По пунктиру правдоискательства — вперед!

Солнце — инициатор жизни — играло, рассыпаясь по водной глади Сены. Парижский речной порт пробуждался, и Канзо Хонда притормозил свой «Порше», ошеломленный открывшейся взору экспрессионистской картиной. Такое увидишь только раз в жизни: небритый симпатичного вида мужчина спал, скорчившись на откосе широченной угольной насыпи. Трагичная неожиданность потрясла японца. Возможно ли более удачное обобщение одиночества и безнадежности? Прилично одетый мужчина, в позе эмбриона лежащий на груде угля! Будто крик души Эдварда Мунка. Антрацит сверкал на солнце, и одинокий несчастливец словно бросал ненавязчивый упрек тем, кто бы попытался поскупиться на бальзам сочувствия.

— Человек, — обратился Хонда к лежащему, — тебе удобно?

Зашевелившись, посыпался уголь, и бездомный, оттенив глаза рукой, попытался разглядеть, кто это его потревожил. Беспорядочная жизнь не смогла стереть исключительность его правильного лица.

— Думаю сделать доброе дело, — начал Хонда, решивший с самого утра повысить Коэффициент своей доброты, — и если вам негде ночевать, то я…

— Рискните сделать злое дело, — перебил узкоглазого азиата бездомный, — стаканом вина поправьте несовершенство этого мира.

— Вы француз? — спросил Хонда. Он говорил по-английски.

— Нет, японец.

— Это я японец, — засмеялся Хонда. — В самом деле, если вам негде ночевать, я бы мог…

— Благодарю. Я не пью коньяка, шампанского, водки, виски. Вино, одно вино приятель моих мирных дней.

— Вот моя визитная карточка, — окончательно решившись, протянул руку взволнованный Хонда. — Канзо Хонда. На случай, если бы вы захотели приобрести еще и Других приятелей.

Начну день на редкость по-католически, подумал японец, рассматривая бродягу. Это необычный человек. Здесь кроется необычная история.

— Так позволите ли вы себе, чтобы я позволил себе освежиться каплей вина? — так ты тогда поиздевался, Роберт.

Роберт — вот имя нашего героя.

— И все же я предпочел бы сделать доброе, а не злое дело, — сказал Хонда, усаживаясь в «Порше».

Но машина не заводилась. Японец долго возился со стартером, однако мотор молчал.

— Откройте капот, я посмотрю, — подойдя, сказал Роберт. — Когда-то я развлекался автомобилизмом.

— Как назло тороплюсь в аэропорт Орли. Скоро улетает мой самолет до Монте-Карло.

Неисправность была не из легких. Роберт копался добрых полчаса. Они разговорились. Хонда рассказал Роберту, что спешит на соревнования «Формулы-1» в Монте-Карло, что он инженер-конструктор команды «Идеал» из лилипутского государства Нобль.

— Был год, когда даже я участвовал в соревнованиях «Формулы-3» в Европе, хотя я и американец, — признался Роберт. — Странно, что мы встретились в аус-терлицком порту. Я обретаюсь на Монмартре на улице Габриэле рядом со сквером Вилетэ. Сам не знаю, как очутился здесь ночью.

— Вы много пьете? — спросил Хонда.

— А мне ничего другого и не остается. Моя фамилия Шарка. Роберт Шарка. Вряд ли слышали. Соревнований я не закончил. В тот год умерла от рака моя жена, а еще через пару лет кейджибисты похитили мою дочь, и я остался один.

— Ваша фамилия не американская, — заметил Хонда.

— Я американец литовского происхождения, — пояснил Роберт. — Мой отец — казначей ВКПОЛ. Казначей литовской эмигрантской организации. Казначей Верховного комитета по освобождению Литвы.

— А похитители не пытались вести переговоры? — спросил японец.

— Требовали полмиллиона долларов. Может, хотели погубить моего отца, может, хотели, чтобы он проворовался, не знаю.

— А что вы здесь делаете, в Париже?

— Смекнул, что здесь вздохну свободно. В Париже слепые начинают ходить, хромые — говорить, а бывшие автомобилисты — пить дешевое вино… Как говорила мне в Афганистане одна мадемуазель Пи-пи-кукареку, мир слишком противен, чтобы смотреть на него трезвыми глазами. Увидали бы меня теперь мои знакомые из чикагских времен, умерли бы на месте.

— Вы воевали в Афганистане?

— Да, я ненавижу русских. Помогал муджахедам.

Мимо стоящего возле угольной насыпи «Порше» прошла очень толстая женщина в желтом платье с короткими рукавами. За ней нехотя следовала удивительно толстая такса.

— Я много слышал о государстве Нобль, — сказал Роберт. — Интересный эксперимент.

— Трагедия в том, что мы принимаем в свое сердце три-четыре человека, а для других остаемся чужими, — сказал японец. — В нашем государстве социальные роли распределяются с учетом Коэффициента доброты и Коэффициента интеллектуальности. Это новая религия. Все десять тысяч членов нашего общества верят, что это единственный путь перестройки идеального государства.

— Как вы устанавливаете Коэффициент доброты? — спросил Роберт, проводя рукой против своих черных волос.

— Это самое главное. Впервые в истории физическое сохранение человеческого рода зависит от радикальных перемен в человеческом сердце. Каждый член нашего общества посылает Комиссии свои дневники. Комиссия проверяет всех и себя саму.

— Я слышал, что детективы из вашей Комиссии лучшие в мире. Не мог бы я обратиться в Комиссию относительно похищения дочери? Хоть у меня и нет надежды. Скорее всего, дочери уже нет в живых.

— Надежда имеется всегда, — сказал Хонда. — Мне пятьдесят один. Я старше вас лет на двадцать. Можете мне верить. Надежда имеется всегда. У Комиссии особые методы для выяснения истины. Она борется за новую этику. Всеобщая слежка не создает напряженной атмосферы. Каждый гражданин нашего государства помогает Комиссии добровольно. Коррупция и протекционизм почти не встречаются. «Формула-1» служит рекламой нашему обществу.

— Ваше государство мало — почти, как секта. Почему вы оставили родину и сделались гражданином Нобля? Обломался провод генератора. Теперь должно завестись. — Роберт закрыл капот «Порше» и запустил стартер. Мотор завелся.

— К сожалению, я должен торопиться, — сказал Хонда. — Уже сомневаюсь, успею ли на самолет. Если располагаете временем, я бы даже попросил вас, бывшего гонщика, помочь. Я не привык быстро ездить, а времени в обрез… Да и сердце покалывает.

— Что ж, — улыбнулся Роберт, — как видно, из-за врожденной интеллигентности я не остался незамеченным. Постараюсь ехать не хуже, чем ваши автогладиаторы из «Формулы-1».

Роберт сел за руль, взвизгнули шины, и «Порше» стартовал на Жентьи.

— Почему я стал гражданином Нобля? — продолжил разговор Хонда. — Как говорил Лейбниц, каждое живое органическое тело это своеобразная божественная машина, несравненно превосходящая все искусственные автоматы. Итак, совершенствуясь в познании этой божественной машины, а именно — существенных ее узлов — Коэффициента интеллектуальности и Коэффициента доброты, мы приближаемся к абсолютной оценке человека и ко все более совершенной общественной структуре. Государство Нобль прогрессивнее Японии. Я убежден, что мои способности полностью раскроются только в победах команды «Идеал». Возьмем хотя бы последнюю модель. Я предложил крепить радиатор перед задними колесами. Так между колесом и кузовом создается большая щель беспрепятственного потока; он свободно проходит, а в радиаторах создается тяга за счет зоны высокого давления перед колесами. Мы спускаем этот поток в находящуюся за колесом зону низкого давления. Фронтальная площадь уменьшается на 20–25 %. Тем самым увеличивается скорость автомобиля. Черт, снова колет сердце.

Когда они неслись через городок Кремлей Бисетр, спидометр показывал 170 км в час. Хонда умолк и пристегнул ремень безопасности. Повороты Роберт преодолевал техникой ралли с забросом. Хонда внимательно следил за его вождением. И когда они шли на обгон, и когда поворачивали направо или налево, — за каждый маневр Хонда ставил в уме оценки. Оторопевший японец понял, что является свидетелем действий водителя очень высокого класса.

— Вильжюйф, — сказал Роберт. — Печальнейшее место: психбольница, раковый институт, дом для престарелых…

— Не согласились бы вы пройти обследование психодиагностическим методом? Ну, скажем, различные тесты, анкеты, беседы, проверки реакции, продолжительность наивысшей работоспособности, скорость восстановления работоспособности, эмоциональный тонус в критических ситуациях и так далее. Мы опираемся на субтесты Спирмена, Бинэ, Векслера, Термена, Торндайка, Пьяжэ, Фес-тингера, Брима…

— Вы хотите установить мой Интеллектуальный коэффициент? — спросил Роберт. — К чему все это?

— Может, мы бы приняли вас в государство Нобль. Может, вы нашли бы себе место в нашей команде «Формулы-1». Как тренер или как участник. Не знаю. Полагаю, детективы нашей Комиссии помогли бы вам найти вашу дочь. И каких только несчастий Бог не шлет людям…

— Если вы говорите правду, то ради дочки я готов на все. Вы задели мое больное место.

— Но сначала вам придется бросить пить. Ни капли алкоголя.

— Меня жжет пессимистичное предчувствие. Не слишком ли далеко я зашел? Только что спокойно и мирно почивал себе на угле… И вдруг такие радикальные предложения, высказанные в рассеянной манере проезжей голливудской знаменитости… Прямо не знаю, что ответить. Сколько у нас времени? Может, не надо уж так спешить?

— Собираетесь устроить аварию? — спросил Хонда. — Сжальтесь над моим больным сердцем. Боже, какой вираж.

— В государстве Нобль, наверное, много богатых людей? Хонда, ваша фамилия Хонда. Вы совладелец богатой фирмы?

— Нет. Хонда — популярная фамилия в Японии. У меня нет ничего общего с фирмой Хонда. Знаете ли вы Бакунина?

— Учились в одном классе, и я писал за него сочинения на английском, — смеясь, сказал Роберт.

— В 1869 году на Четвертом Конгрессе Первого Интернационала Маркс раскритиковал бакунинскую идею.

— Какую идею?

— Конкуренцию мелких фирм. Владелец каждой фирмы обогащается, сколько хочет. Наживает, сколько хочет.

Дети не наследуют ничего, даже табуретки. Каждый снова начинает с нуля. По Марксу, на практике такой закон всегда можно обойти. Фиктивный договор купли-продажи, дарственная и прочее. Но в Нобле имеется Комиссия, которая обеспечивает осуществление бакунинской идеи. Господи, я ведь вам предлагаю замечательную вещь!

— Вот склады Ренжи, аэропорт Орли уже недалеко. Так у вас нет классовой борьбы?

— В обществе должна вестись борьба между классами, только ее надо разумно регулировать. В Нобле смешанная экономика — преимущества частной инициативы, атмосфера свободной конкуренции и достоинство государственного хозяйства. Власть выражает интересы как можно большего числа социальных слоев. Это либерализация социализма и социализация капитализма.

— Знаете, такая эклектика — ненадежная вещь. Один мой знакомый пытался узаконить эклектику в кулинарии. Что-то съел, а через несколько дней угас в узком семейном кругу.

— Издеваетесь?

— Я поверю в ваше государство, если его экипаж выиграет чемпионат этого года по «Формуле-1».

Виртуозно преодолев последний поворот, Роберт подрулил к автостоянке Орли.

Понять этого человека непросто, размышлял Хонда. Когда берешься говорить покровительственным солидным тоном, видишь, что такой тон не подходит. Когда говоришь более строго, наталкиваешься на неожиданные вольности.

— Денег я вам не дам, — сказал Хонда. — Идем, я куплю вам билет на будущую неделю в Монте-Карло. Если вам дорога дочь, вы доверите свою судьбу в мои руки. Ваше мышление во время езды, — словом ваш Интеллектуальный коэффициент превышает 120, а может даже и 130. Я вам предложу исследовать IQ. Отправляйтесь в государство Нобль. Только триста километров от Парижа. Рядом с городком Лонгви. Около границы с Бельгией и Люксембургом. Покажете Консилиуму мою визитку и скажете, что хотите исследовать свой Интеллектуальный коэффициент и способности шофера гонщика. Затем вы прибудете на этап гонок в Монако и отыщете меня. Сегодня понедельник, а в субботу я свяжусь с Консилиумом по Интеллектуальному коэффициенту в Нобле и уже буду знать результаты вашего обследования. В Монте-Карло найдете меня после гонок в боксах команды «Идеал». Боже, как колет сердце…

— Ради дочки я готов повернуть свою жизнь вспять, — ответил Роберт. — Может, и увидимся.

* * *

Городок Нобль украшали одно на другое не похожие старинные строения со множеством окошек, натыканных на черепичные крыши. Здесь возобладала архитектура времен Дюрера и заслонила современные сооружения. Да и последние подгонялись под старинный стиль. Тому хорошим примером могла служить Палата Интеллектуального коэффициента: широкий продолговатый трехэтажный дворец с башней в центре и просторным двором, посредине которого шумел фонтан с фигурой крестьянина прежних времен — подмышками крестьянин держал двух гусей.

В приемной Роберт объяснил, кем прислан. Эффект был впечатляющ. Ему сказали, что год назад у них исследовались два бразильских гонщика — Нельсон Пике и Айртон Сенна, и что теперь в составе команды «Идеал» они участвуют во всемирном чемпионате «Формулы-1».

— Вы потратите три дня, по десять часов в день, — сказала рослая секретарша. — Начать можем сегодня. К пятнице будем иметь конечные результаты. Консилиум по Интеллектуальному коэффициенту абсолютно компьютеризирован.

— Как я и ожидал: все в духе времени, — сказал Роберт. — В лучших уголках своего сердца я уже решился. Если и дальше мне предстоит иметь дело с такими симпатичными существами, то… Словом, теперь я готов перетрясти свою совесть еще более скрупулезно, чем я планировал на пути сюда. Обещаю три дня не пить вина.

— Брюнет убийственной красоты весьма опасен для экзаменаторов женского пола, — изрекла секретарша, одаряя Роберта теплым благосклонным взглядом.

— Привет, крошечка, — бросила, энергично ворвавшись в приемную, девушка в темных солнечных очках, заправленных в чуть подкрашенные спереди волосы. Она была еще выше, чем рослая секретарша.

Вот где скульптура, с которой я бы вытирал пыль Дрожащими руками, подумал Роберт.

— Привет, Мари-Луиза! — обрадовалась секретарша. — Где ты пропадала? Может, тебя опять командировали к австралийским аборигенам? Идем пить кофе. Хочу кофе.

— Ни черта, — сказала та, что ворвалась. — Откуда ты выкопала такого бравого кандидата?

— Бравого? — переспросила секретарша.

— Угу. Честное слово, он похож на неумытого Алена Делона.

— Обожди немного. Сейчас я с ним закончу и пойдем пить кофе.

— Дай лучше я с ним кончу.

— Ты что? Серьезно?

— Не будь смешна. Это так… Каламбур.

— Нам было бы лучше всего встретиться завтра вечером, — сказал Роберт, — если Консилиум меня не замучает. Предупреждаю заранее: у меня в карманах гуляет ветер. А у вас?

— Еще спрашиваете, — рассмеялась Мари-Луиза. — Я же сразу подумала, что вы подойдете к роли альфонса. Ну а теперь вижу: все сбывается.

— Мари-Луиза работает в Комиссии инспектором, — пояснила секретарша. — Ее не подкупишь ни красотой, ни Интеллектуальным коэффициентом. Для нее самое главное — доброта, а для меня — кофе. Хочу кофе.

— Когда я работала в Интерполе, самым главным для меня было лицо человека. Видно, это зафиксировалось в моем подсознании. Отгадай, Эльмира, кого я встретила на лестнице Консилиума? Не отгадаешь.

— Умираю от любопытства. Может, ту трещотку Сабину? Шла пить кофе?

— Ваша профессия меня не охладила, — перебил их Роберт, обращаясь к Мари-Луизе. — Завтра в девять вечера я бы пригласил вас обеих на безалкогольный ужин в честь бенефиса баскетболистов из колледжа Икс. Каждый платит за себя и…

— А кто его знает, — проговорила Эльмира. — Может, и стоит вам поассистировать. Что скажешь, Мари-Луиза? Редко человеческое хамство доставляет такое удовольствие.

— Я не против. Соединим приятное с полезным.

Сверкну как инспектор Комиссии. Но знайте, что в баскетбол мы никогда не играли. Нас роднит не рост и не сексуальный аппетит, а…

— О сексе… Боже мой… Неужто нам не отделаться от фрейдистских штучек. Кстати. Для тебя, Мари-Луиза, новость. Сабину чуть не изнасиловал в оранжерее негр-садовник. Говорят, завалил на большущие-большущие огурцы. Эти огурцы ее и спасли. Она расквасила этому негру лоб огурцом. Но хватит мне болтать. Чего вы хотите от несчастной секретарши, у которой Интеллектуальный коэффициент едва сто шесть. Роберт Шарка, отправляйтесь прямо к доктору Мейеру. Он применит серии из четырех субтестов для измерения психики в условиях стресса. А мы идем пить кофе.

— Завтра в девять в баре «Астория», — сказала Мари-Луиза. — Будьте готовы выложить всю свою кошачью биографию. Желаю успеха на Консилиуме. Чтобы везло так же, как соблазнять бедняжек женщин.

— Успеха, поторопитесь к доктору Мейеру, — сказала Эльмира.

— Похоже, возвращаются времена преследования первых христиан, — затрясшись, как брейкист, произнес у дверей Роберт.

Ему отвечали приятные одобрительные взгляды и музыкальный рассыпчатый смех.

* * *

Бар «Астория».

Погружаясь в оцепенение, Роберт увидел сахар, талый, обтекший кусковой сахар — облизанный, старый и тусклый. Что это, стал он размышлять, придя в себя. Смысл жизни? Счастье? Или новая идея?

Вдруг он увидел свою умершую жену. Она сидит в кресле голая и вяжет.

— Роберт, скажи, ты меня любишь? — спрашивает она.

— Я разобрал кофемолку и не нахожу неисправности, — говорит Роберт.

— Поцелуй меня, — просит жена.

— Сейчас, только найду меньшую отвертку, — говорит он.

— Мне иногда кажется, что нашу любовь держат два слона, а вместо их хоботов болтается нечто, символизирующее страсть. Если ты меня любишь, почему не думаешь обо мне? Брось эту несчастную кофемолку!

Он слышит голос жены, слышит, как тикают стенные часы, и видит, как за окном на западе разгорается закат цвета бабьей крови, заостряя бутафорный горизонт Чикаго. Ха-ха-ха-ха-ха.

* * *

— Привет, Роберт, — сказала Мари-Луиза, устраиваясь рядом с ним за столиком.

— Привет, Мари-Луиза. Выключите эту музыку, говорить невозможно, — крикнул он бармену. — Что будете пить? — спросил он у сыщицы. — Я уже третий день пью только сок.

— Мне горячего шоколада и бокал вермута, — сказала Мари-Луиза. — Ничто так не тонизирует мой бедный мозг со 128 I. Q., как чашка горячего шоколада.

— Чертовски хотел бы угостить вас анекдотами из лагеря муджахедов, что слышал в Афганистане, но думаю, что сальные солдатские шутки отложим на будущее…

— Вы воевали в Афганистане?

— Да. Между прочим.

— Как инспектор Комиссии, изучу вас сначала биографическим методом: профессиональный труд, хобби, путешествия, личные связи с другими людьми, письма, дневники и генетика. Я вам принесла три формуляра. Вы их заполните. Отныне ваш Коэффициент доброты будет зависеть от нас обоих. Предупреждаю, ваша привлекательность не повредит моей объективности. Я очень принципиальна. Извините, кажется, я задела за вашу ногу…

— Ничего. Я люблю подобные знаки. Так спрашивайте. Жду. Пороемся в моей побитой жизни, — Роберт зажег ей сигарету.

— Мы руководствуемся таким абсурдным принципом: если ты в тяжелом состоянии, приходи и выговорись, а если тебе везет, приходи и расскажи, почему тебе так везет.

— Вы левша? — спросил Роберт, заметив, что Мари-Луиза держит сигарету в левой руке.

С удивлением он отметил, что она покраснела и, заморгав, опустила глаза.

— Да. Как и Тиберий, Леонардо да Винчи, король английский Ричард Второй, Гарри Трумэн, Чарли Чаплин,

Пол Маккартни и так далее. А куда стряхивать пепел? В одном кафе я видела надпись: если будете гасить сигареты о тарелки, мы принесем вам кушанья в пепельницах…

— Вам, наверное, интересно, как проверяют мой Интеллектуальный коэффициент? Там задают и глупые вопросы. Например, что такое гносеология? Почему глухие от рождения обычно не могут говорить? Но задачки из олимпиадного задачника действительно очень путанны. Скажем, вопрос: повторите в обратном порядке цифры 72819653453726. Необходима большая сосредоточенность. Однако проведем лучше вечер юмора. Хватит серьезных разговоров.

— Вы женаты? — неожиданно прервала его Мари-Луиза.

— Вдовец, — сказал Роберт, удивленный скачком ее мысли.

— Дайте объявление в газету. С этими объявлениями бывают всякие курьезы, которые, сказала бы, скорее характеризуют Интеллектуальный коэффициент людей. Один врач, в свободное время разводивший уток, объявил через газету: селезню нужна подружка. На объявление откликнулось множество дам, решивших, что врач столь оригинально хочет найти себе жену. Хотите немного сплетен об Эльмире?

— Не хочу.

— Все-таки послушайте. Оригинальная история. Вот как признался в любви ее первый муж Дик. Теперь они снова живут вместе.

— Почему?

— Кто их разберет. Так вот, сначала он опрокинул ей на голову кружку пива. Потом гонялся за ней по улицам на автомобиле, пока не врезался в ее машину, кстати, перед тем прострелив шины. Его на два месяца посадили, а Эльмира после суда сказала: «Я решила выйти за Дика. Поняла, как страстно он меня любит». В тюрьму, где сидел Дик, пробрался какой-то бандит, открыл его камеру, а в ней были еще два банковских гангстера, и, угрожая пистолетом, отобрал 182 доллара. На другой день ограбленные гангстеры и Дик обратились к тюремной администрации, требуя, чтобы им гарантировали безопасность и возместили моральный и материальный ущерб. Итак, в тюрьмах Нобля не так безопасно, как можно подумать.

— Вижу, что в идеальном государстве нет стерильной скуки, — сказал Роберт. — Абсурд и курьезы, как и везде. Может, еще шоколада?

— Пожалуй, не откажусь. С виду вы такой джентльмен…

— Ошибаетесь, — хладнокровно перебил ее Роберт. — Заплачу только за свой сок.

— Вы великолепны, как похороны по первому разряду, — сказала Мари-Луиза. — Но уж раз я инспектор Комиссии, как-нибудь выдержу всю вашу сотенку и не рехнусь.

— Какую сотенку?

— Вам придется рассказать мне сотню историй. Сто контактов с разными людьми, что были в прошлом, основные моменты — вот что мне интересно. С детства до сего дня. Можно пересказывать истории, касающиеся других. Это метод Комиссии. Затем мы определим ваш Коэффициент доброты и будем контролировать его в дальнейшем.

— В школе все знали: я буду либо гонщиком, потому что гонял картинг, либо фантастом, потому что, надо ль не надо, все заливал взахлеб. Меня спрашивают: Роберт Шарка, ты обедал? Я отвечаю: не обедал, зато лето будет дождливым и так далее. Поэтому не удивляйтесь. Мои истории будут странны. Я вообще какое-то странное насекомое.

— Ваша школа была хорошей? — спросила Мари-Луиза.

— Нет. Редкостное дерьмо.

— Благодарю, — сказала Мари-Луиза, когда бармен принес и поставил на столик чашку шоколада.

— В тысяча девятьсот не помню каком году зашел я в литовский ресторан в Чикаго, — начал рассказывать Роберт, — лил дождь. Заказал бутылку медовой, сидел себе смурной и пялил глаза на улицу, разглядывая ту бульдожью осень с желтовато-синеватыми радугами в глазах. Девочка двенадцати-тринадцати лет, хозяйская дочка, принесла мне медовой и, улыбнувшись, спросила: «Простите, вы случайно не знаете, когда в Политель-Холле играет Питер Грин?» «Тот джазмен?» — спросил я. «Угу», — кивнула девочка. «Не знаю», — сказал, наблюдая, как она воюет с бутылкой. Я был единственным посетителем и, болтая с молодой хозяйкой, надеялся отогнать от сердца тоскливое осеннее одиночество и что-то изменить. «Вы принесите ножик, без ножа не откроете», — сказал ей.

Девочка скоро вернулась с ножом. Я взял его у нее и стал пытаться открыть бутылку сам. «Если вы не против, я присяду. Интуиция говорит мне, что и вы восхищаетесь Питером Грином. Видите ли, я заядлая поклонница фри-джаза и очень ценю, если единомышленник…» — было ясно, что она хочет что-то сказать, но сбилась от мелькнувшей новой мысли. «Осторожно, там моя сестра», — вскрикнула она. Я засмеялся, сам не зная чему, и сорвал ножом покрышку. Из бутылки повалил дым, я зажмурился, а когда открыл глаза, рядом с девочкой сидела девушка двадцати лет или больше. Они были похожи, как вылитые сестры. Кстати, может, и ошибаюсь. Со мной бывает. «Лоретта, а мы сегодня пойдем слушать Питера Грина? — спросила девочка у старшей сестры. — Этот джентльмен составит нам компанию». Я ошалел, услыхав такое заявление. «За вами, Лоретта, я готов идти хоть на край земли», — говорю. «Смотри, Лоретта, чтобы не вышло так, как в тот раз, когда мы шли на Джеймса Бодера, и сначала все шло хорошо, но потом надо было спасаться от какого-то пекаря, который в тебя без памяти влюбился». «Советую сохранять интеллектуальную дистанцию», — говорю, и две пары нежных хрящеватых ушек тотчас впитали это полезное наставление. «Отец нам запрещает интересоваться американской музыкой», — сказала Лоретта и тряхнула своими роскошными пышными волосами. Она не была красавицей, но в ней было что-то такое, что меня увлекло с той самой минуты, как я ее увидал. Чувственные ноздри, веснушчатый носик, изящный изгиб губ, а глаза украдены с картин Руо — сочной зелени мха. Состроив осуждающую мину, она говорила, как их отец обожает литовскую музыку. Оказалось, вся их семья помешана на музыке. Дочки молятся на джаз, отец — на литовские народные песни, а мать — на оперу. Я начал размышлять, может, испортить это слякотное осеннее послеобеденное время еще и дурацким джазом. «Я автомеханик Роберт Шарка, — представляюсь, — люблю Питера Грина и Джеймса Бодера»… С чувством благодарности заметил, как отец зовет младшую, чтобы помогла управиться у бара, с Лореттой мы остались один на один. «Моя сестра очень любит отца, — говорит она и теребит пальцами кончики шейного платка, — на джаз бегает тайком от него. Иногда я чувствую угрызения совести. Я виновата. Благодаря мне она заразилась джазом». Я налил, глотнул медовой и стал хвалить Питера Грина, толком даже не зная, то ли он саксофонист, то ли, может, гитарист. «Вы, похоже, неплохо развиты в духовном отношении, — глубокомысленно говорит Лоретта и окидывает меня оценивающим взглядом, — вы знаете Софокла?» «Лично не знаком», — говорю и на всякий случай улыбаюсь. Она спрашивает исследовательским тоном: «Иронизируете?» — «Это шутка. А фактически, как только научился читать, я сразу схватился за антику. Да и теперь все к ней возвращаюсь» — «Софокл — мой любимый автор. Он обогнал свое время. А Гесиод?» — «Обожаю Гесиода!» — это я сказал со всем доступным мне энтузиазмом. Не мог же я ей сказать, что хочу лишь как можно скорее ее поцеловать и при благоприятном стечении обстоятельств затащить к себе в постель. Так нет же. Надо было вытерпеть замысловатую интеллектуальную инквизицию. И я согласился на это условие. Я сейчас вам рассказываю, Мари-Луиза, как я познакомился со своей женой. Намного позднее она родила мне девочку, которая чем дальше, тем больше становилась похожа на сестру Лоретты. Потом у меня дочь похитили. Вот вам первая история. А жена умерла от рака. Ха-ха-ха-ха.

— Вторая история будет о дочке, хорошо? — спросила Мари-Луиза.

— Хорошо, — сказал Роберт, — но не сейчас. Я морально не подготовлен.

— Из вашего рассказа более выяснился характер вашей жены, а не ваш. Но, может, я даже и засчитаю вам сколько-нибудь баллов после этого первого эпизода, кто его знает. Вы мне начинаете нравиться.

— А вы мне давно нравитесь, — сказал Роберт. — Я уже давно мечтаю о таких длинных ногах и о таком роскошном стане.

— Меня нельзя желать. У меня есть друг.

— Кто он?

— Спортивный обозреватель. Представьте себе сухощавого высокого шатена с пролысинами и веснушчатым лицом, женским голосом комментирующего соревнования по теннису и «Формулы-1». Вдобавок он отличается характерным выговором «с». Телекомпания Нобля обнаружила чувство юмора, когда приняла его на работу. Поначалу его недостатки раздражают, но потом, когда привыкнешь, они делаются привлекательными и вызывают симпатию. Кроме того, он способен за одну минуту произнести огромное количество слов. Но я в него не влюблена. Мне его жаль. У него психопатические черты характера и он семь раз пытался покончить с собой. А в общем он нормален, очень меня любит, а когда я говорю, что брошу его, он плачет крокодиловыми слезами. Наша дружба довольно странная. Мы привязались друг к другу. Сейчас он в Монте-Карло. Собирается комментировать этап в Монако. Трется около наших гонщиков Сенны и Пике, собирает материал, который будет потом использован в комментариях.

— В субботу я тоже буду в Монте-Карло, — сказал Роберт. — Если опять не запью. Хонда дал мне кое-какую надежду, и если я выдержу атаку Консилиума и не сойду с ума, может быть, я стану гражданином Нобля и буду пропагандировать ваши идеи, вертясь в команде «Идеал».

— Вы хорошо водите?

— Вожу. Мне кажется, тут я гений. Завтра Консилиум исследует реакцию и другие качества гонщика. Лично я убежден, что в «Формуле-1» покажу себя не хуже, чем Сенна или Пике.

— Уверенность в своих силах, ха-ха. Агрессивность. Мысль о том, что нет ничего невозможного. Ха-ха. Было бы мне семнадцать, я бы из-за одного этого в вас влюбилась.

— Вообразите, что вам семнадцать лет, — сказал Роберт.

— Видите ли, я влюбляюсь с очень большим трудом. Только в меня влюбляются быстро. Но я к этому привыкла. Любовь мужчин меня тонизирует. По крайней мере, я буду к этому стремиться. И это не даст вам никаких преимуществ.

— Я слишком стар для безответной любви, — сказал Роберт. — Я тоже привык стремиться к тому, чтобы в меня влюблялись. Меня это тоже тонизирует. Ни на секунду не сомневаюсь, что я достоин любви даже такого очаровательного создания, как вы. Кроме того, вы мне нужны. Нужны ваши особенности как детектива.

— Когда вы мне расскажете о своей дочери? — спросила Мари-Луиза.

— Я расскажу вам такую историю, что пальчики оближете. Но не здесь. У вас на квартире при свете свечей…

— Вы меня атакуете? Но ведь я сказала, что у меня есть друг, которому я верна. Позвольте мне заплатить за шоколад и вермут, а также за ваш сок. Ха, трудно найти лучшую кандидатуру на роль альфонса.

— Уж лучше я позволю вырвать себе зуб, чем покуситься на мой Коэффициент доброты, — сказал Роберт. — Я уже заразился ценностями государства Нобль. А кроме того, у меня еще осталось немного денег. Я их занял у хозяйки своей парижской квартиры.

— У вас квартира в Париже?

— Комната. Рассчитаемся каждый за себя.

— Я просто пасую перед такой воспитанностью.

Они вышли на улицу.

— Этот бармен в «Астории», если и не пахнет дешевым одеколоном, то разит чесноком. В Нобле чеснок в почете. Тренер нашей футбольной команды выдал секрет, почему его воспитанники не проиграли восемь матчей подряд. Оказывается, перед играми они наедаются чесноку, поэтому соперники на поле их избегают. Просто такова мода. Даже курьер футбольного клуба употреблял чеснок. Из-за этого он вышел на пенсию в полном здравии. Он смотрел за полем, чистил ботинки, мячи, стирал футболистам спортивные костюмы и чинил сетку ворот. Торжественные проводы его на пенсию были слегка подпорчены его просьбой быть похороненным на футбольном поле.

— Знаете, может, перейдем на «ты».

— Пожалуйста. Я живу поблизости. У меня домик из трех комнат. Можем зайти промочить горло. Да, ведь тебе нельзя. Ты пропойца. Мой приятель раз писал о человеке, который не протрезвляется уже тридцать лет. Фамилию, кстати, не указал.

— Ну и как? — спросил Роберт. — Повысил ли он свой Коэффициент доброты?

— Нет. Но получил двадцать два письма угрожающего характера. Это государство Нобль — прибежище для алкоголиков. Я живу вот в этом домике.

Роберт оглядел одноэтажное каменное строение.

— Ого! «Осторожно! Злая собака», — сказал он, подойдя к воротам.

Как-то раз сюда вломился вор. Конечно, не стал обращать внимания на эту надпись и украл несколько драгоценностей. Уходя, прилепил к этой надписи бумажку со словами «Не клевещите на животных!»

— Я уже давно не верю тому, что написано, — сказал Роберт. Он открыл калитку и пропустил Мари-Луизу вперед.

— И правильно делаете.

Он заметил, что около дома рассажено множество роз. Они зашли внутрь. Хозяйка зашторила салон и зажгла свечу — ароматную свечу.

— В мае у нас поздно темнеет, — сказала она. — Будем ужинать? Я иду на кухню.

Пока Мари-Луиза готовила ужин, Роберт успел рассмотреть развешанные по стенам картины. Это были репродукции с Модильяни, Матисса и Гогена. На картине Гогена «Утро на Таити» в гуще джунглей женщина черпала воду из ручья, а в кустах испражнялся философски настроенный туземец мужского пола.

— Меня беспокоит, что будет, если Том узнает, что у меня был гость, — сказала Мари-Луиза, накрывая на стол.

— Не загружай себе голову, загружай рот, — сказал Роберт, схватив столовые принадлежности и принявшись за поставленную перед ним рыбу.

— Я буду есть без ножа. В мире 840 миллионов употребляют за едой ножи и вилки, миллиард 480 миллионов — палочки, а миллиард 680 миллионов до сих пор берут еду пальцами.

— Будем вести себя так, как поступает меньшинство. Разве ты всегда поступаешь иначе? Твой Интеллектуальный коэффициент причисляет тебя к элите.

— Мне бы хотелось быть причисленной к элите по моему Коэффициенту доброты.

— Ты исключительна уже из-за своих длинных ног и сводящего с ума задика, — сказал Роберт.

— Ну, я жду рассказа о твоей дочери.

— Три года назад вдовец Роберт Шарка бросился к телефону ранним утром четвертого марта. Звонили из бассейна. Воспитательница, всхлипывая, пролепетала: исчезла Рута. Отпросившись с работы, через полчаса я уже был в бассейне. «Нигде не находим вашей дочери. Может, она от меня сбежала? Может, сейчас она на пути домой», — °хала воспитательница. Я заставил ее все рассказать по порядку. «Тренировка, как всегда, началась в восемь утра. Собрались все дети. Не было только Джона. Он опаздывал. Рута даже немного огорчилась, что его нет. Ведь вы знаете, Джон ее кавалер. Рута тайком полюбила Джона. Ну, знаете, какая любовь у двенадцатилетних детей. Кажется, я видала, как Рута залезла на трехметровый трамплин, раскачалась и исчезла… Исчезла… Могу поклясться, я не видала, чтобы она нырнула. Она не могла утонуть, потому что не коснулась воды. Она исчезла в тот момент, когда оттолкнулась от трамплина… Вы скажете, старая негритянка рехнулась, но я вам говорю истинную правду… Я потребовала у тренера, чтобы он спустил воду, и воду спустили. На дне было несколько купальных шапочек, а Руты, ясно, не было. «Я попросил ее спрыгнуть «козликом», — рассказывал тренер. — Ну, знаете, группировка и прыжок вперед с вытянутыми руками… Сотни раз она исполняла этот прыжок, и все кончалось благополучно. Ну, а в этот раз она пропала прямо с трамплина. Не я один — дети тоже видели. Она раскачалась на трехметровом трамплине и испарилась». Я расспросила детей. Джон, пришедший чуть позднее, сказал, что это, наверное, месть. Дома Рута видела мало любви и внимания, потому и убежала». Я стал кричать на воспитательницу и на тренера, грозя им судом. Хорошенько проверив у воспитательницы Коэффициент доброты, мы, думаю, нашли бы, что ей нельзя работать с детьми. Она не любила Руту, была нервной, часто подымала голос. Для тренера же самым главным был спортивный результат. Он не стремился к более глубокому контакту с детьми. В государстве Нобль они стали бы безработными либо были бы вынуждены заняться чем-нибудь другим, что им по силам. Когда я уже потерял надежду что-либо выяснить, Джон сказал, что видел высокого крупного мужчину с головой, обритой, как у Тэле Савала. Но того крупного лысоголового отыскать было невозможно. Может, это был отец кого-нибудь из детей — кто его знает. Я сообщил полиции о свершившемся факте и сидел дома в надежде, что Рута объявится. Когда Лоретта забеременела, я дал себе слово, что ребенок станет выражением моих наилучших умственных и духовных способностей, что в это творчество я вложу свои лучшие силы. По плану Рута должна была получить в университете медицинское образование и стать чемпионкой по прыжкам с трамплина. Ведь мне не удалось насладиться лаврами гонщика. Хотел, чтоб хотя бы дочь понежилась в лучах славы. Но, как говорят, хлеба моих мечтаний загнили на корню. На другой день позвонил какой-то мафиози и потребовал за Руту полмиллиона долларов. Откуда у меня такие деньги? Мой отец — казначей Верховного комитета по освобождению Литвы, ради внучки он мог опустошить литовскую кассу… Я понял. Это был замысел русских… Это русские похитили мою дочь и требуют огромного выкупа, желая разорить ВКПОЛ… У полиции ничего не вышло. Вот уже три года… Я без надежды и без будущего. Правда, Хонда меня заново взбодрил, пообещав, что детективы Нобля отыщут мою дочь…

Отчего все так сухо, подумал Роберт. Отчего мой рассказ получился такой сухой? Неужели человеческая коммуникация настолько бессильна передать подлинные чувства и крик души. Ведь я не передал сотой части своих переживаний и эмоций. Да. Я сидел дома и ждал телефонного звонка. Напряжение достигло апогея, и я прослезился, услышав по радио американский гимн. Сам по себе гимн для меня ничего не значил. Вероятно, я мог прослезиться от любой мелодии. Мое жизненное творчество потерпело полное фиаско. Вместе с дочерью я утратил смысл существования. Я лежал лицом к стене и ждал конца света. В водосточных трубах громыхал тающий снег. Я прислушивался к звукам улицы и думал о Руте. Старался себе представить, в какие условия попала моя сирота. Первые недели без Руты я вспоминаю как сплошной кошмар. Мною овладела пустота. Я был опустошен, и другие люди казались мне пустыми, недостойными интереса. В моей иссыхающей душе отчуждение приобрело царские права. Разговоры с людьми казались поддельными. Я наблюдал за собой со стороны, словно жил не я, а мой двойник. Не было ничего, что бы казалось достаточно важным. Жизнь текла, как во сне. О том страшном состоянии я бы мог рассказывать три часа подряд. Пробыв полгода в тюрьме одиночества, я отправился в Афганистан. Это не значит, будто я искал себе смерть. Скорее всего, это было усилие восстановить конкретную Деятельность. Меня должно было пробудить грубое дыхание смерти. Ха-ха-ха. Но у меня пропало настроение. Иду в свою гостиницу.

Роберт внезапно поднялся, собираясь уходить.

— Всего, — сказала Мари-Луиза, выждав минутку. — Встретимся в субботу в Монте-Карло, в гостинице «Насьональ» у Лонга. Потом поищем Хонду. Договорились?

— Да, — ответил Роберт. — И еще знай, я не из тех, которые плачут после первой неудачи. Я еще вернусь. Как сказал Кассиус Клей.

— Отлично, — улыбнулась Мари-Луиза. — Ты еще вернешься. Я в это верю. В другой раз будет веселее…

* * *

Тысячи болельщиков из Италии, Швейцарии, Испании, ФРГ, Франции съехались в Монте-Карло посмотреть на гонки. Еще в пятницу город дремал: гости в гостиницах или в казино, а местные на работе или дома. В субботу съехались желающие посмотреть тренировки. Лонг, хозяин гостиницы «Насьональ», вспомнил и первые гонки «Формулы-1» в Монако на большой приз 1929 года. С того времени он проявляет жгучий интерес к гонкам, и не только потому, что в такие дни гостиница переполнена, а, предоставив туристам террасу, он за несколько часов зарабатывает 3000 долларов. Лонг считал себя подлинным мордю дюспор. Мари-Луиза с Томом прибыла первой и предупредила Лонга, что должен приехать Роберт Шарка, новоиспеченный дублер команды «Идеал». Она сказала Лонгу, что у Шарки незаурядные способности к «Формуле-1», а его Интеллектуальный коэффициент 140. На ступенях гостиницы «Насьональ» Роберт и встретился с Лонгом, крупным высоким стариком — седые волосы украшали правильное лицо и делали его солидным.

— Мари-Луиза уже здесь? — спросил Роберт.

— Да, ее комната с окнами на площадь.

— Вот как?

Лонг наклонился, словно готовясь сообщить величайшую тайну:

— Сенна показал на тренировках наилучшее время — 142 и 63 сотых километра в час. На старте в воскресенье он будет стоять первым. Место во втором ряду выиграли гонщики «Феррари» Бергер и Альборетто. Нельсон Пике будет стартовать из третьего ряда. В Монте-Карло победит ваша команда «Идеал». Я в этом уверен.

— Никогда нельзя быть в чем-либо до конца уверенным, — сказал Роберт. — Но дуэт бразильцев, конечно, впечатляет.

— Я счастлив, что могу оказать услугу представителю команды «Идеал», — сказал Лонг, провожая Роберта в комнату.

Стены комнаты были увешаны фотографиями гонщиков. Рядом с Ники Лаудой и Джимми Кларком фотографии гонщиков прежних лет около «Бугати» с мотором в 100 лошадиных сил. Старые машины выглядели странно рядом с «Макларенами» и «Феррари» десятикратной мощности.

— Где бы теперь могла быть Мари-Луиза? — спросил Роберт Лонга.

— Скорее всего, она внизу в кафе, — сказал хозяин гостиницы. — Желаю вам приятного отдыха. Солнце, пальмы, море, интригующие гонки и настоящий принц, вручающий награды — все здесь для удовольствия туристов и наслаждения гоночной общественности. Рад, что могу вам услужить.

Что-то тянуло Роберта к Мари-Луизе. Так или иначе, она была единственным человеком, который им глубоко интересовался, изучал его душу, самые укромные ее уголки.

Теперь и самому Роберту стал важен его Интеллектуальный коэффициент. Настроившись на откровенный разговор с примесью сентиментальности, Роберт спустился вниз и в маленьком кафе без труда нашел Мари-Луизу. Они сидели за столиком втроем. Вееровые пальмы, фонтан посреди холла создавали чарующую таинственную атмосферу. От столика к столику, как привидения, сновали официанты. Музыки не было. Но внутренняя музыка — она лилась из глаз гостей, из их жестов и интонаций.

Сухопарый долговязый шатен с пролысинами и веснушчатым лицом и должен был быть Томрм, приятелем Мари-Луизы, восемь раз кончавшим с собой и комментировавшим гонки «Формулы-1» для телевидения Нобля. Мари-Луиза же разговаривала с суперзвездой Нельсоном Пике. Роберт узнал его сразу. Ему часто приходилось видеть фотографии трехкратного чемпиона мира в разных газетах и журналах.

— Привет, Мари-Луиза, — подходя, поздоровался Роберт. — Уже пробуете предназначенное для гонок шампанское?

— Привет, Роберт. Нельсон, вот твой дублер, новый Дублер в команде «Идеал». Его Интеллектуальный коэффициент 140. По мнению Консилиума — весьма многообещающий гонщик. Большой талант, — жестом Мари-Луиза пригласила Роберта сесть.

— Как можно меньше пить, как можно больше Придираться — таков должен быть стиль инспекторши Комиссии, — сказал Роберт, усаживаясь подле Нельсона Пике. Другой на его месте смутился бы в присутствии знаменитости. Но Роберт был достаточно уверен в себе, чтобы не стесняться в подобной ситуации.

Нельсон Пике поправил ладонью свои длинные волосы и спросил, изучая Роберта задумчивым взглядом:

— Вы американец?

— Да, — сказал Роберт, — но я слышал, что в Нобле очень быстро можно приобрести гражданство. Так что я не совсем американец.

— Около года я жил в Калифорнии, — сказал Нельсон Пике, никак не комментируя этот период своей жизни.

— Каково было начало вашей карьеры? — скороговоркой спросил Том. Видимо, до этого момента разговор так и проходил: Том спрашивал, а бедняга Пике отвечал.

— Вернувшись в Бразилию, я тайком от домашних стал подрабатывать в гараже Алекса Бирейры. В 71-ом я выиграл национальное первенство, и моя фамилия появилась в газетах. В 72-ом я стал чемпионом Бразилии на спортивных автомобилях.

— Правда ли, что вы ушли из команды Вильямса из-за конфликтов с Найджелом Менселом? — спросил Том.

— Я заинтересовался государством Нобль и стал членом команды «Идеал». Я придаю большое значение возможности содействовать прогрессу своими скромными усилиями, — Нельсон Пике отвечал серьезно, неспеша подбирая слова.

— Часто ли вас преследуют аварии? — спросила Мари-Луиза. — По риску я бы назвала вашу профессию самой мужской, более всего мужской.

— За моей спиной уже восемнадцать аварий, — с грустью усмехнулся Пике.

— Какое место в завтрашних соревнованиях самое трудное для гонщика? — спросил Том, отпив шампанского. Пике не прикасался к алкоголю. Он вдумчиво смотрел прямо в глаза собеседнику, источая безграничное спокойствие:

— Наверное, там, где машины вылетают из туннеля под центром конгресса. Несешься со скоростью 270 км в час, слева яхтная пристань, а впереди поворот под прямым углом. Гонщики называют его «Коварным». Здесь в 55-ом плюхнулся в море вместе с автомобилем легендарный Альбер Аскари, а в 67-ом сгорел Лоренцо Бандини. Перед правым поворотом надо переключить передачу с шее-той на третью и вписаться в поворот со скоростью 190 км з час. Во время тренировок устанавливается максимальная скорость, с которой ты способен преодолеть этот поворот. Например, если скорость 191 километр, машину выбросит с трассы, а если 189 — будет слишком медленно. Поэтому поворот следует брать точно со скоростью 190 км в час.

— Вы говорите, сгорел Лоренцо Бандини? Значит, все же есть опасность сгореть? — спросила Мари-Луиза.

— У нас костюмы, которые предохраняют от огня 30 секунд. За это время подоспевают пожарные и добираются до кабины. На трассе дежурят восемьдесят врачей, двести санитаров, целый полк пожарных, даже водолазы…

— Завтра у сеньора Пике трудный день, — блеснув глазами, сказал Роберт. — Не лучше ли отложить вопросы на после гонок?

— Роберт сто раз прав, — сказала Мари-Луиза.

— В самом деле, — аристократически улыбнувшись, произнес Пике, — пожалуй, мне лучше подняться в свою комнату для пассивного отдыха. До завтра…

— Успеха, полного успеха, — пожелала Мари-Луиза.

Роберт и Том пожали Нельсону Пике руку и попрощались.

— У тебя, Том, был содержательный вечер, — иронически улыбнулась Мари-Луиза. — Набрался информации. Завтра будет легко вещать.

— Сейчас я себя чувствую, как одинокий человек, ломающий себе голову, как ему встретить Рождество, — сказал Том. — Вам не приходилось быть одиноким в компании? — обратился он к Роберту.

— В таком случае, Мари-Луиза — это не часть вашего «я», — сказал Роберт.

— Нет. Как и я не часть ее «я».

— Заливай на здоровье, — сказала Мари-Луиза. — Не была бы я частью твоего «я», мы не сидели бы здесь вместе. Ты так ко мне прилип, что я больше не чувствую себя свободной. А впрочем, может, ты это делаешь ОТТОГО, что боишься одиночества. Даже со мной ты одинок. Роберт, чувствуешь ли ты сейчас себя одиноким?

— Нет. Поскольку рассказываю тебе истории своей Жизни, ты часть моего «я».

— Я восстанавливаю выцветающее полотно твоей жизни, — сказала Мари-Луиза. — Оттого, наверно, я для тебя кое-что и значу. Ведь то, что мы делаем сегодня, завтра бессмысленно и никчемно.

— Иногда мне кажется, что единственная борьба, в которой я участвую, это борьба со скукой. Чем меньше скука, тем ты богаче.

— А мне кажется, чем больше ценишь скуку, тем меньше она тебя мучает, — заметил Роберт. — Не все умеют испытывать скуку.

— Том, мне хочется поскучать с Робертом, — сказала Мари-Луиза. — У него уже готова для меня скучная история о том, какой он отличный христианин и тому подобное.

— Если тебя с Робертом связывают профессиональные интересы, я готов удалиться, — сказал Том.

— Чисто профессиональные интересы. Мы хотим скучно поговорить о скуке.

— Жду тебя в своей комнате, — сказал Том, почему-то краснея.

Он встал, растерянно кивнул и оставил Мари-Луизу с Робертом. Кафе походило на плывущий в облачную лунную ночь парусник.

— Его привязанность меня порядком раздражает. Если б ты знал, насколько пусты эти телекомментаторы!

— О чем будем говорить?

— Расскажи мне скучно какую-нибудь скучную историю, в которой действует какой-нибудь скучный человек.

Роберт подозвал официанта и заказал апельсиновый сок. Мари-Луиза пила шампанское. Легкий ветерок играл на листьях пальм. Роберт смотрел в глаза своей рослой собеседнице и старался себе уяснить, почему его так тянет к ней.

— Мы связаны чем-то большим, чем профессиональный интерес, — угадав ход мыслей Роберта, сказала Мари-Луиза. — Я опасаюсь за будущее. Чем больше я узнаю о тебе, тем симпатичнее ты кажешься. Может, здесь виновато физическое влечение, а не построения логики. Так и быть. Помучай старую деву и расскажи ей христианскую историю, в которой ты бы выглядел наилучшим образом.

— Это было в Париже прошлой осенью. Мы втроем пили вино в кафе на Монмартре возле сквера Вилетэ. Бородатый иммигрант югослав Бранко, он учился живописи, и его приятель художник француз Анри. «Держу пари, я окручу ту тонконосую интеллектуалку, что сейчас берет кофе», — сказал Бранко. «Не выгорит, старик», — говорю, чтобы что-то ответить. Я несколько раз покосился на ту девицу, она поймала мой взгляд и улыбнулась. Бранко, будто его выстрелили из катапульты, очутился подле нее и стал ей что-то молоть. Результат не заставил себя ждать. «Познакомьтесь — Ивьета. Изучает право в университете», — через минуту представил ее Бранко. Для начала мы угощали ее вином. Она пила понемногу, небольшими глоточками. С интересом выслушивала тирады Бранко, остроты Анри и все повторяла, что у нее нет времени и надо готовиться к экзамену. Но с места не подымалась. Тогда Анри тихонько попросил бармена добавить в шампанское водки и стал предлагать Ивьете такой чертовский коктейль. Сначала они говорили об искусстве. Узнав, что я американский литовец, Ивьета спросила, когда мои родители эмигрировали из Литвы. Когда сказал, что в 40-ом, когда сталинская армия вступила в Литву, она рассказала, какая дискуссия разгорелась в университете о культе личности. Почему люди терпели у власти такого ирода? Ответов много. Скажем, по недостатку Интеллектуального коэффициента. Вера в пропаганду, отсутствие критического мышления. Затем — философия «хаты с краю», стремление отгородиться от глобальных проблем, ограничиться любовью к близким, а не к ближнему в общечеловеческом смысле. Например, мать запрещает дочке интересоваться политикой, оберегая ее от тюрьмы или лагеря. От столкновения с господством зла возникает нигилизм, утрата веры в победу добра, а вместе с этим — и низкий уровень Коэффициента доброты. Прибавь к этому инстинкт самосохранения, наследственную склонность к страху. Еще древние римляне проверяли новичка, принимая его в воины, — пугали, и если тот со страха бледнел, это значило — трус, а если краснел — значит, храбр, агрессивен. Не у всех хватает смелости бороться со злом. Это, наверное, врожденный недостаток Коэффициента доброты. При режимах Сталина и Гитлера были также люди, которые ничего не знали о зверствах, творимых аппаратом власти. Здесь виноват Интеллектуальный коэффициент. Когда он не развит, человек едва ориентируется в окружающем и не настолько любопытен, чтобы узнать о настоящем положении вещей. Ивьета сказала, что мечтает попасть в государство Нобль. Бранко все поил ее и звал в свою студию попозировать. «Напишите Роберта, — сказала она. — У него красивое лицо, правильное, мужественное, красивые черные волосы и голубые глаза». Для меня же главным было напиться. Вино и еще раз вино. Наконец мы пошли к Бранко в студию. Ивьета своевременно не создала для себя Комитета спасения и была наказана. Меня, алкоголика и пассивного зрителя, можно обвинить лишь в недостатке Коэффициента доброты. Бранко раздел ее в кухне, а одежду спрятал в чулане. Сначала он любил ее в кухне, а потом Ивьета стояла около раковины голая, и ее рвало. Тогда сзади подскочил Анри, норовя ей засадить. Ивьета, едва ворочая языком, говорила: «Отстань!» и ладонью отталкивала его член, но он-таки добился своего. А Ивьету рвало. Я сидел в уголке студии, все видел, но не вмешивался. Финал этой истории, я бы сказал, даже курьезен. Анри начал встречаться с Ивьетой раз в неделю. Потом решил встречаться с ней вдвое чаще, и так продолжалось до тех пор, пока они не поженились. Эти перипетии свидетельствуют — низкий Интеллектуальный коэффициент мешает подобающим образом ориентироваться в окружающем, тогда как смех и издевка ставятся выше приличия и человечности. Ха-ха-ха.

— Неважная историйка, Роберт. Такого человека, как ты, ни за что нельзя подпускать к власти. Я никогда не дам тебе рекомендации на руководящий пост. У тебя есть черточки, характерные для расчетливых эгоистов.

— Такого кретина ты еще не видала? Я самый большой кретин в государстве Нобль, правда?

— Нет, — сказала Мари-Луиза. — Самая большая кретинка — это я. Хочешь, расскажу тебе историйку, как я лишилась невинности в гостинице у Ниагары, — произнеся эти слова, она покраснела, как рак.

— В гостинице? И было приятно?

— Не спрашивай. Гостиница с кошмарными снами и администратором-привидением.

— Горю любопытством, — сказал Роберт. — Рассказывай. Такое чистосердечие — редкая находка. В моем любопытстве что-то от юного натуралиста. Фрейдистские комплексики и так далее.

— Тогда мне было восемнадцать. То есть это случилось десять лет назад. Я приехала к Ниагарскому водопаду со своим женихом Майклом, авиадиспетчером из торонтского аэропорта. Наши отношения не заходили дальше невинных поцелуев и пожатий руки. После ужина в ресторане Майкл проводил меня до моей комнаты в гостинице. Я лежала в постели с открытыми глазами и слушала звуки сентябрьской ночи. Думала о Майкле — какой он внимательный, воспитанный и доброжелательный. Было приятно думать, что тебя любят и жаждут. Майкл был из старинного уважаемого рода, каждый вечер звонил своей маме и рапортовал о всех новостях. Правда, иногда мне с ним бывало скучно, но я полагала, что так оно и должно быть, такова жизнь. Иногда мне казалось, что я его люблю, иногда, что нет. Вдруг слышу — стукнула балконная дверь. Кто-то влез через балкон в мою комнату. Кто это? Майкл? С нетерпением жду, что будет дальше. Последняя дура! Ситуация, сэр, хорошо посыпанная перцем. Что он станет делать? Что он станет делать? Чувствую, сердце в груди не бьется, а скачет. «Правда ли, что у вас колени клеем склеены?» Эти слова принадлежали средних лет русскому таксисту из Нью-Йорка. Я узнала его по голосу. С ним и его женой мы сидели за одним столиком в ресторане. Мне запомнились желтые белки его глаз и пышные драгунские усы. Он содрал одеяло, и его рука заскользила по бедрам вниз. Я почувствовала запах виски у него изо рта. Он был совершенно пьян. Я и сегодня не знаю, что на меня тогда нашло. Я притворилась спящей. Он не говорил. Действовал. Я только слышала его тяжелое дыхание и отдалась грубой силе. Он раздвинул мне ноги, подсунул под таз подушку, и я почувствовала, как божественная сила поднимает меня над ревущим Ниагарским водопадом и бросает вниз среди тысяч брызг. Он долго меня мучил. Теперь я бы и не могла охарактеризовать, что я испытала в тот первый раз. Нет таких слов, которыми можно правильно это выразить. Я дала себя перегибать и переворачивать. Притворялась, что крепко сплю. Когда он ушел, свет зари пронзал наивный и сонный мир вещей. Не мешкая, я сгребла постель и смыла в ванной пятна крови. Потом, раздвинув шторы, взглянула в окно. Тучи испортили только небо — не жизнь. Жизнь была полна света и радости.

— В самом деле? — спросил Роберт. — Значит, если в роще любви не испугаться змей, то сорвешь сладкую ягоду или плод.

— Это полуправда, полуложь. Ха-ха-ха.

— А как же с Майклом? — спросил Роберт.

— Когда я его видела, мне все давил камень на сердце, и мы расстались. А какая у тебя была первая женщина? — Мари-Луиза тряхнула своими подсветленными волосами и зарделась, как девочка. Ее зеленые глаза впились в Роберта, словно между ними не осталось никакой преграды.

— Моей первой женщиной была моя тетя. Мне было пятнадцать, а ей тридцать шесть. Она жила одна в пригороде Чикаго. В квартире из четырех комнат. Часто бывала у нас в гостях. Однажды она попросила мою мать, чтобы я помог ей вымыть окна. Окна были большие, высокие, и я застрял до вечера. Когда я уже заканчивал, я услышал, что тетя зовет меня из ванной. Войдя, я ошалел. Она сидела голая в белой пене. «Ты мне потрешь спину, Роберт», — смеется своим горловым ГОЛОСОМ. Я сделал вид, что тут ничего такого, и дрожащими руками намылил мочалку. Ее тело было вялым, груди свисали к животу. Но она заключала в себе величайшую в мире тайну, и я, трепеща, возжелал ее. Она поднялась из пены и воды, а я одной рукой сжимал ее груди, а другой тер ее мочалкой. Но больше всего я удивился тому, что на срамных местах у нее вместо волос росли перья. Нежные мелкие перья, как у жаворонка. Когда я отложил мочалку, тетя сказала: «Дай я тебя поцелую за такую хорошую работу». Я засунул руку в срам, и мы поцеловались. На что-нибудь большее у меня не хватило смелости. Потрясенный происшедшим, я возвратился к мытью окон. Вскоре подошла и она сама. Как ни в чем не бывало стала рядом и начала полировать стекло газетой. Спросила, нет ли у меня девочки. Я сказал, что интересуюсь только картингами и девочек не имею. «Если хочешь, можешь остаться ночевать, — сказала тетя. — Места хватит. Я позвоню маме и скажу, что ты остаешься…» Я ничего не ответил. Боялся. Слушал, затаив дыхание, как она болтает с моей мамой. Болтала почти час, а я с остервенением тер оконные стекла. Вечером мы оба посмотрели телевизор, и она положила меня в самой удаленной от спальни комнате. Когда стенные часы в коридоре пробили двенадцать, я сказал себе: «Ты должен идти, Роберт», но я не нашел в себе смелости. Когда пробило час, я снова сказал: «Иди, Роберт!» Но смелости все не было. И только в два часа я наконец решился и голым отправился к тете. Ха-ха-ха.

— И как? Хороша была тетя? — спросила Мари-Луиза.

— История об этом умалчивает, — сказал Роберт, тяжело вздохнув.

На террасе южная ночь начала игривую свару с тенями, падавшими с пальм, акаций и ив.

— Ну и погодка! Поцелуй меня!

— Не хватает твоих роз, — сказал Роберт.

— Моя мечта — развести семнадцать сортов роз и назвать их именами вариантов божественной архитектуры. Попытайся представить. Байроновский закат, Закат как рубиновый сгусток, Васильково-янтарный закат, Закат гнойных кровяных тромбов, Закат цветов подсолнечника, Закат в черных облаках, — Мари-Луиза подумала, зажмурившись, и продолжала перечислять: — Мутно-ностальгический закат, Закат Кошачий глаз, Закат цвета старого золота, Мягкостопное зарево, Прямоокое зарево, Закат пылающих за горизонтом свечей, — мысли Мари-Луизы парили, как птицы. Хлоп, хлоп — уставилась она на Роберта. — Закат верного обещания, Закат, брызжущий через замазанную чернилами тюремную решетку цвета щей, Закат лимонный и синего снега. Не в меру восторженный закат, Неестественно-живописный закат с поднимающейся из глубин самой демократичной в мире бижутерией…

— Теперь я тебя понимаю, — сказал Роберт. — Твое хобби — розы, закат и восход… Мое хобби — красивые мгновения. Это мгновение красиво.

— Чтобы ему быть еще красивее, наклонись, я тебя поцелую. Ты похож на одного артиста. Такие же благородные черты. Такой же открытый взгляд. Нет в мире слов передать это очарование.

Мари-Луиза впилась Роберту в губы. Тот был совершенно ошарашен.

— Что так струится во мне? — спросила Мари-Луиза, гладя Роберта по щеке. — Любовь?

— Если бы так! Я бы перешел в тепло твоей любви, как в новую веру.

Они молча глядели друг на друга. В глазах светилось жадное томление, скрепившее в глубине сердец тут же возникший договор.

— Но я не могу бросить Тома, — сказала Мари-Луиза. — Он этого не вынесет. И что будет с моим Коэффициентом доброты?

— Теория существует сама по себе, а жизнь сама по себе, — сказал Роберт. — Жизнь бежит своим руслом.

— Поцелуемся еще раз, — с новой отвагой вдруг вспыхнула Мари-Луиза.

Оторвав губы, Роберт заметил, что черты ее лица внезапно переменились, и повернулся в сторону двери. Там с каменным лицом дипломата стоял Том. Все шло, как в театре. Медленными пружинистыми шагами он подошел к ним. Роберт начал первым:

— Если вы собираетесь нанять меня для драки, не спешите вытаскивать кошелек. Махание кулаками и ногами не для меня. Другое дело — гонки, автородео.

— Зачем ты так, Роберт, — сказала Мари-Луиза. — Перед лицом неудачи у Тома всегда пропадает чувство юмора. Кажется, Том, я влюбилась в Роберта. Сегодня уже дважды я бросилась ему на шею.

— Ты бросаешь меня? — бледнея, спросил Том.

— Как бы не так, — сказал, вставая Роберт. — Она и моллюска не бросит.

— Сядь, Роберт. Сядь и ты, Том. Я выйду. Я совсем растеряна. Хочется плакать и больше ничего. Я сама не знаю, что делать. Жизнь так сложна. Видно, мудрость и милосердие у меня не на самой высоте. Зря я ношу звание члена Комиссии. Я ухожу. Иду. Молю Бога, чтобы не дал утонуть в луже слез.

— Не оставляй меня одного, — сказал Том.

Мари-Луиза задумчиво молчала.

— Ну хорошо. Я остаюсь. Попытаюсь взять себя в руки. Устроим игру. Игру самовнушения. Ты не боишься, Том? Говори — да или нет.

— Да, — сказал Том, садясь за столик.

— Ты травмирован, придавлен неопределенностью.

— Да, — сказал Том, глубоко вздыхая.

— Нервный, раздраженный, — говорила Мари-Луиза. — Заметно неуверен в себе.

— Наверно, так.

— Переживаешь из-за неопределенности. Озабочен.

— Да

— Но тебе становится легче. Ты немного озабочен, немного скован, немного обеспокоен, — Мари-Луиза провела рукой Тому вдоль висков.

— Может быть.

— Тебя ничто особенно не волнует. Ты чувствуешь себя более или менее свободно.

— Да, — ответил Том.

— В общем, ты уверен в себе и совсем не думаешь волноваться.

— Стараюсь.

— Чувство полного комфорта. Ты уверен в себе, свободен, раскован, — Мари-Луиза гладила Тому волосы к затылку.

— Допустим, так, — снова вздохнув, сказал Том.

— Исключительное хладнокровие, на редкость уверен…

— Нет. То есть да. Пытаюсь. Уверен на редкость.

— И вершина: полнейшее спокойствие, непоколебимая уверенность в себе.

— Если бы это было так! — сказал Том.

— Надо бы научить этой молитве Нельсона Пике, — сказал Роберт. — Это ему бы пригодилось на завтрашних гонках.

— Это пригодилось и моему Тому, — сказала Мари-Луиза. — Не так ли, Том? Ведь правда, малыш?

— Не обращай на меня внимания, Том, — сказал Роберт. — Лучше посплетничаем и понаблюдаем, как присутствующие стимулируют производство французского шампанского.

— Правильно, — согласилась Мари-Луиза. — Посплетничаем. Роберт, расскажи об Афганистане.

— Я оказался в дислоцированном в Пакистане подготовительном отряде потому, что ненавижу Советы, — начал Роберт. — Однажды, летом 86-го, в послеобеденное время мы смотрели с хребта на треугольником врезавшийся в долину кишлак. Гребни гор граничили с закрученными легкой рукой беззаботного художника малиновыми облаками. Туча цвета несорванной сливы, словно обиженный джинн или готовящаяся двинуться вниз по стене чернильная брызга, повисла над ближайшими горами. Три радуги, как перецветшие ноготки — ни один смертный не передаст, как это изумительно. У нас кружилась голова от мимолетности впечатлений и от хозяйственно устроившейся в долине смерти. Да, да, смерти… Обнаженный до грудей пейзаж дышал смертью. Плесень смерти нагоняла ужас на мою кривую Душу. Обитые бриллиантами горы и невыразимый солнечный мотив страшил нас, словно западня нереальной чужой планеты. Все казалось нереальным, искусственным. Ганс — западногерманский парламентарий, депутат Бундестага, собиравший материал для Европарламента, Мишель — работавший у муджахедов врач-француз, и я — фоторепортер по договору с газетой «Фигаро» и помощник Мишеля в качестве санитара, — мы втроем спускались в кишлак смерти. Два дня назад его занял отряд русских десантников, который был затем перестрелян и вырезан муджахедами. И наконец этот несчастный кишлак на площади одного джериба разбомбили советские самолеты. Около обрушившейся глиняной лачуги сидел седобородый старик в запахнутом полосатом халате. «Салям алейкум, ата», — сказал Мишель, полагая, что афганец ранен. Но тот был цел. Он сжимал пальцами женскую руку с кольцом — может быть, жены, может быть, дочери, кто его знает. Через покрытые потом волоски шли полосы пыли — серой пыли полупустынь. Рядом со стариком валялась голова, недавно бывшая на плечах юноши. Гибкая струйка крови, растянувшись, прошла извилинами по кромке губ. Потрясенные, мы прошли чуть подальше вглубь кишлака. Вот труп русского солдата с перерезанным животом. На ветвях расколотого взрывной волной абрикосового дерева послеобеденный ветерок покачивает две ноги, судя по всему — мужские. Ганс сделал мне жест, чтобы я фотографировал. При виде таких фотографий у западноевропейца должна была лопнуть искристая ниточка счастья. Я рассылал фотографии разным газетам и журналам — низкого качества, их часто отклоняли, но я радовался, что имею возможность воевать против русских. За кишлаком аккуратно лежали трупы семерых советских десантников. Они все были на девятом месяце «беременности». Со всех сторон слетались рои огромных мух. У каждого вместо живота был гигантский желтый баллон, который разрывал гимнастерку и лез вверх. У трупов были вывернуты карманы. Их ограбили. Возможно, что сначала грабили они сами — тащили из лачуг японские приемники… Потом ограбили их. Рядом с осклабленным кудрявым десантником я заметил фотокарточку девушки. Девушка держала на руках котенка и смеялась. На оборотной стороне было написано по-литовски: «Витасу от Лины». Неужели я здесь затем, чтобы участвовать в убийстве своих соотечественников, спросил я себя. Эта мысль терзала каждую свободную минуту. Неужели я здесь затем, чтобы бороться против своих братьев — ведь из каждых пятидесяти мобилизуемых в армию литовцев один попадает в Афганистан. Я стал плохо спать, по ночам мучали кошмары. Все мерещились семь «беременных» десантников с арбузами вместо животов… Вскоре мы с Мишелем вылетели в Париж. Так закончился мой джихад. Умираю: ха-ха-ха-ха…

— Брежнев, — сказала Мари-Луиза, — втянувший Советский Союз в афганскую войну, не отличался ни умом, ни моральными качествами. В этом и есть доля абсурда. Вы скажите, как можно избрать для власти человека, не подходящего на это место и рожденного для совершенно другой работы? Ведь это то же самое, как если бы бетонщика сделали нейрохирургом. В самом деле, ха-ха-ха.

— Народ избирает такого, а потом страдает, — сказал Том. — Всему виной людские безразличие и аполитичность.

— Мари-Луиза, ты когда-нибудь видела холодильник? Не хотела бы, чтобы я побыл им?

— Даже очень.

— Дррр, — включился Роберт и, немного потарахтев, затрясся и выключился. — Выключается автоматически, — пояснил он, а Мари-Луиза, не удержавшись, захохотала.

— Роберт, теперь я расскажу о твоих делах в Интерполе. Интерпол уже идет по следам твоей дочки, хотя результатов еще нет.

Роберт мгновенно изменился. По его лицу пробежала тень беспокойства.

— Рассказывай, — сказал он хриплым голосом.

— Я продумала весь твой рассказ о похищении дочки и пришла к выводу, что похититель не мог остаться незамеченным. Возможно, во все это замешан тренер, возможно — тот крупный мужчина с бритой головой, что похож на Тэле Савала. Трудно идти по остывшим следам. Но мы попытаемся. Я заказала фотографии гангстеров, практикующих похищения детей. На будущей неделе я их просмотрю. Обещаю, что мы найдем тебе Дочку. Я проконсультируюсь с самым знаменитым детективом Нобля — Джонсом и…

— Он англичанин? — спросил Роберт.

— Да. Каждый тридцать второй англичанин — либо Смит, либо Джонс.

— Джонс очень занят, — сказал Том. — С ним ничего не выгорит. Все почему-то обращаются к нему.

— Старая школа Скотланд-Ярда всегда обладала добрым именем, — сказала Мари-Луиза. — В нашем испорченном поколении не найти таких светочей. Не сомневаюсь, что слышу твой вздох облегчения, Роберт, Хонда говорил, что когда вы встретились, ты был последним бродягой, не знакомым с самой мелкой монетой. За неделю твои акции страшно подскочили.

— Ты говорила с Хондой? — спросил Роберт.

— Ты с ним встретишься завтра после гонок, — сказала Мари-Луиза. — Получишь работу по своим возможностям.

— Устроишься в команде «Идеал»? — иронически усмехнулся Том. — Не верится.

— Чтоб ты лопнул от смеха, — сказала Мари-Луиза. — Ты в этом сомневаешься? Роберта уже ждет место в команде «Идеал». Неясно только, быть ли ему автомехаником или автопилотом. За километр видно, что ты ему не симпатизируешь. Будет замечательно, если когда-нибудь тебе придется комментировать езду Роберта.

— Было бы свинством, если бы кто-нибудь придумал заменить Сенну и Пике, — сказал Том.

— Противно смотреть на твою предвзятость, — Мари-Луиза пружинисто поднялась, как жирафа, демонстрируя весь свой изумительный стан и пропорции. — Мы прощаемся с тобой, Роберт, до завтра. Я буду смотреть гонки с балкона лонговской бильярдной. Ты меня там и найдешь.

— Всего, — сказал Том, подымаясь. Он положил на стол банкнот и махнул официанту.

— А теперь поцелуйтесь, — подогрела и без того накаленную атмосферу Мари-Луиза.

Роберт протянул Тому руку, но тот притворился, что изучает пуговицу своей теннисной рубашки.

— Ты, Роберт, все равно молодец, — сказала Мари-Луиза, насильно взяла руку Тома и вложила в ладонь Роберта. Том неприятно рассмеялся в ответ на ее жест. — Идем, Том, посмотрим у себя какой-нибудь протухший телефильм. Чао!

Роберт остался предаваться медитации наедине с путешествующими по небу звездами. За краями террасы трепыхались ивы, словно снежинки, падающие под светом прожектора, и благословляли отдыхавших в кафе.

* * *

Через улицу бежала девушка. Ее груди дрожали. Как что? Как нечто очаровательное и таинственное. Но милая красота исчезла внезапно. По улице, жужжа, пронесся автомобиль организаторов. Он открыл трассу. Вскоре должны показаться гонщики.

В гостинице вынесли на балкон телевизор. Всего там устроились пятеро. Леди с жидковатыми седыми кудрями (женский подбородок, словно цветок акации, был украшен бородой из мелких волосков), Эльмира со своим мужем Диком и Мари-Луиза с Робертом.

— Чуешь силу, — сказал Дик, — сейчас раздастся визг электропилы и «Формула» стартует. Смотрите, — обратил он внимание собравшихся на экран телевизора, — Сенна стоит первым. Во втором ряду Бергер и Альборетто из «Феррари». За ними Нельсон Пике. «Феррари» переманил из «Макларена» главного конструктора англичанина Джона Барнарда, изобретателя гоночной машины в форме бутылочного горла. Вот он на экране. Ники Лауда считает его гениальным. Чтобы нашему «Идеалу» да такого шефа! Я думаю, Канзо Хонда намного слабее Барнарда. Вот рядом с ним конструктор «Вильямса» Патрик Хед. Может, у меня сегодня разжижение мозгов, но мне сдается, что победит не Сенна, не Пике, а Прост. На тренировочных заездах он был скромен, но теперь покажет класс.

— Говорят, низкий рост — это стимул к высоким амбициям, — сказала Эльмира. — Так, может, ты и окажешься прав.

— Смотри, Эльмира, — вмешалась Мари-Луиза, — ниже балкона стоит Фредерик Мейер из Консилиума и смотрит на нас.

— Вы заметили, я ему даже не кивнула! — живо отозвалась Эльмира. — Мы в ссоре. Он ведь обесценил Дика. Сделал из него безмозглого поставщика на плодоовощной базе. Ах, как превосходно я ему не кивнула! Пусть знает мнение нашей семьи. Ты заметил, Роберт? Я ему даже не кивнула.

— Поделом, — улыбнулся Роберт. — Нечего набрасываться на бедного уличного Робин Гуда. Мои ответы он тоже комментировал с юмором висельника.

— Ну чего вы, — воспротивился Дик. — Я вполне доволен своим местом. Живу — веселее не надо. Место поставщика с моей страстью к свободе — это то, что надо.

Ведь я из плохой семьи. Рос в квартале, который-таки вымощен дурными намерениями. Смотрите, какой старт!

Компания прильнула к телевизору. Гонки комментировал Том. Он сказал, что в четверг Менселу удалили два зуба, и перед гонками стало кровоточить во рту. Старт дан. Англичанин Брандл быстро набрал скорость в 200 километров в час и ударился в ограждение. Находившийся за ним Патрезе взял вправо, и еще четыре гонщика ударились друг о друга. Всего столкнулось одиннадцать машин, но никто даже не был ранен. Со своим характерным выговором «с» Том взахлеб живописал, как в боксах лихорадочно снаряжают запасные автомобили.

«В этой связи вспомним француза Дидье Пирони, — вещал с телеэкрана Том. — Он с фирмой «Лижье» выиграл свой первый Большой приз. Но потом дела у него пошли хуже. В 82-ом, в одну августовскую субботу пошел дождь, и со скоростью 240 километров в час на Пирони налетел Прост на своем «Рено», сам же Пирони наскочил на «Феррари» и получил тяжелую травму ног, ему пришлось перенести много операций. Все время он мечтал возвратиться в «Формулу-1». Стал участвовать в чемпионатах по гонкам на моторных лодках, вскоре стал звездой, но на этапе мирового первенства около британского острова Вит на скорости 160 километров в час врезался в грузовое судно и погиб. Воздадим должное людям, любящим скорость больше, чем сытую и спокойную жизнь».

— Если уж говорить о погибших, — сказал Роберт, — то стоит вспомнить Рона Петерсона, шведского принца. Он погиб на таком же старте, как сегодня. Или почти на таком. У него свернуло сцепление, и на его автомобиль налетели другие. Двадцать пять раз кряду он попадал в первый стартовый ряд, четырнадцать раз показывал лучшее тренировочное время, десять раз побеждал и столько же раз приходил вторым. Его похоронили в «Лотусе» — его гоночном автомобиле, вернее, вместе с ним.

— Но какое чудесное сегодня воскресенье, — сказала Мари-Луиза. — Трудно поверить, что вся эта фиолетовость и золото неба для меня. Небо сегодня желто-синевато-темно-розово-фиолетовое.

— Все это для нас, живых, полных жизненным порывом, — сказал Роберт, запрокидывая голову к небу.

День был легок, как крылья любовного опьянения. Вышитые золотом облачка плыли друг на друга, словно льдины. Сонные, дремлющие ивы и застывшая в экстазе сирень звали любоваться гостиничным парком.

— Хочу кофе, — заявила Эльмира.

— Хоти себе дальше, — сказал Дик. — Сейчас будет повторный старт.

— Не обращайте на него внимания. Мне не удается научить его вежливости, — сказала Эльмира, — а джентльменство — дело далекого будущего.

— Я принесу кофе, — предложил Роберт.

— Ладно уж, ладно, я сбегаю, — сказал Дик. — До полнейшей ненужности нужна еще ненужность всего. Иду за кофе.

— Посмотрите направо, — сказала Эльмира, когда Дик вышел. — Какой отличный бич! У меня даже отнялись руки и ноги.

— Ему далеко до Роберта, — сказала Мари-Луиза, прильнув к предмету этого утверждения.

— Здесь возможны разные мнения. Из хвоста поросенка не сошьешь для раввина ермолку, — Роберт обнял Мари-Луизу и поцеловал в висок.

— Бесконечен и обдуман ее грех, — насмешливо изрекла Эльмира.

— Ужас, как люблю нежность, — сказала Мари-Луиза, — но персик еще не спелый. Дадим ему время созреть.

— Здесь пахнет не персиком, — заявил Роберт, — а кислым-прокислым одиночеством.

— Ты одинок? — спросила Мари-Луиза. Роберт только вздохнул в ответ.

— Вот и кофе. Вчера мы немного перебрали. Может, кофе поможет мне прийти в себя, — Эльмира повернулась к появившемуся Дику.

— Ну так попробуй, — Дик протянул чашку с кофе. Эльмира отпила. — Чем не Париж! Настоящий Париж. Такой кофе у меня ассоциируется с Парижем: Клиши, район проституток…

— Прекрати, Дик, — запротестовала Эльмира. — Не порти свою репутацию.

— Свою репутацию я испортил вчера, когда перебрал виски. В такое утро, как это, я хочу поверить, что кефир вкуснее виски.

— Вчера в Монако Дик так руганул полицейского, — сказала Эльмира, — что если бы я так умела, была бы самым счастливым человеком на свете. Его горячее сердце заметно, как порода призовой лошади. Потом он продекламировал стишок, который навсегда засел у меня в голове. Невольно я словно вернулась в те времена, когда получала от него письма с анекдотами и стишками, в то время как моей величайшей мечтой было увидеть, как Дик бодрой, энергичной походкой покидает нобльскую тюрьму и…

— Как я там страдал, поймет тот, кто сам любил, — сказал Дик. — Мои нецензурные стишки были находкой для местных охотников за анекдотами. Рифмоплетствую я еще с тех времен, когда молодость была страстной и обнаженной. И мои стихи со старостью молодеют.

— Неправда, — сказала Эльмира. — Ты начал в тюрьме.

— Могут ли эти глаза лгать? — спросила Мари-Луиза.

— Лгать умеют все, — вмешалась в разговор все время молчавшая леди с жидковатыми кудрями.

— Мне странно, что Дик был у бара и вернулся без зацепки. Даже если бы сожгли все канадские энергетические запасы и лес, я все равно не отведала бы кофе горячим, если бы не эти гонки… Но вот, кстати, новый старт.

— Я никогда не лгу, — сказал Роберт. — Выкручиваюсь без лжи.

— Том утверждает, что Пике фаворит, — Дик сделал жест в сторону телевизора. — Я говорю: ложь. Фаворит — это Прост.

— Вот увидите — первым мимо нас прожужжит Сенна, — сказала Мари-Луиза.

Ее слова подтвердились. Сразу же после старта вперед, вырвался Сенна. Он был первым на трех кругах. Вторым шел его товарищ по команде Пике. На двойном повороте в виде буквы «z» он обошел Сенну и стал лидировать, тем подтверждая свою репутацию «мастера поворотов».

— Ура! — продемонстрировала энтузиазм Мари-Луиза. — «Идеал» впереди!

— Я болею за «Феррари», — сказала леди с жидковатыми кудрями. — Вот и Бергер вышел на второе место. Сенна уже третий.

С балкона было хорошо видно — каждый третий итальянец размахивал флагом с надписью «Вперед, Феррари!»

— Слушай, — обратилась Эльмира к Мари-Луизе. — Тому дает интервью принцесса Каролина. Она говорит, что вдоль трассы за гонками следят тысячи зрителей.

— Больше всего людей в парке рядом с замком, — сказала Мари-Луиза. — Билет на центральную трибуну стоит 120 долларов.

— Наше место страшно удобно, — сказал Дик. — Отсюда виден «Коварный поворот».

Из туннеля со скоростью 300 километров в час выскочил Пике, за ним — Айртон Сенна. Третьим шел Прост. Бергер, видно, вынужден был остановиться из-за неполадок в моторе.

— Думаю, мы бы могли сразу делать три дела, — сказала Мари-Луиза. — Смотреть гонки, слушать, что о них говорит Том, и при этом выполнить еще одну хорошую работу.

— Какую? — спросила Эльмира. — Выпить кофе?

— Дадим слово Роберту, — Мари-Луиза повернулась в его сторону. — Пусть рассказывает очередную историю.

— Том сказал, что с 88 года давление в турбокомпрессорных двигателях будет ограничено с 400 килопаскалей до 150, — говорил Дик. Он был объят гоночной лихорадкой, — мол, такие двигатели в ходу последний год, а потому «Идеал», «Феррари» и «Лотус» пожелают выжать все, что можно. — Смотрите, Юханссон и Прост столкнулись, и швед выбывает из соревнований, а Прост уже шестой.

— Могу рассказать одну историю, — отозвался Роберт. — Ее мне рассказал мой двоюродный брат Ричард по приезде в Чикаго из Литвы.

— Рассказывай, рассказывай! — подначивала Мари-Луиза. — Будем делать три дела зараз. Ведь мы граждане Нобля.

— Отныне я буду рассказывать не свои истории, а Ричарда, — сказал Роберт. — Это будет пропаганда моей небольшой Литвы. Я ее люблю, как фанатик, и хочу вас заразить той же любовью.

— Ты хочешь осложнить работу Комиссии? — спросила Мари-Луиза. — Хотя, может, и ничего, может, по рассказу я смогу судить и о твоей личности.

— Восемнадцатого мая 1972 года тысячи людей собрались в центре Каунаса. Четырнадцатого мая в знак протеста против национального угнетения в городском саду совершил самосожжение Ромас Каланта. Свидетели рассказывали, что он облил себя бензином из трехлитровой банки, а потом носился с криками, объятый пламенем. Этот литовский патриот превзошел Муция Сцеволу. Милиция поспешила заранее приехать к родителям погибшего, и, чтобы избежать беспорядков в связи с похоронами, гроб с останками закинули в газик, а к погребению допустили только близких родственников. Если бы не эта нетактичность и политическая близорукость, возможно, и не создалось бы никакой революционной ситуации. Не возможно, а точно. Возмущенный же народ стотысячной колонной прошел от дома Каланты до места самосожжения юноши в городском саду. На помощь милиции был призван полк десантников. Солдаты с радиопередатчиками дежурили у Музея Чюрлёниса и в других местах.

В гостинице «Неман» одна русская девушка по имени Ольга, поцеловав подругу Гражину, сказала: «Зачем тебе эта толпа, пребывай в любви. Только любовь ведет к настоящему освобождению. Только любовь есть свобода». Ольга целовала Гражину, сидевшую в кресле обнаженной. «Посмотри, сколько народа за окном. Я хочу присоединиться к толпе», — говорила Гражина. Она встала и оделась. Синее платье подходило к ее черным волосам, а Ольга подошла к окну все еще голая, и Гражина велела ей одеться. Ольга натянула на себя джинсы и стала суперклассной блондинкой из тех, что мы мечтаем встретить в больших городах и на курортах России. Они, кстати, и познакомились в Ялте, почувствовав непреодолимое влечение друг к другу. Ольга приехала в гости как раз в тот день, когда произошло самосожжение Каланты. Гражине Ольга казалась прекрасной, просто сказочной. Так же о Гражине думала и Ольга. Подкрасившись, девушки вышли на Аллею свободы. До городского сада было менее ста шагов, но попасть туда было нелегко. Народ на аллее стоял человек к человеку, и только энергия и упрямство Гражины позволяли девушкам все глубже и глубже проникать в толпу. В саду у фонтана произносили речи те, кого больше всего беспокоили национальные интересы, кто отважился открыто сказать то, что было важно для всех, о чем думал каждый. «Литовцы, — переводила Гражина Ольге, — когда-то во времена Альгирдаса наши кони пили воду здесь, в Немане, а мочились в Кремле, в Москве. Теперь же все наоборот. Только восстановив наше государство, мы сможем остановить распад своего хозяйства». «Чего они хотят? — с возмущением спросила Ольга. — Один ненормальный сжегся, другие сжигают интернационализм, забывая, что свободу им принес русский народ». Гражина зло отрезала, что русские принесли не свободу, а оккупацию. Девушки рассорились, но продолжали стоять, держась за руки. И среди стоявших рядом нашлись люди, которые стали объяснять Ольге по-русски, какие плохие эти русские и что их надо гнать из Литвы. Вдруг толпа ухнула. Милиция бросилась на оратора и, стащив с возвышения, поволокла к стоявшей в глубине парка машине. Затем последовало еще несколько нападений, и, не успевшая сообразить, что к чему, Ольга попала в руки озверевших десантников. Гражи-на бросилась к подруге на помощь, но и сама попала в западню. Какой-то милиционер схватил ее за волосы, огрел по спине и, потащив, затолкал в машину спецслужбы. Там уже была заперта Ольга. Она с плачем кричала, что ничего общего не имеет с фашистами-литовцами, что приехала в гости и так далее. Но ее никто не слушал. С удивлением Гражина заметила, что их везут за город. Так их отвезли на IX-й форт. Все городские кутузки были переполнены, и власти решили использовать Музей памяти жертв фашизма для заключения демонстрантов. Место манекена-надсмотрщика в форме СД занял настоящий надсмотрщик, и в камеры пихали людей, привезенных с разных концов Каунаса. Гражина с Ольгой, обнявшись, забились в уголок и слушали, что рассказывает человек, лично знавший Ромаса Каланту: «Это был спокойный и застенчивый юноша. Он мало рассуждал о политике — больше любил слушать сам и редко вмешивался в разговор. Кто бы мог подумать, что он решится на такой шаг!»

В камере теснилось столько народа, что и яблоку было упасть негде. Рядом с фамилией и адресом парижского еврея, расстрелянного в 1942 году, Гражина нацарапала на стене и свои. Людей беспокоила естественная нужда, но не было где оправиться. У стены стояла параша, в которую приходилось испражняться всем. Когда шел мужчина, отворачивались женщины. Когда — женщина, отворачивались мужчины.

«Фить-фюить», — рано утром защебетала птичка, и Гражина услышала, как часовой снаружи отхаркнулся, сплюнул и помочился. Время тянулось медленно. «Что такое время? — думала Гражина. — Время — ноль. Оно не существенно. Чего там причитать, Марсель Пруст! Время — дар? Нет. Время — ноль. Только ощущение вечности — только оно несет свободу и беззаботность. Только отрицая время, мы учимся наслаждаться бытием. Я свободна. Время и эпоха — ноль. Я счастлива. Такое самовнушение трижды в день. Если эпоха — это не так важно, то и все не так важно. Ощущение этого воспитывает терпимость. Ее нам и не хватает больше всего…» Ха-ха-ха.

— И весь рассказ? — спросила Мари-Луиза.

— Весь, — сказал Роберт. — Почти весь. Который круг делают гонщики?

— Двадцать четвертый, — сказал Дик. — Лидирует, как видите, Нельсон Пике. Второй Сенна, а на третье место снова выскочил Бергер. Прост четвертый. Отстал от Пике уже почти на круг.

— Роберт, расскажи еще что-нибудь, — попросила Мари-Луиза. — Какую-нибудь католическую историю.

— При условии, что все, о чем буду рассказывать, будет о Литве и ее людях, — сказал Роберт. — У меня горы информации о своей родине. Истории как со слов двоюродного брата Ричарда, так и других соотечественников.

— Ну-ну, — заулыбалась Эльмира. — Интересно, что же произвело на тебя наибольшее впечатление.

— История об одинокой старушке и о низком Коэффициенте доброты ее соседей. А также о несовершенной организации социального обеспечения и низком Интеллектуальном коэффициенте ее руководства. Итак, жила-была одинокая старушка и у нее был кот по имени Кисун. Но пусть рассказ будет от ее имени. «Представьте себе, как он, такой большой и толстый, взбирается ко мне на живот и начинает царапаться. Какое это огромное и неповторимое удовольствие. Самый совершенный из котов. Синий, как голубь. Ангельское создание. Когда сердится, оскорбляется, я начинаю его ласкать, а он горд и прощает не сразу. Знаете ли вы, как приятно целовать ему лапки? В мире нет слов, чтобы описать, какое ангельское создание этот мой кот. Взор ясный, как сон новобрачной. Но самое главное — он умел говорить. Я смотрю телевизор, там показывают бокс, и говорю: «Этот черный побьет рыжего». «Да», — отвечает мой Кисун, и мы с удовлетворением смотрим дальше. Или вот — пеку пирог и ворчу: «Ну и советская власть, чтоб ее черт побрал, нельзя купить нормальных дрожжей». «Да, — говорит Кисун, — чтоб ее черти драли!» Наша идиллия продолжалась до тех пор, пока кто-то не позвонил в звонок у моей двери. Ко мне никто не заходит, поэтому я с удивлением спросила: «Кто там?» «Почтальон», — услышала в ответ и открыла дверь».

Стоило только старушке повернуть замок, как в квартиру ворвались два подростка, скорее всего учащиеся профтехникума. «Где почта?» — с удивлением спросила старушка. «Вот телеграмма-молния», — сказал один из них и треснул ее палкой по голове.

«Я потеряла сознание. Когда пришла в себя, почувствовала, что привязана к кровати. Руки-ноги связаны, а рот заткнут полотенцем. Ящики секций были вывернуты, шкаф стоит с распахнутыми дверцами, словом, ералаш после грабежа. Они искали золота и денег, а нашли только мое девичье колечко и половину пенсии. Кисуна не было. Он остался по ту сторону защелкнутой двери. Я изо всех сил мычала, а Кисун изо всех сил кричал за дверью. Но я не могла пошевелиться. Ждала смерти. Чтобы время шло быстрее, стала считать вещи в комнате. Те, которые видела, и те, о которых помнила. Насчитала шестьдесят семь, а Кисун за дверью кричал: «Шестьдесят восемь». Потом я попыталась вспомнить все литовские народные песни, которые только знала. «Ездоки бравы — все с зи-пунками, все с козырьками. За козыречком цветочки руты, на поясочке шелков платочек. Выйди, мой тятя, гостям слово молвить, гостям слово молвить, ворота задвинуть. Как же мне, дочка, гостям слово молвить, два уж годочка, как тестем прозвали, тестем прозвали, рядом катаЛи, рядом катали, медком угощали». Потом мы с Кисуном оба помолились. Через семь лет работники банка обратили внимание, что никто ничего не берет с того моего счета, куда шла пенсия. Дали знать социальному обеспечению. Оттуда пришел инспектор и опросил соседей. Те не видели меня уже семь лет. Только Кисуна встречали, Кисун же с ними не разговаривал. И только тогда взломали ко мне дверь». Ой простите… У меня истерический приступ: ха-ха-ха-ха-ха…

— Смотри-ка, один автомобиль перевернулся и загорелся, — тыкнул в телевизор Дик. — Пожарники уже бегут гасить. Что они делают! Австриец их не задел — помогла виртуозная техника. А Том Прайс задел одному пожарнику за ногу. И огнетушитель вылетел у того из рук! Прямо Прайсу в голову. Боже, оторвал голову! Смотрите, он едет дальше без головы! Пике дважды провернулся волчком и ухается о бетонную стенку. У него была гигантская скорость. Пике выбрался из автомобиля и потерял сознание. Сколько жертв! Какой трагический конец! Еще лидирует Сенна, вторым — Прост, третьим — Бергер, четвертым — Альборетто. Шедший шестым Дерек Варвик выбыл из соревнования. Затем — Риккардо Патрезе, Бутсен и Иван Капелли.

— Я потрясена, — сказала Мари-Луиза. — Мне плохо. Довольно гонок. Идем вниз в кафе.

— Я остаюсь, — сказал Дик.

— Я тоже, — Эльмира погладила Мари-Луизу по щеке, словно прося прощения.

— Я иду с тобой, — угрюмо сказал Роберт.

Они распрощались с остающимися и спустились вниз в кафе. Там официанты облепили телевизор. Том скороговоркой сыпал тирады, все возвращаясь к истории гонок в Монте-Карло.

— Кровь, — сказала, садясь за столик, Мари-Луиза. — Все жаждут узреть кровь. Какие мы плохие. Знаешь, Роберт, я не хочу, чтобы ты был гонщиком. Больше не хочу. Помню свое первое соприкосновение со смертью. Тогда я совершила такой грех, что меня едва не выкинули из комиссионных инспекторов, а уж о карьере в Комиссии мне нечего и думать. На всю жизнь я обречена оставаться рядовой инспекторшей. Один раз не наступила женская хворь. Пришло время захворать, а я не захворала. Сказала Тому. Том попросил моей руки и сказал, что жаждет от меня ребенка. Я не положилась на свою куриную голову и посоветовалась с Анжелиной, заведующей отделом Комиссии. У нее очень высокий Интеллектуальный коэффициент, не говоря о Коэффициенте доброты. «Почему не хочешь рожать?» — спрашивает. «Хочу еще свободно попить кофе и горячий шоколад в кафе, хочу отбросить бытовые заботы и еще пожить. И потом, я не люблю Тома. Он мне как лекарство от одиночества». Анжелина категорически посоветовала рожать. Помню, изнуряющая жара стальными когтями вцепилась в захлебнувшийся пылью город, и я отправилась в лес. Нашла пахнущую амброзией полянку над изгибом лесного ручья. Мозаика облаков, желтоватое солнце, сочный аромат сосен, влажное дыхание ручья — все это впитывалось в меня, лежащую в густой высокой траве, точнее, все это я впитывала в себя, как раненый слон, и ругала себя, безмозглую козу. Я задавалась вопросом, где мои самокритичные насмешки, меткие замечания и юмор. Припомнилось, как Том начал так ласково виться вокруг меня, что даже мраморный слоник растаял бы от умиления. Он делал все, чтобы только это милое дело вышло. А во мне почему-то зрело сопротивление, противоположное решение. Помнится, подсознание — эта вечная ткачиха беспокойства — толкало меня то в одну, то в другую сторону. Я спрашиваю себя: «Что это за номера ты вытворяешь? Рожай». Кажется, гармония природы, этот ручей в чаще и все остальное настраивало меня на положительный ответ. Кстати, тогда я и поняла, что те, что борются за экологическую чистоту, это люди с высоким Коэффициентом доброты. Лелеять природу — значит делать добро людям. Но я отвлеклась от темы. Помедитировав часа два, вернулась в город, и мне сделали аборт. Почему так произошло, я не знаю. Слушалась голоса интуиции. После этого полгода не могла зайти в церковь. Мне снились мертвые младенцы с разбрызганными мозгами и подгнившими ножками. Такие жуткие сны преследовали меня долго. Тогда я в первый раз прикоснулась душой к смерти. К смерти своего ребенка. Том заклинал меня Христом Богом, чтобы я выносила, но попал не по тому адресу. Вот я какая, Роберт, ха-ха. Но вот голос Тома, гонки окончены, победил Сенна. На втором месте Прост, на третьем Бергер.

— Две чашки горячего шоколада, — сказал Роберт подошедшему официанту.

Гонки закончились, и официанты бросились за работу. Постепенно прибавлялось народу. Они вдвоем глотали шоколад и молча смотрели друг на друга. Прошло немало времени, и Мари-Луиза поцеловала Роберта в губы, потому смахнула набежавшую слезу.

— Смотри, Мари-Луиза, около бара плакат. Вчера его еще не было. «Если вы приходите сюда выпить, чтобы забыться, так оплатите, пожалуйста, напитки заранее».

— В аэропорту Квебека я видела такое объявление: «Посадка в поднимающиеся в воздух и приземляющиеся самолеты категорически запрещается». Это все результат выпестованного Интеллектуального коэффициента. В Равенне скульптура знаменитого рыцаря Гвидарелло была перенесена из Академии художеств в Картинную галерею, чтобы предохранить от трагикомических целований. По преданию, кто поцелует эту скульптуру, в течение года встретит своего избранника. И вот, хочешь верь, хочешь нет, в Картинную галерею, где рыцарь Гвидарелло обрел наконец покой, пришло письмо: «Год назад я Тебя поцеловала. Ты исполнил мою мечту. Я Тебе благодарна. Скоро я опять приду и Тебя поцелую».

— Люди часто бывают очень странны, — сказал Роберт, — но меня больше всего волнуют грустные, а не веселые странности. Я тебе расскажу о человеке-птице. В первый раз я увидал его в Париже на площади святого Августина. Стояла осень. Под ногами шуршали желтые листья. Пахло увядающей листвой. Кто сказал, что осень не самое прекрасное время года? Прозрачный воздух вуалью касался черных стволов каштанов и услаждал сердце сентиментальностью впечатлений. В такие дни особенно заостряется чувство одиночества. Хочется выть по-волчьи. Красота, которой не можешь поделиться с другим, утопля-ет, жалит, мучает. Я купил бутылку вина и раздумывал, с кем бы мне ее выпить — с проституткой, с нищим или с безнадежным наркоманом. Одному пить не хотелось. Хотелось махнуть кому-то рукой и предложить полюбоваться выразительно застывшими деревьями, ветвями, повествующими о мистических снах и эфемерных мечтаниях. Человек-птица стоял у фонтана, а у него на плечах сидели голуби. Много голубей. Своими клювиками они касались его лица, били крыльями, садились на руки, стремясь устроиться поудобнее. Он разговаривал с ними, кстати, по-английски, и время от времени испускал крик умирающей чайки. Всем видевшим его было ясно, что он рехнулся, и его обходили, чтобы не разогнать птиц. Он что-то нес о таверне на Бронксе. Как он с Брод-стрит вышел на Уолл-стрит, а потом повернул на Бродвей. Небоскребы Стил и Марин Мидленд Бэнк, утопающая в зелени серорозоватая каменная церковь Святого Павла с часами на башне, потом двухэтажная ратуша, кафедральный собор Святого Патрика на Пятой авеню. Он без умолку говорил про Нью-Йорк, видать, был оттуда родом. Снова Уоллстрит, Федеральный зал, чейз-манхеттенский небоскреб. Нашествие крыс на частные дома в Квинсе. Нашествие крыс на Парковую авеню, на Тайм-сквер, на Медисон-сквер. Он бежал от крыс по Бродвею и повернул налево на Кэнел-стрит, потом направо — на Шестую авеню. Бежали пухлые мулатки, толстобедрые негритянки, мексиканцы в ярких пончо, китайцы, поляки — весь мир, съехавшийся в Нью-Йорк, бежал от крыс… Скажи, что это не сон, спрашивал я себя, смотря на гигантскую Статую свободы. Просвет цвета поздних мальв и крысы, которые нападают на женщин, грудями моющих стекла автомобилей… Я сидел на краю фонтана и наблюдал за помешанным американцем. Знаешь, как это бывает между людьми, какие взаимные связи и моментальная оценка.

Либо отвергает один другого, либо один отвергает, а другой почти принимает, либо максималистский безответный выбор, либо взаимное избрание, но с большой разницей в оценке, либо самый высокий критерий взаимного избранничества и постоянно повторяющийся самый высокий уровень оценки… Говоря о помешанном и обо мне, то был только взаимный выбор. Он выделил меня из толпы и уставился на меня хитрым взглядом. Я сразу понял, что бутылку суждено выпить вместе с ним. Я чувствовал себя очень одиноким и решил, что сумасшедший поймет меня лучше, чем разбухший от своих забот парижанин. Я хотел быть понят без пояснений, без опошления моей истории. Выпью со своим земляком. Но как подобраться к нему и сказать, не разогнав птиц? Вот в чем вопрос. Если я разгоню птиц, он мне не простит. Кстати, о себе. Если я что-нибудь задумал, то бываю очень упрям. Да. Я пошел к цели без оглядки. Подошел к помешанному и разогнал голубей. Чтобы расположить его к себе, я спросил по-английски, не знает ли он какого-нибудь местечка, где можно было бы полюбоваться голубями и испить бутылку вина. «Хочешь меня угостить?» — спросил он. Я молча кивнул головой. «Тогда лезем на колокольню церкви Святого Августина, я там живу», — сказал он. Мы так и сделали. Когда подымались по ступеням колокольни, мой новый приятель зудил какую-то ковбойскую мелодию. На чердаке было полно голубей. И снова они садились ему на плечи, на голову, на руки. Стенки были разрисованы углем. Я с интересом рассматривал рисунки, надеясь обнаружить хотя бы проблеск умственной силы и таланта. Все напоминало мазню шестилетнего ребенка. Я понял, что он приехал в Париж, намереваясь стать художником. Стало любопытно, где он сошел с ума, там ли, в Нью-Йорке, или в Париже. Мне также было любопытно узнать, что за личность он был до болезни. Все люди легко ранимы, как дети, и я избегал вопроса, чтобы не поранить. Созерцая свое прошлое, должен похвастаться, что никогда больше мне не удалось проявить столько гуманности, как тогда. Добрых полчаса я выстоял перед его рисунками, притворяясь, что любуюсь ими. И это не осталось без ответа. Подойдя, он с удовлетворением похлопал меня по плечу. Тон его речи был спокойным, тихим, глубоким и нежным. Он был одет в осеннее пальто, с которым расставался разве что в летнюю жару. «Роберт», — сказал я, протягивая руку. «Майкл», — сказал помешанный, и мы пожали друг другу руки. В этом было что-то символическое. Нас обоих жизнь выбила из колеи, мы оба обретались где-то далеко от человеческих радостей. И вот теперь двое обездоленных делимся СКУДНЫМИ крохами общения. Пытающаяся выпрямиться сломанная роза… Это лишь эхо воспоминаний. Мысли, суровые мысли, как рыба-меч, стали резать пасмурную лагуну моих дум. Я вообразил, что здесь рядом со мной стоят, любуясь бесподобным урбанистическим пейзажем, моя жена, моя дочь. «Выпьем, Майкл», — говорю, открывая ту несчастную бутылку. И я стал рассказывать, как после недельного запоя устроился в гараж Жана Поля, работал, чтобы немного оправиться морально и отработать долги, как ко мне подошел шестилетний мальчик Антуан и попросился порулить стоящий автомобиль. Когда вырастет, мол, будет водителем такси. Слово за слово мы подружились. Я впервые смотрел на ребенка не формально с той формальной техникой общения, какую мы взрослые свысока применяем к кругу детских проблем, а по-человечески, как на настоящего друга, на настоящего человека со своими убеждениями, мечтами и надеждами. Это зашло настолько далеко, что мы назначали друг другу свидания. Антуан пунктуально приходил к гаражу Жана Поля, и мы отправлялись в зоосад или катались на такси. В те дни я не пил. Бульвар Келлермана, Итальянская авеню, Больничный бульвар, Аустерлицкий мост, Бульвар Бастилии… На площади Бастилии меняем такси, перед тем съедая мороженое, и так далее. В первый раз после похищения дочери я не чувствовал себя одиноким. Так продолжалось до тех пор, пока отец Антуана не пришел на свидание вместе с сыном и не поднял скандал, что алкоголик якобы развращает ребенка.

«За твое здоровье», — сказал мне Майкл, мой новый приятель. «За твое», — отвечаю, и мы пьем вино. Пока пьем, Майкл мне что-то рассказывает про американских крыс и президента Рейгана, которого видел во время избирательной кампании в Лос-Анджелесе. Я ничего не понимаю, но это не мешает нам общаться. В церковь Святого Августина я заходил и после — то с бутылкой вина, то без нее… Тогда Майкл угощал меня крепким чаем. Чайный ритуал на колокольне церкви Святого Августина был далек от японского, но я был свидетелем любви, с которой Майкл его устраивал, как самоотверженно ковырял спичкой сине-коричневые, нежно-розовые, серебряно-зеленые, красно-желтые, как шафран, чайные листья. Они мне почему-то напоминали радужный спектр… Так, во всем Париже я приобрел единственного друга. Но это продолжалось недолго. Может, с месяц. Зайдя в очередной раз, я не нашел Майкла. Органист сказал, что тот улетел с птицами. «Как это с птицами?» — удивился я. «С колокольни он улетел в иное место, в более отдаленный мир», — сказал органист. Вот такая история… Ха-ха.

— Твои поиски контакта с миникоммуникабельными более чем похвальны, — сказала Мари-Луиза. — Смотри, Канзо Хонда уже здесь. Интересно, почему он не остался на церемонию вручения наград? Ведь команда «Идеал» выиграла гонки.

Хонда перешел террасу кафе и приостановился, как будто кого-то ища. Увидя Роберта, он помахал рукой и подошел к столику.

— Нельсон Пике сказал мне утром, что вы остановились в этой гостинице, — сказал Хонда, здороваясь с Робертом и Мари-Луизой. — Ситуация изменилась. Пике получил сотрясение мозга и, по мнению врачей, больше не сможет участвовать в мировом чемпионате этого года.

— Присядьте, — предложила Мари-Луиза.

— Вам кофе или вина? — спросил Роберт.

— Спасибо. Для кофе мое сердце слишком слабо, а вина не хочу. Какой страшный день. Вы видели катастрофу?

— Да, — ответил Роберт. — Несчастный день. Гибель Прайса омрачила радость победы Сенны.

— Мое состояние, — продолжал Хонда, — лучше всего охарактеризует хайку. «Этот мир, что вместила слеза! Он мог бы быть каплей росы — однако… Однако…»

— Вы интересуетесь дзен-буддизмом? — спросила Мари-Луиза.

— Да, — подтвердил Хонда. — Учение дзен-буддизма об истинной природе человека и должно стать основой для политических наук. Немец Вольф, энциклопедист эпохи Просвещения, говорил, что каждый человек тянется к счастью и что в нем закодировано стремление к совершенствованию. Власть и право — это стремление к наибольшему счастью наибольшего числа людей. Как успехи в общении с представительницей Комиссии, Роберт?

— Переживаю грандиозный период слюнявой болтовни, — сказал Роберт. — Самое странное, что понемногу это мне начинает нравиться.

— Я ему понемногу начинаю нравиться, — покачала головой Мари-Луиза.

— Нет, ты мне сразу сильно понравилась, а потом понемногу, понемногу.

— Что за каламбуры, люди, — сказал Хонда. — Давайте говорить серьезно. Ибо положение серьезное. Пике в этом году на старт не выйдет, так сказал профессор Сид Воткинс. Нам нужен пилот. Я ознакомился с результатами исследования Консилиума и пришел сюда, чтобы предложить Роберту Шарке контракт. Наше призвание — переделать мировое общество, а команда «Идеал» борется за авторитет Нобля в широких массах, то есть исполняет чрезвычайно важную миссию. Я процитирую Моше Маймонида, средневекового еврейского философа: «Слепец без поводыря постоянно спотыкается, потому что не может видеть, и оттого калечится сам и калечит других. Подобно этому различные сословия, каждый человек, согласно собственной темноте, — следует понимать низкий уровень Интеллектуального коэффициента и Коэффициента доброты, — приносит много вреда себе и другим». Государство Нобль пропагандирует порядок и прогресс.

— Эти слова Огюста Конта написаны на бразильском флаге, — сказала Мари-Луиза, неожиданно обнаруживая эрудицию инспектора Интерпола.

— Да, кажется, — сказал Хонда.

— Я согласен, — сказал Роберт. — Меня не нужно убеждать, как дрянного ветреника. Я уже сделал выбор.

— Каждый интерес в конце концов практический, — говорил Хонда. — Идеи тоже обретают смысл, только будучи применены к практике. Команда «Идеал» предоставит условия для заработка. Если вы выиграете этот мировой чемпионат, заработаете четыре-пять миллионов долларов.

— Но я буду стартовать при одном условии, — сказал Роберт. — На автомобиле, там, где помещают рекламу «Мальборо», будет написано большими буквами «Ненавижу русских».

— Но мы не можем разжигать вражду между народами.

— В противном случае я отказываюсь. Я буду принципиален.

— Это ваше последнее слово? — спросил Хонда.

— Да.

— Но ведь из-за этого мы не расклеимся, — обратилась к Хонде Мари-Луиза. — Это заинтригует обще-ственность и печать, а может, и поможет ему найти свою дочь Руту. Пусть он разъезжает со своим лозунгом. Ведь мы за свободу.

— Хорошо, — сказал Хонда. — Я уступаю. Слово шефа команды, Роберт! Вы поедете с лозунгом «Ненавижу русских». Но если ваш дебют в «Формуле-1» окажется посредственным, мы снимем с автомобиля эту надпись. Таково будет наше условие.

— Я согласен, — Роберт пожал протянутую ему Хондой руку.

* * *

«Милая Мари-Луиза,

теперь я по-настоящему счастлив. В лице Канзо Хонды я обрел подлинного друга. Он регулирует не только часы, но и минуты моей жизни.

В шесть утра он стучится в двери моей комнаты в гостинице. Бормоча себе под нос отборные проклятия, я встаю и облачаюсь для тренинга. Полчаса бегу кросс, затем гимнастика и физические упражнения. Сердечник Канзо в это время читает газеты. Он больше заботится о своей эрудиции, чем о физической форме. Когда я плаваю в бассейне, Канзо белкой крутится в конструкторском бюро «Идеала». Бросается от одного конструктора к другому и находит, что сказать каждому.

Мой изнуренный организм постепенно восстанавливается. Цель — чтобы выдержать максимальное напряжение в те несколько часов на круге. Когда мы с Хондой познакомились, даже самый обтрепанный вокзальный голубь пользовался большим комфортом, чем я. Теперь все наоборот. Айртон Сенна, который сначала помогал мне советами, теперь уже заметно охладел. Он не может переварить особой благосклонности Хонды по отношению ко мне. Все, почти все его внимание уделено мне. Отчего это так, не знаю. Видно, я чем-то понравился Хонде. Кумиры Айртона Сенны — Джекки Стюарт и Ники Лауда. Его хобби — авиамоделизм и водяные лыжи. «Если бы я не был гонщиком, я был бы летчиком», — говорит он.

Мое теперешнее настроение лучше всего описывает симфония Чюрлёниса «Лес». Самое время побаловаться воспоминаниями Ричарда. Я вообразил — вместе со мной симфония «Лес». «Когда умру на рассвете, пусть тебя приютят известь и кармин зари», — сказал он. «Ты будешь жить вечно», — сказала она. Они устроились на копне травы в лесной просеке, рядом с лесным ручьем. Ручей бил своим пенистым хвостом, обегая песчаный берег, на котором днем собираются аисты. Черные влажные деревья застыли в задумчивости. Ночь, украшенная звездной диадемой, излучала красноватый свет, как месяц перед осенним равноденствием. Пахло душистым тимьяном. Тени сосен расчесывали волосы ночи, а легкие крылья смерти будили прерванный ласками разговор. Стало светать. Обозначились ее груди, живот, плавные изгибы бедер и поясницы. Кудри вились на груди, как змеи. Он любовался всем этим и не остался без эха. «Мое сердце наполнено светлым вином, — сказал он, целуя ее. — Мне очень хорошо». Он съежился, трепеща в трансе. Она смотрела с удивлением. «Мне никогда не бывает так хорошо», — наконец проговорила она, не скрывая зависти. «Да еще и ногу стало сводить», — он пьянел от гибельной любви. То был лесной партизан, изгнанный из деревни в чащу сталинскими депортациями и пустыми обещаниями «Голоса Америки». Наивный краснощекий паренек, неожиданно для самого себя ставший партизаном. Кто не запивал хлеб слезами, тот не поймет его сердца, в котором трепетали вуаль эфемерной поэзии и жестокая упрямая ненависть. Зашелестели взъерошенные головы деревьев, начался день. Он рождается легко, словно пустое обещание. Просыпаются пташки, опекаемые девственным утром жизни. Пробуждаются деревья и жмущийся к ним туман — прекрасношалевый молочный туман. Утренний сумрак обвивает их шеи, ласкает лоб. Яркая кровь восхода впитывается в мираж сонной мглы. Но самое приятное заключено в спектре цвета. Он дрожит в золотой дымке. Странная благодарность охватывает их души, и тайный бальзам уводит их в полное единение. Приходит миг, о котором Хонда сказал бы так:

Юноша встает и, подойдя к ручью, черпает пригоршнями свое отражение, которое видит в последний раз. Раздается эхо коварно таившейся автоматной очереди, и он отскакивает, падая лицом в пыль, а лужа крови расходится по протоптанному аистами песку. Так пожелала судьба.

Но девушке не виден спешащий источить свое тепло труп. У нее перед глазами капустный мотылек, пушинкой порхающий по полянке. Пока не садится в траву. Садится и шевелит усиками. Ха-ха-ха.

А теперь другой рассказ. О том, как мы, участники и звезды «Формулы-1», завтракали на праздничном банкете в ресторане «Эльдорадо» в Мехико. Представь себе длинный дубовый стол, покрытый белоснежной скатертью, а рядом с ним расставлены унитазы. На этих унитазах сидят Хонда, Сенна, Менселл, Нанини, Гаджелмин, Вор-вик, Чивер, Патрезе, Бергер и Накаджима. И Прост. И Джон Эдвард Бернард. Все сидят. Нас обслуживают официанты во фраках и в белых перчатках. Все люди — куклы. И говорят, и думают одно и то же.

— Возможно, философы во многом упрекнут идеи Нобля, хоть бы те и нравились людям, — сказал Хонда, — но в этом мире важнее, что скажут гости, а не повара. Подобно тому, как на пляже мы безразлично и без ажиотажа провожаем взглядом одряхлевшую, покрытую морщинами женщину, так и в жизни следовало бы нам смотреть на средний И. К. и средний К. Д. Так же следовало бы реагировать на неспособного, не слишком доброго человека, с которым сталкиваемся в том или ином месте.

— Уважаемый Хонда проповедует нам идеи Нобля, — сказал Бернард, шеф «Феррари». — Государство Нобль рано или поздно выродится, как это уже произошло с некоторыми странами восточного социализма. Прекрасные идеи человек обязательно испакостит и осквернит. В конечном результате мы остаемся с борьбой за существование и с законами джунглей.

— Человек абсурда верит в иррациональное, — сказал Бергер, — ив его душе нет места для надежды.

— Я предлагаю бегство, укрытие в погоне за Большим Призом. Забытье в атмосфере гонок, — сказал Прост, дважды чемпион мира.

— Моя жизнь не стоит ни цента, — сказал Менселл. — Своей жизнью я доказываю, что абсурдом пахнет все. Государство Нобль не спасет мир от неизбежной катастрофы. Я глубоко верю, что эту катастрофу вызовет какая-нибудь случайность. Плохо сработает автоматика, и ракеты посыпятся с Востока на Запад или наоборот.

— Я верю в духов, — сказал Гаджелмин. — Духи мстят людям, у которых не чиста совесть или отравлена Душа. Мне думается, что государство Нобль идет правильным путем. Это единственный путь, ведущий вперед, к торжеству ума и сердца.

— Пока я не связался с государством Нобль, — говорил Айртон Сенна, — я тоже был человеком абсурда. То, что я жив, должны были мне доказать острые ощущения. Тем не менее я лишь был в агонии. А теперь у меня есть надежда.

— Все, что мы делаем, есть самообман, — говорил Бергер. — Мы обманываем других, играя античных героев. На самом же деле мы трусливые и ничтожные людишки.

Я смотрел в окно и не слушал, что они говорят. Посреди улицы стоял грузовик техпомощи. В будке рабочие ели свой полдник. Напротив у кинотеатра толпилась кучка людей. Я Видел, как девица с молодым человеком подошли к группе парней, вручили одному из них цветы и расцеловали. Седой старик в очках погасил сигарету и, вытащив билет, направился ко входу в кинотеатр.

В этот момент через ресторан потянул сквозняк, и из стоявшей на столе пепельницы в бассейн террасы слетел целлофан от пачки сигарет, который, скомкав, только что положил маленький Прост. Я стенал. Стенал о своей мечте, она же была неосязаема и противилась мне. Я наблюдал за надеждой и боялся, чтобы вдруг снова не остался одиноким. Цирковые фанфары и концерт «Формулы-1» оказались не в состоянии подавить мысль об одиночестве. Она была остра, та мысль, как острие бритвы. Лети, фантазия, бей крылами к Мари-Луизе, за которую я цепляюсь, будто утопающий. Ты любишь пребывать в мечте, сладкое сердце, — обратился я к себе, к маленькому жалкому человечку.

Вчера в шесть утра я бежал кросс до парка и обратно. В парке обнаружил человека, расстилавшего белые простыни по росистой траве. Я поздоровался и спросил, что он здесь делает. Высокий худощавый человек в очках на прекрасном английском пояснил мне, что собирает росу. Я поинтересовался, зачем ему та роса. Он сказал, что для получения золота. Я назвал свое имя. Его звали Хорхе. Химическое образование он получил в Йельском университете в Штатах. Последние двадцать шесть лет посвятил работе в лаборатории, желая получить золото из росы. Доход пока получает со своей земли к юговостоку от Мехико, недалеко от вулкана Папокатепетло. Как и множество мексиканских землевладельцев, живет в городе. Я спросил, действующий ли это вулкан — ведь Мексика — одна из самых сейсмичных зон мира. Хорхе сказал, что трубка дымит. Индейская легенда повествует, что этот вулкан и находящаяся рядом гора Истаксихуатло с похожим на женский профилем были богами — мужем и женой. Папокатепетло приревновал Истаксихуатло к другому богу, убил ее и окаменел сам. Легенд и мифов много. Мексика — страна древнеиндейской культуры. Хорхе родился в городке Пуэрто-Вальярта, недалеко оттуда в Великий Океан впадает река Амека. Пока что Мексика лидирует в мире по добыче серебра. После его открытия она будет лидировать и по добыче золота. В Мексике два миллиона безземельных крестьян, и он сделает все, что от него зависит, чтобы нищета исчезла. Я сказал, что я гонщик «Формулы-1», представляющий государство Нобль. Хорхе сказал, что вторая его страсть — петушиные бои, дающие утеху после дневных работ, и что он якобы видел, как петух «Сенна» победил петуха «Проста». Я поблагодарил его за добрые предсказания и поинтересовался, есть ли у него семья. Да, у него есть жена. Та, умещающаяся в капле росы, его любовь могла бы стать для него всем, но увы… Золото… Ведь превратить нечто в золото пытались уже во времена кардинала Армана Жана дю Плеси де Ришелье и мушкетеров. В жизни нельзя доверять спекулятивному разуму, нельзя опираться на авторитеты. Надо вести поиск опытами и практической наукой. По Спинозе слово «мыслю» означает сомнение, понимание, утверждение, отрицание и тому подобное. Как люди, уходя из концертного зала, грудятся у дверей в попытках протиснуться, так теснились мысли Хорхе без шанса зафиксироваться на моем экране. По парковой дорожке расхаживал широкий голубь, а Хорхе слушал мой рассказ о похищении дочери Руты. В его взгляде угольком сверкнуло сочувствие и сострадание. «Природа сложна, — говорил Хорхе. — Возьмем человека. Содержание и чередование молекул рибонуклеиновой кислоты связано с долговременной памятью. Содержание стероидов в крови и моче, алкалоидных солей, гипирной кислоты — в слюне и моче связано с человеческой эмоциональностью, а содержание оксигемоглобина в крови — с экстроверсией и интроверсией». Я перебил его, попросив показать, как он собирает росу. «Научился сам. Могу и вас научить». Здесь Хорхе застыл и, словно отломившийся от ветви банан, рухнул на землю и стал прижимать простыню к покрытой росой траве. Его лицо сияло, как только что отчеканенный металлический доллар. Но он быстро поднялся и с простоватым красноречием добросовестного ученого стал мне рассказывать о своей лаборатории. «Знаете правило, если я получаю из росы жидкость цвета свежего желтка, то до золота два шага»… И так далее. Внезапно я понял, что все на свете только привычки. В тот момент мой ум был так ясен, что возникало множество мыслей. Люди иррациональны. Да здравствует абсурд! Мы создаем атомную бомбу и делаем золото из росы. Где же интеллектуальный потенциал ученых, кому он служит? Он служит абсурду, а потому, Мари-Луиза, не пиши, пожалуйста, писем с требованием более точных данных об этом будущем супероткрытии. Прошу прощения, если где-нибудь попусту бросил какое слово, но жизнь это полутрагедия, полукомедия. Может, тут Фрейд, и Хорхе в детстве был влюблен в какую-нибудь кузину, которую бабушка поднимала спозаранку, чтобы та умывала лицо росой, делающей кожу лица бархатной?.. Я спросил у Хорхе, не считал ли его кто-нибудь чудаком. «Чудаком? Нет». Вот его одноклассник был чудак… И с юмором висельника он начал рассказывать, как один ученый, фанатично работая шесть лет, хотел изобрести такой тюбик для зубной пасты, чтобы, когда ее выдавливается слишком много, можно было бы возвратить излишек обратно. А перед самым открытием ему на голову возьми и упади кирпич. Шел мимо строек, на голову свалился кирпич, и он попал в светлый мир Божий. Я распрощался с симпатичным Хорхе и трусцой направился к своей гостинице. Было мистически прозрачное утро. В траве парка сверкала росная бижутерия. Да здравствует человеческий Интеллектуальный коэффициент! Да здравствует Коэффициент доброты! Едва ли эти измерения способны охарактеризовать окружающий нас иррациональный хаос. Ха-ха.

На субботней тренировке я показал третий результат. Лучшим был Прост. Третий результат обеспечил мне хорошую позицию на старте. Все единогласно утверждали, что это сенсация. И вот наступило воскресенье. Все готово к гонкам. Время тащится, словно раненый краб. Айртон Сенна разговаривает со своим механиком. Оказавшийся в роли зрителя, Нельсон Пике беседует с Простом. Погруженный в свои мысли, я сижу в автомобиле и слышу обрывки разговоров. «Иди ты, мудрец, — слышу голос Пике. — Пошли тебя за смертью, так достанет жить на сто лет». Прост смеется. До старта полчаса. К ним подходит Стефан Юханссон. «Нельсон, это ты? А говорили, что ты умер». Слышу. «Всего-навсего покалечил руку, ребро и получил сотрясение мозга. Самочувствие так себе. Нет аппетита. Ночами не сплю»… «Как поживает твое идеальное государство?» — спрашивает Юханссон. Пике улыбается. «Бедняга Прайс. Он оставил нас и едва ль пожелает возвратиться в такой несовершенный мир», — говорит Прост. «Как настроение, Роберт? — подойдя, спрашивает Хонда. — Джонсон, шеф нобльской конкурирующей фирмы, говорит, что твое третье время на тренировке — чистая случайность. Это якобы то же самое, как поймать на улице пятьдесят женщин, напялить им боксерские перчатки и велеть боксировать, обучая их тайнам этого ремесла тут же на месте». Я ему ответил, что гонщиками рождаются, а не становятся. «Гонщик рискует жизнью затем, чтобы ощутить мгновения, когда он живет всей полнотой своего И. К., а не прозябает, как обычно в жизни». Я сказал Хонде, что он совершенно прав.

Небо словно цинковое. Серебристые облака ждут, когда солнце их растопит, снимет, как плесень. Бергер расхаживает вокруг автомобиля и насвистывает песенку «Гвозди и гроб». Хонда проводит ладонью по надписи «Ненавижу русских». «Я бы не хотел, чтобы такие надписи были забрызганы мозгами, — говорит он. — Представитель Русского клуба Мехико уже заявил нашей команде протест из-за этого. Они могут разлить на повороте смазку или еще что-нибудь придумать. Роберт, ты прибавил забот к моим заботам». С этими словами Хонда направляется к Сенне. Слышу, что он ему говорит. Слова кружатся в воздухе черными голубями и не дают мне сосредоточиться. Я вспомнил о тебе. В душе стала таять грусть. Мари-Луиза, сладкое сердце, храни образ моей любви. «Правильные, но различные мысли об одном и том же — это стрельба в одну точку с разных пространственных позиций — миллиарды вариантов», — доходит до меня голос Хонды. «Все страсти и стремления человека — это Усилия осмыслить, понять свое существование, попытка избежать безумия», — говорит Сенна. Они беседуют о высоких материях, не о том, что недогреты шины и тому подобном. «Надо оградить нашу самореализацию от релятивизма Комиссии», — это говорит Хонда. Сижу в автомобиле и чувствую, что пересыхает во рту. Одиночество и покой мгновения. Мысли, которые я фиксирую бессвязно и бессистемно. Ко мне подходит девушка лет шестнадцати. Ее взгляд впился в меня с огромной силой. Ведь я весь в надписях, сверкающий, в центре внимания. На ее лице запечатлена неоскверненная искренность. Коротенькие волосы, всего несколько сантиметров. Эти губы — в их уголках то ли морщинки, то ли что-то еще, и выражение рта нервное, прямо-таки жалобное. Бледная, как калла. Она была не столь красива, сколь ошеломительна. «Вы не хотите быть первым?» — спросила она меня. Ее имя, как я потом узнал, — Летиция. Красивое, не правда ли? «Хочу», — сказал я. «Так хотите быть у меня первым?» — спросила она. «Я постараюсь быть первым», — сказал я. В чашах стана зрели, наполнялись плоды, сводящие с ума знатока женской красоты. «Тогда позвоните мне после гонок. Вот телефон моей гостиницы. Этой ночью вы будете у меня первым». «Вообще первым?» — спросил я с изумлением. «Да», — сказала она, и у меня внутри резануло словно бритвой. Я старался не подать вида, что у меня кошки скребут по сердцу. У нее почти не было волос, а у меня сил отказаться от искушения. Мои мысли о предстоящей ночи любви омрачала возможность черной оценки со стороны Комиссии. Да, я мог совратить девушку. Ведь я весь в лучах рекламы, с ореолом героя. Надписи, белый комбинезон, сверкающий автомобиль… Но я бы повредил своему Коэффициенту доброты. С другой стороны, я не из тех, которые проходят мимо счастья с завязанными глазами. Так я ломал себе голову, как вывернуться из путаной ситуации. Шестнадцатилетняя девушка — соблазнительный ароматный цветок красоты! А вдруг и на самом деле на жизнь не стоит смотреть слишком серьезно. Она поймет это намного позже, а я… «У вас много женщин?» — спросила она. «Одна, — отвечаю, но она стоит четырех. Почему же обязательно я?» — спросил я наконец. «Во-первых, вы литовец, как и я. Я литовка. Во-вторых, такой у меня вкус. Я читала журнал, изданный по случаю гонок «Формулы-1» в Мехико. Там изумительные ваши фотографии. В-третьих, вы из государства Нобль. Это много значит». Она говорила, а я слушал с преувеличенным вниманием.

Погружаясь в оцепенение, Роберт увидел сахар, талый, обтекший кусковой сахар, — лизаный, старый и тусклый. Что это, идея? Цвета и контуры, контуры и цвета… Леже, Шагал и Пруст…

Я почувствовал, что думаю о том мгновении, когда мы, оседлав рысаков страсти, рванемся познать этот исторический перелом ее жизни. Она протянула мне карточку со своим телефоном, и я заметил, как судья-стартер поднял табличку с цифрами, означающими, что до старта осталось тридцать секунд. Девушка повернулась, чтобы бежать, но я успел в возбуждении схватить ее за руку и спросить: «Почему? Может, ты рехнулась?» Летиция замотала головой, выдернула руку и исчезла в толпе, оставив меня при убеждении, что я говорил не с поблеивающим в лопухе козленком.

Старт! Взвыли тысячи львов, и машины выплеснулись на трассу. На старте надо знать динамику каждого автомобиля и какова шестерня первой передачи. Одни моторы хороши на высоких оборотах, у других прекрасный момент вращения и коэффициент адаптации.

Прост засиделся на старте, и первый круг я одолел вторым после Сенны. На четвертом круге у меня в хвосте оказался Прост. Через зеркальце я видел — Прост может меня обойти только на прямой, имея более мощный мотор. На поворотах, как казалось, я имею преимущество, кроме того, я безошибочно его блокировал, а это давало возможность оставаться вторым. Блокировка была такая: я не пускал Проста на внутреннюю траекторию поворота. Я оставил пространство не более, чем в половину машины, чтобы он не смог втиснуться даже через обочину. Но нельзя и слишком долго блокировать, так как теряется скорость, и соперник, заранее придержавшись, может осуществить обгон уже в конце поворота, когда я еще не успел развить адекватной скорости. Я старался не подпустить Проста слишком близко. Ни для кого не секрет, что бывают аварии от соприкосновения колес. Автомобили вылетают с трассы как мячики — и тому подобное. Так мы боролись до семнадцатого круга. Ты знаешь, есть шины для хорошей холодной погоды, для хорошей жаркой погоды, на случай немного мокрого дорожного покрытия, Для очень мокрого дорожного покрытия и так далее.

Сенна сказал после гонок: отличный мотор, отличная Динамика, но сцепление с поверхностью ни к черту. Вот какая беда одолела Сенну, хоть первенство ему и было гарантировано. Вдруг я заметил в зеркальце, что четвертым идет Бергер на «Феррари». У него был грипп, но он вел классически. В 86-ом он тоже болел, но с температурой выиграл мексиканский С. П. В машине Бергер всегда здоров. Вот тридцатый круг. По прямой меня обгоняет Прост. Я не мог ничего поделать. Поворот в форме буквы «г». Я искал промежуток, через который мог бы обогнать Проста на правом повороте и занять срединную траекторию. Каждый поворот обладает своей идеальной траекторией, и когда едешь один, стараешься вписаться в нее как можно точнее. Каков уклон поворота, каково сцепление — шероховатое или более скользкое — из этих параметров избирается идеальная траектория поворота. Мне удалось обойти Проста на этом повороте! Я тормозил рулем. Внезапно повернул, прочерчивая касательную, и тут же после торможения набрал скорость. Прост остался позади. После точки соприкосновения руль должен только раскручиваться. Тогда автомобиль получает хорошее ускорение, потому что тормозят поворот и трение. Повернуть колеса рулем значит уменьшить трение. Я жал на тормоз только до того предела, когда начинают зажиматься диски. Когда диски сжаты, шины могут сгореть на одном повороте. Тормозной компьютер не показывал ничего угрожающего. Я снова был вторым. Едва успев взглянуть на компьютер шинных параметров, я услышал в наушниках голос Хонды: «Глупец к добрым советам глух». Мне предлагали менять шины. Я стартовал с подогретыми шинами. Японец Ранди Мамела производит электрический подогрев шин. Нагревает до 100 градусов по Цельсию, а уже 80 градусов дают желаемый эффект — хорошее сцепление. Я остановился у бокса. Взволнованный Хонда стал хлопать меня по плечу. Ну и парень! Прекрасно гонишь! Он был рад, что я послушался его радиоинформации. Рядом с Хондой улыбается Иван Леон — генеральный секретарь ФИСА. Шины мне заменили за 6,97 секунды! Набальзамированные шины! Из мягкой резины. Это позволило мне догнать пронесшихся мимо бокса Бергера и Проста. И даже обойти их. Вот что значит хорошее сцепление! Хонда гений! Сорок первый круг. Первым идет Айртон Сенна, вторым я, третьим Прост, четвертым Бергер. Вот Бергер обходит Проста. Я попытался притормозить перед поворотом, и ехавший сзади Бергер стукнул мой автомобиль. Машину бросило, и я вылетел с трассы. Бергеру даже не пришлось тормозить. Он легко прорезал поворот и исчез. У меня перед носом просвистели Прост и Юханссон. И Альборетто. Итак, впереди бразилец Сенна, второй — австриец Бергер, третий — француз Прост, четвертый — швед Юханссон, пятый — итальянец Альборетто. И я, литовец, шестой.

Японские двигатели команды «Идеал» оснащены точнейшими компьютерами регулировки бензина и в большой части сделаны из керамики. Двигатель в тысячу лошадиных сил позволял мне развивать на прямой скорость выше 300 км в час, и на сорок шестом повороте я обошел Альборетто. Но сделать большее уже не успел. Финишировал пятым. Первый Сенна, второй Прост, третий Бергер и четвертый Юханссон. Беда в том, что компьютеры указали недостаточность 150 литров горючего при столь высоком его расходе, какого требовал взятый мной режим предельной скорости. Я без энтузиазма выслушал известие Канзо Хонды по радиотелефону и уменьшил давление подачи воздуха в цилиндры. Специальная телеметрическая система подает данные в бокс прямо из движущегося автомобиля — о давлении смазки, о жидкости охлаждения и ее температуре, об использовании горючего. Когда после финиша технические контролеры осмотрели «Идеал» Сенны, они обнаружили, что величины воздухоуловителей у передних тормозов больше максимально допустимых. Из-за нарушения десятой статьи техтребований к гонкам «Формулы-1» результат Сенны был аннулирован. Я оказался четвертым, а победил Прост. Так я получил три первых балла в соревновании за звание чемпиона мира. Через три этапа индивидуальное первенство досталось Сенне и Просту, имевшим по 10 баллов. Победитель на первом этапе получает восемь баллов, второе место — шесть баллов, третье — четыре, четвертое — три, пятое — два и шестое — один балл. В борьбе за Кубок конструкторов первой была команда «Идеал», второй — «Макларен», третьей — «Феррари».

Вечером я решился позвонить Летиции. Ответил ее отец. Он спросил, кто я такой. Я представился. Он поздравил меня с четвертым местом, это, мол, огромная честь Для литовца, и спросил, где я познакомился с Летицией. Я ответил, что перед стартом. Летиции нет. Она исчезла. Сегодня ее врач, его бывший сокурсник Сэм Гопкинс, получил срочный вызов на проходящий в Каракасе симпозиум и решил, не откладывая, перелить Летиции кровь сегодня же. А она взяла и убежала. Не знаю ли я, куда и зачем? Я спросил ее отца, чем болеет Летиция. Он пригласил меня приехать в гостиницу и поговорить. Не медля, я так и сделал. Они жили на втором этаже гостиницы «Мехико».

— У девочки плохая кровь, — сказал отец, тучный интеллигентного вида мужчина в очках, несший на лице ту же печать искренности, что и Летиция.

— Может, я бы мог ей чем-нибудь помочь? — спросил я, потрясенный.

— У нас хорошие врачи. Они помогут, — сказал отец.

Он был явно взволнован. Едва успев пригасить одну сигарету, хватался зажигать другую. Было заметно, что он хочет попросить меня о чем-то, но не решается.

— Мы специально приехали сюда из Детройта, чтобы Сэм перелил Летиции кровь и проконсультировал, — говорил отец. — Но ему надо уезжать. Самое позднее, ночью нужно сделать инфузию. Куда она запропастилась? Несчастная девочка…

— Я ее найду, — сказал я, прощаясь.

Прежде всего я обошел холл гостиницы «Мехико». Заглянул в бар. Летиции не было. Ситуация так на меня подействовала, что в унынии я даже вышел в находившийся рядом с гостиницей парк. Назревали сумерки. Был такой момент, когда с гор спускается ночь. Еще немного и мазут преступницы ночи зальет нектар этого вечера. Кто-то хлопнул меня по плечу, но я напрасно озирался, стараясь увидеть, кто. Вдруг откуда-то вылезла Летиция.

— Здравствуй, — сказала она.

Ее глаза горьмя горели тайной радостью. Ну какое у нее лицо? Трудно охарактеризовать. Такие грациозные тонкие * черты, будто архитектура, божественная архитектура. Трудно передать то, что могут отразить погружающиеся в транс зеркала.

— Здравствуй, — ответил я и, сократив километровые дистанции отношений, как ни в чем не бывало поцеловал ее в щеку.

Она покраснела. Что она чувствовала, когда я так поступил? Чувствовалось, что у нее внутри что-то скрыто. Какое-то маленькое ликование, но не выходящее на поверхность. Все это эхом отозвалось в моем сердце.

— Хочешь, я буду копилкой твоих добрых желаний и чувств? Ты сможешь их класть и класть, — сказал я, смотря в ее дымчатые, словно жемчужины, глаза.

— Я бы хотела иметь рядом с собой человека-копилку, — промолвила Летиция.

— Договорились. Я буду твоей копилкой. Но почему ты выбрала меня?

— Беда в том, что я такого не встретила, чтобы смогла ни с того ни с сего влюбиться. В этом я полагаюсь на свою интуицию. Когда я увидела твою фотографию, я сразу поняла, что ты можешь стать пунктиром моей мечты. Трагический автогладиатор. Вот я и дошла до тебя. Сделала, что мне велело горячее сердце. Знай, генерал в аксельбантах и с галунами, золочеными шпорами выглядит гораздо скромнее тебя, сверкающего в комбинезоне гонщика. Я не хочу, чтобы ты думал, что я такая примитивная, но ведь и это подействовало на мое женское воображение. Я стала верить, что ты мне поможешь познать любовь. Научишь меня этому чувству, которого так недостает в моей лихорадочной жизни.

— Ты не из тех, которые часто улыбаются, — сказал я, заметив, что ее лицо снова омрачилось. На меня действовала ее грусть, столь выразительная в ее ясном взгляде. — Есть ли у тебя еще энтузиазм?

— У меня нет ничего, — вопли ее души, как червь, извивались вслед за печальными мыслями о своей болезни.

— Ты знаешь, что тебя ищет врач?

— Ищет. Чтобы они провалились, эти врачи.

Мы присели на парковую скамейку. Рядом разгуливали голуби. Меж ними и хитрый вороненок, надеящийся и на свой кусочек. Я заметил, что один голубь хромал на, наверное, кошкой перекушенную ногу. Развесистые каштаны, словно спелыми плодами, были облеплены воронами.

— Словом, ты веришь, что сегодня вечером я могу сделать что-то решающее, что покажу тебе что-то необыкновенное? — спросил я.

— Я в этом уверена.

— Ты думаешь, что ни один мужчина не отказался бы, будучи в такой ситуации?

— Я верю, что искренность не будет растоптана.

— Из-за тебя проблемы моей личной жизни переплелись, словно перья чеснока.

— Кто та женщина, которая мне мешает? — спросила Летиция.

— Инспектор Комиссии доброты государства Нобль, — сказал я, и мысли вернулись к тебе, Мари-Луиза.

Некоторое время мы оба молчали. Вскоре она сказала:

— Я не прошу от тебя многого. Начнем с малого. Все равно рано или поздно ты в меня влюбишься. Так мне подсказывает интуиция. Оттого-то я такая смелая. Я уже давно знаю, что есть такой мужчина, которого я полюблю огромной любовью и который полюбит меня.

Может быть, это Роберт Шарка. Ты самый красивый, и твоя красота не сладкая, а мужественная. Ты, наверное, будешь моей первой и последней любовью.

Ее комплименты гладили мою очерствевшую душу. Распускающийся цветок был в моих руках, и я не мог в это поверить.

— Что будем делать? — спросил я.

— Послушаем, как токуют тетерева далеко-далеко в горах.

Разговор витал, как увядший лист. Мы упивались душистой тьмой вечера, разбавленной болью и бархатной печалью.

Я обнял ее и стал осыпать короткими поцелуями в губы. Она зажмурилась и вскоре высвободилась из моих объятий.

— Что вы делаете, ты и та женщина, когда вы вдвоем?

— Я рассказываю ей истории, — ответил я, — а она анализирует, оценивая мой Коэффициент доброты.

— Ты знаешь о моей болезни? У меня белокровие.

— Да, — неохотно признался я.

— Если кто споткнется и падет в пути, никто его не хватится, — сказала она и с дрожью прижалась ко мне.

— Не надо сдаваться, — я провел рукой по ее коротким мальчишечьим волосам. — И жизненные испытания иссякают, когда не принимаешь их близко к сердцу.

— Расскажи мне что-нибудь, — попросила Летиция.

— О Литве. Хорошо?

— Очень хорошо. С твоего разрешения я закурю. Месяц назад я начала курить.

— Что куришь?

— «Мальборо». То, что ты рекламируешь.

— К сожалению, из-за материальных трудностей команда «Идеал» вынуждена рекламировать сигареты, хоть это и расходится с высокими принципами Доброты. Жизнь несовершенна даже в самом совершенном государстве мира.

Я дал ей прикурить и стал рассказывать о далекой Литве и ее великих людях. В основу моей истории лег рассказ не раз бывавшей в Чикаго Валерии Чюрлёните-Каружене о своем брате, знаменитом художнике Мика-лоюсе Константинасе Чюрлёнисе.

Он шел под дождем через Алексотский мост, размышляя, как при такой погоде соловьи не простужают себе голосовые связки. На поверхности Немана раскачивались при смерти каунасские башни. Вдоль правого берега плыла наполненная гравием баржа. В двух лодках спиной к черным промокшим склонам сидели упрямые рыболовы. Дождь шел при свете солнца. В речной воде отражался изливающийся пурпуром закат. Бронзовая осень ползла — нет, грациозно ступала в неповторимой индивидуальной манере. Всякая индивидуальность — иллюзия, думал Чюрлёнис, и источник страдания. Чтобы от него избавиться, надо захватить частичку небытия. Умирают листья, умирает трава, вокруг дыхание небытия, почему так необычна для меня эта осень? Помню Каунас в мае, ту голубую сирень, гомон птиц. Нет. Осень обворожительнее. Лежишь, смотришь в окно и ждешь, когда стемнеет. На улице звенят расшевеливаемые ветром желтые листья. Дворничиха скребет неустающей метлой. Передаст ли кто-нибудь то сложное чувство, которое вызывают запах увядающей природы и тень небытия, лежащая на всем, на каждой клетке материи?.. Слово это только орнамент, прочерченный на дорожке кладбища. Оно неспособно выразить воздействие природы на чувствительную душу. Вот и Ратушная площадь. На краю площади рядом с липой чернело пепелище — остатки недавно сгоревшего купеческого дома. Липа с блином своего желтого берета напоминала то ли ливанский кедр, то ли индийский храм. Около дерева сидел нищий. Трудолюбивые литовские блохи заставляли его скрестись и чесаться. На нем было тряпье оборванца, позевывающие сандалии. Осклабившееся черепоподобное лицо и слезящиеся глаза, в которых угасла доверчивая надежда, говорили о том, что его жизненные силы уже на исходе. Шел дождь. Нищий, видать, готовился к последней атаке мягкосердечных граждан и уже собирался перекочевать под кров базилики. Чюрлёнис окинул взглядом по-осеннему грустную площадь и промокшего человека, точнее говоря, даже не человека, а карикатуру на человека. Что-то оборвалось у него внутри. Сжимая в кармане последние деньги, которые он нес домой, успешно продав картину, он подумал, что этот нищий в тысячу раз в худшем положении, чем он, честолюбивый художник, бедный в быту, но богатый Духовной жизнью и чистой, милой сердцу работой. В одно мгновение его пронзила невыносимая мысль, что если он не отдаст нищему тех денег, то не сможет себя уважать, не сможет называться христианином и посещать богослужения.

— Вот вам на хлеб, — сказал Чюрлёнис, бросая в шапку последние монеты. — Идите, где-нибудь согрейтесь. Не сидите под дождем. Подал ли вам кто-нибудь, кроме меня?

— Рыбаку попадается когда хорошая рыба, а когда калоша, — ответил нищий. — Скорее наглец станет вежливым, чем скупой даст милостыню.

— А как здоровье, разве не боитесь простудиться?

— Не всем удается прожить дольше, чем жили их родители. Мне, наверное, не удастся.

В луже булькали капли дождя. Солнечное зарево скрылось за фиолетовым облаком. Сгоревший дом еще дымил мельчайшими пылинками. Из гимназии, ежась, вышли гимназисты. Площадь пересекал коричневый сторожевой пес. Он хромал. Фасады домов выглядели серыми на грязном фоне. Перед глазами во всей своей беспомощности, пустоте и ненужности торчал обломок кирпича, а рядом сидел нищий, моливший Бога не дать погибнуть в луже слез. Он проводил глазами удалявшегося Чюрлёниса, но тот не обернулся.

Через окно эту сцену наблюдал директор гимназии. Липа казалась похожей на лисичку, нет — на два зонтика, один больше другого. Нищий сплюнул через свои щербатые зубы и, метая огненные молнии, косым взглядом проводил коллегу из чужого прихода, ковылявшего через площадь по направлению к базилике. Вот узколобые, думал директор. Один просит, другой дает. У человека был испорчен вечер из-за встречи с таким вонючим оборванцем, но красивый жест мог все поправить. И он его сделал. Не настаиваю, что это вирус, который должен быть уничтожен. И все-таки это негодная порода, опостылевшая людям больше, чем смерть с косой. Не велика беда, если они сдохнут поскорее где-нибудь в подворотне, как бездомные собаки. Этот нищий наверняка из тех, что полощет рот вином, тут же гнусно ругаясь или горлопаня нецензурный куплетик. Интеллигент явно перестарался. Отдать последние деньги! Абсурд! Нищий всегда тот же, с деньгами или без денег. Его профессия клянчить, обращаясь к лучшим чувствам. Интеллигент, придя домой, будет рвать на себе волосы.

Презрительно щелкнув языком, директор повернулся к окну спиной и стал чистить ногти.

Эта история, Летиция, хорошо иллюстрирует людские принципы и разный уровень их Коэффициента доброты.

Пока я лицом к лицу не столкнулся с государством Нобль, меня это мало заботило. Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха…

Что будем делать? Может, идем куда-нибудь поужинать? Но тебя ждет врач Сэм Гопкинс. Договоримся, если этот вечер тебе понравится, ты съездишь к Гопкинсу и он перельет тебе кровь. Ведь в дружбу входит и забота друг о друге.

— Только, пожалуйста, не будь занудным, как мой отец, — сказала Летиция.

— Не беспокойся. А теперь идем, позвоним моему механику Патрику. Он знает все о Мехико, включая американские рестораны.

Я оставил ее у гостиницы и пошел звонить. Патрик пояснил, где находится американский ресторан «Техас». Просил передать привет метрдотелю Карлу. Сказал, что сожалеет, не имея возможности участвовать в вечере, — пьет вино с Гвидо, механиком из «Макларена». Только что был тост «Механики всех стран, соединяйтесь!» и так далее.

Мы с Летицией сели в такси, и нас отвезли к ресторану «Техас». Мне на бедро давил кошелек с двумя тысячами долларов и я решил в этот вечер быть щедрым. Оставив Летицию в такси, я отправился переговорить с метрдотелем. Услыхав имя Патрика, метрдотель Карл сделался на редкость услужлив и внимателен. Я дал ему пятьсот долларов и разъяснил правила игры. В ней должна была участвовать вся команда «Техаса».

Я сказал, чтобы официант переоделся перед тем, как начнет носить блюда, сказал, чтобы был нанят бродяга, который привяжется к Летиции и инсценирует драку со мной. Не слишком тяжелые удары с падениями и тому подобное. Как можно больше шума и как можно меньше последствий. И еще я ему наговорил всякой всячины — в числе прочего, чтобы были принесены безалкогольные коктейли, поскольку девушке надо оберегаться от ее болезни, а мне от моего алкоголизма. То есть ни тому, ни другому нельзя пить алкоголь.

Однако Летиция не должна знать, что пьет безалкогольный напиток. По сценарию имя Летиции должно было Упоминаться как можно чаще. Чтобы ей уделялось много внимания и почтительности. Я пообещал метрдотелю, что если спектакль мне понравится, я заплачу еще столько же.

Подготовив почву, я пошел к такси за Летицией. Едва мы приблизились к дверям, перед нами возник метрдотель Карл и спросил:

— Вы с Летицией?

— Да, — ответил я.

— Тогда, пожалуйста!

Летиция изумилась, но ничего не сказала.

— Для вас, мисс Летиция, лучший столик, — сказал Карл, проводив нас вглубь зала.

— Откуда он меня знает? — спросила Летиция.

Я пожал плечами.

Подбежал официант.

— Добрый вечер, мисс Летиция, — поздоровался он. — Чего пожелаете?

— А что вы можете предложить? — спросила Летиция.

— Специально для вас мы сварили раков.

Я промычал от удовольствия, а услыхавшая это Летиция рассмеялась. Все шло, как и было задумано.

— А что у вас из напитков? — спросила Летиция.

— Я бы рекомендовал мексиканский коктейль «Чарующий сон». С шампанским, вермутом и соком.

— Пойдет, — сказала Летиция.

Я снова замычал от удовольствия и не остался не замечен. Летиция прыснула. Видно, ей очень понравились эти звуки. Она попросила раков и стала оглядывать зал. Официант ушел.

— О чем ты думаешь, Летиция? — спросил я.

— Вспоминаю, как ты мычал. Так естественно нормально мычал. Можно было умереть со смеха.

— Меня развеселил официант, — сказал я. — Он был таким заботливым, что можно было подумать, будто он твой ближайший родственник.

Я, видно, весь сиял от удовлетворения, потому что Летиция спросила:

— Что это ты так ликуешь? Что такое сравнение придумал, да? Теперь, наверное, весь вечер не успокоишься?

Я скромно опустил голову.

В этот момент я заметил, что метрдотель Карл, стоявший у входа в зал, кивнул бывшему подле него какому-то бродяге, и тот направился прямо к нашему столику.

— Можно пригласить девушку на танец? — спросил он, подойдя.

— Нельзя, — ответил я. — Да и музыка еще не играет.

— Ничего, потанцуем и без музыки, — и он схватил Летицию за руку.

Я вскочил и ударил его ладонью в подбородок. Вернее, не ударил, а мирно хлопнул. Бродяга с грохотом повалился на пол. Поднявшись, он дал мне сдачи. Тогда повалился я. Переворачивая стулья и столики, мы дрались, как два героя ковбойского фильма. Летиция, разинув рот, смотрела, что происходит. Как и полагается супермену, я победил. Бродяга остался валяться, растянувшись на полу. Я поднял его за ремень и за воротник и, в таком виде перенеся через зал, вышвырнул на улицу. Летиция меня поцеловала и погладила мне рукой щеку.

— Ты мой герой, — сказала она со сверкающими глазами.

Вскоре заиграли музыканты, перед тем поприветствовав Летицию через микрофон. Бедная девочка обрадовалась, заслужив такое внимание. Секрет, откуда оно могло взяться, — о нем Летиция позабыла. Она только радовалась, что все происходит именно так. Кельнер принес миску с красными раками.

— Смотри, — сказал я. — Официант в твою честь облачился во фрак с жабо.

— Вы, наверное, ожидаете высоких гостей? — обратилась к нему Летиция.

— Самый высокий гость для меня вы, мисс Летиция, — сказал официант, — с вашим приходом на мусорной свалке жизни засиял факел неподдельной красоты.

— Видишь, видишь, — кивал я головой.

Летиция покраснела, но ничего не сказала. Официант поклонился и ушел, но вскоре вернулся с букетом прекраснейших роз. Он поставил их в воду и, прилаживая в вазе, сказал:

— Эти розы вам шлет хозяин ресторана. Он хочет, чтобы у вас надолго остались воспоминания о посещении «Техаса».

Некоторое время мы молча поедали раков.

— Что в жизни самое прекрасное? — спросила Летиция.

— Природа, — ответил я.

— Природа, не человек?

— Человек тоже иногда умеет быть частью природы.

— В тех случаях, когда мы грустим, — сказала Летиция.

— Только грусть и совершенна.

— А ты сейчас грустишь?

— Да. В самых сокровенных уголках сердца я грущу.

— А почему?

— Меня грызет дурное предчувствие, — сказал я. — Все выглядит хрупким и временным. Меня можно понять. Ведь я смертник. У меня совершенное чувство грусти.

— У меня тоже, — сказала Летиция.

— Наверное, это нас и сближает.

— Да. Это нас сближает. Мы оба соединены одним знанием. Предчувствием смерти.

Мы доели раков и бросились освежаться коктейлем. Я таращился на это очаровательное шестнадцатилетнее создание и мной овладело удивительное чувство. Она была такой же беспомощной и ранимой, как и я сам.

Мы покидали «Техас» с отменными проводами. Метрдотель Карл сунул было мне те несчастные пятьсот долларов назад. Но я был непреклонен. Ведь он все делал от души, не ради денег, а доброту надо поддерживать.

В мою гостиницу мы ехали на двух такси. Одно было набито цветами, а в другом сидел я с Летицией.

Всю свою комнату я утыкал розами. Да, Мари-Луиза, розами. Если бы ты видела, какие удивительные розы можно достать на рынке в Мехико. Постель я усеял розовыми лепестками. Летиция уже давно приняла свое решение. На мои ласки она не реагировала. Но была полна решимости. Она совершала жертвоприношение. Жертвоприношение мне? Конечно, не мне. Жертвоприношение жизни. Она замкнулась в себе и со мной почти не общалась. Слепым взором смотрела на розы и на мои усилия ее расшевелить. Ее чистое личико светилось, как влажный морской туман, серебряный туман.

— О чем ты подумал, когда я подошла к тебе на гонках?

— Я увидел тебя издалека и, помнится, подумал, кто это тот счастливчик, которого ты провожаешь на старт? Мне почему-то показалось, что ты — девушка Сенны. Сам не знаю, почему. Возникло даже какое-то чувство ревности.

— А что ты почувствовал, когда мы поговорили?

— Изумление. В последние три недели я только и делаю, что изумляюсь. Как будто попал в сказку и все развивается по каким-то нереальным законам.

— Наша любовь не совсем логична, — сказала Летиция.

— Почему? Нет. Она логична. Логична, хоть и удивительна. В ней столько логики, сколько в алгебраической формуле, а чувства — сколько в «Формуле-1».

— Логикун ты мой, — зазвенел ее мягкий гортанный голос, и она поддалась объятиям.

Я видел, что она где-то далеко от меня.

— Когда я с тобой заговорила, я дрожала от страха, — сказала Летиция. — Я поступала по плану и сейчас поступаю по плану. Не знаю, куда это меня заведет. Мое тело — это вещь, с которой я обращаюсь отвратительно, безжалостно.

— Так, может, отложим постельные радости? — спросил я.

— Нет, — ответила она. — Не отложим. Пусть будет то, что будет. Я фаталистка. Я не активная участница жизни.

— Я, наверное, тоже только гость в этом мире, как и все мои коллеги, пилоты «Формулы-1», — прервал я ее, — но я не хочу унижать ни себя, ни другого.

— Кончай, — сказала Летиция. — Ты меня не унизишь. Отделим телесную страсть от того, что в нас зародилось. Пусть будет страсть отдельно и духовная общность отдельно. Может, когда-нибудь мы это и перемешаем, а сейчас исполним долг перед жизнью. Люби меня. Ты меня поцеловал, и я почувствовала страсть, страсть к тебе… Целуй крепче… Вот так… Хорошо. Еще. Я разделилась на две части. Одна хочет испытать нечто такое, о чем я много читала и слышала. А другая парит далеко-далеко и заполняет пространство между словами и вещами. Это пространство эфемерное. Я жажду катарсиса. Хочу испытать что-то поразительное. Да, да, срывай с меня одежду. Я твоя… Мни меня, дави… целуй… Так. Так. Дай я тебе помогу. Дай, я сама… Так… Сильнее. Вот я лечу, лечу и вот мир, о котором тоскую. Сжимай меня сильнее. Роберт, Роберт…

Она сдалась, как генерал».

* * *

«Милая Мари-Луиза,

в последнем письме я не написал, что отвез Летицию к врачу на переливание крови. Насколько позволяет славное искусство слова, опишу, какие у нас с ней теперь отношения. Они очаровательны, как сон. Есть люди, которые восстанавливают свое душевное равновесие только на море, только там они полностью успокаиваются. Я чувствую себя самим собой и с облегчением перевожу дух только тогда, когда вижу Летицию. Только рядом с Летицией я спокоен, меня не мучают тревога и одиночество. Она для меня единственное лекарство и благодать. Вчера на тренировке я показал второй результат, за рулем все время думал о ней.

Кажется, даже мои успехи в спорте связаны с ней. Когда я увидел, как она радуется моей удаче, у меня возникло желание повторять и повторять свои победы, чтобы видеть ее сияющей и счастливой. Она удивительно умеет вжиться в чаяния и заботы друга и совершенно проникнуться ими. Ты, Мари-Луиза, оживила у трупа пульс, а Летиция восстановила мое дыхание и открыла глаза. Я начинаю жить. Благодаря Летиции, на трассе я гениален. Ни одной ошибки. Первые десять кругов я сегодня шел вторым. Большой Приз Детройта — особенно значительный трофей, потому что гонки идут по городским улицам. Я старался изо всех сил. На двенадцатом кругу Сенна менял шины. Я последовал его примеру, и на пятнадцатом кругу он опережал меня только на десять метров. Следом гнался Прост. На пятьдесят первом кругу Сенна из-за дефекта в моторе был вынужден ненадолго остановиться и проиграл круг. С этого момента я начал лидировать. Пришел к финишу первым, оторвавшись от Проста на 30–40 метров.

После четырех этапов я набрал одиннадцать очков и стал вторым. В общем зачете лидирует Прост — у него шестнадцать очков.

Для тебя самым интересным будет узнать, что среди отирающихся вокруг гонщиков людей я заметил грузного мужчину с бритой, как у Саливена, головой. Такой же человек был в бассейне, когда похитили мою дочь. Совпадение это или нет? Нет ли среди гангстеров человека с такой внешностью? Может статься, совсем и не русские похитили мою дочь? Кстати, сегодня у меня была прессконференция, и меня спросили, почему я езжу с надписью «Ненавижу русских». Я представил свою версию. Пусть о ней потрубят газеты.

Следующий этап гонок — в Монреале. Было бы хорошо, если бы в числе болельщиков потолкалась бы и ты, Мари-Луиза, с парой частных детективов. Теперь, когда мне везет, похитители могут попытаться снова выдвинуть условия выкупа.

После гонок был банкет. Шампанское лилось через край. Все с необычным энтузиазмом подымали бокалы за мое здоровье. Даже лед себялюбия Проста стал таять. Он сказал, что собирается выиграть мировое первенство этого года, но если его выиграет кто-нибудь другой, то пусть уж лучше я.

Летиция сидела справа от меня, а Хонда слева.

— Интуиция мне подсказывает, что Шарка завоюет титул чемпиона, — сказал Хонда Просту.

— Пусть будет так, — улыбнулся маленький француз. — Лишь бы интуиция не подвела…

— Роль инстинкта и интуиции в деятельности человека огромна, — сказал Хонда.

Затем разговор скатился в трясину философствований, где Хонда чувствовал себя, как рыба в воде. Он говорил о менеджерном обществе Бернгема и о Гелбрейте. Якобы опыт прошлого дает основания полагать, что источник власти в промышленной институции перейдет от капитала к организованным знаниям. Говоря о детройтском концерне «Форда», они обсуждали, какой рабочий лучший в мире — нобльский, японский или американский. Хонда рассказал, как организована работа в фирме «Идеал» в Нобле — рабочие не могут взять с собой на работу газету, слушать музыку во время работы и делать перекуры. Дисциплина и психическая кондиция — залог успеха. Когда Хонда кончил, я пожертвовал сто долларов, чтобы они выслушали одну скучную историю.

Я рассказал, что двоюродный брат привез мне из Литвы сувенир — телефонную книгу абонентов Каунаса. И как можно с ней играть, выясняя Интеллектуальный коэффициент и Коэффициент доброты людей. Открываешь, например, сорок пятую страницу. Телефоны БИБЛИОТЕК. Что за работа в библиотеках? Заработок там очень низкий, порядка сто рублей в месяц. Костюм «Адидас» стоит двести пятьдесят рублей. Каждые три месяца надо составлять на восемь-десять страниц отчет и планы, написать, какие организованы выставки, встречи и другие Мероприятия, какова посещаемость читателей, по скольку книг прочитано рабочими, учащимися, студентами и Тужащими. Все цифры берутся с неба. Неживые читатели, мертвые души читают книги и журналы. Без этого не выкрутиться. Бюрократизм так рафинирован, что надо пользоваться счетной машиной, а в случае ошибки — заново переписывать планы и отчеты. Все знают, что это абсурдно и глупо, но так требует власть, поэтому все приспосабливаются и бьются, создавая данные из ничего. Наиболее ценные книги, работники списывают и тащат к себе домой.

Далее, на той же самой странице — БЮРО. БЮРО ПО ТРУДОУСТРОЙСТВУ НАСЕЛЕНИЯ. Чернорабочему всегда здесь найдется работа, а лучшую работу там никому никогда не предлагают. На хорошую работу устраиваются по знакомству. Престижная и хорошо оплачиваемая должность стоит определенных денег, которые в виде взятки попадают в руки тех или иных шефов. Известно, почем место служащего бензоколонки, бармена, кладовщика и так далее. Все приносящие большие деньги места, на которых можно мошенничать и воровать, добываются по знакомству, и Бюро по трудоустройству населения таких не предлагает. Дальше — БЮРО ПУТЕШЕСТВИЙ И ЭКСКУРСИЙ. Заплатив большую сумму, человек отправляется в туристическую поездку с группой таких же жертв, как и он, страдает от плохой пищи, жалкого ночлега, а осматривает всего несколько музеев и наслуши-вается неинтересных, убогих и шаблонных рассказов экскурсовода. Цена туристской путевки не соответствует сервису. Люди чувствуют себя обманутыми, но делать нечего, выбора нет. Нет нескольких бюро путешествий и экскурсий, из которых можно было бы сделать выбор.

Смотрим дальше. Открываем, например, девяносто пятую страницу. ДЕТСКИЙ ИНТЕРНАТ МИНИСТЕРСТВА СОЦИАЛЬНОГО ОБЕСПЕЧЕНИЯ. Детей обделяют те, кто отвечает за их питание и одежду. Воруют продукты, деньги, предназначенные для материального обеспечения. Бессовестные работники обманывают государство, не вкладывают душу в свою работу и тому подобное.

Дальше — ЯХТКЛУБ. Наши спортсмены проигрывают соревнования из-за того, что не приобретаются дорогие иностранные яхты хорошего качества.

КЛАДБИЩА. Желающий похоронить усопшего на хорошем кладбище должен иметь деньги для взятки или знакомства, а часто — и для того и для другого.

ВОЕННЫЙ КОМИССАРИАТ. Почему литовцы должны служить в Афганистане или на Дальнем Востоке, почему не в Литве? Почему нет национальной армии?

КАССА АЭРОФЛОТА. Билеты на рейсы Ь ближайшие дни можно приобрести, только завязав контакт с кассир-щей и оставив ей определенную сумму. Приходилось слышать, что кассирша, приходя с работы домой, не в себе, если не принесла пятьдесят рублей левого дохода, полученные в виде взятки от разных людей. Кассирш слишком мало, они работают слишком медленно, так что образуются многочасовые очереди.

КАССА ФИЛАРМОНИИ. Место с минимальной коррупцией. За билеты переплачивают только в случае приезда знаменитых исполнителей.

КАУНАССКОЕ ОТДЕЛЕНИЕ РЕАЛИЗАЦИИ ЭНЕРГИИ ГЛАВНОГО УПРАВЛЕНИЯ ПРОИЗВОДСТВЕННОЙ ЭНЕРГЕТИКИ И ЭЛЕКТРИФИКАЦИИ ЛИТОВСКОЙ ССР. Не секрет, что учреждения не берегут государственную электроэнергию, а частные лица ее просто воруют. Не трудно сделать дома устройство, чтобы за электроэнергию не надо было платить или же платить достаточно мало.

КАУНАССКАЯ МЕЖРАЙОННАЯ КОНТОРА ГЛАВНОГО УПРАВЛЕНИЯ ФАРМАЦЕВТИИ. Контора плохо контролирует химико-фармацевтические фабрики. Из десяти таблеток любого лекарства лишь несколько соответствуют строгим требованиям. Состав остальных искажен. Это все результат недобросовестной работы и грубой техники.

УПРАВЛЕНИЕ ПРОИЗВОДСТВЕННО-ТЕХНИЧЕСКОЙ КОМПЛЕКТАЦИИ «КАУНАССТРОЙ». Не хватает строительных материалов. Катастрофически мало квартир. Качество строительства плохое. Получив квартиру, ее надо сначала отремонтировать и только потом ввозить мебель. Стройматериалы портятся, брошенные под открытым небом, и разворовываются в огромных количествах.

Все эти замечания сделаны среднеинформированным человеком — из тысячи взрослых жителей Каунаса тысяча не найдет в этом ничего нового. Выходит, люди знают, что живут абсурдно, но не делают ничего, чтобы создать более совершенное общество. Проблемы и дальше решаются с наименьшим Интеллектуальным коэффициентом и наименьшим Коэффициентом доброты. Люди приспосабливаются к парадоксальной ситуации, живя в сто раз беднее, чем было бы возможно. А потом, пожалуйста, все оказываются жуликами. Ха-ха-ха-ха…

— Столько же абсурда, только что разве иного рода, и у нас в Штатах, — сказала Летиция. — Одно лишь государство Нобль идеально.

— Государство Нобль не идеально, — сказал Хонда, — оно только старается быть таким.

— Так или иначе, — сказала Летиция, — в нем живут личности. Вот не люблю пустых людей! Будь ты кем угодно, в конце концов, будь ты без морали, без ничего, только не будь пустым!

Поскольку я не мог пить, этот банкет мне быстро надоел, и мы с Летицией отправились на такси на авеню Вашингтона, в гостиницу, где я остановился. Разговор трепетал, как развернутый флаг.

— Ты город моих мечтаний, — сказал я Летиции.

— Прекрасно, — сказала она. — Слушаю дальше.

— Дай мне заиграть мелодию сладких обещаний.

— Даю. Ну и что из этого?

— Сегодня я сведу тебя в зоосад и куплю мороженого.

— В Детройте несколько зоосадов…

— Побываем во всех.

— Не подходит. Что еще можешь предложить?

— Пить в гостинице кофе и смотреть по телевизору передачу поп-музыки.

— А о любви будем говорить?

— А чего сегодня будет больше, слов или дел?

— Слов.

— Мне тоже так кажется, — ответил я, почувствовав, как перед постельной любовью возникает ледяной барьер.

— Скажи, а Интеллектуальный коэффициент влияет на силу любви?

— Вместо ответа я тебе расскажу об одном ученом-языковеде и его любви к сотруднице Института истории. Узнал об этом от двоюродного брата. Филолог Андрюс жил с женой в старом городе Вильнюсе, в квартире без газа и теплой воды. Зимой надо было топить печи. Зима в тот год была холодной. Во дворе за окном белела рваная простыня снега. По двору носился соседский спаниель, голубые сугробы разлетались ему на морду и на бока. Зачем я анализирую, разбираю мельчайшее свое чувство и этим только рою ему могилу, думал Андрюс. Он сидел за столом и писал грамматику исчезнувшего прусского языка. Работая ночами, он надеялся успеть до весны закончить свой важный труд. Не спал до четырех утра. Бедняга Эльза. Он не прикасался к ней неделями. Все работал и работал. С упорством фанатика писал статьи по истории балтийских языков. На жену не оставалось времени. Они не ходили на концерты, в кино. Единственным развлечением у Андрюса было посещение букинистического магазина. Все заработанные деньги он спускал на книги. А они все копились и уже не умещались в его комнате. Квартира была из двух комнат, одна — проходная. Одна — Эльзы, другая — его. Сегодня он установил полки в комнате Эльзы. Он ждал, когда она вернется со службы и похвалит его работу. Зачем я расчленяю свои чувства и анализирую их, так ведь только убиваю свою любовь, думал Андрюс. Он знал, что любит Эльзу, но полагал, что это чувство могло бы быть сильнее. Закончив с полками, он чувствовал себя так, словно выполнил нечто такое, что входит в обязанности мужа, и ждал Эльзу, чтобы услышать похвалу.

— Идем, я тебе что-то покажу, — сказал Андрюс вошедшей жене.

— Что? Ты поставил полки в салоне? — вскрикнула Эльза, увидев плоды его стараний. — Всюду эти книги!.. Пыль и книги… Вся твоя работа ничего не стоит. Это только игра. Ты все время играешь. И держишь меня в рабстве книжной пыли.

— Но ведь они здесь идеально на месте, — сказал Андрюс. — Как здесь было…

— Я не потерплю!.. Ты хочешь окончательно сесть мне на голову. Мало еще у нас книг… Ты хочешь превратить квартиру в библиотеку. К нам и так никто не заходит. Не заходит никто, понимаешь?

— Это потому, что мы тоже никуда не ходим, — сказал Андрюс.

— А почему это так, ты подумал? — кричала Эльза. — Ты все работаешь и работаешь. Меня не замечаешь. Я для тебя как неодушевленный предмет, как эта книжная полка.

На другой день после спора Андрюс уехал собирать материалы по прусскому языку и вернулся через двое суток. Но в квартиру не попал. Было заперто изнутри. Пришлось ломать дверь. Эльза была без сознания. Рядом с ней валялись коробочки от сильного снотворного. Она Умерла в больнице. Рассказывая о своих бедах, Андрюс под конец всегда добавлял:

— Если бы я согласился поставить полки на кухне, Эльза осталась бы в живых.

Летиция уселась ко мне на колени, провела своей нежной рукой по моему лицу и сказала:

— Значит, Интеллектуальный коэффициент не влияет на силу любви, не так ли? Ведь тот ученый, наверное, обладал высоким Интеллектуальным коэффициентом?

— Да, — ответил я. — Ха-ха-ха-ха-ха…

— Любишь ли ты меня? — спросила Летиция.

— Не знаю. Может, едем к тебе. Здесь, чувствую, я не смогу доказать свою любовь.

— Я тоже не готова к физической любви, — сказала Летиция. — Едем. Тихонько проскользнем в мою комнату… Никто даже не заметит. Там, может быть, будет иначе.

И мы сели в такси и направились к побережью озера Сент-Клер, где обосновалась семья Летиции. Дома никого не нашли. Отец оставил записку, что уехал с мамой Летиции на литовский католический сход в городке Ройал-Ок.

— Где работает твой отец? — спросил я, удобно устроившись в кресле в комнате Летиции.

— В концерне «Дженерал Моторе».

— Ты любишь отца?

— Угу. Люблю больше, чем маму. С мамой я часто ссорюсь. С отцом — никогда. Общаясь с отцом, я больше отдаю себя. Как ты думаешь, надо ли отдавать общению всего себя?

— Я в любом случае кое-что оставляю для себя, — сказал я.

— Правильно. Нельзя отдавать себя всего — есть черта, есть плоскость, в которой ты сросся со своей кожей и не можешь перешагнуть через оставшийся промежуток, как бы ты ни любил.

— Здесь нам помогают трафареты. Скажем, вот я здесь с тобой в качестве кавалера, поэтому я должен исполнять свою роль, говорить тебе комплименты. Например, «дай мне заиграть мелодию сладких обещаний», «ты чиста, как соловей со сверкающими каплями росы на шейке» и тому подобное.

— Верно. Есть такие трафареты общения. Мы избираем затасканные темы и, говоря о том, что в конце-то концов нам не так уж важно, жаждем лишь одного: немного тепла, немного уважения, немного самовыражения. Но что с тобой? Ты выглядишь осовелым и похож на варенье с плесенью. Хочешь, я признаю тебя вареньем с плесенью? Каким вареньем ты бы хотел быть?

— Вишневым, — сказал я.

— Хорошо. Я утверждаю тебя вишневым вареньем с плесенью.

— Дай я тебя поцелую, — ответил я.

Мы поцеловались долгим страстным поцелуем. В этот момент зазвонил телефон.

— Ответь, — попросила Летиция.

Я снял трубку. Какой-то подросток просил позвать Летицию.

— Привет, Роберт, — начала Летиция.

— …

— Ничего. Томлюсь от безделья.

— …

— С тобой? Нет. В другой раз.

— …

— Обязательно сегодня?

— …

— Нет. Сегодня не могу. Поверь.

— …

— Я тебя тоже.

— …

— Пока.

Она положила трубку и обернулась ко мне. У меня, наверное, было вытянутое лицо, потому что Летиция сказала:

— Только не начни ревновать.

— У тебя много поклонников, кроме меня? — спросил я.

— Есть.

— И они, конечно, молоды, красивы?.. Как и этот мой тезка?

— О!.. Этот по-настоящему красив.

— Так, может, поезжай к нему, может, я тебе мешаю? — меня стало охватывать бешенство.

— Не заводись.

Я грубо притянул ее к себе и, целуя, начал раздевать. Но Летиция состроила такую мину, что я на полпути отказался от своих планов.

Я вытащил сигареты и закурил. Летиция тоже закурила.

— Прости, я был нехорош.

— Все мы не без греха, — сказала она и нежно поцеловала меня в кончик носа. — Иди ко мне, киска, иди…

Я раздел ее всю, но понял, что к постели мы оба еще не готовы. Пришлось вернуться к сигарете. Летиция оделась и стала курить дальше.

— Мне приятно, что ты такой тактичный, — сказала она. — В самом деле, чего-то не хватает.

— Чего-то не хватает, — согласился я. — Может, сегодня биоритмы мешают.

— А ты знаешь свои биоритмы? — спросила Летиция.

— Нет.

— И хорошо, что нет.

— Почему хорошо?

— Даже очень хорошо.

— Но почему?

— А вот так. Хорошо и все.

— Может, поехали в баню? — спросил я.

— Думаешь, там будет лучше?

— Ага.

— Не заговаривайся.

— Так что будем делать? Сказал ли я, что я тебя люблю?

— Сказал, но уже давно. Я тоже тебя люблю. Но в постель мы сегодня не ляжем, хорошо?

— Хорошо. Ты моя последняя осенняя любовь.

— А Мари-Луиза?

— Она предпоследняя.

— Ты ей рассказывал разные христианские истории. Расскажи и мне, чтобы фигурировал и Коэффициент доброты, и Интеллектуальный коэффициент тоже. Какую-нибудь нобльскую историю, хорошо?

— Однажды встретились два журналиста: русский и американец. Они стали рассказывать друг другу, что их поразило, что удивило во время странствий по белу свету. Американец говорил об Эфиопии. Шел дипломатический прием в императорском дворце. Пенилось шампанское, в тарелочках блестела красная и черная икра. Один дипломат так всего наелся, что ему стало плохо, и он вышел на террасу во дворе, вдохнуть свежего воздуха. Косой месяц бросал исподлобья тусклый свет, и двор устилали мягкие, бархатные тени. Дипломат вслушивался в ночную тишину. Вдруг его уши уловили странные звуки. Что-то чавкало. Чавканье могло исходить от свиней, только их не было видно. За оградой двора он заметил толпу африканцев. Они поедали выброшенные объедки — то, что осталось от роскошного пира. Ели пальцами, подымая объедки с земли и суя себе в рот. Несколько оборванцев тузили друг друга, но все это происходило бесшумно, в унисон с мистическим трепетанием теней. Дипломат позвал своих коллег и журналистов, и господа во фраках наблюдали эту сцену, охваченные восторгом и изумлением. Такова история американца. Ха-ха-ха-ха…

— А русского?

— Русский рассказывал, как однажды снимали фильм для телевидения в среднем колхозе. Снимали фермы, в которых держали коров. Вокруг ферм хлюпали огромные лужи навоза. Невозможно ступить без высоких сапог. Наконец журналисты нашли одно единственное сухое место, встали на нем и взяли интервью у одной доярки, молодой симпатичной девчонки. «Нравится ли работа?» «Нет, работа не нравится. Плохие условия. Но после школы надо год отработать в колхозе, чтобы потом можно было уехать». «Много ли молодежи остается в деревне?», — спросил журналист. «Нет. Одна осталась, но она работает в конторе». «Можно ли так вести хозяйство?» «Можно, — сказала доярка. — Вот наша учительница держит поросят на втором этаже. Успевает и в школу сходить, и поросят накормить. Работает в белом халате. Руки с маникюром». Ха-ха-ха-ха-ха…

— И правда, — сказала Летиция. — Люди сами виновны в своей ужасной жизни. Виновна их инерция и тупоумие. Как много надо сделать государству Нобль, чтобы его пример заразил отсталые регионы, в которых нет места научной мысли и высокой морали.

— Странно, — сказал я. — В свои шестнадцать лет ты мыслишь так серьезно и умно. Твои брови очень красиво изгибаются, когда ты размышляешь.

— Как что?

— Как крылья ласточки…

Летиция рассмеялась, однако теплое золото ее смеха было надтреснуто.

— Я смотрю в твои глаза и погружаюсь в сон, — сказал я.

— А что происходит во сне?

— Там наша любовь приходит тихонько поплакать. Там мы шагаем через туман, подав руки выцветшему шелку любви. Вальс нашей любви стал хромать, и мы кружимся на краю пропасти. Твои глаза грустны. Грустны, как могила однодневных иллюзий. Король страны твоих глаз — мучение, а невзгода — королева. Моя радость — стужа невзгоды. Вкус наших любовных слез горше смерти.

Мы обречены. Никакие поцелуи не смоют темного знака у нас со лба. Мы обречены. Твоя печаль — это экстаз богов. На ее путах стая черных птиц. Они предсказывают недоброе.

— Мне нравится тебя слушать, — сказала Летиция. — Я сладостно утомлена.

— Доброта радостно струится в твоих жилах, верно?

— Может быть. Расскажи, какое было первое впечатление, когда ты меня увидел?

— Не скажу, — ответил я.

— Расскажи.

— Когда я тебя увидел, все во мне словно заиграло.

— Ты умеешь говорить. Хорошо слушать твои фантазии.

— Вся радость созданий одиночества и есть фантазии.

— Да, — согласилась Летиция. — Фантазия скрашивает жизнь. Наша любовь абсурдна.

— Наша любовь — это эфемерная зима больших зеркал. Она заиндевела и скована.

— Твой язык предназначен просветлять души своими чарами, — Летиция погладила мне щеку и поцеловала. — Но сегодня ничего не выйдет. Мы только будем вместе и все.

— Теперь я знаю, в чем твое превосходство перед Мари-Луизой, — сказал я.

— В чем?

— Твоя душа очищена страданием и утратой.

— Да. Иногда и сама себе я кажусь прозрачной. Но бывает и иначе. А тебе?

— Я испытываю просветление, только соприкасаясь с природой или несясь со скоростью триста километров в час. А так — тлею, убаюкивая свои пороки, как помешанная мертвого младенца.

— Так, я для тебя природа?

— Да. Ты для меня природа. Желтый кладбищенский октябрь. Синтез реальности и мечты. Ты для меня словно видимый через сомкнутые веки свет. Я тебя ощущаю, но не совсем.

В этот момент раздался звонок в дверь.

— Открой, — попросила Летиция.

— Открой сама. Я пойду в заднюю комнату, осмотрю картины.

В задней комнате я устроился на кушетке и стал листать журналы по автоспорту. Отец Летиции как истинный детройтец, кроме всего прочего, интересовался и «Формулой-1».

— Принесли телеграмму, — услышал я голос Летиции.

— Хорошо, — сказал я. — Я обнаружил статью о себе и своих перспективах.

— Билл, здесь, оказывается, еще и женишок, — послышался хрипловатый вокал Рода Стюарта. Их было двое. — Запри-ка ту дверь — видишь, ключ торчит с нашей стороны. Пожалеем женишка. Пожалеем его слабые нервы.

Я бросился к двери, но было уже поздно. Ключ повернулся, и я понял, что оказался в сатанинском капкане.

— Видишь, как затрепыхался твой женишок? Если очень захочет, сможем поговорить и с ним. Мой ножик скучает по работе. Ах, вот если б взять да полоснуть тебя эдак по буферам — что потечет, молоко или кровь?

— Много мудишь, Руди, — хриплым голосом сказал ему Билл. — Берем бумажки и отваливаем.

— Верно, — сказал Руди. — Выкладывай денежки, красавица!

— Все наши деньги в шкатулке на окне, — сказала Летиция.

Вот тебе ситуация, подумал я. В Чикаго меня ограбили дважды. И вот первый раз в Детройте!

— Только сорок долларов, — вновь зазвучал хрип Рода Стюарта. — Маловато. Так просто не отделаешься.

— Мы дома денег не держим, — сказала Летиция.

— И плохо делаете, — сказал Руди. — Придется платить натурой.

— Я даю еще сто двадцать долларов, — крикнул я, спешно вытряхивая карманы. — Только катитесь отсюда.

— О! Женишок! Суй деньги под дверь, женишок!

Я исполнил их приказ, все пихал и пихал доллары в щель под дверью…

— Больше нет? — спросил Билл. Видать, он собирал Деньги.

— Нет, — промычал я. — Открывайте дверь!

— Возни и без тебя хватит, — задыхающимся голосом сказал Руди. — Сиди в своей комнатке и слушай, как пыхтит твоя краля. Меня называют инструктором по сексу, красавица. Покажи-ка свои беленькие ляжки… О!..

— Спасите! — закричала Летиция, и я услышал звук удара, а затем всхлипывание Летиции.

Я попытался с разбегу высадить дверь плечом. Один из них, подскочив, повернул ключ еще на один оборот. То была прочная дубовая дверь. Она не поддавалась моим атакам.

— Ты, Билл, первый, — сказал Руди. — Я ее держу.

Завязалась борьба, насколько шумная, настолько и краткая.

— А теперь давай делать дуэт, — осипшим голосом сказал Руди. — Ты, женишок, не ломай дверь, а лучше успокойся и попытайся все это себе представить. Ну-ка повернись… Твоя цаца такая обалденная, что просто никто не устоит. Черт побери, я, кажется, не туда попадаю!..

— Мама! Ааа! Больно! — кричала Летиция.

— Надо заткнуть ей пасть, чтоб не вопила, — сказал Билл.

Я схватил кресло и изо всех сил грохнул о дверь. Дверь держалась.

— Желтая подлодка колышется в дрожащем заливе, — сказал Руди. — Сейчас я разорву тебе зад.

Я сотрясал дверь, рвал ручку, угрожал им, но все напрасно. Когда дверь поддалась и сломалась, я нашел Летицию лежащей с закрытыми глазами посреди комнаты. Сбежав по лестнице, я уже никого не обнаружил. Я возвратился к Летиции. С закрытыми глазами она была бледнее полотна. Тогда ко мне подошла двуглавая тварь. Желтая голова выросла на шее, а черная, морщинистая и скрученная узлами — из поясницы и промежности. Тварь заговорила:

— Ничто обладает Коэффициентом доброты. Ничтович обладает чуть более высоким Коэффициентом доброты. Ничтунсен обладает более высоким Коэффициентом доброты. Ничтосон обладает еще более высоким Коэффициентом доброты. Ничток обладает самым высоким Коэффициентом доброты. Но на кой черт это нужно, если ни один из них сердцем не верит в идеальное общество? Сердцем они относят добро только к одной тысячной части всех измерений. Они растеряны. Не ведают, где смысл. Ожидают команды со стороны более умных. Живут так, как их знакомые. Не решаются ни на какой новый шаг. Приспосабливаются. Когда появляется гениальное предложение, как содержательнее прожить свою дряную жизнь, они иронически улыбаются. Ну нет, мы подождем. Вы машите кулаками, мы поглядим издалека. И при том бросают целую россыпь своих мотивов, изобретенных с жалким или средним Интеллектуальным коэффициентом. Хаос, абсурд и хаос удовлетворяют человечество. Великие труды остаются незамеченными, малые вредят даже средним. Да здравствуют червяки! Жирные, морщинистые червяки… Новый вид не возникает… Эволюция абсурдно медленна…»

* * *

«Дорогая Мари-Луиза!

Пью четвертый день. Не отрезвляюсь. Сегодня я посетил Летицию в психиатрической клинике. Я подошел к ней. Она бдительно следила за каждым моим движением. Я склонился над ее очаровательной головкой. Она смотрела на меня кротким животным взглядом.

— Летиция, это я, Роберт… Как дела?

Она молчала.

— Смотри, как торжествует утреннее солнце. Таким нежным движением. Держись.

Из темно-фиолетового яйца выкатилось солнце, освещая башни небоскребов и церквей. Прекрасная ткачиха Заря ткала свое полотно. Светало.

Врач мне объяснил, что Летиция молчит, не желая воспринимать реальность. Ее подсознание восстало против реальности и отгородилось от нее.

— Поговорим, Летиция… Уже который день, как я запил, а Хонда меня ищет. Бедняга. Ведро дымящейся крови, желтая дыня, деревья, спустившие якоря, мир застывший, движется только туман. Такой натюрморт я бы написал, желая выразить свои чувства. Потускнелое зеркало, на котором написано — болезнь, нищета, смерть… Жизнь хрупка, как муравьиное яйцо. Почему ты не говоришь? Говори.

Летиция смотрела на меня кротким животным взглядом.

Она была привязана к кровати. Другой мебели в палате не было.

— На рассвете я вышел из ванной — утро дудело, как Желтый сверкающий автомобиль. На лицах встречных Женщин свежая невинность и интимность утра — черты, что тают к полудню. Сбросив с себя заботы, как старую одежду, эти женщины светятся внутренним теплом. Ты тоже будешь такой, когда поправишься. Но почему я тебе об этом рассказываю? Лучше поговорим о Хонде.

Мне показалось, что Летиция повела бровью, надломившейся, как линия полета жаворонка. Это был миг, когда птица поэзии, оцепенев, падает с ветви. Меня охватила синяя печаль. Плыла река пустых воспоминаний. Что она выбросит на берег?

И я вспомнил историю № 7, что рассказывал тебе, Мари-Луиза, в Монте-Карло. Это история о старушке и ее коте Кисуне. Та старушка умерла с голода — медленной и мучительной смертью. Потом сгнила в постели, и ее мумию нашли спустя много времени после смерти. Это подлинное происшествие и оно аналогично моему. Приходят негодяи и убивают человека — после долгих мучений он умирает. Чего стоит наша цивилизация, если мы не способны это пресечь.

За непреднамеренное убийство те два дружка получили бы восемь лет тюрьмы. Отсидев пять, они вышли бы на свободу и совершили бы еще более тяжкое преступление, потому что тюрьма добру не учит. Правосудие не в состоянии воспротивиться злу.

Возникает вопрос, почему те парни смотрели на старушку не как на человека, такого же самого, со сложным внутренним миром, с чувствами и стремлением к счастью, а как на слабую и беспомощную жертву, по доброй воле случая подвернувшуюся им под ноги.

Закон джунглей — неужели это самая справедливая идея хаоса? Может быть… Так я постараюсь доказать, что я сильнее многих, многих, многих смертных…

Последние дни я настойчиво искал изнасиловавших Летицию. Искал тот хриплый вокал Рода Стюарта — в винных, ночных барах и в ночных ресторанах… Искал на улицах, где большая вероятность быть ограбленным, в парках…

Но выломаем двери паутин, превратим жаб повседневности в священную, возвышенную экзотику. Да, я люблю Летицию. Хотя настоящая любовь не трубит о себе. Она любит тихо, спонтанно. Так растение тянется к свету. Это я докажу.

— Хочешь, расскажу о Хонде? — обратился я к несчастной девушке. — Он говорит, что из-за ошибочного мышления и лени нашим разумом овладевают ненужные и пустые мысли. Они, словно пчелы, летают в голове, подкрепляя позиции эгоизма. Твердые понятия, угловатые убеждения — от них надо отряхнуться как от лишнего балласта. Только дзен просветляет душу, охраняет ее от подобных вариаций. Суть дзена — быть более воспринимающим, более любящим, пропадают амбиции, спесь, ненависть, упрямство. Дзен обнажает чистую, незапятнанную, не испорченную природу. Наступает покой, ясность и терпимость. Этот путь по ту сторону пространства и времени. Мгновение длится десять тысяч лет. Один предмет — это совокупность всего, все предметы — это одно. Наш японец уверен, что дзен помогает во всех сферах жизни. Но зачем я тебе все это рассказываю? Может, затем, чтобы создать фон для нашего общения? Не знаю…

Летиция повернула голову и стала смотреть в угол палаты. Смотрела долго. Смотрела и смотрела. Я повернулся и впился глазами в ту же точку. На некошеной траве пасся жеребец. Голые девушки (очень худые), взявшись за руки, вели хоровод. У них торчали лопатки, а под грудями можно было считать ребра. То был танец похоти. Их носы были покрыты потом. Посредине стояла моя статуя. Правая рука отломана от плеча. На горизонте, как скалы, возвышались похожие на половые органы предметы. Они были гигантских размеров.

Я протянул руку к ее щеке. Хотел нежно погладить. Внезапно Летиция заурчала и укусила. Так сильно впилась зубами в мою правую руку, что я взревел от боли. Потом она заметалась, и вбежал санитар, наблюдавший всю сцену через специальный глазок.

— Ночами она почти не спит, поэтому так раздражена, — сказал он, выпроваживая меня из палаты.

Я вышел на улицу. Было раннее утро. У меня уже давно сместилось понятие о времени. Моя душа была полна Летицией, а желудок — вином.

До двенадцати я слонялся по городу. Наконец решился и купил бутылку вина. Но где его выпить? Я жаждал компании. Так я набрел на захолустную пивную. Народу было много, и многие уже достаточно пьяны.

— Прошу чая и пустой стакан, — обратился я к бармену.

— Парень собирается опохмелиться… — пробормотал средних лет индеец, и вся его компания загоготала.

Я спокойно откупорил бутылку и налил себе стакан вина. Опрокинув и поставив в сторону, стал помешивать чай.

— Почему подкрепляешься чаем, а не пивом, ковбой? — спросил индеец. Я заметил, что у него не хватает двух передних зубов, видать, утраченных в драках.

— Чай самый противоречивый напиток, — ответил я. — Сначала чай завариваем, чтобы был крепким, потом кладем сахар, чтобы был сладким, и наконец бросаем в него лимон, чтобы был кислым. Вот почему я люблю чай. Я сам противоречивый. Этот напиток мне подходит.

— Ковбой, оказывается, философ, — загоготал индеец.

— Не зови меня ковбоем, индеец, — сказал я.

— Не зови меня индейцем, — сказал индеец и мрачно добавил: — Ковбой…

— Я запрещаю обзывать себя ковбоем, индеец, — бросил я, почему-то разозлившись.

— Ковбой пусть пеняет на себя, — сказал индеец, приближаясь. — Я ведь предупредил.

Я повернулся к нему, намереваясь пустить очередную остроту, но тут же почувствовал удар. Я слетел со стула, будто меня выстрелили из катапульты. Сильный бестия. В первый момент я ничего не видел, только в голове шумело и гудело, как на дне колодца.

— Мне три пива и креветки, — услышал я хриплый вокал Рода Стюарта. — Три пива и креветки, говорю еще раз, шеф…

Еще не придя в себя, я уже полз навстречу этому голосу.

Наконец встал на ноги и обратился к его владельцу:

— Не хочешь ли заиметь тысчонку-другую, парень?..

Это был пуэрториканец лет двадцати-двадцати трех.

— Получив по голове, ковбой сразу делается деловым, — заключил индеец, садясь на свое место. Бармен подал пуэрториканцу пиво, и только тогда тот соизволил мне ответить:

— В наше время людей не интересуют деньги, ковбой. Их интересуют большие деньги.

Передо мной стоял насильник Летиции, демонстрируя ослепительно белые зубы.

— Дай-ка я поговорю с ковбоем, — заявил о себе его приятель, и я сразу узнал голос Билла. Были ли они Руди и Билл или их звали иначе и, идя на каждое дело, они избирают прозвища, не имело значения. Я их вычислил.

Кивнув Руди, чтобы следовал за мной, я вышел на улицу. И он вышел следом, несчастный!

— Чего хочешь, ковбой, говори, — сказал Руди, вытаскивая сигарету.

— Надо поработать лопатой и все. Час работы.

— Но с чего вдруг я? Ведь дело нечисто или нет?

— Я сразу выбрал тебя и твоего друга. Вы мне подходите. Две тысячи долларов и никаких вопросов.

— Когда? — спросил Руди тем самым сиплым голосом.

— Сегодня вечером. В шесть вечера. Я подъеду к этой пивной.

— А аванс? — спросил Руди.

— Аванс получите перед работой, — ответил я.

— Хорошо. В шесть. Иду пить пиво. А ты, ковбой?

— А я боюсь индейца, — сказал я. — Пока.

Я смотрел, как походкой ленивого кота он опять залез в ту дыру.

Глубоко, глубоко, глубоко вздохнув, я пустился по улице, то есть по тротуару…

Два часа я шатался по городу, размышляя о своем дрянном Коэффициенте доброты. В чем конфликт, я не осознавал. Наконец, чтобы расплатиться, я выпил вина. Это было мое последнее вино в том жутком положении. Меня ждали гонки. Надо было вернуть себе прекрасную физическую форму, необходимую для дела, когда пульс перескакивает за двести ударов в минуту.

Почему сердце призывало меня к мести? Неужели все присяги государства Нобль стекли с меня, как с гуся вода?.. Что-то не так во всей этой путанице мотивов и принципов.

Светило солнце. Пыльное небо лоснилось от пота. По улицам Детройта вился шлейф выцветшего лета. Изъеденная короедом лодка скуки раскачивалась под дымчатым солнцем середины лета. Облака смога, словно отяжелевшие груди, тащились по земле и выглядели желтыми, как зимний дождь. Около небольшого кафе негр полицейский пил кока-колу и смотрел на окружающих полным безразличия взглядом. Когда он вытащил сигару, я подошел к нему.

— Много людей, но мало преступников, — сказал я, Щелкая зажигалкой.

— Ночные бабочки еще спят, — сказал полицейский, прикуривая. — Хотя их хватает и в полдень…

— Решите маленький кроссворд… Согласны? У моего Друга изнасиловали девушку. И так зверски, что она сошла с ума… Мой друг нашел преступников. Как полагаете, покарать ли ему их самому или передать в руки правосудия? Ответьте не как полицейский, а как человек. Как бы вы поступили, если бы такое произошло с вашей сестрой?

— Трудный вопрос… Все мы выросли в атмосфере ковбойских фильмов, в которых личность сама решает, покарать мерзавца или помиловать. Я, наверное, устроил бы самосуд. Наше правосудие далеко от совершенства. Преступность растет, потому что не получает достойной отпоры. Но расскажите мне вашу историю подробнее — это произошло в Детройте?

— Неважно, — ответил я, глубоко вздохнув. — Ожидание доставляет мне пьянящее удовольствие.

— Какое ожидание? — спросил полицейский.

— Не обращайте внимания, — сказал я, прощаясь. — Все это слова из моего сна.

— Хорошенькие сны вам снятся! — с подозрением покачал головой полицейский. Пыхтя сигаретой, он наблюдал, как я растворяюсь в людском потоке.

Пробежал небольшой дождик. Воздух стал мягким и нежным. Черные парковые деревья мягки и нежны, как бархат. Мокрый тротуар мягок и нежен, как грудь женщины. Влажный туман липнет к лицу и сулит покой, желтые голуби сидят на фасадах домов и на балконах. Внизу белеет их гуано.

Я вспомнил вечер, проведенный с Летицией. Оборванный ветер, паршивый и мелкий, затих среди ветвей. На плече рука синего вечера. Мы шли обнявшись. Взошли неоны, и клоаки неврозов запузырились на городском асфальте и бетоне. Лишь наша любовь была тем островом, которому не угрожали хаос и абсурд.

Увы… Процитирую хайку Мацуо Басио, которого любит мой шеф Хонда:

И теперь, разгуливая по морскому цветочному базару, вдыхая в легкие дождливую пыль, я думаю о Летиции.

Три женщины покупают роскошные розы. Ты, Мари-Луиза, назвала бы их Закатом гнойных кровавых сгустков.

— Отчего так дешево продаете розы? — спросил я у монахини в роли проповедницы.

— Вот именно!.. Да и те цветы вчера отняли откуда-то взявшиеся бритоголовые…

_— Что вы говорите! — вмешалась одна покупательница — Но это и неудивительно. На прошлой неделе у моей мамы отняли шесть долларов, которые она несла в церковь.

— Сатанинский заговор, — закивала головой ее подруга — они покупали розы вдвоем.

— А что вы скажете, если я расскажу, как мою несовершеннолетнюю сестру изнасиловали два выродка, да еще так, что она, несчастная, помешалась… — вырвалось у меня, хотелось узнать мнение посторонних об этом несчастье.

— Электрического стула им мало! — сказала монахиня, заворачивая розы в целлофан.

— Да дойдут ваши слова до Бога! — сказал я и, наклонившись, поцеловал монахиню.

Это было мое последнее интервью. Если уж полицейский и монахиня побуждают меня к кровной мести, так нечего выслушивать другие мнения. Я решил не укрощать свое сердце и дать свободу чувству удовлетворения. Пусть оно торжествует! Да! Пусть мой Коэффициент доброты будет таким, каким он запрограммирован в моей природе. Окончательно решившись, я почувствовал облегчение и блаженство. Да! Я ничтожно малый Роберт и не могу быть большим. Зато я остаюсь личностью, сохраняю особенность своего внутреннего мира, а это мне дороже, чем государство Нобль со стерильными принципами и длинноногими инспекторшами Комиссии доброты…

Итак, Мари-Луиза, приобретя оружие, в шесть вечера я уже ждал свои жертвы в условном месте. Для этого у меня был взят напрокат новенький «Форд». Они опаздывали.

— Открывай двери, ковбой, — услышал я хриплый голос Руди.

Я предложил им место на заднем сиденье. Рисковал ли я? Нет. Я пояснил, что денег у меня с собой нет, только задаток в 500 долларов. Остановившись у небольшого хозяйственного магазинчика, я сказал:

— Здесь мы сделаем некоторые покупки…

— Что? — спросил Билл. — Что будем покупать?

— Две лопаты, — сказал я сухо.

— Гони деньги, — с руганью прорвался Руди. — На свои покупать не будем, не жди!

— Когда я тебя найму грабить банк, тоже должен буду купить тебе пистолет? — спросил я, смотря ему прямо в бегающие глаза.

— Черт с тобой, ковбой. Убедил, — отошел он наконец и послал Билла за теми злополучными лопатами.

Вскоре Билл вернулся с двумя лопатами.

— Что за работа, шеф? — спросил Билл, устраиваясь на заднем сиденье.

— Видите, — начал я, поплевав на ладони и потерев их, — всему причиной моя неудачливость. — Мы ехали к югу, где начинались густые леса. — Я неудачник. Неудачник. Мне всегда не везет. Раз я обратился к психоаналитику, чтобы тот вдохнул в меня уверенность в своих силах. И вот в одно прекрасное утро я врываюсь в его кабинет с радостным криком: «Ура! Лед тронулся. Сегодня утром я выронил бутерброд и он упал маслом вверх!» Психоаналитик взял у меня из рук бутерброд и, вдумчиво осмотрев, заявил: «Приятель, ты намазал его не с той стороны…» Итак, я, право же, неудачник.

— В этом есть что-то общее с нашей работой? — спросил Руди.

— Конечно, — сказал я, изобразив глупую улыбку. — Я случайно стукнул тещу молотком по голове, а она взяла и умерла. Бедная старая женщина теперь покоится в багажнике «Форда», но мне хочется, чтобы вы устроили для нее удобное место где-нибудь подальше…

— Теперь ясно, — сказал Руди. — Ковбой начинает мне нравиться. Очень уж понятно он осветил суть дела.

— Молодец шеф, — сказал Билл, — отныне он будет единолично управлять своей женой.

— И сегодня есть мужья, которые в наши дни имеют решающий голос в семье, но он только внутренний, — сказал я этим вонючкам.

Наконец мы подъехали к лесу, и я свернул вглубь, проехав с километр, чтобы выстрелы воспринимались, как охотничья стрельба.

Я объяснил, что нужно выкопать яму, глубокую яму, чтобы не разрыли койоты и шакалы. Они копали, а я курил.

Мари-Луиза, ты помнишь ту мою историю об ученом Андрюсе? Он не уделял жене внимания, которого она ждала от него, и она покончила с собой. Она покончила с собой потому, что поняла, что не любима. Ты еще не знаешь, что в любви кроется все. Так вот. Я доверяю тебе заговор своей любви: я смогу смотреть Летиции в глаза уже иначе. Я уже позаботился о ней! Позаботился… Я их расстрелял… Ха-ха-ха-ха-ха…»

* * *

Черная туча, как корабль свирепой беды, плыла по утреннему небу, когда Роберт остановился напротив модернистского здания нобльской бани. Наверное, будет дождь, подумал он. Мари-Луиза освободится по меньшей мере через час и придет в бар «Астории». У меня уйма времени. Можно посетить сауну.

Сказано — сделано.

В предбаннике сосед справа пил пиво из баллончика, говоря уже одетому человеку в очках:

— Лучшие татуировки делают в Италии. Смотри, я напрягаю мышцы на груди, — толстяк выпятил свою массивную грудь, такую же безволосую, как и его лысая голова, и голая женщина изменила позу. — Видишь?

— И что? Хорошо отдохнул там, в Италии?

Толстяк отправил в мусорный ящик пустой баллончик и начал одеваться.

— Жаль, что я там не был двадцать лет назад.

— Хочешь сказать, что тогда Венеция была настоящей Венецией?

— Нет. Тогда Моррисон был настоящим Моррисоном. Вот фото, — толстяк протянул человеку в очках фотографию, достав ее из кармана белоснежного льняного пиджака. — Публичный дом несовершеннолетних девочек… Моей была девочка, что стоит первой во втором ряду… Из-за этой историйки у меня были неприятности.

Человек в очках, внимательно рассмотрев фотографию, положил ее на диван.

Роберт отошел к стоявшим поодаль весам.

— И все-таки, — говорил толстяк, влезая в рукава белого пиджака, — лучшая страна мира — государство Нобль. Ни тебе диктаторов, ни дворцовых переворотов, ни проституции… У нас настоящая демократия.

— Как ты ее понимаешь? — спросил человек в очках.

— Ну вот представь себе: ты возвращаешься домой после вечерней смены. На улице льет, как из ведра. Ты опоздал на автобус. Дрожишь, как мокрая курица. А мимо проезжает лимузин твоего босса. Босс останавливается, Приглашает тебя в машину и отвозит к себе в гости. Там °н помогает тебе высушить одежду, угощает прекрасным, Роскошным ужином и подает тебе бокал старого выдержанного коньяка. А дождь все льет, как из ведра, и босс разрешает тебе переночевать у него дома. Чем не демократия?

— И все это произошло с тобой? — спросил человек в очках.

— Нет. С дочкой моей сестры.

— Ха-ха-ха-ха… — разразился человек в очках.

Вскоре они оба ушли, а когда Роберт, взвесившись, возвратился к своей одежде, он заметил, что удалые джентльмены забыли фотографию. Заинтересовавшись, он взял ее и стал разглядывать.

— Боже мой! — воскликнул он. — Да ведь это Рута!..

Вторая девочка во втором ряду была очень похожа на его дочь. Он подошел к окну, где больше света, и долго вертел в руках фотографию. Стопроцентной уверенности не было. За прошедшее после похищения время девочка могла достаточно повзрослеть и измениться. Неужели она попала в публичный дом несовершеннолетних? Долго не раздумывая, Роберт оделся и выбежал на улицу.

Нагнав плечистого человека, он понял, что обознался. Толстяк с человеком в очках как сквозь землю провалились.

В баре «Астории» Роберт заметил Тома.

— Привет, Роберт, — сказал тот. — Прими соболезнование. Я слышал, что произошло в Детройте. Девочка еще не пришла в себя?

— Нет, — сказал Роберт, — и вряд ли придет. Врачи в это почти не верят. Очень тяжелое состояние. Хотя, кто может знать…

— Не терзайся. Может, придумают средство, которое поможет. — Том говорил скороговоркой, смешно выговаривая «с».

— Как Мари-Луиза? Она придет?

— С Мари-Луизой происходят удивительные вещи… Пока ты был в Мехико и в Детройте, произошли потрясающие изменения. Слышал, она собирается дать обет безбрачия и основать в Нобле конгрегацию Сестер любви к ближнему…

— Меня это не очень удивляет, — сказал Роберт. — Каждый ищет смысл жизни своим способом. Хонда его нашел. Мари-Луиза еще нет.

— В том-то и дело, что теперь она уверена, что отныне ее жизнь будет полностью осмысленной и глубокой. Но ты ведь все узнаешь от нее самой. Чао. Я бегу. Следующий этап во Франции, желаю тебе хорошо подготовиться. Ты должен быть первым. Ну, бегу… Чао.

В баре «Астории» царило импрессионистское настроение. Вентилятор крутился под потолком, как огромная летучая мышь, низкорослый бармен самоотверженно надраивал оцинкованный бар, а трое посетителей сидели, задумчиво и одиноко склонившись над своими бокалами, словно высеченные из камня и окутанные туманом статуи.

Роберт пил уже вторую чашку кофе, когда вошла Мари-Луиза.

— Здравствуй, Роберт! О! Я вижу и другие знакомые лица! Привет, Ингмар, я рада, что ты наконец помирился с женой.

Личность с красным носом формы картошки помахала Мари-Луизе и мрачно проговорила:

— Мы никогда не помиримся.

— Но ведь я сама своими глазами видела, как по-приятельски вы пилили дрова у себя во дворе.

Мари-Луиза подала бармену знак, что хочет кофе.

— Мы делили мебель, дорогая, — так же мрачно ответил швед с картофелиной вместо носа.

— Мебель? Так или иначе, вы оба действовали ритмично, а это уже нечто… Как ты, Роберт? Рассказывай скорее о Летиции. Как ее здоровье?

— Плохо. Ничего нового. Я тебе уже все написал.

Мари-Луиза заплатила за кофе и устроилась рядом с Робертом.

— Вот фотография, — сказал Роберт. — Команда несовершеннолетних в итальянском публичном доме. Вторая в первом ряду похожа на мою дочь Руту. Но ведь ты знаешь, как фотография искажает черты лица. Да и времени прошло столько, что она должна была измениться. Как бы то ни было, мне бы хотелось все проверить.

— Проверим, — сказала Мари-Луиза. — Но скажи, Роберт, зачем ты это сделал?.. Зачем ты это сделал? Я имею в виду тех подонков…

— А… Сам не знаю, зачем… Думаю, так было нужно…

— Ты помнишь, как турок стрелял в нашего Папу? Так вот. Первую молитву пришедший в себя Папа посвятил турку. Он помолился за него, чтобы Бог простил ему этот грех. Таким должен быть настоящий католик. А теперь? Твой Коэффициент доброты упал до семидесяти, и тебя удаляют из команды «Идеал». Этап во Франции будет для тебя последним… Ты не станешь чемпионом мира этого года!

— Я уже смирился с мыслью, что единственным романом, который мне предстоит написать, будет книга моих поражений. — Роберт закурил сигарету. — А ты, слышал, идешь в монастырь?

— Не совсем. Я основываю Орден любви к ближнему в государстве Нобль. Потом откроем филиалы по всему миру. Я хочу, чтобы граждане идеального государства заботились не только о собственном благе, о благе своей страны, но и шли в другие народы, сеяли семена добра, участвовали в политической жизни и стремились к тому, чтобы идеалы государства Нобль покорили человечество, влились в разлагающуюся цивилизацию двадцатого века, чтобы эти люди стали Прометеями, а не созидателями счастья под стеклянным колпаком.

— Кто тебя надоумил?

— Нобль посетила мать Тереза. 7 октября 1950 года была утверждена конгрегация Любви к ближнему сестер миссионерок с центром в Калькутте. А теперь в Ордене матери Терезы более тысячи сестер и более двухсот братьев. 6 января 1971 года Папа Павел VI вручил матери Терезе премию мира Папы Иоанна XXIII, миряне же наградили ее нобелевской премией.

— У них тоже есть филиалы, не так ли? — спросил Роберт.

— Да. В Венесуэле, Колумбии, Риме, Нью-Йорке, Танзании, Австралии, Иордании, Бангладеш, Мавритании, Эфиопии, Израиле, Перу, Вьетнаме, Камбодже, Новой Гвинее, Йемене, Мексике, Гватемале и в других местах.

— Я о ней читал в газетах. И какой же у нее Коэффициент доброты?

— Никто этого не определял, но, мне кажется, между ста сорока и ста пятидесятью…

— Опиши мне их конкретную деятельность, — попросил Роберт.

— В орденской регуле говорится, что каждая сестра в лице страждущего встречает самого Иисуса Христа. Чем более отталкивающая работа, тем сильнее должна быть вера. Имеется 335 подвижных лабораторий, 67 клиник для прокаженных на 50 тысяч человек, около 40 домов для умирающих и так далее…

— А какой у сестер, скажем, распорядок дня? Обязанности?

— Встают в полпятого, — говорила Мари-Луиза, — до половины седьмого молятся, затем завтракают. Стирают и приводят себя в порядок перед выходом на работу. В этот промежуток времени новенькие изучают регулу и Святое Писание. Перед принесением обеда они должны выдержать экзамены. Около двух монахини возвращаются на обед. Потом снова уходят на работу и возвращаются около половины восьмого на молитву, потому что это очень важно. Мать Тереза считает, что миссионеры любви к ближнему не должны чувствовать себя всего-навсего работниками социальной сферы. Но в конгрегации, которой хочу руководить я, будет другой распорядок.

— Ты станешь уделять внимание повышению Интеллектуального коэффициента? — спросил Роберт.

— Да. Христианство будет модернизировано. Начнем с нуля. Мать Тереза сначала тоже не знала, куда пойдет и что должна делать. Удобное и гарантированное существование в монастыре она обменяла на неуверенность уличной жизни. Но она знала, что Бог призывает ее и поведет, куда Он желает. Сегодня ее поддерживает множество организаций, а началось с того, что она обходила приходы с жестянкой, прося, чтобы не выбрасывалась несъеденная пища, потому что может пригодиться беднякам. Идя от дома к дому, однажды она увидела у святилища Кали столпившихся людей, — лицо Мари-Луизы приобрело экзальтированное выражение, прекрасные большие глаза засверкали внутренней силой, — так вот, посреди них в луже испражнений умирал человек. К нему боялись прикоснуться — он умирал от холеры. Мать Тереза сама подняла его и отнесла домой, где ухаживала и заботилась. Потом он умер, но счастливой смертью.

— Мари-Луиза, ты уже больше не инспекторша Комиссии доброты?

— Нет, в данный момент я безработная.

— Прощай, Мари-Луиза, — сказал, проходя, картофеленосый швед.

— Чао, малыш, — сказала Мари-Луиза, провожая его задумчивым взглядом.

В «Асторию» ввалилась гурьба подростков. Они с шумом облепили бар и стали заказывать напитки. Алкогольные.

— Я вижу, ты нисколько не переживаешь, что тебя изгоняют из государства Нобль, — сказала Мари-Луиза.

— Что поделаешь, — Роберт уныло улыбнулся, — таков удел. Ты борешься со злом своими методами, а я своими. Я созидаю государство Нобль в той мере, в какой хватает моих рук. Ведь и ты будешь делать то же самое, не так ли?

— Я вспоминаю твой рассказ о Ромасе Каланте, юноше, который совершил самосожжение во имя свободы своей родины. Ты рассказал грубо, совсем не патриотично, очень приземленно и даже с иронией, но ведь, я думаю, ты понимаешь, что каждая жертва имеет смысл и увеличивает Коэффициент доброты человека?

— Я патриот, но я не люблю декларируемого патриотизма. — сказал Роберт.

— В этом рассказе я усмотрела твою заботу о судьбе своего народа и подумала, что, рискуя жизнью на трассах «Формулы-1», ты приносишь жертву во имя государства Нобль, иными словами, во имя новейших достижений гуманизма, или нет?

— У каждого пилота «Формулы-1» своя мотивировка, почему он рискует. Конечно же, не ради пьянящей скорости и не ради блеска, окружающего атмосферу гонок. К скорости привыкаешь очень быстро, а рекламы, трескотня даже раздражают гонщиков, потому что почти все они личности и их угнетает дешевая популярность. Повторяю, у каждого есть своя мотивировка, ради чего он рискует, и она для него единственно правильная и несомненная. В Древней Греции были Ахилл, Менелай, Одиссей и Гектор. В наши дни герои, ежедневно глядящие смерти в глаза, это Ники Лауда, Ален Прост, Айртон Сенна… В выборе профессии не последнюю роль играет присущая мужчине внутренняя необходимость чувствовать себя настоящим героем. В этом есть что-то фрейдистское. Есть даже теоретики, утверждающие, что при стремительной езде гонщик сублимирует половое удовольствие.

— Что ж, — сказала Мари-Луиза, — каждое твое слово заверено смертью. Я верю в то, что ты говоришь.

— Да. Эта сладострастница-земля терпеливо поджидает наши тела. Смерть, ее близость, поднимает цену жизни. Мы требуем от нее большего. Возрастает ответственность каждого часа и подымается точка отсчета. Но хватит о егерях, гренадерах, гусарах и кирасирах… Вернемся к лысому толстяку, что забыл в бане фотографию. Надо его найти. У меня его фамилия проскочила мимо ушей, а ведь в разговоре с очкариком он ее называл.

— Мы его найдем уже сегодня, — сказала Мари-Луиза.

Когда они шли к выходу, от бара неслись тирады подростка, расхваливавшего «Лакрима Кристи» — сорт белого вина, отсутствовавший в коллекции бармена.

— Как же мы его найдем? — спросил Роберт на улице, когда Мари-Луиза взяла его под руку. — Мы в нашем положении напоминаем слюнявых просителей.

— Ага. Очень. Совсем как нищие, которые под звон колоколов стоят на паперти в ожидании подачки. Но не падай духом. Государство Нобль невелико. Мы его найдем сегодня же. Завернем в эту узкую улочку. Сейчас кого-нибудь спросим.

Мощенная камнем улица. Пять шагов в ширину. Кривая, как бровь цыганки. Узенькие тротуарчики. Солнце разворачивает жернова облаков, но сюда почти не проникает. Салатные и цвета слоновой кости дома. Серые дома. Зеленые дома. Экзотическое средневековье. Вдруг перед глазами разверзается широкое светлое пространство, и тишину разрывает девичий смех.

Роберт повернул голову, и глубокий аккорд стремительно выбегающей из воды девушки в бикини обжег его словно визия. В бассейне купались еще несколько ноблиек.

— Она будет первой, у которой спросим, — сказала Мари-Луиза.

Мергина начала вытираться полотенцем, и они подошли к ней.

— Есть ли у вас сладостная мечта? — спросил Роберт, засияв своей очаровательной улыбкой.

— Есть, — ответила девушка. — Потрите мне спинку…

Роберт немедля принялся за работу. Теперь улыбались уже все трое.

— Смотри, Роберт, какой странный мир за этой решеткой, — сказала Мари-Луиза.

Садик действительно был полон странных вещей. Грациозная, как па-де-де балерины, башенка, окруженная еще тремя чуть меньшими, — словно заточенный графит, оградой из палочек. Их фасады подобны пустому черепу. Кованые железные двери высотой с ребенка раскрыты, и окна в форме гробов освещают мозаику комнат. То было как бы миниатюрное святилище. Во дворе стояли резиновые манекены серн, бегемотов и тигров, песочницы и качели, фантастическая крепость с бойницами, пушками, рвами и чудовищем — настоящим жутким чудовищем с вывороченными внутренностями и разинутой пастью. В садике была и импровизированная больница с детскими носилками, операционными и шприцами. Денег не пожалели и на небольшой самолет. По виду он напоминал «Боинг». За круглыми окошками виднелись кресла пассажиров. На этом сравнительно маленьком участке можно было играть в тысячу разных игр, и все дышало тайной, будило фантазию и вызывало изумление.

— Сейчас дети спят, — сказала девушка. — Мы их воспитательницы.

— Может, у кого-нибудь из детей есть толстый облысевший отец? — спросил Роберт. — Мы ищем такого человека.

Лицо воспитательницы на мгновение застыло.

— Дайте подумать, — сказала она.

— Ты, Роберт, сразу же наседаешь на человека. Для начала пообщаемся. Скажите, по какой системе вы воспитываете детей…

— Мы руководствуемся усовершенствованной системой Монтессори. Но обождите минутку, скрылось солнце, я пойду переоденусь.

Вскоре она вернулась в ярко-красном муслиновом платье, подчеркивавшем ее осиную талию.

— Главное внимание мы уделяем играм и дружбе, а также самоотверженности, — приятно улыбаясь, начала рассказывать юная воспитательница. — Интеллектуальный коэффициент и Коэффициент доброты нашего персонала не ниже 120. Что удается сделать из детей, пока они маленькие, — вот основа, определяющая дальнейшее развитие их личности. Они здесь индейцы, пожарные, летчики, таксисты, медсестры, охотники, поэты, мы же побуждаем их мечтать и развиваем их наклонности, способности в том направлении, какое они избирают для себя сами.

— А как вы устанавливаете Коэффициент доброты и Интеллектуальный коэффициент малышей? — спросил Роберт.

— Они с малого возраста решают математические головоломки, путаные задачки и учатся играть на миниатюрном органе, а также сочинять музыку. Мы растим моцартов. В музыке они не уступают маленькому Моцарту, потому что этому уделяется очень большое внимание. Детей не бьем. Музыка и математика — на этих двух слонах повышаем Интеллектуальный коэффициент. Поступая в школу, они уже обладают каждый своим уровнем Интеллектуального коэффициента, поэтому попадают в специальные классы, где их способности развиваются дальше. Ребенок, лишенный слуха, все равно создает музыку, учится импровизировать, а это впоследствии оказывается очень полезным. Коэффициент доброты развивается специальными сказками и фильмами, его устанавливают наблюдением. Так мы уже знаем, что посоветовать родителям. Государство выделяет большие средства на воспитание детей, и мы уверены, что это себя оправдает. Работа наша тяжелая, и ее выполняют только люди, имеющие призвание.

— А вы бы не хотели вступить в Орден любви к ближнему и выполнять такую же работу за пределами Нобля с детьми бедняков? — спросила Мари-Луиза.

— Нет. Конечно, нет, — сказала девушка. — В том же Нобле хватает абсурда, а за границей его еще больше. На прошлой неделе в полдень на самой оживленной улице Нобля потерял сознание человек средних лет. Когда его отвезли в больницу, принявшая пациента медсестра в кармане пиджака среди документов нашла отпечатанную на машинке карточку: «Нет, это не аппендицит! Его мне оперировали уже четыре раза!»

— Прекрасно! — хлопнула в ладоши Мари-Луиза. — И поэтому вы не хотите выезжать за пределы Идеального государства?

— Не хочу. Абсурда и здесь хватает. А в других местах еще ужаснее. Так какого человека вы ищете?

— Лысого толстяка, девочка, — ответил Роберт.

— А сколько ему лет?

— Около пятидесяти.

— Нет. Таких отцов у нас нет. В Нобле размножаются в молодости.

— Вы, наверное, тоже мечтаете о семейном очаге и младенчике? — спросила Мари-Луиза.

— Нет. Скажу вам прямо: у меня были большие потрясения, и жизнь повернула в новое русло.

— Как? — удивился Роберт. — И у вас в жизни был взрыв?

— Отец, которого я очень любила, заболел раком легких. Я каждый день навещала его в больнице, а мой жених работал коммивояжером, все время в разъездах, занят и навестил отца лишь несколько раз. Да и не очень хотел, я уверена. После похорон, когда я была в кошмарном состоянии, он сразу уехал по коммерческим делам. Этого я не могла простить, и мы разошлись навсегда. Он оказался не тем человеком, на которого можно опереться в несчастье. Смерть — самое страшное из всего, что нас окружает, и мы всегда должны быть готовы помочь друг другу встретить этот неизбежный ужас. Если нет сочувствия и самопожертвования во имя ближнего — жизнь тогда невыносимо тяжела.

— Вы правы, — сказала Мари-Луиза. — Мне рассказывали такой эпизод из жизни матери Терезы. Однажды принесли умирающего. Когда с него содрали лохмотья, оказалось, что он весь — сплошная рана… Из язв выползали червяки. Мать Тереза склонилась над ним и стала заботливо очищать тампонами, утешая его по-бенгальски. Христианское милосердие должно быть присуще нам всем, раз мы боремся за Коэффициент доброты, правда?

— Что из того, что моего жениха за это выгнали из государства Нобль. Я не верю, что он исправится.

— Вы найдете другого, достойного себя, — сказала Мари-Луиза.

— Отец умер в мое отсутствие. Лопнула вена или артерия в легких, и он умер, захлебнувшись кровью. Меня мучает совесть, что я не напутствовала умирающего отца, и я хожу в ту раковую больницу навещать его товарищей по палате… Я даже стала ухаживать за одним мужчиной, который тоже болеет раком легких и близко сошелся с моим отцом. Я захожу в эту больницу почти ежедневно. Тот мужчина, наверное, думает, что я к нему неравнодушна, но это не так. Просто мне кажется, что приятно чувствовать чью-то заботу, когда тебе тяжело. Легче умирать, зная, что ты любим, что тебе сочувствуют и за тобой ухаживают… Когда его отпускают в город, мы ходим на концерты, развлекаемся. С ним будет не так, как с моим отцом. Я буду рядом до последней минуты, если только его жена не выцарапает мне глаза.

— Что ж, — сказал Роберт, — мы с вами прощаемся и желаем вам успехов. Жизнь — нелегкая ноша, если ты справедлив и стараешься быть добрым.

Немного отойдя, они обернулись и вместо девушки увидели, как солнце разворачивает жернова облаков… То есть они видели облачное небо, накрытый скатертью стол, на нем стакан с остатками выпитого коктейля и коробка от сигар. Вдали, в заливе, виднелись яхты и фрагмент порта: баржи, рыбачьи лодки, большое военное судно. Голова девушки растворилась внезапно, и они осознали, что идут по центральной улице Нобля.

Люди спешили по своим делам, а часы, подобно скрутившимся блинам, висели на иссохшихся деревьях и на гробах.

— Где теперь искать этого господина? — спросил Роберт у Мари-Луизы.

— Отыщем, не беспокойся, — ответила она. — Малыш, мне кажется, ты мог бы положиться на бывшую инспекторшу Интерпола…

Они разминулись с одной из прохожих. Эта женщина одарила Роберта таким теплым глубоким взглядом, от которого он почувствовал себя чрезвычайно важным и значительным. И как кошка внезапно берет и сворачивает со своего пути, нечто задумав, вправо или влево — что такое она задумывает? — так Роберт неожиданно остановился, повернулся и погнался за прохожей.

— Какая у вас сладостная мечта? — спросил он, вырастая у нее на пути.

— У меня? — изумилась женщина.

— Ваши глаза, как зернышки перца, — добавил Роберт.

— А ваши, — тепло улыбнулась женщина, — ваши черные волосы и голубые глаза такое редкое на земле сочетание прекрасного… Ну вот, обменялись комплиментами, а что дальше?

— Вижу кольцо на руке… Вы спешите к мужу?

— Нет. Хотя у меня есть любимый, уважаемый муж. Я спешу на репетицию.

— Вы, наверное, музыкантша, — сказала Мари-Луиза, которая, подойдя, уперла руки в бока и с улыбкой наблюдала происходящее.

— Я — певица, — сказала женщина с перцовыми зернышками глаз.

— Так какая же ваша сладостная мечта? — спросил Роберт.

— Я бы хотела, чтобы мой сынок, когда вырастет, стал таким же гениальным композитором, как Домье, мой шеф. Чтобы мне довелось исполнять сочинения сына. А я очень капризна в выборе репертуара.

— Может, вы знакомы с таким лысым толстяком, героем пивных и публичных домов? Мы ищем этого человека.

— Я не бываю в указанных местах. Но Домье любитель пива, может, он того человека где-нибудь и видел. Пройдем до студии. Вот то строение из розового туфа. Это недалеко. Домье обещал принести мне сегодня новую песню. Он, наверное, уже пришел.

— Когда приглашает такая женщина, отказаться невозможно, — сказал Роберт.

Студия помещалась в здании стиля модерн. В глубине изображающей пупок ниши шла лестница, и вскоре все трое поднялись на второй этаж, где один за другим располагались три отделанных звуконепроницаемым пластиком зальчика с аппаратурой по последнему слову техники. В зале копирования стиля и нюансов тембра за восемью пультами сидели специалисты по интонированию, сольфеджио, жанру и другой технике пения, способные и могильщика обучить подражанию таким исполнителям, как Стив Вондер, Том Джонс, Ник Джаггер или Хулио Иглесиас.

— Желая найти свой стиль, надо копировать величайших мастеров вокала и только затем прибавлять что-то свое, — сказала певица, знакомя Роберта и Мари-Луизу с Домье, кудрявым молодцом двух метров ростом.

— Существует ли идеальная система вождения? — спросил композитор, узнав, что Роберт — пилот «Формулы- 1».

— Вы — баскетбольный обозреватель? — подтрунил Роберт.

— Нет. Я магистр музыки Нобля.

— Что ж, до сих пор мы оба рекламировали государство Нобль, — сказал Роберт. — Приятно пощебетать с близким сердцу человеком. Но перед гонками я не говорю о вождении. Меня удерживают предрассудки.

— Пощебетать? Но ведь я не воробей, или нет?

— Да, — согласился Роберт, еще раз окидывая взглядом его двухметровую фигуру. — Вы не воробей.

— Я не воробей, я — дрозд, — застенчиво признался маэстро. И он рассказал историю о своих способностях превращаться в дрозда: — Когда мне дали нобльское гражданство, я начал изыскивать идеальную систему создания музыки. С помощью математики и программирования я проанализировал Генделя, Баха, Гайдна, Верди, Вагнера и Гершвина… Решение пришло ко мне неожиданно. Однажды ночью я слушал сопровождавшие топ-твенти восклицания радиокомментатора, и мне понравилась одна его фраза. Она была бесконечно мелодична. Наутро я сел за пианино и заметил, что играю мотив этой фразы. Так родилась чудесная мелодия. Простая, запоминающаяся, яркая и впечатляющая. Я понял, что ее хватит на припев к хорошей песне.

С нетерпением я стал ждать вечера. Вечером я снова настроился на люксембургскую радиостанцию. Ее комментатор говорил особенно мелодичными интонациями. Я бросился переносить их на ноты. Из тридцати интонаций у меня вышло около десяти логичных и четких музыкальных фрагментов.

Так я изобрел теорию интонаций, ставшую основой идеальной системы создания музыки. Разговорный язык полон музыки. Надо лишь уметь ее отобрать.

Постепенно я стал понимать, что чем более глубокому чувству соответствует интонация, тем большее впечатление она производит, будучи записана нотами и исполнена инструментом или голосом. Я стал искать романтические, трагические и красивые чувства и пытаться, мобилизовав всю свою гениальность, выразить их словами, предложениями. Я сокращал интонации этих предложений и получал некий музыкальный фрагмент, к которому по подходящбй к сюжету мысли логике прилеплял другой фрагмент, затем еще один, повторял полученный мотив, поднимал его выше или опускал — экспериментировал вот таким образом.

Следующим этапом был анализ уже созданной музыки. К примеру, «Йестердэй» Биттлов. В порядке очередности: зов плюс упрек плюс меланхолическая жалоба плюс изобразительная речь автора («так было») плюс эмоциональный повтор речи автора (то же самое — более высокими нотами) плюс окончание интонации трагического повествования, — таким был бы первый фрагмент мелодии.

Теперь, слушая музыку, я невольно начал переводить ее на человеческий язык и напротив — слушая речь, начал переводить ее в музыку.

Однажды утром, когда я сочинял, пришла моя подруга. Она посмотрела на меня невидящим взглядом, послонялась по комнате и ушла.

Я в этот момент искал музыкальное соответствие словам «Я погиб», которые, едва только открыв дверь, произносятся преследуемым полицией человеком своей любовнице, либо же Наполеоном, когда тот узнает, что его генерал слишком поздно придет на помощь при Ватерлоо…

Словом, ситуация, затем произнесенная в этой ситуации интонация и идеальное переложение всего этого на музыку с подбором соответствующих инструментов (смотря по музыкальному жанру, по назначению), ритмики и числа нот. Затем вопрос «Что мне делать?..» Затем повтор этого вопроса на более низких нотах и вопль «Боже, Боже! Что мне делать? Что мне делать? Я погиб…»

Пока я сочинял музыку, моя подруга стояла под окном, а на другой день клялась, что не нашла меня в комнате. Только на пианино сидел дрозд. Выйдя на улицу, она через окно слышала пение дрозда. Может, и в самом деле я превратился в дрозда. Наверное, так. Ведь моя профессия сродни певчему дрозду. В ней очевидна роль величины Интеллектуального коэффициента. Кроме того, при воспитании слушателя очень важно, какие чувства мы пытаемся воссоздать. Поэтому Коэффициент доброты — это прекрасные чувства и провоцирование их в душах слушателей, поиск отличных интонаций и передача музыкальными средствами.

— Даже если вы и дрозд, все равно вы можете быть полезны бедным соотечественникам. В данном случае — ответив только на один вопрос, — Роберт рассмеялся и положил руку на массивные плечи композитора.

— Что ж, — рассмеялся и Домье. — Вопросы взрослых редко ставят меня в тупик. Спрашивайте…

— Не приходилось ли вам встречать в пивных Нобля лысого толстяка? — спросил Роберт.

— А как же, — лицо Домье застыло от внутреннего напряжения. — Приходилось. Он курит трубку, приглашал меня осмотреть его хозяйство. Сказал, что угостит свиными ножками, приготовленными по особому рецепту. Он разводит свиней. Их у него около двухсот.

— А где он живет? — спросила Мари-Луиза.

— Кажется, на седьмом километре по парижской дороге.

— Ну как? — подойдя, спросила певица, до этого работавшая со специалистом по мелизмам. — Ваш муж узнал, что хотел?

— Да, — ответила Мари-Луиза. — Только он мне не муж. Я не собираюсь замуж.

— Почему? — спросил Домье.

— Выходя замуж, девушка меняет внимание многих на безразличие одного, — сказал Роберт.

— Вы совершенно правы, — согласилась певица. — Гениально правы.

— Ваш муж, придя с работы, бросается к телевизору, не так ли? — спросил Роберт.

— Когда в хорошем настроении — рисует, — сказала певица. — Он рисует, а я готовлю ужин. Потом каждый из нас отгадывает, что у кого вышло.

Поболтав еще некоторое время, Роберт и Мари-Луиза покинули студию и зашагали к Эльмире, чтобы занять автомобиль и отправиться на поиски фермера.

Эльмира встретила их с энтузиазмом. Она была в хорошем настроении, так как получила главную роль в спектакле нобльской самодеятельной театральной труппы.

— Что ты чувствуешь, когда забываешь часть своего текста? — спросила Мари-Луиза, обходя Эльмирин «Оп-пель-Аксом».

— То же, что и тогда, когда Дик начинает смотреть на меня задумчивым взглядом, — ответила Эльмира.

— И что? — спросила Мари-Луиза.

— В определенных местах моего организма возникает волнение.

— Эх, ты мой сквернослов, — дернула Эльмиру за волосы Мари-Луиза. — А сколько времени продолжается ваш спектакль? Может, приду посмотреть.

— Раз на раз не приходится, — сказала Эльмира. — Когда два часа, когда час, а случается и еще короче. Актеры играют до последнего зрителя.

— Скажи, Эльмира, — обратился к ней Роберт, — это ты расколотила правое крыло?

— Я.

— Что сказал Дик?

— Ругательства пропустить? — поинтересовалась Эльмира.

— Разумеется.

— Ни слова.

— Да-a, ты неисправимый сквернослов! — Мари-Луиза села за руль, поцеловав Эльмиру на прощание.

— Чао, — помахал Роберт.

На седьмом километре Мари-Луиза перестроилась вправо. Стало накрапывать, и она включила стеклоочистители. Пейзаж брал за живое: буйный чертополох вдоль Дорожки, извивающаяся лента ручья, ивы над водой, а У дороги огромный дуб, широкий, как секвойя. Здесь Мари-Луиза остановилась, и они вышли из машины.

Влажный пейзаж был неподделен, как неоскверненное разумом слово. Запах побелевшей на солнце ржи, тишина, дрема густой летней красоты. В кустах тайно перешептываются птички. Мощный дуб смачивает носовой платок. А они стоят под ним, и сизо-желтоватая татуировка радуги уже вспыхнула на небе Нобля, нежное чувство, словно хрупкий анемон овладело ими, и Мари-Луиза сказала:

— Хочешь, я принесу тебе бесконечность, чтобы ты никогда из нее не вернулся… Природа, как и христианство, мощный источник духовности, опора жертвенной жизни…

Она взглянула на Роберта своими огромными глазами, слабый луч дрожал под ее ресницами, и Роберт уже стал проклинать непостоянство своего сердца. «Сердце, не рвись назад. Дозволь мне до конца остаться джентльменом!» — уговаривал он себя.

— Я хочу лишь одного: жаждать тебя издалека, — начал он ободрять себя вслух. — Истинная любовь бывает покрыта легкой пылью сновидений, и я хочу лишь одного: жаждать тебя издалека.

— Ты плохо понял взгляд. Мои покалеченные мысли целуют образ Летиции.

Царила нетронутая тишина. Тишина зрела в пахучей ржи. Дождь, ниспосланный небом, прекратился, один лишь дождь воспоминаний тревожил их своей горечью.

— Едем! — сказала Мари-Луиза. — Я думаю, этот человек живет в доме с красной черепичной крышей, вот там.

Встретивший их во дворе крестьянин был в светлых брюках из используемого для пальто материала и в клетчатой рубашке яркой раскраски. Глаза его казались заплывшими.

— Человек, которого вы ищете, мой сосед, — сказал он, и его голос был сух, словно бег песка по стеклам затерявшейся в пустыне хижины. Он вожделенно осматривал Мари-Луизу блестящими глазами донжуана.

— У вас есть сладостная мечта? — спросил Роберт крестьянина, когда тот вынес на веранду кувшин домашнего пива.

— У меня земная мечта, которая не соответствует нормам государства Нобль. Я бы хотел поиметь тысячу женщин!..

— Тысячу? — удивился Роберт.

— Полевые бабочки бывают маленькие, большие, голубые, желтоватые, красные, зеленые, — сказала Мари-Луи-33) — это богатство для энтомолога. Так для вас, наверное, женщины…

— Я с вами согласен, — сказал крестьянин. — Блондинки, брюнетки, стройненькие, полненькие — все они для меня воплощение гимна любви. Черт побери! Тысяча пятен на тысяче простыней!

— Странная наклонность искать свою правду в чужих судьбах. — Мари-Луиза водила пальцем по краю пивной кружки. — Хочешь не хочешь, а вспомнишь твой, Роберт, рассказ о Париже, югославе Бранко и французе Анри. Искаженное понимание любви ломает людям судьбы, расточает дорогое время и средства, которые можно было бы использовать на благородные, гуманные цели. И много у вас было женщин? — обратилась Мари-Луиза к донжуану широких полей.

— В том-то и дело, — ответил крестьянин. — Я верен своей жене. Как увидал ее груди у витрины напротив бочки торговца рыбой, так с тех пор она самое дорогое, что у меня есть, и приходится ради большего отказываться от меньшего.

— Лучше поговорим о вашем хозяйстве, — сказал Роберт.

— Что вас интересует? Как доят овец или как варят брынзу?

— Все. Я хотел бы и молока попробовать. Никогда не пил овечьего молока.

— Тонкостей этой профессии сразу не понять. На какой траве пасти, где овец поить, когда дать отдохнуть, которую считать вожаком… За сезон от одной овцы надаиваем по 100–120 литров молока. Мы держим тысячу овец и управляемся впятером. Овчарня похожа на небольшой коровник. Вы сможете и сами посмотреть. Бетонированные площадки, автодоилки. Вот сейчас пригонят гурт. Перед Доением дадим концентратов. Летом пасем и доим, весной стрижем, зимой занимаемся ягнятами…

Гости увидали стадо, пастуха и небольшую рыжую собаку. Овца с колокольчиком на шее повела гурт к кормушкам.

Вскоре неудавшийся донжуан принес овечье молоко. Оно было густым, жирным, без какого-либо специфического запаха. Очень вкусно.

Когда Мари-Луиза с Робертом уселись в автомобиль, путь им преградил маленький ослик, тащивший небольшую повозку.

— Вот еще один потенциальный донжуан, — сказал Роберт.

— О, этот действительно потенциальный, — Мари-Луиза нажала на гудок и посигналила. Ослик остановился, прислушиваясь, и неспеша двинулся с места.

В соседнем хозяйстве хозяина не оказалось.

— Отец уехал в город, — пояснил сын. — Вернется не раньше, чем через час. Можете подождать.

Покрытый жестяной крышей трехэтажный дом с цветником принадлежал аккуратным хозяевам. Везде сверкала чистота, и каждая вещь знала свое место.

— Чем занимаются нобльские фермеры? — спросил Роберт.

— Выращивают зерновые, кормовые культуры, — охотно говорил деревенский парень, — сахарную свеклу, подсолнух, держат овец, коров… Мы выращиваем свиней.

Он был в белой рубашке с короткими рукавами и в отпаренных джинсах. Из свинарника показалась девушка, видимо, сестра. На ней тоже было светлое платье с короткими рукавами. С удивлением Мари-Луиза отметила, что маникюр девушки был более изыскан и ухожен, чем у горожанок.

Удовлетворяя любопытство Мари-Луизы, их провели в свинарник. Такую чистоту встретишь не в каждой таверне.

Автоматически включались души смывки навоза. Поросенок к поросенку, свинья к свинье — всего визжало двести пятачков. Животным не было, где повернуться. Поэтому они почти не двигались. Только жирели.

— Видите — электрический распределитель кормов, — показывал свое хозяйство парень. — За год выкармливаем шестьсот беконов. Каждые четыре месяца новая партия. Держим пару коров, чтобы иметь свежее молоко, и отряд кур. Картофель не растим. Не окупается. Скосили девять гектаров клевера. Сами изготовляем травяную муку. Одолеем и сорок гектар хорошо уродившегося ячменя. Его на нобльском комбинате зерновых продуктов обмениваем на комбикорм.

— И много у вас техники? — спросил Роберт.

— Нет. Комбайн, четыре трактора, культиватор, сеялка, грабли, тракторный плуг, пара электромельниц — одна для зерна, другая для травяной муки…

Узнав, что Роберт пилот «Формулы-1», хозяйский сын спросил:

— А какое на гонках главное ощущение, сопровождающее зрителя?

— Главное ощущение создает не скорость, а звук, — ответил Роберт. — Вой стоит непередаваемый, и это действует на зрителя. Автомобили с атмосферными моторами дерут уши, как электропилы. У турбомоторов звук низкий и тише. Но чтобы было интересно, надо кое-что знать о гонщиках. Тогда и наблюдение за гонками совсем иное. Завывание «макларенов», «феррари», «вильямсов» — это тебе не кряканье уток в тихой заводи. Но, я думаю, сельское хозяйство имеет свои тонкости и не менее интересно, чем соревнования по «Формуле-!». Когда ты приедешь ко мне в гости, буду рассказывать я, а сейчас рассказывай ты…

— Расскажу, к примеру, о ячмене, — добросовестно начал парень. — Хотя его стебель и коротковат, при обработке получается больший убыток зерна, чем при уборке озимых. Из ячменя труднее вытрясти солому: она мельче, более травяная, в ней больше волосков. Все определяется вытряхивателем комбайна. Вытряхиватели нашего комбайна усовершенствованы — они длиннее. Кроме того, в ячмене комбайн не должен ехать слишком быстро. Когда ячмень сухой, не подсетый, а урожайность 65 центнеров с гектара, наибольшая скорость — 2,8 километра в час. Практически приходится работать на первой скорости.

— Только-то и всего о ячмене, — засмеялась Мари-Луиза. — Роберт о своей технике наговорил бы побольше…

— Ха, и я могу говорить о ячмене восемь часов без перерыва, а на другой день еще добавить, что пропустил… Очень важна регулировка молотильного аппарата, подходящая скорость барабана. Останется не так много невымолоченных из колоса зерен, если уменьшить зазор между барабаном и подбарабаньем. Форсированная передача косилки помогает косить ячмень большей влажности и травянистости…

— Скажи, а у твоего отца есть татуировка на груди? — неожиданно прервал парня Роберт, осененный кометой мысли.

— Нет. Точно нет… Что знаю, то знаю. Никаких татуировок…

…Они неслись по автостраде обратно в город, вел Роберт. Слева светилось пшеничное поле. Справа — подсолнухи, желтый сад солнца… Узкий высокий шкаф с приоткрытым ящиком. Торчит ключ. Из ящика вываливаются кровоточащие кишки. Вдали пустыня. Лежит лев. Занесенные песком руины. На гигантский шкаф размером с небоскреб оперлась женщина. Имя той женщины Летиция. Я люблю ее…

— У меня идея, — сказала Мари-Луиза. — Поехали в нобльский публичный дом. Там уж точно узнаем о лысом толстяке с татуировкой на груди…

— Поехали, — сказал Роберт. Его голубые глаза выдали напряжение взволнованных чувств.

Городской публичный дом помещался в двухэтажном здании из красного кирпича, длинном, как парниковый кабачок. Войдя, они устроились в гостиной подле клиентов и стали дожидаться мадам. На небольшой сцене девица танцевала стриптиз. Ее волосы были подобны саду черных роз. Ее поясница была округлой, как на индийских литографиях. Вот осталась только капроновая вуаль. Так белеет повисший над лугами туман.

— Становятся финиками ее волосы, талия и ягодицы… Я пойду к ней. Вы думаете только весна грезит сиренью? — сидевший рядом с Робертом клиент с бобровыми усами чмокнул и покачал головой. — У нее пятая категория и она инспекторша Комиссии доброты. В постели я рассказываю ей свою жизнь.

— Я бы хотела с ней поговорить, — сказала Мари-Луиза.

— Только не сейчас, — попытался возразить боброусый. — Как только кончит танцевать, я хватаю ее и тащу на второй этаж. Она мне подходит. Если бы вы знали, какая она интересная! Гортанно дышит и стонет: Рафаэль, Рафаэль… А меня зовут Джоном. Ха… И она всем говорит то же самое. Влюблена в какого-то Рафаэля. Сами знаете — путешествие, знакомство, любовь и расставание. Дешевая цветная базарная бумажка. Но нет… За десять су воплощается счастье. Ее зовут Черной Мартой. Она чемпионка нашего публичного дома по атлетической гимнастике.

— А может, вы все-таки возьмете другую девушку? — спросил Роберт.

— Какую ж брать? Все сейчас на семинаре.

— На каком еще семинаре? — поинтересовалась Мари-Луиза.

— Там устраивается специализация, — охотно пояснил боброусый. — Одни совершенствуются в политике, другие интересуются спортом, третьи — искусством… Что ж. Пусть повышают свой Интеллектуальный коэффициент. Только семинар по любви их утомляет, но он — завтра. Сегодня они свеженькие. Клиенты здесь пассивные едоки счастья. За все отвечают девушки.

— А где мадам? — спросил Роберт.

— Мадам Бу-Бу на семинаре.

Снова пошел дождь. Бронзовые капли дождя барабанили по окну. Оловянные тучи плыли, словно лодки.

— Это Роберт Шарка, пилот «Формулы-1» команды «Идеал», — сказала Мари-Луиза. — Может, уступите Черную Марту?

Ус подскочил и всплеснул руками:

— Какая честь! Простите, не узнал… Конечно, конечно, вам без очереди…

Мари-Луиза и Роберт не слушали восторженной тирады клиента. Они поднялись на второй этаж к Черной Марте. То, что им предстоит быть втроем, девушка восприняла, как нечто само собой разумеющееся.

— Первый вопрос, — усевшись в кресло, начал Роберт, — приходилось ли вам спать с лысым толстяком?

— Я раздала океан любви, — ответила Марта. — Всех не припомнишь.

— С татуировкой на груди?

— Вы из полиции?

— Нет, — ответил Роберт.

— Я с таким не знакома, — покачала головой Марта.

Девушка хитрит, подумал Роберт. Надо ее вызвать на разговор, чтобы приобрести доверие.

— Вам привет от Рафаэля, — сказал он.

— Как? Вы знаете Рафаэля?

Роберт молча кивнул головой. Марта подошла к окну и закрыла его.

— Рафаэль сказал бы, поет колыбельную летний дождь… Рафаэль полон еще никем не обнаруженных слов, которые спят в соке трав и в пыли пергаментов. Его эпитеты и метафоры безошибочно попадают в самую суть. — Девушка сомкнула, а потом в задумчивости распрямила руки. — Сначала, пока утро еще глухо к заре, он меня жадно ласкает. Но вот прозвучали первые трубы восхода, и Рафаэль хватается за перо. Солнце, его летучие змеи взобрались на нобльский старый город. Куском красной черепицы оно плывет по крышам, и Рафаэль подымает голову, говоря: «Ты бесподобно красива». Воспоминания… Трепещащее твое тело, говорит он, я срываю, как полевой одуванчик, и пушинки любви парят, отталкиваясь своими цепкими лапками… Поэт!.. Что ж, моя молодость уже давно уплыла с речной водой, но любовь сильнее смерти. Теперь душа плачет в немой тоске… Тоске по Дюссельдорфу. Мокрые площади, почерневшие деревья…

— Вы пишете стихи? — спросила Мари-Луиза.

— Нет. Но страшно люблю хорошую поэзию… Что просил передать Рафаэль?

— Привет. — Роберт перевел дух и спросил: — А насчет того лысого толстяка?.. Он тоже мой приятель…

— Есть такой. Страшно много ругается, пьет и курит. Он сейчас спит в комнате Бешеной Кошки.

— Скажи, Марта, — проговорила Мари-Луиза, — ты бы не хотела вступить в Орден любви к ближнему и все тепло своего сердца отдать беднякам? За пределами государства Нобль. Увеличивать в людях Коэффициент доброты… Возьмем пример с матери Терезы. Однажды, хлопоча среди бедняков, она наткнулась на человека с зараженным гангреной пальцем. Палец надо было немедленно ампутировать. Мать Тереза схватила ножницы, произнесла молитву и быстро срезала палец. Потом они оба потеряли сознание. Такая жертвенная жизнь, разве она не для тебя? Подумай!

— Нет. Я уже нашла свое призвание. Все мы здесь в большей или меньшей степени нимфоманки. Мне нравится быть на людях. Здесь я чувствую себя нужной, здесь нахожу свой смысл и свою задачу. Ведь Рафаэль тоже уговаривал меня уезжать отсюда… Здесь… — она начала волноваться…

Как садовник прививает белый налив, антоновку или ранет, так Мари-Луиза терпеливо уговаривала Черную Марту стать на путь добродетели, но все было напрасно.

В комнате Бешеной Кошки, напившись пива, спал Моррисон, человек, которого искал Роберт.

— Вставай, дрянь! — прорычал Роберт, когда они остались втроем.

Едва тот успел сесть, как Роберт влепил ему ладонью под подбородок.

— За что? — взревел Моррисон.

— Говори, в каком городе и где этот публичный дом несовершеннолетних? Видишь фотографию? Твоя?

— Моя. В Венеции, но улицу не помню… Я был темным, сами понимаете.

— Что тебя держит в государстве Нобль, дрянь? Поговори о себе… А может, хочешь, чтобы я рассказал тебе сказочку перед сном?

Роберт угрожающе сложил руки на груди.

— Я пожарник. Хороших пожарников повсюду не хватает. Другое дело повышение. Карьеры я не сделаю, это правда. Но с работы меня не выкидывают. В Нобль я приехал вслед за несколькими своими родственниками и что же… Мне здесь нравится. Посмотрите в окно, какое небо!.. Здесь красивая природа. И люди добрее, чем в других местах. Разве что слишком уж лезут человеку в душу, черт возьми.

— Да, — сказала Мари-Луиза. — Небесная кровь радует тех, которые умеют любоваться божественным потолком. Но ты, кажется, больше всего кайфуешь с несовершеннолетними?..

— Неправда. Женщины зреют, как семена яблока. Лучше всего они около тридцати. Черная Марта, которая вас сюда провела, по мне еще слишком молода.

— Ну и как, приятно тебе было с ней, с Мартой? — спросила Мари-Луиза.

— Мне ее жаль, — ответил Пожарник. — Она не в свои сани села.

— А нам она сказала, что нашла свое призвание, — заметила Мари-Луиза.

— Мало ли что они говорят. Все они мечтают подзаработать и приобрести какое-нибудь кафе или бистро, иметь семью, детей… Все они рабыни мелкобуржуазной мечты. И, может быть, даже жертвы. Хотя я и сам стараюсь ни в чем в жизни не отставать от друзей и их обогнать…

— Как ты можешь судить об идеальном государстве, дрянь, если связываешься с несовершеннолетними? — риторически спросил Роберт.

— Черт побери, можете взглянуть на фото! Я был темным. Это дружки меня затащили. А на государство Нобль я смотрю скептически. Сейчас объясню. Государство — это нация, и только соответственно нации, ее чувствам можно создать идеальное государство…

— Моя судьба мечется по граням страдания, — сказал Роберт. — Я ищу похищенную дочь, а ты, дрянь, будь добр, скажи, подумав, какой там адрес в Венеции?

— Не знаю, не припомню, ей-Богу. Название канала, кажется, напоминает фамилию нацистского бонзы… А улица, кажется, по имени какой-то святой, по крайней мере, женского рода…

Ничего больше не добившись, они спустились вниз в гостиную, где их, всплеснув руками, встретила мадам Бу-Бу.

— Маэстро Роберт, вы уже покидаете нас? — спросила мадам. Видно, клиенты уже успели ей рассказать, каких гостей она принимает. — У вас уже проверили кровь?

— К сожалению, нам надо уходить, — сказал Роберт.

— Разве вас уже не преследуют очаровательная новизна, свежесть впечатления и удивительное «неужели», что вы отказываетесь от моих девочек?

— Прощайте, мадам Бу-Бу. Вы — цветок среди золы, — церемонно поклонился у дверей Роберт.

— Заходите как-нибудь, маэстро Роберт. Выспитесь, как желтый пушистый гусенок под крылышком у гусыни.

Дождь прекратился. Солнце спустило к земле свою стремянку и, словно бьющий крыльями красный петух, уселось на краю горизонта. Вечерело.

* * *

Компания сидела в ресторане венецианской гостиницы второй категории «Казанова». Венеция — это народная песенка, попугай и солнце, словно святое причастие. А солнца на самом деле было много. Красота города, ямбами и октавами воспетая на листе бумаги, наяву казалась гостям еще удивительней, потому что жизнь — это вереница неожиданностей.

— Заколдую свое сердце, чтобы сохранило черты Венеции до часа серости, когда хлещут о землю занудные осенние ливни и все кажется бессмысленным, — сказала Мари-Луиза.

Роберт меланхолично смотрел, как красиво танцуют, прижавшись друг к другу, двое седовласых — пожилая, но романтичная пара.

— Дик любит Венецию потому, что любит жизнь, — сказала Эльмира. — Для него на свете столько прекрасных вещей — охота, рыбалка, виски и женщины…

— Мне здесь все по душе, кроме цен, — промолвил Дик. — Самая глубокая пропасть — финансовая. В нее можешь падать всю жизнь. Подумать только, двухместный номер в гостинице — двадцать тысяч лир, кока-кола — двести лир, а обед — все шесть тысяч лир!..

— Поразительно, — ужаснулась Эльмира, никак не меньше переживая за семейный бюджет.

Из лагуны веял сырой ветер, неся на террасу ресторана запах трав и водорослей.

— Не слишком верится, чтобы в этом публичном доме была моя дочка, — вслух произнес Роберт то, что думал. — Скорее всего, просто похожая девочка. Но я успокоюсь только тогда, когда проверю.

— Прибыв в Венецию, прежде всего подобает посетить площадь святого Марка, — заметила Мари-Луиза.

— Давайте, — согласился Роберт. — Через язык к людям. Как-нибудь найдем ту загадочную улицу.

— Вот сейчас, сейчас мне чего-то хочется… Хочется сама не знаю чего, — Мари-Луиза подперла руками подбородок. — День в самом разгаре, такой прекрасный полдень, а я чувствую, что не реализовала себя… Чего-то не хватает, а чего — не знаю… — потянувшись туда-сюда, она встала и ушла прогуляться.

Ее удлиненное, экзотичное тело покачивалось, словно кораблик.

К компании подошел официант.

— Подайте мне порцию орфографических ошибок, — сказал Дик, у которого болел зуб и который, где мог, искал, к чему бы прицепиться.

— Извините, но в нашем ресторане нет такого блюда, — поправил его официант.

— Так почему же я все это нашел в меню? Ну хорошо, закажем то, что написано по-итальянски. Фрутти ди маре — что это, омары или креветки?

— Креветки, синьор…

— Также пива, бульон…

— Я хочу вина, — сказала Эльмира.

— Вальполичелла, Бардолино, Соаве, Токай… — начал перечислять сорта вин официант.

— Рекомендую Бардолино, — сказал Роберт. — Сам я пить не буду, у меня в воскресенье гонки. Осталось четыре дня, надо восстановить форму.

— Тогда бокал Бардолино и бокал шампанского для Мари-Луизы, она пиво не любит, — проговорил Дик. Вдруг его лицо оживилось и он спросил: — Не попали ли мы на какой-то праздник, что так много народа?

— Нет, — сказал официант. — Фиеста дель Реденторэ через пару недель, а народу в Венеции всегда хватает.

Покачиваясь между столиками, подошла Мари-Луиза и показала Эльмире маленькую подковку.

— Купила у швейцара, — сказала она.

— Никогда не думал, что ты суеверна и веришь во всякую ерунду, — сказал Дик.

— А я и не верю. Но мне сказали, что эта подковка поможет и тем, кто верит, и тем, кто не верит.

Дик одарил сидевшую в углу нарядную брюнетку обвораживающим взглядом.

— С кем ты поздоровался, Дик? — спросила Эльмира.

— Это третья жена первого мужа моей второй жены, — сказал Дик.

— Ну, а на самом деле?

— Так. Красивая девица и все.

— Дик, как ты себя ведешь? — возмутилась Эльмира. — Что ты стреляешь глазами в эту итальянку?

— Милая, если я придерживаюсь диеты, то это не значит, что я не могу читать меню.

Сидевшая в уголке за одним столиком с полицейским итальянка улыбнулась Дику.

— Смотри только на меня, — сказала Эльмира.

— Попрошу, чтобы этот полицейский меня арестовал, — сказал Дик. — Хочу в тиши камеры поразмышлять о суете мира вообще и о придирчивости жены в частности…

— Я хочу поговорить с тобой очень серьезно, — надув губы, сказала Эльмира.

— Можешь начинать. Я скоро вернусь, — Дик встал, намереваясь выйти.

— Почему я не послушала маму и вышла за тебя?

— Не хочешь ли ты сказать, что она не разрешила тебе за меня выйти? — Дик снова уселся.

— Да, — сказала Эльмира.

— Ах, как плохо я думал об этой прекрасной женщине, — закачал головой Дик.

— Может, кончишь?

— Сама начала. Не надо выдумывать.

— Хорошо, — сказала Эльмира. — Я признаю, что мы оба виноваты, особенно ты.

— Хочешь дам тебе добрый совет, — сказала Мари-Луиза Эльмире. — Не спорь с мужем. Плачь.

— Официант! — рыкнул Дик. — Тарелка мокрая.

— Кончай, Дик, — утихомиривала его Эльмира. — Ты ошибся. Это порция твоего супа. Хотя, возможно, и слишком скромная.

— Один раз я ошибся, — сказал Дик. — Это случилось в тысяча девятьсот не помню каком году в Глазго.

— Ты ошибся? Не может быть, Дик! — сыронизировала Мари-Луиза.

— Да. Раз я думал, что ошибся, но я ошибался… Смотрите, какая отличная пантомима!

Оркестрик удалился, освободив место одетому в черное миму. Это был юноша лет двадцати. Его гибкие нежные руки вычерчивали изображения. В глубоких глазницах сверкали глаза, внимательно вглядывавшиеся в мир. Нос прямой, правильный, с резко очерченными ноздрями. Когда выступление окончилось, по террасе пронеслась волна аплодисментов. Роберт попросил официанта, чтобы тот подозвал юношу.

— Вы говорите по-английски? — спросил Роберт, когда тот подошел.

— Да. Я с Мальты и знаю не один язык.

— Приехали сюда подработать? — спросила Мари-Луиза.

— Нет, — сказал юноша. — Мой отец фабрикант, и у меня нет финансовых проблем, но я пытаюсь быть самостоятельным. А вообще меня интересует сцена. Думаю стать драматическим режиссером. Пантомима это только между прочим.

— Что ты там делал на возвышении, приятель? — спросил Дик.

— Искал цвет для своего неба. Оно будет не серым и не голубым. Может быть, будет зеленым. Еще не знаю.

— Не обращайте внимания на Дика, — сказала Эльмира. — Он с самого утра пьет пиво. Начал еще в самолете.

— Вы только прилетели? — спросил юноша.

— Да, — сказал Роберт. — Мы прибыли из Нобля.

— Я много слышал о вашем идеальном государстве. Но я не могу вообразить его уклада.

— Наше общество, — начала объяснять Мари-Луиза. — это сумма мелких фирм. Их престиж, доходы обуславливают социальный статус участника. Первый дивизион, второй, третий, четвертый. Все как в футболе. Участник оценивается баллами. Если он покажет свой меньший Интеллектуальный коэффициент или меньший Коэффициент доброты, то заменивается другим и ищет себе работу в более низкой лиге. Это общество стимулов.

— Ха-ха, — рассмеялся юноша чистым хрустальным смехом. — Может, у вас я бы нашел ответ на беспокоящий меня вопрос… Блуждаю по свету в поисках смысла жизни. Говорят, мои старания напрасны.

— А где пришлось побывать? — спросил Роберт.

— Стажировался в Лондоне у режиссера Питера Брука.

— Трудно было выучиться этому ремеслу? — спросила Эльмира.

— По Питеру Бруку, человек, наделенный талантом видеть и чувствовать как художник, может обучиться технике и театральному ремеслу за один день. А если говорить о кино — за три дня.

— Неужели театр не дал вам ответа на беспокоящий вас вопрос? — поинтересовалась Мари-Луиза.

— Для человека, утверждающего, что он знает истину, театр не нужен, — сказал юноша. — Но театр — это удивительно. В одном помещении собираются несколько сот человек, которые один другого не знают, все разные и, может быть, друг другу антипатичны. И вот благодаря особой магии сцены, эти личности начинают мыслить вместе, чувствовать вместе и реагировать вместе. Иначе говоря, в зрительном зале становится плотью утопическая мечта о единстве людей. Каждый политик хотел бы осуществления такой мечты для своего народа.

— Согласно Нерону, актером на сцене быть легче, чем в жизни, — сказала Эльмира. — Но я с этим не согласна. Сама играю в любительском театре, и у меня получается с большим трудом. Может, вы бы приехали к нам что-нибудь поставить?

— Очень интересное предложение, — сказал юноша. — Но пока я не сформировавшийся человек, не возьмусь готовить спектакль.

— Вы хорошо знаете Венецию? — спросил Роберт.

— Роберт пилот «Формулы-1» Нобля, — не сдержалась Эльмира.

— Вы хорошо водите? — вежливо спросил юноша.

— Когда дорога поворачивает вместе со мной. Это чистейшее совпадение. Пустые усилия чего-либо достичь…

— Нет ненужных усилий, — сказал Дик. — Сизиф и тот накачивал себе мышцы, катя камень в гору.

— Хотите, охарактеризую Роберта, — сказала Мари-

Луиза. — Он строг, хладнокровен, расчетлив. Верен друзьям и любимым женщинам. Не как все. Выпадает из своего окружения, и не только из-за своих голубых глаз и смуглого лица. Игрок, родившийся в счастливой рубашке. Внутреннее состояние — усталость, скука, разочарование, все видал, все испытал… Постоянно держит экзамен на титул супермена.

— Не слишком ли сильно сказано? — запротестовал Роберт. — Так хорошо ли вы знаете Венецию? Мы ищем канал с фамилией нациста и именем святой…

— Может, случайно Каннареджо? — спросил юноша.

— Весьма вероятно, — сказала Мари-Луиза. — Ведь Канарис был, кажется, нацистским адмиралом.

— Меня зовут Мартин, — сказал юноша.

— Роберт, Мари-Луиза, Эльмира и я, Дик. Среди людей бывают отверженные, изолированные, свои, желательные и «звезды». Вы желательны в нашей компании, и если бы вы согласились еще дольше пообщаться, поблуждать вместе с нами по этим лагунам и каналам, то…

— Ха-ха, умираю, — рассмеялась Мари-Луиза. — Дик представляет нас весьма неудачно. Но вы неплохой человек.

— Мало быть человеком, — сказал Дик. — Надо быть своим человеком. Обо мне вам никто не расскажет. Судите, Мартин, по друзьям…

— Знаешь, что однажды сказал Хемингуэй здесь в Венеции? Нельзя судить о человеке по его друзьям. Не надо забывать, что у Иуды были безупречные друзья… — Мари-Луиза дружески ткнула кулаком Дика.

— Я тоже хочу быть писательницей, — сказала Эльмира. — Дик, в какой манере мне писать?

— Слева направо, дорогая, — сказал Дик.

— Не стоит быть писательницей, Эльмира, — сказала Мари-Луиза. — Один американский писатель записал в своем завещании такой пункт: «Прошу после смерти сжечь мое тело, а пепел бросить прямо в лицо моему издателю».

Оркестр вновь заиграл традиционный джаз, и снова седовласая пожилая пара танцевала, блаженно обнявшись.

— Официант, счет, — заревел Дик. — Если бы бульон был так же тепл, как пиво, а пиво столь же холодно, как бульон, у меня бы не было претензий. — Он стал внимательно изучать счет и громко, чтобы слышали за соседними столиками, добавил: — Вы, видать, приплюсовали к счету и сегодняшнюю дату! А знаете ли, что мы, шотландцы, даем на чай?

— Не приходилось слышать, синьор, — покраснев, ответил официант.

— Кусочек сахара, втиснутый в ладонь…

По соседним столикам прокатилась волна смеха.

С болезненным удовлетворением Дик наблюдал, как удаляется покрасневший официант. Но Эльмира быстро развеяла скандальную атмосферу, и компания, поднявшись, направилась на площадь святого Марка. Проводником и гидом был Мартин.

* * *

В их возбужденном воображении, а может быть, и нет — может быть, наяву — словно айсберг, возник силуэт базилики святого Марка. Так весной покрывается листвой виноград, радуя сердце и глаз горца. На площади было полно голубей. Даже чересчур много. Венецианско-византийское чудо Сансовина ошеломило даже Роберта, погрузившегося в черные думы. Как начинают грозить бурей оцепеневшему пастуху мрачные горы, такое же самое чувство охватило, точно так же задрожал Роберт, пораженный величием Дворца дожей. Его мысли возвратились из прошлого, и новые впечатления вступили в конфликт с гнетущими переживаниями. Раны подступавших наяву сновидений лечили похожие на сачки для бабочек восемнадцать колонн первого этажа, и тридцать пять второго, и восемь округлых морских окон рядом с фасадом, и два четырехугольных окошка с правой стороны… Дворец дожей! Вы, знающие Карпаччо, Джорджоне, Тициана, Веронезе, Тинторетто, Беллини, Вивальди, Чимароз, Генделя, Глюка, Моцарта… не находите ли вы той гибельной венецианской легкости в их творчестве?

Увы, Роберт снова вернулся в сегодня. Фламинго, словно грациозная беспокойная мечта, уживается в сердце рядом с хищным крокодилом, а порядок и красота — рядом с деструкцией и абсурдом. Возле них стояла тонехонькая, малюсенькая, словно воробей, испуганная девушка с гла-зами-козявками. На плечах была заметна перхоть. Окаменевшее лицо говорило об усилии закрепить в памяти, навсегда овладеть этой красотой… Девушка почувствовала взгляд Роберта и улыбнулась глазами-козявками. Нарядившаяся в полотняную юбку с черной сатиновой окантовкой, в выцветшей ситцевой блузке она выглядела до жалости грустной. Весла на Большом канале унесли легкий вздох, и Роберт вспомнил Афганистан, ту кошмарную ночь, когда разбомбили деревню, разбухший труп солдата-ли-товца и маленькую девочку, на глазах которой сидели два таракана. Девушка с насекомыми вместо глаз…

— Площадь Святого Марка Наполеон назвал удивительнейшим мировым салоном, — сказал Мартин. — Петрарка тоже что-то сказал Андреа Дандолу, одному из самых уважаемых венецианских дожей, только вот не припомню, что. Дворец дожей — самое большое здание в этом городе.

В зале Великого Совета Дворца дожей у «Апофеоза Венеции» Веронезе Дик изрек:

— Мне нравится телесный пейзаж той женщины, что изображена на верхушке. Только ее спина и седалище. Я ее беру.

— Она слишком дорога, — заметила Эльмира. — Это нам не по карману. Где же Мост вздохов? Плывем скорее. Я столько о нем слышала…

На стоянке Дик торговался с гондольером.

— Сколько надо до Каннареджо?

— Пятнадцать тысяч лир, синьор.

— Так много? Я погребу и отвезу тебя за три тысячи… Согласен?

— Я никогда не торгуюсь, — сказал гондольер. — Мотоскаф довезет вас за триста. Плывите водным трамваем.

Вдруг в сторону лагуны пролетела стайка печальных диких уток. Прозвучал колокол монастыря Сан-Джорджо Маджоре. Кто скажет, что за новость он посылает.

Компания хватилась Мари-Луизы. Ее нашли около статуи покровителя Венеции св. Федора. Статуя стояла на колонне с тремя кружками ступенек у подножия. Мари-Луиза сидела на одном из них и читала газету.

Наконец собравшись, они все уселись в лодку бородатого двадцатипятилетнего итальянца. Цена была невысокой, лодка неплохой, хотя и не лакированного черного дерева и без обычного для гондол инкрустированного орнамента.

Мартин рассказывал, что знал:

— Во времена Наполеона лев св. Марка стоял в Париже против Дворца Инвалидов. После Венского конгресса льва вернули Венеции, хотя она и не получила обратно свою государственность. По инициативе Габсбургов ее в 1866-ом присоединили к Италии. Гармония контрастов. Кафедральный собор св. Марка — причудливая смесь готики, Ренессанса и византийского искусства. С шестнадцатого века Сансовин, Да Понте, Палладио и Скамоци творили архитектурное очарование, находя общий язык с готикой и с византийским стилем. А Венеция расположена на 118 островах Венецианской лагуны. По лагуне Вива могут плавать современные морские суда.

— На той картине Тинторетто Сансовин чем-то похож на боксера Теофило Стивенсона. И правую руку поднял, словно собирается боксировать. — Дик пытался подняться до уровня интеллектуальных медитаций.

Они плыли по Большому каналу. Через туман, окутавший Тауэрский мост, идет сонливый прохожий и вдруг видит перед собой белый, как привидение, корабль. Именно так изумилась и Робертова компания, когда, повернувшись налево, они увидели церковь Санта Мария делла Салюте. Роберту открылись два неба — одно на водяной ряби, другое над башнями церкви. Дворцы патрициев сменяли друг друга своей изумительностью. Так наглые гости наперебой поднимают застольные тосты, подслащиваясь к хозяйке. Отливающие серебром фасады пели гимн солнцу и поражали изобретательностью и энтузиазмом.

Неожиданно протарахтел эскорт украшенных черным катеров. То были похороны. Венки выглядели необычно большими, метра по два в высоту.

Справа они увидали готический шедевр — гостиницу «Альберго Бауэр-Грюнвальд». На террасе стояли две девушки с непокрытыми головами и махали руками.

— Вам хватает на хлеб? — спросил у лодочника Роберт.

— Мне вроде бы и хватало, — ответил лодочник. — Мотор новый. Но опять беда. В деревне у меня больной отец. Почти все деньги идут ему.

— Что с отцом? — спросила Мари-Луиза.

— Он болеет гепатитом Б. Но мало того, он еще страдает от остеомиелита. Ему нельзя употреблять антибиотики. Положение трагическое. Наступил на вилы, поранил ногу и получил остеомиелит.

— А отец хорошо живет? — спросила Мария-Луиза.

— Увидели бы вы, в какой лачуге я родился, у вас бы глаза на лоб полезли. Тут отец спит, тут корова мычит — все в одном помещении…

— Говорите адрес, мы поможем вашему отцу, — сказала Мари-Луиза.

— К чему такой разговор… — лодочник отвернулся и наклонился к мотору. — Не поможете ни вы и никто. Ни я вам не нужен, ни вы мне не нужны.

Больше он не говорил и не отвечал на вопросы.

— Вот палаццо Корнер Мартиненджо, — произнес Мартин. — Здесь в 1838 году жил Фенимор Купер, автор «Последнего из могикан».

— У вас есть девушка? — спросила Мартина Эльмира.

— Моментальные оценки бывают разного рода, — сказал Мартин. — Одна, когда друг друга взаимно отвергают. Вторая, когда один отвергает, а другой вроде бы и принимает. Третья — взаимное избрание. Четвертая — взаимное избрание с большой разницей в оценке. И пятая — постоянно повторяющаяся высокая взаимная оценка. Я ищу пятый вариант. К сожалению, безуспешно.

— Так ты должен быть чертовски несчастен, — сказал Дик.

— Счастлив бываешь день после бани, неделю после хороших торжеств. Чтобы быть счастливым год, надо жениться, а чтобы всю жизнь — посвятить себя искусству. Художник счастлив, потому что он творит. А ведь я художник, значит, счастлив. Вот Фондаццо деи Турчи. — Мартин махнул в левую сторону. — Здесь в 1883 году умер Рихард Вагнер. Портик из десяти аркад, над которыми лоджия с колоннами.

По Большому каналу проплыла лодка, набитая рабочими. Они галдели и громко смеялись.

— Характерная черта чернорабочих, — заметила Мари-Луиза, — дранье глотки как доказательство удали, грубый юмор, швыряние репликами. Но мне их жаль. Посмотри, Роберт, как бессмысленно тупы их физиономии… Они жертвы, и государство Нобль рано или поздно их освободит.

— Поворачивать в канал Каннареджо? — спросил лодочник.

— Да, — сказал Мартин. — И перечисляйте улицы, ко-т°рые будут по дороге.

Богатство, разнообразие и нарядность одуряли гостей. Замысловатая архитектура и простая планировка… Ты словно находишься среди сотни красивых, очень красивых Женщин, они все сложены по твоему вкусу, и ты не 3Иаешь, которую выбрать. Теряешься.

Слабели акварельные цвета летнего вечера.

— Санто Джеремиа, Терра Санто Леонардо… — перечислял лодочник. — …Мадонна…

— Стой! Здесь остановись, — попросил Роберт.

Он медитировал на летучей, как песок, подушке воспоминаний, а розовые крылья заката касались города нежно, словно ангел лоскутков детского сна. Вечерело.

— Какой смысл твоей жизни? — спросила Мари-Луиза миниатюрного нищего из рассказа Роберта о художнике Чюрлёнисе, отдавшем свой последний рубль.

У этого нищего ноги были из спичек, его туловище тоже было спичечное, и руки, и шея. Только голова настоящая, хоть и совсем маленькая.

— Смысл моей жизни? — спросил нищий. — Он помещается в этой кепке. У меня есть планы, но это не смысл жизни. Ради чего я живу? Ради природы. Мне нравятся солнце, красивые облака, Неман, деревья, их листья, сверкающий алмазный снег и так далее… Каждый день, общаясь с природой, я испытываю что-то новое и тогда бываю счастлив. А еще мне нравится испытывать людей, узнавать, сколько в них доброты…

— Молчи, старик, — сказал Роберт. — Ты жертва.

— Смысл доброй вести, принесенной Христом, это общность Его Жертве Тела и Крови, — сказала Мари-Луиза. — Эта Жертва не знает никаких границ, никаких партий, она предназначена всем и каждому. Поэтому Христос провозглашает жертвенную любовь к ближнему. То есть к другому, особенно — более слабому человеку, каждой социальной группе — особенно к низшей и более слабой группе, каждому народу — особенно к более слабому и исчезающему народу, представителям каждой расы — особенно к представителям угнетаемых рас.

— Да, — сказал нищий-спичка. — Жизнь за счет другой жизни все равно обречена на смерть. Поэтому зверское взаимопоедание бессмысленно…

— Природа остается совершенной только благодаря выживанию сильных за счет слабых, — сказал Роберт. — Никто не может прожить без того, чтобы не уничтожить другую жизнь.

— Коэффициент доброты происходит от отвержения основного закона жизни — закона права сильного, — Мари-Луиза протянула руку, чтобы взять нищего-спичку, но зашипело пламя, и все исчезло в пепле…

Розовые крылья заката касались города нежно, словно ангел лоскутков детского сна. Вечерело.

— Идем по этой улице, — сказал Дик. — Мне кажется улица Мадонны — это то, что нам нужно. Вот вижу красивую девушку. Сейчас я с ней заговорю.

Девочка, выставив вперед ногу, стояла у импозантного дома. На втором этаже два маленьких балкончика и один, в четыре раза больший, в центре, а на третьем этаже на крыше, еще три маленьких домика с четырьмя окнами. Окна в форме карандаша с орнаментом в том месте, где кончается острие графита. Большой балкон второго этажа был с навесом из зеленого шелка. Материя шевелилась на ветру.

— Сколько ты весишь, красавица? — спросил Дик.

— Шестьдесят килограмм.

— Шестьдесят, — сквернословил Дик, — и каждый килограмм красивее другого. Дай я тебя хлопну по твоему бомбовому задку.

— Пятьдесят тысяч лир, синьор.

— Не понимаю, — сказал Дик.

— Это обойдется вам в пятьдесят тысяч лир. Я несовершеннолетняя.

— За что пятьдесят тысяч лир?

— За «железную дорогу». За любовь обычным способом. — Девочка устремила свой светлый взор на Роберта и, заметив на его лице выражение ужаса, повернулась, чтобы идти домой, но Роберт был проворнее.

— Стой, — он схватил ее за руку. — Вот тебе деньги. Веди меня в свою комнату.

Комната была неплохо обставлена. Роберт сел в кресло, достал фотографию.

— Как тебя зовут? — спросил он девочку.

— Грета.

— На этой фотографии тебя нет. Я отец Руты. Скажи где она? Я вижу по твоему лицу, что ты что-то знаешь. Говори скорее, а если нет, я сообщу полиции…

— Не надо… Не надо полиции…

— Звоню… Телефон полиции в Венеции — 113, так?

— Ради Бога, не надо… Я вам все расскажу… Если, конечно, вы меня не выдадите. Мне здесь неплохо… Я не хочу менять жизнь. Да и поздно…

У Роберта пересохло в горле. Невероятно! Рута здесь, вне всяких сомнений. Он перевел дух. Наконец-то они будут вместе…

— Мы все здесь из хороших семей, — сказала девочка. — За нас не заплатили выкуп, и мы попали в ад.

— Что вам мешает бежать и отыскать семью?

— Нам нет смысла бежать. Здесь «земляничная поляна». Каждую из нас приучили к наркотикам, и теперь мы рабыни… Не можем без этого жить. А дозы все растут., Рута умерла от чрезмерной дозы, — девочка всхлипнула и заплакала. — Мне ее так жалко. Ничего не поделать, У нас нет пути назад.

Около получаса они молчали. Девочка плакала, всхлипывая.

Потом Роберт вроде бы решился — взяв себя в руки, спросил:

— Расскажи, как она умерла?

— О!.. Это было ужасно… Я скажу на ухо, можно?.. — С подкупающей детской искренностью девочка зашептала Роберту на ухо.

Роберт закрыл лицо руками, потом вдруг поднялся и спросил:

— Где живет ваш шеф?

— Он очень любит молоденьких девочек и пишет романы о всяких извращениях и мафии… Мы все через него прошли. Он поставляет идеи венецианским мафиозам, и они благодаря ему заработали много миллионов.

— Где он живет?

— Живет он в Париже. Я знаю даже гостиницу, потому что раз у него из кармана брюк выпала визитка…

— Говори скорее, — торопил Роберт. В его глазах сверкали решимость и боль.

— Гостиница «Гамильтон» в Париже… Вы возьмете меня завтра на пляж?

— Где этот пляж?

— На острове Маламоко. Лидо… Я так люблю купаться, а надо все работать и работать, чтобы заработать на очередную дозу…

— Как его фамилия, малышка?

— Его зовут Секвана. Но вы обещаете, что нам ничего не будет? Мы не хотим на улицу, мы не хотим домой… Нам здесь хорошо… О, как бывает хорошо… Рай достижим через грязь… Но мы иначе и не можем.

— Прощай, малышка. Увидимся на неделе. Теперь меня ждут дела. Я позабочусь о тебе. Вот пятьдесят тысяч лир.

— Не надо, синьор. Вы должны рассчитаться с администратором. Такой порядок.

— Чао, малышка…

Он оставил девочку и решительно направился вниз по лестнице. На первом этаже его встретил остриженый под ежик мужчина средних лет с обезображенным лицом — огромный шрам пересекал левую половину и придавал ему страшный вид. Лоб покрыт испариной, как у больного.

— Вот деньги, — сказал Роберт. — Вы не боитесь, что я заявлю в полицию?

— Синьор шутит?

— Да, — сказал Роберт. — Я против любой агрессии, если она происходит не в постели. Вчера меня ограбил бандит, но я не заявил в полицию.

— Почему?

— Он вытряс мои карманы и, обнаружив, что они пусты, вздохнул с облегчением и дал мне пятьдесят тысяч лир, которые я оставляю вам.

— Вы большой фантазер, синьор, — сказал администратор.

— Но не в такой мере, как ваш шеф… Публичный дом несовершеннолетних!.. Превосходный замысел…

Одинокий, он вышел на улицу словно навстречу со смертью. Внезапно прогремел гром, и Роберт увидел, что и Дик, и Эльмира, и юноша с Мальты, и Мари-Луиза вдалеке в группе туристов у канала превратились в стеклянные манекены. Фигуры застыли в самых странных позах, как у Брейгеля. Это продолжалось секунду. Здесь ему вспомнился Хорхе, мексиканец Хорхе, пытающийся превратить бижутерию в золото. Разве эта история не учит терпимости? Даже мечта последнего дурака — это хрупкая роза, выросшая из абсурдной груды суперсложных компьютеров… Нелепость. Мир изменчив. Он пуст. Ха-ха… Так было только секунду. Потом стекла рассыпались. Как жаль. Те стеклянные манекены были не схема на чертеже, какой обычно бывают литературные герои, а настоящая аппаратура с проводами. Стекла рассыпались, и люди, как ни в чем не бывало, двигались дальше.

Светло-серый сумрак прижимал их к земле. Вечерний багрянец совершенно ослаб. Наконец совсем стемнело, кутавшийся во тьму город с озаренными светом прожекторов улицами выглядел, как плывущий через океан параход со сверкающими иллюминаторами. Большие громоздкие звезды, утопая в сводах, отражались в воде каналов.

Надо записать смерть в список ближайших дел. Рута, моя дочурка… Как красива Венеция ночью… Образы таяли и туманились, как маленькие городки у автострады, а пласты воспоминаний молили об отпущении грехов…

* * *

Зеленое солнце распустило свои волосы над липами, над каштанами и над кафе «Ля Куполь», в котором в ожидании Мари-Луизы скучал Роберт. За окном его взору открывалась глухая парижская улочка, из тех, что имеют обыкновение влиять на кошек, изменяя их кошачьи решения, жирные послеобеденные тени лениво играли на мостовой. За соседним столиком две девушки, наверное, студентки, переговаривались с интонациями, доносившими еще не созданную музыку, и Роберт не мог не слышать их слов.

— Я так благодарна Аллену, что он мне помог забыть Жана Люка! — сказала одна со смугловатым, шафранового оттенка лицом.

— А кто такой был Жан Люк? — спросила другая.

— Не тот ли, что помог тебе забыть Пьера? — вмешался длинный парень в джинсах, ставя на их столик кофе.

— Угадал, — мечтательно изрекла мученица любви из мира быстрых решений и восклицательных знаков.

В этом их разговоре вся женская психология, подумал Роберт. Моя любовь чище цвета крови и шире размаха крыльев. В незримом эфире не растают, подобно дыму, образы Руты и Летиции. Обе они для меня дочери.

В кафе зашло бородатое существо. Его бегающие глаза проворно ощупали присутствующих и остановились на студенческой компании. Он нагловато улыбнулся девушкам и чуть приподнял свой головной убор, который бы никто не решился назвать рембрандтовским, хотя он, конечно, напоминал те времена.

Еще один художник, подумал Роберт. Давно ли здесь, в этом кафе, за стакан коньяка отдавал свои полотна Модильяни… Годы бегут, но ничто не меняется. Эти люди с презрением смотрят на все, что хрупко и эфемерно, их не интересуют смертные истины. Они жаждут прикосновения к вечности. Но разве к тому же не стремимся и мы, простые людишки. Разве Мари-Луиза не говорила, что отдельный человек не может быть уверен в нравственной действительности своего самопожертвования для духовного спасения другого человека. И только будучи принятым во Всеобщую Жертву, оно приобретает божественную силу. Каждое поколение живет затем, чтобы произвести себе потомство. Цель его существования не в нем самом, а в будущем поколении, поскольку это его существование отрицается смертью. Но и будущие поколения также не имеют цели в самих себе. Выходит, существование и борьба за выживание их всех бессмысленны. И все же это прикосновение к вечности… Как жить, спрашивал себя Роберт? Прав ли я в своих суждениях? Почему меня изгоняют из государства Нобль? Роберт напряженно мыслил. С таким упорством в тихом саду, крутясь среди лопуха, жужжит шмель. Прислушаемся к теням прошлого. Ведь истории, которые я рассказывал Мари-Луизе, далеко не все искренни. Партизанская война в Литве… Любовь ушедшего в лес парня и деревенской девушки, бессмысленность смерти… Разве я смог до глубин души вжиться в эту ситуацию, разве в моем рассказе не было позы и желания выглядеть лучше, чем я есть на самом деле. Какое мое дело, что было когда-то сколько-то лет назад. Я не в силах справиться с настоящим, а лезу в незнакомое мне прошлое… Шарж тупости и абсурда в историях с колхозной дояркой и с телефонной книгой Каунаса… Разве мне самому удается быть достаточно умным и добрым, чтобы суметь удержаться в Нобле и в команде «Идеал»? Нет. Я привязан к статусу первых, к привитому мне с детства пониманию успеха и достоинства и могу чувствовать себя счастливым только тогда, когда поступаю по нормам, диктуемым мне моими настоящими и мнимыми друзьями… Я плюю на христианство, плюю на мнение обо мне всего государства Нобль и поступаю так, как диктует мне мое «я»… Как мечутся в паутине златокрылые мухи, так барахтался Роберт в потоке упреков совести.

— В это кафе и хаживал Модильяни? — пробудила Роберта Мари-Луиза.

— Садись, — сказал он.

— Не передумал? — спросила она, садясь.

— Нет. Что будешь пить?

— Ничего. Улица Лафайетта, сорок девять. Телефон 878-32-87. Вот тебе координаты Секваны. Гостиница «Гамильтон» — на Монмартре. Ты действительно не передумал?

— Нет, — ответил Роберт.

— Когда сам себе Бог, можешь оправдать любое преступление. Сатанизм начинается тогда, когда обожествляется то, что людей разделяет, а не соединяет.

— Ну, а почему ты сама стремишься к деятельности за пределами Нобля?

— Христианство не в созидании идеального государства, а в духовном спасении отдельного человека. Для находящихся во Христе невозможен никакой эгоизм, когда себя противопоставляют другим, никакая абсолютизация своего «я» даже в случае опасности для существования.

— Многие живут по ницшеанскому принципу: если видишь слабого, столкни его. Полагают, что так будет сохранена здоровая раса, биологический вид. Надо сопротивляться насилию.

— Такую ситуацию, — возразила Мари-Луиза, — христианство называет последствием первородного греха. Первородный грех — присущее всей природе право сильного. Победить таящийся в каждом из нас первородный грех можно, только идя противоположным путем. Любовью к ближнему и самопожертвованием. Своими парижскими историями о мальчике и о сумасшедшем нью-йоркце, что любил кормить голубей, а тебя угощал чаем, ты показал, что в отдельные моменты своей жизни ты способен проявить высокий Коэффициент доброты. В истории о голодающих в Эфиопии ты поднялся до высот матери Терезы, хотя теперь я вижу, что тебе не хватало искренности и принципиальности. Но что я здесь кудахтаю, как наседка. Ты свободный человек и поступаешь так, как находишь нужным. Оценки же оставим при себе. Хочу посмотреть на то, что для тебя дорого. Хонда дал автомобиль. Он гостит на заводе «Рено».

— Париж — это всевозвращающее море, — сказал Роберт, и они поднялись, направляясь к выходу.

* * *

Роберт опаздывал. Когда он вошел в фойе гостиницы «Гамильтон», Секвана уже сидел в кресле, читая газету. Это был человек лет сорока пяти-пятидесяти, плотный и облысевший. Сквозь толстые стекла очков смотрели рыбьи глаза, под которыми свисали синеватые зернистые мешки. Впечатление неприятное, если не сказать отвратительное.

— Простите за опоздание, — сказал Роберт, пожимая потную дряблую руку писателя. — Я показывал своей секретарше Париж: Вандомскую площадь, где умер Шопен, Амстердамскую улицу, где жил Дюма, Бульвар дю Тампль, где Флобер написал «Госпожу Бовари», Корто 12, где творил Морис Утрилло и так далее — исторический Париж.

— А у церкви Сакре-Кёр были? — спросил Секвана, аккуратно сворачивая газету. — Оттуда прекрасный вид: Дом инвалидов, площадь Этуаль, Дворец ЮНЕСКО, Пантеон, повернувшаяся спиной к Нотр-Дам покровительница святая Женевьева…

— Пусть сама посмотрит. Мы расстались у «Гамильтона».

— Откуда вы знаете Париж? Слышу акцент, потому спрашиваю.

— Когда-то содержал сомнительное заведение на улице Сен-Дени… А теперь я пилот «Формулы-1» в Нобле, но перехожу в «Макларен» — там больше простора для бизнеса.

— Так вот откуда вы знаете шефа венецианского публичного дома дона Симеони, ха-ха-ха, — Секвана залился смешным фальцетом.

— Но и вы, насколько мне известно, тоже причастны к такому бизнесу?

— Нет. И да и нет… Я художник, ибо мне принадлежит идея. Я не впутываюсь в большой бизнес. Я порождаю идеи, а потом получаю такой-сякой процент. Вообще же живу за счет литературы. Это тоже достаточно прибыльное занятие.

— На этот раз идея исходит от меня, — сказал Роберт. — С вашими связями вы, может быть, меня поддержите…

— Очень приятно встретить делового человека. Простите за смелость, ваша фамилия Шалка?

— Роберт Шарка.

— Ах так… Кажется, я уже встречал ваше имя в репортажах о «Формуле-1»… Говорите. Сегодня я должен закончить роман о вампире-донжуане. Так что спешу к компьютеру.

— Вы пишете на компьютере?

— Да. Так в чем же дело, простите за смелость?

— В гонках существует сложная система, и можно сДелать так, что победитель будет известен заранее… Гонки легко поддаются режиссуре. Достаточно поместить в автомобиль другой микропроцессор и все предрешено. Я предлагаю подпольный тотализатор и обещаю, что два-три ведущих гонщика «Формулы-1» разделят места так, как будет заказано…

— Весьма интересно. Я был зачинателем подобного бизнеса в футбольной лиге Италии, а теперь вы предлагаете делать то же самое в «Формуле-1»… Как вы себе все это представляете, простите за смелость?

— Необходим фонд — деньги механикам и инженерам, а все остальное я беру на себя. Для начала я берусь быть вторым на воскресном этапе в Ле Кастеле у Марселя. Это была бы сенсация, потому что тогда я бы укрепил свою позицию в общем зачете, а еще никто не знает, что после этого этапа я перехожу из команды «Идеал» в «Макларен». Следовательно, следующий мой старт будет только на следующий год. В этом году этот этап для меня последний. Этого не знают те, которые верят в мою звезду и готовы делать ставку на меня…

— Прекрасно, — сказал Секвана, — а кто будет первым?

— Первым, по всей вероятности, финиширует Сенна. На воскресенье прогнозируют дождь, а на мокрых трассах Сенна не имеет себе равных. Его трудно сравнивать с Кларком или с Хиллом, но гонкам он отдает себя на все сто процентов и больше ничем не интересуется. Своего рода фанатик, обладающий большим талантом. Третьим, вероятнее всего, будет Бергер. Модель «Феррари» этого года Джона Бернарда очень перспективна. Там автоматическая коробка скоростей, и водителю не надо нажимать на сцепление. И передняя часть стала более узкой, раз только две педали. Это помогает колесу сберечь около двух секунд. Ручка передач вращается вместе с рулем. Слева — более низкие передачи, а справа — более высокие. Всего семь передач. Включаются так, что не надо снимать ногу с акселератора.

— И вы все гарантируете, простите за смелость?

— Всего гарантировать я не могу. Помните, как во время тренировочных заездов в Бразилии Стреф перелетел через ограждение и врезался в трактор? Бедняга… Его долго не могли выковырять из машины, а потом забравший его вертолет с полчаса крутил над трассой, пока наконец не решили, в какую больницу его доставить, но и в больнице не оказалось необходимых специалистов…

— Зачем вы мне все это рассказываете, простите за смелость?.. Ведь это все — специфика вашей работы, и я понимаю, что полной гарантии никто ни в чем не дает и…

— Стало быть, вы мне не верите. — Роберт поднялся, словно собираясь уходить. — Что за ерунда!..

— Откуда только в вас столько самоуверенности, — Секвана засмотрелся на английскую гравюру, висевшую на стене цвета слоновой кости. — Хорошо. Может быть, я успею заработать одну-другую тысячу франков… Слишком уж ограничен срок… Поясните, что мне надо будет делать.

— Будет восемьдесят кругов, — хитро прищурившись, говорил Роберт, — около семидесятого круга я попрошу вас об одной услуге: у поворота «Тещин язык» вы перелезете через ограждение — там оно невысокое. Или нет, лучше вам это сделать у двойного правого поворота, называемого «Беоз». Итак, у «Беоз» вы перелезете через ограждение и покажете мне табличку, на которой черным фломастером будет написано: место, круг и на сколько секунд я отстаю от ближайшего соперника, а если иду первым — насколько секунд я оторвался от ближайшего соперника…

— Скажем, я согласен. В душе я, видите ли, авантюрист, и подобные штуки в моем духе. Но почему именно я, простите за смелость?

— Этого я не стану объяснять. Такова моя стратегия, я все организую, поэтому вам остается только доверять мне. Так по рукам?

— Хорошо. Воскресенье станет началом большого бизнеса…

Двое мужчин обнялись и застыли, словно вслушиваясь, раздается ли за окном звучание летнего ветра…

* * *

Наклонясь, пролился кувшин зари, деревья тонули в Утренней красноте, а небо окрасилось в колдовской кармин. Итак, наступило воскресенье. Бледная сиротка заря Уступила место преступнику дню.

Роберт чистил зубы. Уже болело во рту, но он все тер Щеткой, задаваясь вопросом, наступит ли снова такое время, когда тугие десна жизни, ее белоснежные зубы и девственные бедра будут, как прежде, доставлять удовольствие и расцветут возбуждающими энтузиазм цветами. Чистая, прекрасная своей молодостью, худощавыми плечиками, бледным лицом Летиция, деревянный стол в больничной палате и руки, как сколовшиеся глыбы скалы. Или нет — выдвинутый в море трамплин из неотесанных досок, около него стоящая на коленях дочурка Рута, а вдали силуэт форта. Этот форт на острове, около него теннисная площадка, четыре женские груди летают в воздухе, и сверкающие в ночи морские огни, и живописующий все это художник. Его зовут Сальвадор Дали.

СЕГОДНЯ Я ДОЛЖЕН БЫТЬ ГЕНИАЛЕН

К ЧЕРТУ НАПУДРЕННЫЕ ПРИНЦИПЫ И МЕРТВЫЕ ЗАКОНЫ

Я ДОВЕРЯЮ ТОЛЬКО ИНТУИЦИИ

ХВАТИТ, РОБЕРТ, МИР НЕ ИЗМЕНИШЬ, ПОДСТРОЙСЯ

НЕТ, БУДЬ ЧТО БУДЕТ

ВОТ ОНА, СУРОВАЯ ЖЕСТОКОСТЬ,

КОГДА НОЖ ЛОЖИТСЯ НА ШЕЮ ЛЕБЕДЯ

ДВЕ СВИДЕТЕЛЬНИЦЫ, ЛЕТИЦИЯ И РУТА,

ИХ ОЧИ, КАК ЧЕТЫРЕ ЯГОДЫ

БЛЕСТЕЛИ В ТУМАНЕ СЛАДКОЙ МЕСТИ.

У Роберта понос. Он сидит, спустя штаны, и думает о чем-то тяжелом. Мой взор плутает по зарослям речного тростника, по тучным горным долинам, пыльным городкам… И что же я вижу? Я бросаюсь распахивать ниву воспоминаний. Среди цветов сирени уже нет моих дочерей. В моем сердце уже завяли и роза, и ветер. Что это? Удовольствие или боль плещется в сердце все кромсающими ножами?..

СЕКВАНУ ОЖИДАЕТ ПРИСКОРБНЫЙ ПРИГОВОР СУДЬБЫ, ХА-ХА-ХА-ХА

* * *

Шоу болидов началось. Еще вчера вызывали ажиотаж вояжи по Марселю звезд «Формулы-1» в сопровождении эскорта полицейских. Сегодня телефоны, телеграф, телефаксы, мониторы, телевизоры, электронные пишущие машинки — вся техника готова к тому, чтобы освещать гонки. Фоторепортеры с замысловатыми оптическими пушками вертятся на полосе технического сервиса «пи лэн», у боксов, между виртуозно работающими механиками, инженерами, программистами, менеджерами и постоянными участницами подобных мероприятий — суперкрасавицами. Приближается критический момент. Около боксов все больше и больше болидов. Всюду знаменитости, потные озабоченные лица, лихорадочные взгляды. Сумасшедший грохот разрывает барабанные перепонки, виски чем-то стиснуты…

Роберт в помещении над боксами — в клубе «Паддок». Здесь по соседству с пикантными бутербродами не иссякают благородные напитки. Он спокойно улыбается журналистам и извиняется за надпись «Ненавижу русских».

— Произошла ошибка. Недоразумение. — Роберт кивнул проходящему мимо принцу Лихтенштейна. — Я люблю русских. Они для меня братья. А для кого они не братья?

Слышны обрывки разговоров. «Мотор разбрызгивает слишком мало топлива», — раздается голос Проста. «Представляешь, ты сидишь утром с удочкой, и туман подымается над дремлющим прудом, ты закуриваешь и…» — говорит итальянец Нанини. «Сегодня утром я выпил три чашки кофе, — говорит Сенна. — Прекрасного бразильского кофе. Чтобы голова лучше работала…»

Наконец Роберт залезает в автомобиль. Моргнул глазами и увидел Мари-Луизу. Серые брюки подчеркивали ее прекрасные ноги, импозантное седалище.

Стал накрапывать дождь. Тучи наглухо замуровали южный горизонт. Дождь шел беззвучно. Мари-Луиза стояла около Роберта, и они оба молчали.

— Говорят, в наше время люди стали менее общительны, — произнесла Мари-Луиза.

— Ясное дело. Ведь все уже сказано… — Роберт заметил, как задрожали ее губы, а по щеке скатилась слеза.

— Поплакав, ты становишься еще красивее и хорошеешь, как природа после дождя.

— Ты не передумал?

— Нет.

— Я чувствую себя соучастницей и… — Мари-Луиза решительно выпрямилась и отерла со щек слезы. — Хорошо. Тебе не придется слушать слюнявые проповеди. Делай, что хочешь. Тебя все равно не упредит никакой Интерпол…

— Ты ведь ничего конкретно не знаешь о моих планах. Так чего ты переживаешь?

Мари-Луиза повернулась и ушла, оставив вопрос без ответа. Дождь прекратился. Далеко на полях ветер отряхивал с мокрой травы чистую, ясную росу. Надвинулся туман. То были минуты, когда погруженные в него ручьи кажутся серебряными.

— Как Анна-Мария с Николя? — спросил Роберт у проходящего мимо Проста.

— Прекрасно, — ответил тот. — Знаешь, какое лето в Швейцарии! Вчера я опять получил письмо с угрозами. Они не понимают, что это профессия, при которой человек ставит на карту свою жизнь, а результат зависит от капризов машины. Поэтому в случае поражения едва ли надо стрелять нам в спину.

Роберт был вторым на тренировках, и его автомобиль попал в первый ряд, однако в невыгодной для атаки позиции. За полчаса до старта все машины были построены. Сенна на тренировках был первым, — его автомобиль был «обут» в покрышки «сликк». Снова заморосило, но удалиться из ряда запрещали правила. Выехавший в бокс за тридцать секунд до старта попадает на него последним.

Под вой моторов через цепи блюстителей порядка прорвалась вздернуто-хвостая блондинка и впилась Бутсену в губы.

Что ж, подумал Роберт. В Бостоне действуют платные курсы обучения поцелуям по 165 долларов за четыре недели. В конце третьей недели программа теоретической части завершается недельной практикой искусства целования. Эта красивенькая девочка, видимо, и без курсов является профессором для Бутсена. Да. Как утки в поднебесье, так мы на голубом асфальте…

Наконец, старт! Как перед препятствием легкая рука всадника тянет за уздечку — гармония с конем остается ненарушенной, — так Роберт нажал на акселератор, и автомобиль скакнул вперед, рыча всей силой своих двенадцати цилиндров.

Ему удалось обойти Сенну, и он с удовольствием подумал о Филиппе, мастере команды «Идеал», который механической пилой сделал на покрышках надрезы такой частоты. Чем больше воды, тем больше бороздок. На третьем кругу Бергер ударился об ограждения. Слишком быстро взял поворот, а чем больше скорость, тем меньше автомобиль прижимает к асфальту. Бергер утратил сцепление с поверхностью, и машина стала неуправляемой. К счастью, ничего страшного не произошло. Ему, однако, пришлось менять колеса.

Смена шин обошлась Бергеру в семь секунд плюс двенадцать секунд на остановку при въезде в бокс и на разбег. В результате он далеко-далеко отстал от лидеров.

Полное спокойствие, незыблемая уверенность в себе, свободная, нескованная сосредоточенность, внушал себе Роберт.

Он действовал, как автомат. Вот природа шлет нам послабление: дождь омыл жилки лип и каштанов, в них запрятался день, и орошенные сады, налившиеся светом яровые ждут от человека чего-то большего, чем бессмысленных доказательств и бесплодного наслаждения смогом, дымом и проклятой техникой. Но это была молниеносная мысль на прямой. Когда идешь первым и все делаешь автоматически.

На пятьдесят третьем кругу Прост врезался в барьер из старых покрышек и повредил машину, но продолжал гонки. На шестьдесят девятом кругу у Стефана Юханссо-на лопнул тормозной диск, и Юханссон ушел с трассы.

…Едва-едва жужжали несущиеся вдали моторы. Секва-на перелез через ограду и поднял табличку с цифрами…

Погружаясь в оцепенение, Роберт увидел сахар — облизанный, старый, обтаявший, оплывший, тусклый кусковой сахар. «Что это? — встряхнувшись, подумал он. — Смысл жизни? Счастье? Или умирающая идея?»

Сильный удар сотряс машину. Секвана взлетел в воздух, перевернулся и вновь грохнулся на капот автомобиля. Новый удар, и Секвану вышвырнуло на край асфальта, брызнул мозг, и белая масса, смешавшись с кровью, дымилась на голубой трассе, и лил дождь и разжижал этот проклятый мерзкий ум, и Роберт, вертанув автомобиль, восстановил траекторию, и поворот «Беоз» был преодолен — Роберта обошли только Сенна и Бутсен. Свершилось.

* * *

— Вы были на волосок от смерти. Каковы ваши мысли? — спросил тележурналист. Жужжали камеры, вспыхивали фотоаппараты…

— Близость смерти обостряет роль смысла жизни, — сказал Роберт. — Мне кажется, я нашел смысл. Я нашел его где-то после семидесятого круга. У меня было много мыслей, и внезапно в подсознании все прояснилось. Моя история — это результат абсурдных общественных норм. А что такое нормы социальных групп? Это неписаные законы, этикет, обычаи, понятия того, что хорошо, что плохо, что есть честь, что бесчестье, что есть любовь, а что измена.

— Вы покидаете команду «Идеал»?

— Да, я перехожу в «Макларен». Я всего-навсего ковбой литовского происхождения, и не смог стать своим в 12** государстве Нобль. Когда я сделаюсь достаточно богат, я создам Орден, аналогичный Ордену, основанному Мари-Луизой, инспектором Комиссии доброты. Только задачи будут не те. Я попытаюсь сам себя переделать и стану бороться с абсурдом в других людях. Моя дочь умерла в публичном доме несовершеннолетних в Венеции, умерла от превышенной дозы наркотиков. Они там все насильно приучиваются к наркотикам и оттого не сбегают — где ж наркоман найдет лучшее место, чем такая «земляничная поляна»? Я постараюсь, чтобы, правосудие распутало это гнездо мафии. Направление моего будущего Ордена — дизайн норм социальных групп.

— Как вы это себе представляете? — спросил журналист.

— Не может панк понимать доброту и добро так же, как японский крестьянин, — говорил Роберт, — а священник так же, как считающий себя удальцом гонщик «Формулы-1». Издавая законы, мы собираемся, обсуждаем и дискутируем. Почему же этого не делаем, ища способы изменить абсурдные нормы и обычаи отдельных кланов? Почему не создаем и не финансируем организации, которые смогли бы предать гласности и высмеять глупые представления о доблести у донжуанов, буржуа, крестьян, игроков, алкоголиков и боролись бы с ними с помощью судов, тюрем и других во сто раз более совершенных учреждений? Нобльская Комиссия доброты не способна осуществить такую революцию в существовании человечества. А пока этого не будет, не будет и идеального государства.

— Так вы боитесь смерти?

— Нет, — ответил Роберт. — Я боюсь выживания сильного за счет слабого — закона, заключенного во всей природе. Христианство и есть протест против этого закона. А я сам протест против чего? Против чего, догадайтесь?

Жужжали камеры, вспыхивали фотоаппараты…