I

Мы жили одни, в полной изоляции, что казалось мне вполне естественным до той минуты, когда я пошел за доктором Зибелем, а он не оглянулся. Мы были похожи друг на друга, как две капли воды, и, хотя меня всегда это смущало, я считал это вполне естественным до той минуты, когда я пошел за доктором Зибелем, а он не оглянулся. Наши изнурительные занятия в лабораториях, научные проблемы весьма специфического характера, лекции, где подчеркивалась огромная роль нашей работы и значения ошибок, которые могли бы стоить нам жизни, полное молчание по некоторым вопросам в сочетании с интересом, который они вызывали, стерилизационные камеры на этажах — чем ниже, тем выше степень стерильности, сигнальные установки, реагирующие на малейшее загрязнение нашей одежды, строжайший контроль при дезинфекции и карантинных процедурах, микроскопы, шифровальные устройства, системы дистанционного управления, вообще вся эта сложная аппаратура с точными электронно-вычислительными машинами и наши воспитатели с различными лицами, волосами, руками, походкой, все это с детских лет казалось мне вполне естественным до той минуты, когда я пошел за доктором Зибелем, а он не оглянулся. Иногда я задавал себе вопрос: почему все это так, мне хотелось задать и более конкретные вопросы нашим непогрешимым ЭВМ, но все время что-то мешало, а потом меня вызывал доктор Андриш, внимательно осматривал со всех сторон, предлагал длинные и запутанные тесты и недовольно качал головой. Но когда я пошел за докторам Зибелем, я почувствовал, что иду к истине, и не было силы, которая заставила бы меня свернуть с этого пути. И все-таки хорошо, что Зибель ни разу не оглянулся. Погруженный в свои мысли, он не заметил меня в освещенном до белизны коридоре, потом в лифте, который уносил нас вверх, и в мягком зеленоватом свете следующего коридора, а я неотступно следовал за ним, и старый толстый ковер впитывал в себя звук моих шагов. Поговаривали, что его жена при смерти, а у него нет возможности ее повидать, и это отравляло его существование. Говорили еще, что она… но чего только не скажут люди! Когда-то давно я видел его жену здесь, видел мельком, совсем случайно, об этом никто не знает, даже сам Зибель. Вдруг я подумал: до чего же она отличается от наших девушек, которые, так же как и мы, страшно похожи друг на друга, до такой степени, что я никогда не мог узнать среди них ту, с которой накануне провел ночь. Зибель совсем ушел в мысли о своей жене и, не оглянувшись, прямо на моих глазах нажал на что-то в полу, в стене появилась дверь, за которой он тотчас скрылся. Потом и дверь исчезла. Я искал ее глазами, пальцами ощупывал стену, разглядывал каждый миллиметр пола и в конце концов разобрался в ее механизме. Казалось, что сердце вот-вот лопнет от ударов. Руки тряслись, как под действием электрического тока. Я закрыл глаза, прижался спиной к стене и дрожащими пальцами попытался успокоить сердцебиение. Прошла минута, две — удары сердца стали более регулярными, руки неподвижно застыли на моем белом халате, я подавил нетерпение и весь превратился в трезво-оценивающую мысль. Я должен ждать. Сейчас Зибель был в тайном кабинете. Внимательно осмотревшись, я встал на колени и скальпелем, который был у меня в кармане, сделал на ковре знак, маленький, едва заметный крестик, и от него на обоях я пометил весь свой обратный путь. Я ушел. Но не надолго.

 

2

Считал ли я все, что нас окружало, естественным до той минуты, когда пошел за доктором Зибелем? Глупости! Я просто приказал себе ни о чем не думать. Я подавил это глубоко в себе. И вдруг я мысленно вернулся в прошлое и стал вспоминать.

В четыре года я расцарапал лица другим мальчикам. Меня поймали на месте преступления и наказали. Долго держали в изоляции, больше месяца. Мне приносили еду. Время от времени приходил доктор Андриш. Или сам доктор Зибель. Я беседовал с ними. Расспрашивал об этой нашей ужасающей схожести. Они говорили мне, что когда-нибудь я все узнаю. Они позовут меня к себе и все объяснят. С тех пор прошло много лет. Ни тот, ни другой не позвали меня.

В семь лет я разбил все зеркала в общих комнатах. Вполне сознательно. И вполне сознательно не тронул зеркала в своей собственной комнате. Нас всех построили, допрашивали, угрожали, били. А потом… повесили новые зеркала. Только в туалетах. Тогда я впервые осознал их бессилие. Я был вместе со всеми только для прикрытия, при каждом удобном случае старался отделиться и подолгу наблюдал за нашими воспитателями, рассматривал их так, как рассматривают клетку под микроскопом, с пристальным вниманием и надеждой раскрыть тайну.

В десять лет я узнал о происхождении видов и почувствовал, что уже близок к истине. Какое заблуждение! Мне нравилась наша повариха, я пробирался в кухню, усаживался рядом и разглядывал ее. Она пугалась, все расспрашивала, кто я такой, боялась дотронуться до меня, совала мне в руки какое-нибудь лакомство и ласково выставляла за дверь. У нее были красивые глаза, и рядом все время вертелся молодой Хензег. Может быть, как раз тогда я возненавидел его; она нежно встречала его, обнимала за шею и забывала о моем существовании. Но Хензег своим цепким хищным взглядом всегда находил меня, тащил за руку по лестнице, выволакивал на верхний этаж и грозился расправиться со мной, если еще раз увидит внизу. И расправился бы, если бы не просьбы девушки. А наверху Хензег уже не мог отличить меня от остальных.

Помню парнишку, который помогал в столовой. Он всегда что-то напевал. Он наливал нам полные тарелки супа и, пока мы второпях его проглатывали, витал где-то в пространстве, а потом испуганно смотрел на нас и снова напевал. Он словно прятался в песне. Однажды он не пришел. И столовая опустела. Я расспрашивал о нем у поварихи, она испуганно таращила глаза, плакала и прижимала палец к губам. А иногда, думая, что она одна, шептала:

— Я не могу выбраться отсюда. Не могу выбраться отсюда.

Потом и она исчезла. И больше я о ней ничего не слышал.

Помню, что вскоре после ее исчезновения произошли некоторые изменения. Мы уже никого не видели. Нас будили электронные часы. Мягкие женские голоса приглашали нас в физкультурный зал. Под нежные звуки музыки и бесплотный мужской голос мы выполняли сложные физические упражнения. В столовой нас ожидали накрытые столы. После нашего ухода двери плотно закрывались, и за ними начиналась какая-то суета. Слышались голоса, шаги, смех, но мы послушно спускались в лаборатории на очередное занятие по биохимии. Зибель распределял нас на группы. Руководили нами молодые мужчины, одинакового роста, одетые в одинаковые белые халаты, с белыми масками на лицах и в огромных темных очках, которые скрывали их глаза. Их голоса, ровные, безразличные, почти металлические, всегда звучали одинаково. Терпеливо и властно, без лишних объяснений, они вели нас по лабиринтам этой сложной науки — жизни. Мы не задавали вопросов, не было смысла. Мы знали все то, что должны были знать. Знания проверялись электронно-вычислительными машинами. И Зибель был доволен.

Доктор Зибель, доктор Хензег и доктор Андриш — три человека, с которыми мы могли свободно разговаривать.

Все остальные вдруг исчезли. Осталось только неуловимое ощущение их присутствия. И поскольку время нам не принадлежало, оно по минутам было распределено между лекциями, упражнениями, самостоятельной работой и сном, а позже появились и девушки, все мои вопросы ушли глубоко в подсознание, чтобы дождаться своего часа и вспыхнуть с новой силой.

 

3

Теперь я знал что-то очень важное, о чем другие не подозревали. И это сразу выделило меня среди остальных, я почувствовал ответственность. Я не мог спать. Утром вставал раньше всех и до начала занятий ходил в одиночестве по коридорам, следил, выжидал, затаив дыхание, подслушивал, прижимая ухо к стене. Как можно скорее я хотел добраться до истины. Я был уже близко, чувствовал ее. И чем ближе я к ней подходил, тем осторожнее должен был себя вести. Иногда я следил за Хензегом, но Хензег ни в чем не походил на Зибеля. Он сразу чувствовал мое присутствие, сворачивал в другой коридор, наклонившись над ботинком, ждал, пока я пройду мимо, и тут же исчезал у меня за спиной. Несколько раз я врывался к доктору Андришу, неожиданно и в самый неподходящий момент. Старый, усталый доктор Андриш!

Он охотно давал мне лекарства, которые я просил, и ни разу ни в чем не заподозрил. Я пытался втянуть его в разговоры о жизни, о людях, о различиях между ними, но доктор ограничивался вопросами о моем здоровье, сразу воздвигая между нами барьер, и все пытался меня осматривать. Пока он готовил свой аппарат для исследования деятельности мозга, я выбегал из кабинета и смешивался с другими. Очень рано я оценил великолепную защиту, которую давала нам наша одинаковость.

У Зибеля был тайный кабинет, эта мысль не давала мне покоя. Почему? Он всегда с неподдельным удовольствием принимал нас у себя и давал консультации. Разговаривал с нами обо всем. (Обо всем ли?) Вполне откровенно. (Откровенно ли?) Ну, может быть, не совсем обо всем и не совсем откровенно, но всегда с удовольствием. И днем, и ночью. Двери его кабинета в любое время были для нас открыты.

Тогда зачем ему нужен был другой, скрытый в стене кабинет с тайным механизмом? Что он скрывал? И от кого? Знал ли кто-нибудь о его существовании? Может быть, даже Хензег не знал?

Этот Хензег, высокий и сухощавый, словно лишенный плоти, подвижный, с молниеносной реакцией, постоянно был рядом с нами. Все время рядом, готовый прийти на помощь, ответить на вопросы, направить. Он в любое время появлялся в лаборатории, в любое время мог появиться в спальне, всегда присутствовал на наших осмотрах у доктора Андриша, а потом долго оставался в его кабинете, и они разговаривали, разговаривали… Часто посещал лекции доктора Зибеля, а потом, оставшись наедине, они о чем-то спорили. Сейчас, целиком превратившись в слух и зрение, обостренные до крайности и чувствительные, как мембрана, я стремился понять истинную роль Хензега. И мне кажется, я понял: он был чем-то вроде фонендоскопа доктора Андриша, приставленного к нашим сердцам, вроде металлических пластинок, прижатых к нашим вискам. Таким был Хензег. Все остальные с благодарностью принимали его заботу, я и сам, хотя и без благодарности, принимал ее вплоть до минуты, когда я пошел за доктором Зибелем, а он не оглянулся. Но после этой минуты все изменилось, наш привычный мир, который, как мне казалось, я хорошо знал, оказался составленным из разных пластов, исполненным тайнами и тысячами неизвестных.

Даже моя работа была полна неизвестных. В герметическом костюме, простерилизованный до последнего волоска на голове, я терпеливо спускался в различные камеры, где ставились опыты, разрабатывал методику анализа жизни, изучал возможности живых организмов и их приспособляемость, частично выделял генетический код и все это я наблюдал в качестве пульсирующих линий на экране, в качестве дрожащей асептичной среды, способной на воспроизводство под линзой микроскопа, а потом закладывал программы в наши сверхточные ЭВМ, и полученные данные куда-то исчезали, возможно, они оказывались в тайном кабинете Зибеля, где производились обобщения и генеральные выводы и куда я собирался проникнуть, чтобы завладеть истиной, какой бы она ни была.

Но только при одной мысли об этом у меня все холодело внутри.

Несколько моих попыток проникнуть в тайный кабинет Зибеля оказались безуспешными. Но я не терял надежды.

 

4

У нас были занятия с Зибелем. Он строил наши характеры медленно, методично, по строго определенной схеме. Первые пятнадцать минут он учил нас отдавать жизнь науке. (Как будто у нас был выбор!) При этих словах его лицо вспыхивало, глаза выскакивали из орбит, в голосе появлялись недостижимо высокие ноты. Очень многое пытался внушить нам Зибель, и вроде бы ему это удавалось, мы шепотом повторяли его слова, не знаю, как остальные, но я по одному распутывал каждое слово, внимательно оглядывал его со всех сторон, пытаясь найти скрытый смысл, которого не находил, и все-таки вновь продолжал искать. С самого начала. Внешне я был как все остальные и все же не такой, это никак не проявлялось, и только доктор Андриш время от времени нащупывал это своими молоточками, но по рассеянности не замечал.

Итак, у нас были занятия с Зибелем, я воспользовался переменой, оторвался от группы и бросился бежать. Я весь дрожал и постоянно оглядывался. Не то чтобы я трусил, я никогда не был трусом, но сейчас я ужасно боялся, что кто-нибудь остановит меня на пороге моего открытия. Я должен узнать — потом пусть меня наказывают, как хотят, пусть меня убьют, но прежде я должен узнать!

Любой ценой. Уже прошло несколько суток с той минуты, когда я пошел за доктором Зибелем, а он не оглянулся. Было несколько неудачных попыток. И сейчас, встав на колени, я искал маленький знак, оставленный моим скальпелем. Я так волновался, что с трудом его нашел. На какое-то мгновение я застыл — от радости или от страха, потом наступил на отмеченное место, в стене мелькнула та же самая дверь, и я очутился в обычной комнате. Я не верил своим глазам, поэтому с силой сжал веки, но, открыв глаза, снова увидел совсем обычную комнату. Такие же как везде стены и шкафы, такие же экраны и полки с книгами, та же самая простая пластиковая мебель. Почему же тогда о существовании комнаты никто не должен знать? Я медленно соображал. И все-таки эта комната в чем-то была другой, но ее отличие не сразу бросалось в глаза. Я должен был сам его найти. Вглядевшись внимательнее, я понял, что другой была большая карта на стене, зеленая, с какими-то темно-коричневыми линиями и темно-коричневыми кружочками со странными названиями, я попытался прочитать некоторые из них, но ничего не понял; в левом нижнем углу я увидел большой красный круг и слово, написанное большими красными буквами, которое сразу привлекло мое внимание — кло-нинги. Что это такое? Повторив его несколько раз, я вдруг начал понимать, что оно каким-то образом связано с нами, что это слово раскроет мне что-то новое и страшное. Пугала его изолированность от других слов. Но не было времени предаваться страху, нужно было спешить, стрелки часов неумолимо перемещались. Я схватил с полки первую попавшуюся книгу и нашел еще одно отличие, от которого волосы на голове встали дыбом — большинство слов в книге мне было незнакомо. Я схватил Другую книгу — те же непонятные слова, вытащил третью, лихорадочно перелистал страницы, потом четвертую… Я готов был выть — этот кабинет ревниво оберегал свои тайны. Запертый на несколько замков, ключи от которых заброшены неизвестно куда, он не хотел меня принимать, и я сидел здесь, как иностранец. Я ничего не мог ПОНЯТЬ, ни во что не мог вникнуть, только тупо листал страницы очередной книги и тупо рассматривал иллюстрации, на которых люди совсем не были похожи друг на ДРУга, они были черноволосые и синеглазые, высокие и низкие, толстые и худые и делали странные вещи, в которых я ничего не понимал. Я всматривался в их лица, пытаясь раствориться в них, чтобы понять как можно лучше. Открыв первую дверь, я должен буду открыть и следующие. Я нервно огляделся по сторонам. Здесь, в этой комнате, прятались ответы на все мои прежние вопросы, именно в этой комнате я должен их найти. Я спрятал под одежду одну из книг. Перерыл все ящики письменного стола Зибеля. Ничего. На папках стоял какой-то непонятный шифр. И я застыл на месте, облокотившись на гладкую поверхность стола, беспомощный, злой и сбитый с толку.

Но я не должен сдаваться. Ни за что на свете!

Я снова начал осмотр комнаты. Карта, незнакомое слово «клонинги», тусклые экраны, книги, раскрытые папки, зияющие ящики, пол, неподвижный и гладкий, а наверное, он может двигаться, раскрываться, подниматься и опускаться неизвестно куда, но сейчас только враждебно молчит. У меня оставалось еще двадцать минут. Целая вечность. Я нашел скрытый в стене сейф, портрет госпожи Зибель, которая смотрела на меня с улыбкой, затаенной в уголках губ, и шкаф, на котором никелированными буквами было выведено все то же незнакомое и тревожное слово «клонинги». Кто это такие? И почему я постоянно связывал их с нами? Смутная догадка молнией прорезала мой мозг. И в этот момент…

 

5

Я уже все понял, когда Зибель положил мне руку на плечо и сказал:

— Кто много знает, скоро умирает.

Он смотрел на меня сквозь очки пронизывающим взглядом зеленых глаз, которые менялись, темнели и, отражая свет, утрачивали свой блеск, а потом вдруг снова загорались, и я страшно ненавидел его за эти вечно меняющиеся глаза, в зеницах которых прятались темные мысли и страшные тайны. Они пугали меня.

— Я согласен.

— На что ты согласен, мой мальчик?

— Узнать все — и умереть.

Глаза Зибеля еще больше позеленели, сузились, как глаза рыси, и из их щелок брызнул зеленый огонь.

— Но ты должен умереть прежде, чем выйдешь из этой комнаты.

Пальцы Зибеля жестко впились в мое плечо. Ну что ж!

Он был очень сильным, наш доктор Зибель. Был высоким, значительно выше меня. И как-то красивее, несмотря на годы. У него было пропорциональное тело. Я же был не бог весть как привлекателен с моими короткими конечностями и большой головой, но зато соображал молниеносно. Но и Зибель прекрасно соображал, знал намного больше всех нас, ведь он руководил нами и вел неизвестно куда, привязанных невидимыми нитями к его узкой красивой деснице. Я не должен был забывать, что этот Зибель, умный и беспокойный, знал нас как пять пальцев своей руки. Я не должен был забывать, что мы выполняем его замыслы, что подчиняемся ему в главном — в работе. Но сейчас он выглядел обеспокоенным. Каким-то до невозможности рассеянным. И он не был опасен.

— Как ваша супруга, доктор Зибель?

Он вздрогнул, отвернулся к стене, с которой укоризненно смотрели на меня задумчивые глаза госпожи Зибель, и снова мелькнуло видение детства — вот она идет по коридору, живая, теплая, гибкая, в струящемся над ней свете.

— Она очень красивая, — сказал я и с трудом перевел дух, а он грустно улыбнулся, и глаза его снова потемнели.

— Она не просто красива, — ответил доктор, — в ней есть что-то свое, что отличает ее от остального мира и делает для меня самой красивой. Наши девушки — это только клонинги от «Мисс Европы», но женская красота, лишенная всего остального, опасна. Впрочем, для вас нет.

— Почему?

— Вы служите только науке, и это полностью вас поглощает. С самого раннего детства.

— А кто наш отец?

— Ваш отец?

Зибель уже не видел меня, он вернулся в прошлое, смягчился, стал совсем другим, каким я его не знал. Он медленно наклонился над перевернутыми ящиками, словно хотел схватиться за них, чтобы не потерять равновесие. Порывшись в ящике, доктор извлек какую-то фотографию, и я вдруг увидел знакомое лицо, во всем повторяющее мое, или, вернее, мое лицо было точной копией этого лица. Дрожащими пальцами я взял карточку, вытер ладонью выступивший на лбу пот и судорожно сглотнул скопившуюся слюну.

— Вот он, большой ученый, один из самых великих лет тридцать назад. Когда-то я был его ассистентом. И даже любил его… — Голос Зибеля неожиданно сорвался.

Я взглянул на него: на его лбу тоже выступил пот, руки дрожали. Почему? Вероятно, сейчас я выглядел так, как в то время выглядел мой отец. И, наверное, через тридцать-тридцать пять лет я буду его точной копией. Я смотрел на свое собственное лицо, измененное долгими годами волнений, забот, раздумий. Я уже любил своего отца, как будто не было этих двадцати лет, как будто я рос на его глазах и каждый день он бывал со мной, учил меня говорить, ходить, писать, а потом медленно и внимательно раскрывал передо мной законы большого и сложного мира. В одну минуту я вообразил себе другое детство, другую юность. И совсем другое будущее.

— А он… о нас знает?

— Глупости! — нервно засмеялся Зибель. (Что это — правда или ложь?) Внимательно слушая, я наблюдал за усиливающимся тиком на его лице. — Как он может знать? Да он такое бы устроил! Произошла катастрофа, мы кое-как подлечили его и взяли из его кожи сотню соматических клеток, столько, сколько нужно было для вашего рождения. (Он был мертвым!) Трудности начались потом, когда нужно было найти сто беременных женщин, извлечь их собственные зародыши и ввести вас. (Ну, это понятно!) И еще труднее стало через девять месяцев, когда мы постарались освободить их от чужого бремени, а они и не подозревали, что оно чужое.

— А эти наши матери? — Я старался протянуть время.

— Матери? Им было сказано, что у них родились мертвые дети.

— Но ведь они все разные?

— Если бы ты так не волновался, — заметил Зибель, — ты бы понял, что это не имеет никакого значения, ведь они выполняли лишь роль инкубатора. У вас есть только отец, и его вы повторяете во всем. Мы растили вас в условиях, в которых рано развиваются необходимые для науки качества. Просто сэкономили массу времени.

— Для кого? Только для себя, доктор Зибель? Или над вами еще кто-то стоит?

Зибель улыбнулся и не счел нужным отвечать. Я ждал, что сейчас он поднимет руку и начнет вещать о нашем прекрасном будущем, о чем я слышал от него уже много раз. Но он не поднял руки и не нарисовал ни одной картины нашего прекрасного будущего. Просто и без всякого пафоса он сказал:

— Когда-то ваш отец сам занимался этим явлением — клонированием, но потом отказался.

— Почему?

— Испугался бессмертия.

— Нет! — выкрикнул я. — Нет! Если он и отказался, то не из-за бессмертия…

— Что с тобой? — Зибель изучающе смотрел на меня, в эту минуту он снова стал опасным, молниеносным и в мыслях и в действиях, нужно быть осторожным. — Мальчик мой, — его голос обволакивал лаской и нежностью, — мы стоим на пороге великого переворота, который изменит мир, это тебе не евгеника, понимаешь? Мы можем создавать людей по собственному желанию. Если нам нужна будет сотня таких, как ваш отец, мы их получим. Если нам потребуется, мы будем иметь сто Эйнштейнов, сто Ньютонов, можешь ли ты осознать неограниченные возможности клонирования? Ты только представь себе…

Я представил…

— А как эти новые Ньютоны и Эйнштейны…

— Какое это имеет значение? Все это мелочи. Осознав свою великую миссию, они станут счастливыми.

— Счастливыми? — Я все больше ощетинивался. — А вы счастливы, доктор Зибель? И как вы думаете, я счастлив?

В этот момент вспыхнул экран в стене, появилось лицо молодой женщины, и ее мелодичный голос сообщил:

— Доктор Зибель, к генералу Крамеру. Вас ждут через пятнадцать минут.

— Принял! — Доктор Зибель нажал на какую-то кнопку, и экран погас. Руки доктора беспокойно шарили по письменному столу, а я внимательно следил за ними. — Пока сто таких ученых, как вы, стоят одной жизни, стоят жизни… Если бы с Еленой все было в порядке, я был бы самым счастливым человеком, а что до тебя, мой мальчик, с тобой покончено…

Его руки продолжали шарить по столу в поисках чего-то, чего не находили.

— Для великой миссии я не имею значения. — Я — ТОРОПИЛСЯ выплеснуть свою злобу, пока меня не поглотил этот коварный пол, готовый разверзнуться под моими ногами в любую минуту, пока меня не ударила вольтовая дуга, которая в любую минуту могла вспыхнуть между стенами, пока меня не прикончило что-нибудь другое, о чем я не подозревал. — Но почему вы не создадите себе новую Елену Зибель тем же способом, каким сделали нас? И тогда вы были бы счастливы, не правда ли? Почему вы не создали снова вашу Елену?

 

6

Зибель схватился за голову. Похоже, он вдруг все ясно представил, а у него было богатое воображение, и почувствовал слабость в ногах. Он страшно побледнел — я ударил его по самому больному месту. Он хотел что-то сказать, но изо рта вырвался лишь удушающий хрип. Я смотрел на него и трезво рассуждал.

Если я хочу остаться в живых, я должен бежать. А я хотел жить. Именно сейчас хотел. Я должен был бежать. Я осмотрелся, подошел поближе, схватил со стола микроскоп и со всей силой ударил им Зибеля по голове. Он как-то сразу обмяк и замер. Я испугался, что убил его. Но доктор был жив, дышал. Я вздохнул с облегчением, мне совсем не нужно было его убивать, только бы добраться до остальных — и я в безопасности. Зибель никогда не посягнет на всех нас. Он не решится посягнуть…

Снова вспыхнул экран, и появилось бесконечно спокойное лицо Хензега:

— Доктор Зибель, вас ждут у генерала Крамера. Вертолет приземляется. Я иду за вами.

Интересно, видел ли меня Хензег? Или же этот кабинет только поглощал информацию, не выпуская ее наружу? Все в этой комнате было устроено так, чтобы переносить образы и голоса из верхнего кабинета в нижний, чтобы предупредить о малейшей опасности. Лицо Хензега, направленное на меня, оставалось бесконечно спокойным, значит, он меня не видел.

У меня не было времени думать. С внутренней стороны замок был самым обычным, и это спасло меня — я тихо выскользнул из комнаты. Опасаясь встречи с Хензегом, я быстро свернул в боковой коридор. Изо всех сил я старался идти спокойно, но сердце колотилось и разрывалось в груди. И все же мне удалось укротить его и вернуться в аудиторию с непроницаемым лицом. Я занял одно из свободных мест, никто не понял, что это я, так же как я сам никогда не знал точно, кто сидит рядом со мной. На руках мы носили браслеты с номерами, места в классных комнатах были пронумерованы, но, вопреки строгим правилам, ни один из нас никогда не садился на определенное место. Это напоминало игру в прятки. Это был своеобразный бунт, скрытое несогласие, молчаливый протест против всех и вся. Каждый спал в своей постели и носил свою одежду, но только в целях гигиены. И в лаборатории каждый садился на свое место, но только потому, что этого требовали наши исследования. Что же касается чувств, которые мы испытывали друг к другу, то это была странная смесь любопытства, ненависти, любви и зависти. Любопытства по отношению к самому себе, отраженному в других. Мы рассматривали друг друга и беспомощно опускали глаза. Не было необходимости в именах. Теперь я знал — мы были клонинги. Всего лишь — клонинги. А где-то далеко старый мужчина ни о чем не подозревал. И спал спокойно. Или… его уже не было в живых?

Мне хотелось вскочить на стол, приковать к себе все взгляды и кричать, кричать до хрипоты, пока не раскрою всем ту страшную тайну, которую я узнал. Слишком тяжела была эта ноша для одного! Мне хотелось растрясти эти одинаковые мозги, взорвать их, чтобы одним ударом перечеркнуть двадцатилетнюю работу Зибеля и все его безумные надежды завоевать мир. И космос. Каким несчастным я чувствовал себя в эту минуту, несчастным и беспомощным — я должен был молчать. И быть один.

Вслед за мной в аудиторию вошел Хензег, он выглядел обеспокоенным. Очевидно, Зибель пришел в себя у него на руках, конечно, если Хензег знал о существовании тайного кабинета. Они не пошли на совещание, и теперь Хензегу было известно и обо мне, и о нашем разговоре. Возможно, Зибель рассказал ему или сам Хензег… Это опасно. Хензег молчал, и его молчание не предвещало ничего хорошего. Его взгляд скользил по нашим одинаковым лицам, но это ничего не давало. И он сам это понимал. Нас сотворили такими одинаковыми, до ужаса одинаковыми, с одинаковыми телами, одинаковыми мыслями — и теперь все это обернулось против них самих. Попробуйте, отыщите меня! И все же я не совсем такой, как остальные. Со мной была допущена ошибка. Это возможно — природа иной раз проделывает подобные шутки, и из ста случаев всегда получается одно исключение. Может быть, одна из ста соматических клеток моего отца чем-то отличалась от остальных, но этого не установили даже самые точные аппараты. И я появился на свет, чтобы сыграть с вами маленькую шутку. Чтобы мешать вам.

Конечно, Зибель забил тревогу. Или Хензег сам… Нет! Зибель испугался. После обеда, до того как нас повели на осмотр к доктору Андришу, я спрятал украденную книгу в нашей библиотеке. Ничто не могло смутить меня: ни запутанные тесты, ни чувствительные спирали и молоточки, ни сложные детекторы, фиксирующие малейшее изменение пульса, ни пронизывающий насквозь, гипнотизирующий взгляд самого доктора Андриша. Ничто! Я думал о любви. Мне нужно было думать о любви или о чем бы то ни было, только не о Зибеле и не о нашем разговоре. Но мысли о любви снова приводили меня в кабинет Зибеля. И в библиотеку, где была скрыта украденная книга. Я сделал над собой усилие, чтобы направить мысли в другое русло. Наконец мне это удалось. Доктор Андриш долго осматривал меня, но так же долго он занимался и остальными, и это снова доказывало его бессилие. Я еще не успел по-настоящему испугаться, а он уже потерял ко мне интерес. Сомнения доктора вызвал другой. Я знал, что его ожидает, сочувствовал ему, но вынужден был молчать. Ради всех нас и ради тех, кого еще не успели создать. Не должны были создать! Я смотрел, как ни о чем не подозревающего клонинга ведут к центральному лифту, а оттуда — к смерти. Я до крови закусил губу.

Потом обыскали наши комнаты.

А потом взяли отпечатки пальцев.

— Зачем все это? — спросил один. — И чего только не придумают!

Мы с ним последними вышли из кабинета Андриша и задержались в маленьком вестибюле, где во время осмотров обычно ожидали своей очереди. Это помещение отличалось от всех прочих какой-то особенно напряженной атмосферой, как будто доктор Андриш заранее готовил нас к встрече с ним. Красный цвет коврового покрытия и обоев, отсутствие окон и струящийся со всех сторон красный свет возбуждали нас, нервы натягивались, как струны, а вокруг разносилось тонкое, едва уловимое жужжание. Сейчас из-за приоткрытой двери кабинета доносился голос Зибеля, и мы не спешили возвращаться к себе.

— Не знаю, дружище, — я сжал клонингу руку, вслушиваясь в знакомый голос Зибеля.

— Может быть, нам нужно больше доверять друг другу, — не унимался клонинг. — Если бы мы доверяли…

— Может быть… — Я старался выделить слова Зибеля.

И выделил их.

— Какое совершенство! — В его голосе послышалось и восхищение, и испуг. — Даже отпечатки пальцев одинаковы! Но как же мы его найдем?

— Вы не должны были его упускать! — прошипел Хензег.

Теперь понятно: Хензег контролировал не только нас, но и Зибеля. Клонинг все еще стоял рядом со мной. И вслушивался в их слова.

— Кого они упустили? — шепотом спросил он. — Скажи.

— Но ведь я обнаружил его! — самодовольно засмеялся доктор Андриш.

Как можно в случае с нами быть настолько уверенным в себе? Мы посмотрели друг на друга.

— А если это не он? — рассуждал непогрешимый Хензег. Я ненавидел его, но отдавал должное его уму. Он был наиболее опасен.

— Не попытаться ли подключить девушек? И машины. Можно придумать что-нибудь в задачах, над которыми они работают. Надо объявить особое положение. И обязательно предупредить генерала Крамера. А если придется…

Да, у Хензега большое будущее! Я с самого детства изучал его. Терпеливый и умный, Хензег не останавливался ни перед чем, рисковал и выигрывал, в нем сочетались и человек, и клонинг, и машина. В его уме рождались сложнейшие комбинации, расставлялись ловушки и капканы, куда попадала дичь. Я восхищался его умением выжидать и хладнокровием — я ненавидел его хладнокровие и умение выжидать.

— Не торопись! — Кажется, Зибель схватил его за руку, которую Хензег пытался высвободить. — Ужасно, что только ты имеешь доступ к ядерному самоликвидатору. Но ты ведь знаешь, что для этого нужно согласие генерала Крамера и вышестоящего министерства и что только в крайнем случае, если повредится герметизация во всех секторах Или вспыхнет бунт, только тогда…

— О чем они говорят? — допытывался клонинг.

— Тише!

— … конечно, в крайнем случае, но каков этот крайний случай, буду решать я. Вы забываете, доктор Зибель, что каждый человек стремится к индивидуальности, — продолжал Хензег. — Это погубило множество людей. И наций. Погубило целые народы, доктор Зибель, целые государства. Вы считали, что устранили индивидуальность. Сначала вы создали солдат. С ними нет проблем, можете создавать их, сколько угодно. Но разве Спарта уцелела благодаря своим солдатам? С солдатами все просто, потому что они не рассуждают, только слепо подчиняются. А эти здесь? Вы использовали один из величайших умов эпохи, перехитрив его. Украли его открытие, от которого он сам отказался. А теперь один из его клонингов знает правду. Вы поступили неблагоразумно, раскрыв ему…

— Но я думал сразу же ликвидировать его! — защищался Зибель. Он и не подозревал, что я, целый и невредимый, стою здесь за дверью и внимательно слушаю. — Все было в моих руках.

— Но вы упустили его, не так ли? — неумолимо продолжал Хензег. — Вам хотелось поиграть с ним, как кошке с мышкой. Вы забываете, что сейчас положение несколько иное. Нет больше ваших концентрационных лагерей с беззащитными жертвами. Чего вы добивались? Говорите! Вы будете отвечать! Возможно, нам придется уничтожить их всех. Я доложу генералу Крамеру, пусть он решает.

— Нет! — закричал Зибель; его голос прогремел у самой двери, и мы испуганно прижались друг к другу. — Все образуется. Пока еще нет причин для беспокойства. Столько лет работы, мы не можем начинать все сначала!

— Вы не можете, доктор Зибель, а я могу.

— Нет, не можете… — Зибель медленно приходил в себя. — Ни вы, ни я. Мы создали целый научно-промышленный военный комплекс со всеми деталями и проблемами. Уже поздно, мы выращиваем солдат, химиков, биологов, кибернетиков. Вложены миллионы средств. И теперь все это уничтожить из-за одного? Нет, доктор Хензег.

— Ты понимаешь, что происходит? — упорно допрашивал меня клонинг, пока мы возвращались к себе. — Ты хоть что-нибудь понимаешь?

— Догадываюсь. А разве ты не понимаешь?

_— Нет. Но ты мог бы мне объяснить, правда?

Клонинг ждал. Долго ждал. Я молчал и тянул его за собой в общую аудиторию для самостоятельных занятий.

— Если ты умеешь молчать… если будешь молчать, —

сказал я. — Нам всем грозит опасность. Пока мы неосознанная сила, но можем превратиться в осознанную.

— Понимаю, — прошептал он. — Я сам… часто думал…

Я не верил ему. У меня в ушах все еще звучали слова Хензега, за спиной клонинга мне виделось лицо Хензега. Я должен быть осторожен, опасаться собственной тени. Но разве этот клонинг не моя тень? Разве у меня нет здесь еще девяносто восьми теней? Одна уже исчезла, она оборачивалась назад и приказывала молчать, прежде чем раствориться в коридоре на пути к центральному лифту. А этот около меня был ужасно надоедливым.

— Мы должны доверять друг другу. Я верю тебе. Не знаю, кто ты, но я тебе верю, и это тебя обязывает. Мой номер девяносто три. Если понадобится…

Я не назвал ему своего номера. И он ушел, грустно пожав плечами. Я вернулся в библиотеку. Там было несколько наших, но никто не обратил на меня внимания. Я подошел к полке, где была спрятана моя книга, достал ее и стал рассматривать. Книга, испещренная цветными словами, красивыми словами, непонятными словами, не поддавалась. Но я понял самое важное. Человек не формула, выражаемая только нуклеиновыми кислотами. А за пределами нашего мира существует совершенно иной мир. «Как нарисовать птицу?» Что значит нарисовать, спрашивал себя я. «Сперва нарисуйте клетку с настежь открытою дверцей, затем нарисуйте что-нибудь красивое и простое, что-нибудь очень приятное и нужное для птицы. Затем в саду или в роще к дереву плотно прислоните…»

Я был беспомощен и одинок. Хензег на минуту заглянул в библиотеку и ушел.

«Не падайте духом, ждите, если надо, годы…»

Я повторил эти слова. Повторил их еще раз. Откуда-то появился Зибель. Рассеянный и мрачный, он прошел мимо Меня, не обратив внимания на книгу. Я вздрогнул и снова склонился над ней. Народу в библиотеке становилось все меньше, и в конце концов я остался совсем один. Рассмотрев последнюю страницу, я снова спрятал книгу между учебниками и, опьяненный незнакомыми и красивыми словами, вернулся к себе в комнату.

Я начал сомневаться в реальности подслушанного мною за дверью разговора, книги, оставленной в библиотеке, клонинга, который назвал мне свой номер. Может быть, все это как предупреждение родилось в моем разгоряченном воображении. Я должен быть осторожен. На каждом шагу. Скрывать все и от всех. От всех? Вечером появились девушки и разошлись по нашим комнатам. На следующую ночь они снова были здесь. Как-то странно себя вели, или мне только казалось? Но они были нежнее, умнее, все время о чем-то спрашивали, что-то хотели узнать. Может, это Хензег спрашивает их устами? Кто этот Хензег? Они его не знали. А вот Зибеля знали, но не любили и не хотели о нем говорить. В темноте я нащупал браслет той, которая проводила со мной эту ночь, а потом резко зажег свет и увидел цифру пять. Она ничего не заметила. Следующую ночь снова была она.

— Нас десять девушек, — прошептала она и обняла меня за шею.

— Правда? — Я изобразил удивление, хотя уже все знал от Зибеля. Но я должен быть начеку, каждый вопрос, даже самый невинный, может быть ловушкой. — А мне всегда казалось, что ты единственная. Для меня единственная. Ведь ты единственная? Скажи!

Она смотрела на меня, грустно улыбаясь. Неужели это ловушка? Мне хотелось ей верить. Больно было думать, что нельзя довериться целиком этой красоте и грусти. Ее губы приоткрылись, но ничего не сказали, возможно, как и я, она думала о том, как прекрасно быть единственным для кого-то, как прекрасно, но нам это не дано. Быть единственным для кого-то. Неповторимым. Отличным от всех остальных. Самым дорогим, самым своим. С единственными синими или черными глазами, с единственными обветренными губами, с единственными, самыми нежными руками. Эта девушка была такой же несчастной, как и я, я положил ей руку на плечо, но не нужно было ее утешать. Плечо под моей рукой вздрогнуло и потеплело.

— Нас десять, — повторила девушка. — И мы похожи друг на друга, как десять капель воды. А вас сколько?

— Не знаю, — я пожал плечами, хотя знал от Зибеля. — Я думаю, что нас гораздо больше, вернее, я вообще не думал об этом.

— Каждую ночь я провожу с кем-то из вас и никогда не знаю с кем. Вы такие одинаковые. Мне кажется, что я обладаю всем миром. И не имею ничего. Что-то постоянно меня гнетет, я хочу быть только с одним, только с тобой. Ты какой-то другой, теплее, сердечнее. Я ведь и прошлой ночью была здесь?

— Да.

— И позапрошлой?

Внимание! Позапрошлую ночь я провел один. Она вопросительно на меня смотрела.

— Позапрошлой ночью ты не пришла, хотя я тебя ждал.

— А может быть, и вчера была не я, а кто-то из… других.

Она не сказала «сестер», как и я никогда не говорил «братья». И никто из нас никогда не произносил этих слов. Мы были так похожи, были такими одинаковыми, но между нами не возникало чувства привязанности и любви. Мы тайно наблюдали друг за другом и тайно друг друга ненавидели. А если девяносто третий и в самом деле мне верил?

— Ты встречал кого-нибудь красивее меня?

Я мог бы сказать «да» и погубить себя, но правда ли это, разве я мог сравнивать? Ее губы были мягкими, длинные, до пояса волосы — шелковистыми, живыми и блестящими, я был мужчиной, держал в объятиях самую красивую женщину, а вспоминал лицо Елены Зибель, одухотворенное, так отличающееся от этого совершенного лица. В глазах Елены было больше боли, тайны, в ее улыбке — больше надежды, гладкий лоб скрывал больше мысли, но об этом знал только я и не должен был забывать, чтобы остаться в живых. За спиной девушки стоял Хензенг и ждал. Поэтому я сказал:

— Ты единственная женщина, которую я видел.

— Нас десять, — грустно проговорила девушка. (А откуда она об этом знала?) — И никогда нас не будет больше. Наша мать мертва. (И это ей было известно?) А мы не можем рожать.

— Что такое рожать? — Мне хотелось ее испытать.

— Это таинство, — кротко ответила она и улыбнулась. — Великое таинство. Это сильнее любви, сильнее жизни, это — бессмертие. Мы приходим в этот мир, приходим постоянно и никогда не уходим. Разве ты не задумывался об этом?

Ловушка… поставленная на этот раз не детекторами, не тестами, не молоточками, а великолепным телом, шелковистыми волосами, жемчужными зубами и печальными глазами. Ну что ж, доктор Хензег…

— Меня это никогда не интересовало. Время от времени я чувствую в тебе необходимость, и ты приходишь. Я успокаиваюсь, и снова моя мысль устремляется к проблеме приспособляемости, линейным вирусным изменениям, штаммам, изменению генов… В зависимости от задачи, поставленной передо мной Зибелем. Но тебе трудно это понять.

— А ты никогда не думал о смерти? — не успокаивалась девушка. — Мы так близки к ней, но совсем ее не знаем, здесь еще никто не умирал (Не умирал? Умирал, и ты наверняка об этом знаешь, раз тебе известно так много другого!), но мне кажется, что смерть очень страшна. И все-таки мне иногда хочется умереть, а не жить такой жизнью, ничего не делая. Разве мы созданы только для того, чтобы успокаивать вас, когда вы отдыхаете? Но я и умереть не могу. Здесь нет возможности. (Есть! Есть!) Вот я и выдумываю свой особенный мир, похожий на тот, что в книгах (Каких книгах, о каких книгах она говорит?), и когда мне делается совсем невыносимо, я начинаю верить в этот вьщуманный мною мир, который живее и красивее настоящего (А какой он, настоящий?), и тогда я могу смеяться. Посмотри на меня, ведь я красивая и похожа на людей, рожденных от любви…

Да, все ясно, книги, смерть, рождение, любовь… Несчастный клонинг, она явилась испытать тебя и… погубить.

Девушка замолчала, ее губы растворились в моих, глаза закрылись. Подосланная Хензегом или Зибелем, она пришла, чтобы опутать меня сетями волос и слов, затуманить голову и выдать. Уверенный в этом, я был жесток и груб с нею, а она тихонько вздыхала и улыбалась.

— Ты действительно отличаешься от остальных. И ведь ты меня любишь? Скажи, что ты меня любишь! Обмани меня! Иногда я задыхаюсь от нежности.

Не допустил ли я в чем-то ошибку?

Она подняла мою руку и посмотрела на номер. Я пропал!

— У тебя счастливый номер. Но мне бы хотелось дать тебе имя. В тебе есть что-то необычное, какая-то искра, которая мне очень нужна. Мне иногда бывает так холодно, хочется плакать, сама не знаю почему. Скажи, что ты меня любишь, даже если это и не правда. Я дам тебе имя какой-нибудь звезды.

— Не хочу я никакого имени!

— Денеб…

— Не хочу я никакого имени!

— Альтаир…

— Глупая, разве имя имеет какое-нибудь значение? (Но ведь имя все-таки индивидуальность?) Все скрыто в самом человеке.

Я приблизил к себе ее лицо. Подбородок подрагивал, между длинными ресницами рождались капельки света и освещали ее побледневшие щеки.

— Для меня имеет. Я буду называть тебя этим именем. И ты будешь отзываться. И тогда ты будешь единственным для меня, а я — единственной для тебя. Зови меня Вега.

— Зачем все это нужно? Игра… Ведь ты же сама говорила, что вы похожи, как десять капель воды, и что мы во всем одинаковы…

 

7

Напряжение нарастало с каждым днем. Как обычно, с утра мы спускались в физкультурный зал. Делали легкие упражнения, которые придавали нашим телам подвижность, вливали в мускулы бодрость, прогоняли усталость, вызванную долгими часами работы в лаборатории, и возвращались туда свежими и обновленными. Глаза Хензега выхватывали нас из постели, следовали за нами по коридорам, зорко ощупывали в физкультурном зале, провожали до рабочих мест, исчезали и появлялись снова, немного позже, когда мы погружались в свои исследования и забывали обо всем. Но эти же глаза обостряли мое внутреннее зрение, и не только мое, я все чаще замечал похожее состояние у других и постоянно спрашивал себя, что мы делаем и зачем. И остальные задавали себе те же вопросы. Я сталкивался с их вдумчивыми и ищущими взглядами. Мне стала понятна роль Зибеля: он стоял во главе нашей научной работы, распределяя на группы, каждая из которых занималась конкретными вопросами, а обобщения производились у него в кабинете. Но над Зибелем стоял Хензег, и именно Хензег осуществлял связь с тем загадочным институтом и таинственным генералом Крамером, которые руководили нами, следили за нашей работой и ждали результатов, чтобы использовать их в своих неизвестных нам планах. Я старался упорядочить проблемы, чтобы понять конечную цель. Зибель не сказал мне о ней ни слова, и мне нужно было дойти до ее понимания логическим путем. Я понимал: нужно что-то сделать, но не знал, что именно и не мог действовать в одиночку. А если их «научнопромышленный военный комплекс» взорвать вместе с нами? Нет, не то… Они и сами это предвидели. Почему? Где-то здесь укрыт ядерный самоликвидатор, о котором знает только Хензег, а может быть, и Зибель, и который можно использовать в случае биологического заражения или бунта. Биологическое заражение? Бунт? Нет, опять не то… От Хензега я знал, что и в других местах создали таких, как мы, выносливых и умных мужчин, беспрекословно подчиняющихся их приказам. Оставалось только одно — вырваться отсюда любой ценой, добраться до людей и рассказать им все. Но в одиночку я ничего не мог сделать.

А Хензег был вездесущим. Меня не покидала мысль, что существует несколько Хензегов, и я просто их не различаю. Мне казалось, что и Зибель того же мнения и что он страшно боится Хензега. Мне необходимо было снова проникнуть в его кабинет, не может быть, чтобы эта хитрая лисица Зибель не имела какого-либо варианта на случай опасности. Теперь я не сомневался, что он контролировал и Хензега, а все эти экраны, кнопки и механизмы в тайном кабинете Зибеля получали совсем другое толкование.

Мы были свободны только по вечерам. Но тогда приходили девушки. Я был более чем уверен, что они шпионят за нами, пытаясь добраться до наших сокровенных мыслей, что в их широких белых туниках спрятаны подслушивающие устройства и скрытые камеры, да и наши полупустые комнаты, обставленные лишь самым необходимым, прекрасно прослушивались и просматривались. Я был взвинчен до предела, но улыбка не сходила с моего лица. Я старался спокойно разговаривать и не отставать в работе, чтобы не давать повода для подозрения.

— За нами следят, — шепнул мне как-то раз во время обеда сосед по столу. Ни один мускул не дрогнул на моем лице.

— Где-то что-то изменилось, — поделился со мной в другой раз партнер по шахматам.

— Ты не замечал, что в коридорах стало появляться какое-то жужжание? Раньше этого не было, — озабоченно сообщил мне третий, когда мы шли на лекцию. И вдруг он резко остановился. Жужжание прекратилось.

Я снова никак не отреагировал, хотя и сам замечал странные звуки, сопровождавшие нас в коридорах.

Я искал девяносто третьего. Если понадобится, сказал он, и это прозвучало как заклинание. Я не представлял себе, как это сделать и как он смог бы найти меня, но я искал и надеялся. Я ждал его и в то же время следил за Зибелем, в надежде еще раз проникнуть к нему в кабинет. Но неутомимый Хензег всегда был рядом с ним и вставал на моем пути. И я решился попросить одного из наших под каким-нибудь предлогом задержать Хензега. Хензег остановился, и они о чем-то разговаривали, когда Хензег попытался отвязаться, его остановил другой, услышавший мою просьбу, потом третий, и вскоре около него выросла целая стена клонингов, которую Хензегу никак не удавалось обойти. Мы неосознанная сила, сказал я девяносто третьему, а если превратимся в осознанную?

Над этим стоило подумать. И очень серьезно.

Я все время ждал, что меня раскроют. Ворвутся в комнату вслед за нежной тенью Веги, и она укажет на меня своей изящной рукой, а потом меня поведут к центральному лифту. Сколько раз я ходил около него. Как он устроен? Вероятно, им управляют на расстоянии. Но за мной никто не приходил. И девяносто третий не отзывался. И Вега. Она многое знала и могла бы мне помочь, сама того не подозревая, но могла бы и выдать. А я никак не мог добраться до тайного шкафа в кабинете Зибеля. Мне нужен девяносто третий. И все до него. И после него…

На переменах я беспомощно всматривался в одинаковые лица, хватал за руки и искал нужный мне номер.

— Кто тебе нужен? Может быть, я могу тебе помочь? — спрашивал каждый.

— Мы ведь во всем одинаковы. Наверное, и я бы мог…

В ту же минуту меня догоняли глаза Хензега. Он незаметно вырастал за моей спиной, и я растворялся среди других. Я все больше шел на риск, но уже не мог не рисковать. Я первым приходил в столовую и ждал у дверей.

— Номер? — спрашивал я у каждого.

Некоторые машинально отвечали, другие обманывали, третьи задавали вопросы. Реакции, однако, были различными, и это вселяло надежду. Появлялся Хензег, я покидал свой пост, ждал, пока он поест, застывал на стуле, потом вскакивал, хватал за руку соседа справа и беспомощно отпускал ее.

Я был один. Все еще один!

Я был не один.

Спрятанная мною в библиотеке книжка иногда исчезала с полки. Я расхаживал между столами. Один из клонингов вздрагивал. Я подсаживался к нему, стараясь заглянуть в книгу, но он закрывал страницы обеими руками.

— Не надо, приятель, — тихо шептал я. — «Сперва нарисуйте клетку с настежь открытою дверцей…»

Клонинг вскакивал и тотчас скрывался за дверью. Он боялся, а я снова и снова возвращался в свою одинокую комнату. И здесь встречался со своим отцом.

Старый известный ученый медленно приближался, глядя на меня своими мудрыми, глубоко запавшими глазами. Он не мог сказать ни слова. От удивления. От гнева. Мне хотелось очутиться в его объятиях, но он только внимательно разглядывал меня как… как продукт старого как жизнь явления — вегетативного размножения, где нет места непредвиденным факторам и все известно заранее. Все заранее рассчитано. Каждую ночь я заново переживал эту встречу. У меня на глазах старый доктор выходил из оцепенения и медленно, задыхаясь, рассказывал мне, почему он отказался работать в области клонирования. Избегая наших взглядов, он делился с нами своими творческими планами, давал в руки нить из клубка, распутывая который мы превращались в хозяев своего биологического будущего. Но никогда не протягивал руки, чтобы погладить нас, ни меня, ни кого-нибудь другого, старался не прикасаться, боялся нас и даже ненавидел. Возможно, никто не хочет, чтобы его повторили во всех деталях, до последнего волоска, до самой интимной мысли. Он ненавидел свою копию. А мне нужна была его ласка, и не только мне, я жаждал этой ласки, и не только я, ведь где-то во мне дремала наследственная генетическая информация о нежности, которая не могла исчезнуть ни на одной стадии развития. Я был жаден до ласки, но напрасно ждал ее даже в своих снах.

Я был один. О-ди-н-н…

Я стал рассеянным в лаборатории, невнимательным на лекциях, с трудом сдерживал нервозность на осмотрах у доктора Андриша. Я ловил скрытые взгляды Хензега и замечал, как усиливается выражение боли на лице Зибеля. Было ясно, что Елена Зибель умирает, но почему этот сверхчеловек, этот бог, насмеявшийся над природой и людьми, не обессмертит свою жену, сделав ее точную копию? Во мне полыхал огонь, буйный и тревожный, способный выдать меня. И Вега может меня выдать. В эту ночь она была печальнее, чем всегда, нежнее и беззащитнее. А мои руки* жаждали нежности, умирали и воскресали для нее.

— Альтаир!

Я открыл ей. Вега как-то странно на меня посмотрела, попыталась улыбнуться, но у нее ничего не получилось. Никто из нас не умел по-настоящему смеяться, как смеялась наша бывшая повариха — ее смех клокотал, фонтаном бил из горла, вспыхивал, как пламя, искрился и согревал, а нас всегда что-то придавливало к земле, глаза оставались безжизненными, губы — мертвыми.

— Как хорошо, что ты уже привыкаешь к своему имени. Зови меня Вегой, прошу тебя. Называй меня по имени, разве это так трудно? А я принесла тебе подарок.

Она выглядела, как ребенок, пряча подарок за спиной, заставила меня закрыть глаза, а потом прижалась к моей груди. В руках у меня осталась маленькая книжка в кожаном переплете. Я стал судорожно листать страницы. Похоже, книга была из кабинета Зибеля. Среди знакомых слов встречалось множество непонятных. Прежде чем я успел спросить, откуда у нее эта книга, Вега сказала:

— Мне ее подарил Зибель. Вместе с этой книгой попадаешь в какой-то новый мир, в другую жизнь. Но нужно огромное терпение, чтобы понять… Долгие ночи, много ночей…

Я обладал достаточным терпением. Это было заложено во мне как наследие нескольких поколений ученых в роду моего отца. Вега села за стол, раскрыла книжку.

— Мне бы хотелось, чтобы потом ты объяснил мне некоторые вещи, здесь столько непонятного. Я спрашивала У доктора Зибеля, но он сказал, что кто много знает, скоро умирает. А я хочу знать, я бы не отказалась, даже если потом мне пришлось бы умереть. Ты такой умный, Альтаир, очень умный, ты быстро разберешься…

От этих слов становилось очень хорошо. Я не знал, как называлось такое чувство, но оно опасно. Ведь Вега хочет мою душу, и она ее получит, если я не буду осторожным, если хоть на минуту ей поверю. А она выглядела такой милой и такой искренней. Ее подарок… И другие книги, о которых она вспоминала… Вот, значит, каким способом хотят выйти на мой след!

— Возьми, тебе будет интересно, вот увидишь! Ты откроешь для себя новый мир, это сделает тебя сильнее.

Я не дотронулся до стола, не проявлял любопытства.

— Вряд ли у меня будет время, — равнодушно сказал я. — Я не должен отвлекаться, мне нужно заниматься проблемами, которые стоят передо мной. Понимаешь, наука…

— Хватит! — неожиданно выкрикнула Вега, я никогда не видел ее в таком состоянии. — Неужели ты до сих пор ничего не понял? Разве ты слепой? Разве…

Вега перевела дух.

— Что это за наука, которая ищет все новые и новые виды смерти! Штамм 12. Штамм 112. Штамм 1112. Штаммы, штаммы, штаммы… Это же опасно! Отвратительно! Грязно! Немножко невнимания — и вы в любую минуту можете погибнуть. Но вы всегда внимательны, не правда ли? Не забывайте пройти стерилизационную камеру! А известно ли тебе, что в секторе А произошла авария и пятеро умерли в страшных мучениях? Я боюсь за тебя! Боюсь!

Я схватил ее за руку.

— Откуда ты все это знаешь?

Вега постепенно приходила в себя. И молчала.

— Откуда ты все это знаешь? — Я сильнее сжал ее руку.

Она охнула, оглядевшись по сторонам, прижалась ко мне и прошептала:

— А ты не выдашь меня? Будешь молчать?

И она боялась. Снова оглядевшись, она ощупала кровать, шкаф, письменный стол, провела ладонью по стенам, а потом заговорила:

— От этого сумасшедшего Зибеля. Он приходит ко мне, очень часто приходит, путает меня с какой-то Еленой, ласкает меня, говорит, говорит и плачет, хочет со мной бежать, говорит, что здесь есть тайный ход, который… Он все время жалуется, что Хензег его в чем-то подозревает, а генерал Крамер давит на него, а он не может вырваться из их клещей, потому что, потому что…

Я все еще не верил ей.

Авария в секторе А. Нужно проверить…

Она все время озиралась по сторонам. Снова потрогала пальцами стены, шкаф, стол, беспомощно опустила руки, улыбнулась, но уголки ее губ дрожали. Она молча спрятала лицо у меня на груди и заплакала.

— Люби меня! — шептала она, плакала, целовала меня и задавала вопросы, которые были мне так знакомы, потому что напоминали мои. Их не могли выдумать ни Зибель, ни Хензег, чтобы их выдумать, нужно быть клонингом. Только любовь имеет смысл, шептала Вега, а я думал о секторе А и о погибших, вспоминал лицо Елены Зибель, может быть, потому, что от него веяло тайной, которую мне хотелось понять. Лицо обреченного человека… А на фотографии оно было таким живым, светилось грустью и надеждой на счастье. И я спрашивал себя: как этот зверь Зибель способен на такое чувство, на такую тоску и на такую жестокость? Виновен ли Зибель в смерти пятерых из сектора А? И почему он так откровенен с Вегой? Что это? Одиночество? Сумасшествие?

 

8

Осмотры у доктора Андриша участились. И стали более продолжительными. Его молоточки старательно простукивали наши души. И наши мысли.

— Со мной все в порядке, доктор Андриш? — невинно спрашивал я, глядя ему прямо в глаза, прячущиеся за стеклами очков.

— Прекрасно, мой мальчик.

Мне хотелось как можно скорее покинуть его кабинет, но он задерживал меня, угощая сигаретами, от которых я всегда отказывался. Я садился напротив и улыбался, разговоры начинались издалека, с несовершенства человека; внимательно слушая, я кивал головой, соглашался… И все время улыбался. Он расспрашивал меня о работе, я отделывался общими фразами, держался нарочито глупо, а все было до того ясно и понятно, что я боялся переборщить. Доктор Андриш поверял мне свои планы, вероятно, и ему здесь было одиноко. В соседней комнате стоял новый электронный Гиппократ. Долго и сосредоточенно монтировали его двое молчаливых клонингов, а доктор Андриш показывал мне его, объясняя, как можно раз и навсегда лишить человеческое тело тайн, а мозг — мыслей. Все будет записываться в машинной памяти этого красавца, что изрядно облегчит работу доктора Андриша с нами. Он задумчиво улыбался и ласкал металлическую поверхность, как тело девушки. Я знал, что его работа связана прежде всего с изучением деятельности мозга, а мы, клонинги, играли уже второстепенную роль. И деятельность мозга, самой сложной органической структуры, столь совершенной, что в один прекрасный день она могла бы погубить себя своим совершенством, была главным в жизни доктора Андриша. Доктор Андриш мечтал создать гигантский, совершенный мозг, для питания которого необходима кровь всего человеческого организма. И человек будет существовать с единственной целью — питать этот совершенный орган, чтобы он рождал теории и гипотезы, лишенные каких бы то ни было чувств и совести и беспощадно обрекающие на смерть не только других, но и себя. Создание такого мозга было единственным смыслом жизни доктора Андриша. А чем, собственно, отличался от этой модели мозг Хензега?

— Ты понимаешь меня? — спрашивал Андриш.

— Пытаюсь.

Хензег тоже пускался в откровения. Он мечтал создать совершенную организацию, чтобы подчинить нас единственной цели — жертвовать собой ради идеи. В этом отношении его фанатизм не уступал фанатизму Зибеля.

А доктор Зибель свойски похлопывал меня по плечу и хвалил мою работу в лаборатории, но его зеленые рысьи глаза пронзали меня насквозь. В цикле обычных проверочных опытов я выделил потенциальные биологические возможности нового препарата, устраняющего сбалансированный веками иммунитет, в результате чего организм безболезненно мог приспосабливаться к новой форме жизни.

— Замечательно, мой мальчик! — Пальцы Зибеля впивались в мое плечо.

С каждым прошедшим днем Зибель становился все печальнее, все рассеяннее. Он избегал Хензега не только из-за его подозрений. Он вообще избегал общества, избегал даже доктора Андриша, с которым его связывала старая дружба. Он был и в то же время не был с нами.

С концом Елены Зибель приближался и его конец. Я не мог избавиться от чувства, что у него где-то что-то лопнуло, и оттуда медленно, но необратимо вытекает его голубая холодная кровь.

А Хензег следовал за ним как тень. Зибель доставлял ему много хлопот. Я заметил, что Хензег всегда появлялся в аудитории именно тогда, когда там был Зибель, и как раз тогда заводил свои длинные и откровенные разговоры, которые мгновенно прекращались, стоило только Зибелю выйти. Я открывал в Хензеге все новые качества, он все больше напоминал мне олицетворение мечты доктора Андриша — подвижный мозг, вычерпывающий кровь из всего тела. Иногда мне хотелось сказать ему, что он похож на клонинга, что он в большей степени клонинг, чем все мы вместе взятые. А может быть, он и в самом деле клонинг, созданный Зибелем задолго до нас? Я мог бы сказать ему об этом, а потом спрятаться между другими, но я подавлял в себе это желание — просто не было смысла.

А однажды наш доктор Зибель пришел одетый в черное, с неподвижным и мертвым лицом. Я услышал, как он сказал доктору Андришу:

— Она умерла, доктор. Мы делаем чудеса, но против смерти. бессильны. Мы с ней союзники, а она бьет нас по самому больному месту, мы в союзе с жизнью, но и та не раскрывает перед нами всех своих тайн. Дорого платим за все.

— Но и нам хорошо платят, не так ли?

Доктор Андриш ободряюще похлопал его по плечу, которое как-то сразу обмякло. Он посмотрел Зибелю в лицо, достал из кармана белого халата какие-то голубые таблетки и протянул их доктору. Зибель долго держал их на раскрытой ладони, разглядывая внимательно и с недоверием.

— Будешь спать как убитый. И забудешь ее. С каждым днем все больше будешь забывать.

Зибель улыбнулся — в улыбке не было ни капли доверия.

— Я никогда ее не забуду. Я встречал женщин красивее, умнее, моложе, но для меня она была единственной. Всю мою жизнь. Не то что у меня не было других, были, конечно, но она оставалась единственной. Ты можешь это понять?

— Нет.

 

9

Я возненавидел доктора Андриша. Как можно было не понять? Несмотря на живое лицо, он вдруг напомнил мне электронного Гиппократа. А к Зибелю я почувствовал симпатию. Он страдал и не стеснялся своих страданий. Его лицо изменилось, помягчело… Я понял, что страдание меняет людей. Делает их добрее. Или злее. Зибель стал другим. Я жалел и покойную, и его. Может быть, сейчас, когда уже не было Елены, я был к нему несправедлив. Кроме того, он был напуган, и это нас связывало.

Как-то поздним вечером я вошел к нему в кабинет. Он не удивился, принял меня совсем естественно и как будто даже обрадовался моему приходу. Предложил мне сесть, медленно надел очки и внимательно посмотрел на меня. Нам нужно было найти общий язык. Ради покойной. Ради Веги. Ради пятерых погибших… И ради того, чего не хватало и Хензегу, и доктору Андришу.

— Доктор Зибель…

— Кто ты? Не тот ли…

— Да, тот, кто знает тайну. Не очень красиво было с вашей стороны выдавать меня. А что вы сделали с кло-нингом, на которого указал доктор Андриш?

— Его убили. Я не мог их остановить. Тогда нужно было сделать выбор между одним и всеми остальными. Я выбрал одного, хотя знал, что это не тот. Я чувствовал, что не тот, и искал тебя. Теперь вас девяносто девять.

— Нет… теперь нас девяносто четыре… Ну что, вы снова меня выдадите? Достаточно сказать Хензегу…

— Глупости! Хензег сам справится, он талантлив, умен, у него нюх ищейки, и он никогда не ошибается. Если бы ты оказался у него в кабинете, он не упустил бы тебя, обязательно нашел бы. А я старый и усталый. Я потерял все, что любил. Меня окружают одни мертвецы… Елена меня покинула. Я так одинок, что не знаю, жив ли. Я жив, как тебе кажется?

— Доктор Зибель!

— Иногда я думаю, что нужно было посвятить свою жизнь борьбе с этой ужасной болезнью.

— Еще не поздно. И все-таки почему вы не создали новую Елену Зибель? Так, как создали меня?

На бледном лбу Зибеля появились мелкие капельки, они предательски заблестели в свете настольной лампы. Его лицо вытянулось.

— Я любил ее. Что ты понимаешь в любви? Это была бы не Елена. Я не могу пойти на это, есть вещи, которых нельзя касаться. Понимаешь?

— Почему вы думаете, что я не понимаю? Ведь меня сделали из клетки, которая несет информацию всего моего рода. Разве у меня отсутствует хотя бы одно нормальное человеческое чувство?

— Нет… Но все-таки…

— Я никогда не буду вам благодарен за то, что вы сделали меня таким способом.

— Знаю, — грустно сказал Зибель. — Никто не будет мне благодарен, хотя ради вас я пренебрегал и любовью, и сном, и здоровьем. Ради вас я все поставил на карту, и теперь каждый из вас именно то, чего я добивался. Уже ничто не может измениться, мы должны достигнуть цели. Мы вернем величие нашей нации, но что ты знаешь об этом? Мы владели половиной мира, а потеряли все из-за слабости и сомнений некоторых.

Его лицо медленно обретало свой естественный цвет. Порывистым движением он вытер капли пота. И продолжал:

— Теперь мы должны снова завоевать мир. Вы нам в этом поможете. Вы и результаты вашей работы. Даже если вы этого не хотите, даже если придется погибнуть…

— Как те, кто был в секторе А…

Зибель удивленно посмотрел на меня.

— Да, как те, кто был в секторе А. Проба 24 оказалась неудачной. Но откуда тебе это известно, мой мальчик?

— От вас, доктор Зибель.

— Хм… — Зибель на минуту задумался. — Наука всегда требовала жертв, а если мы что-то пока держим в тайне, то только потому, что еще не наступил наш день…

Зибель ничего не опровергал, значит, авария действительно была. И пятеро погибли…

— А когда наступит этот день?

— Скоро, совсем скоро. И мы будем к нему готовы. Мы продвинулись далеко вперед, у нас на складах Огромные запасы, которые постоянно пополняются. Возможности, которые предоставляет нам молекулярная биология, превзошли все наши ожидания. Я…

Я старался держать его подальше от стола, все время быть между ним и столом. Я знал, что там находятся кнопки для самозащиты и нападения, я понял это еще в прошлый раз по лихорадочным движениям его рук и стремлению приблизиться к столу.

— А почему Хензег преследует вас? Кто он? Ученый или…

Зибель огляделся. Экраны на стенах молчали. Не было видно контуров тайной двери, ни один звук не проникал в кабинет. Все спали. Зибель знал, что у него есть время. И не спешил. Опять как кошка с мышью. Ну что же, мне нужно просто следить за его руками и не подпускать его к столу.

— Хензег? Ученый, конечно, он много знает. И много может. Но его задача следить за вами, за нами, за всеми. И в случае опасности ликвидировать…

— Но ведь вместе с нами погибнете и вы, доктор Зибель?

Зибель засмеялся, в его смехе было что-то демоническое, у меня по спине забегали мурашки.

— Зибель никогда не погибнет, запомни это! Зибель никогда не раскрывает всех своих карт и всегда держит в запасе путь к отступлению. Свой путь. Знаю, что Хензег следит за мной, но я постоянно ускользаю. Когда мы строили эту базу, Хензег был еще ребенком и мочил пеленки, но уже тогда я знал, что обязательно появится кто-то вроде Хензега, они есть всегда, и я сделал кое-что, известное только мне. Понимаешь? Если я почувствую серьезную угрозу, я выберусь наверх. Возьму с собой одного из вас и начну все сначала. Наша нация терпела поражения и воскресала из пепелища, потому что всегда были такие, как я…

— Возьмите меня с собой! Ведь и я…

— Нет, мой мальчик. Я возьму одну из девушек. Я уже сделал выбор. А ты чересчур много знаешь. Твой отец тоже слишком много знал. И умер. У него были странные представления о науке, он думал обо всем человечестве. А человечество никогда не было чем-то единым. И не будет. Чтобы им властвовать, нужно разделять.

Я ненавидел его.

— Только одного я не могу понять: почему вы не создали новую Елену Зибель? Почему не создали новую Елену? Почему не создали…

Он направился ко мне. Будь у него что-то в руках, он ударил бы меня. Он задыхался, его лицо горело, глаза пронзили меня насквозь, что-то во мне дрогнуло, зазвенело, но я не двигался и не сделал ни шагу назад, я смотрел на него, смотрел в упор на страшного, старого, непобедимого Зибеля, ускользающего отовсюду и при любых обстоятельствах. Мне было его жалко. И вместо того чтобы убить его, раздавить… Вместо того… Его красное лицо извергало пламень.

— Ах ты, наглый, грязный клонинг!

И Зибель сам рухнул на пол у моих ног.

 

10

Я бросился бежать и остановился только в коридоре. Оставаться здесь было опасно. Нужно как можно скорее смешаться с другими. Доктор Зибель в любую минуту мог прийти в себя. Я глубоко вздохнул и медленно, спокойно зашагал по коридору. Мне навстречу шел Хензег. Он изучающе посмотрел на меня и, посторонившись, дал возможность пройти. Я не выдержал и обернулся. И Хензег обернулся. Понял ли он, что я вышел из кабинета Зибеля? На его глазах я вошел в свою комнату. Когда я снова вышел, в коридоре уже никого не было. Внимательно оглядевшись по сторонам, я проскользнул в комнату напротив.

— Сегодня ночью я жду девушку, но как-то неважно себя чувствую. Если хочешь…

Он хотел, глаза его блестели. Мне было ужасно его жалко, и я задержал его в дверях. Я рассказывал ему о своей работе, расспрашивал о его, а он нетерпеливо посматривал на часы. Я не имел права на жалость. В последний раз я пожал ему руку.

— Спасибо тебе, дружище.

Он не понял, за что я его благодарил. Я увидел в дверях его расправленные плечи, нетерпеливые плечи… И больше ничего.

В эту ночь я не сомкнул глаз. Сидел за столом и читал потихоньку вынесенную из библиотеки книгу: «…одни становятся убийцами, других убивают…»

Послышались шаги девушки. Сквозь щель слегка приоткрытой двери я увидел ее изящную спину, на которую темной волной падали длинные волосы, нежный изгиб локтя, красивую щиколотку.

«…Человек придумывает страшные вещи, чтобы раздавить человека…» Не нужно больше читать. Мне хотелось вскочить, бить кулаками по стене, выкрикнуть правду. Не было смысла. Я продолжал читать…

«Если у людей есть мертвец, они его ценят. Если нету — они стремятся обзавестись мертвецом».

Зажав голову руками, я ходил взад и вперед по чужой комнате, пропитанной чужим присутствием. С этой ночи она станет моей комнатой. Я осмотрелся. Такая же кровать. Такой же стол. Такой же абажур. Такой же книжный шкаф. Даже книги такие же. Такое же одеяло в клетку. У меня не было выбора. У меня на пути стоял Хензег.

Часа через два Вега выскочила из комнаты, растрепанная, испуганная, готовая кричать. Оставив дверь широко распахнутой, она побежала по коридору. Я на цыпочках прокрался в комнату. Все было точно так, как я себе это представлял. Клонинг лежал на спине, глядя в потолок неподвижными мертвыми глазами и сжимая одеревеневшими пальцами покрывало. Я окаменел от его неподвижности: впервые в жизни я видел труп. Дрожащими руками я снял с него браслет с номером и надел ему свой. Имело ли это смысл? Не знаю, просто мне хотелось уничтожить всякое подозрение. Скоро должны за ним прийти. Я незаметно вернулся к себе. Меня била дрожь, пол под ногами раскачивался, в ушах гудели сирены; руки продолжали трястись. В коридоре началось какое-то движение, послышались шаги, шепот, хлопанье дверей, приглушенный разговор, а потом снова наступила тишина. В этой страшной тишине я метался и шептал:

— Мы не должны позволять убивать себя.

Мне казалось, что прошла целая вечность, прежде чем наступил рассвет.

 

11

На следующий день, несмотря на траурную одежду, Зибель выглядел веселым и уверенным в себе. Не поднимая головы, я наблюдал за ним сквозь опущенные ресницы. Войдя в аудиторию, он скользнул взглядом, в котором ощущалось превосходство победителя, по нашим одинаковым лицам. Повернувшись к нам спиной, он начал раскладывать наглядные пособия, а мне хотелось крикнуть ему: «Не торопитесь, доктор Зибель!», но когда через минуту я встретился с ним взглядом, я опустил глаза. Мне казалось, что мои глаза выдают меня, что в моем взгляде сквозят с трудом скрываемые ненависть, гнев, ярость, а этого никто не должен заметить. Как мучительны были для меня эти занятия! Чужой браслет жег мне запястье, врезаясь в него, ладонь горела от ощущения последнего пожатия, перед глазами у меня стояли неподвижные, остекленевшие глаза покойного. В них было удивление, а в одеревеневших пальцах чувствовалась такая жажда жизни, что я готов был убить Зибеля. Не так я должен был поступить. Стоило мне закрыть глаза, и я видел гигантские пространства, населенные одинаковыми экземплярами, одинаково умными, тщеславными и холодными. Мне становилось страшно. Это может привести к жесточайшей борьбе, какую только знает природа, к борьбе не между видами, а внутри вида. Неужели доктор Зибель этого не понимал?

Вечером они собрались в круглом зале на синем этаже. Каждый этаж здесь освещался разным ярким светом, все они были построены по одному и тому же плану, строго продуманному и утвержденному где-то в другом месте. Круглый зал был окружен кольцом круглого коридора, от которого стрелами расходились другие коридоры, пересекаемые третьими: все это образовывало спираль, которая незаметно выводила с одного уровня на другой, с одного этажа на другой. Стерилизационные камеры, лифты и лестницы связывали их и разделяли. Лекционные залы, наши комнаты, библиотеки, кабинеты докторов, лаборатории, изолированные секторы в самом низу, все это чередовалось в строгой последовательности, но нам она была неизвестна, и мы могли заблудиться в этом лабиринте, если бы не разноцветное освещение.

Я расхаживал около массивных дверей круглого зала и тщетно пытался что-либо услышать. Стены, отражающие мягкий синий свет, поглощали каждый звук, мертвенносиний ковер заглушал мои шаги. И шаги другого, кто словно тень вырос за моей спиной. Неожиданно. Мы подозрительно посмотрели друг на друга и с неприятным чувством разошлись, потом, не произнося ни слова, снова подошли друг к другу. И так несколько раз. Может быть, его поставили здесь для охраны? Но разве могли бы они довериться кому-то, кого нельзя отличить от других?

— Послушай, — наконец решился я, — нам нужно больше доверять друг другу. Один ты ничего не сможешь сделать, так же как и я. Мы — неосознанная сила, а если превратимся в осознанную?

Клонинг вздрогнул, похоже, ему известны были эти слова. И он их ждал. Неужели передо мной стоял девяносто третий? Или кто-нибудь из тех, кто читал в библиотеке? Или кто-то, кто должен нас выдать, кто связан с Хензегом или Зибелем? Ведь их главный принцип гласил: разделяй и властвуй. Разве не применили они его и к нам?

— Почему они сейчас заседают? Опять что-нибудь случилось? Я постоянно слежу за Хензегом, а он постоянно следит за Зибелем, а у Зибеля по пятам все время идет один из наших. Я ищу его, хочу ему помочь, а он от всех скрывается. И от меня тоже. Почему? Боится?

— Он уже ни за кем не идет, — осторожно сказал я. — Его убили, как убьют каждого, кто позволит себе…

— Значит, до него убили другого?

— Пока двоих, — таинственно сообщил я. — А сколько еще… Тебе известно об аварии в секторе А? Пятеро погибли…

— Чего же мы ждем? Чтобы нас поубивали по одному?

— Или мы сами погибнем от этих проклятых штаммов. Начав воспроизводиться, они уже не остановятся. Мы должны действовать.

— Но как? Все в их руках!

— А в наших руках наша анонимность. Мы можем превратить ее в такое преимущество, от которого у них волосы встанут дыбом. Среди убитых были твои друзья?

— У тебя здесь есть друзья?

— Нет. Но должны быть. Сначала нас будет двое, потом — четверо, потом… Мне все время кажется, что я пытаюсь пробить стену. Каждый прячется в свою скорлупу и сам для себя открывает мир.

— Так нас запрограммировали.

— И ты мне не веришь. Почему?

— Я боюсь, что за тобой стоит Хензег. Хензег — везде.

— Глупости! — засмеялся я, в первый раз засмеялся. — А я не боюсь. Даже если ты меня выдашь. Страх для человека — самое ужасное, самый главный тормоз. Но мы не люди. Мы — клонинги. Послушай, ведь мы — клонинги.

— Перестань смеяться… Пойдем, я тебе кое-что покажу.

Мы спустились в лабораторию. Через три стерилизационные камеры. Через два процедурных кабинета. Вошли в сектор Ц. Там никого не было. Среди множества пробирок, колб и реторт он показал мне изолированные клетки моркови в питательной среде, которые превратились в нормальные плоды, с корнями, цветами и семенами. Оказывается, он проделал аналогичные опыты с клетками табака, осины, женьшеня. Результат тот же…

— Ведь это вегетативное размножение, вся генетическая информация собрана в одной клетке, она дремлет в ней, пока… Ты понимаешь?

Наспех, обрывочно я рассказал ему все, что знал. Он застыл на месте. То, до чего он дошел экспериментальным путем, подтверждалось. Он бросился бежать. Я испугался за него. Шок был настолько сильным, что я должен был поговорить с ним еще, пока он не исчез среди других. Но я опоздал, и дверь первой стерилизационной камеры закрылась у меня перед носом. Пока я миновал две другие, он приблизился к остальным и слился с ними. Теперь их было трое. В полной растерянности я схватил одного из них за руку и лихорадочно заговорил:

— С тобой мы сейчас разговаривали?

— Нет, — недружелюбно отрезал клонинг.

— С тобой? — спросил я другого.

— Нет.

— Послушай, — я смотрел на него в упор. — Не бойся. Страх еще никому не помогал. Чтобы выиграть, нужно рисковать. Тогда мы превратимся в мощный кулак, и они будут бессильны.

— Я ничего не понимаю, — беспомощно огляделся он. — Что с ним? Какой кулак? Я иду в лабораторию.

— Все ясно, — вовремя вмешался третий. — Я провожу его к доктору Андришу. Вероятно, работал несколько суток. К чему только не приводит переутомление. И неизбежно порождает ошибки. В действиях, в обобщениях. А кто делает неправильные обобщения, строит неверные гипотезы.

Он крепко схватил меня за руку и потащил за собой. Значит, я разговаривал с ним. Он отвел меня в сторону, а двое других разошлись в разные стороны.

— Наша одинаковость может быть преимуществом, но может быть и помехой, — шепнул я ему в ухо. — И мы перед ней бессильны. Мы должны все вместе продумать. И прежде всего — как друг друга распознать.

— Предоставь это мне. Я кое-что придумал.

В его комнате, которая представляла собой точную копию моей, отключив подслушивающее устройство, я снова рассказал ему все сначала. Об убитых клонингах. О Зибеле. О нашем отце, обманутом Зибелем. О провале в секторе А. И о термоядерном самоликвидаторе. Только о Веге я ничего не сказал, это было мое личное и его не касалось. Он внимательно слушал.

— А где находится этот самоликвидатор?

— Вот это мы обязательно должны выяснить. Чтобы его обезвредить. Его местонахождение известно Хензегу. Зибель, вероятно, тоже знает. В случае повреждения герметизации, угрозы биологического заражения или бунта…

 

12

Я вернулся к себе в комнату, утомленный этими откровенными разговорами. Мой отец погиб из-за этого, что слишком доверял своему ассистенту Зибелю. А тот его обманул. Чрезмерная доверчивость заложена и в моей программе. Я должен ее уничтожить. И всегда быть начеку.

Я не ложился. Читал микробиологию Кобруса, но никак не мог сосредоточиться — нервы были на пределе. Через некоторое время ко мне пришла одна из девушек. Вряд ли это Вега, мне не хотелось, чтобы это была Вега, ведь комната сорок седьмого осталась пустой, опасно, если это Вега. Но тайно я надеялся, что это она. Не знаю почему, но я тоже стал выделять ее среди остальных девушек. У нее были такие печальные глаза, мне это нравилось, ведь только она сумела почувствовать здесь смерть.

Девушка села на кровать и уставилась в стену. Не так она должна была себя вести. Она должна всегда улыбаться и быть готова к любви, а потом тихонько уходить. Девушка долго молчала.

— Вы не знаете, что случилось с сорок седьмым номером? — Она внимательно посмотрела на меня. — Ваша комната как раз напротив.

— Не знаю, — ответил я и отвернулся. Я не любил врать.

— Я ждала его два часа. Он не пришел.

— Нашла о чем беспокоиться! Да он может быть где хочешь — в библиотеке, в лаборатории, где-нибудь в коридорах, в саду…

Девушка посмотрела на меня, на мгновение в глазах ее блеснула искорка надежды, которая тотчас угасла и сменилась тоской. Вега встала, оглядела комнату, покачнулась, но вовремя схватилась за дверную ручку. И даже улыбнулась.

— Спасибо, но в такое время никто не ходит в сад.

— Останься со мной, — попросил я.

После того, как за ней закрылась дверь, я чуть не потерял сознание. День был очень трудным, а ночь вымотала меня до конца. Я мог бы крикнуть ей, что это я, я, я, ее Альтаир, человек и клонинг, которому хотелось быть только человеком. У меня не было сил оставаться одному, но она только сказала:

— У меня что-то не в порядке. Вы ведь не думаете, что с ним случилось самое ужасное?

— Вчера вечером он как-то странно себя вел… Не узнал меня… С ним ничего не случилось?

Она плакала. Ее худенькие плечи казались ужасно одинокими и беззащитными. Я мог бы обнять ее, сказать несколько ласковых слов, но я не сделал этого.

— Извините. Вы не можете знать.

Она ушла. Я спрашивал себя, была ли она в моей комнате. Легкая и воздушная, она все унесла с собой. Осталось только неуловимое чужое присутствие. Никогда не забуду вспыхнувшие глаза клонинга, его нетерпение, несколько быстрых взглядов на часы, когда я хотел подарить ему еще несколько минут жизни. Я, который отнял у него жизнь. Прав ли я был?

Кто-то расхаживал около меня, кто-то смотрел на часы. Не спеши, у тебя всегда будет время умереть. Я стремительно оборачивался — рядом никого не было. Только из зеркала с неприязнью на меня смотрело мое собственное лицо. Оно казалось мне до ужаса чужим, это мое лицо, повторенное девяносто три раза. Я провел по нему рукой, словно пытаясь стереть его, но оно снова выплыло из-под моих пальцев. И тогда я сжал руку в кулак и ударил по собственной физиономии в зеркале. Зеркало разлетелось на тысячи маленьких осколков, как когда-то Давным давно, они рассыпались у меня на ногах, а по пальцам потекла кровь. Я почти не почувствовал боли, только жуткую усталость, от которой мне стало плохо.

 

13

Яркий свет в коридоре казался белым. На мгновение я закрыл глаза, чтобы свыкнуться с освещением, когда я их открыл, было уже лучше. Не соображая, что делаю, я направился к залу. Заседание все продолжалось.

Я вернулся.

Девяносто третий тоже не спал. Он вздрогнул, увидев меня, что-то выключил, но когда понял, что это я, улыбнулся и кротко сказал:

— Слушай!

— … семерых уже нет в живых. — Это был голос Хензега.

— Но у нас еще есть девяносто три, — оправдывался Зибель.

Потом наступила тишина. Они намечали меры предосторожности. Дежурства в коридорах, дополнительная система наблюдения в комнатах, никаких лишних разговоров, никаких собраний группами, постоянное наблюдение в аудиториях, при малейшем сомнении незамедлительно докладывать, строгое соблюдение всех правил… Контроль, контроль и еще раз контроль. И ни на минуту не забывать, кто их отец, чтобы подавлять в его клонин-гах как раз те качества, которые…

Девяносто третий в напряжении слушал. В тишине снова раздался голос Хензега и разлился по комнате. Он продолжал излагать свои мысли.

— …всегда хотел мира. Его пытались подкупить, заставить силой, но ничего не удалось. И все-таки его перехитрили, не так ли? Девяносто три мозга работают на нас. Превосходство на нашей стороне. Мы снова станем самой сильной нацией. По духу и оружию. И это окончательно и бесповоротно решит мировые проблемы.

Хензег все больше увлекался. Я заткнул руками уши, но его слова остались во мне, я не мог их вырвать с корнем, не мог убежать от них. Девяносто третий продолжал слушать.

— Не понимаю, почему мы должны держать в тайне их происхождение? Ведь оно еще раз докажет им достижения нашей науки, пути, которые могут не только уничтожить жизнь, но и возродить ее. Я как психолог считаю…

Я так и не узнал, что считает доктор Андриш как психолог. Я развенчал его как психолога в тот момент, когда он неправильно указал клонинга. Конечно, было бы ужасно, если бы он указал на меня, но он ошибался и был уверен в своей правоте. Как он мог быть уверен? Или ему было все равно? Только Хензег не ошибался. В его остром, хищном лице я снова увидел опаснейшего врага, готового выжидать, собирать против нас доказательства, не дрогнув, уничтожить нас. И начать все сначала. Спокойно и хладнокровно.

— Еще рано, слишком рано, — перебил он доктора Андриша. — Истину нужно преподносить в строго определенный момент, когда человек созрел для нее, в противном случае она обесценивается. Для них этот момент еще не наступил. Не следует забывать, что они — точная копия своего отца. А каково было его отношение к клонин-гу? А к нашей политике? Вы должны это понять, доктор Андриш. И вы, доктор Зибель. Ведь вы так хорошо его знали! Теперь, когда мы почти у цели, мы не имеем права на новые психологические опыты. В тот момент, когда кто-нибудь из них осознает свою индивидуальность, все будет потеряно. Мы не должны этого допустить. Вы удивляете меня, доктор Андриш. А вас, доктор Зибель, я предупреждаю: никаких экспериментов! При малейшем неподчинении с вашей стороны я добьюсь, чтобы вас отозвали с базы и предали военному суду. Несмотря на ваши заслуги в прошлом.

Девяносто третий поглощал каждое долетавшее до нас слово. Я попытался заговорить с ним, но он сделал рукой нетерпеливый знак. В нашем молчании зазвучали оправдания доктора Андриша:

— Доктор Зибель действительно ошибся. А с тем, первым, на которого я вам указал, тоже было не все в порядке. Он знал о портрете Елены. Откуда он мог знать, если не бывал в кабинете? Какие вам еще нужны доказательства? А кроме того, мне кажется, что и остальные чересчур много рассуждают о разных видах в природе и знают, каким образом они появились на свет, ведь вся биологическая наука в их руках, и не исключено, что они сами дошли до идеи клонинга…

— Глупости! — резко оборвал его Хензег. — Никто не верит в то, во что не хочет верить. Человеку свойственно заблуждаться в самых очевидных вещах только потому, что у него не хватает смелости посмотреть правде в глаза. Поэтому, несмотря на широкие познания, они не могли сами…

— А ведь он прав, черт его подери, я сам дошел до этого явления — клонинга, но никогда бы не поверил, что и мы… — пробормотал себе под нос девяносто третий и посмотрел на меня. Я молча согласился. И я бы никогда не поверил, если бы не пошел прошлый раз за доктором Зибелем.

— И потом, — не сдавался доктор Андриш, — этот опыт с девушками… Еще одна ошибка Эриха Зибеля. — В этот момент он готов был отказаться от старого друга, думая о собственной шкуре. — Они не должны были знать, что женщина вообще существует. Какова ее роль? Только для развлечения? Но они слишком умны, чтобы в это поверить. И если хоть одна из девушек забеременеет, нам придется ответить на многие вопросы, прежде всего мне, но и вам, доктор Хензег, тоже.

— Этого никогда не произойдет, — отозвался резкий голос Зибеля, готового защищаться. — Не случайно, я выбрал бесплодную красоту «Мисс Ирты». Эти девушки повторяют ее во всем. Не забывайте, что и клонингам нужны иллюзии, как людям, что и у них есть свободное время, которое нужно чем-то заполнить, и у них есть излишняя энергия, которая должна на что-то расходоваться, но все же главным остаются иллюзии. Хорошая иллюзия действует дольше отравы. Пока она рассеется, пройдет много времени, иногда очень много времени. А разве есть для мужчины лучшая иллюзия, чем женщина?

— Но если эта ваша иллюзия все-таки забеременеет? — не унимался доктор Андриш. — Как только не шутит с нами природа?

— Нет, доктор Андриш. — Хензег, потерявший терпение, попытался прекратить спор. — Прошло то время, когда природа подшучивала над нами. Теперь мы с ней шутим. И притом весьма успешно. Если вы этого не поняли, какого черта вы здесь делаете?

Он на минуту замолчал, подавил раздражение и спокойно продолжал. Мы с девяносто третьим переглянулись.

— Кстати, было бы интересно наблюдать такой процесс. И изучить его. Конечно, в абсолютной изоляции от остальных. Тогда, возможно, удалось бы найти удачные комбинации евгеники и клонинга, а это уже заманчивая перспектива…

 

14

Заседание продолжалось. Они основательно наметили наши перспективы. Больше я не в силах был слушать. Узкая полоска мягкого света пробивалась в комнату сквозь щель под дверью. Пробивались и голоса, пойманные микроустройством девяносто третьего. Если бы доктор Хензег знал, как чудесно звучит его голос!

О чем они спорили? Голоса время от времени пропадали. Девяносто третий, лежа на полу, закрыв собой микроустройство, внимательно слушал. И вздрагивал. Мне все было ясно. Если бы не навязчивая мысль о бегстве и не вера в него, я ворвался бы в кабинет доктора Андриша и наглотался его таблеток, от которых засыпаешь навсегда. Доктор Андриш хранил их в зеленой банке в углу своего медицинского шкафа. Но мне не нужны эти таблетки. Я выберусь отсюда, ведь и Хензег считает, что это не так уж невозможно. Я доберусь до людей, до обычных людей, для которых пишут стихи, поют песни, рисуют картины. Сюда каждую ночь приходит кто-то из этих людей. Я часто слышу ночами шаги в коридорах, разговоры, приглушенный смех, вижу движение теней, видимо, ночью сюда доставляли продукты, медикаменты, пробы и прочие необходимые для нас вещи. Вряд ли кто-нибудь из них знал правду, они приходили в темноте и уходили в темноте. Не задавали вопросов и не ждали ответов. Загадочные, безликие и безымянные, они точно выполняли чьи-то распоряжения, считая, что выполняют страшно ответственную и секретную работу. Во имя человечества.

Я узнал об их существовании еще в детстве и продолжал узнавать все больше во время бессонных ночей, а узнав о них, я должен был найти и их дороги, запрятанные в бескрайних коридорах, которые нигде не начинались и не кончались, вращаясь по кругу, как вращался в них и человек, не зная, где начало и где конец. Я случайно пошел за доктором Зибелем, и одна дверь открылась предо мной. Но ведь было еще много дверей, ведущих в мир, который мне был незнаком. Я должен был их найти! '

Девяносто третий продолжал подслушивать. А рядом со мной появился старый ученый. Я осмотрелся. Девяносто третий ловил своим устройством пропадающие голоса Хензега и Зибеля. И ничего не замечал.

— Чего ты боишься? — спросил меня отец. — Ты ведь похож на меня. Я много сделал для людей. И не пожалел ни собственного благополучия, ни себя самого. И ты не пожалеешь. Каждый человек обязан сделать что-то хорошее, хотя бы один маленький шажок вперед, а не то несчастное человечество полетит ко всем чертям. Из-за безумия людей с самомнением богов. Ты убежишь отсюда, чтобы рассказать все людям, я с тобой, мир не так уж велик, и я научу тебя, что делать. Я мертв, но ведь ты жив, а ты — это я. Я никогда не боялся. И ты не бойся. Что бы ни случилось. Но даже если тебе страшно, все равно ты должен бежать, это нормально — бояться и побеждать страх. И не останавливайся. Чего только я не пережил! Й что только не выпадет на твою долю! Но если человек прав, он и силен. В кабинете Зибеля ты найдешь истории моего времени. Изучи их внимательно, они раскроют тебе глаза. Чтобы идти вперед, в будущее, каждый должен знать свое прошлое. Найди мою историю, и ты узнаешь, каким я был, такими были и другие смелые и честные ученые, будь как мы. И помни: совесть ученого — его ответственность перед миром. Готов ли ты отвечать за свою работу? Кому ты служишь? И будь осторожен с Зибелем, он может перехитрить и Хензега. и всех вместе взятых, он — хитрая лисица, в третий раз тебя не упустит. Дай руку девяносто третьему, протяни руку остальным, станьте одной цепочкой, стеной…

«Люди, бедные люди, останьтесь навсегда вместе», — вспомнил я слова из стихотворения.

— Да, — прошептал я.

— Что с тобой? — спросил девяносто третий и тревожно взглянул на меня. — Не шуми! Сейчас должен прилететь какой-то генерал Крамер. Похоже, важная птица. Ты что-нибудь о нем слышал? Они собираются объявить особое положение.

— Зибель не допустит. Для него это… конец.

— Надо поторопиться. — Девяносто третий поднялся с пола. — С каждым днем становится все труднее. Я буду держать в поле зрения Хензега, а ты присматривай за Зибелем. И нужно скорее подключить кого-нибудь из наших.

 

15

Дорога в мир начиналась из кабинета Зибеля. Нужно было снова попасть туда. Я знал только эту дверь, и сейчас, когда Зибель успокоился, считая меня мертвым, особенно важно было снова открыть ее. А Зибель действительно успокоился. Его лицо вновь обрело выражение печали и святости. Он погрузился в работу, часами просиживал над нашими исследованиями, терпеливо наставляя нас, задавал многочисленные вопросы и выслушивал ответы. Он стал проявлять к нам значительно больший интерес. Скорее всего, и он пытался избежать чего-то, что поджидало его в обоих кабинетах, боялся оставаться один, вероятно, его одиночество было наполнено воспоминаниями. Хензег зорко следил за каждым его шагом, словно тень, скользил за ним по пятам, прислушивался к разговорам и внимательно рассматривал книги, которые он читал. Но и у тени есть своя тень.

— Ты хорошо знал сорок седьмого? — спрашивала Вега.

Она часто приходила ко мне, присаживалась на край кровати, но избегала любого моего прикосновения, и чтобы она не уходила, я не дотрагивался до нее.

— Конечно, — отвечал я. — Тебе никогда не кажется, что сорок седьмой — это я: то же лицо, те же руки, те же мысли?

— Не знаю. — Вега внимательно и долго разглядывала меня. — Трудно сказать. Когда я сюда вхожу, у меня вдруг радостно бьется сердце, но потом вспоминаю, что Альтаир мертв, и мне хочется расцарапать ногтями твое лицо. И плакать, плакать. Возможно, подобные чувства испытывают люди, когда им изменят: вроде бы есть человек, а он мертв. Но когда я смотрю на тебя, мне хорошо, потому что с тобой я могу разговаривать о нем, а с другими не могу.

— Почему ты любишь именно его? Ведь он — во всех нас, а мы — в нем.

— Нет, — заплакала Вега, — это невозможно объяснить. Мне кажется, что только любовь способна открыть ту неуловимую индивидуальность, которая скрыта в каждом из вас. Только любовь. Я знала звук его шагов, иногда мне кажется, что он идет по коридору, выхожу и вижу — вроде он, его походка, позову его, а он равнодушно проходит мимо. Альтаир не сделал бы так, он непременно почувствовал бы мое волнение, остановился, взял бы за руку, так, как только он умел это делать… Не знаю, как тебе объяснить…

Девушка плакала, закрыв лицо руками, на которые падали ее тяжелые волосы, плечи вздрагивали, а локти больно упирались в круглые колени. Я мог бы протянуть руку, откинуть волосы, погладить ее, но она узнала бы этот жест; я мог бы с нежностью взглянуть на нее, но она почувствовала бы нежность во взгляде, поэтому мне оставалось только сидеть, повернувшись к ней спиной, и ждать, когда она успокоится. Вооружившись терпением, я ждал, зная, что выдержка — залог победы. Я должен был отсюда выбраться. Чтобы освободить и ее, и остальных.

— В нем было что-то… ты ведь не думаешь, что с ним случилось несчастье? Мне все время кажется, что он жив, что он где-то здесь, близко от меня. Я никогда не обманывала себя, а сейчас… Возможно, это оттого, что я ношу его в себе, он во мне…

— Как в тебе?

Я повернулся к ней, увидел покрасневшее лицо, опухшие от слез глаза, руки, волосы, все в ней мне было дорого, а сейчас стало еще дороже. Я подошел ближе, поднял руку и остановился. Она сама схватила меня за руку, встала, ее волосы коснулись моей щеки.

— Не знаю, но сейчас во мне бьется два сердца. Дай руку, не бойся. Одно здесь, а второе здесь. Послушай, ведь их два? Одно — Альтаира. Я называла его Альтаир… Мне хотелось, чтобы у него было имя, хотелось отделить его от всей этой одноликой массы, и я назвала его Альтаир. Ты ведь видел на небе звезду Альтаир, какая она яркая! А ночью… ко мне приходил Зибель. Он не может быть один. Все время говорит о своей покойной жене. Но когда он мне сказал, что сорок седьмой умер, я не поверила, он долго меня убеждал, и я его возненавидела. Я ненавижу его! А еще он сказал, что я больна и должна пойти к доктору Андришу. Сегодня утром меня вызвали к доктору, но я не пошла.

— Тебя заставят пойти.

— Нет, я убегу.

Я огляделся и положил ей палец на губы. Мое волнение передалось и ей, и она лихорадочно зашептала:

— Ты не знаешь, что за пределами этих коридоров и этого чахлого сада существуют необъятные просторы, реки, небо с другими звездами и другими птицами. И люди, слышишь, люди! Тысячи людей! Миллионы!

Она широко развела руки, словно пытаясь обнять необъятный мир — с реками, деревьями и людьми.

— Откуда ты все знаешь? Из книг?

Я грубо схватил ее за плечи, она сжалась, руки безвольно упали вниз, глаза отчужденно посмотрели на меня и потухли.

— От Зибеля.

Она произнесла это беззвучно, одними губами. И вздрогнула.

— Я не верю.

На самом деле я давно ей верил.

— От Зибеля. Он размяк, как ребенок, никто его таким не видел, но со мной он искренний и слабый, он хотел бежать, говорил о себе и Елене, потом стал называть меня Еленой и обнимать, он был так страшен в своем безумии и отчаянии, что я испугалась и хотела уйти…

— Что он еще тебе сказал? Вспомни, это очень важно! Вспомни! Сосредоточься…

Я начал трясти ее за плечи, она выпрямилась, как тростинка, а воздух между нами сгустился, наэлектризовался, готовый взорваться в любую минуту.

— Что еще? Он сказал, что мы с ним сбежим отсюда. Для него я была Еленой, и он настаивал на бегстве, пока не поздно и пока его не убили. Тогда я поняла, что он сумасшедший — кто может его убить? Я не хотела верить, но он тянул меня куда-то. И вдруг открыл какую-то дверь, и я увидела…

— Что?

— Реку, деревья, звезды… И лодку. Маленькую, как ракушка. Она медленно раскачивалась вместе с веслами, Зибель потянул за веревку, обернулся ко мне и понял вдруг, кто перед ним.

— И что? — Я задыхался от волнения.

— Ничего. Мы медленно вернулись в мою комнату. Он приказал мне молчать.

— Будь осторожна. Смогла бы ты снова найти эту дверь? Без Зибеля?

— Нет.

 

16

Я долго ждал девяносто третьего в его комнате. Наконец он пришел, и не один. Сопровождавший его кло-нинг недоверчиво посмотрел на меня. Я тоже насторожился. Девяносто третий заметил наши взгляды и рассмеялся. Похлопал нас по плечам.

— Так мы ни к чему не придем, запомните это.

— Но я не смогу распознать его среди остальных. Как я буду налаживать контакт именно с ним?

— Это не надолго. Скоро мы приобщим и остальных.

Девяносто третий все продумал: в нашей одежде он скрыл микроустройства, которые ловили нас, где бы мы ни находились. Не было повода препираться. Он принимал меня как тире, тире, тире, а второго клонинга — как точка, тире, точка. И в доказательство своего доверия он подарил нам такие же устройства. Теперь и мы могли засекать его. Как три точки.

— Никакого пароля, а ошибки исключаются.

Девяносто третий записал какой-то секретный разговор между Хензегом и генералом Крамером. Хензег настоятельно требовал помощи. Генерал обещал. На базу должно прибыть новое лицо, обладающее особыми полномочиями. И это лицо введет здесь «военное» положение. Девяносто третий упорно искал пути к термоядерному самоликвидатору, но пришел к выводу, что и Хензег не знает о его местонахождении. В случае необходимости он просто должен встать перед каким-то устройством, вмонтированным неизвестно куда, и набрать какой-то номер, неизвестно какой, записанный только в его памяти.

— Ну, что ж, хоть какая-то информация. — Я старался казаться оптимистом. — Ас прибытием нового, я думаю, станет легче. Нужно будет заняться им с самого начала. Мне кажется, что на него возложили охранные функции. А доктор Хензег кончается.

 

17

Прибыл новый…

А доктор Зибель исчез…

Как-то утром он не явился на лекцию, и мы молча спустились в лабораторию. Я был потрясен. Неужели он бежал? Или просто ночью его убрали, как вообще без шума ночами здесь проворачивали некоторые дела? Или… од заболел?.

Я с нетерпением ждал следующего дня. Он снова не явился. Мне стало ясно, что Зибеля больше нет среди нас. И никто не счел нужным объяснить нам, куда девался человек, которого мы встречали каждый день на протяжении двадцати лет. Мне хотелось выяснить, что с ним случилось. И что угрожает Веге и всем нам. Жестокая логика Хензега уже не знала преград. Я несколько раз спрашивал его о Зибеле, но он только улыбался и уклонялся от ответа. Молчал и доктор Андриш. Утопая в своем белом халате, он выглядел слишком бледным и слишком испуганным. Теперь у меня оставался только кабинет Зибеля, только кабинет Зибеля мог раскрыть истину. Но его двери, всегда широко распахнутые, были заперты и молчали. А тайный кабинет? Нужно проникнуть туда прежде, чем его займет новый.

Как только я попал туда, я понял, что Зибеля уже нет в живых. Со стены на меня смотрели задумчивые глаза его жены, смотрели прямо и улыбались. Зибель никогда бы не оставил ее портрета. Я нежно прикоснулся к ее лицу, потом снял портрет со стены. У меня было мало времени. Снаружи послышались чьи-то медленные, равномерные, угрожающие шаги. Я облокотился на стол — все выглядело так, словно человек вышел на минуту: пепельница полна окурков, рядом с микроскопом лежала раскрытая папка, ящик письменного стола был слегка выдвинут, и из него беспорядочно торчали записи Зибеля. Написанные неразборчивым почерком, они привлекли мое внимание знакомым словом «клонинги».

Предстояла новая встреча с доктором Зибелем. Даже после его смерти. У меня в комнате, которая запирается изнутри и где можно отключить все подслушивающие устройства. Иногда я ночью просыпаюсь и чувствую на себе чей-то взгляд. Я вскакивал, зажигал лампу, заглядывал под кровать, под стол и за книжный шкаф — никого. Будто кто-то вырастал за моей спиной, а за ним замыкался воздух.

Новый уже приступил к работе. Его звали Папанели. Какая-то скованность чувствовалась в его осанке, как будто он всю жизнь носил тяжелую неудобную одежду. Относительно молодой, где-то около тридцати шести — тридцати семи лет, он был спокойным, непроницаемым, почти ис разговаривал, он обладал железной рукой, что мы почувствовали в первые же дни. Кабинет доктора Зибеля стал его кабинетом. Когда-то широко раскрытые двери теперь плотно закрывались, и из-под них круглосуточно пробивались полоска света и аромат сигары. После краткой и вдохновенной речи о том, что мы должны работать еще больше и что от нас многого ждут в будущем, он увеличил часы работы в лаборатории, отменив временно лекции, поскольку считалось, что мы и так имеем превосходную подготовку. Стоило нам на минуту покинуть рабочее место, как тут же раздавался сигнал и перекрывались выходы на верхние этажи. Стоило нам пройти по коридору, как тут же зажигались контрольные лампочки. Лампочки вспыхивали и над дверями наших комнат, как только мы туда входили. Шли разговоры о коренной перестройке нашего обучения. Каждый из нас должен был носить свой номер на груди, с левой стороны, на месте, точно определенном доктором Андришом, и номер пульсировал. Это вызывало чувство страшной уязвимости, потому что точно там, под номером, пульсировало живое сердце. Никто не имел права покидать свою комнату. Нельзя было запирать ее на ключ. Мы спали теперь при ярком освещении. А если утром мы собирались группой больше троих, об этом тотчас сигнализировали невидимые сирены, и к нам, как сумасшедший, бросался доктор Андриш, а следом за ним и наш милый Хензег.

Изоляция, изоляция…

Когда Папанели произносил слово «дисциплина», его голос менялся, превращаясь во что-то твердое, хлесткое, от чего наши лица тут же краснели. Стоило ему спуститься за нами в лабораторию, как он начинал метаться от одного к другому, приказывая поторопиться. Спешка могла привести к катастрофе, как в секторе А. Один из наших попытался было объяснить ему, что наша работа требует последовательности, что она — новая и неизвестная и… через минуту его уже вели к центральному лифту. А оттуда… Кто-то из клонингов спросил, куда повели его коллегу, и в следующий миг повели и его самого, чтобы показать куда. Больше никто ни о чем не спросил. Мы опустили головы вниз и боялись посмотреть друг другу в глаза. Мы боялись не только Папанели, мы боялись друг друга, Хензега и всех остальных. Страх стал нашим постоянным состоянием. Но вместе со страхом в нас нарастал и гнев. Мы были людьми. Гнев оседал в нас пластами, когда-нибудь он должен был взорваться.

Чем ниже опускались наши головы, тем опаснее становились мы сами. Но господин Папанели не знал клонингов.

Что-то в нас изменилось. Все вдруг стало предельно ясно, как будто вдруг попало в фокус. Я не терял времени. И девяносто третий не терял времени. Мы шли от одного к другому и рассказывали правду. Тихо, на ухо, между прочим. Это действовало как шок, и мы выжидали. Рассказывали о секторе А. «Мы не должны позволять убивать себя». Сжимались кулаки, сыпались проклятия. И работа в лабораториях замедлялась. Нарочно. Незаметно.

— Что с вами происходит? — с тревогой спрашивал Хензег.

Теперь он не ходил один, его всегда сопровождали одинаковые молчаливые работники лаборатории.

Хензег как будто догадывался. Но он боялся Папанели и посылал длинные секретные телеграммы прямо в «центр». Он хотел знать мнение того «военного», который ничего не понимал в психологии. И только усложнял положение. Если так пойдет и дальше… Девяносто третий рассказывал, что «центр» молчал или же оттуда поступали краткие и сердитые распоряжения слушаться Папанели. И всегда интересовались результатами. Там ждали результатов и угрожали.

— Кто? — спрашивал девяносто третий. — По-моему, наоборот?

— Возможно! — соглашался я. — В нашей работе есть некоторые детали, которые заставляют меня серьезно задуматься.

Мы рассказали другим и о ядерном самоликвидаторе. Кое-кто видел в этом выход — взорвать базу и положить раз и навсегда конец.

— Ни в коем случае! — возражал я. — А другие кло-нинги? Которые живут бог знает где? Бегство отсюда возможно, хоть это и кажется невероятным. Один из нас или несколько обязательно выберутся и расскажут все людям.

Девяносто третий поглядывал на меня. Только мы двое знали о существовании двери, куда отвел Зибель Вегу. Нужно было открыться до конца.

— Мы не будем сидеть здесь сложа руки.

Мы не сидели сложа руки. Работа в лаборатории ухудшилась. Сказывалось отсутствие здорового и логичного руководства Зибеля. Стали возникать непреодолимые препятствия. Папанели зверел. Доктор Хензег загадочно улыбался, доктор Андриш не вылезал из своего кабинета, молодые мужчины в белых халатах выглядели смущенными. Мы сорвали номера со своей груди и швырнули их к ногам Папанели. Мы не желали быть только светящимися номерами, слишком долго нам отказывали в индивидуальности. Поздно было превращать нас в безликие номера. Мы выбросили браслеты и разбили контрольные лампы над дверями.

Лицо Папанели стало пепельным.

— Это же бунт! — испуганно кричал он и искал Хен-зега, чтобы дать ему распоряжения.

Хензег молчал. И доктор Андриш молчал.

— Двадцать лет «база» прожила в мире. Двадцать лет, — подчеркивал злобно Хензег, и ему вторил доктор Андриш. — А теперь, когда приехали вы…

— Но вы сами меня вызвали! — кричал Папанели, и мы слушали, прижав уши к микроустройству.

— Никто вас не звал! — резко отсек Хензег. — Никто!

— Меня послал генерал Крамер. Положение было…

— Тихим и спокойным, — засмеялся Хензег своим особым смехом, от которого у меня по телу пробежали мурашки.

— Они сами сожрут друг друга, — бросил кто-то за моей спиной.

— Но мы не можем рассчитывать только на это, — сказал я, а девяносто третий продолжал слушать дальше.

Похоже, Хензег ожидал получить нечто более выгодное после смерти Зибеля, но не получил. Подозрение, которое было причиной смерти Зибеля, тенью ложилось и на него, и он это понял с приходом нового. У Папанели была неограниченная власть, от него ждали скорых результатов и нормализации обстановки. Он ничего не понимал в науке и в психологии, но этого от него и не требовалось. Его единственная задача — подчинять. И науку. И психологию. И клонингов. И тех, кто за них отвечал.

— Ты думаешь, Хензег не знает о тайном кабинете Зибеля? — как-то вечером спросил меня девяносто третий.

— Я в этом не уверен. — Я вспомнил коридор, где мы встретились с Хензегом, его подозрительный взгляд, смерть клонинга. — Хензег знает, не может не знать, но, видимо, хранит это в тайне от нового. Хензег его боится. И потому замышляет что-то свое, не ожидая больше помощи сверху. Ведь он больше не просит помощи? А это может помочь нам…

— Почему бы тебе снова на проникнуть в кабинет Зибеля? Чтобы все узнать. Мы тебя прикроем…

И я опять пришел в кабинет Зибеля.

Запер изнутри дверь, склонился над столом и начал по одной нажимать на разные кнопки. Вспыхнул экран, появился доктор Андриш, он сидел в кресле в своем кабинете и читал книгу. Я нажал на другую кнопку — двое наших воспитателей разговаривали о своих личных делах. Нажал на третью — прямо передо мной появился новый, посмотрел на меня, как будто почувствовав мое присутствие, и снова погрузился в работу. Он чертил и что-то бормотал себе под нос, так тихо, что я не расслышал. Кажется, это были угрозы в адрес бездарных лаборантов и проклятых клонингов. Одна за другой сменялись на разных экранах картины, появились некоторые из клонингов, некоторые из девушек, но я не смог понять, кто именно. И только Хензег ни разу не мелькнул ни на одном экране. Пустые темнели лаборатории и библиотеки. Хензега не было. А я нажал почти на все кнопки.

И вдруг…

Я просто подвинул микроскоп, которым когда-то ударил Зибеля по голове. Под ним показался едва заметный кружочек, даже не выступавший над поверхностью стола. Я дотронулся до него пальцем, сердце бешено колотилось в груди. Послышался легкий шум, и квадрат в полу начал медленно опускаться вниз. В первую нашу встречу с Зибелем я стоял точно на этом месте. И он тогда лихорадочно шарил пальцами по столу, но сильное волнение… Я вздрогнул. Появилась лестница, ведущая неизвестно куда. Я мог спуститься по ней, но не нужно было идти одному, я был уже не один. Я закрыл выход и бросился в комнату к девяносто третьему.

Мы вернулись втроем. На всякий случай девяносто третий взял с нами одного из наших. Он будет охранять наверху, а мы спустимся по лестнице. Мы шли осторожно и медленно. Лестница была очень узкой. Стены излучали мягкое синеватое сияние, но этого было достаточно, чтобы видеть, куда идем. Мы очутились в небольшом помещении, где на полках стояли стеклянные колбы. На каждой была этикетка. Я попытался прочитать.

— Ты что-нибудь понимаешь? — несколько раз спросил меня девяносто третий, но я, ошеломленный, молчал.

— Понимаю, — наконец выдавил из себя я. — В этих колбах годами спят будущие клонинги величайших умов мира. Это кусочки кожи, которые прекрасно сохраняются в специальной среде до той поры, пока не возникнет в них необходимость. И сам Зибель…

Да, здесь была колба с надписью Зибель, Эрих Зибель. Елена Зибель никогда не появится снова. Ни при каких обстоятельствах. Девяносто третий схватил меня за руку.

— Слышишь?

Мы прислушались. Шум доносился не сверху. В случае опасности клонинг должен был нас предупредить. Если квадрат ляжет на свое место в полу, мы можем остаться здесь навсегда. Звуки шли снизу. Медленно и очень осторожно мы пошли дальше и в мягком сиянии колб заметили полуоткрытую дверь, за которой кто-то был. Он стоял к нам спиной, а помещение напоминало лабораторию. Руки в стерильных перчатках проникали сквозь обтекаемую материю в глубину длинного параллелепипеда, в котором находились и инструменты, и то, над чем он работал. Но мы не смогли разглядеть. Может быть, это был доктор Зибель, который снова кого-то создавал? Нет, не похож на Зибеля. На мгновение он поднял голову, и по одному лишь жесту, так хорошо нам знакомому, мы одновременно узнали Хензега.

Мы переглянулись. Нужно было уходить, пока он нас не заметил. Мы снова вернемся сюда, когда Хензег будет занят. Или кто-нибудь из нас задержит его в лаборатории. Теперь, когда мы были все вместе, это не составляло труда.

 

18

— Проще всего поднять все в воздух, — говорил я десятку наших, собравшихся в лекционном зале на зеленом этаже. Снаружи мы поставили охрану. — И что из того? Никто никогда не узнает, какая опасность угрожала человечеству и продолжает угрожать. Мы растворимся среди обычных людей или погибнем, и никто ничего не узнает, а тем временем Хензег или Крамер… Наш долг…

Да, наш долг — предупредить человечество, чтобы больше не допускать экспериментов такого рода. И чтобы сделать это, мы снова опустили головы, бросились в лаборатории, с усердием взялись за работу, усыпив подозрения Хензега и Папанели, прежде чем они вызвали кого-нибудь еще. Кое-как они смирились с нежеланием носить номера и продолжали систематически изменять нашу жизнь. А по вечерам мы собирались в комнатах, соблюдая все меры предосторожности. Хензег был озабочен собственным положением. Отношения между ним и Папа-нели обострялись с каждым днем, а доктор Андриш сохранял нейтралитет в своем кабинете. Он составлял длинные и скучные тесты, в которых не было никакого смысла. Да и никто уже не нуждался в его помощи. Мы ловили новые разговоры Папанели с «центром». Он докладывал о подозрительном поведении Хензега. Ловили и разговоры Хензега с «центром», он жаловался на подозрительность Папанели и его непонимание здешних условий работы. Если не будут приняты меры, скоро наступит хаос, терял самообладание Хензег. Если вы не уберете его отсюда, взволнованно сообщал Папанели, он заварит такую кашу… Со смертью Зибеля все еще ничего не ясно, кричал он. Папанели явно не знал о существовании тайного кабинета, не знал и о лаборатории под ним, вероятно, не знал и где находится ядерный самоликвидатор, ведь и Хензег недавно узнал, он вышел на него через кабинет Зибеля, а мы — через Хензега, когда в его отсутствие мы снова вернулись в тайную лабораторию и спустились ниже, к толстым бетонным стенам и тяжелой свинцовой двери с желтым знаком, предупреждающим о радиоактивности. Умный доктор Зибель все предусмотрел: и тайные, известные только ему выходы, и тайную лабораторию, где можно было проводить свои собственные опыты, и тайный ход к самоликвидатору, который он хотел контролировать сам, чтобы в случае необходимости взорвать «базу». И все-таки те, кто так щедро оплачивали его работу и вместе с ним создавали весь этот страшный «военно-промышленный комплекс», перехитрили его, опередили, раздавили, ведь не напрасно они тратили столько средств. И Зибель должен был понять, что он только орудие в их руках, только пешка в игре крупных фигур, которой суждено погибнуть, как только она подумает о себе и пойдет своим путем. Но Хензег, которым пренебрегали из-за Папанели, пошел по пути Зибеля.

Мы были наготове. В ближайшее время что-то должно произойти.

 

19

Великие открытия происходят в одно мгновение. И самым неожиданным образом. Я разглядывал лицо Елены Зибель, мне оно казалось самым совершенным человеческим лицом, живым, теплым, с печалью и надеждой в глазах и улыбке. От волнения мои пальцы дрожали, я уронил портрет, и он упал на пол обратной стороной. Я наклонился, чтобы поднять его, и онемел. На обороте был начертан план бескрайних коридоров нашего лабиринта, все входы и выходы. Это было так неожиданно, что кровь ударила мне в голову.

Я схватил портрет Елены Зибель и начал целовать ее лицо, я всегда предчувствовал, что она принесет мне счастье. Несмотря на то, что была женой Зибеля.

Я бросился в комнату к девяносто третьему, разбудил его, и мы вдвоем до утра изучали найденную карту. Мы точно установили, что это план самого нижнего этажа, где находились лаборатории. И линии были голубыми, как освещение этого этажа. Мы находились семью этажами выше. Просчитали время, необходимое для того, чтобы спуститься. Дальше уже легче — через два коридора налево, потом сразу направо, через четыре коридора снова влево, и дверь, ведущая к свободе, перед нами. Мне хотелось еще что-нибудь понять в записях Зибеля, но почерк не поддавался, а у меня не было времени вникать. Мертвая Елена Зибель помогала нам, мертвый доктор Зибель снова ставил препятствия. Этой ночью мы с девяносто третьим разработали план моего бегства, а потом несколько раз проделали нужный путь и уже могли пройти его даже с закрытыми глазами.

Я уговаривал девяносто третьего бежать со мной. Настаивал. Спорил. Он оставался непоколебим. Кто-то из нас должен довести дело до конца здесь. А ведь именно он… Мне выпадало выбраться отсюда и искать путь к людям.

Тогда я рассказал ему о Веге. Он не возражал, чтобы я взял ее с собой, так даже лучше, похоже на бегство ради любви. Но нельзя ждать ее более трех ночей. Ни в коем случае. Если она за это время не явится, я должен бежать один.

 

20

На вторую ночь она пришла.

— Ты был прав, — сказала она. — Меня силой отвели к доктору Андришу. А потом говорили, говорили, говорили. Мне страшно.

— Почему? — спросил я.

Она посмотрела на меня с надеждой и ожиданием. Попыталась вспомнить. Говорила она сбивчиво. Сначала ее осмотрел доктор Андриш и сказал, что не может быть никакого сомнения, он торжествующе посмотрел на Хен-зега и Зибеля, потом заговорил Зибель и долго объяснял, что сейчас и этот процесс в их руках и нет повода для страхов. Напротив, будет интересно наблюдать за развитием нового существа и проверить, как клонинг отражается на последующих поколениях. Хензег долго колебался, но в конце концов уступил, и они решили изолировать ее от остальных. Изолировали. Но вдруг Зибель перестал ходить к ней, она была такой одинокой и несчастной, что постоянно плакала. Потом пришел новый, внимательно ее осмотрел и что-то сказал Хензегу. Хензег долго оправдывался, но безуспешно. И она испугалась. Через несколько дней ее снова отвели к доктору Андришу, что было потом — она не помнит. Когда она пришла в себя, у нее кружилась голова и чувствовалась страшная усталость. Доктор Андриш велел ей пойти в комнату и сразу лечь в постель. Но она пришла ко мне.

— Тебя кто-нибудь видел?

— Нет.

— Нужно быть осторожней, Вега.

— Вега?!

Она бросилась ко мне, прижалась к моей груди и вдруг затихла.

— Ты! Это ты! — задыхаясь, шептала она, и ее слезы обжигали мне лицо. — А Зибель сказал, что ты умер.

Не было времени ждать. Я схватил записки Зибеля, прижал к груди портрет Елены Зибель с планом коридоров, который я знал уже наизусть, и потащил девушку за собой. Она, ничего не понимая, изумленно смотрела на меня.

— Нужно бежать!

— Да, но как? Зибель мертв, а я не вспомню, как найти эту дверь. Я не смогу ее найти.

— Нужно бежать! — повторил я.

Я пережил наше бегство миллионом различных способов. Было опасно, но я не боялся и ни на минуту не сомневался в успехе. Нельзя было терять времени. Вега выпрямилась и вдруг пошатнулась.

— Я не могу потерять тебя еще раз. Я хочу родить ребенка свободным или умереть. Бежим.

Она не спросила, куда мы бежим, я и сам этого не знал. Мы прислушались. К дверям кто-то приближался. Вошел девяносто третий. У меня подкашивались ноги.

— Вы готовы? — спросил он и улыбнулся.

Мы сказали друг другу несколько слов на прощание, уверенные, что вновь увидимся, притом на свободе, пожали руки, взволнованные и расчувствовавшиеся, какими раньше друг друга не видели, я велел ему быть осторожным, следить за Хензегом, Папанели, доктором Андри-шом, за ядерным самоликвидатором, дорогу к которому он знал. И мы с Вегой отправились в путь.

Бесконечные коридоры, по которым мы ходили двадцать лет, обняли нас своим белым светом. Они были бескрайними, и мы помнили об этом, как и о том, что в них полно было дежурных, но в то же самое время везде стояли наши — девяносто третий позаботился о нашей безопасности. Но нужно опасаться Хензега и Папанели, встреть мы их — все может случиться. Вега крепко сжимала мою руку, не произнося ни слова, но я видел ее бледное лицо и потемневшие от боли глаза. Мы прошли уже половину пути, как вдруг она выпустила мою руку и села на пол.

— Иди один, я больше не могу!

— Что с тобой, Вега? Ты устала?

— Не знаю, это не усталость, что-то другое. Мне никогда не было так плохо.

Я взял ее на руки. Необходимо было как можно скорее добраться до заветной двери, ведущей в большой мир, а там все будет по-другому. По-другому? Мы не знали, что нас там ждет, и долго обсуждали с девяносто третьим нашу предполагаемую встречу с людьми. Я немного боялся. Немного? Сейчас нельзя было думать об этом, я должен сосредоточиться, точно рассчитать время, когда дежурный обернется к нам спиной, и в этот момент свернуть в следующий коридор, где тоже был дежурный, и нужно было снова выжидать подходящего момента. Веге стало совсем плохо, ее лицо побелело и слилось с одеждой.

Она попробовала улыбнуться, но губы ее задрожали, а в уголках глаз показались слезы.

— Не понимаю, что они со мной сделали. Мне так страшно. Как будто мы в каком-то огромном зале с зеркалами. И постоянно в них отражаемся. Вращаемся по кругу. Мы ходим по кругу?

— Нам осталось пройти только три коридора. Потерпи еще немножко!

Нам оставалось гораздо больше. Руки у меня онемели, шаги стати неверными. Вега все поняла. И сказала, что пойдет сама. Я поставил ее на пол, она сделала несколько шагов и зашаталась. По соседнему коридору шли Хензег и Папанели. Мы вжались в стену. Увлеченные своим разговором, они не заметили нас. Хензег размахивал руками. Папанели отрицательно качал своей темной головой.

— Все кружится. Кружится, — бредила Вега. — И мы кружимся. А коридоры делаются все темнее. Я уже не чувствую своего тела, я плыву, нет, летаю. Я летаю?

Колени у нее подгибались, взгляд стал блуждающим, она снова прислонилась к стене, как бы ища опоры. Опоры не было.

— Объясни, что со мной происходит. Ты такой умный.

Я мог бы ей объяснить, но не имел права. Она пришла прямо от доктора Андриша, а у доктора Андриша были уколы на разные случаи. Были и таблетки. Ими он контролировал наше нестабильное равновесие, превращая его в стабильное. И не только его. Он контролировал нашу жизнь, желания, мысли, поступки, все. Из-за него умерли двое наших, потом еще двое. И сам Зибель. А теперь умирала Вега. Мне не хотелось в это верить, но я не мог обманывать себя. Папанели не любил экспериментов, в них был риск, а он не выносил риска. Этот ребенок поставил бы его перед новыми проблемами. Он боялся ответственности, и без того его утомляло наше необъяснимое поведение и еще более необъяснимое поведение Хензега. Полностью лишенный фантазии, Папанели напоминал мне примитивные кибернетические машины первого выпуска.

Вега умирала. Оставляла меня одного.

— Мы совсем близко. — Я умолял ее потерпеть. — Еще немного. А наверху тебе станет лучше. Ты увидишь наши звезды на небе. На настоящем небе.

— А может, там и не ночь… Я и сейчас их вижу.

Я снова взял ее на руки и быстро пошел. Времени было в обрез. Я побежал. Картина была столь необычной, что дежурные смущенно шарахались, уступая мне дорогу. Возможно, и они были предупреждены девяносто третьим. Некоторые из них пытались помочь. Я отказывался и бежал дальше.

Еще один шаг. Еще один, еще…

Последний коридор… Силы почти покинули меня. Вероятно, вид у меня был довольно жалкий, один из наших приблизился ко мне сзади и прошептал:

— Все-таки придется тебе помочь, приятель.

Я обернулся. Мое собственное лицо смотрело на меня обеспокоенным взглядом. А микроустройство под одеждой молчало. Он не был из круга наших доверенных лиц, но дружелюбно улыбался. Он склонился над Вегой, но в следующий миг в испуге отпрянул назад.

— Но она… мертва!

— Нет! — прошептал я. — Нет! — крикнул я. — Нет! — страшный вопль готов был вырваться из моего горла, но клонинг опередил меня, зажав рукой рот.

Она была мертва. Мы осторожно положили ее на ковер, по которому рассыпались ее темные, блестящие, живые волосы. Я погладил ее лицо, оно осталось неподвижным, без улыбки. Мы переглянулись.

— Пойдешь со мной? — не глядя на него, медленно, но решительно спросил я.

Не знаю, как бы я поступил, если бы он заколебался, задумался хотя бы на минуту, если бы спросил куда. Но он быстро выпрямился и сказал:

— Пойдем.

Я с облегчением вздохнул.

В последний раз с болью я взглянул на тело Веги, снова погладил ее неподвижное лицо, закрыл ее прекрасные темные глаза. Я навсегда уносил с собой ее образ, как уносил и эти проведенные здесь двадцать лет жизни. Вега открыла для меня любовь, а через нее — сущность мира и людей, я любил ее и навсегда уносил с собой живую и теплую, с улыбкой и слезами, со всем тем, что принадлежало только ей, чтобы отомстить за нее, за нас за всех…

— Прощай…

 

21

Мы были на свободе.

В лесу чернели высокие и прямые деревья, я впервые видел такие высокие деревья. Где-то, совсем рядом, журчала вода. Ночь наполнялась ее шепотом и криками птиц. Было страшно и прекрасно. Наши сердца стучали в груди, и это было страшным и прекрасным. И воздух, очень свежий и пропитанный незнакомыми ночными запахами, пьянил нас. Луна, как апельсин, висела в этом хрустальном воздухе. Дрожали яркие, высокие, свои звезды. Хотелось кричать. Долго. Яростно.

Мы переглянулись. Вздохнули, шумно глотая воздух. Мы были свободны. Слышите, свободны! Свободны, подтвердили деревья, луна и звезды.

Впервые в жизни мы протянули друг другу руки и крепко обнялись.

Наши руки все еще дрожали от ощущения тела Веги.

— А теперь нам надо разыскать Кобруса.

— Кто этот Кобрус? — спросил мой товарищ. — Микробиолог?

Я должен был ему все рассказать. Все, через что я прошел, сначала один, а потом вместе с девяносто третьим, а потом с другими, которых мы с девяносто третьим медленно и терпеливо приобщали к нашему делу. Я рассказывал долго и обстоятельно, показывая записки Зибеля и портрет Елены Зибель. Я начал с той минуты, когда я пошел за доктором Зибелем, а он не оглянулся; закончил — мгновением, когда клонинг положил мне руку на плечо, назвал меня своим другом и предложил помощь. Теперь мы должны как можно скорее помочь остальным. Девяносто третий остался, чтобы тщательно подготовить бунт и наблюдать за Хензегом и Папанели, каждый из которых мог злоупотребить своей властью. «Центр» знал свое дело, разделял, властвовал и устранял неугодных. А спокойное человечество жило своей жизнью, погруженное в мелкие заботы, маленькие радости и печали, и ни о чем не подозревало. Не хотело подозревать.

Мы должны были его потрясти.

Мы долго брели куда-то, долго разговаривали и наконец вышли к реке. Мрачная, широкая и быстрая, она несла свои воды в неизвестном направлении, и мы не знали, куда свернуть. Остановившись, снова пожали друг другу руки и пожелали скорейшей встречи у Кобруса.

Клонинг двинулся вниз по течению. Я долго смотрел ему вслед, в лунном свете его фигура казалась беззащитной и нереальной.

— Постой, — крикнул я. — Твое имя Рихард.

— Рихард, — повторил он и растворился во мраке.

Я отправился вверх по течению. Мне хотелось дождаться рассвета, чтобы скрыться где-нибудь и спокойно изучить записки Зибеля, которые не давали мне покоя и жгли руки. Только после этого я отправлюсь на поиски людей. Один из нас придет первым. Один из нас превратится в язык колокола, который разбудит тишину в мире.

Мы не имели права опаздывать.

 

1

Меня зовут Зибель. Мне пятьдесят два года. Я многое пережил, многого достиг, но никогда не был счастлив. Я женат. Люблю Елену. Все еще люблю ее, но она смертельно больна и скоро умрет. Мне сказали об этом врачи. Все до одного, которых я приводил. У меня были дети, двое сыновей, оба погибли во время тех страшных бомбардировок. Потом они снова у меня были, но Елена… что сделала с ними Елена? Я не могу сердиться на нее, ведь прошло уже столько лет, и сейчас мне кажется, что она была права. Но не бывает объективной правоты, для каждого правота своя. В один-единственый миг я потерял покой. До этого я никогда не задумывался, уверенный в себе, я всегда действовал смело и методически. А в тот миг я потерял и смелость. Этого никто не понял, даже Елена. Она продолжает молчать. Смотрит на меня пустыми, отсутствующими глазами. Не может простить мне истории с детьми. Сейчас, на пороге смерти, она должна меня простить. Должна простить.

Я жду и буду ждать до конца.

Я доктор нескольких наук, не буду перечислять, это как-то нескромно. Я вырос в семье ученых, учился ходить в лабораториях, моими первыми игрушками были колбы и пробирки, рано научился разным фокусам. Рано стал преклоняться перед одной единственной богиней — самой настоящей, самой точной. Она может быть доброй, может быть и злой, но это я осознал только сейчас. Человек расплачивается за все свои иллюзии, я заплатил за свои. И продолжаю расплачиваться.

Я начал свою жизнь с убийства людей. Они были нашими врагами, и я гордился своими деяниями. Я убивал спокойно, хладнокровно, научно. Выдумывал тысячи способов. Мне это удавалось, и все признавали меня гениальным. А закончу я свою жизнь, создавая людей. Одним единственным способом. Уже не так спокойно, с какой-то тревогой. И это опять мне удается. Но теперь никто не считает меня гениальным. И Елена продолжает смотреть мимо меня пустыми, отсутствующими глазами. Что она хочет? Ей осталось только умереть. И она знает об этом, но продолжает смотреть пустыми, отсутствующими глазами.

 

2

У Елены удивительная способность разговаривать, когда она одна. Повернув красивое лицо к стене, она смотрит на наших сыновей и тихонько шевелит губами. Слов не слышно, их нет, но все же она разговаривает с ними часами, иногда — только минуту, нежно журит их и еще более нежно балует. Она не в себе? Сумасшедшая? Для нее они навсегда остались пятилетними, родившимися с разницей в час близнецами, которых я с трудом научился различать. Это были чудесные дети, я дважды пережил их утрату. А Елена только один раз, на второй она умерла сама. Навсегда. С тех пор она как лунатик бродит по комнатам. На меня не смотрит, я знаю, что она меня ненавидит, и удивляюсь, почему до сих пор она меня не бросила. Но не смею спросить ее. Не смею спрашивать ее ни о чем. Ни раньше. Ни теперь. Смотрю, как она разговаривает с нашими мальчиками, а мне уже пора идти, я опаздываю.

— Елена, я ухожу!

Она даже не поворачивает головы, как будто не слышит. И это может продолжаться бесконечно, она не обернется, даже если меня поведут на расстрел. Я подхожу к ней, слегка касаюсь ее плеча, плечо вздрагивает, тихонько целую ее в щеку, и щека вздрагивает под моими губами, Елена передергивает плечами, выскальзывает из моих объятий, поднимает руку, старательно вытирает след моего поцелуя и продолжает молчаливый разговор с мальчиками на фотографии. Мне хочется сорвать эту фотографию, изорвать ее в клочья и кричать, что мертвые навсегда останутся мертвыми, а мы должны жить, что это я сделал ради нее, ведь тогда ее тоска сводила меня с ума, но я знаю, что и сейчас она не поймет, не хочет понять…

Все сгорело. Дотла.

— Елена, я ухожу!

Я действительно ухожу. Не могу опаздывать ни на минуту. Вертолет приземлится ровно в шесть, будет ждать три минуты, пока мы с Хензегом поднимемся по лесенке, и сразу же улетит. Сидя с Хензегом плечом к плечу, мы будем молчать, и вдруг он спросит:

— Как твоя жена?

— Все так же, — отвечу я.

Последует длинная пауза, во время которой мы оба подумаем, до каких пор будет «все так же», и что, возможно, в следующее свое путешествие на базу мы будем разговаривать о том же.

Хензегу легко, он не женат и не пережил того, что пережил я. Он молод, безобразно молод, а знает почти столько, сколько и я. Так и должно быть. И я не завидую ему, я никому не завидовал. Возможно, я завидую Хензегу в другом: его не гнетет ужасное прошлое, он не слышит криков мертвецов, которые будят меня каждую ночь, столько ночей на протяжении стольких лет. Криков тех, кого я сам убивал. Он не видел двух своих сыновей, задохнувшихся под грудой развалин, не пережил и презрения единственной женщины, которую любил. Его молоденькая дурочка смотрит ему в рот. Вероятно, для нашей работы он наиболее подходящий, а я только тот, кто ему завидует.

Он ждет меня, закутавшись в свой клетчатый плащ. Эта дурочка опять пришла его провожать, не стесняясь меня, она долго и яростно целует его в губы, нынешние девицы совсем потеряли стыд. Вертолет уже кружится над нами, через минуту он мягко приземлится. Последний поцелуй, я стараюсь на них не смотреть, девушка с трудом отрывается от Хензега, а мне почему-то больно. Поднимаюсь первым, но и спиной вижу их печально поднятые руки, потом чувствую сзади его обжигающее дыхание. Так и не обернувшись, я занимаю свое место, он — свое, потом он спрашивает:

— Как твоя жена?

— Все так же, — отвечаю я.

И вдруг чувствую в горле какой-то комок, царапающий его, льется теплая кровь, я захлебываюсь, глаза становятся мокрыми, я тянусь за платком, а Хензег, заметив мой жест, успокаивающе похлопывает меня по плечу.

— Все мы смертны, Зибель.

Он произносит это как человек, для которого смерть — всего лишь отвлеченное понятие. Но я-то хорошо знаю эту негодяйку. Давно ее знаю. Мачеха для одних, любовница для других. И никогда не опаздывает. И никому не прощает. Знаю, как она явится к Елене, врачи, смотревшие ее, все мне подробно объяснили. Не знаю, как я это переживу. То ли я слаб, то ли очень, очень ее люблю. Елену будут рвать на части страшные боли, даже морфий не поможет. И она об этом знает, но все равно не прощает мне. И не простит до конца, я ее знаю. А когда-то, очень давно, она меня любила. Было ли это на самом деле или я снова что-то выдумываю? Было…

Хензег возвращает меня к действительности. Он очень трезв, как будто и не целовался только что со своей дурочкой.

— Они что-то опять меня беспокоят.

«Они» всегда его беспокоят. Он так и сказал генералу Крамеру. «Они» — это наши воспитанники. Сто штук кло-нингов, которых я сделал из куска кожи этого старого козла, доктора. И он был очень умным, и он был упрямым, но я справился с ним, лично справился. Только с одним я не могу справиться — с ледяными мурашками, которые бегают по моей собственной коже. Когда я спускаюсь в подвал, руки начинают дрожать, мне кажется, что этот старый козел сейчас выскочит откуда-нибудь и набросится на меня. Я пытаюсь оттолкнуть от себя это неприятное ощущение, начинаю думать о чем-нибудь ясном и конкретном и вместе с этим ясным и конкретным и с Хензегом, который идет рядом, подхожу к своему кабинету. Там меня ждет новая встреча с Еленой, моей Еленой, такой, какой она была в то время, когда любила меня. Она ласково смотрит на меня и дружески кивает. Это ничего, что она неживая. Больше всего я люблю эти часы в своем кабинете.

— Мне кажется, что они…

Хензегу все время что-то кажется. Страшно беспокойный человек. И передает свое беспокойство выше. Я его не слушаю, он меня раздражает. Хорошо, что пилот из надежных людей, никогда не встревает в разговор. Мы спускаемся и, прежде чем Хензег успевает закончить фразу, садимся на площадку. Страна наша не бог весть как велика. Вероятно, и Хензег думает о том же:

— Вам не кажется, что настало время несколько расширить нашу территорию?

— А на этот раз за чей счет? — злобно спрашиваю я.

Лицо Хензега с широко раскрытыми глазами застывает от неожиданности. Он может на меня донести, но он колеблется, я это чувствую. Их двое, а я один. Пилот слишком умен, смотрит на пульт, как будто ничего не слышал. Хензег продолжает колебаться, видимо, прикидывает все «за» и «против». Побеждает наука, я все еще ей нужен. Все еще нужен. И ему пока нужен. Хензег один не может справиться. В ту минуту, когда он поймет, что может справиться и сам, со мной будет покончено. Но эта минута еще не наступила. Мы спокойно спускаемся. Между нами ничего не произошло. Вертолет тут же улетает обратно. Тайная дверь распахивается перед нами, нас принимают в свои объятия длинные освещенные коридоры, и мы снова погружаемся в строгий и логичный мир клонингов, созданный нами самими.

 

3

Это мой кабинет. И в то же время не мой. Не знаю, что произошло, но изменение висит в воздухе. Не вижу ничего нового. Никто ничего не трогал. Может быть, кто-то стоит снаружи? Открываю дверь, она бесшумно ползет и оставляет пустой светящийся прямоугольник. Спокойно смотрю в него. По коридору удаляется один из них, не могу сказать точно кто. Я смотрю на них двадцать лет, с самого рождения, они выросли на моих глазах, и мне иногда кажется, что я их различаю, но не могу сказать с уверенностью. Только сумасшедший может быть уверенным в подобных вещах. А я считаю себя нормальным. Несмотря на то, что Елена…

— Конечно, ты сумасшедший! — говорит она со стены.

Снова ледяная дрожь пробегает у меня по спине. В кабинете никого нет, но ощущение чужого присутствия не покидает меня. Я снова оглядываюсь по сторонам, снова ищу. Фотография Елены неподвижна и мертва, она молчит. И живая Елена молчит.

— Ты сумасшедший! — повторяет еще один голос.

Я хорошо знаю этот голос. Поворачиваюсь — никого.

Это голос того старого козла, тощего и упрямого, всего-то горстка костей, а упрямства — как у ста ослов.

— Ты сумасшедший! Только сумасшедший способен на такие убийства, способен обокрасть своего профессора, обмануть его и в конце концов убить. Будь ты проклят!

Я вижу его, он поднимает руку кверху, вскидывает подбородок, обнажая тонкую качающуюся шею и острый кадык. Скелет. Я закрываю глаза. Открываю их. Его нет. Нет, он здесь, выходит из темного угла комнаты и надвигается на меня. Так он шел тогда к камере. И смотрел на меня такими же глазами, слегка воспаленными и опухшими от утомления и боли. До последней минуты он работал. До последней минуты что-то черкал на обрывках старых газет. Я так и не сумел разобраться в его каракулях. Но храню их в самом нижнем ящике своего стола. Храню долгие годы. Я удаляюсь к двери, хочу зажечь все лампы, но рука так и застывает протянутой и липнет к стене.

— Не двигайся! — злобно шепчет старик и все приближается, я чувствую его обжигающее дыхание, чувствую его самого всего лишь в шаге от себя. — Еще ничего не кончено. Теперь ты мой. Твоя очередь расплачиваться! И ты заплатишь мне за все!

Он совсем близко, почти касается меня рукой.

— Помогите! — кричу я.

Знаю, что это бессмысленно, ни один звук не выходит наружу из этих кабинетов, но все же кричу. Что-то сковало мне руку, я не в силах пошевелить пальцами. А старик медленно начинает расти. И улыбается. Он разрастается, становится огромным, заполняет собой всю комнату, раздвигает стены.

В последний раз я смотрю на портрет Елены. Ее спокойная улыбка вселяет в меня уверенность, возвращает смелость. Старый козел мгновенно исчезает. Я один. Весь мокрый от пота. Уставший и напуганный до смерти, я плюхаюсь в кресло и продолжаю смотреть в этот угол. Самый обычный угол, где сходятся две белые стены и где никого нет, но страх все еще ползет по моему телу, и я не смею закрыть глаза и перевести дух.

 

4

Я читаю лекции по специальной системе, о которой никому не рассказываю. Клонинги слушают меня внимательно, я всегда умел хорошо говорить. Еще студентом я отлично сдавал экзамены. Потом защищал диссертации. Кризис наступил позже — после смерти детей. Прошли годы, прежде чем я более или менее пришел в себя. Но ничто не возвращается полностью.

Внимательные взгляды мальчиков подсказывают мне, что в чем-то я ошибся, но в чем, пока не могу понять. Я останавливаюсь. Взгляд скользит по лицам, останавливается на каждом из них, и я прихожу в ужас. Вероятно, они без слов понимают, что означает мой взгляд. Долго смотрят друг на друга, потом снова на меня и молчат. Ждут объяснения. Пусть ждут. Мне нужно время, чтобы привести мысли в порядок. Но времени нет. У меня не получается. Смотрю на часы. Остается всего несколько минут до прихода Хензега, это спасение, неверным голосом я диктую список литературы, необходимый для их исследований. И снова наступает молчание. А их глаза — это глаза того сумасшедшего, многократно повторенные глаза того сумасшедшего, совсем разумные, совсем человеческие глаза.

Хензег воспринимает меня по-своему, понимает ли он, что происходит у меня в душе, или, как всегда, равнодушно не замечает моего состояния, не знаю. Да и не спрашиваю. Я уже никого не спрашиваю. И ни о чем. Я выбираюсь из аудитории, как только что тонувший человек глотаю воздух и бегу к доктору Андришу. Доктор Андриш знает меня давно. Еще со студенческих лет. Ему известно и мое состояние. Он все время хочет мне чем-нибудь помочь, но я и его боюсь. Когда-то, когда я изучал биологию и биогенетику и разные другие медицинские науки, я понял, насколько они отстают от технических. И все же именно с помощью медицины и биогенетики мы проделали величайший эксперимент. С их помощью мы убивали. По-разному: болезненно и ужасающе, спокойно и безболезненно, но всегда строго научно. Потом, когда миновало время смерти и нам стала нужна жизнь, мы опять с помощью этих наук ее создали. Такую, какая нам была необходима. По своему желанию. Без каких бы то ни было угрызений совести, освободившись от элементарных человеческих представлений о счастье и долге, о продолжении рода. Благодаря нам и нашим опытам, человечество, не подозревая того, оказалось в новой эпохе.

Доктор Андриш в своей лаборатории. Упорно работает над чем-то новым. Совершенствует человеческий мозг.

Никому не рассказывает о своей работе. Он уже давно не ставит опытов на мышах и крысах. Периодически он поднимается наверх, вертолет отвозит его в какую-нибудь тюрьму, полную молодых преступников, и там, на ком-нибудь из них, он ставит свои смертоносные опыты. Опять же во имя жизни.

— А ты спишь ночами?

— Конечно, Зибель. Сплю, очень хорошо сплю. А почему мне не спать? Я все это делаю не для себя, а ради них же, людей. Ты ведь знаешь, что наука не обходится без жертв. Повторяй себе это по десять раз на дню, это помогает. Как Елена?

Состояние Елены ни для кого не тайна. Тайна в другом: не только состояние Елены причина моего беспокойства. Есть кое-что другое, что называется совестью. Иметь ее — большая роскошь, а в наше время это может отравить всю жизнь.

— Ей осталось совсем немного, — говорю я.

— Когда придет время, ты должен позаботиться, чтобы она не страдала от болей. Я здесь кое-что приготовил. Это создает иллюзию легкости, вселяет надежду, тебе кажется, что ты выздоравливаешь и засыпаешь с улыбкой. А прежде чем уснуть навсегда, у тебя есть два часа, в течение которых мысль проясняется.

— Дай мне это! — Я протягиваю руку.

Он с сочувствием смотрит на мою протянутую руку, потом открывает шкафчик, достает пузырек и, улыбаясь, передает его мне.

— Спасибо тебе, Андриш!

Теперь я могу жить спокойно. Жизнь свернулась клубком в моей протянутой руке. Могу оборвать ее в любой момент. И могу не бояться призраков. Могу от них ускользнуть. Но что это? Я снова слышу шаги. Кто-то идет за мной следом. На этот раз действительно идет, хотя мне всегда так кажется. Я поворачиваюсь и вижу одного из клонингов. Значит, мне не показалось. Я сворачиваю в первый коридор, он — за мной, не подозревает, что я его видел. Останавливаюсь перед кабинетом. И он останавливается. Не поворачивая головы, я чувствую, что он смотрит на меня. У него на глазах я нажимаю на кнопку в полу, дверь открывается. Переступаю порог и скрываюсь внутри. Я прислоняюсь к стене и весь дрожу. Елена, я для тебя это сделал. Ты довольна? Она безучастно смотрит на меня со стены. Не благодарит меня. А клонинг все еще стоит в коридоре. Он ищет кнопку в полу, и я боюсь, что он ее не сможет найти. Нет, находит, помечает и удаляется. Но он вернется, обязательно вернется. Как и я бы вернулся, будь я на его месте. Мне часто снится, что я кло-нинг и у меня такое же, как у них, лицо. Тогда я вскакиваю с постели и, встав перед зеркалом, начинаю по одному устанавливать отличия. Долго убеждаю себя, но стоит оторваться от зеркала, как снова возвращается страшная мысль, и я снова липну к нему.

Я один в кабинете, но смеюсь. Кого я обманул? Себя или их? Или Елену? Не люблю экспериментов. Заботливо прячу пузырек, который мне скоро понадобится. Я найду в себе силы покончить с собой, но покончить с тем, что я создал — никогда! И Елена умрет, не простив меня. А клонинг, который был сейчас в коридоре, может сделать невозможное. И если бы я был на его месте…

— Ты простишь меня? — спрашиваю я портрет.

— Никогда! — отвечает она.

Вижу, как ее губы шевелятся, глаза прищуриваются, лицо замыкается.

— Никогда! — повторяет она.

 

5

Они стояли лицом к стене. Десять человек. Утром, во время проверки, я сам их отобрал. Я всегда сам отбирал их, наугад, предварительно не задумываясь, все равно все должны были умереть, а те, кому это выпадало раньше, были счастливее. Но, кажется, они так не думали. Им не хотелось умирать, и пока были живы, они все еще на что-то надеялись, а смерть — это конец всему. Их губы были всегда крепко стиснуты, глаза гневно блестели, а кулаки угрожающе сжимались. Некоторые оставляли друзьям письма, которые никогда не отсылались. Я любил вечером полистать эти письма, открывая для себя их чувства, страсти, знакомясь с их друзьями и врагами. В них сквозила надежда, что завтра… Во всех письмах звучала просьба отомстить за них. Как? Когда? Когда-нибудь, как-нибудь…

Как сейчас, я вижу десятерых, поставленных лицом к стене. Можно было их сразу расстрелять, но это было бы слишком просто. А мне не хотелось спешить. В последнее время в лагере ничего не случалось, мне стало чертовски скучно. Среди этих десяти была девушка с продолговатыми зеленьми глазами и длинными темными волосами, уже начинающими терять свой блеск. Кожа да кости, худые руки, ключицы торчали из-под одежды, босые смуглые ноги, — на фоне белой стены девушка выглядела слишком красивой, какой-то пронзително-опасной красотой, покоряющей каждого. Я подметил алчные взгляды солдат.

— Иди сюда! — крикнул я.

Она не шевельнулась, оставшись лицом к стене. Один из солдат грубо и зло дернул ее за руку. Девушка обернулась, и удар ее руки пришелся точно на лицо солдата. Я мог бы сразу выстрелить, и солдаты могли бы выстрелить, но они ждали моей команды. Солдат, получивший пощечину, взглянул на меня и с силой ударил девушку. У нее изо рта потекла кровь. Это привело меня в бешенство, вдруг я почувствовал себя мужчиной, призванным защищать слабых, и выстрелил, рука солдата повисла в воздухе. Он не понял, так же как и все остальные, в чем дело, решив, что произошла какая-то ошибка, и, прежде чем я дал команду, кто-то из солдат выпустил в нее автоматную очередь. Девушка упала, не проронив ни звука, как подкошенная. Остальные заключенные обернулись и сделали шаг вперед. Автоматная очередь приковала их к месту. Я приказал вытащить тело девушки и послать за врачом. А потом мы разрядили свои автоматы в их перекошенные от ненависти лица, в наполненные гневом глаза. У наших ног лежало девять трупов, скорченных от злобы и наших пуль.

Прибежал взволнованный врач. Увидев меня целым и невредимым, он улыбнулся и бросился ко мне, широко раскинув руки. Я показал ему на девушку. Он не понял, в чем дело, постоял какое-то время, глядя на меня и, вероятно, чувствуя себя обманутым и оскорбленным, а потом кивнул и принялся за дело. В теле девушки было семь пуль. Я видел семь ран. Она еще дышала, но изо рта показалась струйка крови, окрасив в розовый цвет белые зубы.

— Она будет жить? — спросил я, хотя не было никакой надежды.

— Раны не очень опасные, но, вероятно, она умрет от большой потери крови, — коротко ответил врач.

— Ты должен сделать все возможное! — Я схватил его за плечи и начал трясти. Не помню, сколько времени я тряс его и кричал.

— Она нужна мне! Нужна!

 

6

Потянулась вереница долгих бессонных ночей — девушка выжила. Отчасти это была и моя победа над смертью, хотя не было в том моей особой заслуги, просто я вытряхнул душу из несчастного врача, и он дрожал всякий раз, когда я склонялся над кроватью девушки. Она мне нравилась, но позже, когда ей суждено было умереть, у меня не дрогнула рука. Вероятно, еще тогда, в момент расстрела, в глубине души у меня зародилась мысль о моих опытах, для которых мне нужны были молодые девушки. Проще всего было использовать молодых заключенных женщин. От этого старого козла под гипнозом и другими путями я узнал все, что мне нужно. Поняв, что я его обманул, он готов был меня убить, и, вероятно, сделал бы это, но ему становилось плохо от запаха паленого мяса. Я подвергал его пыткам день за днем, ночь за ночью. Я хотел заставить его помогать мне, но не было силы, способной сломить его.

Девушка поправлялась очень медленно, постепенно возвращался цвет лица и изумрудный блеск глаз под темными ресницами, плечи покрывались молочной белизной. Она тихо и кротко лежала в постели, готовая к той минуте, когда она мне потребуется. Я нежно склонялся над ней, гладил ее волосы, а она не смела поднять глаза и пустить в меня зеленые стрелы. Я слышал ее прерывистое дыхание, видел, как ее длинные пальцы черпают жар постели. Прикасаясь ладонью к ее лбу, я чувствовал, как он вздрагивает и теплеет под моей рукой. Мне было всего двадцать пять лет, я нравился женщинам, нравилось мое строгое аскетичное лицо, лишенное страстей и слабостей, моя подтянутая фигура атлета. Я был истинным представителем арийской расы. И как истинный ариец я уже имел двух сыновей. Родине нужны были мужчины, и Елена, которая хотела иметь детей, наших детей, уже родила двоих и ждала третьего. Я был счастливым отцом, был счастливым супругом, тогда Елена пламенно любила меня каждой клеткой своего тела и не представляла себе жизни без меня и наших детей. О моей работе она почти ничего не знала, я сказал ей, что заканчиваю последние исследования, связанные с возобновлением жизни, и это произвело на нее невероятно сильное впечатление.

Этот старый козел что-то подозревал. Стоило мне утром войти в барак, как я чувствовал на себе его яростный взгляд, где бы он ни находился. Этот взгляд вонзался в мой мозг и сверлил его. Старый козел, я обманул тебя и снова обману, я уже располагаю всем необходимым. Среди заключенных я отобрал еще двух-трех девушек шестнадцати-семнадцати лет. Женщины должны рожать очень молодыми. Я поселил их в отдельном бараке, где стояло шесть коек, и в скором времени нашел еще нескольких девушек. Потом оборудовал второй барак на двадцать коек, молодая женская колония быстро разрослась. Каждый день поступали новые заключенные, и я сразу отбирал подходящих девушек. Вечером шатающейся походкой туда шли солдаты, и воздух распалялся от их острых словечек. Я отводил кого-нибудь из них в сторону и шептал:

— Эти девицы нужны мне с наполненными животами, постарайтесь!

Он гордо смеялся, бил себя кулаками в грудь и спешил догнать остальных. Потом над лагерем долго звенел их смех, подобный ржанию молодых жеребцов, выпущенных на волю.

Девушка поправлялась очень медленно, но я был терпелив. Она, как и я, была чистокровной арийкой, и если бы не листовки, которые она разносила, и не забастовки, в которых участвовала вместе со своими единомышленниками, ее жизнь сложилась бы совсем иначе: вышла бы замуж за какого-нибудь скромного чистокровного арийца, родила бы ему детей, и наши пути разминулись бы. А если бы мы встретились, наша встреча была бы другой. Но девушка уже пошла по своему пути и не могла повернуть назад. И я пошел по своему пути, и мне оставалось только пройти его до конца. Я ждал полного выздоровления.

Ее тело, поглотившее семь пуль, целиком, как омут, поглотило и меня. Оно оплело меня своими ветвями, своим светом, своей болью, оно, раз почувствовав смерть, хотело жить, жить любой ценой, даже мертвым. Ненасытным был гладкий живот девушки, он быстро налился жизнью, округлился, надувая рваную одежонку. Изменилось и выражение ее глаз: они стали влажными, смелыми, дерзкими, они сжигали меня своим огнем. Я подарил ей две жизни.

 

7

Телеграмма застала меня в кабинете после утренней проверки и утреннего расстрела. За окном дымились печи крематория. Я уже выпил кофе и спокойно читал газеты. Новые города и державы сгибались перед нами. Все сгибались перед нами. Мы были расой сверхлюдей. Я чувствовал себя богом. И как раз тогда принесли телеграмму, чтобы доказать мне абсурдность моей божественности. Всего лишь несколько слов превратили меня в простого смертного. И я взревел, как раненое животное. Мой вопль рассек лагерь, и он в испуге затаился. Что-то лопнуло глубоко внутри, мрак струился из всех углов комнаты, постепенно заполняя ее, и наконец я куда-то провалился.

Я пришел в сознание на руках у врача, но вскоре снова погрузился в мягкую теплоту небытия. Позже, придя в себя, я сидел за столом, давал указания, подписывал приказы, вызывал к себе офицеров, заряжались карабины и дымились камеры, а мимо окна шли на смерть заключенные, женщины и дети, с огромными, полными ужаса глазами, мужчины с торчащими ключицами и длинными тощими ногами, двигающиеся скелеты, которые всего лишь через минуту становились неподвижйыми. Разъяренный от боли и бессильный от боли, я шагал взад и вперед по кабинету, мне необходимо было побыть одному, не думать ни о чем; машинально я переставил на шахматной доске пешку на Е-4, потом вернулся и поставил коня на F-3, нажал на кнопку граммофона, воздух наполнился звуками «Валькирии», любимый Брунгильды умирал, а нет ничего страшнее смерти тех, кого любишь. А когда… Я начал смеяться, как сумасшедший, может быть, я действительно сошел с ума, ужасная тупая боль сокрушила меня и испепелила до дна.

Не помню, как я доехал, помню только лицо Елены. Оно было мертвым от ужаса, а я уже не мог держаться. Но должен был держаться.

Потянулись дни и бессонные ночи, бескрайние дни и ночи, раздираемые между надеждой и отчаянием. Они чередовались, восходы и закаты, и это было и страшно, и необратимо, как смена жизни и смерти. Из глубины развалин, страшной глубины, слышались стихающие удары заваленных людей, и там, живые и мертвые, были и наши дети; эта неизвестность могла свести с ума даже самых сильных. Несколько раз в сутки Елена умирала и вновь воскресала; разрываясь между надеждой и отчаянием, она равно отдавалась то одному, то другому, и чем больше мы приближались к заваленным, тем бледнее она становилась. Она была на восьмом месяце, напряжение было для нее опасно, но она не желала ни на минуту закрыть глаза и отдохнуть. Когда на шестой день среди трупов мы нашли своих детей еще теплыми, но мертвыми, она только тихо опустилась на тротуар.

Елена пришла в сознание от сильной боли, начались роды. Я отнес ее в соседний дом, поручил женщинам присмотреть за ней, а сам вернулся назад. На нагретых солнцем плитах мы медленно и мучительно размещали скорченные в разных позах тела погибших. Они не упорствовали: пять суток они боролись за воздух и спасение, а на шестой сдались. Очень быстро сдались. Страшные крики раздирали улицу, рвали ее на куски, подбрасывая в воздух над взрывами бомб и ужасным грохотом самолетов. Небо освещало какое-то огненное сияние, а земля, маленькая и испуганная, сжималась под ним.

 

8

Беда никогда не приходит одна. Она только открывает дверь другим несчастьям. Елена родила, ни разу не вскрикнув, сжав от боли и отчаяния губы, опять родила сына, но он был мертв. Она рожала трое суток, прямо растаяла на глазах, я удивлялся, откуда она возьмет силы, чтобы выдержать до конца; она сжимала мои пальцы, а ее рука становилась все тоньше и слабее. Увидев рядом с собой нашего мертвого мальчика, она не закричала, не заплакала, только закрыла глаза. И долго молчала, и я не помню, сколько она молчала. В эти часы молчания она таяла как свеча, а кровь вытекала из ее раненой утробы. Не было силы, которая остановила бы ее. Профиль заострился, кожа вокруг рта посинела, щеки провалились. Врач сказал… Я знал, что это значит. Я и сам видел… И готов был продать душу дьяволу, только бы она выжила.

Она выжила.

Через три недели Елена встала на ноги и, держась за стены, попыталась ходить. Она хотела поехать ко мне в лагерь, но это не место для женщины. Я отвел ее к матери. Обещал, что снова сделаю ее счастливой, она мне не поверила. А ведь она была еще слишком молода, чтобы не верить в счастье.

 

9

Я вернулся в лагерь, одержимый одной-единственной безумной идеей. Прежде всего вызвал этого старого козла к себе. Отощавший от плохой пищи, пыток и угрозы смерти, он стоял передо мной, словно тень. Он хотел жить. Ему было зачем жить, и это делало его живучим, живучее других. Дерзость ни на минуту не покидала его. Сейчас она приводила меня в бешенство. Я хотел увидеть его униженным, любой ценой униженным, хотел увидеть его сломленным, ползающим у меня в ногах. Не знаю зачем, но мне это было нужно, необходимо. Когда-то он был моим лучшим профессором, а я был его лучшим ассистентом. Но разразилась война, и мы оказались по разные стороны баррикад. Раньше нас все связывало. Теперь все разделяло.

— У меня есть одна идея, — начал я.

— Эта идея не ваша, — сказал он, как всегда. — Вы готовы обмануть не только своего старого профессора, но и все человечество. Ваши взгляды, на которые в свое время я не обращал внимания, очень опасны. И этот ваш кумир Ницше… Чем он убедил вас, что вы лучше других? И во всем их превосходите? Я могу доказать обратное. Не хотите слушать? Боитесь!

— Я считал вас умнее, дорогой мой друг. Но даже здесь, в лагере, вы не сумели понять маленькую истину, совсем крошечную…

— Меня не интересует ваша истина. Такие, как вы, ведут человечество к гибели. Удобные орудия в чужих руках… И бредовые идеи всяких «сверх»! Таких нужно запирать в сумасшедшем доме. А вас, вместо того чтобы выделять среди других и посвящать в свои планы, мне нужно было… нужно…

— Не во все, если уж говорить откровенно, — прервал его я.

Он ощетинился, бороденка взлетела кверху, глаза сузились, он смотрел на меня в упор, и я первый отвел глаза.

— То, на что вы намекаете, не для вас.

Я рассмеялся грубо и зло. Мой смех его не убедил. Мне оставалось убедить его словами. И я произнес эти слова, одно за другим, медленно, с паузами.

— Но оно уже у меня. У меня все ваши исследования. Я сфотографировал их прежде, чем вы успели их уничтожить. И теперь они здесь!

Никогда не забуду его лица в эту минуту. Даже по прошествии тысячи лет, ста тысяч лет. Даже если когда-нибудь я лишусь рассудка, я буду помнить лицо своего старого профессора. Это было ужасно: я решил, что он сейчас умрет. А он был мне нужен, именно сейчас нужен. Я привез с собой кусочки кожи моих несчастных детей, я прекрасно их сохранил, в лагере у меня под наблюдением было несколько беременных девушек, а я должен был вернуть Елене наших детей. Дети бога никогда не умирают, я мог их воскресить, даже если бы этот сумасшедший мне отказал. Ничто не могло меня остановить, уже ничто…

— Что ты задумал? — крикнул профессор, когда я до конца посвятил его в свои планы.

Я попытался объяснить ему все сначала, медленно и спокойно раскрывая ему свои самые чистые, самые благородные побуждения, но он не понимал. Я был таким добрым, таким сильным и чистым, а он не захотел меня понять. В конце концов он сказал:

— Несчастная Елена!

Тогда и я не захотел его понять.

 

10

Старик отказался мне помочь, только следил за мной. Я переселил трех девушек в наше здание, чтобы как-то избавиться от его любопытства. Жалко было зеленоглазую, ведь она носила моего ребенка, но я любил Елену, я всегда любил Елену и для нее готов был на все. Долго я готовился к этой ночи, почти всю свою сознательную жизнь, но теперь, напуганный собственной смелостью и неуверенный в успехе, я откладывал опыт, потому что от его результата зависело мое счастье. Тогда я еще не знал, насколько Старик прав.

Операции прошли удачно, мы осторожно извлекли эмбрионы и на их место ввели оплодотворенные соматические клетки. Ни о чем не подозревая, девушки очнулись после наркоза, нам не составило труда обмануть их, самое трудное было впереди. Я лично следил за их питанием, они поправились, но не выглядели счастливыми. Только зеленоглазая улыбалась. Мы почти не разговаривали с н ей, с какой-то непонятной жаждой набрасывались друг на друга, такого я никогда не испытывал с Еленой, но это не было любовью. Елена писала мне длинные и грустные письма, которые целиком меня поглощали. Я отвечал ей, о чем только не писал, выдумывая события, людей, которых представлял благородными, а это было так далеко от моей действительной жизни, так далеко, но разве у меня был другой выход, кроме как обманывать и быть добрым в своем обмане. Если бы она узнала правду, возненавидела бы меня уже тогда. Женщины не рождены для великих дел, круг их интересов весьма узок: семья, дети, любовь. И все. Только нам, мужчинам, суждено нести тяжкий крест богов.

Сейчас я спрашиваю себя: был ли я богом? Или Старик был прав? Он ни на минуту не выпускал меня из поля зрения. Но не это было самым страшным. Страшнее был тот, внутри меня, который постоянно задавал мне вопросы и от которого никуда нельзя было скрыться. Страшной была и тоска Елены. Невыносимая тоска живой покойницы, бросавшей тень на все, мимо чего проходит, и замораживавшей все, к чему прикоснется. Я обещал ей снова сделать ее счастливой. Возможно, если бы не мое обещание и не ее адские страдания, все пошло бы по другому пути, и я никогда не отважился бы на подобную дерзость. Нет, нужно быть честным до конца — я все равно бы отважился. Все было в моих руках. А человек начинает чувствовать себя богом, когда все в его руках. И позволяет себе непозволительные вещи.

Девушки родили точно через девять месяцев. Роды прошли с разницей в несколько дней, после чего я сразу отделил детей, но потом вернул их матерям, детям нужно было молоко, а с матерями мы могли расправиться в любую минуту. Я приставил к ним надзирателей, потому что одна из них, еще не придя в себя после родов, пыталась задушить ребенка. Она была полька, и не хотела немецкого ублюдка. Не задумываясь, я убил ее. Вторая девушка, кроткая и печальная, тоже не любила своего ребенка, но все же заботилась о нем, хотя и без нежности, но и без ненависти. С какой-то жалостью. С каким-то опасным смирением. Зеленоглазая была прирожденной матерью, этим она напоминала Елену. Она сразу увидела, как похож ее ребенок на меня, смотрела на него ласково, качала его, разговаривала с ним, укладывала спать рядом с собой. Она любила меня. Мы никогда не говорили о ее чувстве, но я опять стал приходить в ее комнату, и она смеялась смехом Елены, который навсегда застыл у нее в горле, а мне необходим был этот смех, веселый, непринужденный смех. После ужасных, полных ненависти взглядов заключенных мне необходима была любовь.

Я отдал зеленоглазой оставшегося без матери ребенка. Заметив его сходство с моим, она удивленно подняла глаза, но ни о чем не спросила, а начала ухаживать за сиротой со смущающей самоотверженностью.

Дети росли не по дням, а по часам. Я приходил к ним усталый от маршировок, экзекуций, хвалебных передовиц и продолжительных опытов в лаборатории. С ними я отдыхал. С ними становился добрым, возвращаясь назад, в детство собственных сыновей и к улыбке Елены. Старик несколько раз пытался поговорить со мной. Я не допускал его к себе. Теперь в нем уже не было необходимости. Я всего достиг сам, опыт получился удачным. После тщательного осмотра я убедился, что дети совершенно нормальные. Во время осмотра я никак не мог успокоить сумасшедшего сердцебиения, и потом мне пришлось прилечь в кабинете на кушетку. Я долго лежал и улыбался. Я чувствовал себя богом, больше чем богом. В эту минуту я вновь поверил, что для меня нет ничего невозможного, что я сильнее жизни, сильнее смерти, сильнее судьбы. Пока еще я держал это в тайне от Елены, но сообщил ей, что готовлю сюрприз.

Дети быстро росли, а дни летели еще быстрее. В лагерь поступали новые заключенные, я убивал новыми способами, но как-то потерял вкус к убийствам. Профессора я пока не трогал. Наступит день — и я вызову его к себе в кабинет. Я припру его к стенке. Этот день будет самым счастливым в моей жизни, ради одного такого дня стоит прожить целую жизнь.

 

11

Старик вошел в кабинет с иронической улыбкой на устах. Стоя в углу у окна, я смотрел на него в упор. Он даже не взглянул на меня. Остановился посреди комнаты, нашел глазами стул, но не сел.

— Садитесь, — предложил я ему свой.

Он продолжал стоять посреди комнаты, даже не посмотрел в мою сторону. Это уже переходило всякие границы. Я подошел ближе, всмотрелся в его окаменевшее от безразличия лицо и заорал ему о своем успехе.

— Не кричите! Я не глухой, — буркнул Старик.

Он медленно повернулся и окинул меня сверху вниз холодным презрительным взглядом. Он так долго меня рассматривал, что по спине у меня пробежали мурашки.

— Ну и что же вы сделали, несчастный, что?

Я повторил, подчиняясь силе его голоса, подчиняясь его привычке брать надо мной верх, и это меня раздосадовало. Теперь Старик улыбнулся грустной сочувственной улыбкой. И это окончательно вывело меня из терпения. ' Я нажал на кнопку в стене. Молодой солдат принес одного за другим троих детей.

— Ну и что? — Старик бросил на них беглый взгляд.

— Они во всем копируют умерших.

— Ну и что? — Старик снова улыбнулся широкой улыбкой.

Мы стояли друг против друга. Я весь кипел. Кровь пульсировала в висках в быстром и беспощадном ритме. Толкала меня направо, налево. Старик, неподвижный как восковая фигура, сохранял спокойствие. Он не был похож на заключенного. Его строгое лицо внушало уважение. Я снова почувствовал себя его ассистентом, ожидавшим похвалы. То, что я проделал сам, равнялось чуду. Доброе или злое, но это было чудо! Чудо! Он не мог этого не понимать. И не оценить. Как ученый. И как человек. Я ждал. Пешка на Е-4. Я ждал. Конь на F-3. Я ждал. Фигуры на шахматной доске слились в одну. Я продолжал ждать. Пешка на… Я с силой сжал ее в руке. Почувствовал боль. И закричал:

— Я сам добился того, чего вы не посмели сделать, потому что струсили. Я сам всего добился.

— Несчастный, ты понимаешь, что ты сделал?

— Понимаю.

— Если бы ты понимал, ты бы прямо сейчас, сию минуту, пустил себе пулю в лоб.

Я рассмеялся. Он говорил ерунду, это действительно было смешно. Я зло рассмеялся. Я вдруг понял, как мы далеки друг от друга и никогда не сможем друг друга понять. Никогда он не сможет признать моего превосходства. Все было кончено. Я медленно вытащил из кармана пистолет и направил ему в лицо. Он не дрогнул. Даже жестом не попытался меня остановить. Спокойно выждал, пока я поставлю пистолет на предохранитель. А потом произнес:

— Несчастная Елена!

Его слова сверкнули в воздухе и пулей пронзили меня.

— Обещаю тебе, — медленно сказал я каким-то незнакомым и твердым голосом, — первые сто штук гениев будут сделаны из твоей прекрасной кожи. И твой великолепный логический ум наконец-то начнет на нас работать.

За секунду до того, как я выстрелил, он раскрыл рот, чтобы мне ответить, но его слова слились с выстрелом, и я их не услышал.

 

12

Прошло девять месяцев со времени рождения детей. Мне предстоял отпуск. Я заранее сообщил Елене, и она с нетерпением ждала моего приезда. Она ничего не знала.

Елена встретила меня на вокзале. Предварительно я все продумал до мельчайших подробностей. Вышел из вагона один. Она бросилась мне на шею, уткнулась в плечо, но не заплакала. Обнявшись, мы медленно двинулись в сторону дома. Елена была все такой же грустной, пыталась улыбаться, но ей это плохо удавалось. Мы сидели в пустой гостиной, почти не разговаривали, только смотрели друг на друга. Елена немного постарела, первые морщинки прорезались вокруг уставших от плача глаз, уголки губ слегка опустились вниз, лицо осунулось. Я положил ей руку на колени. Бедная моя, то, что я тебе обещал…

Как сейчас, все помню. В дверь позвонили. Я знал, кто это. Елена встала и направилась к двери. Перед тем как открыть, обернулась. Я помню ее глаза. Помню лицо, прическу, платье. Помню движение ее руки. Мгновение, запечатленное на экране моей памяти. Помню даже цветок за ее спиной, обои на стене… Я ждал. Что-то должно произойти. Какое-то чудо, которое вернет мне Елену, мою жизнерадостную Елену, молодую и красивую, Елену тех беззаботных и радостных лет… Или же… Почти одновременно я вспомнил и слова Старика…

Она вскрикнула. Ее крик пронзил меня насквозь, и я закрутился, как на вертеле. Я выбежал и подхватил ее, уложил в постель. Я ругал себя за то, что не предупредил ее заранее, брызгал холодную воду, но она долго не приходила в себя. Очень долго. Я испугался, что убил ее. Послал за доктором. Дети расплакались в соседней комнате. Их плач стоял у меня в ушах, но я не мог отделить его от крика Елены, я просто не слышал его, он был где-то далеко, очень далеко от комнаты, от безжизненного тела Елены, от моего ужаса. Я молился, я, сверхчеловек, бог, поверивший в свое могущество, молился, чтобы она осталась жива. Тогда я еще не знал, что лучше бы она умерла. Не знал, что мне легче было бы пережить ее смерть, чем все то, что случилось позже. Лучше бы она умерла. Тогда.

Елена умирает сейчас. Двадцать шесть лет спустя. Двадцать шесть лет и несколько месяцев. Если бы она умерла тогда, она не причинила бы мне страшной боли, не уничтожила только одним взглядом и одним жестом всю мою жизнь, ее смысл и значение. Как хороший врач, я испробовал прежде всего на себе. На собственной психике, на своем собственном состоянии простого смертного. На собственных детях. И на единственной женщине, которую любил. Потому что сейчас, спустя столько лет, я знаю, что любил только Елену. И знаю, что сам убил ее любовь. Но понял я это только теперь, когда уже ничего не вернешь, когда наши жизни подходят к концу. Теперь я уже не убежден в своей правоте. Не уверен в своей силе. Теперь я знаю, что тогда я был всего лишь очень слабым, очень умным и очень тщеславным человеком. Во имя большой науки я убил в себе все самое лучшее. Я был умным и тщеславным, а сейчас я просто слабый, издерганный человек. И хочу лишь одного: чтобы перед смертью Елена меня простила. Чтобы она смогла меня простить.

Когда она пришла в себя и открыла глаза, это были не ее глаза. В них была собрана вся ненависть мира, в которой я захлебнулся.

— Несчастный, что ты сделал?

Она произнесла слова Старика. И это было ужасно. Даже мертвый, он жил в теле и душе моей жены. Жил не только в ней. Я чувствовал, что он живет и где-то глубоко во мне. Елена поднялась с кровати, шатаясь, прошла по комнате и направилась в другую. Она была не в себе. Перепуганный насмерть, я двинулся за ней. Она остановилась в дверях и уставилась на первого ребенка. Так выглядел наш Ганс в девять месяцев. Ребенок улыбнулся и протянул к ней ручки. Она подошла.

— Ганс!

Тогда я не знал, что она сделает. Подумал, что она хочет обнять ребенка, и во мне вспыхнула искра надежды, что все снова будет хорошо. Хотя ребенок не знал ее, он доверчиво прильнул к ее рукам, отвыкшим от нежности. Она погладила его, сначала погладила, а потом, словно обжегшись, отдернула руку, оттолкнула ребенка, глядя на него обезумевшими от горя глазами, ее руки сжались, она подняла их кверху и закричала. У меня потемнело в глазах. Она могла бы его убить! Мне нужно было как можно скорее бежать отсюда, я понял, что уже ничего нельзя вернуть, ни детей, ни Елену. Как сумасшедший, я бежал по улицам, улицы кончались, и я бежал обратно, перепрыгивая через развалины и трупы, спотыкался и падал, поднимался и снова бежал, снова падал и поднимался, снова перепрыгивал через трупы, пока не упал в какую-то канаву, где пролежал без сознания несколько часов. Грязный, потный, мокрый, униженный и едва живой от ужаса, я отправился обратно, к Елене. Я был готов упасть ей в ноги и просить прощения.

Меня встретили зияющая как пропасть дверь, страшное молчание дома и пустота собственного сердца.

Елена пропала.

И дети пропали.

 

13

Я знал, что в один прекрасный день он придет.

Перемена. Я стою у кафедры и притворяюсь рассеянным. Это не так уж трудно. Все знают о безнадежном состоянии Елены и смотрят на меня, как на больного. Один из них отделяется от группы. Я вижу его сквозь оконное стекло. Не могу отличить его от остальных, но знаю, что это он. Клонинги, стоя небольшими группами, разговаривают. Проходит пятнадцать минут. А он все еще не вернулся. И скоро не вернется, я в этом уверен. Но мне нужно убедиться, что он там, в моем кабинете, что все узнал. Мне нужно видеть и его реакцию. Проходит полчаса, а его все нет. Мне надо как-то выбраться из аудитории. Я даю им самостоятельную работу. Медленно миную столы и покидаю аудиторию. Еще медленнее иду в сторону своего кабинета. Я, который всегда был решительным, иду очень медленно и боюсь, что ошибся. Ноги подкашиваются перед самой дверью. Я нахожу кнопку.

Он внутри. В глубине комнаты. Уткнулся в личные дела клонингов. Как будто у них могут быть личные дела! И как будто он сможет что-либо понять! Там записано все или почти все: как развиваются, какие имеются отклонения, состояние их здоровья, их умственное развитие и, конечно, их наклонности, вообще полное описание их качеств. Он увлеченно роется во всем этом, но не может понять ни слова. Не замечает меня.

Я кладу ему руку на плечо.

— Кто много знает, скоро умирает.

Знаю, что он согласен умереть. Но узнать, любой ценой узнать, даже ценой смерти. А когда узнает, захочет жить. Уже не ради себя, а ради остальных.

Я в этом уверен.

Он выпрямляется, готовый защищаться. И сообщает мне, что согласен умереть. Я выше его, сильнее. Одним ударом могу повалить его на землю, но не делаю этого. Он смотрит на карточку Елены. И, как и все прочие, спрашивает меня о ее здоровье. В восхищении продолжает смотреть на Елену, так же, как я когда-то смотрел. Я и сейчас не могу оторвать от нее глаз, слишком хороша она на этой фотографии. И он не может оторвать глаз, неожиданно это нас связывает. Надолго. Потом он вспоминает, зачем пришел и спрашивает о своем отце, об этом старом козле, который…

Я могу описать его портрет. Каждую черту. Со всеми его достоинствами и недостатками. Могу рассказать о жизни Старика в Берлине, о нашей работе, его лекциях, потом — о концлагере, о наших спорах, о его последнем дне. Но это очень трудно. Трудно для такого усталого и изнуренного человека, как я. Для этого необходимо большое количество энергии. А у меня ее уже нет. Проще всего достать из ящика стола его фотографию и показать ему. И я это делаю. Он хватает фотографию и весь дрожит. Если я захочу, могу его убить. В эту минуту. Но со стены на меня смотрит Елена и с грустной улыбкой говорит:

— Теперь или никогда.

— А ты простишь меня? Расскажешь наконец, что ты сделала с нашими детьми? Где они?

— А ты сам себе можешь простить? У тебя нет детей. Твои дети погибли.

Голос клонинга возвращает меня к действительности.

— А он знает о нас?

Мне хочется крикнуть: знает! Узнал об этом в свой последний день, в свой последний час. Прежде чем я всадил ему пулю в лоб. Прежде чем он выкрикнул какие-то слова, которых я не расслышал, но, вероятно, это были слова проклятия. Но вместо этого я тихо говорю:

— Глупости!

Я ласков с ним, как и со всеми клонингами. Я их оберегаю. Люблю их. Горжусь их знаниями. Их работа опасна, они могут в любую минуту погибнуть, и я принял все меры, чтобы этого не случилось. Их отец — не Старик, это я создавал их день за днем, год за годом… И сейчас я рассказываю ему о всех трудностях, с которыми пришлось столкнуться при их появлении на свет. Теперь он все знает. Но продолжает задавать вопросы. За вопросом следует вопрос, и он доходит до сущности этого явления, о котором никогда не слышал. Я объясняю, что генерал Крамер вызывает меня на совещание. Через пятнадцать минут. Клонинг удивленно смотрит на меня. Лицо — замкнутое и отчужденное. Вдруг мы касаемся проблемы счастья, их счастья. И моего.

— Ну, конечно, мой мальчик, мы оба счастливы, — говорю я, стараясь направить разговор в нужное русло. — Пока сто таких ученых стоят всей жизни… и если бы с Еленой все было в порядке, я был бы самым счастливым человеком, что же касается тебя, мой мальчик, с тобой покончено…

Нет, сынок, не покончено, но ты сам должен вырваться отсюда. И лучше бы ты не упоминал имя Елены. Ухватившись за ее имя, он был невероятно жесток, такими жестокими могут быть только молодые, очень молодые, не знающие превратностей жизни. Он предложил мне создать новую Елену — ударил по самому больному месту. Никогда! Хватит с меня детей! Хватит!

Мне становится плохо. Снова я вижу пустую комнату и руки Елены, потянувшиеся нежно к ребенку, его улыбку, потом снова ее руки, снова ее улыбку, ее руки, которые медленно сжимаются и поднимаются кверху. Мгновение. Вижу и себя, стоящего у стены, онемевшего, неподвижного, вдруг осознавшего всю абсурдность содеянного. Капли пота выступают у меня на лбу. Сердце начинает биться быстро, тревожно, дико, готово выскочить из груди и нестись куда-то. У меня темнеет перед глазами. Я должен… Генерал Крамер ждет… Хензег… Что-то тупо ударяет меня по голове, я вижу, как все звезды сливаются в одну, потом разлетаются, гаснут и искрятся, снова загораются красными, синими и зелеными кругами, а я лечу среди них, забыв обо всем, разрываю их обручи, сам искрюсь и, наконец, погружаюсь во мрак.

 

14

Нет нужды звать кого-либо на помощь. Со мной рядом сидит Елена. Как когда-то давно, она улыбается мне, берет мою руку и слегка прижимает ее к своей щеке. Щека теплая и мягкая. Как когда-то.

— Благодарю тебя, — говорит Елена.

— За что? — удивляюсь я.

— Тебя ударили. Очень больно?

Больно? Я не помню. Я вырос с болью. Не со своей. С чужой. Я видел скорченные от боли лица. Знаю способы, которыми ее можно причинить. Я убивал людей, они выдерживали такое, что сам черт не смог бы выдержать. Поэтому я не могу позволить себе быть слабее их. Я — чистокровный ариец. Всю жизнь я боялся только ненависти Елены, ее презрения, смерти наших детей, неудач в жизни. Теперь, когда мне стукнуло пятьдесят два, я со страхом смотрю в прошлое. Но теплые нотки в голосе Елены могут вылечить даже страх. Она все такая же. Даже не постарела. Ей снова двадцать два, хотя я знаю, точно знаю, что должно быть сорок девять.

— Почему ты тогда ушла?

— Но ведь сейчас я здесь. Ведь я с тобой? Меня не было столько лет…

— Все-таки зачем ты это сделала? Я хотел вернуть тебе…

— Ничто на этом свете не возвращается. Как ты мог вернуть мне детей, которых я уже видела мертвыми? Как бы я смогла смотреть на них изо дня в день, видя, как растут на моих глазах, во всем повторяя наших детей, и знать, что это не те. Тебе не кажется это ужасным? Неужели ты ни разу об этом не подумал?

— Я думал только о тебе. Я хотел только…

— Замолчи! Сейчас не надо ничего говорить! Ведь я здесь. Лежи спокойно. Тебя ждут тяжкие минуты. А кто это в углу?

В испуге она прижимается ко мне. Я поднимаю глаза. В углу, скрестив босые ноги, на полу сидит Старик. Голова его опущена, серебристые пряди волос падают на лоб. Старик достает из кармана платок, откидывает волосы, на мгновение открывается его рана, потом он прижимает к ней платок.

— Кто это в углу? — спрашивает Елена и дрожит, плотнее прижимаясь ко мне.

— Ты не узнала его? — Я тоже весь дрожу, прижимаюсь к ней, все плотнее, но не чувствую ее тела; знаю, что она здесь, а тела нет. — Ты здесь? — спрашиваю я, а мои руки ищут ее, вижу ее, а руки остаются пустыми. Ты ведь сказала, что ты здесь? — в испуге кричу я.

— Кто это в углу? — Елена словно не слышит меня.

Старик поднимает голову и улыбается. Только Елене.

Зияет беззубый черный рот, в концлагере ему выбили зубы. И вывернули пальцы. Из кармана рваной одежды торчат газеты, на полях которых он снова что-то нацарапал, чего никто не может понять. Он вызывающе достает газеты, раскидывает их по полу, ищет что-то в кармане, наконец находит огрызок карандаша, слюнит его и низко наклоняется. Он шевелит губами и пытается записать свои мысли собственным шифром, который мы не сумели разгадать по сей день.

— Вы прочитаете мне? — спрашиваю я.

— Но ведь сверхчеловек все может, не так ли? — сверкает глазами Старик. — Прочитайте сами! А потом… работайте! Мир преклонился перед вашим гением. Ждет, когда вы его ошеломите!

Старик замолкает, шумно глотает воздух, швыряет мне одну из газет, снова слюнит карандаш и с яростью продолжает:

— Таких, как вы, нужно убивать. Разве я мог предположить?

— Но кто это в углу? — пробивается голос Елены. — Мне кажется, что когда-то я его знала. Я знала его?

Да, она его знала. В добрые старые времена. Он бывал у нас в доме, беседовал с Еленой о детях, интересовался хозяйством, а потом мы вместе шли в университет. Я спокойно проводил занятия, спокойно спускался с ним в лабораторию или мы сидели в его кабинете и спокойно разговаривали обо всем том, о чем могут разговаривать двое ученых, посвятивших свою жизнь науке. Моя молодость и выносливость дополняли его опыт, материализовывали его знания, конкретизировали его теории. Даже тогда, в доброе старое время, он постоянно повторял, что наука служит только человеку, не понимая, что наука служит только сильному человеку, чтобы он подчинял себе слабых. Старик никого не хотел подчинять, ему было достаточно видеть, как смерть испуганно отступает перед ним. А в те годы смерть была необходима, она была нашей союзни-цей, как сейчас наша союзница — жизнь. Но Старик этого не понял. И когда мы оказались на разных полюсах, и он не пожелал идти ни на какие уступки, что-то в нем изменилось. Из спокойного, уравновешенного ученого в темных роговых очках, через которые он смотрел далеко вперед, он превратился в костлявого старикашку, которого не могла сломить даже самая сильная воля. И вот сейчас он сидит в углу, держа в руках исчерканные на полях газеты, недооценивший времени и своего места в нем, с беззубой черной улыбкой и платком, прижатым ко лбу, сидит в углу и ждет.

— О чем он говорит с тобой? — спрашивает Елена, но даже если я попытаюсь объяснить, она не поймет.

И я молчу.

Потом в наступившей тишине я вдруг обнаруживаю, что я один. Клянусь, клянусь жизнью, что Елена была здесь, что я касался ее руками и что Старик смотрел на нас из угла. Клянусь, это было, но я протираю глаза и понимаю, что оба они — всего лишь плод больного воображения или жестокого удара по голове, который удивил меня, ведь это я должен был его нанести. Так было и будет всегда: или ты бьешь, или тебя бьют. Я не мог его ударить, я всегда мягок с ними, да и Елена смотрела на меня со стены своими добрыми смеющимися глазами. Когда она так на меня смотрит, я не могу сделать ничего дурного, а кроме того, я люблю этих моих… чтоб они были прокляты!

Хензег застает меня в тот момент, когда я держу голову под краном, сильная струя воды ударяет мне прямо в мозг. Хензег ничего не знает, и я не могу рассказать ему о своем прошлом, но он закрыл собой портрет Елены, ее глаза не смотрят на меня, и я очень слаб, у меня страшно болит голова, а Хензег такой подозрительный, что я не могу промолчать. Когда-то я умолчал о существовании этого кабинета, и он нашел его сам, если опять не скажу… Рассказываю ему. Медленно и спокойно. Говорю только часть правды. Он хмурит брови и ждет.

— Это все.

Хензег подходит ко мне и кладет руку на плечо.

— Придется… его убить.

Глаза Елены строго смотрят на меня над его головой, и я медленно размышляю.

— Возможно, ты и прав. — Глаза Елены погубят меня. Или спасут. Как знать? — А как мы найдем его среди всех остальных? Даже доктор Андриш вместе со своей генетической психологией бессилен. Ведь они похожи не только внешне, у них одинаковые мысли, одинаковые реакции, одинаковые достоинства и недостатки.

Под взглядом Елены одежда на мне плавится, ее глаза проникают внутрь, мне становится жарко, очень жарко под расплавленной одеждой, слева, в области сердца, я чувствую острую раздирающую боль, глаза Елены проникают туда, чтобы проверить, какой я.

— Если понадобится, уничтожим всех. И начнем все сначала.

Я молчу. Глаза Елены все еще во мне, но я молчу. Хензег выжидающе смотрит на меня. И нетерпеливо поглядывает на часы. Через девять минут начинается совещание у генерала Крамера.

Знаешь ли, Елена, очень трудно уничтожить то, что сам создал. Очень трудно. Боль в области сердца усиливается. Ведь они мне как сыновья, Хензег. Лучше прежде умереть мне, а потом будь что будет. Но без меня.

— Ты будешь жить, — властно говорит Елена. — Не имеешь права так все оставить. То, что ты сделал однажды, не послужило тебе уроком, и ты повторил, повторил, повторил… свою ошибку.

Ошибку? Хензег презрительно смотрит на меня. Для него я старый и неуравновешенный тип. Нерешительный. Слабый. Издерганный до предела. Он будет докладывать об этом генералу. Во время какой-нибудь легкой партии в шахматы. Я — пешка на Е-4. Хензег — конь на F-3. Но следующий ход делает офицер… Осторожно! Я знаю, что осужден. Допустил промах и теперь поставил перед всеми столько проблем. Но, может быть, найдется способ справиться с одним? Этот негодяй Хензег всегда со всем справлялся.

— Не верю, чтобы дошло до этого. Ты всегда был таким находчивым. Да… я вспомнил, Андриш рассказывал о каком-то новом тесте. Делает чудеса!

— Андриш? Эта баба… — шипит Хензег.

Глаза Елены скрываются за веками. Брошенное на произвол судьбы, мое сердце мечется между нею и Хензегом. Я не могу сделать того, что она хочет, не могу отречься от себя, от своей жизни, от всего. Ты должна понять это, Елена, и уступить. И сказать мне наконец, что ты сделала с теми невинными детьми! Где только я их не искал! Они, наверное, выросли? Или они мертвы? Говори!

Портрет на стене молчит. Придется мне разговаривать с Андришем. В его обязанности входит постоянно быть среди клонингов, но он начинает сходить с ума, видя их вместе. Ему не присылают замену, потому что он уже одиннадцатый по счету психиатр. Никто не выдерживает. Андриш с легкостью принесет всех в жертву. Всех до единого — ради спасения собственной шкуры…

 

15

Генерал Крамер встречает нас сердито и смотрит на стенные часы. И мы на них смотрим — опоздали на одну минуту и двадцать шесть секунд.

— Минута и двадцать шесть секунд, — подчеркивает он. — Чтобы этого больше не было, господа. Вы понимаете, что это непростительное опоздание? Даже в мирное время. Сколько может произойти в одну минуту и двадцать шесть секунд!

Знаем. Нам хорошо известна цена одной минуты. И пунктуальность генерала Крамера. Больше это не повторится. Этот негодяй Хензег, который никогда и ни в чем не провинился, открывает было рот, чтобы оправдаться, свалив всю вину на меня. Но за спиной у генерала я делаю ему знак молчать. Хензег колеблется. И вновь в нем побеждает здравый смысл. Он хорошо понимает, что выговор мне отразится и на нем, мы как сообщающиеся сосуды. Осложнится наше положение на базе, обязательно пришлют кого-нибудь из министерства. Сами сумеем как-нибудь справиться с клонингом. И Андриш молчит, и он сообщается с нами.

Недовольство генерала вызвано не только нашим опозданием. Пока он расхаживает взад-вперед по кабинету, мы начинаем понимать, что его вызывали наверх, где ему пришлось докладывать о нашей работе с клонингами и где не очень довольны полученными результатами.

— Задерживаете! Тянете! — Он стучит кулаком по столу, и его круглое лицо темнеет от гнева. — Прошло столько лет, мы вложили такие средства, и до сих пор… ничего!

Ничего? Его слова ударяют как электрический ток. Создать человека из одной соматической клетки — это ничего? И сделать из него гения? И заставить его почти круглосуточно работать без всякого вознаграждения? Стоит ли перечислять, чего добились эти превращенные в людей соматические клетки! До каких глубин докопались! Свершили революцию в биологии! И в микробиологии. И в генетике. В одну минуту могут перечеркнуть всю многовековую эволюцию. И все это за счет крайнего напряжения, не только с их стороны, но и с моей тоже, А ошибки неизбежны, как и многократные проверки, ведь при малейшем недосмотре могли быть упущены ключевые факторы. Он забывает, что клонинги и наши ЭВМ проделали такую гигантскую работу, которая потребовала бы долгих лет, даже веков, выполняй ее обычные людишки.

Я с трудом сдерживаюсь. Выжидающе смотрю на Хен-зега. А тот спокоен. И равнодушен. Ничего не объясняет. Естественно, ведь это не он их создал. И ему все равно, что говорит генерал Крамер. На минутку потерял спокойствие, а теперь молчит. И я буду молчать. О результатах нашей работы заговорят позже, заговорят во всем мире. Потому что они его перевернут.

И генерал Крамер выжидающе смотрит на Хензега, ведь это он послал Хензега на базу Для контроля. Под его взглядом Хензег покрывается потом. У него хорошая подготовка, он прекрасно знает работу, но слишком умен, чтобы связывать себя обещаниями. Напрасно генерал Крамер ждет. Ничего больше нельзя сделать. Клонинги работают прекрасно, увлечены своими исследованиями. А для получения результатов необходима строгая последовательность. И время. Время. Хензег весь в поту. Под упорным, мрачным взглядом Крамера его лицо загорается как факел.

— Скоро, — медленно говорит Хензег. — Очень скоро.

— Это не ответ, — генерал повышает голос. Его взгляд устремлен в пространство между нами. — Трех месяцев достаточно?

Мы оба молчим. Мы — сообщающиеся сосуды. Не можем сказать «нет». Генералу Крамеру никто не говорит «нет», это равносильно подписанию себе смертного приговора. Но мы не можем сказать и «да», это будет неправда. Молчим, как провинившиеся мальчишки, пойманные на месте преступления.

— Четыре месяца?

Снова молчание. О стекло бьется муха. Мы смотрим на нее.

— Два года, — наконец решаюсь я.

— По крайней мере, год! — еле слышно произносит Хензег.

— Два года, — твердо повторяю я.

Генерал Крамер неожиданно застывает посреди кабинета. Бросает на меня уничтожающий взгляд. Но он не в силах меня уничтожить, я превратился в сталь, раскаленную добела. Хензег — как натянутая струна, но он смущен, мне хочется перегрызть ему глотку, как он посмел сократить срок?

— Полгода, — отрезает генерал Крамер голосом, не терпящим возражений. — Ни дня больше. Доктор Хензег, я увеличиваю вам зарплату на десять тысяч марок. Но если вы не уложитесь в срок, последует наказание. А теперь вы свободны. Кстати, доктор Зибель, сколько вам лет? Не слишком ли вы здесь устаете?

— Пятьдесят два, — закипаю я. — И я совсем не устаю.

Генерал Крамер не слышит меня, ему точно известно, сколько мне лет — мы вместе проиграли вторую мировую войну. Вместе предстали перед судом. Вместе перешли на нелегальное положение. И вместе возродились. Выразительно повернувшись ко мне спиной, Крамер наклоняется к Хензегу и довольно громко, чтобы я слышал, говорит ему:

— Не останетесь ли на партию в шахматы?

Официальный разговор окончен, начинается неофициальная часть. Пешка на Е-4. Как поведет себя Хензег, будет ли молчать? Жду его в комнате секретарши. Она смотрит на меня поверх очков и тут же забывает о моем присутствии. Проходит час. Другой. Хензег выходит из кабинета генерала, бормоча себе под нос:

— Не хватало только этого кошмарного срока! Да еще этот клонинг…

 

16

Одного убили. Не знаю, которого. Я не поинтересовался, кого, когда и как. Я был болен, ужасно болен. Елена умирала. И я умирал вместе с нею. Не спал ночами, разговаривал с мертвыми. Впрочем, не уверен, мертвые ли они… Конечно, мертвые. Когда-то я их знал. Сам отдавал приказы убивать их. Теперь их число увеличилось еще не одного. Пока я метался в постели, бредил, кричал бог знает что, они его ликвидировали. Тихо и без паники.

— О чем я говорил? — спрашиваю я доктора Андриша.

— Да так, о разном, — смеется он, но вдруг его лицо делается серьезным и пугает меня.

— Слушай! — Он замолкает, оглядывается по сторонам, не в силах продолжать.

Все понятно: и меня могут убить. Хензег очень нервничает, доктор Андриш тоже, и если хоть на минуту усомнятся во мне, уберут, не задумываясь. Никто не вышел отсюда живым по собственному желанию.

— Ты действительно что-то не очень… Вероятно, на тебя так действует болезнь жены. А ты не пробовал с кем-нибудь из наших девушек? Иногда это помогает. Я тут приготовил для тебя кое-какие таблетки. По одной каждое утро…

Я беру таблетки и смотрю ему прямо в глаза. Ну что ж, по одной каждое утро… Андриш пытается улыбнуться. Я не спрашиваю его, каким образом он убил клонинга. Вероятно, так же. С тобой что-то не то, дружок, подкупающая улыбка, таблетки в руку, похлопывание по плечу… А наутро он просто не проснулся.

— Спасибо, Андриш.

Но пока мне не хочется умирать. Я должен выжить. Пока еще я чувствую в себе силы сделать то, чего хотела Елена. В прошлый раз не получилось. Я начал колебаться, раскис под взглядом Хензега, уступил, не смог отказаться от дела всей своей жизни. Отказался от своей души. Но Андриш был бессилен, я знаю, ему наплевать на кло-нингов. Он указал на первого попавшегося. Ему нужно было только аргументированно убедить Хензега. Но неужели Хензег поверил?

Перед смертью мне хочется сделать что-нибудь, чтобы Елена меня простила. Может быть, тогда она расскажет, что стало с теми тремя детьми, нашими. Я искал их повсюду, по всей стране, всматривался в каждое лицо — тщетно. А Елена продолжает молчать.

— Как твоя жена, приятель? — спрашивает доктор Андриш.

— Все так же.

— Иногда… — Андриш на минуту задумывается, — иногда это продолжается довольно долго. Может локализоваться, ты ведь понимаешь.

Пытаюсь понять. И зачем он мне это говорит? Он не торопится уходить, желает продолжать разговор. Или я стал мнительным, и мне только кажется? Не знаю. Возможно, и ему не хочется быть одному. Смотрю на него и удивляюсь. Что-то помешивает в банке, сам делает все лекарства. Но больных у него никогда не было.

— Я все думаю, — говорит он, — того ли мы ликвидировали. С этими клонингами ни в чем нельзя быть уверенным. Тебе не кажется?

Мне все равно. Только безразличие может спасти меня. Я слышал о миллионах психологических приемов доктора Андриша. Не разыграть ли и мне перед ним какую-нибудь сценку? Я хватаюсь за голову и начинаю стонать. Лицо искажается в гримасе. Жалко, что нет зеркала, но, кажется, все это выглядит достаточно убедительно. Доктор Андриш замолкает.

— Мы еще вернемся к этому разговору, — говорит он. — И не надо все время думать о Елене. Подумай немного и о себе. Ты изменился в худшую сторону. Стал неуравновешенным. А при нашей работе…

— Да… Да… — киваю я, сжав голову руками. — Невыносимая боль, ужасная боль… Как тут не стать неуравновешенным? Тебе не кажется, что я могу сойти с ума?

Доктор Андриш смеется.

— Ты думаешь, что я допущу?

— Конечно, не допустишь…

Конечно, не допустит. Ведь мы с ним друзья. Мы оба об этом знаем и смеемся. Дружески, искренне, но глаза доктора Андриша следят за мной. А мои — за ним. А это о чем-то говорит. Меня взяли на мушку. И наступит момент, когда меня потихоньку уберут. Я становлюсь внимательным, подозрительным. Не так-то просто меня провести. Только Старик может. Он опять стоит у двери, даже приоткрывает ее, ждет, когда я выйду. Я должен невозмутимо пройти мимо него. Интересно, видит ли его доктор Андриш? Или он тоже напускает на себя невозмутимый вид? Его глаза смеются.

— Ну, приятель, до свидания. Поправляйся! Эти таблетки чудодейственны.

— Да, да… — соглашаюсь я и думаю только о том, как я пройду мимо тощего тела Старика, который почтительно ждет меня у двери.

Я снова смотрю на Андриша, он продолжает дружелюбно кивать мне головой. Ну хорошо. Игра продолжается. Я делаю шаг, второй, третий… Рука Старика протягивается и хватает меня за горло. Только бы найти в себе силы закрыть дверь! Я закрываю ее и оказываюсь в объятиях Старика. Сейчас нас никто не видит.

Андриш в кабинете. Никто не слышит. К черту Андриша! К черту Хензега! И Крамера! Старик смеется каким-то ехидным смехом, который вдруг погружает меня в холод и мрак. Я ничего не помню…

 

17

Хензег и Андриш о чем-то разговаривают. Пусть разговаривают. Уточняют меры. Пусть уточняют. Доктор Андриш готовит тесты. Пусть готовит. Это отнимает у него много времени. Через его кабинет один за другим проходят клонинги. Мои клонинги! Я их создал. Своими руками, своим умом, своей жизнью. Никто не имеет на них права. Никто! Я их создал! И только я могу их уничтожить.

А ведь одного уже убили. Им не трудно убивать. Но остановятся ли они на этом? Едва ли их удовлетворит смерть одного…

Хензег слишком зачастил к генералу Крамеру. Без меня. Вероятно, ему еще увеличили жалованье. Но не это меня тревожит. Хензег начал действовать самостоятельно. И мы уже не сообщающиеся сосуды.

Нужно обратить на это внимание!

Это опасно. Очень опасно!

Но, может, я чересчур подозрителен?

 

18

Я начинаю терять представление о том, что реальность, а что выдумка. Смешиваю их каждую ночь, каждый день. Не знаю, кто из окружающих живой и кто мертвый. Они постоянно приходят ко мне. И живые. И мертвые. Потом приходят дети. И первые, мои, и вторые, тоже мои, ведь это я их создал. Они теплые и настоящие, такие живые и такие настоящие, что я уже не знаю, мертвы ли они, или же мертвые никогда не бывают мертвыми, ведь материя просто переходит из одного состояния в другое. Елена сидит у моей постели. А ведь и она умерла, давно, двадцать шесть лет назад. Кто эта женщина, что сидит у моей постели? А Старик? Стрелял я в него или это тоже плод моей фантазии. Он всегда со мной. Неотступно за мной ходит. Выглядит по-разному. Небритый или в белом халате, на минуту выскочивший из лаборатории, или в разодранной одежде заключенного, или в строгом темном костюме, каким я помню его на конгрессах, или в теплом домашнем халате, как он обычно работал дома. Иногда приходит клонинг, которого я застал у себя в кабинете, приходит ко мне поговорить, расспросить о Старике, и я никак не могу понять, как они до сих пор не встретились у меня в кабинете? И еще я задаю себе вопрос: как клонингу удалось выбраться с базы, он летит на вертолете, приходит ко мне домой, когда я уже в постели и стараюсь ни о чем не думать. Стараюсь, но не получается. Мысли сами лезут в голову, располагаются там и не покидают меня даже во сне. Я вижу цветные сны, окрашенные в яркие краски. Нет необходимости спрашивать доктора Андриша, что это значит. Я очень хорошо знаю, что это значит.

 

19

Тот, который был у меня в кабинете, выглядит реальным. Реальна и смерть Елены. Я так долго к ней готовился, что почти не поверил. Елена встретила ее спокойно. Отвернувшись к стене и закусив губу, она не произнесла ни слова. И ни разу не вскрикнула от боли. Я знал, что это конец, доктор предупредил меня. И она знала, но не пожелала говорить. Я просил ее, заклинал, плакал, обещал сделать все, чего она ни пожелает, ненавидел ее и в то же время любил. Она не дрогнула. Смерть приняла как друга, как избавление, как жизнь. Но глаза ее остались открытыми, я склонился над ней и увидел в ее мертвых зеницах собственное отражение.

Я закрыл ладонью ее глаза.

Конец.

Мертвая Елена на кровати, стакан с лекарством Андриша, которое она отказалась принять, тишина в комнате— неужели все это реально? Я трогал ее холодные руки, бился головой об стену, выл, как собака, тянулся к стакану и отдергивал руку, метался по комнате и ругал покойную, в который раз умолял ее простить меня, нащупывал затихающий пульс в кончиках ее пальцев, сгорая от слепой безумной надежды, а со стены смотрела на меня другая Елена, молодая и красивая, которая чего-то от меня ждала.

Чего она ждала?

Я перерыл ее платья, письма, книги, надеясь найти хоть малейший след тех трех деток. Ничего. Что она с ними тогда сделала: убила, спрятала? Я начал сомневаться в реальности их существования, может, они всего лишь плод моего воображения? Но что тогда означает молчание Елены, продолжавшееся до самой смерти, ее лицо, покрытое морщинками боли и прожитых лет, ее отказ простить меня?

Я не нашел ни строчки после той фатальной даты. Словно жизнь ее остановилась точно в этот день. И больше ничего. Сложив вещи около покойной, я полил их бензином и чиркнул спичкой. Прошлое вспыхнуло, пламя лизнуло холодные руки Елены, озарило лицо, тело скорчилось, Елена почти села на кровати. Я закричал. Запер дверь на ключ, зашвырнул его между цветочными грядками в саду и медленно побрел по затихшей улице.

Конец.

Ничего больше не связывает меня с миром наверху. Меня поглощают бескрайние коридоры, ослепляя своим блеском, и я теряюсь в магнитном поле ненависти. Хочется кричать от ужаса. Словно в кошмарном сне, окружают меня одинаковые лица. На их фоне выделяется лицо Хензега, склоненное над шахматной доской, слово «мат», брошенное им Андришу, который медленно выпрямляется и неверной походкой удаляется в свой кабинет. Неужели пришла очередь двенадцатого психиатра?

— Вы вернулись, доктор Зибель?

Удивление, прозвучавшее в голосе Хензега, раскрывает мне глаза. Он не ждал меня. Здесь никто меня не ждал. Никто?

Я иду в женское отделение. Только она может меня утешить. Попробую и это. Человеку свойственно заблуждаться. Даже когда нет никакой надежды, он верит в то, во что хочется верить. Она красивая. Когда-то я сам был в жюри конкурса красоты и выбирал мисс Европу. А потом долго ждал кусочка кожи, необходимого для создания десяти красавиц. Как бы она реагировала, если бы знала? Как Старик? Как Елена?

Я сворачиваю в самый длинный коридор. Одинокие комнаты, одинокие двери. Печаль и молодость. Столько красоты и столько молодости, запертые вдали от людей. Живи эти девушки в городе, в них влюблялись бы, страдали из-за них, ждали бы их вечерами и годами, поэты посвящали бы им стихи, художники рисовали бы их как мадонн. Но они навечно заперты здесь, и нет никакой надежды на спасение. Старику незнакомо было слово любовь, в его жизни женщины не оставляли следа, уверен в этом, я слишком хорошо его знал. Но мы позаботились об его клонингах, время от времени им нужны женщины, и время от времени они их получают. Лишенные всякой индивидуальности, эти девушки — нежные, кроткие, смиренные и обреченные. Иногда мне хочется открыть первую дверь и крикнуть «выходи!», открыть вторую и крикнуть «выходи!», открыть третью и так до самого конца, до десятой двери, а потом повести их за собой, отпереть тайную дверь, вытолкнуть всех наружу, снова запереть дверь и, задыхаясь от счастья, привалиться к ней. Я сделал бы их счастливыми, ведь они не виноваты в своем страшном несчастье. Я уверен, что они прекрасно справятся — люди примут их, робких и беззащитных, потрясенные их красотой, чистотой, невинностью и полным незнанием человеческих проблем. Ведь эти девушки вообще ничего не знают, ничегошеньки, они специально так воспитаны. Все, кроме нее.

Я вхожу. Девушка прильнула к стеклу, смущенно поворачивается и смотрит на меня.

— Что-нибудь случилось, господин Зибель?

«Да, случилось, — хочется мне сказать, но почему-то не могу, а девушка продолжает на меня смотреть. — Моя жена умерла».

Молча дотрагиваюсь до нее, и она сразу понимает, я заключаю ее в объятия, кладу голову на плечо, упругое, покатое и по-матерински теплое, чувствую вкус собственных слез. Я никогда не плакал, и сейчас долго сдерживаемые слезы свободно льются. Что с тобой происходит, Зибель? Может, тот мерзавец, что сидит внутри и периодически пробуждается, объяснит мне? Этот негодяй вечно наблюдает за мной, носит мое имя, это — я и не я, страшный судья и насмешник, и если бы я ему поддался, он бы сию минуту сунул мою голову в петлю. Но я не поддаюсь. И сейчас не поддамся, ни на секунду не останусь один. Я погружаю пальцы в волосы девушки, они податливые и теплые, как вода на солнце, стараюсь улыбнуться. Мне это удается. Вот сейчас я посмотрю ей в глаза, зеленые и глубокие, как вода в колодце, в которой отражаются склонившиеся деревья. И отражаются звезды. У кого я видел такие прекрасные зеленые глаза?

Ах, да, у заключенной. Прошло столько лет, а ты ее не забыл. Она любила тебя. А что ты с ней сделал?

Сломал ее, как цветок, своими алчными руками, проделал над ней самый страшный опыт, первый, ведь она могла и умереть, и ты это знал, негодяй, но и это тебя не остановило. Девушка должна была родить твоего ребенка, и она родила его, но не своего, а ребенка Елены, а ты отнял его и во второй раз. А потом… Потом ребенок исчез… Ты помнишь, как доверчиво она отдала тебе ребенка, ведь ты был его отцом? А потом ты вернулся вне себя от злости и не мог посмотреть ей в глаза, ты ни на минуту не задумался о том, какую боль ты ей причинил, и только ненавидел ее — человек всегда ненавидит тех, кому он причиняет непоправимое зло, а ты ненавидел ее за то, что она родила ребенка, из-за которого Елена замолчала навсегда. И что ты сделал потом, идиот? Приказал ее убить. Не хочется вспоминать, не так ли? Никогда не хочешь вспоминать. Хочешь забыть, но не можешь. Даже теперь.

Руки утопают в волосах девушки, которую тоже ты создал, глаза тонут в глазах девушки, а ведь ты любил только одну женщину, но именно она наказала тебя своим вечным презрением. И умерла, не простив. И унесла с собой твою душу. Вспомни, какие письма ты писал ей когда-то! Вспомни, каким благородным, сильным и добрым ты представлялся в этих письмах. Но уже тогда ты не мог ее обмануть, и чем мягче и благороднее ты выглядел в этих письмах, тем более жестоким и грубым становился в повседневной жизни. У тебя оставалась лишь одна такая гавань, где ты обретал спокойствие, — твоя мертвая лаборатория, в которой в бесцветных пробирках и склянках ты консервировал кусочки кожи мертвецов. Ты сам убивал этих людей, создавая их потом заново, но уже по своим меркам, без памяти и чувств, покорных, и это медленно, но верно превращало тебя в бога. Но был ли ты богом? Хотя бы на мгновение?

Да?

Нет? Что же ты не отвечаешь?

— Елена, — шепчу я и зарываюсь лицом в теплое плечо.

Наконец-то моя Елена возвращается ко мне. Я люблю ее, обнимаю, целую ее глаза, волосы, шепчу в них, утопаю в них. Теперь, после стольких лет, мы снова вместе. Ведь она не умерла, кто меня обманул, что она умерла? Она жива, и я жив, а если она мертва, то и я мертв. Кто может сказать точно, что есть жизнь и что смерть?

Разве это не одно и то же, разве это не два состояния одного и того же?

 

20

Я прихожу к ней каждый день. Не могу не приходить. Я ужасно одинок. Доктор Андриш начал меня избегать. Это кое о чем говорит. Раньше двери его кабинета всегда были для меня открыты. И Хензег все время занят. Он уже ни о чем меня не спрашивает. И не требует никаких докладов. Пока я отсутствовал, он все взял в свои руки. И понял, что может обойтись без меня. А это конец. Но в секторе А случилась авария, потому что Хензег не учел самого важного фактора — времени. Он не предполагал, что это приведет к аварии. А потом, поставленный перед фактом, ликвидировал пятерых клонингов. Конечно, у него не было другого выхода. Но вынес ли он урок из своей ошибки? И будет ли это последней аварией? Крамер торопит, а Хензег выслуживается перед Крамером. Я уже вне игры.

Мне бы хотелось вызвать его на разговор, припереть к стенке, но он ускользает. Занял новую позицию. Даже в игре в шахматы. И ошарашивает меня неожиданными ходами.

— Вы, Зибель, постоянно проигрываете, — недовольно изрекает он.

Это я-то проигрываю? А зачем тогда прислали Па-панели? И почему Хензег забывает о законе сообщающихся сосудов?

Клонинги тоже стали мрачными и молчаливыми, все время переглядываются и перешептываются, почему-то их разговоры не удается записать. Неужели они обнаружили прослушивающие устройства? Их молчание пугает. Да и работа в лабораториях вдруг странно ухудшилась.

Случайно? Вряд ли…

Тот, который проник ко мне в кабинет, вероятно, жив. Он не только против меня, он — против всех нас.

Не буду предупреждать Хензега. Пусть сам ломает голову.

И Папанели не буду предупреждать. Хотя для меня такой ход был бы чем-то вроде… рокировки.

Елена встречает меня молчанием, но ведь она всегда была молчаливой. Она такая нежная, словно соткана из ласковых лучей солнца. С трудом отрываюсь от ее тепла. Я говорю с ней, каждый день говорю о нашем детстве и нашей молодости, и она вспоминает, каждый день говорю с ней о первых днях нашей семейной жизни, и она вспоминает, говорю долго, уже и сам не знаю о чем, читаю ей наши любимые книги, а она гладит меня по голове и говорит:

— Еще! Еще!

Вдруг сознание мое проясняется. Почему мы здесь? Нужно бежать, прежде чем явится Хензег, прежде чем явится доктор Андриш, прежде чем меня засечет Папане-ли. Этот Папанели прибыл сюда недавно. Он из министерства. Видимо, Хензег рассказал о клонинге. Или генерал Крамер по собственной инициативе послал подкрепление… Но как сюда без разрешения пустили Елену? Они будут нас преследовать, захотят убить. Мы должны бежать, как можно скорее бежать, как можно дальше, нужно скрыться среди обычных людей, которые никогда не слышали о клонингах, которые не готовят клонингов для специальных целей, у которых нет лабораторий, а только простое, человеческое счастье. Но этот мерзавец внутри снова поднимает голову и шепчет, что никуда я уже не убегу, что счастье для меня невозможно, потому что я был преступником, убийцей, я — бог, неудачник, идиот, садист, он говорит мне еще много такого.

— Бежим, — я тяну Елену за руку. — Скорее!

Она испуганно смотрит на меня, но ведь она всегда так смотрит, я тащу ее за руку, и она подчиняется моей руке, делает несколько медленных и нерешительных шагов, но потом, подчинившись моей воле, начинает бе ть, и мы уже в одном из тех бескрайних коридоров, которые надо знать как пять пальцев, чтобы добраться до нужной двери. Мы бежим, задыхаясь, один за другим сменяются коридоры, остается совсем немного, но Елена все больше отстает, с трудом глотает воздух, я умоляю ее, хотя чувствую, что у нее уже нет сил, она делает несколько шагов и снова останавливается, еще чуть-чуть, умоляю я, совсем немного… Конец! Перед нами заветная дверь, ведущая в мир, в настоящий мир, к настоящей жизни, на которую я не имею права и где давным-давно осужден на смерть, но я живу в ней под фальшивым именем и на фальшивом положении, хотя только там я был по-настоящему счастлив и по-настоящему несчастен, там похоронены и мои дети. И Елена. Елена?

Я цепенею от ужаса…

Дверь перед нами, я протягиваю к ней дрожащую руку, горячую ладонь обдает холодом железа.

Ночь, прекрасная звездная ночь. Лодка слегка покачивается на воде. Деревья склонили свои ветви, вода в реке темная, с медными отблесками. Я не тороплюсь повернуть голову. Я боюсь. Еще мгновение — ия прыгну в лодку. Резко оборачиваюсь.

— Елена!

— Да, это правда!

Ее нет. Рядом со мной, оцепеневшая от ужаса, стоит одна из наших девушек. Из комнаты номер пять. Да в об-щем-то все равно которая. С широко раскрытыми глазами, она стоит, прижавшись к стене, руки у нее дрожат. Смотрит на меня. Я смотрю на нее. Молчит. И я молчу. Изо всех сил пытаюсь вспомнить. И вспоминаю. Совет доктора Андриша, длинный коридор со множеством дверей, свои медленные шаги, случайная дверь, комната девушки, долгие ночи, воспоминания, книги, охватившее меня безумие, потом… что было потом?

Где-то здесь начиналась бездна, в которую я падал и из которой не хотел выбираться, но кто-то тащил меня вверх и кричал во мне, что я должен жить, и это снова был тот мерзавец, он кричал, что я должен жить, обязательно должен жить, чтобы столько раз пережить смерть жены, сколько раз я сам убивал, чтобы столько раз испытать ее презрение, сколько раз я сам унижал людей, чтобы испить чашу до дна, чтобы, оставшись одиноким, видеть собственными глазами, как рушится смысл всей жизни.

— Ты будешь жить! — звенел у меня в ушах этот голос, нарастая, как прилив. — Будешь жить, а мертвых рядом с тобой будет все больше.

Прилив залил меня.

— Он снова здесь! — показываю я в темноту.

Там, между деревьями, прячется этот старый козел, тонкая струйка крови рассекает его лицо пополам, и обе половины корчатся от смеха, этот ошеломляющий смех ударяется в ветви деревьев и возвращается назад, никто не может принять этот ужасный смех, его отбрасывают волны и стены, и он ползет ко мне, как пламя, готовое охватить меня, я зажимаю уши, а он проникает сквозь ладони и врывается в мозг, который вот-вот взорвется. Девушка ничего не слышит, ничего не видит, только в ужасе смотрит на меня. Но почему?

— Если хочешь, прыгай в лодку, по реке ты доберешься до людей, они примут тебя, привыкнешь к их жизни, выйдешь замуж, обзаведешься домом и детьми, будешь жить нормальной жизнью. Выберись из этого ада. В другой раз я сам помешаю тебе бежать. Иди!

Глядя на меня широко раскрытыми глазами, девушка все сильнее прижимается к стене. Она ничего не понимает. Да и как может понять?

— Я никуда не пойду одна, без Альтаира.

Альтаир… Альтаир… Я такого не знаю. Кто это?

— Я придумала его, — говорит она и отступает назад.

— Глупая, надо торопиться… Иди! Это единственный шанс, вряд ли когда-нибудь тебе представится такая возможность. Я сам больше не предложу тебе. Что мог, я сделал, плохо ли, хорошо ли — сделал. Ты ведь молодая, спасайся!

— Я остаюсь здесь, — шепчет девушка и приближается к двери. — Остаюсь.

Тревожно озираясь по сторонам, она переступает порог и ждет меня внутри. Ей хочется бежать, но она ждет.

— Хорошо, — говорю я и возвращаюсь, готовый на все. Дверь захлопывается за нами, этот звук подобен звуку гильотины. Девушка хватает меня за руку и тянет обратно. Куда? Коридоры пусты, но их пустота обманчива. Они — как люди, видят, слышат, запоминают. Наш путь записан на видеопленке, и если Хензег догадается проверить, прежде чем я успею стереть…

— Не бойтесь, — просит девушка, а ее руки дрожат. — С вами ничего не может случиться. Не бойтесь!

Неужели я боюсь? Смерти? И это заметно? Неужели я стал таким слабым, что это бросается в глаза? Бедная девочка, смерть всегда была моей подругой. Я всегда жил с ней, около нее и посредством ее, она единственная приносит мне успокоение. И я ее жду. После того, как я потерял даже надежду найти моих бедных детей, после того, как оборвалась последняя нить, способная вывести меня на них, что другое мне остается? Ты не можешь этого понять, слишком молода еще, у тебя есть время, чтобы терять и находить, выигрывать и проигрывать, но законов жизни ты не знаешь. Ведь мы вырастили тебя в полном неведении.

Мы возвращаемся. Белый свет коридоров ослепляет своим блеском, который проникает в мозг и накаляет его, заставляя пульсировать разными цветами: красным, зеленым, фиолетовым. И коридоры вспыхивают разными цветами — красным, зеленым, фиолетовым.

— Иди! — говорю я девушке. — Нас не должны видеть вместе.

Я прислоняюсь к стене. Ее шаги удаляются. Я смотрю ей вслед — она уже исчезла. И как раз вовремя.

Из глубины другого коридора внезапно появляется Хензег. Он приближается, растет, словно мрачная тень, закрывающая свет.

 

21

Хензег серьезно озабочен моим здоровьем, привел с собой доктора Андриша. Неужели они пришли к какому-то соглашению? Значит, двенадцатого психиатра не будет? Они спокойно, положив ногу на ногу, расселись у меня в кабинете, медленно курят и внимательно и легко со всех сторон забрасывают меня вопросами. Пытаются выбить почву из-под ног. Но я не сумасшедший, чтобы отвечать им. Они осторожно пытаются ухватить меня, но я осторожно избегаю их щупальцев и твердо стою на месте. Они упрямы, но и я упрям. Я выжидаю. Все решит усталость. От этого зависит, кто первым сдастся: я или они. Они уверены, что выиграют, ведь в последнее время столько свалилось на мою голову. И они не торопятся. Но им невдомек, что первыми устанут они, не важно, что их двое. И я не один, но я еще не сошел с ума, чтобы рассказывать им об этом: ведь и у меня есть поддержка. В углу, рядом с Хензегом, сидит Старик. В первый раз он пришел ко мне в белом халате и темных роговых очках, на которые спадают серебристые пряди волос. Он дружески мне подмигивает: не бойся, я с тобой, как когда-то, в трудные и прекрасные годы. И Елена здесь, сидит справа от хитрого Андриша (интересно, как на этот раз ему удалось спасти свою шкуру?), смотрит на меня и улыбается. Я всегда была с тобой, говорят ее глаза, всегда хотела тебя спасти, от тебя самого. У нее на коленях сидят наши дети, близнецы, рожденные ею, а в ногах — другие, тоже наши, если они живы, то давно уже не дети. Но я вижу их маленькими, совсем маленькими, они на полу, а другие, которых родила Елена, у нее на коленях. Я хочу сказать ей, что не нужно их так делить, но Хензег и Андриш уставились прямо мне в рот. Буду молчать, ничем не выдам их присутствия. А Елене скажу потом, когда уйдут Хензег и Андриш, ведь не будут же они сидеть здесь всю ночь. Естественно, они уходят, им надоело мое молчание, но вместе с ними уходят и Елена, и дети, и Старик.

— Останьтесь!

Все они, и живые, и мертвые, поворачивают голову и ждут, чтобы я повторил, но я не задерживаю их.

— Я прилягу, устал… Извините меня.

Они уходят. Я снова останусь один, а это ужасно. Я прикусываю себе язык, чтобы не закричать и не остановить их. Медленно идут они, живые и мертвые, плечом к плечу. Закрывают за собой дверь.

Я один.

Но я не могу быть один. Уже давно не могу быть один. Я пойду за ними, буду идти за ними по коридорам, заходить в комнаты и аудитории, буду идти у них по пятам, буду идти — я не могу оставаться один. Не хочу быть один.

 

22

Я был наверху, везде уже был. Снова дошел до той двери и вернулся обратно. Мне все время казалось, что кто-то идет за мной. Но никого не было. Впервые я был совсем один. Действительно один. И было очень тихо. Клонингов перевели на строжайший режим. Они должны ложиться спать в определенный час, должны читать, учиться, питаться и заниматься любовью в строго установленное время. Многое изменилось с тех пор, как прибыл Папанели. Странно, меня перестали вызывать на совещания. Впрочем, ничего странного. Меня держат в полной изоляции. А может быть, они ждут, пока я приду в себя после всего пережитого? И это не недоверие, а просто гуманность. Ерунда! Что за понятие! Гуманность! Дело совсем не в этом. Нужно иметь смелость посмотреть правде в глаза. Мне не доверяют. В этом все и дело! Не доверяют после случая с тем клонингом. Хензег прямо мне заявил, что я должен был его прикончить. А раз не сумел этого сделать, сам виноват.

И вдруг я вспоминаю, что когда-то очень давно, когда я был молод, ужасно молод и страшно наивен и не вникал в скрытый смысл слов, и в еще более скрытое значение поступков, и в силу законов нашего общества, и в высокую политику тех, кто нами руководил И был ДОСтаточно близок нам, постоянно кого-то из них изолировали. И этот кто-то внезапно заболевал и внезапно умирал, устраивалось его торжественное погребение, где произносились торжественные речи, исполненные высоких слов и теплой благодарности, играли торжественные похоронные марши, гроб утопал в роскошных венках с красивыми лентами, а родные, близкие и начальники покойного проливали слезы. И тогда я, слепой глупец, думал об этом человеке: нашел время умирать, в зените славы, необходимый нашему отечеству, навсегда осиротевшему с его смертью, снискав доверие и любовь всех, даже нашего любимого фюрера… А ведь как раз тогда этот кто-то потерял все: и доверие, и всеобщую любовь, и прежде всего доверие и любовь фюрера, потерять которые было весьма легко, и славу, и неоценимые заслуги перед отечеством, и ему оставалось повиснуть с петлей на шее как предателю. И чтобы не висеть на виселице как предателю, он должен был нацелиться точно в сердце, а если он боялся и этого, подсылали кого-то, кто мог бы это сделать. И потом великолепно разыгрывалась эта сцена с болезнью и погребением, торжественными речами, скорбным лицом фюрера и еще более торжественными речами при открытии памятника.

С дрожью вхожу в свой кабинет. Здесь опять кто-то сидит. Все тот же клонинг. Не то что бы я мог отличить его от остальных, этого никто не может, но что-то подсказывает мне, что это тот самый. Мы здороваемся, как старые знакомые. А мы и впрямь старые знакомые.

— Доктор Зибель…

— Кто ты? Не тот ли…

— Да, это я. Не очень красиво с вашей стороны было выдавать меня. А что вы сделали с тем, на которого указал доктор Андриш?

Я рассказываю ему. Он, наверное, и сам догадался. У нас не было иного выхода. Подчеркиваю это несколько раз. Не уверен, понимает ли он. Не могли же мы пожертвовать всеми. Исчез только тот, на кого указал доктор Андриш. А я еще тогда знал, что он ошибся. Я предчувствовал, догадывался, что он жив, что затерялся среди остальных, затаился в ожидании своего часа. И вот он передо мной, хитрый и сильный, готовый нападать и требовать расплаты. Со мной. И с Хензегом. Но Хензег хитрее, если бы он столкнулся с Хензегом, ему не удалось бы ускользнуть, а даже если бы и удалось, Хензег все равно нашел бы его. Хензег обязательно нашел бы его, а я уже старый, уставший, отчаявшийся, одинокий и ни во что не верящий. Случись это лет семь-восемь назад, я бы и сам не упустил его, но с годами человек теряет что-то, становится мягче, бездейственнее и хочет выглядеть добрее в собственных глазах, одним словом, меняется в худшую сторону, хотя не смеет в этом признаться.

— Я потерял всех, кого любил. Я так одинок, что не знаю, жив ли. Я жив?

На его губах появляется улыбка. Да ведь он ничего не знает об этой жизни, ему простительно смеяться надо мной. Смеяться надо мной, который его сделал! А нужно было в свое время посвятить жизнь борьбе с этой ужасной болезнью, от которой умерла Елена. И столько людей умирает! Нужно. Видимо, я что-то сказал вслух, клонинг снова спрашивает меня, почему я не создал новую госпожу Зибель. Какая наглость! Рассказать ему о детях? Рассказать ему о том мгновении, когда их увидела Елена? Рассказать о ее руках? Он ничего не знает, этот клонинг, не знает ни о любви, ни о жизни, как тогда ему рассказать? Есть такое, чего нельзя касаться. Нельзя. Я и сам не знал этого и поплатился за свое неведение. Давно, очень давно.

Лицо клонинга осуждает меня. Он ниже меня, а смотрит как-то свысока, готов убить взглядом. Снова вспоминает Елену. И говорит то, чего не следовало бы говорить, это вгоняет меня глубоко в землю. Я задыхаюсь.

— Я никогда не буду вам благодарен за то, что вы меня создали таким образом.

Знаю, что не будет мне благодарен. А мне и не нужна его благодарность. Я никогда не ждал благодарности, ни от него, ни от других! Но почему-то мне становится страшно грустно, невыносимо грустно, и я чувствую, как в глазах скапливается влага. Я пренебрегал своей любовью, пренебрегал сном, здоровьем, отдал им всю свою жизнь, столько вложил в их воспитание! Я чувствую, что начинаю кричать или думать вслух, но клонинг только презрительно смотрит на меня, а я громко кричу о величии нашей нации, о котором он ничего не знает, о мировом господстве, которое мы потеряли, о слабости тех, которые допустили это, об их сомнениях и страхах, кричу о том, что недалек тот день, когда мы вернемся на прежние позиции, но тогда меня уже не будет, потому что я уже слаб, потому что и я сомневаюсь, потому что я столько выстрадал и иногда мне хочется быть добрым, но я создал орудия, притом какие орудия, этих моих клонин-гов, которые продолжат мои исследования и мое дело, хотят они того или нет, продолжат мое дело и дело нашей нации. Даже если им придется погибнуть. Всем. Он вспоминает об аварии в секторе А, неужели и это ему известно? Утверждает, что я ему рассказывал. Он уже слишком много знает. И теперь, когда Елена умерла, а вместе с нею и надежда найти детей, мне остается только продолжать свой путь, по которому я следовал всю жизнь. Я, возможно, слаб, но наша нация крепнет и становится все сильнее. Хензег прав в одном — этот клонинг должен умереть, он никогда не будет работать на нас, как не работал бы и его отец.

— Но почему? Ведь я принадлежу той же нации, ведь и я…

Я не слышу его слов, изо всех сил стараюсь не выпускать его из поля зрения. Он ищет, где бы спрятаться. На этот раз ему не удастся обмануть меня, он должен умереть. Сразу. Он умрет, не выйдет из кабинета. Таким образом я спасу остальных. И себя. От Хензега. От Папанели. От Крамера. Но руки перестали меня слушаться после смерти Елены, стараюсь собрать силы, направляюсь к нему, но что-то со мной происходит, я задыхаюсь, кровь ударяет в голову, которая вот-вот лопнет, я делаю шаг вперед, хочу его ударить, но под рукой ничего нет, мне хочется его задушить. На этот раз он должен умереть!

— Наглый, грязный клонинг… Хорошо, что другие не…

Что я сделал потом? Ничего не помню…

 

23

Хензег обеспокоен. Он видел, кто вышел из моей комнаты, выследил его и приказал ликвидировать. Ночью. Чистая работа. Без шума и без свидетелей. Без воображения. Хензег всегда продумывает все дела до конца. И все-таки он обеспокоен. Приходит ко мне и долго расспрашивает о разговоре с клонингом. Я ничего не скрываю. Не скрываю и того факта, что клонинг, которого мы считали мертвым, до сих пор жив. И того, что я никогда не верил в его смерть. И сейчас опять не верю. Возможно, и Хензег не верил. И сейчас не верит. Он внимательно меня слушает и понимает, что я хочу быть чистым. Я бы убил клонинга собственными руками, где бы он ни был, так я его ненавижу.

— В прошлый раз ты меня обманул, но сейчас я тебе верю. Что с тобой происходит?

Хензег еще слишком молод. В тридцать шесть лет я тоже был уверен в себе, бесконечно силен и бесконечно жесток. Да и сейчас мне не так уж много лет, но я столько пережил и так от всего устал, что чувствую себя столетним.

А со смертью Елены все потеряло смысл.

— Дорогой мой Зибель, — продолжает Хензег и испытующе смотрит на меня. — У тебя есть только два Пути. Подумай!

Он улыбается и уходит. Улыбка не предвещает ничего хорошего. Я остаюсь один. Два пути, сказал Хензег, что он имеет в виду? Один путь — смерть. А второй? Тоже смерть. Что выбрать? Но разве до меня другие выбирали? Разве это выбор? Покончить с собой или быть убитым — существует ли какая-нибудь разница? Видимо, существует.

А позже ко мне приходит Андриш. Мы разговариваем, как старые друзья, каковыми давно не являемся. Вспоминаем добрые старые времена. Смеемся, но Андриш нервничает. Бедняга! Здорово его обработал Хензег, он выглядит мягким, как глина.

— Мы с тобой делили трудности и опасности, успехи и неудачи, радость и горе, — Андриш выпрямляется. — Ты был мне настоящим другом. Позволь оказать тебе услугу.

Он оставляет у меня на столе маленький пузырек с зеленой жидкостью. Мы оба стараемся не смотреть на него, но он там. Андриш все еще не ушел.

— Спасибо тебе, дружище, — роняю я сквозь зубы.

Но Андриш не уходит.

— Хочешь… сыграем в шахматы? У тебя еще есть время…

И смотрит на стенные часы. Сколько у меня еще времени?

— Около трех часов, — говорит Андриш в ответ на мой немой вопрос. — Но лучше тебе поторопиться…

Да, да…

Мы садимся друг против друга. Пешка на Е-4, начинаю я. В ответ — конь на F-3…

— Я хочу тебе что-то сказать, Андриш… Ты не изучал

физику и не знаешь закона сообщающихся сосудов.

— Я ничего не хочу знать! — Андриш озирается по сторонам, готовый прекратить игру.

— Но завтра ты можешь оказаться в таком же положении.

— Нет, — качает головой Андриш. — Я никогда не окажусь в твоем положении. Ты всегда был плохим психологом. И неуравновешенным человеком. Но хорошим ученым.

Я улыбаюсь. Вероятно, он прав. Неужели я его раньше недооценивал? Или, почувствовав опасность, он сменил шкуру? Он ведь и раньше так делал, только я об этом забыл. Плохой психолог. Неуравновешенный человек.

— Шах, — говорит Андриш.

Делаю последний ход.

— Мат, — торжественно объявляет Андриш и встает. — Ты потерял все позиции. Кроме одной.

Он кивает головой на пузырек с зеленой жидкостью. И оставляет меня одного. Он никогда не проигрывал.

 

24

Срок, установленный генералом Крамером, еще не истек.

— Они давно тебе не верят, — говорит Елена со стены. — Вспомни, с каких пор тебя не приглашают на совещания!

Я вспоминаю.

— Настал твой час, — злобно шепчет Старик. — Как ты думаешь, зачем прислали Папанели?

Я прекрасно знаю, зачем его прислали, никогда не заблуждался на этот счет. Даже когда заблуждение необходимо мне как воздух, я не заблуждаюсь. Никого ни о чем не стану просить. Старик уселся в углу и смотрит на меня в упор, мстительно сверкая глазами. И в голосе, старческом и тонком, звучат мстительные нотки:

— Пришел твой час. Это каждого ожидает. Покажи нам теперь, как нужно встречать смерть. А мы посмотрим. Видишь, скольких я с собой привел? Помнишь их? Знаешь их?

Я не смотрю. Знаю, что Старик не настоящий, знаю, что его нет, и все-таки он здесь, и я чувствую его, даже не поднимая глаз. Знаю, что комната полна людей и что все они мертвы и потому не могут быть здесь, и все-таки они здесь, и если я подниму глаза, я их увижу. И узнаю.

Конечно, они здесь.

Наверное, не все, которых я убил. Все не смогут поместиться в моем кабинете, для них не хватит и залов, и коридоров, и других кабинетов. Пришли только те, с выбитыми глазами, израненными руками, с выдранными ногтями, разорванными утробами, выжженными спинами. И Елена пришла. И наши дети. Улыбаясь, они спокойно приближаются ко мне, Елена ведет наших близнецов за руки, другие дети ползут за ней. На шаг отставая от них, идет Старик. Кольцо вокруг нас сжимается, мы остаемся в середине, зажатые невидящими взглядами, словами и ожиданием. Я вижу только Елену. Она снова молодая и красивая, влюбленная в меня.

— Елена, тебя я не убивал. Почему ты здесь? Зачем ты пришла с ними, ведь я всегда хотел тебе только добра?

— А что такое это твое добро? Сам-то ты знаешь? Почему ты думаешь, что для меня оно добро?

И клонинг здесь. Выходит вперед и становится рядом с Еленой. Как я ей отвечу? А она ждет. Старик выглядит усталым, он вытирает платком кровь, подбираясь ко мне все ближе. И остальные надвигаются на меня, а в кабинет входят все новые. Стоя плечом к плечу, они смотрят на меня со страшной ненавистью в глазах.

— Мы ждем тебя! Давай!

Я чувствую на лице их дыхание, они прижимаются ко мне, нет спасения, трогают меня своими пальцами с выбитыми суставами, с выдранными ногтями, трогают посиневшими руками, их ненависть ползет по мне, все выше, выше. Их ненависть душит меня. Нет спасения. По лбу течет пот. Это не пот, это кровь. Старик протягивает руку и вытирает мне лицо. Смеется. Елена молчит. Но только ее рук я не чувствую на шее. Я любил ее. Любил больше детей, больше жизни. И она любила меня. Сейчас мне хочется видеть только ее, отдельно от остальных, хотя бы на мгновение отдельно от остальных, а потом… Но она поворачивается и собирается уходить. Неужели ты боишься смерти? Неужели ты так жалок?

Она начинает удаляться.

Я любила тебя, знаешь, что любила, раньше, давно, когда и ты был человеком, помнишь, я любила тебя? Помню.

Я смотрю на ее спину и слушаю слова, которые она говорит и не говорит, ее спина удаляется, а лицо Старика приближается, искривленное смехом лицо Старика и невинное лицо мертвого клонинга, и другие лица, которых я уже не помню, это лица людей, умерших по моему приказу, все они сливаются в единую волнующуюся массу горящих взглядов, и высохших, как корни, пальцев, эта масса ждет сейчас моей смерти. Старик теряет терпение и поднимает мою руку с зажатыми в ней таблетками, на всякий случай показывает мне и пузырек. Я роняю его. Пузырек разбивается, и на полу у моих ног образуется живое, трепещущее зеленое пятно. Как жизнь, а может, это и есть жизнь? Откуда мне знать! Что такое смерть и что такое жизнь! Я ничего, ничегошеньки не знаю. И что это за люди вокруг меня?

— И я тебя об этом спрашиваю, — говорит Старик. — Давай, давай, — ободряюще похлопывает он меня по плечу. — Это не так уж страшно, все мы пережили. Или позвать твоего любимого Хензега на помощь? Он не слишком будет церемониться. А может, ты предпочитаешь доктора Андриша? Кого из них ты выбираешь? Или обоих?

— Не-е-ет!

— Тогда чего ты ждешь? В любой момент они сами сюда явятся. Слышишь их шаги?

Елена уже в дверях. Она оборачивается и смотрит на меня, ее лицо потемнело от боли, тоски и отчаяния.

— Подожди! — кричу я.

Сказать ей? Я умру, я не боюсь смерти. Я не боюсь Хензега, Андриша и Папанели. Кто они такие? И генерала Крамера я не боюсь. Не боюсь ни мертвых, ни живых, никого. И никуда я не убегу, хотя мог бы. Но я сделаю кое-что другое…

Я инстинктивно нажимаю на кнопку под микроскопом. На глазах у всех, окруживших меня плотным кольцом, пол раскрывается, все заглядывают в образовавшееся отверстие, но ничего не видят. И Елена удивленно смотрит на меня. Спускаюсь. Ступенька, вторая… Елена приближается, осторожно ступает за мной, мы скрываемся от взглядов, я хватаю ее за руку и тащу за собой. Но и остальные, кидаются за нами.

— Теперь мы тебя не упустим! — кричит Старик.

Я смеюсь. Впервые за много лет смеюсь свободно, подставив грудь под их жестокие пальцы. Они не знают, куда я иду. А с Еленой я могу отправиться хоть на край света. И сотворить любое чудо. Все еще ничего не понимая, она удивленно смотрит на меня. Ладно, я расскажу ей. Эта лестница ведет к смерти. Не только к моей… Сейчас у нее на глазах я сделаю то, что она от меня хотела. Уничтожу всех, кого я создал… Я их создал, я их и уничтожу…

Мы проходим через лабораторию. С ужасом в глазах Елена смотрит на колбы. Читает надписи и еще больше ужасается. Чего она так боится, ведь они никогда не оживут. Комедия закончилась, закончилась вместе с ее автором. Ничего не останется… За лабораторией, через несколько ступенек находится ядерный самоликвидатор. Никто не знает, где он. Никто, кроме умного Зибеля, непогрешимого Зибеля, вечного Зибеля. Дерну за ручку, и через секунду все взлетит в воздух. Клонинги, мечты Хензега и сам Хензег, надежды Крамера, мои собственные бредовые надежды на бессмертие. Я их создал, я их и уничтожу. Я сыграю с вами маленькую шутку, господа. Маленькую шутку в ответ на ваше большое доверие. И высокую оценку.

— Это правда? — спрашивает Елена. — Ради меня?

Ради нее. Ради них. Ради себя. Ради всех и вся. Я иду, не чувствуя под собой ног, не чувствуя своего тела. Я снова бегу. Слышите, БОГ?

Но что происходит? Я падаю, куда-то падаю, куда-то лечу, становлюсь совсем легким, бестелесным, лечу сквозь мрак и протянутые руки, звезды и ослепленные взгляды, лечу сквозь сожженные, еще дымящиеся руки и сломанные кости, сквозь сумасшедший истерический смех отчаяния и надежды, боли и ужаса, счастья…

— Бог? Ха-ха-ха-а-а…

— А-а-а…

У меня не хватает сил…