу, такая же участь, какая постигла Иоанна Антоновича или Петра Федоровича?

«Богу известно, каким счастьем представляется для меня вскоре принадлежать вам, — писала Павлу невеста, — вся моя жизнь будет служить вам доказательством моих нежных чувств, да, дорогой, обожаемый, драгоценнейший князь, вся моя жизнь будет служить лишь для того, чтобы явить вам доказательства той нежной привязанности и любви, которые мое сердце будет постоянно питать к вам. Покойной ночи, обожаемый и дорогой князь, спите хорошо, не беспокойтесь призраками (n’ayez pas des fantomes), но вспоминайте немного о той, которая обожает вас».

«Не беспокойтесь призраками»! Легко давать такие советы, но как их исполнить? Удалить призраки не в нашей власти. Они преследуют больную душу. Напрасно несчастный мечтает освободиться от этих видений. А у Павла жизнь складывалась так, что он с каждым годом становится все более и более мнительным и подозрительным. Для его подозрительности были серьезные основания. При первом знакомстве с Марией Федоровной Екатерина оказала ей свое внимание и расположение. Под первым впечатлением от этой встречи у властолюбивой императрицы явилось желание обласкать и очаровать молодоженов. У них состоялся ряд свиданий, на коих Екатерина держала себя, как нежная мать. Павел, со свойственной ему экспансивностью, тотчас же откликнулся на милостивое дружелюбие царицы. Но эта идиллия недолго продолжалась. Главное, — у Екатерины и Павла были различные вкусы. В Павле проснулись те самые интересы и настроения, какие были характерны для Петра III, — симпатии к Пруссии, восхищение ее порядками и военной дисциплиной. Политическая программа вытекала из этих увлечений мнимой гармонией прусской государственности.

Павлу не хотелось расширять пределы Российской империи. Ему хотелось сосредоточить ее силы, замкнуть их в рамки существующей территории, привести в порядок весь этот громоздкий хаос запутанных дел и отношений. А у Екатерины были другие планы. Ей была нужна великолепная панорама империи-победительницы, империи-завоевательницы. Отсюда ее войны на юге, борьба с Оттоманской портой, с Польшей и невольная война с Швецией. В то же время ей нужно было кокетничать с Европой своим либерализмом. У нее была потребность переписываться с Гриммом, с Вольтером, со всеми знаменитостями, занимавшими воображение европейских салонов. У Павла были другие корреспонденты. Из Берлина, из Швеции, из Москвы он получал тайно письма и сочинения масонов; они старались внушить ему особые понятия о самодержавной власти, которая рано или поздно должна была перейти в его руки. Об этих сношениях подозревала Екатерина. Она понимала, что с ее смертью, если Павел взойдет на престол, вся ее государственная программа будет уничтожена в первые же дни его правления.

И она задумала отстранить Павла от престола. И он об этом догадывался. Но, кажется, это решение императрицы и опасения Павла созрели не сразу. Благосклонная мать и почтительный сын, таившие друг от друга взаимную ненависть и презрение, как будто все старались убедить самих себя и других, что еще возможен мир, возможно уладить столкновения.

Жизнь Павла протекала в семейном быте, в политическом бездействии, не лишенном, однако, острого и враждебного внимания к государственным делам. Своими мрачными впечатлениями от политики Екатерины он откровенно делится с Н. И. Паниным, и они единодушно осуждали большой двор, где, по выражению Павла, «боятся нестрашного и смеются несмешному». Весной 1777 года великая княгиня забеременела. Осенью пришлось переехать в Зимний дворец, покинув Павловск, который был подарен Екатериной молодым супругам. Они уезжали в меланхолии, как будто предчувствуя, что там, в Петербурге, их ожидает что-нибудь недоброе. В самом деле, в эту осень постигло столицу ужасное бедствие: приезд великокняжеской четы совпал с самым страшным в летописях Петербурга наводнением. Суеверный Павел в ужасе смотрел на огромные пасти волн, готовые поглотить все на их пути. Ему казалось, что эта темная стихия угрожает безбожному городу, мстя за преступления коронованных убийц.

Едва потускнело в душе Павла мучительное впечатление от буйства непокорной Невы, как на его долю выпало новое испытание. На этот раз в нем был оскорблен не почтительный сын, не ревнивый любовник, не претендент на престол, а муж, отец и семьянин. Когда 12 декабря 1777 года родился в семье цесаревича столь желанный им сын Александр, этот младенец был по требованию императрицы отнят от матери и отца и отдан на попечение особых воспитательниц, назначенных Екатериной. В известные сроки разрешалось Марии Федоровне навещать ребенка, но ни ей, ни Павлу не доверяли воспитание будущего императора. Екатерина, очевидно, тогда уже рассчитывала подготовить ребенка к судьбе престолонаследника. Так отняты были от родителей все их дети — Александр, Константин, Николай. Той же участи подверглись и дочери Павла. Он должен был покорствовать, стиснув зубы, затаив мучительное чувство. Одного этого испытания было бы достаточно для того, чтобы потерять душевное равновесие. И Павел все менее и менее владел собой.

В 1780 году политика Екатерины определилась очень твердо. Русское правительство порвало связь с Пруссией и сблизилось с Австрией. С таким направлением нашей дипломатии Павлу трудно было мириться. Но Екатерина была непреклонна. В конце 1781 года, в связи с новой политической программой, у Екатерины явился план отправить великокняжескую чету за границу. Согласно ее программе, Павел должен был посетить Австрию, Италию и Францию. Берлин, о котором мечтал Павел, в маршрут цесаревича не вошел. И на этот раз Павел повиновался, не посмев настаивать на свидании с Фридрихом II.

Павел путешествовал под именем князя Северного. Европейские дворы встречали Павла с таким почетом, какого он не знал у себя в России. Это льстило ему и волновало его честолюбивое сердце. А между тем в Европе многие сознавали, как странно и двусмысленно положение великого князя. В придворном Венском театре предполагалось поставить «Гамлета», но актер Брокман отказался играть, сказав, что, по его мнению, трудно ставить на сцене «Гамлета», когда двойник датского принца будет смотреть спектакль из королевской ложи. Император Иосиф был в восторге от проницательности актера, и представление шекспировской трагедии не состоялось.

Из Вены Павел с женой поехал в Италию. Он посетил Венецию, Падую, Флоренцию, Болонью, Анкону, Рим, Неаполь. В Неаполе он встретился с обольстителем своей первой жены. Разумовский был там нашим послом. В это время он находился в связи с королевой неаполитанской. Рассказывают, что, увидев своего оскорбителя, Павел будто бы обнажил шпагу и предложил ему поединок, который не состоялся благодаря вмешательству свиты. В Риме у Павла было несколько свиданий с Пием VI. Во Флоренции в страстном порыве Павел не удержался от резких порицаний екатерининских фаворитов. Путешественники побывали в Ливорно, Парме, Милане и Турине. Оттуда через Лион князь Северный со свитой поехал в Париж.

Это был канун Большой Французской Революции.

V

Совершая свою поездку от Лиона до Парижа, будущий император России не мог не видеть резких контрастов сельской жизни. Пышные шато дворян, епископов, откупщиков и нищие, крытые соломой хижины крестьян и фермеров красноречиво говорили о том, что не все благополучно в этой «прекрасной Франции». Правда, глаз будущего властелина мог уже привыкнуть к подобным контрастам и в тогдашней России, но там многомиллионное население дремало и лишь изредка дико кричало в кошмарном сне какой-нибудь пугачевщины. Здесь, во Франции, мятежи стали явлением обычным и вошли в традицию. В одной Нормандии, — как точно сообщил один кавалер Павлу, — бунты из-за хлеба отметили собою ряд лет — 1725, 1737, 1739, 1752, 1764, 1765, 1766, 1767, 1768 и так далее и так далее. Чем ближе к дням короткого Капета, тем чаще вспыхивали эти огни, освещавшие сумерки обреченной на гибель ветхой государственности.

Когда Павел со свитой останавливался в городах и селениях, к его удовольствию он ни в чем не чувствовал недостатка. Он был окружен комфортом, который казался глазевшим на него крестьянам непростительной роскошью и бесстыдной расточительностью. Крестьяне не могли думать иначе. Как раз в этом году в равнине Тулузы они не ели ничего, кроме маиса, и то в небольшом количестве; в других местностях сельскому населению приходилось еще хуже — даже каштаны и гречиха считались лакомством. В Лимуссене питались репой; в Оверни — смесью ячменя и ржи. Крестьяне почти не видели хорошего пшеничного хлеба.

Павел, интересовавшийся армией прежде всего, не мог не обратить внимания на то, что из девяноста миллионов, которые тратила казна Людовика XVI на содержание армии, сорок шесть шло на офицеров и лишь сорок четыре на солдат. Если принять во внимание, что на каждого офицера приходилось до пятидесяти и более нижних чинов, то становится очевидной безобразная несправедливость в распределении государственных средств. Павлу казалось, что система эта напоминает порядки Екатерины. В народе слагались легенды, также иногда похожие на наши российские мифы о народном царе. Этими легендами охотно пользовались во время мятежей, приписывая королям то, что у нас мужики приписывали царю. «Крестьяне все время говорят, что у нас грабежи и разрушения, которые они учиняют, соответствуют желанию короля».

«В Оверни крестьяне, сжигающие замки, выказывают большое отвращение к подобному плохому обращению «с такими хорошими господами»: они ссылаются на то, что ничего не поделаешь, — «приказ непреклонен и они имеют уведомление, что его величество так хочет». Лет через десять легенда о народолюбивом короле была разоблачена; но тогда еще пользовались ею, крича: «Долой подати и налоги! Долой привилегированных!» «Грабили магазины, рынки, замки, сжигали списки недоимщиков, счетные книги, думские архивы, помещичьи библиотеки, монастырские пергаменты — все подлые бумаги, которые создают повсюду несчастных и угнетенных».

Впрочем, Павел об этом скорее мог догадаться, чем точно знать. Пестрая и великолепная панорама аристократической и придворной жизни искажает перспективу истории. Королева Мария-Антуанета, граф д’Артуа, госпожа де-Ламбаль, Полиньяк, герцоги, маркизы и кавалеры ему не представлялись в виде кровожадных вампиров, какими рисовала себе их парижская толпа, состоявшая отчасти из провинциальных неудачников, тщетно искавших счастья в столице.

При въезде в Париж Павел не мог, однако, не заметить, как роскошны золотые экипажи коронованных особ и знати и как нищи и грязны улицы, где за отсутствием тротуаров несчастные пешеходы рискуют головой; дворяне любили бешено гнать своих лошадей, давя народ. В это время в салонах говорили о правах человека, с наслаждением читали Вольтера, смеялись вместе с веселыми кардиналами над суеверием отцов, цитировали Дидро, вздыхали над Руссо, декламировали непристойные стихотворные повести Лафонтена. Предчувствовало ли это привилегированное общество свою гибель?

В начале мая великокняжеская чета приехала в Париж. В первый же день Павел инкогнито присутствовал на торжественной мессе и видел процессию кавалеров святого Духа. Он был очарован великолепием Версаля. Представляясь королю, он сумел сказать любезные слова, не теряя Достоинства, на что застенчивый Людовик XVI отвечал не слишком складно. Мария-Антуанета была в восторге от визитов Павла и его жены.

Торжества и празднества шли неизбежной вереницей по случаю их приезда. Слушали оперу в волшебной зале Версальского театра, участвовали в блестящем празднике в Малом Трианоне. «Графиня Северная имела на голове маленькую птичку из драгоценных камней, на которую едва можно было смотреть: так она блистала. Она качалась на пружине и хлопала крыльями по розовому цветку»… Сад был чудесно иллюминован. Потом был бал в Зеркальной галлерее Версаля, расписанной Лебреном. Роскошь этого бала была необычайна. Павел говорил остроты, которые передавались из уст в уста. На другой день был смотр французской гвардии на Марсовом поле. Потом устроена была поездка в Шантильи, где гостей чествовал принц Кондэ. Здесь не любили вольтерьянцев. Вольнодумцы чувствовали себя лучше в Пале-Рояле. В Шантильи после спектакля ужинали на острове Любви, а на другой день охотились на оленей.

Возвращаясь из королевско-аристократического дворца Кондэ, Павел и Мария Федоровна посетили могилу Руссо в Эрменонвиле, очевидно, не подозревая, что они преклоняют свои колени перед тем самым философом, которого в это время благоговейно читал Робеспьер.

Павла и его жену угощали пирами и балами каждый день, между прочим, граф д’Артуа и граф Прованский. Ни Павел, ни эти графы не предвидели, что они встретятся при совершенно иных обстоятельствах: принц Кондэ, граф д’Артуа и граф Прованский спустя несколько лет бежали от огня революции и нашли убежище в России, выпросив субсидии и покровительство у Павла Петровича.

Цесаревич удивлял парижан знанием французского языка и французской культуры. Гримм рассказывал, что, посещая мастерские художников, русский принц обнаружил тонкий вкус и немалые знания. Он осмотрел Академию, музеи, библиотеки и всевозможные учреждения, всем интересуясь. Бомарше читал ему еще ненапечатанную тогда «Свадьбу Фигаро». Поэты подносили ему груды мадригалов и од.

И вот в разгар этих торжеств и успехов Павел неожиданно получил от Екатерины грозное письмо. Оказывается, была перехвачена переписка наперсника Павла, князя Куракина, с Бибиковым, который в своей корреспонденции отзывался неуважительно об Екатерине и ее фаворитах.

Слухи о неладах императрицы с наследником дошли до Людовика XVI, и король однажды спросил Павла, имеются ли в его свите люди, на которых он мог бы вполне положиться. На это Павел ответил с присущей ему выразительностью: «Ах, я был бы очень недоволен, если бы возле меня находился хотя бы самый маленький пудель, ко мне привязанный: мать моя велела бы бросить его в воду, прежде чем мы оставили бы Париж».

8 июня Павел уехал из столицы Франции. Маршрут дальнейшего путешествия был таков: Орлеан, Тур, Анжер, Лилль и Брюссель. Более месяца Павел и его жена наслаждались семейным счастьем в Этюпе около Монбельяра, где жили родители Марии Федоровны. В Россию они возвратились через Вену, минуя по приказанию императрицы опасный Берлин. Они прибыли в Петербург 20 ноября 1782 г.

Глухая вражда императрицы и Павла продолжалась. Бибиков был сослан. Такой же участи в более мягкой форме подвергся Куракин. Умер Никита Иванович Панин. Цесаревич, лишенный друзей и сочувствующих, был окружен враждебными интригами, и для его мнительности было слишком много поводов. Он был даже удивлен, когда 12 мая 1783 года, после присоединения Крыма, Екатерина удостоила его серьезной беседы по вопросам международной политики. Павел отметил это в своем дневнике, как «доверенность ему многоценную, первую и удивительную».

Вскоре у Марии Федоровны родилась дочь Александра, и Екатерина подарила по этому поводу цесаревичу «мызу Гатчино». Она была куплена у наследников бывшего любовника царицы, знаменитого своей веселостью Григория Орлова, который умер, однако, как многие весельчаки, в припадках дикой меланхолии. Политический разговор Екатерины с Павлом и ее дар — Гатчина были последними ее милостями сыну.

Наступает тринадцатилетний «гатчинский» период жизни Павла. Здесь созрели окончательно политические идеи будущего императора; здесь определился его характер; здесь он создал своеобразный и мрачный быт; здесь душа его, уже отравленная ревнивыми мечтами о власти, ничем неограниченной, заболела страшным недугом.

Екатерина зорко следила за отстраненным от власти Павлом. Ее любимый внук Александр был окружен новыми воспитателями и учителями. Среди них был швейцарский вольнодумец Фридрих Лагарп. И этот воспитатель, как и все прочие, был назначен императрицей без ведома Павла. Было очевидно, что престол не ему предназначался. С цесаревичем вовсе не считались. Но Павел не мог с этим примириться. В письмах к графу Н. П. Румянцеву его сетования похожи на вопль: «Тридцать?лет без всякого дела!» Чтобы чем-нибудь занять себя, Павел стал настоящим гатчинским помещиком. В этом хозяйстве, однако, был свой стиль — «павловский стиль». Гатчина и Павловск — резиденции великокняжеской четы — остались до наших дней, несмотря на новые планировки и перестройки, памятниками эпохи Павла. В Павловске преобладал вкус Марии Федоровны, в Гатчине — Павла. Впрочем, муж и жена, по-видимому, искали художественного компромисса, и это выразилось в некотором эклектизме зодчества и интерьеров. В Павловске работали замечательные мастера — Камерон, Гваренги, Бренна, Скотти, Гонзаго, Баженов… Но Екатерина была скупа, когда денег просил Павел. Поэтому зодчие и художники были связаны экономией. От этого великолепные замыслы казались странными и смешными, как, например, псевдороманская крепость Бип. Зодчий Бренна по воле Павла построил в Павловске средневековую крепость с донжоном, с остроконечными башнями, со всеми грозными атрибутами воинственной эпохи, но эта постройка, благодаря своему малому масштабу, производит впечатление игрушечное и комическое. Бедный Павел! Будучи взрослым и зрелым человеком, он играл роль самодержавця в своем небольшом поместье, как мальчики играют, забавляясь ненастоящими крепостями и ненастоящими армиями.

И Павел создал в Гатчине свою особую армию. Сначала она состояла всего лишь из восьмидесяти человек. Ими командовал капитан Штейнверг, которому были известны все тайны и тонкости экзерцирмейстерства Фридриха II. Впрочем, с каждым годом эта игрушечная армия увеличивалась благодаря настойчивости Павла. Введена была та военная дисциплина, какая применялась в Пруссии. Вся эта затея напоминала Екатерине военные увлечения ее покойного супруга, но она не считала возможным отнять у Павла его забаву. Императрица не угадала в гатчинской армии той военной и политической идеи, которая надолго определила судьбу нашей государственности. Эта идея пережила безумного императора. Она пережила и самого вдохновителя этой идеи — Фридриха Великого, который умер в 1786 году. С ним Павел находился в постоянных сношениях вплоть до его смерти, о чем Екатерине неизменно доносили ее агенты.

1788 год был годом испытания для России. Нашему правительству пришлось вести две войны — с Оттоманской портой и с Швецией. Павел решился просить Екатерину о позволении отправиться на театр военных действий. Императрица, боясь столкновения Павла с Потемкиным, не разрешила ему ехать в южную армию. Павел отправился на север, где немедленно поссорился с главнокомандующим Мусиным-Пушкиным. Ему только однажды удалось побывать под огнем неприятеля. Кампания окончилась для нас благоприятно. Павел был отозван Екатериной до окончания военных действий, ибо ему самому пришлось уведомить императрицу, что неприятельские генералы пытались вести с ним, Павлом, переговоры, минуя петербургское правительство. Этого, конечно, Екатерина не могла потерпеть.

О военных подвигах Павла Екатерина отзывалась насмешливо. Он даже не получил Георгиевского креста, на который он имел право рассчитывать.

Снова поневоле уединившись в Гатчине, Павел занялся формированием своей маленькой армии. Теперь у него было уже около двух тысяч солдат; были орудия; был даже игрушечный флот. Люди, правда, были живые, не игрушечные, но маршировали они, как заведенные автоматы. Одеты они были на прусский манер, все в париках с косами, усыпанных мукой. На улицах Гатчины стояли прусские полосатые будки. И на гауптвахтах наказывали солдат совершенно так же, как в Берлине — немилосердно и педантично. Зато кормили солдат изрядно, и офицеры не смели обижать нижних чинов зря, без нарушения дисциплины. Найти офицеру эту среднюю линию поведения — быть строгим и в то же время не давать повода для жалоб, на что все солдаты имели право, было не так-то легко. Воспитывался особый тип гатчинского служаки — покорного царского раба и жестокого фронтовика. Идеальным типом такого офицера был Алексей Андреевич Аракчеев, любимец Павла, злой гений Александра.

Надо представить себе лицо или маску Аракчеева, ибо сам Павел без этого спутника не вполне понятен и выразителен. В своих записках Н. А. Саблуков оставил для потомства портрет будущего временщика: «По наружности, — пишет мемуарист, — он походил на большую обезьяну в мундире. Он был высок ростом, худощав и жилист; в его складе не было ничего стройного, так как он был очень сутуловат и имел длинную тонкую шею, на которой можно было изучить анатомию жил и мышц. У него были большие мясистые уши, толстая безобразная голова, всегда наклоненная в сторону. Цвет лица его был нечист, Щеки впалые, нос широкий и угловатый, ноздри вздутые, Рот огромный, лоб нависший. Наконец, у него были впалые серые глаза, и все выражение его лица представляло 2** странную смесь ума и лукавства. Будучи сыном мелкопоместного дворянина, он был принят кадетом в кадетский корпус, где он настолько отличился своими способностями и своим прилежанием, что вскоре был произведен в офицеры и назначен преподавателем геометрии; но он оказался таким тираном в обращении с кадетами, что вскоре был переведен в артиллерийский полк»…

Оттуда он попал в Гатчину.

Павел полюбил его. Почему? Кажется, будущий император дорожил им прежде всего потому, что в этом верном рабе он чувствовал какую-то опору. В Аракчееве был какой-то трезвый реализм, которого не было в Павле. А «реализм» так был нужен безумному цесаревичу, который изнемогал в тщетной борьбе с призраками. Почти все мемуаристы говорят об этом бреде Павла. Так и Ф. В. Ростопчин в письме к графу С. Р. Воронцову говорит о том, что Павел постоянно не в духе, ибо голова его «наполнена призраками». Иностранцы также обращали внимание на странности великого князя. Сегюр, например, в своих мемуарах пишет: «Павел желал нравиться; он был образован, в нем замечалась большая живость ума и благородная возвышенность характера… Но вскоре, — и для этого не требовалось долгих наблюдений, — во всем его облике, в особенности тогда, когда он говорил о своем настоящем и будущем положении, можно было рассмотреть беспокойство, подвижность, недоверчивость, крайнюю впечатлительность, одним словом, те странности, которые явились впоследствии причинами его ошибок, его несправедливостей и его несчастий…» «История всех царей, низложенных с престола или убитых, была для него мыслью, неотступно преследовавшей его и ни на минуту не покидавшей его. Эти воспоминания возвращались, точно привидение, которое, беспрестанно преследуя его, сбивало его ум и затемняло его разум». Эти впечатления относились к 1785 году.

Спустя четыре года, возвращаясь во Францию, где его ждали события Большой Революции, этот дипломат провел в Гатчине у цесаревича два дня. Наблюдательный француз заметил в Павле те противоречия, которые изумляли и других современников, — любезность, остроумие, образованность и в то же время высокомерие, небрежность, деспотизм и, главное, мнительность, похожую на болезнь души. Француз угадал и причину этой душевной неуравновешенности Павла. Цесаревич изнемогал от страха. «Печальная судьба его отца пугала его, он постоянно думал о ней, то была его господствующая мысль…»

VI

Павел внимательно следил за тем, что происходило во Франции. Когда в 1789 году он узнал о разрушении Бастилии, о «Декларации прав человека и гражданина», о походе черни на Версаль, его разум отказывался верить в реальность этих событий. Не дурной ли это сон? Еще так недавно он сидел в Версале за интимным ужином с Людовиком и его женой, которую буйные парижане называют теперь подлой австриячкой. Павел живо представил себе этого застенчивого и, как ему казалось, добродушного человека, с большим носом, полными губами и короткой шеей, о котором ораторы говорили теперь как о тиране. И эта Мария-Антуанета! Он вспомнил почему-то, как она произносила французские фразы с едва заметным немецким акцентом… И эта женщина, оказывается, — предмет ненависти всей нации. В чем дело? Правда, в воображении Павла предстала тотчас же толпа голодных оборванцев, которую он видел однажды около Пале-Рояля и которая показалась ему дикой и страшной, но эти санкюлоты, вероятно, сами виноваты в своей нищете. Добрая половина их — порочные пьяницы. Во всяком случае, не лилии Бурбонов повинны в нищете народа. Впрочем, Павел не мог уже рассуждать последовательно и здраво. Ему казалось, что дело вовсе не в банкротстве страны, не в нищете, не в привилегиях, а в чем-то ином. Восстали темные дьявольские силы, которые посягают на священное право монархов. Об этих таинственных прерогативах верховной власти было обстоятельно и убедительно написано в масонских книгах, которые он получал от Плещеева, Панина, прусского принца Генриха, шведского короля Густава III и прочих магистров и мастеров братства. По теперь до Павла дошли странные вести, которые сводили его с ума. Ему стало известно, что будто бы страшные якобинские клубы инспирированы были масонами, чем смысл и тайна этих безобразных противоречий? Не стал ли он сам и его коронованные друзья жертвой Декой интриги? Может быть, масоны руководятся теми же правилами, что и последователи святого Игнатия Лойолы, которые не брезгуют всякими средствами для своей единой цели. Масоны внушили Павлу, что христианская церковь отстала от просвещенного века, что религиозные истины хранятся в тайном учении, которое мудро согласуется с духом времени, что он, Павел, как будущий самодержец, выше епископов и соборов. Эта идея нравилась Павлу.

Но вот, однако, всемогущие масоны не могут или не хотят спасти державного Бурбона. Значит, им все равно — монархия или якобинская власть, только бы изничтожить страшную соперницу — церковь. Надо или убить ее вовсе, как хотят якобинцы, или поставить над ней иную, самодержавную императорскую власть и лишить ее свободы. Так бредил Павел.

Совсем по-иному рассуждала Екатерина. Эта поклонница Вольтера, эта холодная разумница вовсе не склонялась к романтическим бредням, не интересовалась таинственным смыслом событий. Ей не приходило в голову отрицать революцию по существу. В самом деле, не сама ли императрица весьма трезво и точно толковала о правах человека? Какие там высокие санкции, когда не только земные, но и небесные святыни пора сдать в архив! Такой способ рассуждать никак не мог понудить Екатерину противополагать что-либо принципиальное революционным идеям. Зато у нее явились в душе серьезные аргументы против революции в плане практическом. Ей решительно не пришлась по вкусу якобинская тактика. Она вдруг сообразила, что идеи идеями, но, — как она любила выражаться, — «своя сорочка ближе к телу». Одним словом, если Бурбонам надо пасть, пусть падут, а ей, русской царице, есть еще соблазн поцарствовать. У нее возражения были тактические. Революция, мол, уместна при известном уровне цивилизации, при условии, если абсолютизм оказался непросвещенным и упрямым, но в России все наоборот: правительство весьма просвещенное, а народ еще не успел прочесть энциклопедистов и не заинтересовался Руссо. Надо сначала его обучить по-французски, но, к сожалению, для этого не хватает парижан и денег. И она раздавала тысячи и десятки тысяч этих неучей своим любовникам.

«Пугачеву я дала хороший урок, — думала она, — он из могилы не встанет. Авось в мое царствование второй не явится».

Однажды, когда Павел в ее присутствии, читая французские депеши, воскликнул в негодовании: «Я бы давно все прекратил пушками!», Екатерина спокойно заметила: «Vous etes une bete feroce! Или ты не понимаешь, что пушки не могут воевать с идеями?»

Это было сказано, по-видимому, с совершенной искренностью и полной убежденностью.

Она была убеждена, как Робеспьер, что истина вся целиком открыта, примерно, к середине XVIII века. Они разошлись только в практическом применении этой истины. Прозрачный и простой ум Екатерины естественно отвращался от всего туманного, неопределенного и загадочного. Ей не хотелось вникать в глубокомыслие мартинистов, и она не старалась понять их целей, быть может, не таких уж далеких от целей якобинцев, несмотря на различие их тогдашнего пути. Ей нужны были ясные формулы, вразумительные для всех. Влечение Павла к масонству уже само по себе могло внушить ей враждебные чувства. Она не догадывалась, что ее любимец, ее внук Александр, которого она прочила в наследники престола, значительную часть своей жизни посвятит впоследствии тому самому учению, которое очаровало Павла и которое Екатерина высмеивала в своих комедиях. Этот юноша, красивый, способный к наукам, не лишенный грациозного ума, а главное, умеющий пленять сердца с отроческих лет, однако вынужденный делить свои чувства между двором Екатерины и «гатчинским семейством», — этот обольстительный юноша был, как точно о нем сказал Пушкин, — «в лице и в жизни арлекин». Екатерина не заметила в характере Александра этой двусмысленности, а иногда и странного коварства, ему свойственного.

В 1793 году, когда женили Александра, Екатерина на тайном заседании ближайших к престолу вельмож решительно поставила вопрос об устранении Павла от короны. В совете нашлись упрямцы, которые помешали единогласному решению этой нелегкой задачи. Пришлось отложить это дело. Но императрица нисколько не поколебалась в своем мнении. Этому предшествовал в 1792 году арест Новикова и его товарищей масонов. Екатерина узнала о сношениях друзей Новикова с Павлом, которые начались еще в 1787 году. Она знала, что знаменитый зодчий Баженов по поручению московских мартинистов имел свидания с Павлом и снабжал его книгами и документами. Если бы не эта связь с Павлом, может быть, Новикову не пришлось бы сидеть в том самом каземате Шлиссельбургской крепости, где был убит Иоанн Антонович. В указе от 1 августа 1792 года по поводу связи Новикова с Павлом сказано было: «Они (розенкрейцеры) употребляли разные способы… к уловлению в свою секту известной по их бумагам особы, — в сем уловлении так, как и в помянутой переписке, Новиков сам признал себя преступником». Насколько Павел был «уловлен» Новиковым, мы не знаем. Мы не знаем также, когда именно Павел был «посвящен», однако едва ли можно сомневаться в том, что он был посвящен. В шведском королевском замке, в галле-рее коронованных масонов, имеется, между прочим, портрет Павла, украшенный эмблемами розенкрейцеров.

Для устранения Павла от престола необходимо было согласие на это Александра, и Екатерина старалась обеспечить это согласие, но уклончивый молодой человек вел себя так загадочно, что императрица не вполне была уверена в успехе своего предприятия. Она обращалась даже с этой целью к Лагарпу, но добродетельный швейцарец не пожелал быть орудием императрицы. В начале 1795 года он получил отставку. Уезжая, он добился свидания с Павлом, который считал его якобинцем. Лагарп постарался внушить ему доверие к сыну. Между Павлом и Александром неожиданно для Екатерины установились некоторые сочувственные отношения. Этот «ангел» оказался довольно ревностным служакой гатчинской кордегардии. Можно даже говорить, что Александр был не двулик: он был в молодости и якобинцем, и гатчинским экзерцирмейстером, и сантиментальным мечтателем, и хитрым дипломатом…

Павел чувствовал, что кольцо враждебных ему сил становится все уже и уже. Людей к нему доброжелательных или удаляют, или сажают в крепость, или стараются восстановить против него. Милый мальчик Александр как будто чувствует в нем отца, но что-то непонятное и жуткое в глазах этого юноши. Ложе шестидесятилетней императрицы делит теперь Зубов. Этот негодяй, не обладая способностями Потемкина, распоряжается государством, как своим хозяйством. Екатерина вовсе не скрывает своего намерения лишить Павла его права на престол. Она даже предложила Марии Федоровне убедить мужа в необходимости отречься от власти и требовала, чтобы она подписала документ об отстранении Павла от короны. Растерявшаяся великая княгиня не посмела даже открыть Павлу этого страшного в ее глазах умысла. Но после смерти царицы Павел нашел этот документ в бумагах матери и заподозрил свою жену в предательстве.

Павел жил, как затравленный зверь, всегда готовый к гибели, но все еще не утративший надежды на власть. Чем менее было оснований для этой надежды, тем мучительнее жаждал он этого ускользающего от него самодержавия.

VII

В ночь с 4 на 5 ноября 1796 года Павлу неоднократно снился сон, который тревожил его суеверное сердце. Ему снилось, что некая незримая и сверхъестественная сила возносит его кверху, и он каждый раз просыпался в смятении. Заметив, что Мария Федоровна не спит, он рассказал ей свой сон, и она в свою очередь призналась, что и ей снится тот же самый сон несколько раз.

Перед обедом Павел рассказал за столом Плещееву и другим об этом сне, который казался ему многозначительным. Все молчали, зная странности Павла и причуды его воображения. В три часа прискакал в Гатчину граф Зубов. Он явился к Павлу бледный, испуганный и подобострастный. С Екатериной случился апоплексический удар. Предусмотрительный граф Н. И. Салтыков послал еще раньше к Павлу офицера с известием об ударе, постигшем царицу, но Зубов опередил его. В четыре часа цесаревич уже поскакал в Петербург в Зимний дворец. Здесь всем руководил Салтыков, никого не допуская к умирающей императрице, которая, впрочем, лишившись языка, едва ли могла бы сделать какие-нибудь неожиданные распоряжения.

В Петербург Павел прибыл вечером. По дороге он встречал длинную вереницу курьеров, которые мчались к нему в Гатчину: все спешили известить Павла о новой его судьбе.

В Софии он встретил Ф. В. Ростопчина и обрадовался ему. Около Чесменского дворца Павел вышел из кареты. Он еще плохо соображал смысл события. Там, в Гатчине, когда ему сообщили о неожиданном приезде графа Зубова, он был в ужасе, предполагая, что тот приехал его арестовать. До Павла в это время дошли слухи о намерении Екатерины заточить его в замке Лоде. И теперь, когда выяснилось, что Екатерина умирает, он боялся поверить этой вести, от которой зависела вся его жизнь. Была тихая, слегка морозная лунная ночь. Павел смотрел На летучие облака, которые то закрывали луну, то снова, летя куда-то, оставляли ее без покрова, нагую и таинственную.

Ростопчин увидел, что Павел плачет. Нелепый курносый нос и безумные глаза были устремлены на луну. Этот сорокадвухлетний человек вдруг почувствовал, что он жалок и ничтожен, что это лунное небо, снежный саван земли и безмолвие — все исполнено тайной мудрости, и ему, Павлу, не разгадать этой тайны никогда. Ростопчин схватил Павла за руку, забыв этикет, и пробормотал: «Государь, как важен для вас этот час!» Павел очнулся. Он вошел в роль цесаревича, готового принять власть, и сказал что-то подходящее к случаю и торжественное. Потом они сели в карету и поскакали дальше.

В Зимнем дворце Павла встретили сыновья — Александр и Константин. Они были в гатчинских мундирах, и это было приятно Павлу. Он тотчас же прошел в спальню к императрице. Грузная, распухшая, она лежала неподвижно, с помутившимися глазами. Редкие хрипы вырывались из груди старухи. Императрицу долго не могли перенести на постель, потому что не хотели пускать в спальню посторонних, а камеристки не в силах были поднять с полу это жирное, тяжелое тело.

Павел расположился в угольном кабинете рядом со спальней императрицы, и являвшиеся к нему должны были проходить через спальню, где лежало тело.

Одним из первых явился Аракчеев. Он был весь забрызган грязью, и Александр повел его к себе, дал ему свою рубашку, которую этот раб свято хранил до конца своих дней. В приемных дворца толпились гатчинцы. Изнеженные вельможи, избалованные гвардейцы шепотом перебрасывались французскими фразами, делясь впечатлениями от этих незнакомцев, которые в своих прусских мундирах, стуча огромными сапогами, расхаживали по залам, как завоеватели.

На рассвете б ноября Павел вошел в спальню Екатерины и спросил дежурных медиков, есть ли надежда на выздоровление. Надежды не было. Самодержавная царица умирала. Ростопчин привел к Павлу графа Безбородко, который знал тайну престолонаследия. Существует рассказ, будто хитрый граф, разбирая с Павлом бумаги Екатерины, молча указал на пакет, перевязанный лентой. Через минуту пакет пылал в горящем камине. Павел стал императором. Безбородко вскоре был осыпан милостями чрезвычайно щедрыми.

Когда Павел сжигал в камине документ об отстранении его от престола, императрица еще дышала. В камерфурьерском журнале сказано, что страдания ее величества продолжались непрерывно — «воздыхание утробы, хрипение, по временам извержение из гортани темной мокроты…» Наконец из ее горла вырвался последний вопль, и она умерла. По словам Ростопчина, все тотчас же бросились «разыгрывать безумную лотерею безумного счастья».

Крестьяне, вопреки мнению некоторых историков, отнеслись к смерти Екатерины с полным равнодушием, и немудрено: в ее эпоху крестьянская жизнь характеризуется лучше всего пословицей: «Босоты да наготы изнавешены шесты, а холоду да голоду амбары стоят». В ее царствование крепостное право достигло пределов своего развития.

Но знать и дворяне, избалованные императрицей, искренне оплакивали покойницу. Им казалось чудовищным, что Павел, не щадя ее памяти, повелел извлечь из могилы останки Петра III и перенести их из Александро-Невского монастыря в соборную Петропавловскую церковь. Из ветхого гроба было вынуто тело некогда бесславно умерщвленного царя и положено в новый, богатый гроб. Павел лобызал истлевшие кости своего родителя и приказал сделать то же своим детям. 25 ноября император короновал мертвеца. Он сам вошел в царские врата, взял с престола корону и, сначала возложив ее на себя, потом увенчал ею костяк Петра III. Вся гвардия стояла шпалерами, когда 2 декабря везли гроб из Невского монастыря в Зимний дворец, и Павел, тонко и страшно издеваясь, повелел Алексею Орлову нести за царским гробом корону задушенного им императора.

Первые распоряжения и приказы нового императора касались масонов, гонимых при Екатерине. Императрица еще дышала, а Павел уже послал фельдъегеря к удаленному от двора А. Б. Куракину. Немедленно, приняв власть, Павел отдал приказ об освобождении Новикова из крепости. С И. В. Лопухина был снят надзор. Н. Н. Трубецкой и И. П. Тургенев вернулись в столицу. Возвращен был из Сибири Радищев. Князь Н. В. Репнин произведен был в фельдмаршалы на третий день по воцарении Павла.

Павел, по-видимому, не верил, что Французская революция подготовлялась при участии масонов. Коронованные розенкрейцеры не были, очевидно, посвящены в планы, о которых рассказал Баррюэль, если надлежит верить его рассказам. Как бы то ни было, мы не можем сомневаться в яростной ненависти Павла к якобинцам. Ему мерещились цареубийцы. Судьба Капета и его жены не давала ему спать. Ему противны были даже французские моды, и он поспешил запретить круглые шляпы и фраки. Градоначальник Архаров, как будто желая выставить Павла в смешном виде, отрядил двести полицейских чинов, которые в Петербурге срывали с прохожих якобинское платье. Приказано было всем, даже дамам, выходить из экипажа при встрече с императором, и это наводило ужас на все население столицы. На первом плане у нового самодержца был вахтпарад.

Все эти анекдоты тщательно записывали мемуаристы, почти все, впрочем, так или иначе обиженные новым властелином. Началось четырехлетнее царствование Павла.

Авторы воспоминаний и дневников записывали то, что они видели и слышали, но они руководствовались при этом своими симпатиями и враждой. Когда перечитываешь эти длинные обвинительные акты, предъявленные Павлу его современниками, изумляешься жестким причудам самодержца. Но жизнь государства не зависит от одного человека, даже облеченного неограниченной властью. Мнимый самодержец подчинялся фатальному ходу событий, не замечая, что судьба играет им, как он в детстве играл мячом. Тысячи незримых сил влияли на Павла, и он тщетно пытался уверить себя, что он управляет народом самодержавно. От его прихотей зависели иногда те или другие лица, но общий поток жизни он не в силах был остановить или произвольно направить по другому руслу.

Павел верил, что он, самодержец, не связан ни с какой партией, ни с каким сословием. Вопреки екатерининской традиции, он не опирался на дворянство и гвардию. По его представлению все сословия равны. Нет привилегированных. Он однажды сказал: «В России велик только тот, с кем я говорю, и только пока я с ним говорю». Павел успел лишить дворян некоторых их правовых преимуществ. При нем местное дворянское самоуправление подверглось стеснениям. Зато было приостановлено дальнейшее развитие крепостного права и даже сделана попытка его ослабить. Барщина была ограничена тремя днями в неделю. Это было первое умаление помещичьих прав, важное принципиально, но не имевшее практических последствий. При Павле было запрещено продавать дворовых людей и крестьян без земли с молотка. Однако сам Павел успел раздать немало крестьян своим любимцам, полагая, что частновладельческим крестьянам легче живется, чем крестьянам государственным. Его внешняя политика всецело зависела от сложных международных отношений. Ему приходилось иногда жертвовать своим самолюбием, подчиняясь требованиям обстоятельств. Он делал вид, что он сам желает и может направлять государственный корабль по определенному пути. На самом деле корабль плыл по воле непонятных сил.

Павел хотел вести политику невмешательства в дела Европы, но он был вынужден вступить в 1799 году в коалицию Англии, Австрии, Турции и Неаполя против Франции. Он не любил Суворова, и он был вынужден призвать гениального полководца для борьбы с французами.

При восшествии на престол Павел тотчас же обнаружил свое нерасположение к герою екатерининских войн. Суворов был водворен в своем нижегородском имении, и к нему был приставлен для надзора какой-то коллежский советник. В феврале 1798 года Павел вызвал Суворова в Петербург, желая, очевидно, с ним примириться, но из этого ничего доброго не вышло… Строптивый старик не спешил явиться к государю: он поехал на долгих, проселочными дорогами. Наконец состоялось его свидание с императором. Тщетно Павел намекал ему, что он не прочь воспользоваться его военными талантами. Суворов рассказывал про Измаил и Прагу, делая вид, что он не понимает сделанных ему предложений. На вахтпараде шутил и чудил, хотя Павел старался обратить его внимание на введенную им дисциплину. Суворов сказал генералам: «Не могу, брюхо болит» и уехал, пренебрегая этикетом. Он явно издевался над новым обмундированием. Кривлялся на глазах Павла, застрял в каретной дверце, Уверяя, что ему мешает шпага, прикрепленная на прусский манер. Не умея будто бы справиться с плоской шляпой, °н ее уронил к ногам императора. Бегал и суетился между взводами, проходившими церемониальным маршем, вызывая мрачный гнев Павла. Наконец фельдмаршал получил Разрешение снова покинуть столицу.

Ровно через год, однако, Павел, по настоянию союзного венского кабинета, вызвал Суворова из деревни, дабы поручить ему руководство армией. Генерал-фельдмаршалу '“Суворову объявлены были разные милости, и, между прочим, сам Павел возложил на него с подобающей церемонией большой крест святого Иоанна Иерусалимского. Немедленно Суворов отправился на театр военных действий.

Начались изумительные походы. Суворов в три месяца очистил всю Северную Италию от французских войск. Битва на реке Адде и трехдневная битва на берегах Требии вписаны в военную историю золотыми буквами. Несмотря на австрийское предательство, Суворов, вступивший в Швейцарию, разбил французов у Сен-Готарда, удивляя Европу своей неожиданной тактикой и стратегией.

Недовольный Австрией и Англией, Павел был вынужден порвать с коалицией. У него завязались переговоры с Наполеоном, которому он писал собственноручно, забыв, что он якобинец и узурпатор. В 1800 году Павел отозвал нашего посла из Лондона, негодуя на небрежное и даже коварное отношение англичан к нашему корпусу, который действовал против французов в Голландии. Павел уже намерен был, по соглашению с Наполеоном, сделать военную демонстрацию против Великобритании, угрожая ее владениям в Индии. Донское казачье войско двинулось к Оренбургу. Многим этот поход казался прихотью самодержавного безумца.

VIII

Еще в 1785 году, когда Павел был престолонаследником и, однако, жил в опале, окруженный врагами, опасаясь всех и больше всего своей матери, его внимание привлекла к себе фрейлина его супруги Екатерина Ивановна Нелидова. Ей было тогда двадцать шесть лет, а Павлу тридцать. Нелидова была некрасива, однако еще на выпускном экзамене в Смольном она обратила на себя внимание многих своими способностями, остроумием, живостью характера и грацией в танцах. Екатерина поручила даже Левицкому написать ее во весь рост, танцующей минуэт. По знаменитому портрету и по другим, нам известным, легко себе представить эту прелестную дурнушку с японским разрезом глаз, с иронической и вместе нежной улыбкой на губах. В эту крошечную женщину с маленькими ножками влюбился будущий император.

У Марии Федоровны, этой красивой дамы с пышным станом, неглупой, образованной, добродетельной и набожной, явилась неожиданная соперница, смутившая семейное счастье великокняжеской четы. Мария Федоровна, плача, жаловалась даже Екатерине на увлечение Павла. Она, Мария Федоровна, знает, что отношения ее мужа к этой «маленькой» носят платонический характер, но не известно, чем все это кончится. Многоопытная любовница Екатерина подвела великую княгиню к зеркалу и сказала: «Посмотри на себя. Может ли с такой красавицей соперничать эта смешная дурнушка!» Но Мария Федоровна долго не могла успокоиться.

Уезжая на театр военных действий, на север, Павел оставил Нелидовой записку: «Знайте, что, умирая, я буду думать о вас». Эта нежная дружба, не омраченная грубой чувственностью, продолжалась четырнадцать лет. Несколько раз, тяготясь ревностью Марии Федоровны и сплетнями придворных интриганов, Нелидова удалялась от двора к себе, в Смольный, но эти разлуки продолжались недолго, потому что царевич скучал без своего крошечного друга. Тайна этой нежной связи была не только в том, что Павел восхищался остроумием и живостью характера Нелидовой, но и в том, что эта женщина полюбила его, Павла, бескорыстно и самоотверженно. Нелидова прекрасно видела все недостатки и пороки этого сумасбродного принца, но именно эта зоркая любовь, требовательная и откровенная, внушала Павлу доверие к его маленькой возлюбленной. Он пленен был ею, как женщиной, которая сумела сохранить свою власть над ним, не делая уступки его страсти. Сознавая свою силу, она нисколько не боялась Павла, этого, по представлению многих, ужасного тирана. Однажды, когда Павел был уже императором, дежурный во дворце гвардейский офицер видел, как отворилась дверь из апартаментов фрейлины и оттуда поспешно вышел грозный император, а над его головой пролетел женский башмачок, упавший к ногам гвардейца. Через минуту вышла Нелидова и совершенно спокойно подняла утраченную ею в пылу гнева обувь.

Но несмотря на подобные сцены, целомудренная связь Нелидовой и Павла никогда не была нарушена, хотя придворные сластолюбцы спешили истолковать эту связь весьма цинично.

Когда в 1790 году Павел серьезно заболел и думал о близкой смерти, он написал Екатерине такое письмо: «Мне надлежит совершить перед вами, государыня, торжественный акт, как перед царицей моей и матерью, акт, предписываемый мне моею совестью перед богом и людьми: мне надлежит оправдать невинное лицо, которое могло бы пострадать, хотя бы негласно, из-за меня. Я видел, как злоба выставляла себя судьей и хотела дать ложные толкования связи, исключительно дружеской, возникшей между m-lle Нелидовой и мною. Относительно этой связи клянусь тем судилищем, пред которым мы все должны явиться, что мы предстанем пред ним с совестью, свободной от всякого упрека как за себя, так и за других. Зачем я не могу засвидетельствовать этого ценою своей крови! Свидетельствую о том, прощаясь с жизнью. Клянусь еще раз всем, что есть священного. Клянусь торжественно и свидетельствую, что нас соединяла дружба священная и нежная, но невинная и чистая. Свидетель тому бог».

Легко представить себе физиономию коронованной блудницы, когда она читала это послание Павла. Этот вопль безумного сердца казался ей сантиментальной глупостью, и, вероятно, в ее голове уже складывалась какая-нибудь новая комедия с каким-нибудь заглавием, казавшимся ей остроумным — «Опекун девства» или что-нибудь в этом роде. В ее сознании не вмещался этот рыцарский бред. Ей казалось противоестественным просиживать целыми часами со своей возлюбленной в беседе о Паскале или о Фоме Кемпийском, не смея коснуться ее руки. Она, смеясь, вспоминала, вероятно, длинную вереницу своих бравых любовников, которые не тратили времени на пустяки. И при этом Павел Петрович вовсе не был больным и бессильным человеком. Он успел народить многочисленное потомство, здоровое физически, и вообще был мужем, на которого не жаловалась Мария Федоровна, вовсе не склонная к аскетизму.

Нелидова оказывала влияние на Павла, но у нее не было никакой государственной программы, она, как любящая женщина, хотела охранять Павла от неосторожных и сумасбродных поступков, когда дело шло об отдельных людях или о каких-нибудь дворцовых и придворных делах, но она не могла противопоставить политическим идеям Павла ничего самостоятельного. Романтизм Павла даже импонировал этой чувствительной смольнянке.

Мария Федоровна наконец сообразила, что вовсе неразумно бороться ей с Нелидовой. Фаворитка Павла охотно пошла навстречу жене, потерявшей свои супружеские прерогативы. Обе женщины, искренно любившие Павла, заключили союз, стараясь оградить его от его подозрительной мнительности, похожей на манию преследования. Нелидова являлась постоянной ходатайницей за опальных. Ее способ воздействия на императора мог иногда показаться забавным. Пользуясь правами на известную фамильярность, она, чувствуя, что Павел готов наговорить гневные и несправедливые слова, дергала его за мундир, и это напоминало безумцу о необходимости сдерживать свои порывы.

Но влиянию Нелидовой положен был предел. Ее близость к Марии Федоровне, по-видимому, не нравилась Павлу. Нравственная связь с женой у него была порвана после того, как он узнал, что Екатерина хотела ее привлечь к делу устранения его, Павла, от престола. Нашлись клеветники, которые внушали мнительному императору, что Мария Федоровна не чужда честолюбия. К этому времени и супружеские отношения между ними были прерваны: врачи запретили государыне поддерживать близость с мужем, уверяя, что возможная беременность будет для нее на сей раз смертельна.

Павел, привыкший к женской любви, тяготился одиночеством. Придворные интриганы старались использовать его слабость. На коронационных торжествах ему показали на девятнадцатилетнюю Анну Петровну Лопухину, будто бы в него влюбленную. На ее портрете, написанном Боровиковским, она представлена красавицей брюнеткой. В ней не было по-видимому, тонкого и острого очарования, какое было в Нелидовой. Это была, вероятно, страстная женщина, хотя, быть может, с несколько томной и сонной чувственностью, которая пробуждается не сразу, но, пробудившись, владеет сердцем до конца.

Сводником явился бывший брадобрей императора граф Кутайсов, который договорился с отцом красавицы сенатором Лопухиным, и все семейство переехало в Петербург в Угоду сантиментальному и чувственному царю.

На этот раз Павел не был расположен к платоническим отношениям, и черноглазая красавица разбудила в нем страсть. Когда однажды его ухаживания стали слишком настойчивы, она расплакалась. Смущенный Павел спросил о причине этих слез, и Лопухина призналась ему, что у нее есть жених князь П. Г. Гагарин, находившийся в то время в армии Суворова. Павел, как рыцарь, немедленно предписал Суворову прислать под каким-нибудь предлогом Гагарина в Петербург. Князь приехал, Привезя известие об очередной победе Суворова. Свадьба Гагарина и Анны Петровны Лопухиной была отпразднована при дворе с необыкновенной пышностью. Впрочем, рыцарские чувства Павла были непрочны. И Гагарин, по-видимому, не слишком был чувствителен к своей чести супруга. Красавица сделалась любовницей Павла незадолго до его смерти. Ей были отведены апартаменты во дворце.

IX

Трудно быть императором! Страшно быть самодержцем! Павлу хотелось иногда забыть о том, что он повелитель миллионов и что нет над ним никакой власти. Но как забыть? Вот разве пойти к княгине Гагариной, которая проста, слишком проста и, кажется, не в силах уразуметь, что с нею делит ложе тот, кого сам бог помазал на царство. Для нее Павел всего лишь возлюбленный и, к несчастию, чужой муж. Она его целует, а сама плачет, потому что он прелюбодей и она — прелюбодейка. Об этом она думает, а вот о том, что Павел ответит за судьбу России, она не размышляет вовсе. Об этом он думает один. И не с кем ему поделиться мыслями. В сущности, у самодержца и не может быть друга. Эти мысли сводили с ума императора. Самодержавие он понимал буквально. Он думал, что может управлять государством один. Он стоит в центре, и от него по радиусам исходят повеления. Начальники всяческих коллегий исполняют его волю. Их помощники передают дальше, в низшие инстанции, все, что повелевают им свыше. При этом надо все делать незамедлительно. Скорей, скорей! Пусть мир узнает, как плодотворно самодержавие. Нельзя терять ни одного мгновения. Надо ввести поэтому железную дисциплину. Он так и сказал однажды: «Надо управлять железной лозой». После вахтпарада — экзекуции для зевак и лентяев. Солдаты роптали на эти порядки, но все-таки мирились с ними. Было утешение — хорошо кормили, одевали и, главное, — вся тяжесть дисциплины падала на офицеров. Это они — «потемкинцы», «якобинцы» — виноваты во всем. С них, екатерининских баловней, надо взыскивать прежде всего. Введено было своеобразное равенство — равенство бесправия.

Чем дальше от престола, тем спокойнее жилось российским гражданам. Император был беспощаден, если узнавал о злоупотреблениях власти. Боялись брать взятки. Судебная волокита стала легче. Грабеж населения чиновниками ослабел. Но столичные жители, особенно те, кто был причастен двору и гвардии, жили в непрестанном страхе строгого взыскания. Страна принадлежала ему, императору. Высшая сила поручила ему опекать Россию, н он, как отец, устанавливал порядок, мораль и быт. Никто не смел одеваться по своему вкусу, принимать гостей позднее известного часа; на улицах по ночам стояли пикеты полицейских, которые проверяли виды на жительство; город был как в осаде; цензура была дикая. Одно время ввоз иностранных книг был запрещен вовсе. Мимо дворца надо было проходить без шляпы, и обыватели бежали рысью по площади, когда зимний ветер леденил беззащитные головы. Во всех этих полицейских мерах виноваты были не менее Павла не по разуму ревностные исполнители царской воли. А иногда совершалось кое-что и против воли императора. Павел был противником смертной казни, однако на Дону казнен был полковник Грузи-нов, преданный Павлу. Об этом постарался, кажется, граф Пален; были кошмарные случаи и в самом Петербурге. Так, например, лейтенант Акимов за эпиграмму на построение Исаакиевского собора сослан был в Сибирь, причем ему предварительно отрезали язык. Пастор Зейдер, за то, что он держал у себя в библиотеке какие-то неразрешенные книги, был наказан кнутом. Некий штабс-капитан Кирпичников в мае 1800 года прогнан был через строй, и ему дали тысячу ударов шпицрутенами. Впрочем, при оценке этих фактов надо принимать во внимание нравы эпохи и вообще историческую перспективу. Шпицрутены были и до Павла, и после него. Шпицрутены были и при «просвещенном абсолютизме» Фридриха Великого. Да и вообще власть имущие делали политику на Западе не в белых перчатках. Безумный император был не хуже иных здравомыслящих королей.

Вводя гатчинский порядок в гвардию, Павел беспощадно удалял неисправных офицеров, иногда отправлял их в ссылку прямо с парада. Офицеры шли на военные смотры, беря с собой деньги на случай внезапного ареста. От репрессий Павла пострадало несколько тысяч человек. В рассказах о режиме Павла были и тенденциозные преувеличения, например, знаменитый анекдот о ссылке Целого полка, который будто бы был отправлен в Сибирь прямо с военного парада. Но и без этих анекдотов павловское время не было похоже на счастливую пастораль, несмотря на сантименты государя и его возлюбленных.

Жить было страшно при Павле, но и самому Павлу страшно было жить. Восемь лет тому назад в Париже отрубили голову Людовику XVI. Павлу снится эта окровавленная голова. И это страшно. В самом деле, какая страшная привилегия у королей: они всегда первые кандидаты на казнь. Только на долю счастливцев выпадает казнь публичная и торжественная. Чаще их убивают где-нибудь тайно, и они умирают мучительно, без покаяния… Что делать? Кто поймет страдания его, Павла? Прежде у него не было друга более близкого, чем жена, Мария Федоровна. Но теперь он знает, что эта женщина утаила от него намерение Екатерины лишить его престола. Не мечтает ли и она, как покойная императрица, завладеть короной мужа? Граф Пален, этот проницательный, слишком даже проницательный человек, намекал на это дважды. Его, Павла, могут отравить. Эти женские нежные руки как будто предназначены для того, чтобы вливать яд в стакан с вином. Хорошо, что теперь у него стряпуха англичанка, которой, кажется, можно довериться. Надо быть осторожным, однако. А сыновья? Нежный Александр и буйный Константин? Они — почтительны. Но он, Павел, помнит, как Саша еще отроком любил щеголять, прицепив к мундирчику трехцветную кокарду. Якобинец! Легкомысленная бабушка внушала своему любимцу безбожие, неуважение к авторитету, нелепые идеи о какой-то мнимой свободе… И почем знать, не честолюбив ли этот скромник. Не таится ли в душе этого вольнодумца развратная и подлая мысль об овладении престолом. Ведь именно этого хотела Екатерина.

А эти пьяные, распутные, наглые, избалованные гвардейские офицеры, которые привыкли смотреть на государей, как на своих ставленников? Разве можно быть уверенным в их преданности взыскательному и строгому императору? А близкие к царю вельможи, которые до сих пор не научились носить мундира по-гатчински и не забыли привилегий, которыми щедро их оделяла расточительная царица? Каждый из них ненавидит Павла. Лицемеры! И есть еще одна ужасная мысль. Они все думают, что он, Павел, сумасшедший. Когда к Зимнему дворцу по его приказу прибили ящик, куда всякий мог класть прошения на имя самого императора, и Павел собственноручно разбирал эти жалобы простецов, что находил он там. в этом ужасном ящике? Не находил ли он там рядом о воплями о поруганной справедливости карикатуры на самого себя? Не там ли он нашел ряд жестоких писем, где его называли безумным тираном, жалким идиотом, презренным чухонцем, намекая на то, что он вовсе не сын Петра III, что он незаконнорожденный, что он даже не сын Екатерины, а какой-то неведомый, подменный кем-то в час рождения? Разве это не страшный кошмар? Так ведь, пожалуй, и в самом деле сойдешь с ума! И страшно: все, что ему, Павлу, кажется прекрасным и мудрым, добродетельным и благородным, вызывает двусмысленные улыбки у этой придворной черни, которая толпится вокруг трона и втихомолку смеется над монархом. Он, Павел, в 1798 году возложил на себя корону и регалии великого магистра Мальтийского ордена. Само провидение внушило ему взять под свое покровительство рыцарей Иоанна Иерусалимского. С тех пор как Мальтой овладели французские якобинцы, не прилично ли русскому самодержцу соединиться с верными защитниками христианства и рыцарских традиций? Но над ним все смеются. Даже аббат Жоржель иронизирует по поводу того, что русский император, явный схизматик, оказался вдруг магистром ордена, который признает папу главой церкви. Однако иезуитский патер Грубер понимает сердце монарха. Они вместе обдумали великий план для борьбы с революцией. Сам Пий VII извещал через своих агентов русского венценосца, что он не прочь заключить с ним союз дружбы и духовного единения. Какие всемирные перспективы! Какой гениальный замысел! Но кругом жалкие глупцы, которые ничего не понимают в великих идеях. Кроме того, эти люди завидуют ему… Они не могут простить ему его духовной высоты. Они готовят ему месть. Они убьют его.

X

Михайловский замок стоит в нашей северной столице особняком, как Эскуриал в Мадриде; по стилю подобных ему зданий нет, но от него, однако, веет своеобразной и мрачной прелестью. Зодчий-масон Баженов сочинил план замка. Разработал этот план и воздвиг желанный Павлу дворец архитектор Бренна. Сам император влиял на труды зодчих. Это здание проникнуто его меланхолией. Странное барокко исполнено неожиданной силы и суровой красоты. Замок был отделен от города лугом и рвами. Император торопил художников и мастеров. Ему надо было приготовить себе великолепную усыпальницу.

В замке был мрачный лабиринт зал, и лишь в конце этих пышных комнат находились кабинет и спальня императора. Здесь стояла статуя безбожника Фридриха II, а над узкой походной кроватью висел сантиментальный ангел Гвидо Рени. Все прочее было сухо и строго в этой келье. Роскошен был только письменный стол, который покоился на ионических колонках из слоновой кости, с бронзовыми цоколями и капителями. В спальне было несколько дверей. Одна, вскоре запертая Павлом наглухо, вела в покои императрицы. Была и потаенная дверь, ведущая вниз по винтовой лестнице в покои царской любовницы Гагариной.

Еще не просохли стены, когда император повелел двору переехать в полюбившийся ему дворец. «Ничто не могло быть вреднее для здоровья, как это жилище, — рассказывает Коцебу в своем описании дворца. — Повсюду видны были следы сырости, и в зале, в которой висели большие исторические картины, я видел своими глазами, несмотря на постоянный огонь в двух каминах, полосы льда в дюйм толщиной и шириной в несколько ладоней, тянувшиеся сверху донизу по углам». Темные лестницы и жуткие коридоры, в которых постоянно горели лампы, придавали дворцу вид страшный и таинственный. В нем легко было заблудиться. На площадках дул непонятный ледяной ветер. Везде были сквозняки. И двери хлопали неожиданно, наводя ужас.

1 февраля императорская фамилия переехала в Михайловский замок, а на другой день был маскарад. Приглашено было три тысячи человек. Гости робко бродили по залам, пораженные необычностью обстановки, но трудно было оценить роскошь и великолепие убранства, потому что от холода, сырости и дымных печей все залы были наполнены синим туманом, и, несмотря на множество свечей, люди возникали из полумрака, похожие на привидения.

Император держал себя странно, пугая придворных неожиданностью своих заявлений. Впрочем, казалось иногда, что он сам худо понимает то, что происходит вокруг него. Кто он в самом деле? Самодержец или игрушка невидимых и враждебных сил? Главное — одиночество, томительное и ужасное. Некому верить. Все враги. Пришлось удалить в Москву Никиту Петровича Панина, который был когда-то близок ему. Разве мог он не удалить его, когда он слышал собственными ушами, как этот человек в разговоре с сыном Александром употребил слово «регентство»? Правда, он больше ничего не слышал. Но о каком регентстве шла тогда речь? Они считают Павла сумасшедшим, они хотят заключить его в крепость, они хотят объявить регентство! И этот кроткий вольнодумец Александр, баловень бабушки, с грустной улыбкой заточит его, Павла, в каземат. Дружба этого Панина с английским послом Виртвортом более чем подозрительна. Он даже явно стремился противодействовать политике императора, отказавшегося от союза с Великобританией. Этот человек не понял великой идеи Первого Консула, который сказал, что Россия и Франция созданы для того, чтобы управлять Европой. Жалкий, прозаический ум дипломата Панина не оценил гения Бонапарта. Но Павел протянет руку этому необыкновенному якобинцу, ибо дело идет на сей раз о чудотворном умиротворении всей Европы. Они поделят мир — Бонапарт и Павел. Они, как братья, будут управлять земным шаром. И граф Панин был выслан из Петербурга.

Как жаль, что пришлось выслать также Аракчеева, этого верного раба. Жаль, очень жаль! Этот верный пес готов разорвать всякого, кто приблизится с враждебной целью к чертогам императора. Но все-таки пришлось выслать Аракчеева: он провинился по службе, старался спасти своего негодного родственника и свалил вину на другого, невинного. И Аракчеев сидел у себя в Грузине, не смея просить о помиловании. А как нужен сейчас этот верный раб!

Вот кто мил сердцу Павла — этот юный принц Вюртембергский, Евгений, который гостит в Петербурге. Издеваясь над законным наследником престола, Павел уже несколько раз говорил, что он, император, возведет юношу на такую высоту, которая удивит мир. Павел не знал, что его любовница Гагарина, не решавшаяся говорить ему о грозящей опасности, предупреждала об этом юного Вюртембергского принца. Она даже предложила ему укрыться у нее, Гагариной, если наступят страшные события. И немудрено, что Гагарина догадывалась о возможном перевороте. Любовник ее матери был в числе заговорщиков.

Весь Петербург знал, что существует заговор. Надо было выбрать человека умного, сильного, тонкого, смелого, находчивого и вручить ему власть для обеспечения государства и трона. Павел выбрал для этого графа Палена.

В руках графа Палена были сосредоточены решительно все нити государственного управления, а главное, ему были подчинены петербургский гарнизон и государственная почта. Он перлюстрировал письма. Он был вездесущ и всевластен. Заговор не мог бы осуществиться, если б он того не захотел. Но он захотел. Он помнил, как четыре года тому назад Павел послал ему выговор, именуя его действия подлостью. И он понимал, что нет никаких гарантий от новых оскорблений в какой-либо иной мрачный час. И он стал во главе заговора. К заговору присоединились многие, в том числе Орлов, Чичерин, Татаринов, князь Голицын, Талызин, Мансуров, Уваров, князь Яшвиль, Бенигсен, братья Зубовы.

Но этого было мало. Нужен был Александр. С ним уже вел переговоры Н. П. Панин, когда он еще не был выслан. Хитрец уверял его, что дело идет о регентстве. Ведь управлял же Великобританией принц Уэльский, когда заболел Георг III; ведь было же регентство в Дании при Христиане VII. Россия гибнет, ибо государь заболел душевно. И Александр поверил.

В качестве регента он предоставит отцу его любимый Михайловский замок. Павел не почувствует заточения. Там можно будет устроить гипподром. Он будет кататься верхом по парку. В театре для его развлечения будут даваться спектакли. В его распоряжении будет прекрасная библиотека… Сам бы Александр согласился на такое уединение.

Утром 7 марта в кабинет Павла вошел с рапортом о положении столицы граф Пален. Император рассеянно слушал доклад. Потом он спросил:

— Господин Пален, где вы были в 1762 году?

— Я был в Петербурге, государь.

— Итак, вы были здесь?

— Да, государь. Но что вы хотите сказать, ваше величество?

— Вы участвовали в революции, когда моего отца лишили трона и жизни?

— Я был, государь, только свидетелем, но сам не действовал. Я был очень молод. Я служил в гвардии унтер-офицером… Но почему вы задаете мне этот вопрос, ваше величество?

— Почему? Да потому, что хотят повторить 1762 год…

И глаза Палена встретились с глазами императора.

— Да, государь, этого хотят… И я сам в заговоре.

Павел удивился, но, кажется, не очень. Все было так странно и безумно, что еще что-то новое, непонятное и страшное не слишком поразило воображение Павла. Может быть, так надо, чтобы заговорщики вдруг сообщили откровенно своей жертве о намерении ее убить. Однако Павел решился спросить:

— Вы в заговоре тоже? Что это значит, господин Пален?

Пален обстоятельно стал объяснять угрюмому императору, что он, Пален, сосредоточил в своих руках все нити заговора и скоро все разоблачит и всех арестует. Пусть только император не мешает ему исполнить задуманный план.

Павел смотрел на вельможного провокатора и думал о том, что негодяя надо арестовать прежде всех. Он, Павел, знает, кто сумеет арестовать этого всемогущего царедворца. Такой человек есть. Это — Аракчеев. Надо послать ему письмо с повелением немедленно ехать в столицу. Павел не знал, что письмо будет перлюстрировано Паленом, что будет отдан приказ задержать Аракчеева у заставы.

— Ступайте, господин Пален, и будьте ко всему готовы. — Когда граф ушел, Павел со страхом оглядел свой кабинет. Дверь к императрице наглухо заперта. Эта изменница не ворвется к нему с кинжалом. У других дверей верные гайдуки. Во дворе кордегардия. Везде караулы. Надежны ли эти караулы? Неизвестно, что у них в головах, у этих якобинцев. На днях он зашел к сыну Александру. Цесаревич читал вольтеровского «Брута». Ага! Вольтерьянец! Ага! Якобинец! Тебе нравится, что цезарь убит. Ты забыл, негодный, участь царевича Алексея Петровича. Не всегда убивают цезарей. Иногда убивают и непокорных, восставших против помазанников божьих! В воскресенье 10 марта в замке был концерт. Павел был рассеян и мрачен. Все безмолвствовали, не смея поднять головы. Перед выходом к вечернему чаю распахнулись двери, Появился Павел, подошел, тяжко дыша, к императрице, остановился перед нею, скрестив руки и насмешливо Улыбаясь, потом с той же гримасой он подошел к Александру и Константину. За чаем была гробовая тишина. Потом император удалился, не прощаясь.

Даже на улицах Петербурга было мрачно и жутко. Все принимали друг друга за шпионов. Разговаривали шепотом. После пробития зори, в 9 часов вечера, по большим улицам ставились рогатки и пропускались только врачи и повивальные бабки.

За несколько дней до события Павел катался верхом по парку. Погода была туманная. Солнце уже давно не заглядывало в Петербург. Вдруг Павел обернулся к сопровождавшему его обер-штальмейстеру Муханову и стал жаловаться на удушье.

— Как будто меня кто-то душит, — сказал император, — я едва перевожу дух. Мне кажется, я сейчас умру.

— Это от сырой погоды, — сказал Муханов, почему-то дрожа. — Это, государь, иногда бывает, когда туман…

Утром 11 марта патер Грубер, единственный человек, который входил к императору без доклада, принес свой проект о соединении церквей. Это была последняя редакция, которую Павел должен был утвердить. Граф Пален загородил дорогу патеру и властно потребовал, чтобы он подождал. Войдя в кабинет к Павлу, он так утомил Павла длиннейшими докладами, что тот отложил свидание с иезуитом. Надо было ехать на развод. Соединение церквей пришлось отсрочить надолго.

В этот день Александр и Константин вторично приносили присягу императору. Они были под арестом и не знали своей дальнейшей судьбы. Однако к вечеру их пригласили к императорскому столу. Павел развеселился. Он громко говорил и шутил. Он несколько раз заговаривал с сыном Александром. А тот сидел, бледный и молчаливый, опустив глаза вниз.

Взглянув в зеркало, император сказал Кутузову:

— Какое смешное зеркало. Я себя вижу в нем с шеей на сторону.

После ужина вместо обычного приветствия Павел неожиданно сказал:

— Чему быть, того не миновать!

Вечером 11 марта состоялось последнее собрание заговорщиков. Пален и Бенигсен, руководившие собранием, были трезвы и знали, что делают. Но они охотно угощали вином гвардейцев. Шампанское рекой лилось на этой мрачной попойке. Предполагалось, что тиран подпишет отречение от престола. Кто-то сочинял даже конституционные «пункты». Но этим не очень интересовались. Надеялись, что легко будет поладить с молоденьким Александром. Кажется, не все понимали, что собственно готовится. Объединяла ненависть к самовластному императору, который посмел сказать, что в России тот вельможа, с кем он, Павел, разговаривает и пока он с ним разговаривает. В чаду попойки какой-то молодой человек вдруг громко спросил: «А что делать, если тиран окажет сопротивление?» Пален тотчас же ответил французской пословицей: «Когда хочешь приготовить омлет, надо разбить яйца». Все засмеялись, впрочем, не очень весело. И снова захлопали пробки от шампанского.

Командиры Семеновского и кавалергардского полков привели своих солдат. Талызин привел батальон преображенцев. Солдаты не знали точно, куда и зачем их ведут, но догадаться не так уж было трудно.

Пален предложил разделиться на два отряда и с двух сторон подойти к замку. Одним отрядом командовали Бенигсен и Зубов, другим — сам Пален.

Ночь была холодная. Моросил дождь. Когда заговорщики вошли в Летний сад, сотни ворон поднялись со старых лип, оглашая туманную ночь зловещим карканьем.

Гвардейцы остановились, страшась идти дальше. Зубов пристыдил солдат. Они-де идут защищать цесаревича Александра, которому грозит беда. Александра любили солдаты за кроткий характер. Отряд двинулся дальше. Перешли замерзшие рвы.

Преображенский адъютант, состоявший в охране замка, без труда провел заговорщиков. Когда они очутились перед покоями императора, дежурные гайдуки-гусары попробовали не пустить ворвавшуюся банду. Одного из них ранили, другой убежал и поднял тревогу. Солдаты на карауле заволновались, но офицер-заговорщик пригрозил шпагой, и восторжествовала павловская дисциплина: солдаты повиновались командиру. Пока отряд шел по коридорам и лестницам замка, некоторые из заговорщиков отстали и заблудились в дворцовом лабиринте. Немногие ворвались в спальню императора. Тут были Платон и Николай Зубовы и Бенигсен. Пален со своим отрядом куда-то исчез. Это промедление, хитрое и коварное, было, Разумеется, не случайно.

Когда заговорщики вошли в царскую спальню, Платон Зубов бросился к кровати. Она была пуста. Все озирались, недоумевая. Кто-то подошел к ширме и отодвинул ее. За ней стоял босой, в ночной рубашке, император. Блестящие страшные глаза были устремлены на этих непонятных У теперь людей, в орденах и лентах, со шпагами в руках. Бенигсен сказал, стараясь не смотреть на белое, как у Пьеро, лицо Павла:

— Государь, вы перестали царствовать. Александр — император. По его приказу мы вас арестуем.

В это время ворвалась в спальню новая толпа отставших офицеров. Пока Павел стоял недвижно, никто не смел его коснуться. Один из братьев Зубовых, совсем пьяный, решился заговорить с ним. Заплетающимся языком он стал упрекать в чем-то Павла, называя его тираном. Павел, перебив его, вдруг заговорил:

— Что вы делаете? За что?

Его голос, раздражавший их, знакомый голос, к которому офицеры привыкали на вахтпарадах, тотчас же пробудил у всех страсти. Толкая друг друга, офицеры окружали императора. Кто-то коснулся его руки. Павел брезгливо ее оттолкнул. Это было началом конца. Николай Зубов ударил императора в висок тяжелой табакеркой. Павел бросился в угол, ища оружия. На него зверски набросился пьяный князь Яшвиль. Павел закричал, защищаясь. Тогда все, в кошмаре хмеля, опрокинули императора на пол. Кто-то схватил шарф и, накинув петлю, затянул ее на шее самодержца. Бенигсен подошел к Павлу, когда он уже не дышал. Император лежал недвижно, с изуродованным и окровавленным лицом.

Когда весть о смерти императора Павла разнеслась по городу, обывательская жизнь мгновенно изменилась. Сняты были рогатки повсюду; появились кавалеры в запрещенных круглых шляпах и жилетах; пышные выезды цугом с гайдуками загремели по улицам. Знать и дворяне ликовали. Все почувствовали, что ожил потемкинский и екатерининский дух, ненавистный убитому императору.

Мемуаристы пишут, что ликовали все сословия и классы. На самом деле это было не так. Ликовали привилегированные. Народная, крестьянская масса была равнодушна к смерти Павла. Мужикам при Павле жилось так же трудно, как и при Екатерине, как впоследствии при Александре и Николае. Мужикам жилось худо, но не хуже, чем до Павла или после него. Час крестьянской России еще не пробил. На сцене истории господствовало дворянство. Это они, дворяне, оставили на ней свои пристрастные записки об императоре. Крестьяне тогда еще не писали своих дневников, и мы знаем их мнения лишь по случайным рассказам и живому преданию.

Мы знаем, что крепостные возлагали на царя особые надежды, оказавшиеся, правда, тщетными. Мужики поняли, что Павел не расположен к дворянству. Это давало повод рассчитывать на изменение крепостной зависимости, но расчеты эти оказались неверными.

Отказавшись от екатерининской политики по отношению к привилегированным, Павел не посмел или не успел опереться на крестьян. Лично он старался проявить к ним благожелательность, о чем свидетельствуют многочисленные документы, но это «народолюбне» Павла не шло дальше частных случаев. Он принимал меры во время голода, отправляя в голодающие губернии сенаторов «насытить голодных»; он делал попытки к оздоровлению сельского населения, посылая на места врачей; он неоднократно разрешал в пользу крестьян дела о «тиранстве» помещиков, карая насильников… Но во всех этих действиях не было единого и последовательного плана.

В народе со времен Пугачева бродила мысль о том, что Павел будет крестьянским царем. Эта идея укрепилась, когда при восшествии на престол он повелел впервые привести к присяге крестьян, подчеркивая то, что они прежде всего граждане. Отмена рекрутского набора, объявленного Екатериной незадолго до ее смерти, возбудила в мужиках новые надежды на облегчение их участи. Даже складывалась легенда о том, что государь Павел не прочь освободить крестьян, но мешают помещики. Летом 1797 года крестьянин Владимирской губернии Василий Иванов сказывал: «Вот сперва государь наш потявкал, потявкал, да и отстал, видно, что его господа переодолели». В этом выразительном замечании была доля истины. Император был бессилен совершить социальную и правовую реформу, потому что крепостное хозяйство, хотя и достигло в своем развитии предела и должно было неизбежно клониться к упадку, поддерживалось, однако, объективными экономическими и культурными условиями эпохи, тогда еще непригодными для новой формы землепользования.

За четыре года царствования Павла было издано несколько законодательных актов и указов с целью обеспечения крестьянам достаточно земельного надела, но эти попытки упорядочить крестьянскую жизнь или вовсе не осуществлялись реально или не достигали своей цели. Экономический и социальный процесс, который в конце концов, спустя шестьдесят лет, заставил правительство освободить крестьян, тогда еще только начинался.

В Петербурге однажды на разводе крепостные подали Павлу челобитную, где они требовали свободы от помещиков. Челобитчики за то, что действовали «скопом», были жестоко наказаны. Эта расправа не помешала распространяться слухам об отмене крепостного права. Были случаи возмущения и неповиновения крестьян помещикам в Вологодской, Тверской, Псковской, Новгородской, Пензенской, Орловской, Калужской и Новгород-Северской губерниях. Бунты усмирялись довольно легко и, за редкими исключениями, без суровых репрессий. Однажды, впрочем, для подавления мятежа пришлось послать генерал-фельдмаршала Репнина. Крестьяне во всем винили дворян, а не Павла. У них не было основания питать к нему расположение, но и для прямой ненависти он не давал повода. Равнодушие народа к смерти Павла сказалось, между прочим, устами того гвардейца, который ходил смотреть тело покойного царя, дабы убедиться, что он действительно умер: «Да, крепко умер, — сказал он. — Лучше отца Александру не быть. А, впрочем, нам что ни поп, то батька».

У народа к Павлу не было ни любви, ни ненависти. В судебных делах павловского времени встречаются, впрочем, отзывы об императоре весьма непочтительные. Мужички именовали его то «плешивым дураком», то «курносым царишкой», то, наконец, почему-то «гузно-блудом».

Правовое и хозяйственное положение крестьян при Павле почти не изменилось по сравнению с екатерининской эпохой, и естественно, что средняя крестьянская масса не почувствовала вовсе этого четырехлетнего царствования. И смерть Павла не произвела на большинство крестьян никакого впечатления.

Зато те мужики, которые склонны были к религиозным вопросам и размышляли на религиозные темы, по-своему поняли духовное лицо Павла. Несмотря на то, что Павел проявил некоторую терпимость к раскольникам, их отзывы об императоре дышат гневной непримиримостью. «Тот, кто царствует, рожден не от христианской крови, а от антихриста», «царь Павел — настоящий дьявол», «император наш воистину антихрист»…

Глава первая. НЕИЗВЕСТНЫЙ

Девочка спала. Ее волосы, темные и длинные, рассыпались по бледному личику и подушке. Дыхание было ровным и легким. Рядом лежал мохнатый медвежонок, девочка зажала его в руке, словно даже во сне находила в нем успокоение. У окна стояла большая плетеная корзина с откинутой крышкой, в нее были свалены маленькие и большие куклы, игрушечные зверята. С корзины свисала лесенка с Белоснежкой и семью гномами. — Соня, казалось, готов был спрыгнуть с нижней ступеньки на бледнорозовый ковер. Лучи утренней зари проникали в комнату, освещая детскую кроватку.

В соседней комнате спал мужчина, он негромко и мерно похрапывал, и лишь это нарушало тишину.

Но вот щелкнул замок. Звук был довольно резким, но девочка не проснулась, и храп не прекратился.

Потом заскрипела лестница. И это не потревожило спящих.

Дверь в детскую была приоткрыта, спальня мужчины находилась напротив, по другую сторону узкой площадки.

Легкая тень появилась на пороге детской, дверь стала открываться. В этот момент что-то опустилось с притолока и плавно закачалось с легким жужжанием. Раздался глухой вскрик. Но и он не разбудил спящих.

Проникший в дом незнакомец — молодой широкоплечий брюнет небольшого роста — отпрянул, когда закачалась игрушка — крохотная фигурка с парашютом, закрепленная над дверью словно для охраны ребенка.

Придерживая дверь рукой, неизвестный заглянул в детскую. Несколько мгновений он не спускал глаз с ребенка. Улыбка пробежала по его жесткому лицу.

Потом он прикрыл дверь и пересек площадку. Дверь в спальню тоже была приоткрыта. Незнакомцу понадобилось открывать ее, он проскользнул боком.

Войдя в комнату, он остановился на расстоянии пяти-шести шагов от спящего, который лежал лицом к двери.

В глазах неизвестного появилось безжалостное выражение. Он опустил правую руку в карман и приблизился к спящему. Ничто не предвещало его пробуждения.

Неизвестный шагнул еще ближе и вынул из кармана нож с коротким, широким лезвием, на котором яркой вспышкой отразился луч света, проникший сквозь незанавешенное окно.

Незнакомец долго стоял в волнении у самой кровати, не решаясь совершить преднамеренное.

Спящий пошевелился, откинул голову.

Где-то недалеко пробили церковные часы. Три… четыре… пять… шесть.

Мимо, громко урча, проехал автомобиль. Спящий снова пошевелился. С улицы донесся звук хлопнувшей двери. Словно сигналом послужил он для неизвестного с ножом. Он нанес удар.

— Папа! — позвала девочка.

Ответа не было.

— Папа! — снова позвала она, и опять ответа не последовало.

Девочка откинулась на подушку и стала глядеть в окно с тем напряжением воли, на какое способен восьмилетний ребенок.

В окне показался воробышек. Девочка не шевелилась, задерживая дыхание до тех пор, пока проехавшая машина не вспугнула птичку.

Девочка откинула одеяло и на цыпочках подбежала к окну; рост позволял ей выглядывать наружу, не становясь на носки. Стайка воробьев и дроздов сидела на лужайке перед их домом, выклевывая семена, которые отец посеял лишь накануне.

Она наблюдала привычную для нее картину. Этот северо-западный пригород Лондона, застроенный так, что каждый современный дом окружен большим садом, был привлекателен. Перед каждым домом — лужайка, и каждую из них окружала тщательно подстриженная живая изгородь.

Это Садовый пригород Хэллоуз Энд.

В конце улицы показался почтальон на велосипеде. Затем молочник в белой фуражке и серой блузе, он свернул на дорожку к одному из домов. А вон прехорошенькая девушка с сумкой через плечо перешла дорогу и опустила газеты в почтовый ящик.

Скоро девочке надоело смотреть на улицу, она повернулась к двери и неуверенно протянула:

— Па-па!

Папа всегда говорил, что хорошо бы ей привыкнуть быть одной и ничего не бояться.

В это чудесное солнечное утро ничто, казалось, не могло напугать ее. Тут она заметила, что с гвоздика слетел парашютист.

— О-о-о! — вскрикнула расстроенная девочка и опустилась на колени.

Она подняла парашютиста, маленькую пластмассовую фигурку, и стала ласкать, поглаживая.

Потом девочка взглянула наверх.

Она не могла достать до гвоздика на притолоке, куда отец каждый вечер вешал игрушку, и никогда ей так не хотелось достать до него, как сейчас.

Девочка посмотрела на дверь спальни отца, заметив с удивлением, что она закрыта. Этого никогда раньше не было. Они с отцом так договорились, чтобы никогда он не закрывал свою дверь.

— А если мне придется вечером уйти, то я обязательно договорюсь, чтобы кто-нибудь с тобой остался. Понимаешь? Я никогда не оставлю тебя одну, — заверил отец.

И он держал слово.

Девочка даже не представляла себе, каких трудностей это ему порой стоило. Как часто после смерти ее матери одиночество доводило его почти до отчаяния. Порой хотелось встать, выключить телевизор, уйти из дома и ходить, ходить до тех пор, пока не утихнет боль воспоминаний. Но он никогда не забывал о девочке. И никогда раньше она не видела дверь в его комнату закрытой.

Может, ветер затворил ее?

Она уже дошла до середины площадки, но бегом вернулась за своими туфельками. «Никогда не ходи босая, Кэти!» И она слушалась, если не забывала. Надевая туфли, она сказала себе:

— Наверное, он меня не слышал, раз дверь закрыта.

Она пробежала площадку в счастливом ожидании; ведь он не будет против, если она откроет дверь.

Она нажала ручку и толкнула дверь, но та не поддалась. Громко, испуганно она позвала отца, но он не ответил, з**

Она стала крутить ручку, толкать дверь, ключа в замке не было.

— Папа! — закричала она, внезапно охваченная паническим страхом. — Папа, впусти меня!

Но в ответ ни звука. Тогда она забарабанила по двери, крича: «Папа, папа, папа!..» Голос ее прерывался от слез.

Наконец она устала и вернулась в свою комнату. Взобралась на кровать, схватила мохнатую игрушку — не то собаку, не то зайца — и приложила большой палец к губам, чтобы не расплакаться.

Потом легла она на бок, затихнув. Она просто не понимала. Не могла понять. Но вскоре стала размышлять. Вот-вот отец проснется и откроет дверь, наверняка откроет. Наверно, еще очень рано. Правда, не так уж рано, если почтальон и разносчица газет успели побывать на их улице. Должно быть, уже около восьми, а в половине девятого ей надо идти в школу.

Церковные часы пробили восемь. Ну вот, точно, восемь!

Она вскочила с кровати и снова перебежала площадку, почти в истерике крича:

— Папа, проснись, мне пора в школу!

Но ответа так и не было.

Поведение девочки резко изменилось. Напряженное личико побледнело, глаза неестественно заблестели. Она поняла вдруг — надо что-то предпринимать. Надо узнать, что же случилось с отцом. Наверное, надо кому-нибудь позвонить. Обязательно позвонить, но кому? Ей был известен только номер ее собственного телефона. Отец заставил выучить наизусть на случай, если она заблудится вдали от своего района.

«Обратись к полицейскому, — сказал он ей, — и дай ему свой адрес и номер телефона».

Не скоро ей удалось запомнить: «Меня зовут Кэти Кембалл, я живу на улице Хогарт, дом 17, в Садовом пригороде Хэллоуз Энд, телефон 3456». «Такой легкий номер», — сказал тогда отец, сердясь. И сейчас эти цифры ярко вспыхнули в памяти.

«Обратись к полицейскому».

Вот что она должна сейчас сделать — найти полицейского!

Одевшись, она вышла на площадку и остановилась в нерешительности.

— О, папа! — вскрикнула она в отчаянии и снова ринулась к закрытой двери. Девочка, всхлипывая, спустилась вниз, к входной двери. Там на полу лежали два письма и газета. Она подняла их и положила на маленький столик. Потом открыла дверь.

Сад был ярко освещен солнцем. После минутного колебания она пошла по каменной дорожке к выходу на улицу.

— Френк, — сказала обитательница соседнего дома, — это бедное дитя слишком рано идет в школу.

— Это бедное дитя, — словно эхо, откликнулся муж, — наверное, позавтракало лучше, чем я!

— Да нет же, я всерьез, — настаивала жена. Это была седая шестидесятилетняя женщина с поблекшим унылым лицом, какое бывает при частом крушении надежд. Муж выглядел лет на десять-пятнадцать моложе: брюнет, высокий, худощавый, подтянутый. Он смотрел в окно просто так, от нечего делать.

— Она мчится, как ветер.

— Чего нельзя сказать о тебе, Мэдж.

— Френк…

— Перестань волноваться! — воскликнул муж. — Ведь она не единственный ребенок в мире, потерявший мать. А отец о ней заботится, это уж точно.

Подавляя раздражение, он посмотрел на жену, которая все еще не отрывала взгляда от улицы.

— Тебе больше всех нужно…

— Френк, она даже не причесалась, а ведь обычно она такая аккуратная. Что-то случилось. Я это сразу почувствовала, едва она показалась на улице. Я догоню ее.

— Только не в халате и не в ночных туфлях, — заворчал муж.

— Ах, черт! — воскликнула жена и, решительно повернувшись к нему, приказала: — Ты пойдешь, ты одет. Поспеши! Если она дойдет до главной улицы…

Муж стал было протестовать, но что-то в поведении жены и внезапно возникший испуг у него самого заставили его замолчать.

Этот Кембалл никогда не отпускал девочку одну в школу и всегда заботился о том, чтобы соседи забирали ее домой вместе со своими детьми.

— Поторопись же, Френк! — настаивала жена, следуя за ним к черному ходу.

Ее занимала мысль — что же могло случиться и действительно ли девочка так напугана, как показалось ей — Мэдж Холкин. Она всегда очень тепло относилась к Кэти.

В семь лет потеряла мать — это ужасно! Кембаллу следовало снова жениться, а не просто отлучаться на ночь-другую в неделю, он уже достаточно долго живет вдовцом, а девочке нужна материнская забота.

Девочка стояла на углу в опасной близости к потоку машин и смотрела по сторонам, ища полицейского. Но его нигде не было видно.

Глава вторая. ПОЛИЦЕЙСКИЙ

Помощник комиссара полиции, мистер Патрик Доулиш, в это утро встал рано: предстояла важная конференция у комиссара, на которой должен присутствовать весь начальствующий состав Нью-Скотланд-Ярда. Его не привлекала предстоящая конференция, но выхода не было. Разве только, по счастливой случайности, последует какой-нибудь важный вызов? И тогда он сможет откланяться всем джентльменам, занимающимся расследованием уголовных преступлений в Лондоне, пожелав им всего хорошего. А сам займется вплотную тем делом, которое не только интересовало его, но поглощало всего целиком. Оно стало его навязчивой идеей. Речь шла об уголовных преступлениях, имеющих международное значение. Доу-лиш заинтересовался международными проблемами во время второй мировой войны. В ту пору, еще совсем молодым, он выбрасывался с парашютом в тылу противника так часто, что уже после первого десятка перестал вести счет.

— Стоит вам перешагнуть этот рубеж, — говорил он, — и можете считать, что удача вам обеспечена.

Удача и впрямь его не покинула. Были, конечно, и другие важные тому причины — к примеру, хладнокровная и расчетливая смелость, умение предусмотреть с особой тщательностью любую случайность, по сути, во всем, что он делал, его мгновенная реакция и физические качества, редкое чувство времени. Ко всему этому надо еще добавить просто поразительную способность завоевывать друзей, а также весьма пригодившееся знание немецкого языка. О нем распространялись легенды. В частности, о том, как он, спустившись на парашюте прямо в расположение немецких десантников, вызвал у них бурное веселье, сказав о том, как ему удалось одурачить глупых англичан.

После войны этого гиганта не увлекло садоводство и выращивание свиней, хотя он и делал попытку этим заняться. Не много времени прошло, пока его жена Фелисити поняла, что такая жизнь не по нему. Она довольно быстро перестала протестовать против его склонности к расследованиям уголовных преступлений. Он оправдывался тем, что занимается этим лишь удовольствия ради, слегка прикасаясь к вопросам юриспруденции. Но даже легкое прикосновение не раз приводило его к конфликту с полицией, но чаще — к сотрудничеству с ней. Наконец настал день, когда по логике и, очевидно, по принципу «нельзя побить — надо вовлечь» его пригласили работать в столичной полиции в качестве помощника комиссара по уголовным делам, занимающегося международными проблемами.

В это утро ему надо было подготовить доклады о действиях мафии как в Лондоне, так и повсюду в Европе. Он должен был связаться по телефону с сотрудником Национальных органов безопасности в Париже по поводу дела о подделке документов, а еще послать телеграммы в разные места в странах Британского содружества относительно весьма хитроумных махинаций с паспортами. Все это он должен сделать до совещания, назначенного на 10 часов утра, и поэтому сейчас спешил попасть в свой кабинет в старом здании Скотланд-Ярда.

Он шел пешком. Позади остался дом, в котором он жил. Впереди высился парламент — необыкновенно красивое здание под лучами восходящего солнца. Потом он посмотрел на Ламбетский дворец и Вестминстерское аббатство. Двое полицейских поприветствовали его, он на ходу ответил им. Когда он пересек парламентскую площадь и повернул на Уайтхолл, часы Биг Бена пробили восемь раз. Оставалось два часа — достаточно времени, чтобы успеть все сделать.

Он надеялся, что будет один в своем служебном помещении, но там оказался его помощник Чайлдс — человек, обладавший незаурядными знаниями международного права, законов различных государств, а также жизни полицейского и преступного мира. Доулиш, пользуясь этим, составлял подробную картотеку, хотя и его собственные знания были глубокими.

— Доброе утро, сэр — сказал Чайлдс.

— Доброе. Возникли проблемы? — спросил Доулиш Нет. Просто я знаю, как много вы хотите проделать до десяти часов, — сказал Чайлдс. — Не начать ли мне с отчета о паспортных махинациях?

— Да, пожалуйста, — с радостью согласился Доулиш.

Чайлдс ушел в свою комнату, а Доулиш расположился в своей. По тому, как был оборудован его кабинет, можно было понять, почему он все еще оставался в старом здании Скотланд-Ярда. Здесь все было устроено на самый современный лад и привычно. Он мог мгновенно установить контакт с любым полицейским управлением мира. Карты были разбиты на часовые пояса, и достаточно было одного взгляда, чтобы определить местное время и его соответствие британскому. Освободившись благодаря Чайлдсу от одной из постоянных проблем, он углубился в изучение материалов, связанных с мафией, все более и более поражаясь разветвленности ее деятельности. Но внезапно раздался звонок и загорелась сигнальная лампочка на одном из телефонов. Это была прямая линия, которая связывала его с Главным департаментом уголовной полиции, находившимся в новом здании близ улицы Виктории. Этим телефоном редко пользовались, звонок свидетельствовал о неотложном деле.

Он поднял трубку.

— Патрик Доулиш слушает.

— Доброе утро, сэр. — Звонил Ланкастер, связной между отделом Доулиша и Управлением уголовной полиции, цели которых часто совпадали. — Случилось нечто, о чем вам следует знать.

— Докладывайте.

— Помните ли вы Кембалла, сэр? Дэвида Кембалла?

— Конечно, — сказал Доулиш.

— Его убили, сэр. — Пока Доулиш осмысливал это неожиданное сообщение, Ланкастер продолжал: — При ужасных обстоятельствах к тому же.

— О, — сдавленно произнес Доулиш, — при каких же обстоятельствах?

— Сосед обнаружил, что его ребенок блуждает по улицам в поисках полицейского. Кембалл научил ее искать полицейского, если она потеряется или попадет в затруднительное положение. Он заперся на ключ в своей комнате, чего раньше никогда не делал, девочка не смогла разбудить его. Сосед нашел двух полицейских. У них хватило здравого смысла оставить девочку у соседей, пока взламывали дверь.

Ланкастер сделал паузу для пущего эффекта, что было ему свойственно. Но Доулиш, не дожидаясь, спросил:

— Кембалл, кажется, потерял жену?

— Год с лишним назад, в автокатастрофе.

— И он не женился снова?

— Кажется, нет, мистер Доулиш. Нашли Кембалла с перерезанным горлом в постели. Он умер два-три часа назад.

— Исчезло что-нибудь ценное?

— Нет, сэр. Но весь дом был обшарен. Только в одной комнате ничего не было перевернуто вверх дном — в детской. Ценные вещи остались нетронутыми, хотя их нетрудно было унести. Вы, наверное, помните, что Кембалл коллекционировал миниатюры и фарфор?

— Да, помню.

— Все осталось на месте. И более шестидесяти фунтов находилось в его бумажнике, который лежал на стуле у кровати.

— Странно.

— Вам это кажется странным? — заметил скептически Ланкастер. — А мне нет. — Ланкастер задержал дыхание. — А, понимаю, что вы имеете в виду. Он пришел, чтобы что-то найти, и не знал, где это находится. Так не проще ли было получить у Кембалла нужные сведения, а потом уж…

— Вот именно, — сказал Доулиш. — Так вы сказали — профессиональный обыск?

— Тщательный, сэр.

— И, конечно, никаких отпечатков?

— Никаких, если не считать отпечатков пальцев самого Кембалла, ребенка и служанки, приходящей обычно к ним после полудня.

— В котором часу вы все это обнаружили? — спросил Доулиш.

— Между восемью и половиной девятого, сэр.

Доулиш посмотрел на свои часы — только четверть десятого. У него было почти непреодолимое желание сказать, что он тут же выезжает на место, но тогда он не сумеет вернуться раньше полудня. А совещание?

— Буду там во второй половине дня, — сказал он.

— Я скажу, чтобы вас ждали, сэр.

— Благодарю. Еще какие-нибудь дела, Ланкастер?

— Ничего особенного. Только я подумал: может, Кембалл занимался чем-то, о чем вам известно?

— Нет, — ответил Доулиш. — Кроме дела Боскоуэна, я ничего не знаю. Но это не значит, что он прекратил активную деятельность.

— Надеюсь, нам удастся что-нибудь прояснить к вашему приезду.

— Я позвоню вам перед выездом. — Доулиш положил трубку и откинулся в кресле, нахмурившись. Дэвид Кем-балл убит… Человек, который некогда был незаменимым помощником Доулиша в международной организации, неофициально именуемой — «Враги преступности». Даже предполагалось, что он в том или ином качестве войдет в состав организации, но тогда Кембаллу пришлось бы проводить много времени вне дома, а он не хотел так часто оставлять жену. У Доулиша создалось впечатление, что супружество Кембалла было почти совершенным, а это сейчас явление довольно редкое.

— Мафия, — сказал вслух Доулиш и выпрямился в кресле. Он обладал свойством быстро переключаться и сосредоточивать внимание на вопросе, требующем более срочного решения. Полчаса он работал над отчетом о мафии. В нем были перечислены игорные дома, казино, жульнически эксплуатируемые игральные автоматы, а также другие предприятия, находящиеся под контролем или влиянием мафии. Подобные отчеты готовились и в полицейских управлениях других стран, в начале осени предполагался созыв международной конференции «Врагов преступности», на которой будет осуждена деятельность мафии.

К такой конференции стоило хорошо подготовиться.

Он закончил работу без семи минут десять. Просто удивительно, как много сил отнимает такая сосредоточенная работа. И он позволил себе расслабиться, чтобы снова обрести силы. Открылась дверь Чайлдса, и тот вошел, неся кофе и печенье.

— У меня, право, нет для этого времени.

— Я позвонил и предупредил, что вы задержитесь — сказал Чайлдс. — Да сегодня они, очевидно, и не начнут в назначенное время. — Он поставил поднос на стол Доулиша. — Как у вас с отчетом о мафии, сэр?

— Закончил. Отдайте на перепечатку, но сами прежде просмотрите. — Он налил себе кофе. — Отчет довольно внушительный.

— Как и само дело, — заметил Чайлдс.

— Вы слышали по параллельному телефону, о чем говорил Ланкастер?

— Нет, — ответил Чайлдс.

— Рано утром был убит Дэвид Кембалл, — сообщил Доулиш. — Я отправлюсь на место преступления как только смогу, во второй половине дня. Найдите мне, пожалуйста, досье Кембалла, — добавил он, подумав.

— Хорошо, — обещал Чайлдс. — Есть ли у вас версия?

— Еще нет.

Чайлдс помолчал, пока Доулиш пил кофе, а потом сказал:

— Трагична личная жизнь Кембалла. Его первая жена умерла от рака, когда ей было всего двадцать четыре года.

Доулиш сказал, пораженный:

— Я не знал, что он был женат дважды. А дочка…

— От первой жены, — ответил Чайлдс. — Девочке было три года, когда мать умерла.

После паузы Доулиш мрачно сказал:

— Бедное дитя. — Он выпил кофе и встал. — Спасибо, что предупредили начальство о моем опоздании.

Чайлдс улыбнулся покровительственной улыбкой.

Вскоре шофер полицейской машины доставил Доулиша в Управление Скотланд-Ярда в новом здании, и он проскользнул в небольшой конференц-зал на пятом этаже. Комиссар уже выступал. Служитель проводил Доулиша к свободному месту.

— …Очень неприятен, но неоспорим факт, что преступность растет, — говорил комиссар, — и, в известной степени, мы несем за это ответственность. Думается, что настало время нам, работникам Скотланд-Ярда, пересмотреть свои собственные действия и методы.

«Очередное взбадривание», — подумал Доулиш. И мысли его вновь переключились на Кембалла. Он вспомнил, как Кембалл помог ему, проявив мужество. Он спустился на парашюте в горящий лес, чтобы спасти похищенную женщину, запертую в хижине дровосека.

Но слышал Доулиш и каждое слово комиссара; он умел жонглировать многими шарами.

Курьер подошел к Доулишу и вручил записку. Комиссар заметил это, но не прервал своего выступления.

— Мы несем весьма серьезную ответственность, — продолжал он.

Доулиш развернул записку.

«Кажется, становится ясным, почему убили Кембалла. Приходите, пожалуйста, как можно скорее. Чайлдс».

Глава третья. МОТИВ

Голос комиссара, ему показалось, звучал громче, когда Доулиш прикрывал за собой дверь. Доулиш вынул визитную карточку и написал на ней: «Прошу прощения, комиссар. Меня вызвали на срочное расследование», — и вручил карточку курьеру.

— Передайте комиссару, как только он закончит выступление.

— Слушаюсь, сэр.

Доулиш кивнул и быстро вышел. Машина стояла внизу, но шофер, полагая, что, пока идет совещание, он свободен, куда-то ушел. У Доулиша был свой ключ, он сел и повел машину к месту службы. Такое уж беспокойное было утро! Прежде не раз случались дела, которые требовали от Доулиша напряжения всех сил. Возможно, и сейчас речь шла о таком деле. Во всяком случае, Ланкастер убедил Чайлдса: дело принимает такой оборот, что расследование его не терпит отлагательства.

Чайлдс сидел в кабинете Доулиша и говорил по телефону.

— Да… Я скажу ему… О, вот он только что вошел. — И Чайлдс передал трубку Доулишу, доложив: — Инспектор Лаболье звонит из Парижа, сэр.

В организации «Враги преступности» Лаболье был новым человеком — он занял место Пьера Кристалл, погибшего при расследовании дела, очень похожего поначалу на дело Кембалла.

— Алло, — сказал Доулиш, — я сам хотел вам Звонить позднее.

— Может оказаться слишком поздно, — ответил Лаболье на хорошем английском языке, но с акцентом. — Думаю, что вы, как всегда, впереди, а не позади событий.

— Кто-то вас водит за нос, — сказал Доулиш.

— Что, что вы сказали? — начал было Лаболье, но голос его изменился, и он расхохотался: — A-а, понял! Посмотрим, к чему придем. Меня очень беспокоят паспорта.

— А что в этом нового? — спросил Доулиш.

— Есть сведения, что выпущено больше двух тысяч фальшивых французских паспортов, которые продаются. И, право же, сейчас не до шуток, когда речь идет о том, что во Франции наверняка найдется больше двух тысяч подонков, которые не замедлят ими воспользоваться. И кто же, черт побери, может знать, кому с их помощью удастся пробраться во Францию?

— Я знаком с проблемой, — сказал Доулиш. — Два дня назад мы совершили рейд в одну гостиницу и обнаружили три французских паспорта, которые показались подозрительными. Они уже на пути к вам.

— Буду рад увидеть их. Скажите, удалось ли вам в Англии лучше ознакомиться с этой проблемой?

— Нам известно, что существует много фальшивых британских паспортов, — ответил Доулиш. — Но наши цифры скромнее ваших.

— Значит, мы сейчас страдаем больше всех, — заметил Лаболье. — Ну, что ж, займемся всерьез. Прощайте!

Доулиш задумчиво опустил трубку и увидел, что Чайлдс смотрит на него с напряженным вниманием. Взгляды, которыми они обменялись, свидетельствовали о том, что они сомневаются в способностях Лаболье. Доулиш лишь взял на заметку сообщенные им сведения. А потом спросил:

— Итак, в чем же заключаются мотивы убийства Кем-балла?

— Он занимался расследованием дела о махинациях со страхованием и едва успел доложить, что мошенники действовали путем подмены документов.

В кабинете наступила напряженная тишина. Доулиш подошел к окну, из которого открывался вид на Вестминстерский мост, реку и набережную. Там царили свет и оживленное движение, и этот мир был далек от того, что он сейчас услышал.

— Один из вариантов махинаций с паспортами, не так ли? — спросил Доулиш.

— Да.

— Откуда получены такие сведения?

— Из отдела исков страховой компании. В кармане Кембалла найдено письмо. Суть дела заключается в том, что в результате автомобильных, воздушных и морских аварий тела погибших могут быть неузнаваемы, и в таких случаях используются паспорта. Страховая компания выплатила таким образом крупную страховую сумму, а «погибший» оказался жив. И Кембаллу было поручено заняться расследованием этого дела. Он добился известного успеха и, по его словам, был близок к раскрытию тесных связей между появлением фальшивых паспортов и предъявлением крупных исков к страховой компании.

— Называл ли он имена? — спросил Доулиш.

— Нет.

— Он вообще не любил о чем-либо распространяться, пока не приходил к определенным выводам, — сказал Доулиш. — Не исключено, что кто-то узнал о его осведомленности по поводу этих паспортных махинаций и убил его.

— Такой вывод сам собой напрашивается, — согласился Чайлдс.

— Да… — И после некоторого колебания Доулиш добавил: — Лаболье сказал, они располагают сведениями о том, что существуют две тысячи фальшивых французских паспортов.

— О боже! — выдохнул Чайлдс.

— Вот именно. — Доулиш сел на край письменного стола, на удивление спокойный. Довольно долго хранил он молчание, наблюдая за Чайлдсом. И наконец принял решение:

— Поеду-ка я сейчас прямо в Садовый пригород Хэллоуз Энд. Кто там дежурит?

— Участковые и Ланкастер. Кстати, он уже успел связаться со страховой компанией после того, как нашел письмо в кармане Кембалла.

— Не знаю, нужно ли всех оповестить о том, что паспортное дело имеет отношение к этому убийству, или… — Он не закончил фразу, и широкая улыбка осветила его лицо. — Я лучше подожду. А вы соберите отчеты о том, как обстоят дела с фальшивыми паспортами в других странах. Возможно, срочно придется собрать совещание.

— Положитесь на меня, — обещал Чайлдс.

Слишком много дел свалилось на Доулиша, а Чайлдс,

хоть и прекрасно справлялся со своей работой, едва ли мог еще долгое время выдерживать такую нагрузку. Самым подходящим человеком был бы Кембалл. Еще подавал надежду Гордон Скотт. Но он недавно говорил о своем желании подать в отставку, чтобы отправиться в Нью-Йорк, где собирался жениться. Впереди работы было очень много. Если бы можно было искоренить или хотя бы резко сократить преступления в международном масштабе, это помогло бы полиции сосредоточить внимание на преступности внутри страны. Слишком много помех у полицейских сил современного мира возникает оттого, что свободно преступники переезжают из страны в страну. А министерство внутренних дел никогда не проявляло склонности платить хорошо для того, чтобы эта сторона не волновала полицию. Просто удивительно, до чего слепы власти!

— Вас что-то беспокоит, сэр? — спросил Чайлдс с тревогой.

— Просто я представил себе, какие масштабы может приобрести это дело, — сказал Доулиш. — Работал ли Кембалл в одиночестве?

— Да, он отказался от помощи, — ответил Чайлдс. — В общем-то, он только с нами один раз сотрудничал и больше ни с кем.

Садовый пригород Хэллоуз Энд соответствовал своему названию. Это был приятный уголок Большого Лондона, который выглядел чуть ли не идиллически, особенно когда солнце освещало его ухоженные лужайки и цветники.

Доулиш свернул с главной улицы с ее магазинами и ансамблями высоких домов в северный конец Хоггарт-авеню. Доехав до середины, он увидел у дверей двух домов скопище машин, толпу, множество фоторепортеров и полицейских в форме.

Доулиш сразу подумал, что здесь жил Кембалл. В одном из окон он увидел девочку с заплаканным лицом.

Вот она, дочка Кембалла.

Когда Доулиш подъехал, к нему ринулись представители печати. Кто-то крикнул: «Это Доулиш!» И он услышал, как другие повторили его имя. Защелкали фотоаппараты и кинокамеры на треножнице, делающие съемки Для вездесущего телевидения.

Старший инспектор Ланкастер, показавшийся в дверях двухэтажного дома, имел внушительный вид. Его двойной подбородок и тяжелая нижняя челюсть делали его похожим на особую породу ищеек; с красным от возбуждения лицом он пошел навстречу Доулишу.

— Привет, инспектор!

— Рад видеть вас, сэр.

Когда репортеры перестали их снимать, стоявший впереди блондин небольшого роста обратился к Доулишу:

— Значит ли ваше присутствие, что дело имеет отношение и к другим странам, мистер Доулиш?

— Он имеет в виду международные связи, имеющие отношение к «Врагам преступности», — пояснил другой.

— Возможно, — согласился Доулиш. — Иначе, зачем бы мне здесь находиться? — Он приветливо улыбнулся и вместе с Ланкастером вошел в дом. — Тело уже увезли?

— Да, оно в местном морге, — ответил Ланкастер. — Причина смерти не вызывает сомнения. Могу вам показать снимки, если желаете.

Доулиш последовал за Ланкастером в комнату направо. Эта большая комната во всю ширину дома имела с одной стороны обыкновенные окна, а с другой — так называемые французские, доходящие до полу и ведущие на лужайку. Полки, стоявшие у стены, были заполнены фарфором, и на трех других стенах висели интересные миниатюры. На столе были разложены хорошо отпечатанные фотографии, и Доулиш направился к столу, чтобы посмотреть их.

— Хватило одного удара, — пояснил Ланкастер.

Доулиш отвел глаза и стал разглядывать личные вещи убитого: часы, ключи, серебряные монеты. Все эти вещи, конечно, не представляли особого интереса для полиции. Доулишу здесь больше нечего было делать, и они покинули комнату.

— Что бы вы прежде всего хотели посмотреть, сэр?

— Доказательства того, что убийца что-то искал.

Ланкастер водил его из комнаты в комнату. Имелось много свидетельств того, что человек обыскивал тщательно и осторожно. Обыск производил, бесспорно, опытный человек.

В детской Доулиш заметил беспомощно болтавшегося парашютиста. Вероятно, потому, что он так часто сам пользовался парашютом, он особенно заинтересовался игрушкой, восхищаясь ее совершенством.

— Даже комбинезон сделан, как настоящий, — заметил Ланкастер.

— Да. Странная игрушка для девочки, — сказал Доулиш.

— Сразу видно, что вы не знаете детей, — возразил Ланкастер. — Будь то мальчик или девочка, если игрушка хоть как-то связана с отцом, ребенок с ней не расстается. Он ведь служил в парашютных частях, не так ли? Хотите посмотреть, как она устроена, сэр?

Доулиш кивнул, Ланкастер потянул игрушку за шнурок, и Доулиш увидел, что к притолоке двери прикреплен крюк длиной в три дюйма, с которого свисал шнур. Маленькая защелка на верху парашюта, похожая на язычок зонтика, сдвинулась под нажимом пальца. Парашют стал медленно расправляться, и «человечек» начал спускаться. Его удерживал крючок на шнуре, свисавшем с притолоки. Наконец крохотные ножки коснулись пола и колени согнулись: маленький парашютист грациозно опустился на спину, и парашют мягко опал в нескольких дюймах от него.

— Совсем как настоящий, не правда ли, сэр?

— Поразительно, — согласился Доулиш. — А что с девочкой?

— Ей очень плохо, сэр, очень плохо.

— Успокоительное давали? — спросил Доулиш.

— Доктор сказал, что даст ей на ночь.

— Жестокосердный или же мудрый человек, — отметил Доулиш.

Он вернул парашютиста на место за дверью, аккуратно расправив шнур, и оглядел комнату. В ней в беспорядке были разбросаны карандаши, мелки, книжки, кукольная одежда, бумага и игрушки, но сама комната была чисто убрана. На маленьком столике стояли две фотографии в одной складной рамке — обе жены Кембалла?

Наконец Доулиш пересек площадку; у двери в спальню Кембалла, где он был убит, стоял полицейский. Картины в комнате были сдвинуты, ящики открыты. На тумбочке стояла фотография темноволосой женщины с прелестными глазами.

— Жена, — сообщил Ланкастер. — Вы видели такую же фотографию в детской?

— В одной рамке с родной матерью девочки? — догадался Доулиш.

— Да, сэр. И знаете… Меня охватывает нервная дрожь, когда я слышу плач этого ребенка. Мне всегда было тяжело слышать, когда плакали мои четверо детей, а сейчас то же чувство испытываю, когда плачут внуки.

— Сколько у вас внуков?

— Семеро, — с гордостью ответил Ланкастер. — Четыре мальчика и три девочки. А моя младшая дочь имеет сейчас возможность сравнять счет, ее первенец появится на свет через пару месяцев.

— Надеюсь, это будет девочка, — сказал Доулиш.

Он внимательно осмотрел комнату, а затем внимательно посмотрел на Ланкастера.

— Что вы можете сказать о проделанном здесь обыске? — спросил, наконец, Доулиш.

— Он был очень тщательным и умелым, сэр. Я уже говорил об этом.

— Вы заметили, что были осмотрены все миниатюры? — подчеркнул Доулиш.

— Причем весьма тщательно, сэр.

— А значит, искали что-то очень маленькое, — размышлял вслух Доулиш.

Ланкастер был поражен и растерян.

— Да, конечно. Очень маленькое, сэр.

— И он не дал Кембаллу сколько-нибудь пожить, чтобы узнать, где это находится, — сказал Доулиш. — Не понимаю. — Он весь словно подобрался. — Ну что ж, наихудшее всегда остается напоследок.

— Наихудшее, сэр?

— Да, — сказал Доулиш. — Не исключено, что девочка нам поможет.

Ланкастер удивился:

— Я ведь говорил с ней, сэр! Она ничего не слышала и не видела. Вам не следует говорить с ней снова.

— Но я это сделаю, — сказал Доулиш, направляясь к двери. — Кстати, был ли у нее в руках игрушечный парашютист после того, как она покинула свой дом?

— Пожалуй, нет, — подумав, ответил Ланкастер. — Мы не могли дать унести отсюда что-либо прежде, чем не сняли отпечатки пальцев. На парашютисте, как выяснилось, оказались отпечатки пальцев девочки и ее отца, но… — Он замолк в то время, как Доулиш взял в руки игрушку. Когда же он снова заговорил, в голосе его послышался упрек: — Простите меня, сэр. Но я не думаю, что есть хотя бы малейший шанс услышать что-нибудь от Кэти. Едва ли справедливо тревожить ребенка, раз нет шанса.

— Будь я на вашем месте, я сказал бы то же самое, — ответил Доулиш. — Не хотите ли пойти со мной?

— Я бы предпочел, чтобы вы с ней повидались без меня, — сдержанно сказал Ланкастер.

Доулиш кивнул.

— Мы еще увидимся до моего ухода.

Он вышел из комнаты и спустился по лестнице.

Он вышел в сад и увидел, что Кэти все еще смотрит из окна соседнего дома на свой дом. Она уже не плакала.

Глава четвертая. КЭТИ

— Хэлло, Кэти, — сказал Доулиш ласково.

Девочка ничего не ответила. Миссис Холкин тоже молчала, ее лицо выражало беспомощность.

Доулиш подошел к девочке.

— Много лет назад я встречался с твоим отцом, — сказал он.

Глаза Кэти несколько оживились, но по-прежнему она не промолвила ни слова.

— Однажды мы вместе спрыгнули с одного самолета, — Доулиш пытался втянуть ее в разговор.

Она смотрела на него внимательно.

— Он был очень смелым человеком.

— Папа был очень смелым, — подтвердила Кэти. — Я это знаю. И мама тоже мне это говорила.

— Правда? — сказал Доулиш. — Готов поспорить, что она его очень любила.

— О, она его так сильно любила, она часто мне это говорила, — заявила Кэти. — Она любила его просто уж-жасно.

— Думаю, что и он любил ее не меньше, — заметил Доулиш.

Девочка не отрываясь смотрела на него, словно чем-то озадаченная. Губы ее сжались, глаза округлились. Она не ответила, а Доулиш без расспросов опустил руку в карман. Кэти наблюдала за ним. Он вытащил парашютиста и поднес ей игрушку.

— Никогда раньше не видел такой игрушки, — сказал он убежденно.

— Это моя! — вскрикнула она. — Это моя!

— Я знаю, что она твоя.

— Мне подарил ее папа.

— Да, — подтвердил Доулиш, отдавая ей игрушку. — Я подумал, что миссис Холкин может повесить ее на ночь над твоей дверью. Нужно только взять веревочку и закрепить ее. — Он повернулся к женщине. — Можем ли мы это сделать, миссис Холкин?

— Ну, конечно. Я уверена, мой муж…

— Я не хочу здесь оставаться! — вскрикнула Кэти. — Я хочу домой! — Она крепко прижала к груди игрушечного парашютиста и горько расплакалась.

Провожая Доулиша, миссис Холкин сказала:

— Сердце разрывается, когда я слышу ее плач. Не могу понять, почему доктор не дал ей сразу чего-нибудь успокоительного. Это нехорошо, право же нехорошо. Он сказал, что даст на ночь, но бедное дитя просто все глаза выплакало. Я рада ее пребыванию здесь, но что пользы, если она все время плачет, а я ничего не могу поделать? Знаете ли, — продолжала она уже более уверенно, — с вами она держалась лучше, чем с кем бы то ни было, кто сегодня приходил, вы успокоили ее. Этот нелепый полицейский забросал ее вопросами, будто она могла во сне что-нибудь слышать.

В глубокой задумчивости Доулиш посмотрел на нее и сказал:

— Вы были очень добры к девочке, но я не думаю, что после сна ей следует снова видеть свой дом. Как вы считаете?

— Согласна с вами! — горячо воскликнула миссис Холкин. — Совершенно согласна. Если бы вы могли все устроить, я была бы вам очень признательна.

Доулиш пообещал.

Он возвратился в дом Кембалла и застал Ланкастера в дурном настроении. Уже поступила большая часть отчетов. Смерть наступила мгновенно после единственного удара ножом; вскрытие показало, что он был вполне здоров и находился в хорошей форме.

— Нам нужно куда-нибудь увезти ребенка, Ланкастер, — сказал Доулиш.

— Разве я не понимаю! Но у нее совсем здесь нет родственников. В Ноттингемшире живут две дальние родственницы, а в Канаде — родители мачехи, и все очень старые люди. Может, пристроить ее в какую-нибудь семью?

— Надо подумать об этом, — сказал Доулиш.

Ланкастер достаточно хорошо его знал, чтобы понять,

что он уже всерьез что-то обдумывает, но не стал продолжать разговор на эту тему.

— Она сказала вам что-нибудь по существу, сэр?

— Только то, что мать очень любила отца и говорила, что он очень смелый, ее отец, — с рассеянным видом ответил Доулиш.

— Но вам ведь не удалось ничего выяснить по существу не так ли? — настаивал Ланкастер, который явно стремился успокоить себя тем, что и Доулиш не добился успеха там, где это не удалось ему.

— Пока не знаю, — сухо ответил Доулиш. — Эта автокатастрофа, во время которой погибла ее мачеха, вам что-нибудь о ней известно?

— Я узнал, что были многочисленные переломы костей, а причиной смерти явилось кровоизлияние в мозг. Мгновенная смерть, сэр.

— Достаньте мне отчеты следователя и патологоанатома, а также заключение полиции, — попросил Доулиш. — Всего лишь для порядка, — добавил он поспешно, словно ожидал протеста со стороны Ланкастера. — Вы, как обычно, собираетесь представить отчет вашему начальству?

— Конечно, сэр. И копию вам.

— Благодарю, — сказал Доулиш. — Кстати, это паспортное дело с компанией Глобал. С кем вы там виделись?

— С начальником отдела исков, — ответил Ланкастер. — Будьте уверены, я займусь этим тщательно.

— А я буду держать с вами связь.

— Благодарю вас, сэр, — сказал Ланкастер, а потом несколько замялся, прежде чем продолжить: — Но… кто же позаботится о Кэти Кембалл, сэр? Мы же не можем оставить этот вопрос нерешенным. Не правда, ли?

— Конечно, не можем, — согласился Доулиш. — Оставьте ее на моем попечении.

— Хорошо, сэр. — Ланкастер не выказал ни одобрения, ни осуждения. Голос его был бесстрастным.

Доулиш вышел на улицу и миновал собравшуюся здесь толпу зевак. Щелкнули две или три камеры. Пробираясь к своей машине, он чувствовал на себе любопытные взгляды. Шофер стоял у машины и открыл Дверку, как только Доулиш к ней приблизился.

— Так вы вернулись, — заметил Доулиш.

— Да, сэр. Сожалею, что отсутствовал утром. Я был уверен, что вас не будет все утро. Ведь по сути… — Шофер очень нервничал, хоть и невелика была провинность. — Я слыхал, что совещание будет длиться чуть ЛИ не весь день.

— Значит, я еще успею туда вернуться, — сухо сказал Доулиш. — А сейчас, пожалуйста, ко мне домой.

— Хорошо, сэр.

Доулиш сел позади, множество разных мыслей занимало его ум, причем чаще всего он возвращался к замечанию Ланкастера о столкновении интересов. Старший инспектор был абсолютно прав. Он квалифицированно информировал его, но дело явно не подпадало под юрисдикцию Доулиша. Однако до сих пор ему не встречались дела, которые находились бы так близко от разграничивающей линии.

И это была не единственная проблема. Кэти! Бедная девочка! Что же с ней станет? Когда они проезжали мимо роскошных домов богатого квартала, он вдруг подумал, что Фелисити, жены, может не оказаться дома. Но не успел он выйти из лифта, как столкнулся с Фелисити.

— Ты! — воскликнул он.

— Пат!

— Слава богу, ты дома, дорогая!

— Но, Пат…

— Разве ты не дома?

— Дорогой, мои волосы…

— Очень красивые волосы, — сказал Доулиш. — И если ты не можешь отложить поход к парикмахеру, тогда я сам их тебе вымою. — Он взял ее за руку и продолжал держать ее, пока они пересекли площадку, ведущую к квартире. — Не могу и выразить, как я рад, что застал тебя, — продолжал он, вынимая ключи.

— Ты, право же, должен предупреждать меня, когда хочешь прийти домой пораньше, — сказала Фелисити с досадой.

Фелисити придавала большое значение уходу за волосами, имела специального парикмахера и, он знал, тщательно готовилась к предстоящему через день-два званому обеду. Как правило, она с полным пониманием, даже пристрастием, относилась к любой из занимавших его проблем, но сейчас… Будет ли разумно рассказать ей о том, что у него на уме? Он пропустил ее вперед, и она сразу же направилась в холл к телефону. Доулиш наблюдал за ней. Высокая, с необыкновенно красивой фигурой. У Фелисити были приятного тембра голос и красивые серо-зеленые глаза, они сейчас поблескивали от досады. Она не была красива по принятым стандартам, но что-то было в этом лице такое, что ему оно казалось прекрасным.

— Благодарю вас, месье Ибер, пожалуйста. — Она смотрела на Доулиша без улыбки — верный признак того, что была не в себе. — Да?.. Миссис Доулиш… Да… очень хорошо. Узнайте, нельзя ли отодвинуть мой визит на час? — Последовала длинная пауза, и Фелисити начала хмуриться. — Уверена, что ничего нельзя сделать, — сказала она Доулишу. — Я… Хелло? — Лицо и голос повеселели. — Да? Когда? Очень хорошо… Очень сожалею, но я…

Доулиш направился к ней.

— Ты можешь пойти, — сказал он, — я подожду.

Бедная Кэти Кембалл, а может ли ждать она?

— Право, я не могу, — закончила разговор Фелисити. — Скажите месье Иберу, что я огорчена.

Доулиш отошел от нее, она же положила трубку, и оба стояли молча несколько мгновений, глядя друг на друга. Фелисити все еще испытывала досаду, он же как-то внутренне сжался, теперь уже не зная, как лучше сказать ей о том, что у него на уме. Об этом следовало говорить тогда, когда у обоих хорошее настроение. По сути, не было повода затеять этот разговор. Он подошел к ней и коснулся губами ее щеки.

— Мне очень жаль, родная. Позвони снова и скажи, что ты придешь. Моя идея может подождать.

— Что за идея?

— Я хотел совершить прогулку. В Ричмонд, пожалуй, или даже подальше — в Эппинг, — сообщил он уклончиво. — Такой прекрасный день…

Она слишком хорошо его знала и, конечно, поняла, что он притворяется; теперь она не успокоится, пока не вытянет из него правду. Он же, наблюдая за ней, думал: невозможна, просто абсурдна мысль привести сюда Кэти. У них уже сложилась своя жизнь, приятная, веселая, они общаются с интересными людьми, когда он не уходит с головой в какое-нибудь дело. Правда, не было в ней, в этой жизни, ничего такого, что позволяло бы ему воспарять до седьмого неба, но была она увлекательной и необременительной. И теперь, когда Фелисити было сорок восемь лет, трудно привыкнуть к новому образу жизни.

Фелисити тронула его за руку с теплотой.

— Мне очень жаль, что я вспылила, — сказала она уже совсем мягко.

Он улыбнулся и почувствовал себя лучше, намного лучше, когда смягчилось выражение ее глаз. И вдруг на ее лице отразилась тревога.

— Пат! — воскликнула она. — Не случилось ли чего-нибудь? Ничего серьезного? Какие-нибудь неприятности?

— Не у нас, — успокоил он. — Я стою на пороге дела, которое может оказаться мерзким и трудным, но сейчас еще ни о чем нельзя сказать с уверенностью. Но дай мне рассказать о том, что произошло.

— Ты обедал? — спросила Фелисити.

— Нет, — ответил Доулиш и только теперь почувствовал, как он голоден. — Прекрасная мысль! Что если ты мне дашь хлеб, сыр и кофе, пока я буду рассказывать о том, что происходит. — Он принес бутылку пива и оперся о доску у раковины, заметив при этом, как напряженно смотрит на него Фелисити.

Хлеб и сыр были съедены, пиво выпито. Он сидел, опершись на спинку стула, Фелисити напротив, по другую сторону стола. Он еще не знал ее отношения к тому, что он рассказал.

— Эта мысль не пришла бы мне в голову, если бы девочка не отнеслась ко мне, как к близкому человеку. Я успокоил ее, даже не зная, как это делается. Мне кажется, что и ты могла бы успокоить ее. У нее нет таких родственников, на которых можно рассчитывать, а соседи не в состоянии на нее сейчас подействовать, даже милая миссис Холкин. Если она поживет у нас несколько дней и ничего не получится…

— Пат, — прервала его Фелисити. — Мы должны попытаться. — Она встала, приблизилась к нему, положила ему руки на плечи и посмотрела в глаза. — Ты, конечно, не предполагал, что я захочу этого, не правда ли? — спросила она с упреком. — Сколько же нам нужно быть вместе, чтобы ты наконец узнал меня, дорогой? — Он не ответил и только улыбнулся. Он почувствовал облегчение и радость, а она наклонилась и поцеловала его. Потом добавила: — Если бы только она ко мне привязалась! Дети порой необъяснимо тянутся к людям или недолюбливают их. Мы вместе пойдем повидаться с ней?

Едва он закончил фразу, позвонил телефон. Это был Чайлдс. Он настаивал на том, чтобы Доулиш немедленно вернулся на службу.

— Хорошо, — сказала Фелисити. — Поеду одна в Хэллоуз Энд, дорогой. Пожелай мне удачи!

— Буду за тебя молиться. В Хэллоуз Энде обратись к Ланкастеру, он даст тебе адрес Кэти.

Глава пятая. СОТНИ ПАСПОРТОВ

Чайлдс зашел в кабинет Доулиша как раз в момент, когда Доулиш входил в главную дверь. Его глаза, зачастую скорбно-печальные, сейчас горели от возбуждения.

— Надеюсь, я не пришел в неудачное время, сэр?

— Это мне следовало прийти намного раньше, — сказал Доулиш. — Но что такое случилось?

— Они там чуть не спятили в министерстве внутренних дел, — сказал Чайлдс, и это экстравагантное заключение было так на него непохоже, что Доулиш сразу убедился в его справедливости. — Обнаружено более шестидесяти паспортов, которые действительно выданы гражданам Британского содружества, причем все они давали право на свободный въезд в Великобританию и выезд из нее. Но дело в том, что у каждого из паспортов раньше был другой владелец. Иными словами, два человека имеют паспорта с одним и тем же номером. При проверке паспорта пакистанца, живущего в Ноттинг Хилле, обнаружен дубликат.

— Ну и дела, черт возьми, — сказал Доулиш, тяжело вздохнув. — Кто же это к нам обратился, если я так срочно понадобился?

— Мистер Монтгомери Белл, — ответил Чайлдс, — один из заместителей министра внутренних дел.

Доулиш спросил:

— А как там с нашим докладом на предстоящей конференции «Врагов преступности»? — Он сжал пальцы так, что они хрустнули, секунду помолчал и продолжил: — Нам нужны копии докладов всех делегатов, в том числе Лаболье, и надо заполучить их как можно скорее.

— Я уже звонил Лаболье, чтобы он передал нам копию своего доклада, — сказал Чайлдс. — Не знаю, следует ли заранее просить об этом всех представителей.

Поскольку Доулиш не ответил, он продолжал:

— Каждый из них предупрежден об опасности, но им не сообщили, что паспорта с подлинными номерами находятся в циркуляции.

— Да, их не известили, — подтвердил Доулиш. — Нам, пожалуй, нужно всех предупредить. Иначе дело может плохо кончиться. Белл вдавался в подробности?

— Он ничего не сказал о самом очевидном.

— О том, что много паспортов было выдано через паспортные управления? — предположил Доулиш.

— Именно этого я больше всего опасаюсь, — ответил Чайлдс.

— Белл собирается сюда прийти? — поинтересовался Доулиш.

— Я сказал, что вы ему позвоните, как только придете.

— Благодарю. Я с ним свяжусь, пока вы будете рассылать всем предупреждения. — Он уже взял список служебных телефонов Уайт-холла, нашел имя Монтгомери Белла, набрал номер и попросил к телефону лично Белла.

— Он очень занят, — ответил секретарь. — А кто…

— Помощник комиссара Патрик Доулиш, — официально представился Доулиш.

— Мистер Доулиш! — воскликнул секретарь. Ему, видно, было поручено оградить Белла от случайных звонков. — Одну минуточку!

Доулишу не пришлось долго ждать, но все-таки он успел восстановить в памяти все, что знал о Монтгомери Белле. Само правительство, и в частности Монтгомери, сравнительно недавно пришло к власти. Он был одним из наиболее молодых политических деятелей. У него была репутация теоретически подготовленного кабинетного работника, практические же действия его были настолько малоизвестны, что трудно было составить о нем определенное мнение. Доулиш, который не находился под непосредственным контролем министерства внутренних дел, но был в какой-то степени подотчетен и ему, никогда не общался с Беллом лично. Ничто, с тех пор как он занял свой пост, не давало Доулишу повода считать, что он может полагаться на поддержку Белла. Теперь такой случай представился, и хорошо было то, что шаг для контакта сделал сам Монтгомери.

Монтгомери взял трубку.

— Мистер Доулиш? Белл у телефона. Очень рад, что вы позвонили…

— Я бы это сделал раньше, но… — начал было Доулиш.

— Уверен, что вы позвонили, как только смогли, — сказал Белл. — Мне бы хотелось поговорить с вами по телефону личного пользования. Мой секретарь готов соединить нас, как только вы положите трубку…

Такая деловитость импонировала Доулишу. Это доказывало, что Белл действительно очень обеспокоен. Почти тотчас, как Доулиш положил трубку, раздался звонок. И Белл продолжал разговор так, как если бы он не прерывался.

— Ваш подчиненный Чайлдс был весьма сдержан, но мне показалось, что он не удивлен. Разве вы знали, что у нас возникнут непредвиденные обстоятельства, связанные с паспортами?

— Мы сами столкнулись с такими обстоятельствами, — сказал Доулиш.

— Простите, но если вам что-либо стало известно, почему вы не предупредили нас? — спросил Белл.

— Вам мы сказали бы в последнюю очередь, когда выяснили точно, что происходит, — не замедлил ответить Доулиш.

— Почему, собственно, вы так решили?

— А почему вы предпочитаете говорить об этом по особой линии связи? Чтобы исключить возможность подслушивания? — парировал Доулиш.

Наступила недолгая пауза, после чего Монтгомери Белл, явно позабавленный, засмеялся. Доулишу показалось, что, пожалуй, такой человек ему легко понравился бы.

— Отныне, пожалуйста, держите меня постоянно в курсе дела, — попросил Белл.

— Хорошо, — обещал Доулиш. — А что вас особенно беспокоит?

Доулишу стало ясно, что, хоть и дня еще не прошло с тех пор, как началось расследование, дело неожиданно превратилось в довольно серьезное.

— У меня есть основания считать, что целый блок номеров был передан тем, кто подделывает паспорта. Я думаю, вы понимаете, какие это может иметь серьезные последствия.

— Эмиграционный закон стал бы бессмыслицей, любой преступник легко проник бы в Великобританию, а проверка паспортов превратилась бы в кошмар, — констатировал Доулиш.

— Можно было и не сомневаться, что вы все сразу поймете, — неохотно признался Белл. — Имеются факты, свидетельствующие о том, что блок порядковых номеров числом до тысячи был сфотографирован со всеми данными о личностях их нынешних владельцев. Я могу сделать так, чтоб вы все это проверили в паспортном управлении, но его руководитель считает, что такие меры могут вспугнуть того, кто замешан в этом деле.

— А вы уверены, что можете доверять руководителю управления? — прервал его Доулиш сдержанным тоном.

Белл не сразу ответил.

— Думаю, что нам с вами нужно встретиться и как можно скорее.

— В ближайшее утро могу в любое время быть у вас.

— Благодарю. Тогда завтра приходите в министерство в 7.45. Вместе позавтракаем.

— Спасибо. Буду точен. Но нельзя ли узнать сейчас, кого вы подозреваете? — спросил Доулиш.

— Вы имеете в виду тех, кто занимается паспортами?

— Тех, кого можно заподозрить, — подчеркнул Доулиш.

— Это некий Алан Крейшоу, живет он на Хэммонд-авеню, 41, в районе Клапхэм Коммон, — ответил Белл. — Известно, что у него есть фотоаппарат «Лейка», которым он пользовался. Он имеет допуск к хранилищу этих блоков. Там старые номера, мы никогда не пользуемся номерами вторично, как вам известно, и вовсе не исключено, что граждане, получившие паспорта с этими номерами, либо умерли, либо редко путешествуют. Но разумно ли что-либо предпринимать до полной ясности?

— Вы не читали в утренних газетах об убийстве человека по имени Кембалл? — спросил Доулиш.

— Дорогой мой! Я читаю газеты лишь в том случае, если речь идет о международных событиях. То, что я должен прочитать, отмечает мой секретарь. Никогда раньше не предполагал, сколько приходится выполнять дел человеку, занимающему в министерстве сравнительно небольшой пост. Ну, да ладно! Так что же вы хотели сказать об этом Кембалле?

— Он занимался расследованием мошенничества со страховкой, и это же дело было связано с подделкой паспортов, — сказал Доулиш.

— Вы полицейский, мистер Доулиш, — сказал Белл. — Я прислушиваюсь к вашим советам.

— Благодарю, — ответил Доулиш с признательностью. — Доложу обо всем завтра утром.

Когда он положил трубку, то сначала погрузился в раздумья, потом взял лондонский путеводитель и нашел в нем Хэммонд-авеню. Улица ответвлялась от главной магистрали района Клапхэм Коммон Роуд, ее нетрудно было найти. Времени оставалось очень мало — шел пятый час.

Его охватило непреодолимое желание поехать туда.

По сути, можно было бы отправить для допроса Крейшоу кого-нибудь их своих подчиненных, и немедленно, ибо этого человека следовало допросить сегодня же. Можно ли откладывать дело, с которым связано столь жестокое преступление, как убийство Дэвида Кем-балла? Ему же досконально известна вся подоплека дела, и за полчаса он может вытянуть из Крейшоу больше, чем любой из его сотрудников за несколько дней. Ощущение безотлагательности данного дела обострялось. Потеря даже одного часа могла обернуться катастрофой.

Стоит ему поговорить с Крейшоу, и можно передать дальнейшее расследование главному инспектору или старшему полицейскому офицеру, который неизбежно свяжется с другими сотрудниками Департамента по уголовным делам. Чайлдс вошел как раз в то время, когда Доулиш принял решение. Чайлдс посмотрел на него проницательно и с симпатией.

— Вы уходите, сэр?

— Да. — Доулиш записал адрес. — Еду вот сюда.

— Хорошо, — сказал Чайлдс. — Но прежде чем уйти, не взглянете ли вы на это?

Он положил перед Доулишем два листа бумаги с отпечатанным на машинке текстом. Это был текст, который следовало передать по телетайпу, по предложению Чайлдса, всем полицейским силам в других странах. Текст был кратким, но достаточно подробным, чтобы не упустить ничего существенного. Доулишу уже не первый раз пришла в голову мысль: такому работнику, как Чайлдс, очень трудно найти замену.

Он вернул проект текста.

— Разошлите его как можно скорее.

— Это будет сделано в течение часа, — заверил Чайлдс. — Но есть кое-что и другое, сэр.

— А именно?

— Если все действительно приобретает крупные масштабы, то…

— Я знаю, — прервал его Доулиш. — Это беспокоит и заместителя министра. Может рухнуть вся система паспортного и эмиграционного контроля, что принесет нам черт знает сколько забот, а они нам вовсе не нужны.

— Именно так, сэр, — сказал Чайлдс. — И если все это так серьезно, то следует привлечь к делу того, кто по-настоящему знает все о паспортном контроле. Очень запутанная проблема, и вовсе нелегко изучить ее до тонкостей за одни сутки.

Доулиш поглядел на него в упор.

— Продолжайте свою мысль, — сказал он с интересом.

— Я знаю такого человека, — сообщил Чайлдс. — Главный инспектор Потанди из архивного управления Скотланд-Ярда. Несколько лет назад его направили в паспортное управление, когда впервые возникла проблема иммиграции из Индии, Пакистана и с Ямайки. Он работал там еще несколько месяцев назад. Мы могли бы использовать его, если только его отпустят из архивного управления.

— Следует обратиться к ним немедленно, — сказал Доулиш.

— Лучше бы сделали это вы, — ответил Чайлдс. — К вашей просьбе они отнесутся внимательнее.

— Да, по-видимому, вы правы, — согласился Доулиш. — Когда возникала необходимость в сотрудничестве, бывали у вас когда-нибудь затруднения?

— Порой, — откровенно признался Чайлдс. — Мы всегда добиваемся чего хотим, сэр, но иногда нам чинили препятствия. А в данном случае, я думаю, нам не нужна проволочка, не так ли?

Доулиш с пониманием посмотрел на него. Да, конечно. Предстоящее расследование само по себе крайне сложно, даже без преодоления всякого рода препятствий.

«Старик, пожалуй, прав», — сказал себе Доулиш.

Теперь он думал лишь о том, что ему предстоит сказать Алану Крейшоу.

Дом 41 на Хэммонд-авеню, красивой зеленой улице, был одной из добротных викторианских построек, расположенных здесь попарно и рядами. Все эти серые трехэтажные кирпичные здания с каменными фасадами имели шиферные крыши, а небольшие палисадники были отгорожены от тротуаров низкими кирпичными стенками с шиферным покрытием. Доулиш отметил про себя, что эта улица очень похожа на Хоггарт-авеню в районе Хэллоуз Энд, только она более поздней викторианской застройки. Доулиш осмотрелся, нашел место для машины в пятидесяти ярдах от дома 41 и уже пешком направился к парадному входу. Он постучал, но никто не отозвался. Нажал кнопку звонка, подождал — в ответ ни звука. И вдруг услышал он женский вскрик, быстро подавленный, показавшийся ему зовом о помощи. Потом наступила тишина. Он позвонил еще раз, довольно долго не отрывая пальца от кнопки звонка, но больше уже никаких звуков изнутри не было слышно.

Глава шестая. УБИЙЦЫ

Доулиш медленно спустился по ступенькам, огорченный. Мимо пронеслось несколько машин, проехали два велосипедиста. Время — половина шестого. Крейшоу очевидно, скоро должен вернуться домой. Не исключено, что дома его ждет горький сюрприз. Женщина в доме, надо полагать — его жена, попала в руки злоумышленников, и те ждут самого Крейшоу.

Он сел в машину, повернул налево и еще раз налево Оказался на улице, параллельной Хэммонд. Здесь он нашел стоянку для машины, вышел из нее и снова повернул налево. Ко всем домам с тыльной стороны подход. ли дорожки между садами, соединяющие параллельные улицы. На такую дорожку и свернул Доулиш. Не прошло и трех минут, как он оказался у калитки с номером 41. Четыре густолиственные яблони перед домом скрывали его. За деревьями с одной стороны простирался хорошо ухоженный огород, с другой — разбита большая клумба роз, а к дому вела дорожка, окаймленная с обеих сторон цветочным бордюром.

Доулиш понимал: стоит ему выйти из-за деревьев, его увидят из дома. Он осмотрел дом быстрым и внимательным взглядом. Первый этаж имел пристройку, очевидно, подсобные помещения. Свернув направо, поближе к стене пристройки, Доулиш, наверное, сможет пройти незамеченным. Он так и поступил. Идти было нетрудно, потому что вдоль стены шла тропинка, которая вела к клумбе роз, совсем недавно взрыхленной и удобренной компостом. Не было сомнения в том, что Алан Крейшоу из паспортного управления заботился о своем саде, любовно обрабатывал его.

Доулиш посмотрел вверх, никого не увидел у окон значит — никаких признаков того, что его обнаружили. Нужно полагать, что дверь с черного хода заперта на замок. Но зато одно из окон с поднимающимися вверх стеклами не было закрыто. Доулиш обнаружил поленницу и взобрался на нее. Отсюда нетрудно было попасть на крышу. Но риск заключался в том, что его могли заметить из соседних домов. Доулиш наклонился вперед и почти беззвучно открыл окно. Надо было изловчиться, чтобы сбоку залезть на подоконник и головой просунуться внутрь помещения. Но он проделал все это очень ловко. Ни одного звука не донеслось из дома. Он подошел к окну и выглянул во двор: никто, по всей видимости, ничего не заметил. Он повернулся к приоткрытой двери, открыл дверь пошире и выглянул в узкий коридор с несколькими дверями. Коридор слабо освещался из окна, выходившего на лестницу. Никого там не было. Он беззвучно вышел на лестничную площадку и стал заглядывать во все двери. На площадку выходили две спальни, ванная и туалет. Еще одна узкая лестница вела вверх, но едва ли там кто-то был, иначе он что-нибудь услышал бы. Во всяком случае, не было у него времени уточнять, так ли это, ибо услышал звук открываемой парадной двери. Стук металла о металл, поворот ключа в замке. Как ни привык он к опасностям и острым ситуациям, сердце его заколотилось сильнее.

Входная дверь открылась. Вошел среднего роста, худощавый, подтянутый мужчина. Нет сомнения, это был Крейшоу. Прикрыв дверь, он позвал:

— Роз, я дома!

Никакого ответа.

Доулиш видел его бледное лицо с заостренными чертами, седеющие волосы, небольшую лысину. Крейшоу заглянул в коридор, который начинался от лестницы, и еще громче позвал:

— Роз, я дома!

И снова молчание. Тогда он пошел по коридору. Доулиш стал спускаться по лестнице осторожно, чтобы не скрипели ступеньки. Сердце стало биться ровнее, но напряжение не проходило. Из памяти не исчезал образ зверски убитого Кембалла. И этот человек может сейчас наткнуться на чей-то нож.

Крейшоу внезапно остановился, едва не вскрикнув. Он явно увидел что-то, чего не видел Доулиш. Тогда Доулиш ускорил шаг, соблюдая прежнюю осторожность.

Раздался спокойный мужской голос:

— Входите, Крейшоу.

Крейшоу вытянул руки, словно пытаясь отогнать от себя страшное видение.

— Не пытайтесь бежать, иначе получите этот нож в спину, — продолжал тот же голос.

Крейшоу, не двигаясь, хрипло спросил:

— Где моя жена?

— К черту вашу жену, я хочу говорить с вами.

— Не сделаю ни шагу, пока не узнаю, где она, — сказал Крейшоу.

Доулиш уже дошел до конца лестницы. Крейшоу наверняка увидел бы его сквозь перила, если бы повернулся, но он мог смотреть только в одном направлении — вперед.

— Не валяйте дурака, — сказал невидимый человек. — Хотите, чтобы ей или вам перерезали горло?

Доулиш едва различил голос Крейшоу:

— Где моя жена?

— Она на кухне.

— Я хочу видеть ее.

— Тогда заходите. Не можете же вы видеть сквозь кирпичные стены или деревянные двери.

— Приведите ее сюда, — пробормотал Крейшоу. — О!.. Нет! — Голос его сорвался, и Доулиш заметил блеск ножа, а затем — как он вонзился в плечо Крейшоу. Крейшоу пошатнулся.

Доулиш выглянул из-за перил как раз в то время, когда широкоплечий, коренастый мужчина со смуглым лицом тащил в комнату Крейшоу. У дверей стоял светловолосый мужчина повыше ростом. Он втащил Крейшоу в глубь комнаты и последовал за ним. Теперь все были в комнате, дверь осталась полузакрытой. Доулиш решился подойти поближе.

— Что, что вы сделали с моей женой? — раздался отчаянный крик Крейшоу.

— Она вопила, звала на помощь. Мы связали ее и заткнули ей глотку, — ответил высокий. — Это ничто по сравнению с тем, что мы сделаем с вами, если вы не ответите на вопросы.

Крейшоу молчал.

— Вы что-нибудь сказали Кембаллу?

— Кому?

— Вы знаете, о ком я говорю, — Дэвиду Кембаллу.

— Я…, не знаю никакого Кембалла.

— Вы с ним сидели вчера вместе в «Розе и короне».

Крейшоу выдохнул:

— Ах, этот…

— Вы с ним были знакомы? Не вздумайте врать.

— Нет, не был.

Доулиш проникся уважением к его смелости. Крейшоу был запуган, но не потерялся от страха и все еще держался упорно и стойко. — Я его не знаю, никогда раньше его не видел.

— Тогда почему вы с ним оказались вместе?

— Он сам навязался!

— Не врите!

— Он подошел ко мне и спросил, какие старые паспорта я могу сегодня продать, и я понял, что ему все известно.

— Вот как, — сказал высокий. — Вы сказали ему о номерах.

— Я ему ничего не сказал!

— Но все же вы с ним разговаривали. Вас видели.

— Да, — пробормотал Крейшоу. — Ему захотелось узнать, сколько номеров я вам выдал. Бог ведает, как это стало известно ему.

— И вы сказали? — спросил тот.

— Я сказал ему, что он может узнать подробности, если готов за это заплатить.

— Черт побери! — воскликнул высокий. — Ну и наглец! И вы позволяете себе это говорить после того, как получили от нас такие деньги!

— Я ему сказал, что хочу пятьсот франков, — продолжал Крейшоу упрямо. — Но даже сумма в пять тысяч не окупит моего нервного напряжения. Мне все осточертело. Не знаю, что бы отдал я, только бы от всего избавиться. Уже и в управлении мне стали задавать вопросы!

— И вы что-нибудь рассказали?

— Да ничего я не рассказал! — ответил Крейшоу то ли со страхом, то ли с отчаянием. — Но они чуют что-то неладное и… — Крейшоу запнулся, а Доулиш снова почувствовал, как он напуган.

Доулиш решил, что наступил момент. Он резко толкнул дверь и сразу охватил взглядом всю сцену.

Крейшоу стоял возле своей жены с кляпом во рту. Она была привязана к стулу. Темноволосый стоял за ним, подняв правую руку с ножом. В другом конце комнаты стоял высокий, устремив на Доулиша удивленный взгляд.

Настал момент острой опасности.

Доулиш заметил, что человек с ножом меняет положение, увидел блеск лезвия, пригнулся и ринулся вперед. Нож мелькнул над головой. Темноволосый обладал мгновенной реакцией, он выбросил ногу вперед. Но Доулиш смог схватить его за лодыжку прежде, чем тяжелый ботинок достиг цели. Темноволосый не удержался на одной ноге и рухнул в пол. Высокий выхватил пистолет.

Крейшоу бросился вперед. Раздался выстрел, затем вскрик. Крейшоу стал падать на человека с пистолетом. Доулиш увидел, как темноволосый подпрыгнул к своему ножу, но до того, как он смог им воспользоваться, наотмашь ударил его по лицу, а потом нанес удар кулаком по челюсти. Мгновенно он повернулся к Крейшоу и человеку с пистолетом.

Тот хотел отбросить Крейшоу, делал отчаянные попытки пустить пистолет в ход, но это ему не удавалось. Доулиш нанес ему сильный удар. Пистолет упал на пол. Крейшоу перевернулся и остался недвижим. Доулиш сделал шаг назад, тяжело дыша, и увидел лицо женщины, лицо, искаженное страхом. Она не отрывала глаз от мужа, они выражали крайнее отчаяние. Доулиш подошел к ней, посматривая на тех двоих в убеждении, что по меньшей мере пять минут ни один из них не будет представлять никакой опасности. Он взял и перерезал веревки, стягивающие ее руки, вытащил кляп и спокойно сказал:

— Я немедленно вызову врача. Постарайтесь держать себя в руках.

Казалось, ничего не слыша, она не спускала глаз с мужа. Доулиш подошел к Крейшоу, осторожно повернул его тело и стал всматриваться в лицо. Он постарался хотя бы на время заслонить собой тело от женщины, ибо не оставалось сомнений в том, что Крейшоу мертв.

В эти минуты угнетающей тишины раздался сильный стук в парадную дверь.

Глава седьмая. АРЕСТОВАННЫЕ

Склонившись над Крейшоу, Доулиш сказал его жене:

— Посмотрите, кто там, пожалуйста. — Она ничего не слышала. — Поторопитесь, — настаивал он. — Кто бы там ни был, он может позвать врача.

Доулиш услышал, как она встала. Почувствовал, что она пытается заглянуть через его плечо, чтобы увидеть лицо мужа. Оно было ужасным. По движению за спиной он понял, что последние сказанные им слова дошли до сознания женщины, она постарается как можно скорее вызвать врача. Он услышал мужской голос и одновременно увидел как задвигался и открыл глаза светловолосый, который, казалось, все еще не пришел в сознание.

— Только двинься, — сказал Доулиш человеку, убившему Крейшоу, — и я сверну тебе шею.

К двери кто-то подошел, говоря:

— Я сам взгляну, мэм, прежде чем послать…

А Роз Крейшоу умоляла:

— Пошлите за врачом, пожалуйста, пошлите за врачом.

Дверь широко открылась, и появился полицейский, задевший своим шлемом притолоку. За ним стояла женщина.

— Пожалуйста, — повторяла она, — пожалуйста.

Полицейский остановился как вкопанный, оглядывая все вокруг. Удивление, смятение, потом постепенное возвращение к сознанию своей власти — все эти чувства отразились на его лице. Широкоплечий, с широким лицом, он уставился на Доулиша, потом на распростертое тело, на двух лежащих на полу и снова на Доулиша. Постепенно на лице его появилось новое выражение: он узнал Доулиша.

— Вы… вы мистер Доулиш, сэр?

— Да. Вызовите немедленно полицейского врача. Тут… — Он чуть не сказал: «Произошло убийство», но вовремя спохватился.

— Нужна вся бригада.

— Слушаюсь, сэр, а вы…

— Все в порядке, — ответил Доулиш. — Есть ли у вас телефон, миссис Крейшоу?

Она стояла на поррге, не отрывая глаз от того места, где лежал муж. Доулиш только сейчас смог разглядеть: она выглядела намного старше, чем он ожидал, — осунувшееся лицо и трагические глаза.

— Есть ли тут телефон, миссис Крейшоу?

— На углу есть автомат, сэр, — сообщил полицейский. — Я им воспользуюсь. — Он поспешно удалился.

Миссис Крейшоу, тяжело опираясь на дверь, глядела мимо Доулиша на распростертое тело. Ей были видны только накрытые плечи и голова. Она побледнела и зашаталась. Доулиш кинулся к ней, стол помешал ему вовремя подхватить ее, она рухнула. Убийца вскочил и с яростью навалился на спину Доулиша, но это не застало его врасплох; Доулиш пригнулся, тот перелетел через него и всей своей тяжестью ударился о стену. В это время темноволосый вскочил и через мгновение исчез за дверью.

Послышались шаги, и наступила тишина. Доулиш бросился к двери и увидел его — он лежал у ног мужчины. Будь у темноволосого нож, он наверняка воспользовался бы им, но он был безоружен.

— Полицейский просил меня присмотреть за миссис Крейшоу, — сказал человек, преграждавший выход из коридора. — Что тут происходит?

— Потом все объясню, — пообещал Доулиш и сказал то, что говорил в редких случаях: — Я полицейский офицер и буду очень признателен вам за вашу помощь…

События развивались удивительно быстро. Сосед поднял потерявшую сознание миссис Крейшоу и, сопровождаемый женой, унес ее в свой дом. Спустя три минуты подъехала патрульная машина с двумя полицейскими, и уже не было никакой нужды опасаться человека, застрелившего Крейшоу.

— Надо полагать, что люди из уголовной полиции скоро появятся? — осведомился Доулиш.

— Через несколько минут, сэр, здесь будет бригада во главе с главным инспектором Хербертом.

— Хорошо. А я пойду пока умыться, — сказал Доулиш.

Он вошел в кухню, где у большой раковины старого образца умылся горячей водой, потом снял пиджак и стал чистить его губкой. Он посмотрел в небольшое зеркало и увидел темное пятно на рубашке. Ладно уж, с этим он справится, когда вернется домой. Он подумал о Фелисити, о том, удалось ли ей поладить с Кэти Кембалл в Хэллоуз Энде. Только сейчас он почувствовал, что ноги не держат его. Сделав несколько шагов, он опустился на стул. Кружилась голова и тошнило, его состояние было похоже на шок. Чего бы он не дал сейчас за чашку чая! Снова послышались голоса и шаги, он понял, что прибыли сотрудники уголовной полиции. Пожалуй, можно бы и удалиться, а также послать Херберта в Скотланд-Ярд, чтобы провести допрос. Сам Доулиш это сделал бы лучше кого-либо другого, но он уже успел пренебречь столькими правилами, что теперь следовало придерживаться буквы закона.

Главный инспектор Херберт, с которым он прежде не встречался, был высоким, темноволосым, моложавым мужчиной с живыми светлыми глазами.

— Могу ли я узнать, сэр, входит это дело в компетенцию «Врагов преступности»? — спросил он.

— В известной степени.

— Буду счастлив действовать под вашим руководством, мистер Доулиш!

— Прошу вас доставить арестованного в Скотланд-Ярд. Он убийца, — сказал Доулиш. — И нужно информировать старшего инспектора Ланкастера, который ведет расследование дела по убийству в Хэллоуз Энде.

— Оба дела связаны, сэр?

— Весьма тесно, — ответил Доулиш.

— Могу ли я быть полезен лично вам?

— Я буду на службе или дома. Мне бы хотелось узнать имена арестованных как можно скорее.

— Мне они скоро будут известны, сэр, — сказал Херберт с уверенностью.

Доулиш вышел на улицу, где уже, как обычно, собралась толпа зевак, которые, словно по мановению волшебной палочки, появляются сразу же там, где происходят сенсационные события. Фотографов не было видно, не было и репортеров, поэтому никто не задавал вопросов. Среди полицейского кордона у здания был и тот высокий здоровяк, который появился как раз в тот момент, когда был очень нужен. Доулиш остановился возле него.

— Все в порядке, сэр?

— Будет в порядке. Что вас привело сюда?

— Сосед сообщил, что видел человека, забравшегося в дом через окно с тыльной стороны, сэр, и не сразу решил — стоит ли сообщить нам.

— Вот как!

— Да, сэр! И он добавил, что забравшийся был внушительного роста.

— Ну что ж, те двое проникли же как-то в дом, — сказал Доулиш с едва заметной усмешкой. Ответная усмешка появилась и на лице полицейского: мол, знаю, кто это был, но никому не скажу. — А как же вы туда попали?

— У соседа был ключ, сэр.

— Понятно. Как вас зовут? — спросил Доулиш.

— Грин, сэр.

— Вы действуете оперативно, — сказал Доулиш.

— Рад, что подоспел вовремя, сэр.

— Надеюсь, вы проследите за состоянием миссис Крейшоу?

— Безусловно, я это сделаю.

Доулиш кивнул и пошел дальше. Группа мальчишек бежала за ним, но держалась на почтительном расстоянии. Он сел за руль и осторожно вывел машину. Вскоре он уже мчался по Клапхэм Коммон Роуд и, как ему того хотелось, никто не обращал на него внимание. Был чудесный день, солнце золотило листву деревьев. Усилился поток служащих, прибывающих из Сити и Вест-Эн-да, а движение в обратном направлении, к центру Лондона, уменьшалось. Была половина седьмого. Доулиш проехал через Ламбет-бридж и направился к себе домой. Привратник вызвал лифт.

— Миссис Доулиш дома?

— Я не видел ее, сэр.

— Благодарю. — Доулиш кивнул и поднялся наверх.

Фелисити не было дома. Испытывая некоторое разочарование, Доулиш налил виски с содовой и подошел к большому окну. Он мог быть сегодня довольным. Не допив виски, он сел, придвинул к себе телефон и позвонил на службу.

Чайлдс ответил сразу же.

— После целого дня напряженной работы вам не следовало бы работать вечером, — сказал Доулиш почти с упреком.

— Мне хотелось все выяснить до конца, — сказал Чайлдс. — Теперь, после вашего звонка, я смогу уйти. Этот Потанди заболел гриппом и едва ли сможет выйти на работу раньше, чем через неделю. Боюсь, что мы не можем рассчитывать на его своевременную помощь.

— Обойдемся без него, — сказал Доулиш с уверенностью, хотя сам ее не испытывал.

— Надеюсь, сэр, — сказал Чайлдс. — Я дал указание ночным дежурным, они позвонят вам или мне, если что-нибудь произойдет ночью.

— Еще есть вопросы?

— Здесь все было спокойно, — ответил Чайлдс. — Знаю, что у вас, сэр, было далеко не так спокойно.

— Увидимся утром… Да, говорил ли я вам, что в 7.45 приглашен к Беллу на завтрак?

— Нет, — ответил Чайлдс и засмеялся. — Рад, что не мы одни встаем так рано. Доброй ночи!

— Доброй ночи!

Он положил трубку, допил виски, задумался над тем, долго ли еще придется ждать Фелисити и не позвонить ли в Хэллоуз Энд, чтобы это выяснить. Потом решил, что не стоит, пошел в спальню и там вспомнил о своей рубашке, запачканной кровью. Он снял ее и надел чистую, иначе Фелисити страшно испугалась бы. Войдя в кухню, он с удивлением почувствовал, что голоден, и подумал, что никакой существенной еды ему не найти сегодня, но тут же заметил, что в духовке жарится мясо. Да благословит бог Фелисити! Он вернулся в большую комнату и взялся за вечерние газеты. Там были фотографии Кембалла и Кэти. Он прочитал довольно поверхностный отчет об убийстве, перевернул страницу, но тут раздался телефонный звонок.

Фелисити?

Он схватил трубку.

— Мистер Доулиш, — услышал он подчеркнуто вежливый голос, — мне очень хотелось бы зайти к вам.

Только не это, Доулиш застонал, но вслух без энтузиазма спросил:

— Кто говорит?

— Скажем, Смит.

— Тот самый Смит? — сухо спросил Доулиш.

— Некий Смит, — шутливо откликнулись в трубке. — Это, конечно, выдуманное имя, и внешность моя тоже будет изменена, когда я приду. Я хочу обсудить личное дело, к тому же очень срочное.

Видимо, Доулиш молчал довольно долго, ибо человек, назвавшийся Смитом, резко спросил:

— Вы слушаете, мистер Доулиш?

— Да, слушаю, — глухо ответил Доулиш.

— Какое время для вас удобно?

— Времени у меня нет совсем, мистер Смит, — ответил Доулиш.

— Самым серьезным образом прошу вас передумать, — настаивал Смит.

— Я очень редко передумываю, — парировал Доу-лиш. — Не так часто, скажем, как меняю свой паспорт.

Человек на другом конце провода тихо засмеялся.

— Вы провидец, — сказал он. — Может, вас устроит время — 8.30?

— Нет. Я буду занят.

— Мистер Доулиш! — Смит прервал более резким голосом. — Вы не должны делать глупости. Вы уже знаете, что дело исключительно важное, и мне крайне необходимо обсудить с вами некоторые его аспекты до того, как вы встретитесь с заместителем министра.

Доулиш с удивлением подумал: «До того, как я увижу Белла. Значит, это уже не секрет!» Он сразу насторожился. Белл приложил немало усилий, чтобы их никто не подслушал. А этот человек говорил с такой уверенностью, будто имел даже право на то, чтобы знать об условленной встрече.

— Я просто хочу обсудить с вами дело, надеясь помочь вам в расследовании, которое уже приняло широкий размах, — сказал Смит. — И… хочу также подчеркнуть некоторые преимущества вашего положения. Это дело… в частности, может быть для вас очень выгодным. Речь может идти о ста тысячах фунтов стерлингов наличными. Поверьте, вам следует повидаться со мной.

— Начинаю соглашаться с вами, мистер Смит. Скажем, двадцать два часа — вас устроит?

— Десять вечера, пожалуй, поздновато, но ничего. Теперь небольшое предупреждение, мистер Доулиш: не совершайте необдуманных поступков. У меня хорошая охрана. Я приду с миром и добрыми намерениями, но если вы попытаетесь меня задержать или применить насилие… — Он многозначительно помолчал и повесил трубку.

Глава восьмая. ПОСЕТИТЕЛЬ

Доулиш медленно положил трубку — так, словно быстрое движение могло принести непоправимый вред. Некоторое время он не отрывал от нее глаз, и все еще эхом звучали слова:

«У меня хорошая охрана. Я приду с миром и добрыми намерениями, но если вы попытаетесь применить насилие…»

Много лет назад, задолго до того, как он стал служить в полиции и упорно в одиночку вел борьбу с преступлениями, он не раз сталкивался с подобными людьми; ему предлагали огромные взятки, чтобы он, по крайней мере, хранил молчание. Но теперь он — помощник комиссара полиции, старший полицейский чин, и его положение, занимаемая им высокая должность ставили его выше коррупции и угроз. Этот человек, по сути, угрожал не просто ему лично, а угрожал и сделал попытку подкупить столичную полицию. Ему, к тому же, известно о завтрашней встрече с заместителем министра внутренних дел. Значит, его соглядатаи и осведомители действуют повсюду.

— Повсюду, — сказал вслух Доулиш, у него пересохло во рту. — Повсюду. — Он медленно поднялся, вернулся в кухню, открыл бутылку пива и наполнил стакан. Движения его были неторопливы и размеренны, но мысль лихорадочно работала. Неизвестный, назвавший себя Смитом, действовал с большой уверенностью, он не сомневался в том, что добьется того, чего хочет.

Доулиш пил, не отрываясь.

— Да, — произнес он вслух. — Повсюду. Но что это значит — повсюду?

Вопрос был чрезвычайно важным. Где подвизались осведомители Смита? Насколько далеко проникли его щупальца в правительственные органы? Что-что, а вот это необходимо выяснить в первую очередь. Паспортные махинации сами по себе достаточно опасны, но создается впечатление, что они — лишь одна грань деятельности человека, назвавшегося Смитом. И Доулиш сказал вслух:

— Еще очень много надо выяснить. — Потом подумал: «Фелисити с девочкой должны уже быть здесь».

Он посмотрел на часы, было около восьми, уже давно Фелисити могла дать знать о себе. Когда Смит придет, Фелисити будет уже дома. Нет, никак нельзя допустить их встречи. Нельзя допустить, чтобы Смит пришел сюда.

«Пустяки, — подумав, вдруг решил он. — Проблема в том, как справиться со Смитом, когда он придет. Что за охрана его окружает?»

— Боже мой! — воскликнул Доулиш и замер на месте, словно громом пораженный. Его пронзила мысль о том, что Смит мог перехватить Фелисити вместе с девочкой. Если это случилось, если они в руках Смита, тогда понятна непоколебимая уверенность этого типа. Может, поэтому Фелисити еще и не пришла. Несколько секунд он был не в состоянии сдвинуться с места, сраженный этой мыслью. Потом стал отходить, но тупая боль предчувствия его не покидала.

Раздался телефонный звонок.

Он ринулся к аппарату, но остановился. Телефон продолжал трезвонить. Он поднял трубку почти со страхом.

— Доулиш слушает.

— О, Пат! — воскликнула Фелисити. — Как я рада, что застала тебя!

Он тяжело опустился на стул, ноги его не держали, сердце колотилось. Он почувствовал облегчение.

— И мне радостно, что ты меня застала, дорогая.

— Я нахожусь у Тэда и Джоан, потому что решила отвезти к ним Кэти, ведь у них дети того же возраста. Они играют вместе так, будто давно сдружились.

— Слава богу! — с чувством сказал Доулиш. — Это была хорошая мысль.

— И мне так показалось! Пат, дорогой, я останусь здесь на ночь, — сказала Фелисити. — Мне кажется, я пришлась Кэти по душе, и мне лучше быть здесь, когда она утром проснется. Ты не возражаешь?

— И это хорошая мысль, — одобрил Доулиш. — К тому же некий мистер Смит должен прийти ко мне вечером в десять часов, и наш разговор может затянуться. Так что все складывается наилучшим образом.

— Знаю ли я мистера Смита? — спросила Фелисити, и в голосе ее послышалась тревога.

— Сомневаюсь, — ответил Доулиш, а Фелисити продолжала после короткого молчания:

— Я могу прийти и накормить тебя обедом, если хочешь.

— Ерунда, — прервал ее Доулиш. — Я сам отрежу себе от того, что у нас жарится в духовке, и возьму еще что-нибудь из припасов. Спи спокойно, любимая. И спасибо тебе за то, что ты сделала для Кэти.

Фелисити задумчиво произнесла:

— Она очень своеобразная девочка. — Потом добавила: — Тэди хочет тебе что-то сказать.

Тэд Бересфорд — один из давних друзей Доулиша, еще с тех дней, когда Доулиш не состоял на государственной службе. Тэд занимался маклерской работой в Сити, а жил с женой в собственном доме близ Риджент-парка, так что для Кэти эта семья была сейчас самой подходящей средой.

— Хелло, Пат! — забасил Тэд.

— Привет, Тэд! — сказал Доулиш. — Позаботься, пожалуйста, хорошенько о Фелисити.

— А разве это нужно? — легкомысленно спросил Тэд.

— Думаю, что нужно.

— Буду охранять ее так, как если бы она была моей собственной женой, — заверил его Тэд. — Будьте спокойны, помощник комиссара. Каковы ваши успехи?

— Ни шатко, ни валко, — честно признался Доулиш.

— Могу ли я чем помочь? — спросил Тэд.

— Нет-нет, только присмотри хорошенько за Филиси-ти и ребенком, — сказал ему Доулиш. — А могу ли я быть полезен тебе?

— Лишь в том, что ты должен точно сказать, в чем я могу быть полезен тебе, — парировал Тэд. — Удачной охоты, старина!

Испытывая облегчение, Доулиш вернулся в кухню, вынул жаркое — кусок вырезки — и аппетитно поджаренный картофель, отрезал себе несколько ломтей мяса, переложил картофель в глубокую тарелку и поставил все на кухонный стол. Ел он с наслаждением, мысль его сейчас, когда главная причина тревоги отпала, работала очень четко. Конечно, можно бы позвонить Чайлдсу и поставить на ноги весь свой отдел, а также уголовную полицию. В известной мере так было бы спокойнее. Но стоит ему это сделать — и тогда не избежать официальных акций против Смита. Внезапно и без колебаний он принял решение, что сам справится со Смитом.

Покончив с мясом, он обнаружил в холодильнике кусок яблочного пирога и пакетик сливок, полил сливками пирог и с удовольствием стал есть его, пока закипал чайник. К половине десятого он все закончил, умылся, вошел в спальню, надел бархатную домашнюю куртку и комнатные туфли, сел в кресло у телефона и стал просматривать вечерние газеты. Нет сомнения в том, подумал он, что Смит «окажется очень умным и хитрым.

Без десяти десять раздался звонок в дверь.

Доулиш бросил газеты и вскочил с кресла.

— Он пришел раньше, — произнес он вслух и торопливо прошел к входной двери.

На пороге стояли две молодые женщины.

Доулиш был поражен. Это были не только молодые, но и очень привлекательные женщины — блондинка и брюнетка. Они стояли поодаль друг от друга, улыбались ему, а он, придя в себя, подумал, что они наверняка от Смита.

— Хэлло, — сказал он. — Полагаю, вы от мистера Смита?

Блондинка с веселым лицом и голубыми глазами приятно засмеялась и проскользнула мимо него в холл. Только он повернулся, чтобы остановить ее, как брюнетка с блестящими темными глазами проскользнула с другой стороны. Доулиш оглядел площадку, но больше никого там не увидел. Он зашел в холл, закрыл дверь, запер ее двойным поворотом ключа и направился в гостиную. Девиц там не было, и в доме не было слышно ни звука. Он заглянул в кухню — никого и там. Оставались только две ванные комнаты и три спальни. Он возвратился в холл и направился в большую спальню, и в этот момент его оглушил пронзительный вопль, донесшийся оттуда. Новый вопль, а потом уж можно было различить слова:

— Я покончу с собой… ты меня предала! Умру от стыда… убью себя… Я думала, Доулиш — человек чести… У меня от него будет ребенок, а он не хочет помочь мне… Я убью себя!..

Доулиш широко открыл дверь в спальню. Блондинка, обнаженная, извивалась в постели. А брюнетка стояла у окна и быстро щелкала фотоаппаратом. Доулиш заметил, что она направила камеру на него. Вспышек не было, только щелканье. Блондинка продолжала извиваться и кричать — и, внезапно вскочив с постели и широко раскрыв объятия, подбежала к нему.

— Пат! — кричала она. — Пат, обещай позаботиться обо мне. Поклянись это сделать!

Не успел он опомниться, как она всем телом прижалась к нему, крепко обхватив его шею, а камера продолжала щелкать.

В первые несколько секунд он оторопел. Потом ясно осознал, чего они добиваются. Наверняка был у них еще и магнитофон, иначе чего бы блондинка так неистово вопила.

Она продолжала липнуть к нему. Оттолкнуть ее не было надежды, но теперь он точно знал, что надо делать. Он высвободил правую руку, размахнулся и со всей силой, на какую был способен, ударил блондинку по заду. Она была так поражена и ошеломлена, что расслабила объятия. Он оттолкнул ее и зажал под мышкой. Она вывертывалась, размахивала руками и ногами, но никак не могла высвободиться. А брюнетка не отрывалась от своего дела, все время щелкала, пробираясь к двери. Свободной рукой Доулиш схватил подушку и со всей силой запустил ею в брюнетку. Подушка накрыла ей голову и плечи. Она потеряла равновесие. Доулиш схватил ее за шиворот так крепко, что она двинуться не могла, но все-таки не выпускала камеру из рук. Блондинка уже задыхалась и меньше дергала ногами и руками.

Он отпустил ее, открыл дверь и, выхватив у брюнетки камеру, вытолкнул ее. То же самое он проделал с блондинкой. Обе девицы едва дышали. Он захлопнул за ними дверь, побежал в спальню, подобрал платье, чулки, лифчик, трусики, скрутил в комок, вернулся к входной двери и выбросил все это на площадку.

Снова закрыл дверь и вытер лоб рукой.

— После такого не грех и выпить, — сказал он вслух.

Налил себе виски и тяжело опустился в кресло у телефона. Все еще тяжело дыша, от откинулся на спинку кресла и задумчиво поглядел на телефон, потом решительно придвинул его к себе и набрал номер службы донесений Ярда. Ему тотчас ответили.

— Это помощник комиссара Доулиш, — сообщил он. — Несколько минут назад у дверей моей квартиры находились обнаженная блондинка и выбившаяся из сил прилично одетая брюнетка. Пришлите машину и проследите, чтобы они ничего не натворили.

Дежурный инспектор отозвался:

— Обнаженная, сэр?

— В чем мать родила. Поторопитесь, пожалуйста.

Он положил трубку, услышав растерянное: «Да, сэр», — и глотнул из стакана.

Раздался звонок. Доулиш приоткрыл дверь, не снимая цепочки. Он увидел одного мужчину, но не исключено, что за дверью прятался и еще кто-то.

— Смит, — сообщил человек за дверью. — Меня здесь ждут.

— Уже не ждут, — сказал Доулиш. — Уговор потерял силу. Никто, способный на грязный трюк с пошлой блондинкой и фотокамерой с магнитофоном, не может претендовать даже на пятиминутный разговор со мной. Вам здесь не мюзик-холл.

Доулиш запер дверь, но не отошел от нее. Тотчас снова раздался звонок.

— Мистер Доулиш, — сказал Смит, — прошу прощения за то, что произошло. Я все же думаю, что нам следует поговорить.

Доулиш после некоторого колебания снял цепочку и открыл дверь, придерживая ее ногой на всякий случай. Он был готов к тому, что в дверь ворвутся с площадки, но этого не последовало. Зашел только один Смит. Доулиш закрыл дверь, пропустив посетителя. Потом провел его в большую комнату.

Человек, назвавшийся Смитом, был примерно сорока с лишним лет. Доулиш внимательно рассматривал его лицо, заметив при этом умело наложенный грим, и пришел к выводу, что внешний вид этого человека не соответствует истинному.

— Что вы будете пить? — спросил Доулиш.

— Вы очень любезны. Пожалуй, бренди.

Доулиш налил бренди в бокал, подал его посетителю и спросил:

— Как вы узнали о моей предстоящей встрече с заместителем министра внутренних дел?

— Так же, как я узнаю все, что мне нужно, — ответил Смит. На его лице промелькнула любезная улыбка, и он направился через комнату к большому окну.

— Прекрасный вид! — Он с удовольствием вдохнул коньячный аромат и стал пить маленькими глотками. — Каждый начальник и каждый секретарь имеет свою цену, мистер Доулиш. И каждый полицейский тоже. Я сюда пришел узнать, какова ваша цена.

Он повернулся спиной к окну и посмотрел на Доули-ша, явно выжидая, какой последует ответ.

— И вы подослали двух девиц, чтобы они выбили у меня почву из-под ног, и тогда вы заключили бы выгодную для себя сделку, — сказал Доулиш.

— Я знал немало людей, терявших самообладание даже от более простых трюков, — заметил Смит. — Теперь я знаю, что совершил ошибку, а в нашем мире ошибки стоят денег. Я предлагал вам сто тысяч фунтов стерлингов, мистер Доулиш. А теперь удваиваю эту сумму. Двести тысяч фунтов — и никаких налогов. Только неразумный человек может отвергнуть такое предложение.

Глава девятая. НЕРАЗУМНЫЙ ЧЕЛОВЕК

Патрика Доулиша нелегко было потрясти. Но этот человек уже дважды за вечер почти добился своего. Он был спокоен и уверен в себе, явно не сомневался в том, что Доулиш примет предложение и сделка будет заключена. Доулиш сидел напротив и внимательно изучал его.

— Двести тысяч фунтов — и никакого налога, — повторил Смит.

Доулиш молчал.

— По вашему желанию, деньги частично или полностью будут переведены на ваше имя в Соединенные Штаты.

— Итак, — заметил Доулиш, — никаких валютных проблем?

— У нас международная организация, мистер Доулиш.

— Паспорта и тому подобное?

— Паспорта — лишь один аспект нашей деятельности, могу вас заверить.

— Вполне допускаю, — сказал Доулиш.

Впервые на лице мистера Смита появилась улыбка, скорее механическая, не менявшая выражения глаз, но вполне определенная, как и все, что было в поведении этого человека.

— А мафия?

— Дорогой Доулиш! Моя организация не занимается пустяковыми делами.

— А мафия?

— Она очень незначительна по сравнению… — Смит остановился и нахмурился. — Думаю, что вы не отдаете себе отчета в том, что я вам сказал.

— А я думаю, что вы просто не понимаете, какой я неразумный человек, — сказал Доулиш.

— Уверяю вас… — начал Смит и внезапно умолк, словно до него только сейчас дошел смысл слов Доулиша. — Вы хотите сказать, что не собираетесь принять моего предложения?

— Именно так.

— Но, Доулиш, право же…

— Я хочу сказать, что служу в полиции и имею обязательства перед организацией, которую принято называть «Враги преступности», а она посвятила свою деятельность разоблачению всех международных преступников и международных преступных организаций. Доступно ли это вашему пониманию?

Смит невозмутимо продолжал потягивать бренди. Он ухмыльнулся и удобно устроился в кресле.

— Детский лепет, — отмахнулся он.

— Вы имеете в виду «Врагов преступности»?

— Я имею в виду те преступления, о которых вы говорите. Скажите, Доулиш, понимаете ли вы вообще, о чем я говорил? Вы что, действительно сидите тут, не придавая значения моим словам и размышляя о своих ничтожных делах? Вы что…

— Ш-ш-ш… — прервал его Доулиш. — Я все понял. — Он жестом остановил Смита и продолжал: — Вы сказали, что имеете осведомителей в правительственных органах, в полиции — повсюду. Вы говорите, что ваша преступная организация действует во всем мире, причем никто даже не знает о ее существовании. Ваш образ действий, не сомневаюсь, основан на шантаже — только таким путем вы могли добывать те сведения, которыми, несомненно, располагаете. О да, все это вы дали мне ясно понять, мистер Смит. Ваша организация, вероятно, и впрямь очень могущественна. Но…

Смит подался вперед, и на сей раз ему удалось прервать Доулиша.

— А что если мы будем исходить из суммы не двести тысяч фунтов, а полмиллиона?

Он считал это предложение решающим. Теперь он не сомневался в победе. Он сидел в той же позе, жадно и напряженно всматривался в лицо Доулиша. Но Доулиш оставался непроницаемым; его лицо ничем не выдавало хода мыслей.

Однако мозг его работал с небывалым напряжением. Как хотелось бы ему сейчас быть свободным от обязательств полицейского. Уж тогда он мог бы разделаться с этим человеком — как частное лицо! Ибо как частное лицо он мог проявить куда большую безжалостность, чем позволил бы себе любой полицейский. Один удар по этому орлиному носу, к примеру, мог изменить ситуацию. Стоит прибегнуть к насилию, чтобы посмотреть, как он выглядит без грима. Доулишу нелегко давалась его сдержанность, но другого выхода не было.

— Мистер Доулиш, вы поняли, что я вам сказал?

Лицо Доулиша оставалось непроницаемым.

— Вы предложили мне полмиллиона фунтов, чтобы я сотрудничал с вами, а я отверг ваше предложение.

— Не могу поверить в это, черт побери!

— Мистер Смит, — сказал Доулиш, — вас воспитывали отнюдь не так, как следовало.

— Но вы же небогатый человек, Доулиш! У вас высокая квалификация, но без вашего жалованья вы едва сводили концы с концами! Вы потеряли много денег, когда занимались выращиванием фруктов и разведением свиней в Саррее. Вы просто не можете себе позволить отвергнуть такое предложение.

— Значит, вам все известно обо мне.

— Мы знаем все, что нам нужно знать!

— Так, так, — сказал Доулиш. — Мистер Смит из «Треста Вездесущих». Скажите, мистер Смит, какую охрану вы привели с собой? Вы предупреждали, если помните, чтобы я воздержался от необдуманных поступков. — Он стремительно встал, вышел из комнаты, подошел к входной двери и распахнул ее.

Там стояли двое.

Он их не знал и был уверен, что это не полицейские. Как только он появился у двери, оба насторожились. Доулиш с необыкновенной быстротой двинул сперва одного, а затем другого по челюсти и по очереди приволок их в холл.

Смит в страшной тревоге вскочил с места.

— Назад! — приказал Доулиш. Он схватил тех двоих за шиворот и стукнул голову о голову с такой силой, что, казалось, их черепные коробки треснут. Потом он открыл дверь в чулан, затащил туда потерявших сознание охранников Смита, захлопнул и запер на ключ дверь, опустив ключ в карман.

Обернувшись, он увидел, что Смит направил на него пистолет-автомат. Смит был явно потрясен, и голос его звучал с неприкрытой угрозой:

— Хватит, Доулиш! Выпустите их! Совсем сдурели…

Доулиш ринулся вперед с такой быстротой и так ловко, что застал Смита врасплох. Он вывернул ему руку, и пистолет упал. Он подобрал пистолет. Смит едва дышал, а Доулиш казался таким спокойным и собранным, как будто ничего и не случилось.

— Садитесь, — сказал Доулиш подчеркнуто любезно. Он вытянул вперед руку, коснулся ею груди Смита и подтолкнул его. Смит рухнул на стул. — Что-то, видно, до вас де доходит, — заметил Доулиш, отойдя, чтобы подлить бренди в бокалы. Он протянул Смиту бокал, но тот так дрожал, что едва не разлил напиток. — Я могу арестовать вас, имея на то достаточно оснований. Попытка подкупить полицейского офицера — во-первых. Угроза оружием полицейскому офицеру — во-вторых. Сговор с другими лицами, чтобы совершить насилие. Другие — это двое, что находятся сейчас там, где им положено быть, — под замком… Да ладно уж. Хватит. На основании и того, что перечислено, вас приговорили бы к десяти годам заключения, не менее.

— Доулиш! Вы же не можете быть таким идиотом. Полмиллиона…

— Я уже говорил, что вас воспитывали в плохой школе. Я вовсе не отказался бы от полумиллиона, но я старомоден. Такие слова, как честность, прямота, неподкупность, порядочность, лояльность, все еще что-то для меня значат. Ваши деньги меня не подкупят. Следовательно, вы не сможете откупиться от приговора на десять лет заключения.

— Вы никогда… — начал Смит, но в голосе его уже не было прежней уверенности.

— О, да, я посмею, — мрачно подтвердил Доулиш. — Вы не отдаете себе отчета в том, в какую вы попали переделку. Мне стоит только обвинить вас. И через десять минут сюда за вами явятся полицейские. Я потребую предварительного заключения, когда завтра вы предстанете перед судьей для предварительного разбирательства, а это непременно произойдет. Восемь дней заключения в камере тюрьмы Брикстон. Потом решение о предании вас суду, еще два или три месяца заключения со всеми привилегиями человека, ожидающего суда. И, наконец, суд. Потом вы будете отбывать наказание — то ли в каменоломнях Дартмура, то ли в самой тюрьме, где вас заставят щипать паклю. Если вам повезет, вас могут сделать доверенным лицом среди заключенных. Я говорил о десяти годах? При сокращении срока за хорошее поведение вы, возможно, окажетесь на свободе лет через семь. Вы женаты?

Во время этого разглагольствования Смит все больше и больше съеживался на своем стуле, и когда Доулиш закончил, он словно высох, а глаза его выражали ужас. Пока Доулиш говорил, он отпил глоток бренди, но это ему нисколько не помогло.

Смит не ответил на вопрос, лишь облизал засохшие губы. Только Доулиш хотел продолжить свою речь, раздался телефонный звонок. Смит вздрогнул. Доулиш поднял трубку, став так, чтобы не упускать его из виду.

— Доулиш слушает.

— Извините за беспокойство, сэр. Говорит инспектор сыска Кошон из мобильной бригады. Известно ли вам, что за вашей квартирой — по сути, за всем вашим домом — следят?

— И да, и нет, — ответил Доулиш. — Я только что обезвредил парочку парней…

— Я знаю об этом, сэр, — прервал его инспектор Кошон, — но их заменили двое других. В самом здании их шестеро: двое в главном холле, двое в боковом, двое в гараже — простите, выходит, тут восемь человек. Подходы к дому также перекрыты, а за домом следят по меньшей мере шестеро из трех автомашин.

После паузы, когда Доулиш в ответ только глубоко вздохнул, Кошон продолжил:

— Мне кажется, я всех засек, но кто его знает.

— Вы замечательно поработали, — с трудом проговорил Доулиш.

— Благодарю вас, сэр. Хотите, чтобы я приступил к действиям?

— Я хочу, чтобы вы были очень осторожны, — сказал Доулиш. — Уверен, что все они вооружены.

— Мы можем легко проверить это, обыскав хотя бы одного из них, сэр.

— Нет, — не колеблясь, решил Доулиш. — Во всяком случае, пока не надо. Мне бы хотелось, чтобы за каждым из них была установлена слежка. Но если они обнаружат, что за ними следят, то они наведут нас на ложный путь. — Говоря все это, он видел, как меняется выражение лица Смита, заметил, что к нему возвращается уверенность, он выпрямился, пил маленькими глотками бренди и смотрел в сторону двери. — Инспектор, знаком ли вам человек по прозвищу Профессор?

— Лично нет, сэр, но я знаю о нем понаслышке.

— Скажите ему как можно скорее, чтобы он мне позвонил, — потребовал Доулиш. — По очень срочному делу, скажите.

— Хорошо, сэр. Это все?

— Пока да. Где вы сейчас?

— В машине, у самого вашего дома.

— Будьте осторожны, — повторил Доулиш. — Ситуация весьма необычна. Я…

— Простите, — прервал его Кошон, и голос его внезапно зазвучал громче. — Один из моих людей мне сигнализирует.

Раздались приглушенные звуки, а затем Кошон продолжал с явной ноткой возбуждения:

— Полицейский обратился к водителю машины, стоящей неподалеку от меня, сэр, — она поставлена в неположенном месте; шофер не говорит по-английски и пассажир тоже. Они явно противились приказанию отъехать на другое место.

— Обошлось без насильственных действий? — спросил Доулиш.

— Вы предполагаете, что возможно насилие, сэр?

— Оно бы меня нисколько не удивило, — ответил Доулиш. — Удалось установить, на каком языке они говорили?

— Кажется, по-испански или итальянски, сэр. Водитель нередко произносил гласный звук в конце слова, в итальянском духе, так сказать.

— Ваш парень очень хороший полицейский, — одобрительно сказал Доулиш. — Узнайте его имя. И повторяю: будьте весьма осторожны.

— Все это связано с убийством Дэвида Кембалла и Алана Крейшоу, не так ли, сэр?

— Да

— Прошу извинить меня, сэр, — сказал инспектор Кошон, — но не нужно ли и вам проявить осторожность?

— Безусловно, — заверил его Доулиш. — Добудьте мне Профессора как можно скорее.

Глава десятая. УГРОЗА

В глазах Смита засветился огонек, все его тело напряглось. Он был уверен, что околпачил Доулиша, лицо которого находилось в двух или трех футах от него; никто не промахнулся бы на таком расстоянии. Доулиш просто отклонил голову и плечи в сторону, как это сделал бы боксер, чтобы избежать удара. Еще даже не успев осознать, что произошло, Доулиш нанес Смиту сильный удар, и тот свалился. Доулиш обернулся и увидел крохотную стрелу на спинке кресла. Она поблескивала при слабом свете. Вглядевшись, Доулиш понял, что эта стрела, полая внутри, напоминает скорее кончик шприца. Посмотрев через плечо, Доулиш увидел, что Смит очень быстро приходит в себя и приподнимается со стула.

Доулиш ринулся к нему, Смит отпрянул. Доулиш схватил его за шиворот и подтолкнул к стреле. Смит сопротивлялся, опрокинувшись всем телом на руку Доулиша, но он был пигмеем в руках великана и ничего не смог сделать, хотя и пытался.

— Выньте ее!

— Нет, я не могу. Я…

— Тогда я могу, — сказал Доулиш.

Он вынул из кармана платок, ухватил конец стрелы и вытащил ее. Раздался легкий звук от разрыва ткани, и когда он поглядел на кончик, то увидел, что вырвал кусочек обивки кресла.

«Вид рыболовного крючка», — заметил Доулиш и так резко оттолкнул Смита, что тот, шатаясь, проскочил несколько футов и натолкнулся на другой стул. Он спрятался за него. Доулиш был удивлен, даже в какой-то степени напуган собственной реакцией. Хладнокровное убийство двух человек так на него повлияло, что его одолевало желание отомстить за них.

Он прорычал:

— Подойдите сюда!

— Нет! Нет, я…

— Тогда я подойду к вам, — сказал Доулиш. — Одна крохотная царапина на вашей щеке…

— Нет! — закричал Смит. — Не прикасайтесь ко мне!

— Вы хотите запустить ее в мою щеку, а маленькая царапина может ли причинить боль?

— Она убьет меня! — взвизгнул Смит.

Да, подумал Доулиш, это так. Лицо Смита было белым, как полотно. Он носил с собой орудие смерти, которым воспользовался без малейшего угрызения совести. Доулиша просто одолевало искушение избить его до полусмерти. С трудом он владел собой.

— Что там на кончике? Смертельный яд? — спросил он.

Смит и не пытался отрицать. Он стоял позади стула и готов был воспользоваться им, как щитом, если Доулиш сделает жест, чтобы запустить в него стрелу. В комнате стояла мертвая тишина. Медленно, очень медленно, ярость Доулиша угасала. Когда он полностью овладел собой, то уже точно знал, как выйти из этой ситуации.

— У вас остался только один шанс, — резко сказал он. — Подойдите ближе и послушайте меня. — Поскольку Смит со страхом глядел на стрелу, он вонзил ее в стул, обернув носовым платком, чтобы не сесть на нее по забывчивости. Он следил за тем, как Смит возвращался на прежнее место, движения его были почти механическими. — Только один шанс, — повторил Доулиш. — Говорите.

— Я… я не могу говорить.

— Тогда я найду способ вас заставить, или же вы отправитесь в тюрьму.

Губы Смита кривились, все лицо его исказилось.

— Вы… вы не понимаете.

— Чего я не понимаю?

— Того, что они со мной сделают.

— Кто они?

— Мои… мои покровители.

— Господа из компании Вездесущих?

— Это не смешно, — пробормотал Смит.

— Возможно, это смешнее, чем вы думаете, — сказал Доулиш.

Лицо Смита стало еще бледнее, страх все еще терзал его.

— Что они сделают? — спросил Доулиш.

— Они никогда не допустят, чтобы я оказался в тюрьме.

— Как они этому помешают?

— Они убьют меня.

Потом Доулиш и сам осознал, что, по всей вероятности, так и будет.

— Для этого существует защита полиции.

— Она меня не спасет.

— Я могу увезти вас тайком отсюда, — сказал Доулиш, и тут же понял, что эти слова свидетельствуют о том, что он понимает, насколько опасения Смита оправданы.

Смит закрыл глаза. Почти невозможно было поверить в то, что этот человек пришел сюда таким самоуверенным. Сейчас он сидел на стуле, голова его была откинута на спинку.

— Вы не понимаете, — сказал он измученным голосом, — вы просто не понимаете.

— А я попытаюсь понять, — настаивал Доулиш.

— Вы не знаете, насколько они могущественны. Они убьют меня. От них ничего нельзя скрыть. Ни в правит тельственном департаменте, ни в суде, ни в банке, ни на фабрике или деловом предприятии, Доулиш. У меня не будет никакого шанса. Ни у кого его не может быть: столкнувшись с ними, выжить можно лишь одним путем — присоединиться к ним.

Он говорил убежденно и выглядел как человек, безнадежно потерянный.

Очень медленно Доулиш сказал:

— Есть способ одержать над ними верх, Смит.

— Если б вы знали, насколько они могущественны… — запротестовал Смит. Казалось, страх его возрастает с каждой минутой.

— И все-таки есть способ одержать над ними верх, — настойчиво повторил Доулиш. — Несмотря на то, что кругом их люди, несмотря на их вездесущность. Я…

Вторично его прервал телефонный звонок. Он был уверен, что звонит Профессор, который так ему нужен. Он поднял трубку, повторяя в уме то, что ему надо сказать, и произнес:

— Доулиш слушает.

— Мистер Доулиш, — мужской голос был хорошо поставлен и звучал изысканно. — С вашего позволения, я бы хотел поговорить с мистером Смитом.

Доулиш был так поражен, что выражение его лица, видно, выдало его реакцию, ибо Смит немедленно замер от новой вспышки страха. Тон говорившего был весьма похож на прежний тон Смита, когда тот не сомневался в том, что все будет так, как он хочет.

— Вы его босс? — спросил Доулиш.

— О, боже! — прошептал Смит.

— Я коллега, — послышалось в трубке. — Будьте добры, позовите его к телефону.

После небольшой паузы Доулиш спокойно сказал:

— Не уверен, что разговор с вами или с кем-либо другим целесообразен.

— Мистер Доулиш, этот вопрос не подлежит обсуждению. Вы уже, наверное, знаете, что от вас требуется. Если вы упорствуете, мне это надо знать. Соедините меня со Смитом.

— Мистер Смит, — как бы извиняясь, ответил Доулиш, — в данный момент неважно себя чувствует.

— О, да если только вы посмели…

— Просто я ненадолго уложил его спать, — уточнил доулиш, глядя поверх трубки на Смита. — Могу ли я что-нибудь ему передать, когда он проснется?

Пауза затянулась, и Доулиш не смог подавить легкую дрожь, вызванную подсознательным страхом. Наконец человек на другом конце провода сказал, тщательно подбирая слова:

— Нет, мистер Доулиш, но я хочу кое-что передать вам. Если в течение часа вы не выпустите мистера Смита, то вы сами не проживете до утра. И ваша жена тоже.

Трубку положили.

Доулиш медленно опустил свою, чувствуя, как у него все внутри холодеет. Это не пустая угроза; было сказано именно то, что задумано. И сказавший эти слова, несомненно, знал, где находится Фелисити. Смит все еще выглядел так, словно навсегда лишился воли и надежды. Он предвидел последствия. Даже Доулиш уже многое понимал. К примеру, он знал, с какой легкостью им удалось взять его дом в окружение. Он стоял, пытаясь наметить план действий, и вдруг снова раздался телефонный звонок. Доулиш дал ему прозвонить несколько раз, потом поднял трубку.

— Доулиш, — произнес он.

— Хелло, майор, — раздался мужской голос с простонародным акцентом кокни. — Догадываюсь, что для вас нужно быстро что-то сделать! Как всегда, к вашим услугам, майор!

— Благодарю, Профессор, — промолвил Доулиш с облегчением. — Знал, что могу на вас положиться. — Он задумался. — Подождите минутку. — Закрыв глаза, он, казалось, забыл о Смите и о том, как долго заставляет ждать Профессора. Потом спросил: — Помните ли вы Паркинсона? Осей Паркинсона?

— Могу ли я его забыть! — Профессор даже засмеялся при одной этой мысли.

— Не можете ли вы зайти ко мне с кем-либо, похожим на него?

Последовала долгая пауза, потом Профессор спросил:

— По характеру, майор?

— Да, с такой же непробиваемой напористостью.

— Нет, — ответил Профессор. — Такие теперь не водятся, майор. Что у вас на уме?

— Весьма щекотливое дело, — ответил Доулиш.

Снова последовала долгая пауза. Доулишу казалось, что он слышит, как тяжело дышит Профессор. Наконец тот сказал:

— Не подойду ли я сам, майор?

— Положение весьма щекотливое, — подчеркнул Доу-лиш.

— Что стоит жизнь без риска? — сказал Профессор с жаром. — Наверное, вы не стали бы звать меня без надобности, не так ли?

— Не стал бы, — согласился Доулиш. — Как скоро вы появитесь?

— Примерно через полчаса.

— Вы можете притащить ваш мешок с игрушками?

— Положитесь на меня, — ответил тот. — Никогда без него не берусь за дело. — Он тут же дал отбой.

Доулиш положил трубку, мысленно представил себе этого подвижного человека с темным, загоревшим лицом. Профессор работал под его началом и вместе с ним в разведке во время войны и по сей день оставался консультантом Скотланд-Ярда. Он был непревзойденным мастером в искусстве грима, и в военные годы так изменял внешность Доулиша, что ни один человек не мог его признать.

Доулиш все это время не выпускал из виду Смита, но, когда он сам вздохнул с облегчением, Смит сказал безнадежным голосом:

— Что бы вы ни делали, ничто не спасет положения, Доулиш. Вы слишком долго меня тут задерживаете. Вы подписали не только мне, но и себе смертный приговор. — Более оживленно он добавил: — Почему, черт побери, вы не согласились взять деньги? Вы могли бы стать богачом, будь у вас хоть капля разума. Ставка могла увеличиться до миллиона фунтов стерлингов.

— Можете ли вы, мистер Смит, связаться с человеком, который вам звонил?

— Это ни к чему не приведет.

— И все-таки позвоните ему, — резко сказал Доулиш. — Если хотите сохранить хоть один шанс на жизнь, позвоните ему. Скажите, что я добиваюсь большей суммы, и спросите, как далеко вы можете зайти. Потом скажите, что вам нужен еще по меньшей мере час.

— Но…

— Вы хотите умереть? — мрачно спросил Доулиш.

Смит медленно поднялся со стула и взял телефонную трубку. Набирая одной рукой номер, другой он прикрыл вертушку, чтобы Доулиш не видел, какие цифры он набирает, но это сейчас не имело никакого значения, Доулиш услышал длинные гудки, потом слова Смита:

— Дайте мне Джумбо, быстро. Это Смит. — Короткая пауза, потом Смит снова заговорил нормальным голосом, как будто был снова уверен в себе. Доулиш даже невольно восхитился им. — Джумбо, это Смит… Слышал, вы только что звонили… Да не обращайте внимания, Доулиш большой шутник. Я был в ванной… Я, пожалуй, знаю только то, что он не перейдет к нам за ту цену… Полмил… Ну, что ж, хорошо, но не уверен. Могу ли я удвоить сумму? Попытаюсь договориться о трех четвертях, но на это потребуется время… Сейчас половина одиннадцатого, отсюда виден Биг Бен… Ну, скажем, час, а может, и два. Конечно, постараюсь провернуть побыстрее, но этот Доулиш такая штучка… Хорошо… До свидания.

Говоря все это, Смит широко улыбался, словно его могли видеть. Закончив разговор, он положил трубку и повернулся к Доулишу, лицо его казалось маской смерти.

Глава одиннадцатая. ПРОФЕССОР

— Это нас не спасет, — сказал Смит. — Вы слишком долго спорите.

— Вам действительно хочется спасти свою жизнь?

— Черт бы ее побрал!

— Вы бы хотели меня заполучить?

— Я вам достаточно предложил, — с горечью сказал Смит.

— Теперь я вам достаточно предложу, если вы к нам перейдете, — сказал Доулиш.

— Вам никогда не удастся обойти…

— Смит, — прервал Доулиш. — Вы слишком долго находились под их влиянием. Не считайте их непобедимыми, Смит. Когда мы узнаем все их связи в высших сферах, мы сможем сбросить их, как колоду карт. Станьте свидетелем обвинения, окажите полиции помощь, и я думаю, что смогу обещать вам жизнь и свободу. Так вы согласны?

Смит снова сел на стул и закрыл глаза. В комнате наступила тишина. Как могло случиться, что существует такая организация, а полиция ничего о ней не знает? Если бы полиция проведала о ней, то хоть какие-то сведения дошли бы и до Доулиша. Он подлил бренди, но Смит отказался. Доулиш вышел в коридор и обернулся. Смит сидел, погруженный в тяжелые мысли. Доулиш осторожно приоткрыл дверь в чулан, помня о том, что эти люди могли быть вооружены смертоносными стрелами. Оба пришли в сознание. Но они не успели понять, что дверь открывается, он тут же захлопнул ее и закрыл на ключ.

Доулиш вернулся к Смиту.

Смит подошел к окну и долго смотрел на чудесную панораму Лондона. Теперь в его взгляде была отрешенность.

— Можете ли вы мне гарантировать свободу? — спросил он.

— Я нажму на все пружины.

— Говорите, чего вы от меня хотите, — сказал Смит, облизывая сухие губы.

— Мой человек придет сюда и займет ваше место, — ответил Доулиш. — Он специалист по гриму, и когда он выйдет отсюда, то будет выглядеть точно так же, как вы. Он получит от вас указания, куда идти и что делать.

— Обман будет обнаружен мгновенно, — запротестовал Смит.

— Куда вы должны отправиться для доклада?

— До… до Марбл Арч. Но как только загримированный войдет внутрь Белл Корта… — начал Смит и тут же в ужасе осекся, понял, что с этой минуты начинается для него новая жизнь. Очевидно, оказанное ему сопротивление подорвало его моральную устойчивость и волю. Не исключено, что он осознал вдруг, что отведенный ему срок истекает. Какова ни была бы причина, этот человек резко изменился, и Доулиш не сомневался в неподдельности этой перемены. Страх в глазах Смита был настолько реален, что для сомнений не оставалось места.

— Ну, так что же случится, как только он войдет внутрь? — спросил Доулиш.

— Ему положено отчитаться, а на свете нет такого человека, который мог бы так загримироваться, чтобы справиться со всем этим.

— В этом нет нужды. Скажите лучше, как вы сюда прибыли.

— На машине.

— Вы сами ее вели?

— Да, у меня красный «Форд Кортина», стоит на улице. Но…

Доулиш прервал:

— Если мой человек сядет в машину и поведет ее к Марбл Арч, отзовет ли ваш Джумбо свою охрану?

— О да, — ответил Смит. — Эти люди тут находятся лишь для того, чтобы проследить, не арестован ли я или похищен. Они исчезнут, как только я появлюсь на улице. Один или, в крайнем случае, двое последуют за мной до Белл Корта. — Он всплеснул руками.

— Если мой человек уедет отсюда, приняв ваш облик, и направится в Белл Корт, он может выиграть время, а потом скроется, — сказал Доулиш. — Я могу побиться об заклад, что он сумеет оторваться. А пока его будут принимать за вас, мы увезем вас в укромное местечко, где вас никогда не обнаружат, и там вы сможете все выложить. — Доулиш широко улыбнулся. — У вас, по сути, нет выбора, и вы будете полным идиотом, если не расскажете все. Только это даст вам возможность с надеждой смотреть в будущее.

Смит не ответил. Выглядел он так, словно и не было уже у него никакой надежды.

Спустя пятнадцать минут прибыл Профессор.

Ростом он был чуть выше Смита, но, когда они обменялись одеждой, на Профессоре костюм Смита выглйдел так, будто был сделан на заказ именно для него. На его сильно загорелом приятном лице веселой смешинкой светились глаза. Когда Доулиш сказал, что от него требуется, он стал с чисто профессиональным интересом изучать лицо Смита. А тот оставался безмолвным.

— Справлюсь, — заявил Профессор с полной уверенностью. — Я воспользуюсь вашей ванной, майор?.. Большой человек — майор, — веско добавил он, обращаясь к Смиту. — Видели бы его во время войны… Черт побери, сколько дряни они наложили на ваше лицо! Где же растворитель для клея? Ах, вот он… Так вот, его, майора, сбрасывали в тылы противника чаще, чем кого-либо другого… Он был образцом для сотен из нас… Было время — наклоните голову, — когда он выкрал полковника. Чистое чудо!

Его болтовню Доулиш слышал непрерывно, пока дозванивался на службу, говорил с дежурным инспектором ^ договаривался о помещении Смита в Отделение особой охраны, которое числилось как частная лечебница в Хэмпстеде. Полиция функционировала безупречно, и Доу-лиш, обычно работавший в одиночку, вдруг осознал преимущества согласованных коллективных действий.

Когда он почти все уладил, его позвал Профессор:

— Можно вас на минутку, майор?

Он вошел в ванную, заранее представляя себе, что его ждет, но все же остановился, пораженный. На него смотрели два совершенно одинаковых человека.

— Профессор, вы гений! — воскликнул он.

— Так всегда говорила моя мать, — самодовольно заметил тот. — Если в нашем распоряжении есть двадцать минут, я сделаю его похожим на меня. Дурачить так дурачить.

Несколько секунд Доулиш смотрел на него внимательно, потом почти легкомысленно рассмеялся.

— Незачем его делать похожим на вас, — сказал он, — если можно сделать так, чтобы он выглядел иначе, чем сейчас.

— Ну, хорошо, я сделаю из него нового человека, — заявил Профессор, и теперь засмеялся Смит.

Спустя полчаса оба были готовы. Смит выглядел значительно старше, волосы его были седыми. К тому же Профессор подложил ему подплечники и талию обернул простыней, чтобы казался полнее. Но самое важное заключалось в том, чтобы Профессора признали за Смита.

— Не сомневаюсь, — с жаром заявил Профессор, — ни на минуту. Все будет о’кей.

Но Доулиш знал — наверное, это было хорошо известно и Профессору, — что шаг-то предпринимается рискованный. И Доулиш может только ждать у телефона новых сообщений, а Смит у параллельного аппарата будет ждать с таким же волнением, как и Доулиш, донесений о развитии событий.

Вскоре один из подчиненных Кошону непосредственно связался с Доулишем. Стали поступать донесения о передвижении Профессора.

— Он направляется к красной «Кортине» — единственной у тротуара, сэр.

— Запустил мотор.

Доулиша бросало то в жар, то в холод, и он заметил, что лоб Смита покрылся испариной.

— Он выруливает, сэр.

— Направляется к набережной.

— За ним следуют два человека в «Моррисе», сэр.

Доулиш крепко сжал в руке телефонную трубку.

Профессор свободно и легко положил руки на руль. Он держал себя вполне непринужденно, хотя не было сомнений — ему грозит опасность. Доулиш смотрел на вещи реально, а поведение Смита лишь подчеркивало это. На проезжую часть сзади него выкатил «Моррис», не замедляя и не ускоряя хода. Профессора ознакомили с маршрутом, по которому проследовал бы сам Смит. Парламентская площадь, парк Сейнт-Джеймс, Молл, по направлению к Букингемскому дворцу, далее Гайд-Парк, Парк-Лейн, Марбл Арч и потом по Бейсуотер Роуд. Белл Корт был новым районом с высокими зданиями на большом пространстве между Бейсуотер Роуд и Эджуэйр Роуд, недавно отстроенным. Известен он дороговизной и роскошью апартаментов. Среди ночи, когда транспорта мало, поездка заняла бы не более десяти минут, но теперь нужно было затратить по меньшей мере полчаса. Когда он поворачивал на Парламентскую площадь, впереди него выскочил небольшой спортивный автомобиль. Между ними было достаточное расстояние, но Профессор сделал вид, что ему тесно Он нажал на тормоз, машина резко остановилась, и «Моррис» затормозил лишь в нескольких дюймах от ее заднего бампера.

Когда спортивный автомобиль исчез, Профессор увидел, как из машины сзади вышел полицейский.

— Что-нибудь случилось? — спросил полицейский, заглянув в окно.

— Эта чертова спортивная машина…

— Да, я заметил ее, но и вы сами превысили скорость, — холодно заявил полицейский.

— Но послушайте…

— Все в порядке, — прервал полицейский. — Я не собираюсь вас штрафовать. — На его лице появилась улыбка. — Надеюсь, вы сможете завести мотор?

— Да уж в этом я умерен, не буду же я тут торчать всю ночь.

— Точнее не скажешь, — заметил полицейский.

Профессор посмотрел на него с удивлением, увидел

Улыбку и понял, что его, по-видимому, предупредили из Управления по уголовным делам, и снова попытался запустить мотор. «Моррис» стоял сзади неподвижно.

— Сделайте мне одолжение, — попросил Профессор.

— Какое?

— Уберите этот рыдван, он меня нервирует.

— Тот, кто может подействовать на ваши нервы, заслуживает особой награды, — ответил полицейский. — Ну, а как с запуском?

— Мне нужно еще несколько минут.

В ночном безмолвии слышен резкий скрежет стартера. Полицейский направил другие машины в обход двух стоящих и велел водителю «Морриса» продолжать свой путь. Он неохотно отъехал. Внезапно мотор у Профессора завелся, но в это время из двора Палаты Общин выехало несколько машин, а вслед за ними — целый поток: окончилась сессия, и усталые члены парламента спешно покидали его. Профессору пришлось еще несколько минут ждать, пока появилась возможность проскочить. Когда, наконец, он двинулся, то обнаружил, что «Моррис» стоит напротив Даунинг-стрит. Профессор проехал мимо, и тот последовал за ним.

До сей поры у него не возникало ни малейших подозрений.

У Гайд-Парка скопилось почти столько же транспорта. Очевидно, закончились еще какие-нибудь крупные сбо-рйща. Парк-Лейн была свободна, на ней он развил скорость, потом повернул налево и снова налево.

Он приближался к Белл Корту. Уже были видны огни в верхних его этажах — столб яркого света. Напротив дома простиралась широкая транспортная площадка, на которой стояло несколько машин. Он повернул к выходу, но преследовавший его «Моррис» не повернул за ним, а проскочил дальше по улице. Навстречу вышел швейцар. Он протянул руку, чтобы отворить дверцу.

— Разрешите, сэр, поставить вашу машину подальше?

— Да. Я… Черт возьми! — воскликнул Профессор, отлично подражая голосу Смита. — Я забыл кое-что. Скоро вернусь. — Он наклонился, захлопнул дверцу и поехал. Швейцар отступил, чуть не потеряв равновесия. Профессор, воспрянув духом, радостно подумал: «Победа», но когда он сворачивал с въездной дорожки, увидел, что ему навстречу идет другая машина с явным намерением блокировать путь. Профессор нажал ногой на акселератор, рванул вперед, бамперы резко столкнулись, машина задрожала. Скрежет металла о металл — и машина вырвалась на свободу. Затем в конце улицы, ведущей на Эджуэйр Роуд, он увидел еще одну машину и человека, направившего на него револьвер. Он быстро наклонился. Пуля пробила стекло бокового окна, посыпались осколки, задевшие, но не ранившие его. Еще одна пуля попала в бок машины прежде, чем Профессор достиг угла улицы и свернул налево, в направлении Майда Вейл, чтобы отъехать подальше от центра Лондона.

В это время Доулишу сообщили:

— Выстрелили дважды. Они мчатся по Эджуэйр Роуд. О, все в порядке, сэр! Одна из наших машин выскочила впереди преследователя, задерживает его за превышение скорости. Готов побиться об заклад, ваш человек оторвался, сэр!

— Прекрасно! — воскликнул Доулиш и впервые с той поры, как пришел домой, почувствовал, что может расслабиться. Он вошел в спальню и стал раздеваться, но тут же раздался телефонный звонок.

— Доулиш слушает.

— Смит благополучно доставлен в больницу, — сообщили ему. — Он потерял сознание, но доктор предполагает, что он принял успокоительные таблетки с морфием, чтобы заснуть на несколько часов.

«Этого следовало ожидать», — подумал Доулиш, хотя и не предвидел такого оборота. Но в общем — черт с ним. В любом случае ему самому нужно поспать, чтобы собраться с силами для утреннего допроса Смита.

— Ну что ж, пусть Смит выспится до моего прихода, — он шумно зевнул и спросил: — А что с теми двумя молодчиками, которых вы увезли отсюда?

— Говорят по-испански, сэр. Это все, что я могу сказать.

— Узнаем все о них утром, — сказал Доулиш. — Спокойной ночи!

Он поставил стрелку будильника на семь часов. Значит, пять часов он может поспать.

Глава двенадцатая. ЗАВТРАК

В четверть восьмого Доулиш уже брился. Он не позволил себе выпить даже чашку чая, чтобы не потерять время. В половине восьмого он вышел в пустой холл на этаже, но в главном холле внизу, кроме ночного портье, находились два сотрудника Управления по уголовным делам и еще один из его собственного отдела. Последний, Молодой, но уже лысеющий парень с плоским носом, проводил Доулиша до машины.

— Вы сами поведете?

— Прежде я поговорю по телефону. Вам известно, куда мы сейчас отправимся?

— В министерство внутренних дел.

Подняв телефонную трубку, Доулиш попросил соединить с его служебным номером через отдел информации Ярда. Почти тотчас же ответил Чайлдс.

— Хелло, вы что, страдаете бессонницей? — спросил Доулиш.

— Доброе утро, сэр, — сказал Чайлдс и с упреком в голосе продолжал: — Я узнал, что у вас там происходило.

— А что произошло в течение ночи?

— Профессор благополучно добрался до дому, — сообщил Чайлдс. — Кстати, сколько ему платить?

— Об этом позже. А что вы скажете о двух заключенных?.

— Говорят по-испански. Полагаю, что пуэрториканцы или аргентинцы, — ответил Чайлдс. — Мы воспользовались услугами нескольких переводчиков, но только испанскому кое-что удалось. Они его понимают, но не хотят говорить. Очевидно, это импортированные головорезы. — Выражение было слишком сильным для Чайлдса.

— Известно ли, кто стрелял в Профессора? — спросил Доулиш.

— Все они довольно ловко умеют улизнуть. За вашим домом следила дюжина людей, но когда человек, которого они приняли за Смита, отъехал от дома, они ретировались. И хотя была установлена слежка, им все же удалось скрыться.

— А те, что гнались за Профессором? — спросил Доулиш.

— Их оштрафовали за превышение скорости, — ответил Чайлдс. — Никто точно не знал, как вы хотите поступить, и все мы избрали безопасный путь.

— Я, собственно, и сам не знал, чего хочу. Есть ли сообщение от службы безопасности?

— Человек, назвавшийся Смитом, пришел в себя, — сказал Чайлдс.

— Я хочу, чтобы вы с ним поговорили. Скажите ему, что его единственный шанс оказаться в безопасности — рассказать нам все, что самому известно. Воспользуйтесь магнитофоном. Если он будет вести себя дурно, тогда приду я. А что с Кортом?

— Находится под наблюдением, — ответил Чайлдс.

— Необходимо, чтобы вы знали обо всех, кто заходит туда и выходит, — распорядился Доулиш. Заметив, что машина замедляет ход, он продолжал: — Похоже, что мы добрались до министерства внутренних дел. Я сразу приду к вам, как только освобожусь.

— Надеюсь, что завтрак у вас будет отменным, — сказал Чайлдс.

Люди в форме у проходной в министерстве, очевидно, были извещены о приходе Доулиша. Один из них вышел навстречу, чтобы открыть дверцу машины.

— Вы помощник комиссара Доулиш, сэр?

— Да

— Нам только что сообщили, что заместитель министра ждет вас, сэр. Проходите, а мы позаботимся о машине и водителе.

Атмосфера покойной тишины. Признаки чуть не дворцовой роскоши. Доулиш шел по толстому узорчатому ковру, который привел его к высокой двери красного дерева. Сопровождающий постучал, дверь открыл человек средних лет.

— Доброе утро, сэр.

Все похоже было на сцену из кинофильма. Доулишу с трудом удавалось сдержать смех. И самые важные, и обыкновенные политические деятели, попав в это учреждение, сталкивались с подобной помпой и церемонией. Они пересекли комнату, прошли мимо очень большого и импозантного письменного стола, мимо застекленных шкафов с томами в кожаных переплетах и наконец дошли до двери, которая тут же открылась. На пороге появился Монтгомери Белл.

— Помощник комиссара по уголовным делам Патрик Доулиш.

— Да, да. Заходите, мистер Доулиш. — Белл протянул руку. Он оказался выше ростом, чем прежде представлялся Доулишу. — Вы свободны, Симмс. — Он закрыл дверь перед пожилым человеком, как только Доулиш вошел в небольшую комнату, в центре которой стоял обеденный стол. — Я люблю сам себе готовить, кофе, когда рядом нет Жены. Она уехала на несколько недель в Шотландию. Садитесь. — Он снял крышку с серебряного блюда с жареным беконом и яйцами. — Могу предложить чай, если хотите.

— Меня вполне устроит кофе, благодарю. — Доулиш положил еду в тарелку, когда Белл снова появился уже с галстуком и в пиджаке.

— Лично я всегда любил обильно позавтракать. Как все приговоренные люди. Известно ли вам, что у членов кабинета срок жизни значительно меньше, чем у епископов?

— Это меня не удивляет. Господин заместитель министра…

— Может, отступим от формальностей, Доулиш?

— Неплохая мысль. Я хотел лишь сказать, что за прошедшую ночь, мне думается, я добился немалого успеха.

— Прекрасно.

— Но не думаю, что вам очень понравится то, что я обнаружил, — продолжал Доулиш.

— Посмотрим, — сказал Белл. Он начал есть, затем с ворчливыми нотками в голосе сказал: — Не очень-то обращайте на меня внимание, Доулиш. Я пытаюсь развеселить самого себя. Ситуация весьма печальная. После вчерашнего разговора с вами я беседовал с некоторыми из моих коллег. Все мы глубоко обеспокоены.

— Положением с паспортами? — спросил Доулиш.

— И этим, и всякими другими делами. — Белл замолчал, чтобы отпить кофе и намазать маслом тост. Непринужденность его жестов придавала особую силу словам. — Похоже, что наши действия утратили всякую секретность. Решения кабинета — рекомендации правительственных чиновников, предложения о необходимых политических акциях — все это на поверку становится известным мгновенно, — сказал Белл, и чувствовалось, что он не только расстроен, но и зол.

— Да, — подтвердил Доулиш.

— Не намерены ли вы сказать, что все это вам известно.

— Я в этом убедился прошлой ночью, — ответил Доулиш.

— Вы убедились… — Белл замолчал, явно пораженный.

— У меня был посетитель, предложивший мне работать с ними за полмиллиона фунтов стерлингов, — пояснил Доулиш. — Они не сомневались в том, что я имею свою продажную цену. Когда они убедились, что это не так, были просто потрясены. Если они хотят купить кого бы то ни было, кто имеет власть и влияние, если им вздумается подкупить осведомителей или помощников на более низком уровне, то они просто находят человека и устанавливают ему цену. И они на практике убедились, что это всегда удается.

— Боже праведный! — Белл едва не подавился. — И что вы сделали с этим типом?

— Отправил его восвояси, — небрежно ответил Доулиш.

— Но Доулиш! Вы же могли его задержать!

— Да, конечно, — сухо сказал Доулиш.

— Что — о господи! — что же вы с ним сделали?

— Я не намерен говорить вам об этом, — просто сказал Доулиш.

— Вы не намерены? — Белл явно не верил своим ушам. Он уставился на Доулиша, который ел с большой сосредоточенностью. — Доулиш, надеюсь, вы осознаете значение своих слов. Вы — старший полицейский чиновник. Я практически являюсь вторым начальствующим лицом в министерстве внутренних дел. В мое ведение входит и вся полиция. Я стою настолько выше вас, что могу немедленно дать вам отставку.

Доулиш аккуратно разрезал сосиску.

— Прекратите всю эту чепуху, — сказал он бесстрастно и направил вилку в рот.

— Черт возьми! Я распоряжусь о вашей отставке!

— За мою лояльность? — мягко спросил Доулиш. — За то, что я был честен, отказавшись получить взятку в каких-нибудь полмиллиона?

— Доулиш, — Белл отставил свой стул и встал из-за стола. — Я хочу знать, что вы предприняли и намерены предпринять по отношению к человеку, который, как вы говорите, вас посетил и сделал вам это немыслимое предложение.

— Он был вполне уверен в его реальности. Разве я вам не сказал, что его фамилия Смит? Его хозяева ведут прибыльные дела, не так ли?

— Доулиш, я информирую премьер-министра о вашем поразительном поведении.

— Сделайте это, — любезно предложил Доулиш. — Вы можете также потрудиться сказать ему, что мой ночной посетитель знал о нашем предстоящем совместном завтраке сегодня утром. Поскольку вы звонили мне по особому проводу, вам, наверно, не хотелось, чтобы даже ваш секретарь знал о нашей договоренности. Так кто же, по-вашему, мог сообщить об этом мистеру Смиту? — Доулиш подлил себе кофе и посмотрел Беллу прямо в глаза. — Кто же, кроме вас, мог его информировать, Белл?

Белл стоял, сжав руки.

— Кто же другой мог это сделать? — спросил Доу-лиш.

— Вы… вы не можете всерьез так думать!

— Я крайне серьезен, — сказал Доулиш. — Либо ему сказали вы, либо кто-то другой из вашего ведомства, кому вы доверяете. Я не могу доверять вам свои планы относительно мистера Смита. Не думаю, что есть резон так рисковать.

Белл внезапно возвратился к стулу и упал на него. За эти минуты он словно постарел на годы, но на Доулиша это не произвело ни малейшего впечатления. Молчание длилось несколько минут, потом Белл сказал:

— Я не предатель.

— Значит, вашим доверием пользуется предатель.

— Не могу в это поверить.

— Вы обязаны в это поверить. Вы богаты? — резко спросил Доулиш.

— Нет. Я… — Белл хотел что-то сказать, но внезапно замолчал.

— Скажите мне, сэр, вас шантажируют?

Белл сразу не ответил, отодвинул стул. Все тело его дрожало, казалось, он не в состоянии вымолвить ни слова. Они неотрывно смотрели друг на друга, но тут раздался приглушенный звонок. Белл, вздрогнув, посмотрел на дверь. Потом он нажал кнопку под столом и сказал:

— В чем дело?

— Вы просили меня позвонить вам в четверть девятого и напомнить, что в восемь сорок пять у вас встреча с сэром Джеральдом Найтоном, — слышался мужской голос из микрофона.

— Я… да. Симмс! Минуточку, — хрипло сказал Белл. — Я… Мои дела с мистером Доулишем займут больше времени, чем я рассчитывал. Попросите сэра Джеральда прийти в девять сорок пять.

— Но, сэр! А мистер Олберхарт…

— Сдвиньте все встречи на час, — приказал Белл.

— Но в полдень вы должны встретиться с премьер-министром, — ужас послышался в голосе невидимого человека.

— Распорядитесь по своему разумению всеми встречами так, чтобы эта состоялась, — приказал Белл. — Отмените одну или две, если нужно. Ясно?

Подавленным голосом в трубке ответили:

— Хорошо, сэр.

Белл снова нажал кнопку под столом, откинулся назад, закрыл глаза и сказал:

— У меня репутация человека, который никогда не опаздывает на встречу и никогда ее не отменяет. Вот почему я всегда встаю так рано по утрам. — Он открыл глаза. — Доулиш, я не предатель.

— Но вас шантажируют, — заметил Доулиш, и голос его выдавал волнение.

— Делались и делаются попытки меня шантажировать.

— Интересно, сколько современных политических деятелей попалось таким же образом. Имеются фотографии?

— Да

— Есть ли у вас хоть одна?

— Есть.

— Могу ли я посмотреть? — спросил Доулиш.

После нескольких секунд колебания Белл сказал:

— Собственно, почему я позволяю вам так со мной разговаривать?

— Я вовсе не хочу вам докучать. И страдаю оттого, что на меня давит груз тяжелых обстоятельств. Если вы правы и Смит прав, значит, наше государство в беде. Покажите, пожалуйста, фотографию.

Белл открыл ящик стола, затем надавил с одной стороны, и обнаружилась умело скрытая потайная часть ящика. Он вытянул футляр для визитных карточек и извлек оттуда спрятанный между двумя карточками размером с марку квадратный снимок. Он протянул ее Доулишу.

Доулиш был шокирован наготой и позой Белла и блондинки, но сумел скрыть свою реакцию. Фактом было то, что блондинкой оказалась та самая девица, которая этой ночью пребывала в его собственной постели и вопила, пытаясь обвинить Доулиша.

Глава тринадцатая. ДВОЙНАЯ ИГРА

Они просидели довольно долго в молчании. Белл не мог больше выдержать напряжения, он воскликнул:

— Так вы ее знаете?!

— Я отшлепал ее этой ночью, — спокойно ответил Доулиш.

— Вы — отшлепали ее? О господи!

— И выбросил ее из моей квартиры, а также пригрозил, что арестую ее за неприличное поведение или по другому подходящему обвинению. Как давно состоялась вот эта ваша встреча с ней?

— Прошло три недели и один день, — беспомощно выдохнул он. — Видите ли, мне нужна была отдушина.

— Вы, очевидно, ее получили, — сухо заметил Доу-лиш. — Когда они начали оказывать на вас давление?

— Поначалу они требовали пустяковую информацию, но лишь два дня назад стали проявлять смелость, — с несчастным видом ответил Белл.

— И, надо полагать, вам велели выяснить, что мне удалось раскрыть, а потом их информировать.

Белл сказал угрюмо:

— Доулиш, то, что они от меня требовали, и то, на что я пошел бы, — вовсе не одно и то же.

— Это вы сказали им, что я приду на завтрак?

— Да.

— Тогда какого черта Смит разыгрывал комедию, говоря об этом так многозначительно? — вслух задал себе вопрос Доулиш. И почти тотчас ответил: — Очевидно, для того, чтобы потрясти меня их всеведением. Они хотели поразить меня, но для чего это им понадобилось, если они держат на крючке половину правительства?

Белл по-прежнему неотрывно смотрел на него с видом, будто бы тот оскорбил его достоинство.

— Думаю, что вы преувеличиваете, Доулиш. Сильно преувеличиваете.

— Хотелось бы верить, — проворчал Доулиш. — Имеете ли вы представление, кто из ваших коллег находится под их влиянием и сколько их? Два — четыре — шесть — восемь?.. — считал Доулиш.

— Трое или четверо, — мрачно прервал его Белл.

— В каком состоянии пребывают жертвы?

— Они в отчаянии, — ответил Белл и глубоко вздохнул. — Абсолютное отчаяние. Живешь, словно в кошмарном сне, Доулиш. Порой становится совершенно непереносимо.

— Допускаю, — Доулиш выразил понимание. — Отчаяние, видимо, связано с тем, что каждый из них предвидит бесчестье или скандал?

Белл ответил подавленно:

— Да, конечно, это так. Мне, естественно, не хотелось увидеть этот снимок на первой полосе газеты. Но не это… не это главное. Речь идет о чем-то более патриотичном, не столь уж личном. Мы чувствуем, дела зашли так далеко, что мы не в силах остановить ход событий. Уже выданы важнейшие экономические и военные тайны, так же как политические и промышленные. Некоторые члены правительства, которые, как мне известно, втянуты в эти дела, чувствуют себя беспомощными. И мы подозреваем, что большинство членов кабинета испытывают на себе давление, но пока еще не хотят этого признать. Боюсь, что поле их деятельности так широко, что мы и вообразить себе не можем.

— Понимаю, — сказал Доулиш. — Готовы ли вы это выяснить и сообщить мне имена и адреса всех вовлеченных?

После долгой паузы Белл ответил:

— Нет. Я не готов вступить в игру с вами. Вы можете этого не осознавать, конечно, но вы лишь винтик машины, Доулиш. И я тоже. Я считаю себя вправе доложить об этом только премьер-министру.

Снова наступила пауза, потом Доулиш спокойно спросил:

— Известно ли вам, что они замышляют? Что положено на карту?

— Нет, — повторил Белл. — Я просто должен был выяснить, что вам известно. Но в ваши планы не входило рассказывать мне об этом, не правда ли?

— Конечно же, нет, — сказал Доулиш.

— Действительно ли вам известно что-то существенное?

Доулиш изучающе поглядел на Белла, потом сказал:

— Полагаю, достаточно для того, чтобы раздавить их. Лучше, пожалуй, не говорить им этого.

Белл медленно опустился на стул. Почти автоматически он налил себе еще чашку кофе.

— Вы, наверное, не сказали бы мне и слова о том, что не хотели бы довести до их сведения?

— Я хочу, чтобы вы имели возможность, если вас будут спрашивать, довольно много рассказать им. Например, что я задержал Смита, что его допрашивают и он свободно рассказывает, а это значит — мне известно все, что знает он. И вы можете сказать им, что я тот единственный человек, который стоит между ними и катастрофой. Они и прежде очень хотели меня заполучить, но это ничто по сравнению с тем отчаянным желанием, какое они испытывают сейчас.

— Не понимаю, — сказал Белл. — Ведь если они думают, что вы стоите у них на пути, они просто убьют вас.

— Это лишь приведет к их собственному концу, — сказал Доулиш. — Стоит им меня убить, и все, что я знаю, будет передано всему миру. А знаю я немало. — В действительности его осведомленность была крайне скудной, но говорил он с уверенностью, предполагая, что все это будет передано Джумбо.

Джумбо! Какая нелепость! Что могло звучать более зловеще, чем Джумбо?

— Пока я жив, я могу сохранить при себе то, что знаю. — Он глухо рассмеялся. — Меня можно даже уговорить на взятку! — Он отодвинул стул. — Благодарю. Завтрак был отличный.

— Доулиш, что я могу сказать премьер-министру? — взволнованно спросил Белл. — Он был так же обеспокоен этой встречей, как и я.

— Скажите, что это дело глубоко засело в мою голову, что я не оставлю камня на камне, не упущу ни малейшей возможности в своих расследованиях, чтобы довести их до успешного завершения. И если я буду действовать так же непогрешимо, — добавил он с еще большей искренностью, — то стану достойным высокого политического поста, не правда ли?

Он направился к двери, и Белл поспешно отворил ее перед ним.,

— Все… все, что здесь происходило, останется между нами, не так ли? — в голосе Белла звучали просительные нотки.

— Не пророню и слова, — обещал Доулиш. — Если, конечно, не встречусь снова с этой блондинкой, — пошутил он. Потом остановился, возвышаясь, как башня, над Беллом. Голос его был жестким. — Но вы должны раздобыть список членов кабинета министров и других вовлеченных в это дел лиц. Я хочу это получить взамен за мое молчание. — И он вышел с каменным лицом, последовав за Симмсом.

Когда за ним закрылась дверь, высокочтимый Монтгомери Белл, член парламента, заместитель министра внутренних дел, провел рукой по лбу и свалился на стул. Он весь дрожал. Спустя несколько минут волнение улеглось, он опустил руки под стол, порылся там и вытянул крохотный магнитофон. Он поставил его на стол, нажал кнопку. Послышался треск перематываемой ленты, потом щелчок, зазвучал сначала его голос, потом голос Доулиша. Белл снова вытер лоб, выключил магнитофон и положил крохотный аппарат в карман.

«Не сказал ли я нечто такое, чего не хотел бы довести до их сведения?» — спрашивал себя Доулиш, спускаясь по ступенькам. Его шофер стоял у открытой дверцы машины.

— Я прогуляюсь. Мне нужно подышать свежим воздухом, — сказал Доулиш.

— Сейчас и впрямь прекрасное утро, сэр.

Оно было действительно прекрасным. Солнце щедро рассыпало свои теплые лучи. Доулиш шел вдоль Уайтхолла, думая о разном. Он был уверен, что за ним следят. Он также был уверен, что ему грозит серьезная опасность. Думал и о том удручающем факте, что не может никому доверять. В деле такой важности нельзя доверять даже тем, кого считаешь достойным доверия. Сознание своего одиночества в таких критических обстоятельствах камнем давило на сердце. И все утро было восхитительным, шпили башен Гвардейского конного корпуса сияли на солнце. Он приблизился к парламентской площади и увидел башню Биг Бена и здание парламента с их готическим великолепием. Сейчас они обрели почти сказочную красоту, словно были игрой воображения, а не подлинными строениями, куда обращены людские надежды. В том числе и его собственные…

Он свернул в улочку, ведущую в старый Скотланд-Ярд, кивнул дежурному констеблю, вошел в темный, почти пустынный холл, отделанный под мрамор, и лифтом поднялся в свои служебные помещения.

— Хелло, — сказал Доулиш и мрачно добавил: — Проблемы?

— Весьма серьезные, — просто ответил Чайлдс.

— Ультиматум? — спросил Доулиш. — От тех, кому служит Смит?

— Да, сэр.

— Рассказывайте.

— Звонили по телефону четыре раза, — сообщил Чайлдс. — Всякий раз это был другой человек или это был один человек, менявший голос. Но имя называлось одно и то же.

— Джумбо, надо полагать? — спросил Доулиш.

— Да, Джумбо. Хотел бы, чтобы вы меня лучше осведомили обо всем, сэр, — голос Чайлдса прозвучал с упреком.

— Мне представляется, что это вымышленное имя в этой компании Вездесущих, так я их окрестил, — мимоходом добавил Доулиш. — Похоже, что они очень много знают и думают, будто знают все. Были угрозы?

— Да, сэр. Если только вы не выпустите Смита, они…

— Первое — убьют меня, — прервал Доулиш. — Второе — убьют или выкрадут мою жену. Третье — обесчестят меня навсегда перед лицом всего мира. Четвертое… — тут он замолк, нахмурившись. — Не знаю, пожалуй, чем они могут еще угрожать. Скажите мне.

— Других угроз не было, — ответил в тон ему Чайлдс. — В четвертый раз просили передать: если вы отпустите Смита и будете сотрудничать с теми, кто поставлен над ним, чистая сумма, на которую вы можете рассчитывать, будет равна миллиону фунтов стерлингов, и в дополнение пятьдесят тысяч ежегодно также без всяких налогов.

— Хороший, однако, куш. Что же предложили они вам в виде вознаграждения, если вы меня уговорите?

— Десять процентов от обещанной вам суммы, — ответил Чайлдс, и глазом не моргнув.

— Тоже немалая сумма. Вы вполне могли бы жить в достатке, уйдя на пенсию, не так ли Чайлдс?

— Мог бы, конечно. — Чайлдс стоял перед письменным столом. Он держался с большим достоинством, чем Белл. Странно, подумал Доулиш. Ведь он всегда относился к Чайлдсу, как к чему-то само собой разумеющемуся. Его деловитость, эрудиция, замечательная память, осведомленность в международных делах, знание характеров видных лиц и вообще людей, знание уголовного мира, полицейских. И вот только сейчас Доулиш вдруг подумал, что Чайлдс далеко не молод, что он усталый человек, подорвавший свое здоровье на службе, и что в любое время он может уйти на пенсию. По сути, только сегодня Доулиш заметил глубокие морщины вокруг глаз.

Чайлдс продолжал говорить, взвешивая слова.

— Ответьте, пожалуйста, на вопрос, сэр. Вопрос, имеющий для меня лично большое значение. — Чайлдс глубоко вздохнул. — Он очень прост, этот вопрос, мистер Доулиш. Доверяете ли вы мне?

Надо бы ответить легко и быстро, причем это было бы правдой на девяносто девять процентов: «Да, безусловно, доверяю». Но Доулиш, глядя в глаза Чайлдса с величайшей искренностью, ответил не сразу. Но чувствовалось в его ответе, что он серьезно взвесил свои слова:

— До сегодняшнего утра я доверял вам безоговорочно.

— А прошлой ночью, сэр? Вы очень многое скрыли от меня. Вам было известно, что я всегда наготове. Почему же вы мне не доверили, если говорите, что доверяли мне безоговорочно до сегодняшнего утра? Почему?

Создалась странная ситуация: по сути, еще один конфликт. Доулиш сознавал, насколько он важен. Доулиш не мог с уверенностью сказать, что происходит сейчас в сознании Чайлдза, так же как и не знал точно, что происходит в его собственном сознании. В чем-то изменились их взаимоотношения. Спокойно, ненавязчиво Чайлдс захватил инициативу. Но Доулиш легко шел навстречу этим вопросам, потому что они позволяли ему с большей ясностью оценить создавшуюся ситуацию.

— Я был до крайности утомлен…

— Но вы инструктировали, как нужно действовать, кого-то другого, сэр.

Впервые в разговоре с Чайлдсом Доулиш испытал что-то вроде раздражения. Очевидно, это отразилось на его лице, потому что Чайлдс заметно внутренне сжался. Но личная обида не имела значения в таких обстоятельствах, поэтому Доулиш продолжал спокойным голосом:

— Не было необходимости беспокоить вас. Я всегда доверял вам, но я также отдавал себе отчет в том, что вы становитесь старее и нуждаетесь в отдыхе больше, чем раньше. Я и прежде не стал бы беспокоить вас во внеслужебное время, если бы речь не шла о том, что можете сделать только вы.

Он замолк, а Чайлдс сказал:

— Благодарю вас. Я ценю вашу заботу.

— А почему я не рассказал вам о том, что происходит, легко объяснить, — сказал Доулиш. — Я испытывал решительную, настойчивую потребность самому поразмыслить обо всем случившемся и переварить это, пытаясь представить в его полном значении. Мне не хотелось вступать в обсуждения.

— И все-таки ваша интуиция подсказала вам, что мне не следует доверять, — не удержался от колкости Чайлдс.

— Это не совсем так, — сказал Доулиш. — Она подсказала мне, что никому не следует доверять. Я только что пришел от заместителя министра внутренних дел. Даже в этом особом случае я не мог ни на йоту ему доверять. Я точно знаю, что у него под обеденным столом закреплен магнитофон, я нащупал его. — Доулиш мрачно усмехнулся. — Возможно, он его пристроил для себя лично или для кабинета министров, но сильно сомневаюсь. На пути сюда я перебрал в уме все, что сказал, и размышлял о том, не совершил ли я какой-либо оплошности, — добавил Доулиш. — Вот видите, я не доверяю даже самому себе.

— Сейчас речь не о таком доверии, — сказал Чайлдс. — И что ж, убедились ли вы в том, что сказали лишь то, что хотели донести до сведения этих… Вездесущих?

— Да, — ответил Доулиш. — Я уверен, что они думают, будто я располагаю обширной информацией, и я подтолкнул их к такому ходу мыслей. Уверен, они боятся, что я выведу их на чистую воду, а все, что я говорил, подтверждает это. Но никто, даже вы, не знает, что многое мне удалось раскрыть.

— Понимаю, сэр, — сказал Чайлдс после паузы.

— Чайлдс, — продолжал Доулиш, — я не доверяю служащим министерства внутренних дел. В политических делах произошло что-то недоступное моему пониманию. Похоже, что-то просочилось в самые высокие правительственные учреждения, деловые институты и промышленные компании. Я еще не увидел или не осознал полностью все возможные последствия. Одно неверное движение, и может произойти катастрофа! Я предпочту обидеть, оскорбить, унизить вас или причинить рам боль, нежели самой малостью спровоцировать катастрофу. И я не пойду даже на такую малость. А вы рискнули бы в моем положении?

Чайлдс снова отодвинулся от письменного стола, но выражение его лица изменилось, он казался смягченным, что ли. Он улыбнулся и ответил:

— Нет, сэр. Не рискнул бы.

— И я так думаю.

— С другой стороны, сэр, в вашем положении, даже если бы я обладал вашей огромной силой разума и характера, вашей… вашей склонностью, подобно Атланту, брать мир на свои плечи, я все же считал бы, что должен кому-нибудь довериться. Я не мог бы в одиночестве нести на себе такую тяжесть. А вы можете, сэр?

Бросая прямой вызов, Чайлдс заставлял Доулиша рассматривать ситуацию со всех сторон; он даже сказал с удивительной откровенностью, что неправ, беря так много на свои плечи.

Но в данный момент, еще не оценив и не осознав полностью ситуацию, никто не мог бы с уверенностью сказать, много или мало он знает.

Глава четырнадцатая. ИСЧЕЗНОВЕНИЕ

Сейчас Чайлдс словно перестал существовать для него. Он решил сам противостоять создавшейся ситуации. И никто не мог оказать на него влияния. Он действительно был склонен слишком много взваливать на свои плечи, считая, что многое лишь он один может выполнить. Но и впрямь существовали ведь такие дела, и он был уверен в том, что одним из таких дел является то, с чем он сейчас столкнулся.

— Долго это не продлится. Я надеюсь на это. А между тем существуют ситуации, когда мы должны верить друг другу, — смиренно сказал Доулиш.

— Я верю вам, сэр. Безоговорочно.

— Благодарю вас. Благодарю вас, Джим. А теперь перейдем к делу. Какие новости поступают из-за рубежа относительно паспортов?

— Ничего успокоительного. Те двое, которых мы арестовали, имеют подлинные аргентинские паспорта, но это дубликаты. Самые опасные преступники могут свободно передвигаться с такими паспортами.

— Какими подробностями мы располагаем? — осведомился Доулиш.

— По сути, никакими, — ответил Чайлдс, затем поправился: — В общем, весьма скудными. Лаболье считает, что мы должны срочно созвать конференцию. Желательно в Париже, — добавил он с легкой улыбкой.

Доулиш ничего не сказал.

— Вы меня слышали, сэр?

— Да, — откликнулся Доулиш. — Я слышал. Джим, если мы попали сейчас в столь незавидное положение на высоком уровне, то и в других странах не исключено такое же.

— Да, очевидно, — заметил Чайлдс.

— А значит, нечто подобное могло произойти и в среде «Врагов преступности», — сказал Доулиш тихо.

— Трудно поверить, но и такое возможно, — согласился Чайлдс. — Мы уже не можем чувствовать полного доверия, которое всегда питали по отношению к делегатам, даже к тем людям, которых знаем долгое время. Но это вовсе не значит, что было бы неразумно созвать конференцию, — добавил он.

— Конечно, — согласился Доулиш.

Он встал и начал расхаживать по кабинету, хмуро поглядывая на потолок. Вдруг зазвонил один из телефонов на письменном столе. Огонек указал, что звонят не из департамента или Ярда, а из города, причем по засекреченному номеру.

— Джумбо звонил по этому телефону? — спросил Доулиш.

— Да, — ответил Чайлдс.

«Значит, и тут утечка», — подумал Доулиш, беря трубку.

— Доулиш слушает.

Звонивший говорил очень быстро. У него был низкий, приятный голос, английская речь хорошо поставлена, но какой-то легкий акцент выдавал, что собеседник не англичанин.

— Доброе утро, мистер Доулиш, — сказал он. — Вы, вероятно, догадываетесь, кто с вами говорит.

Доулиш посмотрел на Чайлдса и махнул ему. Чайлдс быстро вышел в собственный кабинет, где он мог слушать по параллельному телефону. Доулиш сказал утрированно вежливым тоном:

— Мистер Джумбо?

— Верно, мистер Доулиш. И прежде, чем мы продолжим разговор, я хотел бы внести ясность: вы лично и ваша жена находитесь в опасности. Наши угрозы — не пустой звук, и мы располагаем всеми возможностями претворить их в жизнь. Пусть у вас на этот счет не будет сомнений. Повторяю…

— У меня нет никаких сомнений, — прервал Доулиш.

— Значит, вы освободите мистера Смита.

— Пока нет, — спокойно сказал Доулиш. — Мне сначала нужно побеседовать с ним. И с вами тоже.

— Вам не удастся поговорить со мной или с кем-либо из видных представителей нашей организации до тех пор, пока вы не отпустите Смита, — заявил человек, назвавший себя Джумбо.

— Ну, что ж. Очень жаль.

Доулиш положил трубку и взглянул на карту мира, с помощью которой мог почти немедленно связаться в любое время с любым членом «Врагов преступности».

Зазвонил телефон по линии со Скотланд-Ярдом, и он быстро поднял трубку.

— Доброе утро, сэр. Это главный инспектор Ланкастер.

— Хелло, Ланкастер, — сказал Доулиш. — Ну, как там ваши дела?

— Узнал кое-что, — сообщил Ланкастер с явным удовлетворением. — По всей видимости, у мистера Кембалла была какая-то связь. До вчерашней ночи я считал, что» после смерти его второй жены он вел чуть ли не монашеский образ жизни — вы понимаете, что я имею в виду? — но он регулярно два раза в неделю уходил на свидания, а в это время соседка, миссис Холкин, присматривала за Кэти. Нередко Кембалл возвращался домой около часа ночи. Интересно, не правда ли?

— Действительно очень интересно. А вы уже установили, кто она, его подруга?

— Нет, но это не займет много времени.

— Поторапливайтесь, — попросил Доулиш. — В этом деле промедление недопустимо.

— Мы ни минуты не потеряем, — обещал Ланкастер. — Не беспокойтесь, сэр.

Доулиш положил трубку, но не успел осмыслить услышанное, как вошел Чайлдс. Почти тотчас же зазвонил городской телефон. Доулиш положил руку на трубку и сказал Чайлдсу:

— Проверьте, пожалуйста, все ли в порядке у моей жены.

— Она звонила перед вашим приходом, сэр. Я обещал, что вы ей перезвоните.

Доулиш подумал о том, что должен уделять больше внимания Фелисити и обеспечить полную безопасность дому Бересфорда от проникновения извне.

Доулиш поднял трубку.

— Доброе утро, сэр. — Это был инспектор по уголовным делам Кошон, который увез Смита. — Я нахожусь сейчас в особом отделе безопасности, сэр.

— Так.

— Мы минувшей ночью записали на магнитофон длинное послание, только Смит не хочет вручать его мне. Он сказал, что даст его только вам, и никому другому

— Разумно при данных обстоятельствах, — согласился Доулиш. — Как он там?

— Думаю, что в порядке. Немножко напуган, вот и все. Хотя позавтракал он вполне основательно.

— Хорошо. Скажите ему, что я приду, как только освобожусь.

Доулиш положил трубку.

Чайлдс пристально смотрел на него, и Доулиш вкратце передал содержание разговора с Кошоном. Чайлдс понимающе кивнул, а Доулиш сказал с волнением:

— Я не принял достаточных мер предосторожности в Хэмпстеде.

— Я это сделал, сэр. Мне показалось, что миссис Доулиш и ее друзья должны иметь абсолютный покой, вот почему дом окружен нашими людьми как из Ярда, так и из районного отделения. Мистер Бересфорд еще не уехал из города; он просил до отъезда связать его с вами.

— Это прекрасно, — сказал Доулиш и добавил: — Благодарю, Джим. Такой урок я заслужил за недоверие к вам! Свяжите меня с Бересфордом. Если человек, назвавшийся Джумбо, позвонит в то время, как я буду говорить, дайте мне знать. Не хочу, чтобы он пришел в дурное расположение духа.

Чайлдс кивнул и вышел в свой кабинет. Почти тотчас он соединился с квартирой Тэда Бересфорда.

— Тэд! — воскликнул Доулиш.

— Не угадываю ли я признаки излишнего волнения в твоем голосе? — спросил Бересфорд. — Тут у нас много людей, и я надеюсь, что это полицейские.

— Так и есть, — заверил Доулиш. — Может быть, совершена попытка похитить Фелисити?

После минутного молчания Бересфорд заметил:

— Как в старые времена, Пат? Порядком опасное дело, да?

— Очень опасное.

— Думаешь, мне лучше бы остаться сегодня дома?

— А ты можешь?

Доулиша насторожила долгая пауза, последовавшая за вопросом. Обычно Бересфорд, старший партнер в своей маклерской фирме, сказал бы «да» и не скрывал чувства удовлетворения от того, что остается дома. Однако сейчас он явно сомневался. Наконец он сказал:

— А нужно ли это? Пат, что если я сейчас уйду и рано вернусь? Сегодня утром мне, пожалуй, следовало бы находиться на месте, — сказал Бересфорд. — В последнее время я не могу никому по-настоящему доверять. Если хочешь, чтобы работа была выполнена как следует, нужно делать все самому. А я знаю, что перед одним из небольших банков, с которыми мы сотрудничаем, возник ряд довольно каверзных проблем. Если меня не будет, мои подчиненные могут запаниковать, а паника приведет к падению курса акций.

— Подумать только! — воскликнул Доулиш.

— Ну, что случилось, скажи ты ради бога! — сказал Бересфорд почти раздраженно. — Если ты скажешь, что мои банковские дела менее важны, чем Фелисити, то я…

— Нет, совсем не то, — сказал Доулиш убежденно. — Можем ли мы сегодня встретиться за ленчем?

— С радостью. Где?

— Давай у меня, — предложил Доулиш. — В час дня, тебя устраивает?

— Постараюсь освободиться. — Бересфорд помолчал, а затем сказал: — Пат, ты действительно уверен, что все будет в порядке?

— Да, — ответил Доулиш. — Ничего не случится в ближайшие несколько часов. Дай-ка мне поговорить с Фел!

— Она только что вышла в сад с детьми и собаками, — сказал Бересфорд. — Подожди, я позову.

Доулиш ждал.

Сначала он был спокоен, потому что знал, что должно пройти несколько минут, прежде чем Фел дойдет до телефона. Вошел Чайлдс с полученными по телетайпу отчетами из ряда заокеанских стран. Особенно тревожащим был отчет из Австралии — они «потеряли» более трех тысяч паспортных номеров.

— Есть что-нибудь еще, Джим?

— Записка об Алане Крейшоу. Могу ли я вам ее прочитать?

— Только не говорите, что и у Крейшоу была амурная история.

— Он был воплощением супружеской верности, — ответил Чайлдс. — Но его банковские документы показывают, что за последние шесть месяцев были два крупных вложения — подтверждение того, что он был подкуплен. Те двое, которых взяли в Клапхэме, просто не хотят и слова вымолвить. Они точно говорят по-испански, подобно многим из тех, очевидно, которых наняли эти… да, Вездесущие.

Чайлдс вернулся в свой кабинет.

Доулиш подумал: «Может, нас разъединили?», — потом услышал звуки у телефона и успокоился. Это, наверно, Фелисити берет трубку. Он даже улыбнулся, но был поражен, услышав голос Тэда Бересфорда:

— Пат, ее нет, — сообщил он. — Фел ушла. Пат, она… она исчезла.

«Он говорит, что Фелисити исчезла». Доулиш не мог сказать и слова, настолько был потрясен, а Бересфорд продолжал:

— Пат, мы повсюду ищем, но боюсь, что она окончательно исчезла.

Тут не было ни розыгрыша, ни ошибки, Бересфорд был серьезным человеком, и в сказанном им можно было ничуть не сомневаться. Несмотря на то, что вокруг столько полицейских, Фелисити похитили.

— Миссис Доулиш, — обратился человек к Фелисити.

— Да, — ответила Фелисити, — одну минутку.

Она вытащила из-за куста мяч, бросила его детям, увидела, как к нему ринулся один из спаниелей, когда он катился по траве, увидела, как туда же помчалась Кэти с сияющим личиком. Фелисити успела подумать о том чуде, которое может принести время, а также о том, как легко забывает ребенок горе. Потом она повернулась к обратившемуся к ней человеку.

— Главный инспектор Уорси.

— О, я слышала, мой муж, говорил о вас, — сказала Фелисити.

— Надеюсь, добрые слова?

Он не вызвал большой симпатии у Фелисити. Это был высокий плечистый человек с довольно жесткими чертами лица. Но Фелисити сказала правду:

— Добрые.

— Рад это слышать. Ваш муж находится в закрытой машине на улице, миссис Доулиш. Он хочет поговорить с вами, но не хочет, чтобы его здесь узнали. У него очень мало времени.

— Я пойду, — сказала Фелисити. Ей в голову не пришла мысль о возможной опасности. Ей очень хотелось повидать Пата. Дети были увлечены игрой с собаками, и она им не понадобится в ближайшие минуты.

— Прекрасное утро, не правда ли?

Она сказала приветливо:

— Это вы точно заметили. — Он подал Фелисити руку, чтобы помочь взобраться по насыпи к дороге, проходившей поверху. У закрытой калитки стояли пять человек.

«Пат, конечно, все предусмотрел, чтобы обеспечить мне и ребенку полную безопасность», — подумала Фелисити.

— Вот машина, миссис Доулиш.

Это был большой импозантный «Даймлер». Вид его свидетельствовал о консервативных вкусах некоторых правительственных департаментов. У руля сидел шофер в форменной фуражке. Фелисити несколько удивило, почему он не стоит у открытой дверцы.

— Пат! — позвала она.

Внезапно ее подхватили, втолкнули в машину и что-то накинули на голову и плечи. Ее захлестнула волна ужаса. Она беспомощно рванулась вперед, кто-то схватил ее и вывернул кисть.

Она застонала от боли.

— Спокойно, — резко сказал человек. — Спокойно, или я убью вас.

Пока он говорил это, дверца захлопнулась, и машина медленно покатила вперед.

Глава пятнадцатая.

ВЫБОР

Доулиш резко сказал в трубку:

— Кто там дежурит из полицейских офицеров, Тэд?

— Кажется, инспектор Горли, но тут также находится старший инспектор Уорси, я видел его сегодня утром.

— Позови немедленно того или другого к телефону, а детей отправьте домой, — сказал Доулиш.

— Хорошо. Жди.

Доулиш долго смотрел прямо перед собой, сердце его застыло, как ледышка. Он вызвал Чайлдса. Тот, потрясенный, остановился на пороге.

— Что случилось, сэр?

— Моя жена исчезла, — сказал Доулиш. — Если этот Джумбо позвонит, немедленно соедините меня с ним.

— Да, конечно.

Послышался голос в трубке.

— Мистер Доулиш? — Это был главный инспектор Уорси, которого Доулиш знал как человека, лишенного воображения, но добросовестного и надежного офицера. — Весьма огорчен, сэр.

— Не сомневаюсь. Что вы предприняли? — спросил Доулиш.

— Были замечены три неопознанные машины, сэр, и описание всех трех я отправил в информационную службу. Мы проводим расследование на месте. Этим занят мистер Горли. У вас есть указания?

— Найдите ее, — приказал Доулиш.

— Если это в наших силах.

— Найдите ее, — резко повторил Доулиш, — и установите, кто ее упустил.

— Упустил, сэр? Заверяю вас…

— Вам было дано указание следить за каждым ее движением, — раздраженно повысил голос Доулиш. — Либо вы, либо кто-то другой не выполнил своих обязанностей.

— Весьма огорчен, сэр, — пробормотал Уорси, — весьма огорчен.

— Найдите ее, — приказал Доулиш и бросил трубку.

У двери стоял Чайлдс. За ним — в воображении

Доулиша — стояла Фелисити. Доулиш довольно долго глядел, затем крикнул:

— В чем дело?

— Джумбо на линии, — спокойно сообщил Чайлдс.

Доулиш кивнул и положил руку на трубку. Он не торопился. Ему нужно было взять себя в руки; любой ценой он должен сохранять спокойствие. И когда он наконец взял трубку, голос его прозвучал спокойно:

— Итак, вы снова звоните. Я знал, что вы не заставите себя ждать. Где мы можем встретиться?

— Мы нигде не можем встретиться, пока вы не выпустите Смита. Я требую, чтобы вы это сделали немедленно, иначе ваша жена будет убита.

Сердце Доулиша сжалось, он стиснул зубы, но ответил так спокойно, словно ничего не слышал.

— Смит пока нам нужен, ну просто необходим.

— Доулиш! Вы меня слышали? Ваша жена в опасности, — Джумбо сделал ударение на слово «жена». — Для того чтобы мы ее освободили, вам нужно лишь отпустить Смита. Жизнь вашей жены…

— В моих руках, я знаю, — ответил Доулиш. И добавил отрывисто: — Сделка не состоится, Джумбо.

— Но ваша жена…

Доулиш бросил трубку, больше не сказав ни слова. Он весь покрылся испариной, тело стало влажным. Словно игрушечный человечек, выскакивающий из ящика, Чайлдс снова появился в дверях. Он все слышал по параллельному телефону и просто не верил своим ушам. Когда Чайлдс услышал, что трубка брошена, он ринулся к двери, но его словно загипнотизировало выражение лица Доулиша.

Он сидел, как истукан. Он словно выкован из твердого металла. Чайлдс не мог заговорить с шефом, но не мог и оставить его одного в таком состоянии. Он подошел к буфету, достал бутылку бренди и стакан, налил немного и поднес к письменному столу.

— Выпейте это, сэр.

Доулиш отсутствующим взглядом окинул Чайлдса.

— Что такое?

— Бренди, сэр. Выпейте, пожалуйста.

Доулиш очень медленно приходил в себя, что-то устрашающее все еще сохранялось в выражении его лица. Он выпил бренди, но вряд ли напиток повлиял на него. Долго он сидел в оцепенении и наконец вымолвил:

— Что скажете, Чайлдс? Вам когда-нибудь приходилось ставить на карту жизнь вашей жены?

Чайлдс сказал:

— Они не тронут миссис Доулиш, сэр.

— Я тоже на это рассчитывал, когда говорил с ним.

У Чайлдса перехватило дыхание. Доулиш уставился на него, пытаясь разгадать его мысли. На лице Доулиша мелькнула странная усмешка.

— По сути, он не знает, как себя вести, когда наталкивается на кирпичную стену. Уверен, что он скоро даст о себе знать. Он, несомненно, вас боится.

— Не так он меня, как я его, — сказал Доулиш и посмотрел на телефон. Обстановка оставалась напряженной. Доулиш был подавлен.

Вдруг раздался телефонный звонок. Доулиш глубоко вздохнул. Рука его коснулась аппарата, но он тут же спохватился, сказав Чайлдсу:

— Отвечайте.

Чайлдс подумал: «Боится выказать волнение».

Сняв трубку, он сказал бесстрастным голосом:

— Кабинет помощника комиссара Доулиша.

Доулиш подумал: «Может, это вовсе и не Джумбо?» Он взглянул на Чайлдса, тот кивнул. Значит, представитель компании Вездесущих не хочет терять время. Слава богу, слава богу! Только бы Фелисити не был причинен вред.

Чайлдс протянул Доулишу трубку.

— Благодарю. — Доулиш вытер пот со лба и сказал нарочито оживленным голосом в трубку: — Хелло! Ну что, вы уже поразмыслили?

Человек, назвавший себя Джумбо, не хотел сдаваться.

— Отдаете ли вы себе отчет, мистер Доулиш, что своим упрямством ставите под угрозу жизнь вашей жены?

У Доулиша мгновенно отлегло от сердца при словах: «Вы ставите под угрозу жизнь вашей жены». Значит, они еще не причинили вреда Фелисити. Они так же остро нуждаются в заключении сделки, как он в том, чтобы протянуть время.

— Меня не удивляет, — продолжал Джумбо. — Готов обменять вашу жену, живую, на живого Смита.

— Я не могу этого сделать, — ответил Доулиш. — Пора бы вам понять.

— Если вы этого не сделаете, то смерть вашей жены будет на вашей совести, — в тоне Джумбо появились нотки отчаяния.

— Я хочу встретиться и поговорить с вами. Если вы не назначите свидания в кратчайший срок, то весь мир узнает о ваших делах.

— Вы не можете ничего знать о наших делах!

— Я знаю гораздо больше того, что, судя по всему, известно Смиту, — сказал Доулиш. — Разве только он очень скрытничал и рассказал мне лишь часть того, что знает? — Не услышав сразу ответа, он добавил: — Я буду в новом ресторане в Гайд-Парке сегодня в половине четвертого. Приду один. Если не вернусь на службу к половине шестого, по радио прозвучит сообщение… Будь я на вашем месте, я пришел бы тоже один. — Он молчал, чтобы дать Джумбо возможность ответить, но отклика не было. — До свидания, — сказал тогда он и положил трубку.

Доулиш несколько успокоился, он понял, что избрал верную тактику.

— Думаете, он придет? — спросил Чайлдс.

— Думаю, — сказал Доулиш. Но он не мог быть уверенным, и сознание этого мучило его. — Мне нужно провернуть массу дел до половины четвертого. Скажите, Чайлдс, знаем ли мы крупных представителей делового мира и банкиров?

— Мы знаем много имен…

— Так вот, мне бы хотелось поговорить кое с кем. А сейчас соедините меня с мистером Максуэллом из Скотланд-Ярда. А пока я поговорю с сэром Алфредом Фактором из полиции Лондонского Сити. — Он набрал номер. — Хелло, сэра Алфреда, пожалуйста. Доулиш… Алф, как поживаете? Да, жив-здоров, знаете ли. Алф, мне говорили, что возникли тревожные слухи об утечке информации из Сити. Она имеет отношение к акциям, к балансу расчетов, к золотому запасу… Это правда? И как долго все это продолжается?

Несколько минут он напряженно слушал, затем сказал:

— Благодарю вас… Я еще позвоню вам позднее, но если бы вы могли составить перечень тех, кто имеет отношение к иностранной валюте и вложениям, я был бы весьма вам признателен. Спасибо.

Доулиш положил трубку и сразу же взялся за другой телефон.

— Главный инспектор Максуэлл? Хелло, Макс, простите, что заставил вас ждать. Я только что говорил с Алфредом Фактором. Он сказал, что в Сити весьма обеспокоены утечкой информации о перебросках золотых слитков, биржевых операциях с акциями… Ваша деятельность связана примерно с такими же делами, но с уклоном в сторону коммерческую, не так ли?.. Не считаете ли вы, что в ваших сферах ситуация такая же, что это общее беспокойство?

Он снова напряженно слушал, а выслушав, сказал:

— Да, такого рода признаки имеются и в области зарубежных капиталовложений и торговли. Я пытаюсь обнаружить источник. Если бы вы могли составить перечень зарубежных торговых дел… Вы это сделаете? Весьма признателен. До свидания.

Он положил трубку, встал, направился к двери Чайлдса, открыл ее и спросил:

— Вы зафиксировали?

— Да, я это сделал.

— Отлично. Я ухожу, вернусь к часу дня для встречи с Бересфордом. — Он посмотрел на часы, шел одиннадцатый час. — В моем распоряжении есть время.

— Да, — сказал Чайлдс. — Могу ли я вас где-нибудь поймать?

Поколебавшись, Доулиш ответил:

— Не знаю точно, когда и где я буду. — Он понимал, что Чайлдс воспринял это как очередной отказ в доверии, но сейчас не время изучать настроения Чайлдса, речь шла о деле чрезвычайной важности.

Он отправился на встречу со Смитом в Особый отдел безопасности.

«Ужасно то, что действительно никому, даже самым высокопоставленным лицам в органах безопасности нельзя доверять», — размышлял Доулиш, пока ехал по узкой улице Фулхем. Быть может, он совершает тяжелейшую ошибку, но в данное время он знал, что все должен делать сам. Сейчас, во взятой напрокат машине, он направлялся к месту, известному в Ярде как «Безопасность».

Это был ряд домов на улице Фулхем, недалеко от Темзы, по ту сторону широкой реки, где у новых подъездов к мосту Уондсуорт находилась под таким названием одна из наиболее оживленных торговых частей Лондона. «Безопасность» находилась рядом с бумажной фабрикой, и многие считали, что домики с террасами, куда сейчас ехал Доулиш, принадлежат фабрике.

А в действительности полиция держала здесь арестованных, находящихся под стражей для дальнейшего расследования.

Случалось, что сюда помещали и свидетелей, но всегда с их согласия. Насколько Доулишу было известно, никто за пределами Ярда не знал, какой цели служили эти здания.

Всего их было пятнадцать. В каждый дом можно было заходить с парадного или черного хода, и даже через соседние дома. Сообщающиеся ходы были искусно замаскированы. Доулишу заранее сказали, что Смит находится в доме 13. Он проехал дальше по улице, остановил машину, вышел из нее и осмотрелся.

Никто не обращал на него ни малейшего внимания. Он направился к парадной двери дома 13 и позвонил. Почти тотчас сдвинулась смотровая заслонка. Спустя мгновение дверь открылась, его впустил молодой человек с худым лицом.

— Доброе утро, сэр. Я вас знаю, конечно, но разрешите — ваш документ.

— Все ли в порядке со Смитом? — спросил Доулиш, вынув из нагрудного кармана полицейское удостоверение.

— Все в полном порядке, — ответил молодой человек. — Он в тревоге, вот и все. И по-прежнему не хочет расставаться с магнитофоном.

Доулиш спрятал удостоверение.

— Проверьте, не следили ли за мной.

— Дом охраняется, сэр. Вас бы информировали при малейших признаках того, что за вами ведется наблюдение. — Он шел впереди, поднялся по узкой лестнице, потом направился по коридору к закрытой двери. Он повернул ключ в замке и стал в сторону.

Доулиш вошел в комнату… И здесь испытал такое потрясение, что показалось, будто он со всего маху налетел на гранитную стену. Смит лежал, откинувшись на спинку кресла… мертвый. Его горло было перерезано так же, как у Дэвида Кембалла. Его убили совсем недавно, здесь, в помещении органов безопасности. Он мог быть убит человеком со стороны, которого полиция сюда впустила, или полицейским.

Глава шестнадцатая. ПОСЛАНИЕ

Доулиш стоял неподвижно. И вдруг почувствовал позади себя движение и со страшной быстротой и силой нанес удар каблуком назад. Раздался резкий вскрик. Доулиш мгновенно повернулся. Впустивший его молодой человек отпрянул назад с искаженным лицом. Доулиш схватил его за лацканы пиджака.

— Вы его убили? — зарычал он. — Говорите, вы это сделали? — Доулиш только слышал нечленораздельные звуки. — Это вы его убили? Говорите же!

Потом он увидел пятна крови на тыльной стороне его ладони, сомнений не осталось. Кто-то шел по коридору. Доулиш прижал молодого человека к стене и не давал ему двигаться, обшаривая карманы. Когда на пороге появился средних лет офицер, Доулиш вытягивал из кармана маленький магнитофон.

— Какого черта… — начал было прибывший офицер и вдруг увидел Смита. — Боже мой! — Он задохнулся. — Мистер Доулиш!

— Да. Вы кто такой?

— Инспектор сыска Кошон, сэр. Я пришел проверить… — Он замолк, глядя на молодого человека. — Том, — вскричал он, — только не ты!

Молодой человек внезапно пришел в себя, выхватил из кармана нож и ударил по кисти Доулиша. Лезвие задело руку, не причинив большого вреда. Он снова занес нож, Кошон схватил его руку, и мгновение они стояли, глядя друг на друга. С дикой злостью Том попытался коленом ударить в пах Кошона, но в это время Доулиш наотмашь стукнул его ребром ладони сзади, и тот упал.

— Не могу поверить… — начал было Кошон.

— Можете поверить, что он убил Смита и готов был убить и меня, — резко сказал Доулиш.

Кошон взглянул в глаза Доулиша.

— Вот в чем несчастье наших дней: никому нельзя доверять.

— Доверяйте самому себе. А этому человеку следует предъявить обвинение в убийстве. Позаботьтесь о том, чтобы его держали в полицейской камере под усиленной охраной.

— Я сделаю это, — обещал Кошон. — Но я знал его… — Он не договорил и беспомощно пожал плечами.

Доулиш положил магнитофон во внутренний карман пиджака. Он почувствовал, как из ранки на руке течет теплая струйка крови, и, неловко обвязав ранку носовым платком, направился к двери.

— У вас все в порядке, сэр?

— Да, благодарю, — ответил Доулиш. — Откройте для меня дверь и держите ее открытой на случай, если мне придется в спешке ретироваться.

— Понятно, сэр. — Полицейский открыл дверь.

Доулиш стал на пороге. В поле его зрения никого не было, кроме двух женщин с колясками. Он кивнул полицейскому и вышел на улицу, испытав странное ощущение безысходности, когда услышал, что за ним захлопнулась дверь.

Доулиш подошел к машине, заглянув внутрь, поднял — капот и осмотрел двигатель, нет ли там сюрприза. Там ничего не было. Он повел машину по лабиринту улочек и наконец оказался на Уондсуорт Бридж Роуд. Остановился здесь и откинулся на сиденье. Его захлестнула волна усталости после перенесенного шока, рука ныла, болела голова. Доулиш прислонился к дверце и закрыл глаза. Боль, казалось, пронизывала все его тело. Он не отдавал себе отчета, как долго он так сидел, но постепенно ему стало легче. Лоб все еще был словно в тисках, но Доулиш уже чувствовал уверенность в своих силах, необходимую, чтобы безопасно вести машину дальше.

Доехав до старого здания Скотланд-Ярда, он оставил машину на попечение дежурного; тот посмотрел на него с любопытством, но воздержался от расспросов. Доулиш поднялся в свой кабинет, на сей раз дверь в соседнюю комнату не открылась. Он вызвал Чайлдса сам.

Чайлдс вошел тотчас.

— Я не предполагал, что вы вернулись, — сказал он, у него перехватило дыхание.

— Что с миссис Доулиш?

— С ней все в порядке, полагаю, — сказал Доулиш… — Но… — И он рассказал Чайлдсу о случившемся, не упомянув только, что ему удалось забрать магнитофон. — А сейчас мне нужно хотя бы полчаса уединения. Пожалуй, лучше меня не беспокоить до прихода мистера Бересфорда.

— Я прослежу за тем, чтобы вас не беспокоили, — сказал Чайлдс и удалился.

Доулиш медленно поднялся со стула и закрыл сначала дверь в коридор, а потом в соседнюю комнату. Так же медленно он вернулся к письменному столу и положил на него магнитофон — точно такой, как у Белла. Включил его.

«Я хочу, чтобы вы поняли, мистер Доулиш, — зазвучал голос Смита, — что у вас нет никаких шансов взять верх над теми силами, которые вам противостоят. Не думаю, что сообщаемые мною сведения могут оказать вам достаточную помощь. Однако вы уже неоднократно поражали меня — возможно, вам это удастся снова. Моя единственная надежда сохранить жизнь связана с вашим успехом, поэтому скажу все, что знаю.

Я один из членов международной организации, которую вы назвали компанией Вездесущих. Для тех из нас, кто в ней служит, она известна под названием «Руководство». Я знаю если не всех, то почти всех ее членов на моем и более низком уровне, но не знаю только одного человека под именем Джумбо, который занимает более высокое положение. Такое имя носит ряд лиц. Оно свидетельствует о ранге и власти. Инструкции я получаю от Джумбо.

Я работаю для «Руководства» одиннадцать лет, в самом начале польстившись на значительную сумму. В ту пору я служил в министерстве иностранных дел и имел доступ к секретной информации, которую продавал. Это и послужило причиной того, что я оказался во власти «Руководства». У меня большие административные способности, и я быстро пошел вверх.

«Руководство», — продолжал Смит, — имеет одну цель: добывать секретную информацию, используя ее с большой прибылью. Оно не имеет, насколько мне известно, — и, думаю, если бы это было не так, я был бы осведомлен — политических целей или мотивов, оно стремится к такой власти, из которой можно извлекать деньги, получать прибыли. А прибыль огромна. Я просматривал периодическую отчетность и убедился в том, что глобальная сумма доходов «Руководства» так же велика, как доходы Великобритании, поступающие из всех источников.

«Руководство» добывает информацию о политических и экономических решениях, запасах золота, валютных обменах. Эта организация на протяжении многих лет противопоставляла доллар фунту стерлингов, франку. Она руководит собственным международным банком и оказывает существенное влияние на шведских, немецких и американских банкиров, которые определяют, какие займы следует давать Великобритании, Франции и другим государствам и на каких условиях. Это главная влиятельная сила, стоящая за спиной большинства, если не всех, крупнейших промышленных и торговых монополий. Она достигла такой стадии, когда может легко манипулировать акциями и ценными бумагами. И с самого начала — или с того времени, как я об этом узнал впервые — она действовала путем подкупа чиновников, политических деятелей и всех тех, кто занимает влиятельное положение во всех слоях общества.

Недавно ряд национальных и международных полицейских сил, в том числе ваших, стал проводить настойчивые расследования деятельности, которая фактически контролируется «Руководством». В некоторых случаях местные органы «Руководства» оказались под угрозой. По этой причине оно решило добиться практического контроля над национальными и международными полицейскими силами, а вы, конечно, одна из ключевых фигур в Британской и международной организации. Предполагается, что с вашей помощью возможно получить сведения о мерах, принятых полицией против «Руководства». Вот почему вам предложили такую высокую награду за ваши услуги. Должен также сказать вам, что одним из слабых мест в деятельности «Руководства» являлась трудность переброски лиц из страны в страну; приходилось пользоваться вымышленными именами. По этой причине был совершен «захват» некоторых паспортных управлений, устранен Дэвид Кембалл. Ему удалось раскрыть один из путей использования таких паспортов с помощью одного из наших приспешников более низкого уровня. Этот человек, конечно, уже мертв, потому что дал возможность Кембаллу узнать слишком много о деятельности «Руководства». Если бы Кембалл остался жить, он почти наверняка пришел бы к вам».

Наступила долгая пауза, и Доулиш подумал, что он услышал все, что можно было услышать, но Смит снова заговорил.

«Я ничего больше не могу сказать вам, мистер Доулиш, но хочу дать совет. «Руководство» готово довести сумму по меньшей мере до десяти миллионов фунтов стерлингов за ваше сотрудничество. Вы ему нужны. Будь я на вашем месте, я бы присоединился к нему. Единственный путь избавиться От него — смерть».

Смит умолк, но Доулишу казалось, что голос его все еще звучит. Все было рассказано с такой сдержанностью, что у Доулиша не было ни малейшего сомнения в достоверности услышанного. Смит объяснил случившееся так точно, что все — от убийства Дэвида Кембалла до убийства самого Смита — стало на свои места.

Доулиш спрятал магнитофон и принялся изучать карту мира, отдавая себе отчет в том, насколько важна сеть полицейских сил. «Руководство» не ошибалось: он действительно имел возможность узнать о любой акции полиции, где бы это ни происходило. Его участие было существенно важно для достижения успеха.

Десять миллионов фунтов стерлингов!

Доулиш даже рассмеялся, потому что сумма эта была баснословной. Он никогда не был богатым, но располагал достаточными средствами, чтобы жить с комфортом. Однако — десять миллионов фунтов стерлингов!

На письменном столе, нарушив ход его мыслей, зазвучал зуммер. Доулиш дождался повторного звонка и поднял трубку.

— Мистер Бересфорд прибыл, сэр, — сообщил Чайлдс. — Он в приемной. Там все готово.

— Благодарю, — сказал Доулиш. — Через две минуты я приду к нему.

Не было на свете более близких друзей, чем эти двое — Доулиш и Бересфорд. Во время расследования одного из дел, которым руководил Доулиш много лет назад, Бересфорд потерял ногу, но очень немногие, видя, как он ходит, поверили бы в это. У него были крупные, резкие черты лица и очень ясные, с честным открытым взглядом, серые глаза. Но Доулиш не решился сегодня довериться и ему, они говорили обо всем в общих чертах, Бересфорд рассказал подробно о том, что произошло, а Доулиш попросил его разузнать как можно больше об утечке информации из его собственной фирмы и о положении на бирже.

— Я все это сделаю, — сказал Бересфорд, — и буду докладывать тебе ежедневно. Но, Пат…

— Да, Тэд?

— Могу ли я помочь тебе?

Доулиш ответил честно:

— Боюсь, что нет. Пока — нет.

— Даже в поисках Фелисити?

— Даже в этом, — сказал Доулиш. — Я должен во всем разобраться сам. Только проследи за тем, что происходит дома. Береги Кэти так, как если бы она была твоей дочкой.

— Будь спокоен, — обещал Бересфорд. Потом, после паузы, продолжил: — Ты, Пат, никогда не выглядел так дурно, как сейчас. Кажется, будто ты видишь приближение конца света.

— Примерно такое же ощущение и у меня, — ответил Доулиш.

Бересфорд ушел, Доулиш остался один с тревожными мыслями о Фелисити. С трудом ему удалось пересилить себя и заняться работой за письменным столом. Он прочитал среди прочих бумаг последние отчеты об убийствах Кембалла и Крейшоу. Против убийцы Смита было выдвинуто обвинение, и он находился в полицейском отделении на Боу-стрит. Там он будет в безопасности, если вообще можно рассчитывать на безопасность где бы то ни было. Еще ряд делегатов конференции «Врагов преступности» предложили созвать ее как можно скорее. Доулиш не мог быть уверенным сейчас даже в том, что и этим людям можно доверять; возможно, они требуют созыва такой встречи потому, что их к этому принуждает «Руководство».

В три часа он вызвал Чайлдса.

— Я иду в Гайд-Парк, — сказал он. — Если не вернусь к половине шестого или не пошлю вам весточку, отправляйтесь к комиссару и сообщите ему все, что вам известно. — Доулиш вынул магнитофон и вручил его своему помощнику. — Передайте ему вот это. Здесь заявление Смита.

Чайлдс пристально посмотрел на шефа.

— Спасибо за доверие, сэр.

Доулиш в ответ печально улыбнулся и покинул свой кабинет.

День был прекрасный. Солнце ярко светило. Дул легкий бриз. Лондон словно похорошел, и люди на Уайтхолле и парламентской площади казались веселыми. Доулиш повернул в сторону Сент Джеймс Парка. На солнышко вышли погреться бабушки с малышами. Тюльпаны были в своем лучшем яркоцветии, а львиный зев и флоксы великолепно смотрелись на фоне зеркальной воды и недавно подстриженной травки.

Доулиш прошел своим широким шагом мимо Букингемского дворца, не бросив даже взгляда на это величественное сооружение. Лишь когда он приблизился к новому ресторану, сердце его тревожно забилось. Он не имел ни малейшего представления, как выглядит Джумбо. Ему придется ждать, пока тот его узнает и первым установит контакт.

Ровно в половине четвертого он зашел в ресторан и, выбрав столик у окна, как можно дальше от глаз людских, заказал кофе. Перед ним открывался великолепный вид на парк, на освещенный солнцем Серпантин, где десятки лодочек на воде среди теней, отбрасываемых высокими Деревьями, казались движущимися картинками. В это время человек, занимавший столик у другого окна, подозвал официанта, передал ему запечатанный конверт и указал на Доулиша. Доулиш распечатал конверт и — о, ужас! — увидел фотографию Фелисити. Что с ней? Спит она или убита?

Глава семнадцатая. ДЖУМБО

Доулиш медленно перевернул фотографию. На обороте — написанная карандашом инструкция: «Сопровождайте человека в сером». Человек в сером, у окна, стал подниматься со стула.

Доулиш встал и вышел, а человек в сером уже был у двери. Доулиш почувствовал себя совершенно беззащитным, но не пришло еще время сопротивляться. Человек в сером остановился у фешенебельного «Бентли». Открыв заднюю дверцу, он стал в сторону. У руля сидел шофер в форменной фуражке, надвинутой на глаза.

— Куда мы едем? — спросил Доулиш.

— В нашу резиденцию.

В первый раз Доулиш смог хорошо разглядеть лицо этого человека, и это несколько вывело его из равновесия, ибо было поразительно похоже на лицо Смита.

— Вы будете в полной безопасности, — заверил его сопровождающий. — Мы знаем, что нам нужно соблюдать условия, мистер Доулиш.

Доулиш занял место в машине, человек в сером сел рядом, и «Бентли» двинулся.

— У нас много квартир, — продолжал он. — Пользоваться Белл Кортом сейчас трудно, поэтому мы не поедем туда.

Доулиш кивнул.

Он видел из окна, как они проехали стоянку с машинами, потом Ройял Альберт Холл и Принсес Гейт. Машина свернула к кварталам роскошных домов позади круглого здания и остановилась близ перекрестка. Они вошли в высокий и широкий холл, где у входа стояли дежурные, а на пути к лифту — лифтер.

— Нам нужен пятый, самый верхний, этаж, — сказал Доулишу его спутник.

— Вы и есть Джумбо? — спросил Доулиш.

— Нет. Вы можете меня называть мистером Смитом. — Человек улыбнулся, а его слова были, очевидно, рассчитанной мрачной шуткой. Когда лифт остановился, человек в сером пропустил Доулиша вперед. Они вошли в холл, обставленный богатой мебелью красного дерева и устланный светло-зеленым ковром. В холле были две двери, из одной вышел мужчина.

Доулиш не сомневался, что это и есть Джумбо — тот, с кем он пришел повидаться.

Он был высок и широкоплеч, в красивых линиях лица просматривалось чуть ли не королевское величие. На нем был черный костюм безупречного покроя. Пристальный взгляд вызывал тревогу.

Доулиш сухо сказал:

— Мистер Джумбо, предполагаю?

— Да, мистер Доулиш.

Доулишу показалось, что он собирается протянуть руку для рукопожатия, но в последнюю минуту тот, видно, передумал и просто показал на дверь.

— Пожалуйста, входите.

Никого, кроме них, в комнате не было, и никто больше не появился. Закрылись двойные двери.

— Садитесь! — Он указал на кресло, жест его был элегантен. — Меня заверили, что за вами не было хвоста, мистер Доулиш.

— Я же обещал, — непринужденно ответил Доулиш.

— Люди слова — явление редкое.

— Я хочу видеть свою жену. — Сердце Доулиша сильно забилось. — Если вы ей причинили вред…

— Нет, мистер Доулиш, она просто усыплена. И вы сможете ее увезти, если согласитесь на наше требование. Других условий не будет.

— Перейти на сторону «Руководства»? — сухо заметил Доулиш.

— Мы будем горды заполучить вас, — заявил Джумбо. — Какова ваша цена?

— Вы все еще основываетесь на убеждении, что каждый человек ее имеет, — проворчал Доулиш.

— Конечно!

— Но вы ведь можете и ошибаться?

— Сейчас, когда вы имеете представление о масштабах наших операций, вы, конечно, понимаете, что мы можем предложить и значительно большую сумму, — сказал Джумбо. — Мистер Доулиш, мы пришли к выводу, что вы нужны «Руководству». Вы могли бы немедленно занять высокое положение в нашей иерархии — по сути, такое же, как и я, а выше есть только одна ступень.

Вам, пожалуй, стоит знать, что кроме пяти Джумбо — имя это, видимо, вовсе не казалось ему смешным — существует еще пять Лео — комитет из пяти человек, который принимает все решения «Руководства». Люди моего ранга и ниже просто выполняют эти решения. — Он сделал, видимо с расчетом, долгую паузу, затем добавил: — Поскольку вы нам необходимы, можете сами назначить цену.

Не услышав от Доулиша ни слова, он продолжал:

— За время нашей деятельности мы никогда не встречали человека, подобного вам, мистер Доулиш. Мы никогда не встречали человека с такой силой воли, никого, кто шел бы на риск с подобной решимостью. Повторяю, вы можете назвать свою цену. Существует еще один аспект, о котором вы, очевидно, не имеете представления, — продолжал Джумбо в своей почти королевской манере. — Мы не стремимся к политическим привилегиям, но обладаем очень большой властью. Какое положение ни захотели бы вы занять в Британском государственном аппарате, вы его займете.

— Понимаю, — сказал Доулиш. — Но располагая сотней миллионов фунтов стерлингов, я бы, наверное, захотел сидеть у стола и считать свои деньги. — Он улыбнулся. — У меня нет никаких политических амбиций, уверяю вас.

— Знаете ли, вы мне кажетесь действительно человеком без честолюбия, — сказал Джумбо, явно пораженный.

— О нет, у меня есть далеко идущие честолюбивые планы, — заверил его Доулиш. — К примеру, я хотел бы видеть мир свободным от преступности.

— Да что вы, Доулиш! — Джумбо помолчал, чтобы убедиться, что полностью завладел вниманием Доулиша, и продолжил: — Преступность — понятие относительное. Как только мы, наше «Руководство», перестанем ощущать угрозу, исходящую от существующих правительств, нам больше не понадобится совершать преступления. Мы могли бы затратить на полицию целое состояние, чтобы создать государство, свободное от преступности, или даже освободить от нее весь мир, только бы нам не мешали получать наши прибыли, наши законные прибыли. Такие преступления, как подлоги, обыкновенное насилие, мошенничество, растраты, — можно устранить…

— Это именно то, чего я хочу, — подтвердил Доулиш.

— Мы начинаем понимать друг друга. Скажите, мистер Доулиш, что бы вы сделали, если бы мы предоставили вам капитал в сто миллионов фунтов стерлингов и ежегодный доход в миллион фунтов?

— Предотвратил как можно больше преступлений, — ответил Доулиш.

— У вас наверняка имеются и личные устремления.

— О да! — быстро согласился Доулиш. — Моя жена должна вернуться, чтобы я мог спокойно жить.

Джумбо задумался, потом наклонился вперед и нажал кнопку звонка. Откинувшись назад, он продолжал словно в раздумье:

— Это звучит у вас так просто!

— Это действительно просто, — искренне ответил Доулиш. — Верните ее мне. Пока ее не будет со мной, я и не подумаю начать переговоры. — Он посмотрел Джумбо прямо в глаза и не отвел взгляда даже тогда, когда открылась дверь и лакей вкатил столик на колесиках. Краешком глаза он увидел на столике пирожные и тончайшие сэндвичи. — Теперь нужна только хозяйка, которая занялась бы угощением. Моя жена очень хорошая хозяйка.

Не успел он это сказать, как открылась дверь и вошла женщина. В первый момент Доулиш не верил, что это возможно, но уже в следующее мгновение не сомневался — Фелисити! Он вскочил и ринулся к ней. Лакей едва успел откатить столик.

— Пат! — задыхаясь, промолвила Фелисити.

Он схватил ее, крепко прижал к себе и почувствовал, как яростно бьется ее сердце. Он отступил и стал жадно рассматривать ее. Серо-зеленые глаза были слегка затуманены, как будто она только что проснулась или пришла в себя после наркотика, но выглядела она прекрасно. Он снова прижал ее к себе, поцеловал и прошептал на ухо: «Подыграй мне во всем». А вслух воскликнул, словно не веря своим глазам:

— У тебя все в порядке? Они не причинили тебе вреда?

— Я даже не знаю, где я, — ответила Фелисити. — Я все время спала. — Она посмотрела на Джумбо, потом снова на Доулиша и беспомощно спросила: — Где же я?^Что со мной происходит, Пат? Я находилась в какой-то странной комнате и не имею ни малейшего представления, как я туда попала.

— Вас усыпили и привезли сюда, — непринужденно сообщил Джумбо. — Не будете ли вы любезны разлить нам чай, миссис Доулиш? Мне, пожалуйста, с лимоном. — Он пододвинул ей кресло и подкатил столик. — Мне хочется, чтобы вы использовали свое влияние и убедили мужа в том, что лучше для него и для вашего общего блага, — продолжал он. — Я представляю организацию, которая готова заплатить ему баснословную сумму и почти немыслимо высокий доход, если только он к нам присоединится. И, находясь в нашей среде, он сможет достигнуть того, к чему, очевидно, более всего стремится: победы в войне против преступности. Он очень упрям. Я надеюсь, что вы убедите его стать разумным.

Фелисити наливала чай с полным спокойствием.

— Он очень упрямый человек, — заметила она.

— Не сомневаюсь, что вам это хорошо известно, — сухо сказал Джумбо.

— И если он отказывается от такого предложения, это значит, что он сомневается в его честности, — сказала Фелисити. — Не правда ли, Пат?

— Да, — ответил Доулиш.

— Вот видите, — Фелисити мило улыбнулась Джумбо. — Никто не может его убедить, ия — тем более.

Джумбо взял чашку с чаем, и Доулиш обратил внимание, как великолепно ухожены его руки, красиво очерчены ногти, как бела и чиста его кожа. Джумбо сжал губы, потом отхлебнул чай и сказал:

— Сегодня утром он ставил на карту вашу жизнь.

— Не сомневаюсь, — заметила Фелисити. — Он и раньше это делал.

— Если вы не попытаетесь его убедить, вы никогда не выйдете отсюда живой, да и его жизнь тоже не будет долгой, — сказал Джумбо самым непринужденным тоном.

— Пат, — сказала Фелисити, — это очень похоже на угрозу. Какие великолепные пирожные! — Она взяла одно и положила себе на тарелку. — Мне бы не следовало, но…

В первый раз Джумбо нахмурился.

— Вы поистине весьма незаурядная пара, — сказал он раздраженно. — Но вы не отдаете себе отчета в создавшейся ситуации. Видите ли, у вас, по сути, нет выбора. Либо вы присоединитесь к нам, либо вас лишат жизни.

— Ваш друг Смит Второй заверил меня в том, что я в безопасности прибуду сюда и мне разрешат уйти отсюда, — сказал Доулиш.

— Не всякий так привержен правде, как вы, мистер Доулиш.

— Я уже это обнаружил, — сухо ответил Доулиш. — И все же кое-что я скажу. Слушай, Фел. Этот джентльмен — один из нескольких Джумбо, служащих в организации, именуемой «Руководство». Он и его «Руководство» подкупили правительства разных стран, крупные деловые фирмы, политических деятелей на всех уровнях, полицейских и государственных чиновников. Ничто и никто не ускользает из их рук. Он думает, что я мог бы контролировать полицейские силы мира и служить «Руководству». Как тебе нравится такая идея, дорогая?

— Ты просто не можешь на это пойти, — ответила Фелисити.

— Миссис Доулиш? — воскликнул Джумбо.

Доулиш встал.

Это было одно из его обманных движений. Только что он сидел, держа чашку, и вот он уже на ногах, схватил кисть Джумбо. Он поднял пораженного человека на ноги и резко вывернул его правую руку, которая оказалась за спиной в железных тисках.

— Стань позади двери! — приказал Доулиш Фелисити.

Он толкнул Джумбо вперед. В это время дверь открылась и на пороге появились двое; очевидно, комната была оборудована круговой телевизионной установкой и люди за ее пределами видели все, что происходило в ее стенах. Один был вооружен ножом, другой — револьвером. Но Джумбо заслонял Доулиша, и не было возможности обойти его с той или другой стороны.

— Захлопни! — приказал Доулиш, и Фелисити со всей силой захлопнула дверь. Доулиш отбросил Джумбо в сторону и всей своей тяжестью навалился на дверь. Ему удалось повернуть ключ в замке.

Джумбо попытался подняться на ноги.

Доулиш применил свой любимый прием. Он ударил Джумбо сзади по шее, и тот свалился.

Снаружи раздались громкие крики, звонил звонок. Фелисити повернулась к Доулишу. Глаза ее были ясными, она довольна.

— Хорошая работа, — сказал Доулиш, обняв ее.

— А что дальше? — спросила она с поразительным спокойствием.

— Пожар, — ответил Доулиш. — Пожарная бригада пока еще действует без санкции «Вездесущих». — Обняв Фелисити, он подошел к окну. — Жалко поджигать такие шторы, — заметил он. — Это шелк весьма хорошего качества, правда? — Он щелкнул зажигалкой, Фелисити поднесла к ней кончик шторы. Крохотное пламя стало разрастаться, охватывая штору. Пока разгорался огонь, Доулиш поджег вторую штору.

— Открой окно и кричи! — торопил он.

Фелисити открыла оконную раму.

— Помогите! Помогите! Пожар!

Стали останавливаться прохожие, прибежал полицейский. Доулиш смотрел в окно, но продолжал следить и за Джумбо, который лежал неподвижно. Шторы пылали. Раздались удары в дверь, но пока она не поддавалась. Зазвучала пожарная сирена, и спустя несколько секунд Доулиш завороженно следил за тем, как пожарники выставляли лестницу, готовили шланги.

В окне появился пожарник.

— Хотите, чтобы я помог спуститься леди, сэр? — спросил он.

— Конечно, — ответил Доулиш. — Я же притащу вон того человека. А то он может задохнуться от дыма.

Доулиш помог Фелисити, пожарник придерживал ее. Доулиш вернулся к Джумбо. Если ему удастся вытащить Джумбо отсюда живым, то он нанесет последний удар по «Руководству».

Глава восемнадцатая. ПРОРЫВ

Доулиш был готов ко всему, когда они спустились на улицу, — к стрельбе с целью освободить или убить Джумбо, к нападению с использованием слезоточивого газа… Но ничего такого не произошло. Вокруг росла толпа, в то время как пожарники орудовали шлангами у пылающих окон. Джумбо все еще был без сознания. Фелисити смотрела на него и не могла поверить в перемену ситуации.

Подошел полицейский сержант.

— Вы мистер Доулиш? — спросил он.

— Да. Вызовите, пожалуйста, машину скорой помощи, отвезите этого человека на Боу Стрит. И пусть его сопроводят по меньшей мере две машины и десяток полицейских. Нельзя допустить, чтобы он удрал или был похищен. Вам все ясно?

— Да, сэр, я обо всем позабочусь.

— Обращайтесь с ним, как с жертвой радиоактивности. Чтобы никто к нему не подходил! — тихо приказал Доулиш. — Пусть все вокруг знают, что он радиоактивен! — И громче, чтобы слышали окружающие, произнес: — Вы даже не можете себе представить, как это важно. Он был подвержен радиоактивности, вот в чем беда. Это очень больной человек.

Толпа стала немедленно расступаться. Сержант направился к водителю машины скорой помощи, а человек, стоявший на коленях возле Джумбо, встал. «Господи! Неужели и это кто-то из «Руководства»? — подумал Доулиш.

— Все назад! — приказал полицейский.

— Пат, — сказала Фелисити, коснувшись его руки, — посмотри туда. — Она указала в сторону главного входа, и Доулиш успел заметить четверых в добротной одежде. Они направлялись к «Роллс-Ройсу», спешили, и Доулишу нетрудно было догадаться, что они просто удирают. Он увидел, как из-за угла выезжает патрульная полицейская машина, и немедленно побежал к ней. Водитель замедлил ход и остановился.

— Этот «Роллс-Ройс», — торопливо заговорил Доулиш, не должен исчезнуть. Нам нужны эти люди.

Полицейская машина стала описывать круг, чтобы выехать впереди «Роллс-Ройса». Доулиш подошел к другой полицейской машине.

— Хочу поговорить с Ярдом.

— К вашим услугам, сэр, — ответил полицейский. — Вы хотите задержать эту машину?

Десятки людей выходили из здания. У каждого в руках были портфель или саквояж, все страшно торопились, подобно тем четверым, что заняли места в «Роллс-Ройсе».

— Блокируйте все подступы к Алберт-Холлу, — приказал Доулиш и схватил трубку радиотелефона. Служба информации ответила сразу.

— Говорит помощник комиссара Доулиш. Нахожусь у Алберт-Холла. Все подходы к нему должны быть блокированы. Никого нельзя ни выпускать, ни впускать — сообщите службе «Транспорта» и пришлите хотя бы с десяток полицейских машин с командами.

Доулиш дал отбой. А потом увидел: все машины, даже такси, направлялись без особых объяснений для блокирования выходов.

Фелисити спокойно сказала Доулишу:

— Джумбо уже в машине скорой помощи, Пат.

— Поезжай с ним. Возьми с собой еще пять-шесть человек.

— Хорошо, — сказала она, но спросила: — Дорогой, скоро ли будет конец всему этому?

— Возможно.

— Будь осторожен, дорогой, — сказала она.

Доулиш проводил ее к машине скорой помощи. Откуда-то появились две полицейские машины.

— Фел, а как там Кэти?

— Это прелестное маленькое создание, — ответила Фелисити. Глаза ее сияли.

Доулиш закрыл за ней дверь, и машина скорой помощи отъехала. Организация всех экстренных мер протекала словно по часам, как хорошо отрегулированный механизм — утешительный пример того, как налажена работа полиции в чрезвычайных обстоятельствах. У Доулиша появилась возможность постоять в стороне и понаблюдать за происходящим.

По меньшей мере двадцать человек были задержаны полицейским кордоном из трех машин — получился импровизированный загон. Большинство водителей блокированных машин отнеслись к своему положению довольно спокойно, но были и такие, кто сопротивлялся.

К Доулишу подошел человек в штатском.

— Вас вызывает Ярд, сэр, — сказал он.

Доулиш сел в полицейскую машину и взял трубку. Это был комиссар Хью Уоррендер. Когда заваривалась каша, Уоррендер вместе со своим помощником по уголовным делам сэром Артуром Кемпом находился за пределами города. Иначе Доулиш посоветовался бы с ним в самом начале операции.

— Доулиш, надеюсь, вы знаете, что делаете, — резко сказал Уоррендер.

— Благодарю за поддержку, сэр. Я все отчетливо понимаю.

— Какие обвинения вы собираетесь предъявить задержанным?

— О, уж тут нам будет предоставлен богатый материал. Думаю даже, что возникнет обвинение в государственной измене.

— Ну-ну. Надеюсь, что все будет обосновано. Арестовано около тридцати человек. Куда вы предполагаете их поместить? На полицейских участках уже нет мест.

— Их следует засадить под крепкий замок, — сказал Доулиш.

— Что-то вроде Тауэра, — заметил Уоррендер с сарказмом.

— Два этажа в старом здании Скотланд-Ярда свободны, сэр. Можем ли мы ими воспользоваться? Входы легко блокируются.

— Когда вы завершите операцию?

— Дайте мне срок до шести-семи часов.

— Знаете ли вы, что будете сняты со своего поста, если не дадите обоснованного объяснения? — сказал Уоррендер. — Да и я тоже.

— Не думаю, что кто-то из нас имеет основание для беспокойства, — заверил Доулиш. — Тут есть еще одно обстоятельство.

— Доулиш! Вы приводите меня в отчаяние. Уже больше ничего не может быть!

— Мне необходимы полицейские, чтобы обойти все жилые дома на Виктории, — настойчиво продолжал Доулиш. — Их нужно прочесать самым частым гребешком.

Спустя пятнадцать минут явился лично Эндрю Кемп — заместитель комиссара по уголовным делам — с командой людей, специально обученных проведению всякого рода обысков.

— Мы верим вам на слово, что все это необходимо, Пат. Но вы только скажите, что ищете.

— Всевозможные документы и записи, — сказал Доулиш. — И, ради бога, остерегайтесь огня или бомбы замедленного действия. — Он улыбнулся. — Эндрю, я говорю серьезно! Следует осмотреть содержание всех чемоданчиков, что были у задержанных.

— Не закрыть ли Алберт-Холл на неделю? — спросил Кемп.

— Блестящая идея! Вы можете это устроить?

— Постараюсь.

Кемп удалился. Доулиш посмотрел вокруг. Народу поубавилось. Остались лишь полицейские да двое-трое зевак, жадных до сенсаций.

Доулиш находился в состоянии сильного возбуждения. По всей видимости, «Руководству» до сих пор еще не удавалось добиться значительного проникновения в полицейские силы — странный срыв!

В этом здании, конечно, размещалось много из подчиненных, находились здесь и важные документы, но существовал и Белл Корт. Скорость и тщательность организованной облавы обеспечили переход от неудач к успеху.

Но это еще не конец.

До сих пор «Руководство», не знавшее сопротивления, не вступило в борьбу. Оно еще будет бороться. Во всяком случае, некоторые из его представителей. Неизвестно только когда? Доулиш добился этой потрясающей победы просто потому, что воспользовался шансом и застал «Руководство» врасплох.

Планирует ли оно контрудар?

Есть лишь один путь выяснения — разговор с Джумбо. Он должен сейчас заговорить, подобно Смиту. Доулиш решил, что он может выполнить эту задачу. Опасность отступила, Кемп со всем справится не хуже, чем он. Доулиш направился к сержанту, который так быстро разобрался в ситуации, и тепло сказал ему:

— Вы отлично поработали, сержант.

— Это в ы настоящее чудо, — ответил сержант с глубоким чувством. — Никогда еще не видел, чтобы события развивались так скоропалительно. Гм… Позвольте мне вас спросить, что все это значит, сэр?

— Коррупция в высших сферах, — ответил Доулиш. Он поколебался, а потом спросил с легкой улыбкой: — Вы никогда не задумывались над тем, что происходит в стране?

— По крайней мере, упадок. Это мое твердое убеждение, сэр.

— То, что мы здесь обнаружили сегодня, могло послужить одним из главных толчков к тому, — сказал Доулиш. — Сейчас я еще не могу быть с вами более откровенным. Не могу, даже если бы захотел, — добавил он с улыбкой.

Доулиш переговорил с командиром пожарной команды и с четырьмя полицейскими из первой патрульной машины и направился к одному из заграждений.

К нему подошел старший инспектор.

— Вам нужен транспорт, сэр?

— Да, — сказал Доулиш.

— Охотно предоставлю в ваше распоряжение участковую машину. Вы будете за рулем или понадобится шофер?

Доулиш задумался. Он любил управлять сам, но всегда при этом возникали трудности на стоянках. Сейчас он не мог позволить себе отвлечься от важных проблем, поэтому предпочел шофера.

Прежде всего он отправился в госпиталь Сейнт Джордж. Потом к себе на службу. После этого… Доулиш был в смятении и не мог еще решить, что будет делать после этого. Поразительные события нескольких часов не могли не сказаться на его состоянии. Доулиш сидел в черном «Воксхолле» рядом с шофером. В машине был установлен радиотелефон и все остальное, что могло бы понадобиться, но он ни о чем не мог сейчас думать. Посмотрел на часы — половина шестого. Всего полтора часа назад произошла удивительная встреча за чайным столом.

Доулиш сел поудобнее, вытянул ноги. Половина шестого — время пик. Тысячи лондонцев шли по городу и не имели ни малейшего представления о том, какие события здесь только что протекали.

Ехали они по Найтсбриджу, минут через пять будут в госпитале. Доулиш закрыл глаза. После таких бурных действий он испытывал, казалось, неутолимую жажду и усталость. Доулиш закрыл глаза и задремал, — он очень недолго спал прошлой ночью.

Медленно, сквозь сон, пришло ощущение тревоги. Он понял, что едут слишком быстро. Открыв глаза, понял: машина катит по односторонней дорожке Гайд Парка в направлении Марбл Арч. Он не изменил положения, но все тело его приготовилось к действию. Они проехали мимо Гросвенор Хауз. Значит, проделано уже три четверти пути по этой магистрали. Его везут в Белл Корт.

Доулиша занимала мысль — с каким мастерством было спланировано и осуществлено похищение. А этот вопрос: «Вы сами поведете машину?» Конечно, он задан был для того, чтобы притупить его бдительность. Старший инспектор подчинен «Руководству». Еще один ошеломляющий пример коррупции среди полиции. По всей видимости, оно еще не добралось до высших чинов, но даже полдюжины инспекторов уголовного розыска могли причинить огромный вред.

Нет сомнения в том, что его везут на встречу с самыми высокопоставленными членами «Руководства». Иными словами, к кому-нибудь в ранге «Лео».

Но ничего, он проникнет в самую сердцевину их логова. Он добьется победы.

Швейцар открыл дверку, его плотная фигура заслонила Доулиша. В руке у него был автоматический пистолет, и он сказал так, что только Доулиш мог услышать:

— Он с глушителем. Выходите.

Доулиш, сделав вид, что его застали врасплох, опустил голову и стал выходить.

— Не поднимайте тревоги или я выпущу в вас всю обойму, — грубо сказал швейцар.

Доулиш вылез, выпрямился, оглянулся и уголком глаза увидел Профессора. Рядом стояли еще двое.

— Вы не уйдете отсюда живым, если что-нибудь предпримете, — предупредил швейцар.

— Что все это значит, черт возьми? — начал было Доулиш.

— Входите. — Швейцар подтолкнул его, а Доулиш пошатнулся и влетел в дверь. В большом вестибюле находилось четверо мужчин и женщина, стоявшая у одного из трех лифтов. Даже при своей феноменальной силе он не имел шанса прорваться.

Вместе с ним в лифт зашли трое, каждый из них был вооружен маленьким автоматическим пистолетом. Один нажал кнопку верхнего этажа. Значит, они едут в особняк на крыше — на девятнадцатый этаж. Лифт поднимался бесшумно. Доулиш не мог понять, как быстро они поднимались, но когда лифт остановился, внутри словно что-то оборвалцсь. Дверь открылась.

У выхода его ждали еще трое.

Шли по широкому коридору. Пол был устлан толстым пурпурным ковром, на стенах висели редкой красоты гобелены и дворцовые бра. У одной из дверей стояли двое. Они были в штатском, но, конечно, выполняли функции охранников.

Все это время Доулиш не проявил ни малейшего стремления к сопротивлению. Он не проронил ни слова, когда, плотно охраняемого, его ввели в большую, прекрасно обставленную комнату. В ней никого не было. Едва он вошел, дверь, ведущая в другую комнату, раскрылась, словно управляемая на расстоянии.

Здесь восседали в креслах пять человек. В центре, точно на троне, — мужчина внушительной внешности, с королевской осанкой. Великолепная комната в золотых тонах, с красочной мозаикой, мягко освещенная стенными светильниками. Доулиш стоял в центре комнаты словно обвиняемый перед судом. Несколько мгновений царило молчание. Доулиш успел рассмотреть всех, хотя они были тщательно загримированы.

Доулиш чувствовал усталость, голова разламывалась от боли, но ничто не заставило бы его проявить признаки усталости.

Минута казалась вечностью при таком напряжении. Наконец человек, сидящий в центре, заговорил. Голос его звучал четко, хотя губы едва двигались.

— У вас есть только один шанс спасти себя и свою жену, мистер Доулиш, — сказал он. — Один шанс и очень мало времени.

Доулиш помолчал, как бы раздумывая, потом улыбнулся.

— Позвольте вас заверить, что сидя я могу думать так же хорошо, как стоя. Даже людям, которых судят за убийство, делают такого рода послабления. И любой напиток меня устроил бы — чай, кофе, пиво…

Человек в центре поднял руку, и Доулиш почувствовал сзади прикосновение. Ему шепнули:

— Вы можете сесть.

Он опустился, ощутив мягкие кожаные ручки и мягкое кожаное сиденье кресла. Положил ногу на ногу и выпрямился. Ему стало легче. До этой минуты он даже не отдавал себе отчета в том, насколько выдохся. Но нельзя было медлить с ответом. После небольшой паузы он сказал:

— И что я должен сделать, чтобы спасти жизнь жены и свою собственную?

— Присоединиться к нам, — ответил все тот же человек.

— Присоединиться к вездесущему «Руководству»?

— Вы произнесли слово «вездесущий» с иронией, но оно вполне соответствует истине. Мы действительно вездесущи. У нас обширные сведения о политических, социальных, промышленных и торговых ресурсах, а также военных обязательствах и нуждах каждой страны и компании, располагающей значительным капиталом. Но нам нужны вы, Доулиш, или кто-либо, подобный вам, особенно на данном переходном этапе.

— Я полагал, что принес уже слишком много вреда, — сказал Доулиш.

— Вы ошибаетесь. Причиненный вами вред не является непоправимым. Позвольте напомнить вам: времени у вас осталось очень мало. Все документы, забранные сегодня из дома на Виктории, закодированы. У нас, конечно, имеются дубликаты, так что потеря сама по себе не так уж важна, но если документы будут расшифрованы и их подлинный характер, а также характер и размах нашей деятельности будут разоблачены, тогда опасность станет смертельной. Видите, я раскрываю перед вами карты, делая это, — он оглядел людей по обе стороны от себя, — с полного согласия и одобрения моих коллег.

— Вы хотите сказать, что не являетесь директором?

— Именно так. Я председатель контрольного органа «Руководства», вот и все. Все наши решения мы принимаем сообща и, прежде чем проводить их в жизнь, достигаем полнейшего единогласия. Теперь вы уже должны хорошо понимать, что мы проникли повсюду, даже в полицейские силы, хотя еще и недостаточно глубоко. Итак, мистер Доулиш, мы хотим, чтобы все арестованные были освобождены. Мы хотим, чтобы вы это проделали и не скомпрометировали самого себя хотя бы в том плане, в каком это нас касается. Мы, конечно, должны иметь абсолютное доказательство вашего участия в таких действиях, доказательство, которое сможем в любое время использовать против вас. Как только вы все исполните, сможете вести весьма приятную, по сути, даже роскошную жизнь. Вы станете богаче и будете располагать большой властью. Более того, вы многое сможете сделать для искоренения преступности. Хорошее общество не может позволить в своей среде разнузданных ограблений, насилия, сексуальных нарушений. Вы поистине сможете стать лидером полицейских сил мира. Нет иного пути, который дал бы вам возможность достичь всего этого.

И он замолк, как бы поставив последнюю точку. Все ждали ответа Доулиша. К Доулишу подошел человек с бутылкой легкого пива и стаканом, уже наполненным наполовину. Мелькнула мысль, нет ли там яда или снотворного. Но вряд ли в этом был смысл. Они нуждаются в его помощи. Доулиш выпил пиво. Оно показалось ему нектаром.

— Все, что от меня требуется, — быть безжалостным, — заметил он.

— Лучше, чем быть сентиментальным, — резко парировал тот, что сидел в центре. — И это, в конечном счете, меньше бросается в глаза.

— Понимаю, — сказал Доулиш, допив пиво. — Приятный напиток. Благодарю вас.

— Мистер Доулиш, время истекает. Готовы ли вы принять решение?

— Мне нужно еще подумать.

Представители «Руководства» были довольны. Они решили, что Доулиш начинает сдаваться. Он стал прикидывать, сколько времени потребуется Профессору, чтобы известить Чайлдса. Уверенности в том, что он сможет спасти свою жизнь, не было, но нужно, по крайней мере, использовать малейший шанс.

— Вы имеете в своем распоряжении полчаса, не больше, — пошел на уступки главный. И он так странно усмехнулся, что Доулиш на мгновение испытал страх. — Вы должны провести это время с пользой, мистер Доулиш, не питая напрасных надежд. Вы считаете: ваш друг Ледбеттер, известный вам под именем Профессор, дал знать полиции, что вы нуждаетесь в помощи. Поверьте, он этого не сделал.

Ледбеттер? Профессор? Чувство страха усугубилось, и это, видимо, отразилось на лице Доулиша, ибо председатель заметил:

— Я вижу, вы ошеломлены. — Он снова поднял руку и почти тотчас из-за спины Доулиша вынырнул маленький живой человечек с морщинистым лицом и веселыми глазами.

— Ледбеттер, — приказал главный, — разрушьте иллюзии мистера Доулиша.

Профессор повернулся к Доулишу, что-то странное было в его улыбке, хотя голос звучал бодро.

— Сожалею, майор, но вам не было известно, что я состою на службе у «Руководства» в качестве эксперта по гриму. Вы ведь знаете, что я всегда хорошо справлялся с этим делом. Я создал также группу экспертов, работающих под моим руководством, и никто никогда не узнал бы, как в действительности выглядит любой из этих Джентльменов, не правда ли? Послушайтесь моего совета, майор. Я был чист, как ясный день, на протяжении долгих лет, но никогда не имел в кармане и двух пенсов. Честным. Голодным и честным — вот каким я был. И я устал от этого. Сейчас моя работа хорошо оплачивается, и если Мне приходится немножко врать — о’кей, я вру. Разыграл л довольно хороший спектакль прошлой ночью, не так ли? И даже сегодня, увидев меня, вы решили, что ваше спасение — вопрос времени, правда? Ну что ж, с вами кончено, мистер Доулиш. Вы нашли себе равных. — Он замолк, и в комнате наступила тишина. Несколько мгновений Профессор смотрел на Доулиша. Доулиш — на него. Не выдержав взгляда Доулиша, Профессор отвернулся и обратился к главному:

— Это все, что от меня требовалось, мистер Лео?

— Вы свободны.

Глубокая тишина установилась после ухода Профессора. Доулиш осмотрелся.

Главный с чувством сказал:

— Теперь мы даем вам полчаса на раздумье, мистер Доулиш. Справа приемная, где вы можете побыть в одиночестве. Либо после раздумий вы согласитесь на наши условия, либо будете выброшены из окна. Это, конечно, воспримут как самоубийство. И в нашем истинном отличье уважаемых людей мы дадим понять, что приходили вы к нам с гнусным предложением. Мы представим доказательство, очень легко сфабрикованное, что именно вы и были членом «Руководства», а когда возникла угроза разоблачения, предпочли покончить с собой, нежели допустить, чтобы ваши жена и друзья узнали правду.

Перед Доулишем открыли дверь направо, охранники ввели его в приемную. Это была большая комната, хорошо, но без роскоши меблированная. Одно большое окно было наполовину задрапировано. Дверь за Доулишем закрылась почти бесшумно. Он пересек комнату и подошел к окну. Выглянул и увидел внизу неумолимый камень, предвестник смерти. Единственно возможный путь избегнуть ее — сказать им «да».

Глава девятнадцатая. ТАЙНА «МАЛЕНЬКОГО ПАРАШЮТИСТА»

Доулиш стоял у окна с напряженным лицом. Лондон выглядел так обычно, трава и деревья были ісвежи и зелены! Люди прохаживаются перед Белл Кортом. Кое-кто прогуливает своих собак, датский дог так тянет за собой старика-хозяина, что тот вот-вот свалится. На строительстве здания, примерно в полумиле от Белл Корта, по лесам вверх и вниз снуют рабочие.

Доулиш стоял и с болью в сердце думал о Профессоре. Если ему нельзя доверять, то кому же можно? Его охватила яростная злость на Профессора. Но сейчас нельзя терять головы, нельзя терять контроля над собой. «Руководство» проникло повсюду. Если оставалась хоть какая-то надежда, то он должен найти выход в ближайшие двадцать пять минут. Но выхода он не видел. Похоже, что здесь его путь окончится…

Но что же, что же, черт побери, с ним происходит? Не мираж ли это? Что-то медленно опускается перед окном. Присмотревшись, он понял, что это, и на мгновение поразился. Он смотрел и не верил своим глазам — крохотный летящий парашют с маленьким человечком. Точно такой, какой он обнаружил за дверью в комнате Кэти Кембалл. Парашют опускался медленно, как настоящий, и колыхался у края карниза. Доулиш толкнул оконную раму, боясь, что она заперта наглухо. Но она приоткрылась достаточно широко, так, что можно было просунуть руку.

Доулиш бережно, словно он был живой, приблизил к себе игрушечного парашютиста и увидел на его спине крохотную записку: «Открутите голову!» Доулиш лишь секунду колебался, потом, крепко захватив головку, повернул ее против часовой стрелки. Головка поддалась. И вот она в его руке. В пустом тельце лежала туго скрученная бумажка, он вытряхнул ее на ладонь и развернул. Сердце его колотилось о ребра, он слышал это отчетливо.

«Что бы вы ни предприняли, во что бы то ни стало сохраните себе жизнь. Здание окружено, скоро начнут действовать военные подразделения вместе с полицейскими частями. За окном комнаты, где вы находитесь, ведется наблюдение. Я решительно советую забаррикадировать дверь к комнату. Джим Чайлдс», — прочитал Доулиш. Рейд должен начаться в тот момент, когда ему назначено предстать перед советом Лео.

Беспорядочные мысли рождались в его голове. Как удалось Чайлдсу узнать, что он здесь? А он-то хорош! Сомневался, что может доверять Чайлдсу. Как был организован рейд?

Доулиш подошел к двери, нажал ручку. Не удивился, когда оказалось, что дверь заперта на замок. Она открывалась внутрь, поэтому ее можно забаррикадировать. Оглядев комнату, он выбрал огромный диван, стоявший У стены, навалился на него и стал потихоньку, без шума, подвигать его к двери. Поставив его стояком, он, чтобы укрепить баррикаду, пододвинул кресла и тяжелый стол с мраморным верхом.

Оставалось ждать. Доулиш посмотрел на часы — десять минут в его распоряжении.

Доулиш снова подошел к окну. На сей раз он увидел на боковых улицах джипы и небольшие грузовики, заметил, что в Гайд Парке проводят «маневры» три пехотные роты, потом обратил внимание на то, что в воздухе много вертолетов, два из них пролетели совсем близко.

Он наблюдал всю картину, как завороженный.

И вдруг неожиданно настоящие парашютисты стали спускаться с вертолетов, и весь двор наполнился солдатами. Большинство ринулись к главному и боковым входам, и, когда последний из них исчез из виду, он услышал, как застучали в дверь.

Он резко обернулся.

Натиск на дверь был ужасающей силы, но она не поддавалась. Кроме ударов в дверь, он слышал топот бегущих людей, крики и громовой приказ: «Всем стоять на месте!»

Наступило молчание, прекратились стук в дверь и топот ног. Через мгновение раздался выстрел — и снова команда:

— Всем стоять на месте!

После короткой паузы кто-то — Доулишу показалось, что это главный Лео — сказал напряженным голосом:

— Итак, он взял над нами верх.

Еще короткий миг, и заговорил Чайлдс — как обычно, медленно и весомо.

— Вы могли сразу сдаться, зная, что имеете дело с Доулишем. — Он сухо засмеялся. Потом более громко спросил: — Вы здесь, мистер Доулиш?

— Я не только здесь, — откликнулся Доулиш, начиная разбирать баррикаду, — но я еще чувствую, как горят мои уши.

Молодой офицер нажал на дверь так, что она приоткрылась, и Доулиш вышел наружу.

За дверью стояли Чайлдс, несколько офицеров и с десяток солдат. Там же были Лео и охранники. Глядя на них, Доулиш подумал: «Кто они?» Он знал, что пройдет немного времени, и маски с них будут сняты.

Чайлдс подошел к своему шефу.

— Каким образом вам удалось? — спросил Доулиш почти беспомощно.

— Когда вы вернетесь в свой кабинет, сэр, я смогу вам разъяснить, — ответил Чайлдс. — Облава в районе Алберт

Холла помогла нам. Найденные там документы были быстро расшифрованы. — Он игнорировал пятерых Лео, а Доу-лиш лишь скользнул по ним взглядом. Они спустились к лифту, а потом в вестибюль, полностью оккупированный военными. Уже в машине Чайлдс продолжил:

— Они проникли всюду — в каждое правительственное учреждение, деловое предприятие. Но не удалось им проникнуть в армию и почти не удалось — в полицию.

— И на том спасибо, — сказал Доулиш.

— И вот еще что, — продолжал Чайлдс. — «Руководство» распространило свое влияние на весь мир и с помощью головорезов-наемников из одной страны использует людей в другой. Все это стало ясным по первым же изъятым документам из Албер Холла. И, конечно же, мы внимательно следили за вами, — кроме иных средств наблюдения, был использован и вертолет. Я думал, что вам лучше не знать, какие меры предосторожности я принял.

Доулиш сказал ворчливо:

— Вы мне не доверяли?

— Я, естественно, не доверял вам: вы могли бы откусить гораздо больше, чем в состоянии были бы прожевать, — признался Чайлдс. Он замолчал, и они уже больше ни о чем не говорили, пока ехали по Уайтхоллу к старому зданию Скотланд-Ярда.

В служебном помещении Доулиша дожидались Фелисити и Тед Бересфорд. Тед улыбался, и глаза Фелисити сияли. Чайлдс зашел вслед за Доулишем. Фелисити сказала:

— Прав Пат, мы обязаны многим Кэти. Я дала ей парашют, а она, открутив парашютисту головку, сказала, что папа часто таким путем посылал ей шутливые весточки. Но то, что мы обнаружили в парашютисте, было нечто большее, чем шутливые весточки.

Она остановилась, а Чайлдс продолжил рассказ:

— Там было много микрофильмов, сэр. В пленке значились имена некоторых ведущих лиц из «Руководства», а Белл Корт был назван как главный штаб. Высокочтимый Монтгомери Белл занимал весьма высокое положение в организации. Дэвид Кембалл знал гораздо больше, чем мы себе представляли. Он пытался запугать «Руководство», как мне удалось установить. Он делал то же, что и вы, сэр. Но ему понадобилось несколько месяцев, а вы потратили день или два.

— Ты, как всегда, работал быстро, — сказал Бере-сфорд своим глубоким басом. — Впрочем, мне пора уходить. Не беспокойтесь о Кэти, Фел. За ней присмотрит Джоан, пока вы не решите, как поступить.

Он ушел в добром расположении духа.

— Я вам больше не нужен? — спросил Чайлдс.

Доулиш смотрел на него долго и пристально.

— Не думаю, что я когда-либо смогу обойтись без вас, Джим.

Понадобятся еще месяцы, чтобы расчистить всю эту грязь. Доулиш стоял за гласность и открытые суды, но не он будет решать, и он на это не сетовал. Возвратясь домой, он расслабился.

— Есть хочу, — объявил он и прижал к себе Фелисити.

— Еще бы! — сказала Фелисити. — Бифштекс будет готов минут через двадцать. Накрывай стол и открой бутылку с пивом.

— Фел, а что будет с Кэти? — вдруг изменил тему разговора Доулиш.

Фелисити пристально посмотрела на него.

— Что ты имеешь в виду?

— Когда я был в опасности и не надеялся, что буду жить, мне пришла в голову странная мысль, что ты не была бы одинокой, если б у тебя осталась Кэти. Я сумасшедший, да, Фел?

— Нет, дорогой, — ответила Фелисити. — Не совсем. Но ты не все учитываешь. Девочке очень хорошо в семье Джоан и Теди. Она там с детьми. Я хочу, Пат, чтобы ты меня правильно понял. Я говорю так не потому, что не хочу ей помочь, я была бы счастлива взять ее к себе. Но, Пат, я думаю о девочке. Там ей действительно будет лучше.

Доулиш ответил спокойно:

— Наверное, ты права.

На следующий день, когда Доулиш увидел девочку, она бросилась к нему, как к старому другу, но тут же убежала в сад играть с детьми.

Перевод с английского Ф. ФЛОРИЧ

КЛОНИНГИ

МОЛЧАНИЕ

ЗОВ

Он выглядел, как и прежде. Но что-то в нем изменилось.

— Рихард! — позвал я.

— Он не узнает вас, — сказал доктор Гельбайн у меня за спиной. — Его мозг — как чистый экран.

Я почувствовал, как вдруг у меня подкосились ноги, мне необходимо сесть. Я попытался придвинуть стул, но стул, крепко припаянный к полу, не двинулся с места. Я пошатнулся, но доктор вовремя поддержал меня.

— Не волнуйтесь, — тихо прошептал он мне на ухо. — Наблюдайте за ним. Завтра вы должны будете выглядеть, как он. Запомните его жесты, обратите внимание на его взгляд, посмотрите…

Слова исчезли, я уже ничего не слышал, утонув в какой-то белой мгле, белее халата доктора, и в ней исчезли не только слова, но и очертания предметов, тени на полу, пустой взгляд клонинга, прикосновение руки цвета заката. На фоне белой мглы проступал только черный ужас в моем собственном голосе:

— Что вы с ним сделали?

Доктор что-то мне объяснял, его лицо было обеспокоенным и добрым, глаза за очками — тревожными и добрыми, рука, которая прикоснулась к моему плечу, — мягкая и добрая, но я ничего не слышал, напрягался, но ничего не слышал. Его губы двигались, округляя слова и объяснения, но до меня ничего не доходило. Все пропало в белой мгле.

Я снова поискал стул. Еще настойчивее.

Доктор Гольбайн усадил меня. Как сажают куклу.

— Завтра вы должны выглядеть точно так же, так же, так же. — Стучало в мозгу.

«Должен выглядеть, значит, не буду таким…» — с трудом связал я. Я остановил свой обезумевший взгляд на губах доктора Гольбайна. Они двигались, но… голоса не было.

Была тишина.

Отчаянная, полная, обступившая меня со всех сторон тишина.

И в тишине приближалось пустое лицо клонинга. Оно становилось все больше и больше, постепенно заполняя собой комнату, белую мглу и тишину. И вдруг… Яркая молния сверкнула у меня в глазах, ослепив меня, я закрыл глаза руками, а в ушах раздался взрыв. Оглушительный, яростный, разрушающий. После него, как музыка, прозвучал голос доктора:

— …опоздали. Поэтому я здесь. Только в этой комнате мы можем спокойно разговаривать.

— Я уже слышу вас.

Клонинг встал рядом со мной. Доктор наблюдал за нами, перемещая взгляд с одного на другого. Рихард поднял руку и боязливо потрогал меня, желая проверить, реален ли я или только отражение в зеркале.

— Вы действительно похожи, как две капли воды. До последней минуты я сомневался. Не хотелось верить, что они могут дойти до такого. Но… сейчас я здесь, чтобы спасти вас.

Можно ли ему верить? Или завтра я должен быть таким же пустым пространством, состоящим из костей, мышц, плоти, глаз, рук и инстинктов? Если его слова… завтра вы должны выглядеть так же, обратите внимание на жесты… обратите внимание на взгляд… вроде я должен ему верить. В противном случае, какого черта он меня сюда привел? Я сделал над собой усилие, чтобы сосредоточиться.

— …много лет работаю в области молекулярной биологии. Достиг больших результатов с энзимами-. Вы что-нибудь слышали об энзиме «Ревертаза»?

Я не слышал.

— Естественно. Мы работали в двух разных направлениях. Вы — против человека. Мы — для человека.

— У меня не было выбора…

— Знаю, знаю, — тепло улыбнулся доктор Гольбайн. — Никто вас не упрекает. Я прочитал ваши записки. Думаю, что тот писатель не очень их изменил. Но обезопасил себя заглавием «Сумасшедшего», как вам нравится? Сделал из вашей трагедии бизнес. И это у него получилось. Теперь это бестселлер. Но каждый верит, что это записки сумасшедшего. И удивляются воображению писателя. Даже ученые. И они трактуют вас как сумасшедшего. Это официальная версия, которой пока и я вынужден придерживаться. Но с завтрашнего дня… один я не смогу справиться. Вы должны будете мне помочь.

Я улыбнулся. Ведь я опять попал в тюрьму, белую, теплую, чистую тюрьму. Населенную безумными глазами. И безумными криками. И буйством. Это белая и чистая тюрьма кипела, постоянно кипела, днем и ночью о ее решетки бились тысячи лиц и рук. Они взывали к миру, который не хотел о них знать. Как я мог ему помочь? Я?

— Сейчас им невыгодно вас убивать, — еще тише сказал он. — Эта история наделала слишком много шума. И все поверили в ваше сумасшествие. Впрочем, это хорошо. Но они еще раз захотят все увидеть. Вы все еще опасны. Поэтому сегодня ночью…

Он замолчал, огляделся, сверкнув очками в белое лицо Рихарда, и продолжал:

— …будет промыт и ваш мозг. Спокойно, не подпрыгивайте! Ведь я здесь для того, чтобы этому помешать. И чтобы вывести вас отсюда… нетронутым… С ним, — он с болью показал на Рихарда, — я опоздал. Видимо, он попал к ним в руки уже давно, с самого начала…

— Но как вы им помешаете?

Я уже знал зубья этой машины, которая ничего не выпускала и все перемалывала. Из-за меня уже погибли многие: старик, который подобрал меня в лесу, девушка, которая помогла распространить записки по редакциям, парень со стройки, приютивший меня всего лишь на одну ночь, ученый, кабинет которого я посетил, журналист, обещавший все описать, ребенок, сказавший мне только название улицы, и многие другие, которых я не знал и не смог узнать во время своего бегства по незнакомому и страшному городу, где на каждом шагу меня подстерегали неизвестность, голод и смерть. Я вызвал сумасшедшую тревогу, яростные споры, дискуссии не на жизнь, а на смерть, бешеную беготню по улицам и страницам газет, симпозиумы, конференции, сенсации и снова смерть, смерть, смерть… Гибли люди, а мне удавалось ускользнуть, умирали люди, а я выживал… Не умрет ли и этот доктор по дороге в свой кабинет прежде, чем вытащит меня отсюда?

— За минуту до включения аппарата мы отключим один из контактов. Все будет выглядеть нормально. Но после того как проснетесь, вы должны смотреть на мир его взглядом. Будьте внимательны… его взглядом. Пока я вне всякого подозрения. Любая ваша ошибка погубит нас обоих. И не только вас. В этой больнице еще есть люди, которые могут пострадать. И которые принимают участие в организации вашего побега. А когда мы вытащим вас отсюда, вы будете нам очень нужны. И он, ваш Рихард-Тогда уже никто не посмеет утверждать, что все это выдумка сумасшедшего. Мы будем бороться до конца, докажем с помощью фактов, документов. С вашей помощью. Понимаете?

Понимаю. Или пытаюсь понять. Я уже потерял надежду на спасение. Этот человек, который вместе с другими приходил ко мне и приносил лекарства, которые я отказывался принимать, и задавал мне хитрые вопросы, и был со мной ужасно груб, теперь возвращал мне эту надежду. Надежда! Без нее не может ни один человек. А Рихард?

— Поздно? — Я показал на него взглядом.

— Его мозг — как чистый экран, — печально покачал головой доктор Гольбайн. — Нарушены все связи. Сохранены только инстинкты. Он заново начал воспринимать мир. Но мозг в двадцать лет воспринимает мир уже по-другому. Вряд ли он когда-нибудь начнет говорить и станет тем, чем он был. Бывали случаи стирания трех, четырех, пяти лет. У него стерта вся его предыдущая жизнь. Ничего не могу обещать… Ничего…

И он пострадал из-за меня. Из-за меня?

— Рихард? — позвал я.

— Он реагирует на ваш голос, но не на имя, — грустно улыбнулся доктор. — И на это свое лицо, которое он уже видел в зеркале. Запомните его взгляд, запомните его… А теперь нам нужно возвращаться… Скоро придет сестра делать вам укол. Не сопротивляйтесь. И не бойтесь… Я вам обещаю…

Даже слушать было страшно.

Но я не мог не надеяться. Не мог не верить.

— А когда я выйду отсюда, — заикаясь, спросил я, — и когда все будет кончено и запретят эти ужасные эксперименты, любое вмешательство и насилие над человеческой личностью, я смогу работать с вами в вашем направлении вместе с ними, с моими… братьями, клонингами, которые, если… когда-нибудь…

Доктор Гольбайн дружески потрепал мое плечо.

— Конечно, молодой человек. Перед вами широкое поле деятельности. Синтезирован искусственный ген, созданы матрицы для синтеза, выделен вирус, который является источником энзима, а сам энзим получен в чистом виде в стране, куда мы вас отправим. Чтобы вы были в полной безопасности. И там вы займетесь генной инженерией, добьетесь успехов в генной хирургии, чтобы замещать дефектные части наследственного аппарата, будете создавать новые растения и микроорганизмы для народного хозяйства, займетесь производством различных белков или включитесь в проект «Ревертаза», что имеет исключительно важное значение в онкологии. Вы хорошо знаете капризные энзимы, молекулярные основы иммунитета и структуру вирусов. Но прежде должна удачно пройти эта ночь…

Должна пройти эта ночь…

Снова запертая в моей комнате, эта ночь тянулась, разорванная на мгновения, на шаги, на шепот, на вой у решеток, ужасные крики, доносившиеся из клеток больных, на бесконечно долгие секунды, за время которых шаг за шагом я прошел всю свою довольно короткую и довольно длинную жизнь, всю свою сознательную жизнь, созданную независимо от меня и прожитую независимо от меня до той минуты, когда я пошел за Зибелем, а он не оглянулся. А начиная с того дня я шел к смерти и не боялся, теперь мне оставалось последнее испытание, эта ночь. И после того, как я пережил столько других ночей, после того, как я выскользнул из стольких ловушек и капканов, из рук стольких людей, превращенных в ищеек и превративших технику в средство подчинения и угрозы, в моей душе уже не было места страху. Разве я мог бояться после смерти старика, спрятавшегося в лесу, чтобы спокойно дожить свои последние дни, после смерти девушки, которая остановила своим телом машину, после смерти журналиста, застреленного, чтобы он не рассказал об ужасных записках Зибеля, после смерти парня, сброшенного неизвестно кем с лесов на строительстве, после смерти ученого, который выслушал меня внимательно, поверив каждому моему слову, и должен был встретиться с кем-то еще, разве мог я бояться сейчас, когда наша правда уже дошла до людей и они готовы бороться за нее, независимо от опасности, которой они подвергаются, до таких людей, как этот милый доктор Гольбайн в очках и с грустной улыбкой, который готов пожертвовать собственной жизнью и жизнью других в этой больнице, только чтобы вытащить меня отсюда…

Когда-нибудь я расскажу обо всех них.

Только бы прошла эта ночь…

Но даже если доктор Гольбайн не сможет вытащить меня отсюда и эта ночь будет для меня последней, даже если мне придется еще сто лет смотреть на мир пустым взглядом Рихарда, я не имею права роптать на судьбу, я выполнил свою миссию, выполнил свой долг… А что есть человек, как не выполненный долг по отношению к другим?

Шаги в коридоре… Затихли под дверью моей комнаты.

Слышится дыхание медсестры.

Я встал…

Перевод с болгарского Т. ПРОКОПЬЕВОЙ