I

По всему Востоку раздавалось бряцание оружия. От Мелитены до Зевгмы, от Апамеи до Тапсака по дорогам маршем проходили колонны, направлявшиеся в места сбора. В этих краях столь оживленных военных приготовлений не было с тех самых пор, когда побуждаемый Клеопатрой Антоний готовил большую экспедицию против парфян!1

Доверяя богам, Юлиан все же ничего не оставлял на волю случая. Поэтому подготовка к войне велась очень тщательно. Чтобы увеличить численность пехоты, в основном состоявшей из галльских легионов, то есть кельтов и петулантов, следовавших за ним повсюду со времен Страсбургского сражения, Юлиан велел мобилизовать все боеспособное население Киликии, Коммагены и антиохийских земель. Он также реквизировал огромное количество муки и зерна, чтобы обеспечить войска провиантом. На верфях Самосаты он велел подготовить внушительный флот, состоявший из военных кораблей, понтонных судов и плоскодонных лодок. Последние должны были спуститься по течению Евфрата с грузом продуктов, с катапультами и огромными осадными башнями, которые назывались гелеполисами и были в состоянии пробить даже самые мощные стены. Наконец, он заключил союз с армянским царем Аршаком. Тот должен был собрать свое войско и в случае надобности присоединиться к римлянам. Однако Юлиан не стал открывать ему ни плана своей кампании, ни тех целей, которых мечтал достичь. Он решил, что это можно будет сделать в последний момент, ибо не доверял царю и знал, что его собственное преимущество заключается в двух вещах: в быстроте передвижения и в тайне.

Тайну, однако, было очень трудно сохранить, ибо у Шапура повсюду имелись шпионы. Они каждый день доносили ему о военных приготовлениях противника. Узнав о масштабах этих приготовлений, Шапур сразу же решил начать мирные переговоры. Юлиан высокомерно ответил ему, что «любые посольства кажутся ему излишними, ибо он сам вскоре нанесет царю визит в Ктесифонт»2.

Тем временем в некоторых частях римской армии начались брожения. Два солдата императорской гвардии составили заговор, намереваясь заколоть Юлиана во время смотра войск. По счастью, один из них сознался в существовании заговора. Юлиан предпочел замять дело, приказав, однако, казнить двух христиан — Ювентина и Максимина, — которые, как ему доложили, выступали с призывами к мятежу3. Рассудив, что в основе брожений лежит бездействие, он поспешил с началом военной кампании.

В первые дни марта 363 года император приказал дать всем воинским частям сигнал к выступлению. Армии покинули зимние квартиры и отправились в путь по заранее намеченным маршрутам.

5 марта Юлиан выехал из Антиохии, чтобы направиться в Иераполь. Перед самым выступлением его окружила многочисленная толпа горожан с пожеланиями доброго пути и «просьбами забыть о тех обидах, которые ему нанесли некоторые жители города». Но Юлиан все еще чувствовал себя уязвленным тем, как антиохийцы осмеивали его.

— Нет! — ответил он. — Вы меня видите в последний раз! После войны с Шапуром я поселюсь в Тарсе. Я уже отдал приказ приготовить для меня резиденцию в этом городе, на который я намерен перенести все те милости, что изначально предназначались вам.

Депутация антиохийского сената сопровождала его до пригорода Литарбы, умоляя отменить свое решение. Но ничто не могло переубедить императора. В Антиохии его больше никогда не увидят…

Спустя пять дней Юлиан приехал в Иераполь. Его окружали друзья: Максим Эфесский, Орибасий, Приск, Анатолий, Евтерий, Хрисанф и элевсинский иерофант. Он выбрал в качестве резиденции дворец губернатора, где его уже ожидало пространное письмо Либания.

Либаний сокрушался, что преклонные годы и плохое состояние здоровья не позволяют ему сопровождать императора. «В первую очередь, — писал он, — я молю богов ниспослать тебе победу, а затем возможность вернуться живым и невредимым в Антиохию, невзирая на нанесенные тебе обиды. Сейчас ступай и переходи реки. Затем, более грозный, чем река, обрушься на своих врагов. А после этого ты сам решишь, как тебе следует поступить. Однако не лишай меня единственного удовольствия, которое может утешить меня в твое отсутствие. Я буду писать тебе и ждать от тебя писем, даже когда сражения будут в самом разгаре… Я проклинаю свое слабое здоровье, принуждающее меня лишь по рассказам узнавать о твоих подвигах, которым я сам хотел бы быть свидетелем»4.

В ответ Юлиан послал своему старому учителю ласковое письмо, в котором перечислил те меры, которые предпринял для успеха экспедиции. «Что же касается хода политических и военных дел, — сообщал он Либанию, — то расказ о них был бы слишком долог для письма, даже втрое более длинного, чем это. Потому я ограничусь несколькими общими замечаниями. Я расположил в авангарде бдительных разведчиков из опасения, что какой-нибудь перебежчик может сообщить противнику о передвижении войск, о котором ему не следует знать. Я приготовил большое число лошадей и мулов. Я постарался сосредоточить свои силы; я велел нагрузить зерно, сухари и уксус на корабли флота, созданного в Самосате. Если бы ты знал, скольких усилий и подготовки стоило каждое из этих действий, ты бы понял, сколь много времени потребовалось бы для их описания. А кроме того, мне приходится подписывать огромное количество писем и документов, и целые горы никчемных бумаг преследуют меня повсюду, словно тени»5.

13 марта армия покинула Иераполь. Она перешла через Евфрат по понтонному мосту и форсированным маршем двинулась к Каррам (Харрану), где в 53 году до н. э. Красе был разбит Митридатом III.

Юлиан на несколько дней остановился в этом городе, чтобы дать легионам время перестроиться и окончательно доработать план кампании.

Раз он — воплощенный Александр, значит, ему следует во всем подражать ему. К примеру, он мог бы прибегнуть к тактике фронтальной атаки, которая столь великолепно удалась Александру при Гранике и Иссе. Но ведь с тех пор военное искусство сильно изменилось. Поэтому Юлиан предпочел прибегнуть к тактике так называемого «окружения», введенной Ганнибалом, которого он по справедливости считал величайшим военным гением мира.

От Карр в сердце Персии вели две дороги. Одна шла через долину Тигра. Она проходила мимо Кордуэна6, Абиадены и упиралась в Ктесифонт. Другая, несколько западнее первой, спускалась в долину Евфрата и — через Каллиник и Киркесию — вела в Вавилон. Юлиан решил вести армию по обеим дорогам одновременно.

Разделив свое войско, он составил первый корпус из 30000 человек и доверил командование им Прокопию и комиту Севастиану. Задачей этого корпуса было перейти через Тигр, выйти на левый берег реки и, соединившись с силами армянского царя Аршака, опустошить Западную Мидию с тем, чтобы лишить парфян источника продовольствия. После этого армия Прокопия должна была вновь перейти через Тигр и стремительно направиться к Ктесифонту. Из оставшихся войск Юлиан составил второй корпус, насчитывавший около 45000 человек, и сам возглавил его. Эта вторая армия должна была идти по дороге вдоль Евфрата, захватить попутно ряд укрепленных городов, охраняющих западный берег реки, и выйти к Вавилону. Как только Юлиан выйдет к Вавилону, а Прокопий к Ктесифонту в том месте, где Тигр и Евфрат разделены лишь узкой полоской земли, две армии соединятся. Предполагалось, что они совместно окружат войска Шапура и разгромят их. После этого римской армии предстояло перейти к осуществлению второй части кампании — завоеванию Азии.

Созданная же в Самосате эскадра должна была еще раньше сняться с якоря под командованием Луцилиана, бывшего правителя Паннонии, которого некогда Юлиан захватил в плен под Сирмием7. Присоединившись к армии Юлиана под Каллиником, флот — как предполагал Юлиан — должен был сопровождать его с провиантом и осадными орудиями, «не обгоняя и не отставая». Из-за того, что большая часть парфянской конницы под командованием Сурены8 находилась в долине, ограниченной двумя реками, слишком широкими в этом месте, чтобы можно было форсировать их, Сурена неизбежно оказывался в ловушке между двумя армиями.

Как видим, Юлиана вдохновляла тактика, примененная Ганнибалом в битве при Каннах. Однако он предполагал применить эту тактику в куда более широком масштабе, ибо речь шла о том, чтобы взять в окружение весь тот участок земли, на котором, согласно библейской книге Бытия, находился рай земной. Это двойное окружение слева и справа могло идеально получиться при условии, что все передвижения будут выполнены быстро и точно.

Быстро, потому что малейшая отсрочка в выполнении замысла могла дать возможность Сурене отойти по узкому перешейку, разделяющему реки, к Вавилонской возвышенности. Точно, потому что на первом этапе военных операций наиважнейшим условием была идеальная синхронность передвижения двух армий и флота.

 

II

Поначалу вся армия целиком двинулась в направлении Тигра, чтобы Шапур подумал, будто удар будет нанесен именно с этой стороны, и чтобы войска Сурены не ушли из Верхней Месопотамии. Однако это был всего лишь обманный маневр9. Через 24 часа армия разделилась на два корпуса. Юлиан простился с Прокопием и назначил ему встречу у стен Ктесифонта. Затем, спустившись в долину Билехаса, он быстро повернул на юг и форсированным маршем направился к Каллинику, торговому городу, расположенному на Евфрате, и подошел к нему 27 марта в день праздника богини Кибелы.

Юлиан, посвятивший в свое время Матери богов философский трактат10, увидел в этом совпадении доброе предзнаменование. Он отпраздновал этот день, совершив омовение статуи богини в водах Евфрата11. Затем он удалился в свой шатер для короткого отдыха.

В ту ночь Юлиан прекрасно спал и проснулся бодрым. Едва встав, он узнал о прибытии депутации арабских вождей, просивших о встрече. Юлиан сразу же принял их.

— Мы слышали, что ты — Посланник Солнца, — заявил один из вождей, — и мощь твоей армии подтверждает это. Мы тоже поклоняемся Солнцу под именами Алла и Дюсарес. Поэтому мы приехали, чтобы поднести тебе золотую корону и предложить свою поддержку и поддержку нашей конницы.

Юлиан поблагодарил их, принял подношение и приказал включить в свою армию 500 всадников, которых они привели с собой.

Когда Юлиан беседовал с арабскими вождями, ему сообщили о прибытии флота из Самосаты. Выйдя из шатра, император направился к реке, и его глазам предстало великолепное зрелище: весь Евфрат был в буквальном смысле заполонен кораблями. Там было 50 больших вооруженных для боя галер, 64 понтонных судна, предназначенных для перевозки пехоты и конницы через реки, и 1403 лодки, перевозившие провиант, оружие, пушки и гигантские гелеполисы высотой в двадцать метров, чьи мощные зубчатые башни выделялись на фоне неба. Юлиан поблагодарил Луцилиана: тот привел даже больше кораблей, чем предполагалось. Затем, посчитав, что этому дню сопутствует удача и ею надо воспользоваться, он отдал армии приказ направиться к Киркесию.

Небо было ясным. В этом году весна наступила рано. Докуда хватало взгляда, вокруг простирались пшеничные поля, над которыми местами возвышались пальмы. Армия весело двигалась на юго-восток через эту плодородную и многообещающую землю.

В авангарде скакали арабы и 1500 римских конников, проводивших рекогносцировку местности. За ними двигался десяток легионов, в том числе носившие имена Победителей (Victores), геркуланы, зианны и так называемые империалы (Imperiali), то есть императорская гвардия. Всеми ими командовал сам Юлиан. Справа, то есть со стороны реки, шли терциаки, кельты и петуланты. Ими командовал Невитта. Слева, со стороны равнины, скакал кавалерийский корпус под командованием Аринфея и Ормизда. Комит Виктор и германец Дагалаиф возглавляли арьергард. Замыкающим шел дука Ордоэны Секондин.

Чтобы создать у парфян впечатление огромного войска, Юлиан отдал приказ растянуть дивизионы вдоль дороги и заполнить пространство между ними обозами. Протяженность колонны достигла таким образом почти пятнадцати километров. Двигавшийся параллельно армии флот Луцилиана тоже производил внушительное впечатление своими понтонами, осадными машинами и экипажем в 20000 человек под командованием Константина.

Однако эта армия, столь внушительная своими размерами и мощью вооружения, была поражена неизлечимым недугом: она несла в себе все противоречия античного мира второй половины IV века.

Самое главное: в ней не было единства. Во-первых, среди офицеров и солдат имелись христиане. Хотя Юлиан и приказал изгнать их из армии, те, кто отвечал за набор войск, не посмели в полной мере следовать этому распоряжению, боясь, что это повлечет за собой резкое сокращение личного состава. В конце концов Юлиан уступил их доводам, убедив себя, что эти христиане скоро осознают свою ошибку и обратятся к религии Солнца. Конечно, ничего подобного не произошло. Враждебность христиан к Юлиану день ото дня только возрастала. Они испытывали глубокое отвращение при мысли о том, что им приходится сражаться под знаменами, на которых девиз «Soli Invicto» заменил монограмму Христа, что им приходится каждое воскресенье молиться Гелиосу-Царю, что они вынуждены проливать кровь ради победы императора, приказавшего вынуть камни из стен их церквей и без почтения относящегося к мощам их мучеников.

Но и среди язычников не было особого единодушия. Они распадались на две враждующие группировки: «западных» язычников римской традиции и «восточных», приверженцев эллинизма.

«Римляне», во всем отличавшиеся реалистичностью мышления, были обеспокоены тем, что Юлиан пустился в авантюру, смысла которой они не понимали. Зачем углубляться в эти пустынные земли, которые в свое время уже доставили немало хлопот императорам Валериану и Гордиану? Если Юлиан хочет обезопасить восточные границы империи, как он это сделал на Западе от Базеля до устья Рейна, то достаточно укрепить Самосату и Иераполь, и это надежно прикроет Пальмиру и Средиземноморское побережье. То, что Юлиан не объявил четко о военных задачах экспедиции, внушало им недоверие, усиливавшееся полным непониманием его целей в области религии. Конечно, они были ему обязаны тем, что он вернул утраченное величие языческим храмам. Но зачем он старается превратить мифологию в религию? Привычные к ритуалам, которым с незапамятных времен следовали их предки, они считали бесполезным что-либо менять в них. В их глазах христианство представляло собой преходящее зло, которое обречено исчезнуть само по себе. И потому вовсе незачем противопоставлять христианской Троице какую-то Солнечную Троицу.

Поэтому они прилагали все усилия к тому, чтобы уговорить Юлиана отказаться от своих планов, и прибегали к помощи авгуров и гаруспиков (гадателей). Эти «служители культа», ибо их и вправду трудно назвать как-то иначе, повсюду распространяли тревожные слухи. По их словам, кампания против парфян началась при дурных предзнаменованиях и, судя по знакам, плохо закончится.

Судите сами: когда Юлиан находился в Каррах, в Риме сгорел храм Аполлона (19 марта 363 года), и неизвестно, спасены ли Сивилловы книги храма12. Чуть позже при проезде императора рухнула триумфальная арка. Сам он не пострадал, но обломками придавило 50 солдат из его эскорта. Еще чуть позже он увидел у дороги труп казненного13, а это считалось у древних предвестником близкой смерти. Затем из десяти быков, приведенных к алтарю Марса, девять погибло до жертвоприношения. Короче говоря, не было ни одного случая, ни одного совпадения, которые не превращались бы авгурами в гибельное предзнаменование.

Эти «пораженческие настроения» в конце концов вывели Юлиана из себя. Но в еще большей мере они выводили из себя таких приверженцев эзотерического эллинизма, как Орибасий, Максим Эфесский, Анатолий и элевсинский иерофант. Они умоляли Юлиана не прислушиваться к тем, кто пытается смешать веру с самыми дикими суевериями и не поддаваться воздействию этих пророков несчастья. Кто дал им право судить о воле богов? Разве боги сами не указали ясно, какова их воля? Разве Юлиан может бросить на одну чашу весов все милости, оказанные ему богами, и вздор, который несет какая-то деревенщина, не способная понять сверхъестественной миссии, выпавшей ему?

По правде говоря, Юлиан не нуждался в этих ободряющих речах. Его путь был намечен свыше, и он намеревался пройти по нему до конца.

 

III

В первые дни апреля армия, по прежнему сопровождаемая флотом, прибыла в Киркесий. Это был важный укрепленный пункт, расположенный у слияния Хабура и Евфрата. Его стены были выстроены почти столетие назад по приказу Диоклетиана, потому что тогда это место было крайней восточной точкой империи. Юлиан задержался здесь на несколько дней, чтобы дать время флоту построить мост для перехода через реку. Этот переход был важным этапом операции, ибо за Хабуром начинались дикие просторы Персидской империи с их ловушками, засадами и неведомыми далями.

Как только мост был готов, — а это произошло среди ночи, потому что Юлиан хотел оказаться на другом берегу до восхода солнца, — император отдал приказ войскам начать переправу. В частях чувствовалось некоторое колебание, и он решил обратиться к солдатам, как это обычно делают перед боем. Поднявшись на небольшой холм на берегу Хабура, император начал с напоминания о том, что римская армия не впервые вторгается в эти земли и что она, вопреки утверждениям некоторых, отнюдь не всегда терпела здесь поражение. Он напомнил им о Лукулле и Помпее, о Вентидии и Траяне, о Вере и Севере, которые вернулись из этих областей с богатыми трофеями. «Даже Гордиан вернулся бы с победой, — заверил он солдат, — если бы его не предал префект Филипп».

Доспехи солдат слабо мерцали в ночной тьме, потому что луна уже зашла и на востоке начинали бледнеть звезды. Но если фигура Юлиана была видна смутно, то смысл его слов был абсолютно ясен. Он продолжал:

— Этих героев подвигло на великие подвиги стремление к славе. Нас же побуждают к этому бедствия захваченных противником городов, тени воинов, погибших без отмщения, наши огромные потери и разрушенные крепости! Поэтому с Божьей помощью я всегда буду с вами, ваш император, ваш знаменосец, ваш собрат по оружию. И если в бою меня постигнет злая участь, то я по крайней мере умру с уверенностью в том, что пожертвовал собой на благо Общего дела!

Какая странная речь! Вопреки всем ожиданиям, Юлиан не упоминал ни Гелиоса-Царя, ни Александра, столь милых его сердцу. Он взывал исключительно к патриотизму римлян. Никогда еще он не вел себя так по-западному, как в этот момент вторжения в земли азиатов. Несомненно, он хотел рассеять в душах легионеров страхи, порожденные пессимистическими заявлениями авгуров, и показать, что в нужный момент и он умеет встать на точку зрения традиционных римлян.

— Так будьте храбры, как этого требуют от вас обстоятельства, — сказал он в заключение. — Уверуйте в успех! Будьте готовы бросить вызов опасности, зная, что всех, сражающихся за правое дело, ждет победа.

Солнце появилось на горизонте в то самое мгновение, когда он закончил речь. Юлиан спустился с холма и направился к своему шатру, а солдаты собрались вокруг своих командиров. В эту минуту только что прискакавший всадник спрыгнул с коня и протянул Юлиану пакет. Это было письмо от префекта Галлии Саллюстия. Юлиан вскрыл его и пробежал глазами.

«С грустью и тревогой слежу я за твоими действиями, — писал префект. — Умоляю, откажись от экспедиции в Персию, пока еще это можно сделать. Заклинаю тебя: не иди навстречу верной смерти против воли богов»14.

Юлиан в гневе скомкал письмо. Опять эти советы об осторожности, призывы к разуму, которые на деле всего лишь прикрытие трусости. Решительно, те, кто изображает из себя его друзей, плохо его знают!

Не дав себе задуматься над письмом Саллюстия, он приказал легионам перейти через Хабур. Когда последний солдат ступил на противоположный берег, Юлиан велел разрушить мост, чтобы «ни у кого не оставалось надежды на то, что он повернет назад».

 

IV

Перейдя через Хабур, войско двинулось вперед по дороге вдоль левого берега Евфрата. Теперь оно находилось уже на персидской земле. Все напоминало солдатам о том, что они вторглись в земли, абсолютно не похожие на те, что остались позади. Горизонты казались более дальними, холмы более дикими, тишина более глубокой, и, когда за их спинами садилось солнце, они видели, как на небе восходят незнакомые созвездия.

У городов, мимо которых они проходили, были варварские названия: Тилуфа, Ахаяхалька, Бараксамальха, Озогардана, Перисабора, Майозамальха…

Эти города проплывали мимо, как бы несомые монотонно плещущейся рекой, и, казалось, бежали прочь. Легионеры быстро забыли бы о них, если бы каждый не остался связан в их памяти с какой-нибудь яркой деталью.

В Дура-Европос они увидели мавзолей, в котором покоился прах императора Гордиана. Проходя, они отдали ему честь, склонив знамена. В Озогардане они обнаружили колодцы, заполненные какой-то черноватой жидкостью, которая бурлила, изливаясь на землю. Это был битум. Юлиан приказал поджечь его. Огромный столб пламени взметнулся в небо. Его красноватые всполохи долго мерцали в ночи, и Юлиан сделал вывод, что они на правильном пути, ибо было известно, что Александр тоже видел такие колодцы.

Чуть позже возвращающийся с рекогносцировки Юлиан наткнулся на группу молодых людей, несущих что-то тяжелое. Оказалось, что это лев, которого они только что убили ударом дротика. Оружие все еще торчало в боку зверя. Юлиан обрадовался. Он увидел в этом предзнаменование смерти царя и не сомневался, что речь идет о царе персов. Однако, когда он посоветовался с авгурами, те сказали прямо противоположное.

— Речь идет о царе, идущем с запада, — заявили они, качая головами. — О, Юлиан! Это еще один знак, запрещающий вторжение в земли Шапура и грозящий тебе такой же участью, как участь этого зверя15.

Окружавшие Юлиана философы возмущенно зашумели.

— В 297 году, — возразил один из них, — когда Галерий, еще будучи цезарем, выступил против персидского царя Нарса, ему принесли окровавленный труп льва. И он вернулся невредимым после победоносной кампании16.

— Ваши доводы не выдерживают критики, — отбивались авгуры. — В те времена Нарс первым нарушил границы империи. Галерий только оборонялся. Лев же всегда означает нападающего.

«В этом вечном конфликте между упорными консерваторами, опирающимися на официальные предсказания, и отважными толкователями из школ восточного мистицизма», как справедливо замечает Аллар17, Юлиан, как всегда, отдал предпочтение последним. Но хотя он и запрещал себе сомнения, нагромождение мрачных пророчеств начинало тревожить его. Как убедиться, что боги все еще поддерживают его? В конце концов, он не получал от них прямых указаний со времени своего паломничества в Пессинунт. Желая успокоить себя, он попросил Максима Эфесского вновь обратиться к богам.

Кудесник преклонил колена перед колодцем с водой, начал ровно и глубоко дышать и впал в глубокое оцепенение. Спустя несколько мгновений он вздрогнул и открыл глаза. Но его взгляд был остановившимся, как у слепого. Он заговорил голосом, который звучал как бы из другого мира:

— Не бойся ничего, Юлиан… С тобой говорит не Максим, а Гелиос… Ты будешь побеждать до тех пор, пока будешь идти к моей колыбели… Твоя жизнь останется вне опасности, пока ты не вступишь во Фригийские поля…

— Фригийские поля? — воскликнул Юлиан и расхохотался. — Мы давно уже оставили Фригию позади, и у меня нет ни малейшего желания туда возвращаться! Если это единственная опасность, которая меня подстерегает, то это все равно, что я вообще вне опасности!

Успокоенный, он вернулся к войскам и велел продолжать путь.

Продвижение легионов было быстрым и легким. Многие из городов сдавались без сопротивления. Но солдат беспокоила сама эта легкость. У них было впечатление, что они погружаются в пустоту. Где парфяне? Почему они не показываются? Находятся ли основные силы Шапура до сих пор в Месопотамии? Или, споря в быстроте с римской армией, они отступают к югу, чтобы избежать окружения? Разведчики прочесывали местность почти до горизонта. Но они по-прежнему никого не встречали. С течением времени эта пустота и тишина становились все более тревожными.

Внезапно с высот Пирисаборы кто-то из всадников дал сигнал о приближении большого конного войска. При этом сообщении легионеры издали радостный крик. Наконец-то они померятся силами с противником! Они знали, что парфяне отличные кавалеристы и любая стычка с ними очень опасна. Но любая опасность казалась им лучше той неопределенности, в которой они пребывали Со времени перехода через Хабур.

Не дожидаясь приказа командиров, легионеры наступательным шагом бросились на вражескую конницу. Этот дерзкий поступок мог погубить их; но оказалось, что лучшего решения нельзя было и придумать. Вооруженные стрелами и дротиками парфяне обычно старались держаться на расстоянии от противника, потому что это давало им возможность маневрировать, сидя верхом. В ближнем бою они теряли все свои преимущества и поэтому старались избегать сближения. Захваченные врасплох бросившейся на них с воплями толпой пехотинцев, они быстро смешались. Римские легионеры проникли в их ряды и стали избивать их.

Парфяне отступили на юг, бросив на поле битвы множество убитых и раненых. Что до легионеров, то они вообще не понесли потерь.

Эта победа, завоеванная много легче, чем можно было ожидать, подняла моральный дух войска и рассеяла тревогу последних дней. Парфяне и впрямь не были похожи на тех непобедимых демонов, которыми их описывали. Легионеры почувствовали, что вполне смогут гнать их до самых краев земли…

 

V

Вновь обретя уверенность, конники и пехотинцы опять построились в колонны и с песней продолжили путь. Флот сопровождал их, не испытывая никаких трудностей, тем более что, начиная с этого места, русло Евфрата расширялось.

Юлиан пребывал в радостном настроении. Успокоительные слова Максима изгнали из его души последние тени мрачных предсказаний авгуров, а результат первого сражения наглядно показал, что его солдаты могут успешно противостоять противнику и побеждать. До Ктесифонта оставалось всего несколько дней пути. Стало быть, нет повода для беспокойства…

11 мая войско вышло к руслу Нахармальхи. Это был широкий канал длиной в пять километров, связывавший Тигр и Евфрат между собой. Он был сооружен по приказу Селевка Евпатора чуть выше Вавилона. Позднее персы засыпали его песком, чтобы помешать римлянам воспользоваться им при вторжении. Из соображений предосторожности Шапур велел набросать сверху огромные камни.

Юлиан приказал расчистить канал. Как только уровень хлынувшей в него воды достаточно поднялся, флот смог беспрепятственно продолжить свой путь.

Начиная с этого времени, армия покинула долину Евфрата и устремилась на восток. Приближалось лето. День ото дня солнце становилось все горячее.

Местность, через которую шло войско, была плодородной и хорошо орошаемой. Ее пересекало множество узких каналов. Виноградники сменялись фруктовыми садами, засаженными цветущими персиковыми и абрикосовыми деревьями. Но еще более восхитительными были целые поля цветов, простиравшие в бесконечность свой многоцветный ковер и создававшие у солдат впечатление, будто они идут по покрывалу, сотканному из света. Там были и нарциссы, и амаранты, и жонкиль, и адонис. Жасмин и тубероза источали ароматы, сливавшиеся с более слабым запахом лилий и миндаля. Корабли флота с их осадными машинами и башнями тихо скользили по водам канала, берега которого поросли лавром и дикими азалиями. Все было разноцветным; воздух благоухал, и тысячи маленьких птичек с блестящим оперением порхали в нем, подобные россыпи драгоценных камней.

Юлиану никогда не приходилось видеть столь красивой земли. Он мысленно сравнивал ее с волшебными краями, о которых читал в юности: с садами Армиды, с садами Алкиноя. Но на этот раз реальность оказалась прекраснее сказок: место, через которое они шли, было настоящим земным раем.

Прошагав много часов посреди этого цветочного великолепия, войско подошло к круглой стене. Она окружала охотничьи угодья персидских царей. Там разводили львов, пантер, антилоп, газелей и еще один вид редкой, повсеместно ценимой дичи: фарсистанских черных медведей. Юлиан позволил своим командирам устроить охоту: такая остановка, решил он, придется им по вкусу.

Сам он не стал принимать участия в этом развлечении, потому что не любил охоту. Он воспользовался передышкой для того, чтобы посетить расположенную по соседству виллу, должно быть, принадлежавшую кому-то из местных правителей. Это был роскошный дом, построенный в эллинском стиле. Все в нем — атриум под открытым небом, пергола, увитая глициниями и ломоносами, ряды колонн и украшенные изящной мозаикой полы — напоминало Юлиану его имение Астакию. Его глубоко тронуло то, что греческое искусство проникло так глубоко в Азию. Это было наследие македонского завоевания.

Чуть дальше он обнаружил помпезное здание в чисто вавилонском стиле: летнюю резиденцию царя царей. В ней находился тронный зал с инкрустированным золотом потолком высотой 20 метров, покоящимся на колоннах, вытесанных из кедра. По всем четырем стенам зала располагался барельеф, изображающий охоту на львов, тигров, пантер и газелей. Сам царь преследовал стадо онагров, стоя на колеснице, запряженной четырьмя украшенными плюмажем конями. Вся картина производила необычайное впечатление мощи и жизненности. Однако в сценах массового убийства животных таилось что-то жестокое.

Наконец 24 мая римское войско вошло в долину перед Селевкией. Этот город, некогда один из богатейших в мире, уже в течение многих поколений стоял заброшенным и покинутым жителями. Юлиан осмотрел главные здания города. Одинокое эхо отзывалось на его шаги из-под просторных сводов. Картина заброшенного величия показалась ему столь тяжелой, что он предпочел не задерживаться здесь надолго. Выйдя из разрушенного дворца, он увидел наполовину высохшее русло реки, лентой вьющееся через город, и решил пройтись вдоль него. Оно вывело его к четырехугольному водоему, в котором стояла гнилая зеленоватая вода.

Попав на эту площадку, заросшую сорными травами, Юлиан содрогнулся от ужаса. Вокруг водоема он увидел десяток насаженных на копья трупов, разлагавшихся под лучами солнца. Они смотрели на него окровавленными глазницами, из которых были вырваны глаза. Их изуродованные тела источали отвратительный запах. Это были тела правителей городов, расположенных вдоль Евфрата, тех, что бежали перед наступлением римских легионов. В наказание Шапур приговорил их к самой лютой казни в этом заброшенном месте, где тишину нарушало лишь стрекотание кузнечиков.

Юлиан понял это как предостережение: Шапур решил вести против него войну не на жизнь, а на смерть, и ему предстоит еще немало сражений, прежде чем он сумеет достичь цели. Оторвав взгляд от ужасного зрелища, Юлиан вскочил в седло и сразу же покинул Селевкию.

Он спешил догнать свое войско, обогнавшее его на расстояние полудневного перехода. К утру войско достигло правого берега Тигра и разбило лагерь напротив Ктесифонта.

 

VI

Ктесифонт! Юлиан с бьющимся от волнения сердцем впервые смотрел на столицу Шапура, мощные стены которой простирались на многие километры, окруженные рядами пальм. Вот оно, последнее препятствие на пути завоевания Азии, город, вокруг которого непрестанно вращались его мысли с самого отъезда из Антиохии! Теперь он лежит перед ним, до него рукой подать. Их разделяет только Тигр.

Однако Шапур, очевидно, ждал его. Гарнизон города был готов к бою. Более 60000 человек выстроились в боевом порядке на равнине, отделявшей город от берега реки. При каждом движении воинов их шлемы и кольчуги сверкали на солнце. Переправить через Тигр армию и флот не представлялось возможным, ибо их сразу же забросали бы стрелами и копьями.

Как всегда в тяжелые минуты, Юлиан воззвал к Гелиосу. Через мгновение лицо императора озарила улыбка. Он бросился в свой шатер, велел позвать командиров и спросил их, что они думают о создавшемся положении.

Командиры молчали. Их лица были мрачными. Наконец один из них решился взять слово.

— Раз уж ты спрашиваешь нашего мнения, Юлиан Август, я выскажу его тебе от лица всех! — высокомерно сказал он. — Эта экспедиция — безумие. Все предзнаменования против нас, все преимущества на стороне противника. Ты видел парфян? Их больше, чем звезд на небе. Нам никогда не победить их. До тебя уже многие пытались — и им это не удалось. Неужели ты думаешь, что сможешь своими руками поставить плотину на пути этого людского моря? Не упорствуй понапрасну. Эта война заранее проиграна. Прислушайся к голосу мудрости: прикажи войскам развернуться и идти назад в Антиохию. Это единственный разумный выход…

Движением руки Юлиан велел ему замолчать.

— Раз таково ваше мнение, — коротко ответил он, — соберите ваших людей. Я сам обращусь к ним.

Спустя полчаса Юлиан вышел к войскам и сказал:

— Солдаты! Неважно, видели ли вы персов. Важно, что персы видели вас!

Юлиан умолк на мгновение и внимательно всмотрелся в лица легионеров. Все хранили молчание, не понимая, к чему он клонит. Тогда он продолжил:

— За последнюю неделю вам пришлось пройти много суровых испытаний. Вам удалось расчистить канал, провести флот от Евфрата до Тигра, доставить сюда все необходимое для боя и разбить лагерь. Я понимаю, что вам нужно несколько часов отдыха. Поэтому я решил посвятить остаток этого дня скачкам и атлетическим состязаниям. Я сам возложу золотые венки на головы победителей.

Солдаты оторопели, услышав эту речь. Если бы ее произнес кто-нибудь другой, они решили бы, что имеют дело с сумасшедшим. Как можно предлагать им игрища, когда менее чем в миле от них выстроилась в боевом порядке армия великого царя персов? Неужели это победитель Страсбургского сражения говорит такое? Однако, оправившись от первого потрясения, они подумали, что у Юлиана, возможно, есть основания поступить таким образом. Если их вождь столь уверен в себе, то зачем беспокоиться им? В конце концов они решили полностью положиться на Юлиана18.

Всю вторую половину дня перед глазами персов происходили пешие и конные состязания, перемежающиеся атлетической борьбой. С высоты импровизированной ложи Юлиан подбадривал участников, лично раздавая награды победителям. Парадоксальная ситуация! Персы стояли вооруженные до зубов, а римские солдаты оставили оружие в палатках. Если бы воины Шапура совершили вылазку, они могли легко перебить их всех. Однако Юлиан сохранял невозмутимое спокойствие, ибо Гелиос заверил его в том, что парфяне не пойдут в атаку.

Они не только не пошли в атаку, они наблюдали за играми с таким интересом, что, похоже, забыли о том, что находятся в состоянии войны. Вскоре их примеру последовало гражданское население Ктесифонта. Жители города собрались на городских стенах, чтобы насладиться этим зрелищем, и каждый раз, когда кто-то из легионеров одерживал победу в состязании, с другого берега слышался одобрительный гул. Группа командиров расположилась в промежутке между двумя зубцами стены. Среди них Юлиан различил Шапура по шлему с тройным сутаном из перьев и по стоящему рядом царскому знамени. Оно представляло собой квадратный кусок рыжей звериной шкуры, украшенной драгоценными каменьями.

Состязания продолжались до наступления ночи. Убежденные в том, что в этот вечер никакого сражения не будет, парфяне покинули боевые позиции и вернулись в город. Крутой берег Тигра опустел. Воины ушли также со стен Ктесифонта.

Когда полностью стемнело, Юлиан приказал легионерам взять оружие, быстро взойти на корабли и переправиться через реку. Первой снялась с якоря небольшая группа лодок под командованием Виктора. Однако персидский часовой заметил их и поднял тревогу. Из города выбежали небольшие отряды воинов. В ту же секунду сотни горящих стрел замелькали в воздухе, обрушиваясь на судна. Два из них загорелись. Пожар быстро перекинулся на третье. Внезапное нападение не удалось. Не успевшие взойти на корабли легионеры застыли на месте, парализованные страхом. Они были убеждены, что переправа провалилась.

Однако Юлиан сумел спасти положение.

— Победа! — закричал он. — Корабли горят! Это сигнал, о котором мы условились с Виктором! Высадка удалась! На корабли! На корабли!

Он говорил так уверенно, что люди поверили ему на слово. Юлиан бегал вдоль берега, крича, размахивая руками, подталкивая одних, подгоняя других и побуждая всех как можно скорее погрузиться на корабли. Он сам вспрыгнул на борт первого судна, когда оно уже отчаливало от берега. Пример оказался заразительным! Теперь солдаты были уже возбуждены не меньше, чем он. Они бегом ринулись к оставшимся кораблям. Некоторые, боясь опоздать, даже бросались вплавь, рассекая воду щитами19.

К наступлению дня все римское войско уже переправилось на левый берег.

 

VII

К рассвету Юлиан отдал приказ готовиться к бою. Под руководством командиров легионеры построились у своих штандартов и образовали каре.

Все это время ворота Ктесифонта изрыгали новые и новые войска, которым, казалось, не было конца. Перед городом собрались не только все отряды гарнизона, но и отряды ополчения, составленные из гражданского населения. Сначала появилась кавалерия в кольчугах и конических шлемах; затем — пехота с продолговатыми щитами из ивовых прутьев, обтянутых звериными шкурами; потом — сотня слонов, на спине каждого из которых помещалась башня с отрядом лучников. Персы образовали дугообразный строй перед стенами города, а за их спинами стояли слоны, как бы поддерживая их своими массивными телами землистого цвета. Заняв пост на одной из стен, Шапур и члены его штаба управляли движением своих войск.

Поначалу медленно, а затем все быстрее и быстрее римские легионы стали двигаться навстречу противнику. Юлиан гарцевал на коне впереди них, легко узнаваемый по пурпурному плащу.

Тут затрубили атаку. Легионеры с криком бросились вперед. Столкновение было ужасным. Сражающихся сразу же окутало облако пыли, и больше уже ничего не было видно. Однако это было живое облако, внутри которого происходило движение, сверкали молнии, раздавались боевые кличи, раскаты трубных звуков и бряцание металла о металл. Два войска сцепились в отчаянной схватке. Начавшись незадолго до рассвета, сражение продолжалось до наступления сумерек, ни на минуту не затихая.

К вечеру повеявший с Тигра ветер разогнал облако пыли, скрывавшее поле битвы. И тут персы осознали постигшую их катастрофу. Их позиции были прорваны по всей линии фронта. Часть отрядов была полностью рассеяна. Чтобы как-то спасти положение, они начали отходной маневр, который быстро превратился в беспорядочное бегство. Зажатые в узком пространстве, не позволявшем маневрировать, эскадроны кавалерии отступали к стенам, давя копытами коней находящихся за ними пехотинцев. Среди слонов тоже началась паника. Выйдя из-под контроля погонщиков, они начали бегать туда и сюда по полю битвы, издавая дикий рев. Это был сплошной хаос. Персами овладел дух поражения. В несколько мгновений их войско превратилось в вопящую и толкающуюся толпу, которая мчалась к воротам города. За ними, не отставая ни на шаг, гнались галльские легионы.

Поток людей хлынул в ворота. Петуланты легко могли бы ворваться внутрь городских стен под прикрытием темноты и общего смятения. Еще немного, и Ктесифонт был бы взят20. Однако Виктор, которого только что ранили в плечо, остудил пыл своих воинов. Он, без сомнения, счел неосторожным позволить солдатам углубиться в этот огромный город, население которого по численности в сотню раз превосходило их отряды и легко могло перебить их21.

Легионеры отличались дисциплинированностью. Хотя приказ Виктора показался им неразумным, они вернулись на свои позиции, а тяжелые бронзовые ворота захлопнулись с грохотом, как бы рыча вслед последним персидским воинам.

 

VIII

Впервые в жизни Юлиан добился лишь полууспеха. Не позволив петулантам войти в Ктесифонт, Виктор упустил победу. Все сложилось бы по-другому, если бы здесь был Прокопий! Две соединенные армии сумели бы овладеть городом, и к этому времени римские штандарты развевались бы на его башнях.

Но Прокопий не явился. Что с ним случилось?

Юлиан расставил часовых на подступах к городу и велел им внимательно следить за окрестностями и тотчас же сообщить ему, когда появится первый отряд Прокопия. Однако от Прокопия не было никаких известий. Что могло означать это опоздание?

К полудню, все еще не получив никаких сообщений, Юлиан решил с двумя когортами пойти навстречу Прокопию. Пройдя три часа по берегу против течения Тигра, он вышел к селению, жители которого мирно занимались повседневным трудом. На вопросы римлян они ответили, что вот уже много лет здесь не видели никаких чужестранных солдат.

Продолжая двигаться вперед, Юлиан прибыл в Опис. Это был еще один некогда значительный город, сыгравший важную роль в кампании Александра, поскольку он находился на пересечении дорог, ведущих из Малой Азии к Персидскому заливу и от Средиземного моря к Каспийскому. Теперь же он представлял собой лишь жалкое подобие крепости. Юлиан расспросил пастухов. Их ответ был таким же. Они никого не видели: ни пехотинцев, ни конников…

Все более беспокоясь, Юлиан спрашивал себя, стоит ли продолжать поиски или лучше вернуться — ведь углубляться в пространство вражеской страны со столь малым эскортом было опасно. И тут он увидел римского солдата, лежащего в беспамятстве на дне рва. Он был одет в лохмотья и, казалось, умирал от голода. По знакам отличия, которые он носил, было ясно, что он входил в один из отрядов армии Прокопия. Кто он, единственный уцелевший после боя? Может быть, первый корпус был разбит по выходе из Абиадены?

Юлиан велел напоить и накормить солдата. Когда тот пришел в себя, то рассказал, что случилось. И то, что случилось, оказалось намного страшнее всего, что мог предположить Юлиан!

Армянский царь Аршак пообещал предоставить свою армию в распоряжение Юлиана. Однако, будучи христианином, он, оказывается, вовсе не собирался помогать ему. Зная религиозные взгляды Юлиана, Аршак предпочел бы, чтобы тот погиб под стенами Ктесифонта. Ему удалось убедить Прокопия в том, что и тому нет никакой выгоды помогать Юлиану. Разве не мудрее будет переждать и посмотреть, как станут разворачиваться события? Прокопий послушался его: он отдал приказ войскам оставаться на месте.

Прокопий был прекрасным стратегом. Юлиан не случайно доверил ему половину своей армии. Однако Прокопий был скрытен, и его раздирали амбиции. Аммиан пишет: «Он был красив, велик ростом и печален. Он ходил, вечно согнув плечи и вперив взор в землю, и никто никогда не видел, чтобы он улыбался»22. Несмотря на это, Юлиан так высоко ценил Прокопия, что, прощаясь с ним на полпути между Тигром и Евфратом, подарил ему один из своих пурпурных плащей, сказав:

— Если в этой кампании со мной случится какое-нибудь несчастье, ты знаешь, что тебе нужно делать! У меня нет детей. Надень этот плащ, срочно возвращайся в Константинополь и провозгласи себя августом!

Какая неосторожность! С этой минуты Прокопием владела лишь одна мысль: сменить Юлиана на троне. А в таком случае зачем ему было идти к Ктесифонту и оказывать Юлиану поддержку? Не лучше ли было, подобно Аршаку, подождать, пока император сгинет?

Встреченный Юлианом солдат пешком преодолел расстояние от Абиадены до Описа, чтобы предупредить императора о вероломстве Прокопия.

Юлиан был сражен его рассказом. Измена Прокопия ставила императора в критическое положение. Она лишала его не только половины войска, но и надежды окружить армию Сурены.

Парфянские силы подразделялись на две категории: войска гарнизонов и полевые армии. Войска гарнизонов, нечто вроде народной милиции, набирались и размещались в городах. Их качество и боеспособность были весьма посредственными. Оборону городов вдоль Евфрата и оборону самого Ктесифонта осуществляли именно такие войска.

Полевая армия была совсем другого рода. Ее составляли конники родом с Кавказа и из Восточной Персии. Они были закалены в боях и обладали невероятной маневренностью. Именно такая армия находилась на равнинах Месопотамии. Измена Прокопия позволила ей откатиться на юг, покинув узкий проход между двумя реками. Отряды лучников, на которых римские легионеры натолкнулись у высот Перисаборы23, были лишь малой частью арьергарда этой армии. Основные силы парфянского войска ничуть не пострадали и отступали на юго-восток, намереваясь перекрыть Юлиану дорогу в Азию. Чтобы разбить их, надо было гнаться за ними через пустыню, возможно, вплоть до самых границ Арейи или Бактрианы…

С тяжелым сердцем Юлиан отдал приказ двум сопровождавшим его когортам возвращаться назад в Ктесифонт. Нельзя сказать, чтобы он был сокрушен. Однако он внезапно почувствовал еще большее одиночество…

По прибытии в Ктесифонт Юлиан узнал, что Шапуру удалось улизнуть из крепости и отправиться на соединение с армией Сурены. Это еще более усложняло задачу Юлиана! Надо было переделывать весь план кампании. Но какую бы новую форму он ей ни придал, ему было ясно одно: ни в коем случае нельзя задерживаться подле Ктесифонта. Там римские легионы были бы обречены на окончательную гибель. Даже взяв город, они не смогли бы двинуться ни вперед, ни назад и представляли бы собой великолепную мишень для вражеских стрел.

Если Юлиан сомневался, какое решение следует принять, то и Шапур, со своей стороны, не был уверен в себе. То, что наследник Констанция успешно дошел до стен его столицы, доказывало, что молодой император куда более сильный противник, чем можно было предположить. До него ни одному римскому императору не удавалось зайти столь далеко в глубь Персии, не потеряв по дороге часть своей армии. Кроме того, Шапур был уверен, что римские легионы рано или поздно овладеют Ктесифонтом, пустив в ход осадные машины и гигантские катапульты. Потеря города занесла бы серьезный урон его авторитету в глазах подданных. Чтобы избежать такого несчастья, он решил направить Юлиану предложения о заключении мира на следующих условиях24.

Если Юлиан немедленно отведет войска из Персии, Шапур уступит ему половину Месопотамии, то есть всю ту часть своего царства, которая расположена к западу от линии Нисибис — Киркесий и приблизительно соответствует долине Хабура. Кроме того, он своими силами восстановит Амиду, разрушенную его конницей во время прошлогодней кампании против войск Констанция, и возместит Юлиану все военные расходы.

Хотя Юлиан и отказался принять послов Великого царя персов, он знал об этих условиях от Ормизда.

— А что ты думаешь о предложениях Шапура? — спросил он Ормизда.

— Я думаю, что, если бы персидский царь был уверен в победе, он не предложил бы тебе половину своего царства…

Юлиан придерживался того же мнения. В то же время, если верить Григорию Назианзину, «он толком не знал, на что решиться»25. Стоит ли удивляться этому? Ему еще никогда не приходилось решать такое количество вопросов одновременно. Стоит или не стоит принять предложения Шапура? И если не принимать их, то следует ли далее осаждать Ктесифонт или лучше двинуться в глубь Азии, оставив крепость у себя за спиной?

Чтобы точно знать мнение своих командиров, Юлиан решил созвать большой военный совет.

 

IX

Совет состоялся на следующий день, 31 мая, в долине у стен Ктесифонта. В императорском шатре собрались все старшие военачальники, а также командующие легионами и когортами. Там были Невитта, Виктор, Аринфей, Ормизд, Дагалаиф, Секондин, Луцилиан, Константин, Валентиниан и многие другие. Юлиан председательствовал, сидя в окружении своих приближенных и нескольких философов, которых он также пригласил. Это были Максим, Орибасий, Анатолий и Евтерий. Прежде чем предоставить слово военачальникам, Юлиан подробно описал им ситуацию. Ничего не скрывая, он рассказал об измене Аршака и Прокопия, о состоянии вооружения и провианта, о неоднозначных результатах битвы за Ктесифонт. Наконец он сообщил им о полученных от Шапура предложениях.

— Что касается меня, — сказал он в заключение, — то я намереваюсь отклонить их, потому что они доказывают, что Шапуром уже овладел дух поражения. Один из моих осведомителей сообщил, что в последние дни перед побегом из Ктесифонта он метался по дворцу, жалобно стеная и посыпая голову пеплом. Согласиться на его условия означает вернуть ему столицу и трон, которые он фактически уже потерял. В соответствии с законами стратегии, которые учат, что начинать надо с уничтожения армии противника, мне представляется единственно правильным решением двинуть войска в глубь Азии…

Собравшиеся на совет командиры не дали ему закончить фразу. Они перебили его протестующими возгласами. Громче всех возражали приверженцы «римской традиции».

— Ты сошел с ума! — воскликнул один из них. — С самого начала этой кампании подле тебя находятся дурные советники. Авгуры ясно сказали: кампания закончится катастрофой. Мы уже говорили тебе, что единственное средство избежать ее — это убраться из Персии и вернуться в Антиохию. Тогда кампания осталась бы полупоражением. И вот теперь Шапур предлагает тебе условия, на которых это полупоражение превращается в неоспоримую победу: половина Месопотамии, восстановление Амиды, возмещение военных расходов! Вдумайся, Юлиан: о таких условиях нельзя было даже мечтать!

— Еще ни одному римскому императору не предлагали столь выгодных условий, — подчеркнул другой. — Даже Помпею после победы над Митридатом! Империя увеличится, включив в себя целую половину Месопотамии, и для этого не надо больше воевать! Даже самый честолюбивый завоеватель не стал бы мечтать о большем!

— Тем более что в будущем мы можем ждать любых неожиданностей, — добавил Аринфей. — Парфянская армия еще далеко не разбита. Она отходит на восток. Как ты не понимаешь, что это делается для того, чтобы заманить нас в ловушку? Где мы наткнемся на эту армию? Где-нибудь в пустыне? И сколько сил останется у нас к тому времени? Несколько жалких легионов, истощенных жарой, усталостью и жаждой!

— Если мы тебя правильно поняли, — сказал своим звучным голосом Виктор, — ты собираешься отвергнуть предложения Шапура и идти в Азию, оставив Ктесифонт у себя за спиной. Но это безумие! Сколько войска у тебя осталось? Сорок пять тысяч человек, самое большее! А сколько насчитывает конница Шапура? Никто этого точно не знает. Может быть, сто тысяч. И ты собираешься подвергнуться такому риску вместо того, чтобы принять почетное предложение… Мы вряд ли сможем последовать за тобой… В конце концов, ты не римлянин. У тебя нет ни чувства реальности, ни чувства государственности26.

Итак, слово было сказано. Его поддержал одобрительный гул голосов. Юлиан сильно побледнел. Командиры продолжали говорить и все более распалялись. Их возражения уже граничили с неповиновением. Что до командиров-христиан, то они следили за дебатами с высокомерным равнодушием. Они знали, что за спиной армии волнуется Малая Азия и повсюду распространяются недобрые слухи. Один из них повернулся к Иовиану и тихо спросил его:

— Слышал ли ты, какая шутка сейчас в ходу в Антиохии?

— Нет!

— Знаете, чем занят нынче Сын плотника? Он вытесывает гроб…

Иовиан с трудом подавил улыбку. Однако эта реплика была заглушена всеобщим шумом. Все говорили одновременно. Атмосфера все более накалялась.

Резким движением руки Юлиан заставил военачальников замолчать. Когда восстановилась тишина, он дал слово дрожавшему от ярости Максиму.

— Я счел бы вас трусами, если бы думал, что вы способны понять, о чем идет речь, — загремел тот, глядя на римских командиров. — К сожалению, из-за вашей глупости вы не в состоянии этого понять. С первого же дня вы противились войне, задач которой вы не можете оценить. Поэтому я обращаюсь не к вам…

С гневно горящими глазами он повернулся к Юлиану и продолжал:

— Для чего мы пришли сюда: для того, чтобы присоединить полпровинции, или для того, чтобы завоевать мир? Для того, чтобы дать империи возможность укрыться за незыблемыми границами, или для того, чтобы открыть ее навстречу всей вселенной? Чтобы оценивать бедствия войны или чтобы принести всем Откровение Солнца? Если мы не сделаем этого сейчас, мир сгинет во тьме в ужасных конвульсиях. В него хлынут варвары, и потребуется, может быть, тысяча лет, чтобы прийти к единству. Мы уже близки к цели. Единственное, что стоит у нас на пути, — это армия Шапура. Она испугана. Она бежит. Опрокинув эту ничтожную преграду, мы с триумфом придем к истокам Солнца, которые являются не только источником света, но и источником Единства, Мудрости и Жизни.

И повернувшись к командирам, он закончил:

— В эту великую минуту, когда решаются судьбы мира, вы хотите отказаться от борьбы?

Максим пылал священным гневом. Закончив эту язвительную речь, он на мгновение замолчал, чтобы перевести дух, а потом спросил Юлиана:

— Кому ты обязан восхождением на трон? Этим старцам? Конечно, нет! Большинство из них были с Констанцием и, не задумываясь, пошли бы в бой против тебя, если бы Констанций приказал им это. Ты ничем им не обязан! И ты предпочитаешь слушать их советы, а не советы Гелиоса? Боги не вмешивались столь открыто в жизнь ни одного другого римского императора. Это они создали твою судьбу. О Гелиодромос, крещенный кровью Митры, не собираешься ли ты отказаться от возложенной на тебя миссии и последовать совету этих старых пустомель, которые всегда останутся не более чем командирами наемников?

Военные заворчали. Однако красноречие Максима произвело на них впечатление.

В эту минуту взял слово Орибасий.

— Юлиан, вспомни ту ночь в Лютеции, — сказал он, — ту священную ночь, когда ты заперся во дворце, слыша вокруг себя ропот восставших легионеров. Ты не решался выйти к ним. Ты думал, что они взбунтовались против тебя и хотят твоей смерти! Случилось так, что именно мы сказали тебе: «Они не желают тебе зла. Они пришли, чтобы провозгласить тебя Августом». Ты поверил нам и смог убедиться, что мы тебя не обманули. Сделай то же сегодня! Поверь нам, когда мы говорим, что ты — Александр!

— Никогда не забывай пророчества Гелиоса, — вновь заговорил Максим. — Ты будешь побеждать, пока будешь идти к моей колыбели… То есть до тех пор, пока ты будешь идти в глубь Азии. Не думай о возвращении! Это означало бы добровольно избрать позор и бесчестье. Не позволяй горстке старых глупцов подорвать твою веру. В конце концов они здесь только для того, чтобы исполнять твою волю! После того, как ты одержишь победу и утолишь жажду у источника Солнца, да, тогда ты вернешься в Константинополь, наделенный неограниченной властью. Хранитель Высшего Откровения, ты воссядешь на троне, стоящем у Босфора, в тройном качестве Августа, Посланника Солнца и Объединителя рода человеческого. И тогда ты услышишь, как все народы мира возносят тебе хвалу…

— Более того, — добавил Анатолий, — вполне может случиться, что произойдут непредвиденные события. В твоей жизни уже было немало неожиданного. Кто знает, вдруг Шапур погибнет при таинственных обстоятельствах накануне последнего сражения, как это случилось с Констанцием? Тогда все дороги Азии откроются перед нами и мы без единого сражения дойдем до Суз и Экбатана!

Военные живо отреагировали на последний аргумент. Они сами присутствовали при кончине Констанция и помнили, как радикально изменилось положение дел после того, как он внезапно сошел со сцены.

Юлиан поднял руку и коротко сказал:

— Задача ясна. Мы идем в Азию.

Но тут встал вопрос о флоте. Если армия отойдет от берега реки, чтобы направиться в пустыню, то корабли станут бесполезны. С другой стороны, оставить их вблизи Ктесифонта означало подвергнуть флот опасности уничтожения при первой же вылазке гарнизона города.

— Можно ли вернуть корабли в Амиду и оставить их там в безопасности? — спросил Секондин.

— Невозможно, — отозвался Луцилиан, — Тигр судоходен только в нижнем и среднем течении. Выше Ниневии корабли не пройдут. К тому же течение Тигра намного стремительнее, чем на Евфрате.

— Тогда, может быть, удастся отвести корабли по Евфрату?

— Подниматься вверх по течению, это не то, что плыть вниз по реке, — ответил Луцилиан. — Людям придется тащить корабли против течения. Хватит ли у нас для этого людей? — спросил он Константина, возглавлявшего личный состав флота.

Константин на минуту задумался.

— Нет, — ответил он. — Для этого нужно по меньшей мере 20 000 человек подкрепления, а их можно взять только из сухопутных войск.

Юлиан быстро считал в уме. Он начал войну с 80000 человек. От них, из-за предательства Прокопия, осталось всего 45000. Если армию сократить еще на 20000, что останется? Самое большее 25000. Когда он шел на Константинополь, у него было еще меньше людей. Но все же 25000 человек — это действительно слишком мало для завоевания целого континента…

На лице Юлиана появилось выражение усталости.

— Когда Александр высадился в Азии, — тихо произнес Орибасий, как бы говоря сам с собой, — он сжег корабли, на которых переплыл Геллеспонт…

— Благодарю вас, — сказал Юлиан командирам. — Вы изложили мне свое мнение. Я подумаю. Возвращайтесь в свои палатки и ожидайте моих приказов. В должное время вы их получите.

Он поднялся в знак того, что совещание окончено.

В тот же вечер, дабы ясно показать непоколебимость своего решения, он приказал сжечь весь флот за исключением двенадцати кораблей, которые предстояло демонтировать, чтобы войско могло везти их с собой в телегах обоза.

На палубы кораблей бросили зажженные факелы, обмазанные смолой. Деревянные суда тут же вспыхнули. Ветер быстро переносил пламя с корабля на корабль. Всего за несколько секунд все 50 боевых галер, 60 понтонных судов и 1390 лодок стали добычей огня. Это было грандиозное зрелище! По снастям бежали искры, мачты обрушивались, как обугленные стволы деревьев. Катапульты и гелеполисы раскачивались на своих подставках и с ужасным треском падали вниз в то время, как снопы искр взлетали в небо и вся долина Тигра становилась красной от отблеска пожарища. Столпившиеся на берегу солдаты плакали, видя, как гибнет флот, символ их надежды на возвращение. Вскоре от флота осталось лишь множество углей.

 

X

Спустя четыре дня (3 июня) армия выступила на восток. Поскольку больше не было флота для перевозки провианта, Юлиан велел погрузить на телеги запасы продуктов и воды, залитой в бурдюки.

Внезапно на смену весне пришло лето. Всего за несколько дней жара стала невыносимой. Юлиан надеялся, что эта напасть продлится недолго, потому что местные жители заверили его, что засуха наступает не раньше середины июля.

Войско покинуло ту узкую борозду, которую река за тысячелетия прорыла в месопотамском иле. Оно ступило на пологий склон и двигалось теперь по безводному плато, простиравшемуся в бесконечность. Юлиан скакал впереди войска вместе со своим врачом Орибасием и небольшой группой командиров. Они скакали, устремив взгляды на горизонт в надежде увидеть армию Шапура. Но ничего не видели. Казалось, парфянская конница испарилась…

Войско заночевало в пальмовой роще, где солдаты смогли вдоволь напиться воды и освежиться. Их моральный дух, упавший было при сожжении флота, начал восстанавливаться. Командиры объяснили им: поход в пустыню будет коротким и они скоро вернутся назад.

На следующее утро они отправились в путь с первыми лучами солнца. К полудню жара стала невыносимой. Местность вокруг постоянно изменялась. Островки пальм становились все более редкими; расстояние между колодцами все увеличивалось. Вскоре исчезли последние растения. Вместо потрескавшейся земли под ногами оказалась смесь песка и мелких камешков, обжигавшая ноги даже сквозь подошвы обуви.

В это время два человека из вспомогательного конного отряда проскакали вдоль колонны, разыскивая Юлиана. Они сообщили, что едва войско ушло, гарнизон Ктесифонта вышел из стен города и предал огню окружавшие город пшеничные поля. Весь урожай сгорел. Долина, в которой два дня назад стояли лагерем римские легионы, превратилась в море огня.

Юлиан лишь пожал плечами, услышав эту весть. Он не собирался до осени возвращаться в Ктесифонт. Если жители города решили по собственной воле обречь себя на голод, то это их дело. Тем быстрее падет город, когда он вернется и осадит его…

Долгие дни армия шла на восток, все глубже проникая в иранскую пустыню. Отражающиеся от песка солнечные лучи слепили глаза, а массы горячего воздуха, поднимавшиеся от земли, застилали горизонт.

Вскоре солдаты уже не видели вокруг себя ничего, кроме пылающей пустоты. Песок скрипел под их ногами, как ковер, сотканный из обожженной земли, а небо казалось почти черным.

Вскоре стали подходить к концу запасы воды. К усталости добавилась жажда. По счастью, они наткнулись на нечто вроде артезианского колодца. Его теплая и коричневатая вода стекала в небольшой водоем. Люди бросились к воде, как сумасшедшие, и ничто не могло их остановить. Юлиану пришлось применить драконовские меры, чтобы добиться справедливого распределения драгоценного питья среди всех отрядов. Казалось, солдаты потеряли голову. Двое из них поссорились из-за бурдюка с вонючей водой, и ни один не желал уступить, так что обоих пришлось убить на месте ударом меча.

Затем стала ощущаться нехватка продовольствия. Юлиан был вынужден уменьшить дневной паек. Чтобы подать пример другим, он сам ограничивался двумя чашками крупы в день. Разведенная в небольшом количестве воды, она представляла собой отвратительно пахнущую жижу. Аммиан пишет, что «на нее не позарился бы даже слуга, работающий в конюшне».

Войско шло дальше, но его силы таяли. Чтобы сэкономить пищу, пришлось пожертвовать лошадьми. Люди вскрывали им вены и пили кровь. Она была горячей и вязкой. Потом они разделывали туши и сушили мясо. Однако мясо быстро становилось жестким, и к тому же его нельзя было долго хранить.

Жара становилась нестерпимой. Солдаты больше не могли идти в доспехах, металлические части которых обжигали им бока. Они срывали их и бросали в пустыне. Потом настал черед шлемов, сжимавших им виски огненным обручем. Их тоже побросали. Жар солнца был ужасен. Можно сказать, солнце уже не источало лучи света, а изливало струи раскаленного металла.

Поскольку все лошади были перебиты, людям пришлось волочить телеги на себе, а это требовало дополнительных усилий. Все жестоко страдали, но тяжелее всего приходилось галлам и германцам, непривычным к такому жаркому климату. Даже пастухи-кочевники, которых они встретили в пути, не осмеливались выходить из палаток, боясь солнечного удара, и утверждали, что в этих местах с незапамятных времен не случалось такого лета.

У солдат воспалились веки, потрескались губы, язык стал сухим, как пергамен. Некоторые из них, получив солнечный удар, валились наземь у края дороги и больше не вставали. Другие, охваченные приступом безумия, с криком бросались бежать. Но не пробежав и сотни шагов, в свою очередь падали на землю.

Юлиан тоже шел пешком, потому что был вынужден убить своего коня. Он испытывал невероятное сострадание к несчастным воинам. Время от времени он подходил к ним, чтобы поддержать их дух.

— Возвращение назад ничего не даст, — разъяснял он. — Парфяне сожгли всю долину Тигра. Спасение впереди и только впереди. Скоро мы придем в более благоприятные места и в изобилии найдем там еду и воду. Тогда, подкрепив свои силы, мы одолеем парфян!

Он говорил с солдатами ласково, но твердо, заверяя, что они приближаются к цели, и умоляя сделать последнее усилие. Казалось, в его словах заключалась какая-то сила, придающая людям мужество, потому что, едва заслышав его голос, солдаты подтягивались и шли дальше.

Сам Юлиан, шедший впереди своей армии, казалось, легче других переносил это испытание. Но глубокие морщины, избороздившие его лицо, свидетельствовали о том, что он тоже страдает. Несмотря на то, что его выносливость вошла в легенду, его поддерживала скорее всего не физическая сила, а упорная, страстная, непоколебимая вера…

Истоки Солнца! Чтобы придать себе мужества, он пытался представить их себе. Наверное, это место, где никогда не наступает ночь, день идет за днем или заря рождается из зари, где Восток и Запад сливаются в единую субстанцию.

Но зачем беспокоиться и гадать? Он скоро придет туда и увидит то, что до него не видел никто из живущих: он увидит, как Гиперкосмическое солнце порождает Солнце видимое посредством равномерных и продолжительных пульсаций…

— Взгляни на своего сына, Гелиос! — бормотал он. — Я подчиняюсь твоим приказам, я иду по твоим следам. Я до конца останусь верен тебе и не поддамся слабости! Если будет нужно, я пройду сквозь огонь, чтобы прийти к тебе!

Похоже, он и впрямь шел сквозь огонь, ибо все вокруг — и земля, и воздух, и небо — были сплошным пеклом. Выцветшие римские знамена безвольно повисли на древках, и такая декорация в стиле Апокалипсиса придавала оттенок жестокой иронии начертанному на них девизу: Soli Invicto! О нет! Солнце было не просто непобедимым. Оно достигло полного триумфа. Казалось, оно хотело доказать людям безграничность своей разрушительной силы. Оно с безразличием смотрело, как они умирают, словно желая наказать их за то, что они осмелились посчитать себя равными ему. Скоро ничего живого не останется на земле: солнце пожрет, сожжет, спалит все! Некоторые легионеры угрожали солнцу мечами, выкрикивая дикие проклятья. Они испытывали к нему столь сильную ненависть, что погасили бы, если бы смогли…

Армия превратилась в бесформенную, шатающуюся из стороны в сторону массу, в которой уже нельзя бь!ло различить отдельных отрядов. Конники и пехотинцы шли вперемешку, поддерживая друг друга. Они брели, спотыкаясь, похожие на армию призраков. Вскоре они уже не могли идти в поножах и решили их снять. Им приходилось обрезать ремни, потому что иначе вместе с ремнями отрывались лоскутья плоти. Никогда ни одной армии не приходилось терпеть подобную пытку. Легионеры ушли из Ктесифонта не более двенадцати дней тому назад, но эти двенадцать дней показались им вечностью. Угрюмые и иссушенные страданием, они все же считали делом чести следовать за своим командиром. Но они уже были не в состоянии этого делать. Они умоляли Юлиана положить конец их мучениям. Но Юлиан продолжал двигаться вперед, как бы ведомый не своей волей. Глядя на него, можно было подумать, что он не чувствует усталости. Однако с каждым шагом его колени тоже слабели, а перед глазами плясали черные круги.

Неожиданно 15 июня у него появилась галлюцинация. Он увидел, что на востоке весь горизонт закрыт огненной стеной. Ему показалось, что за завесой пламени, там, где полыхала сама земля, он увидел истоки Солнца.

— Хвала Богу! — воскликнул он как в бреду. — Наконец мы дошли до цели. Солдаты! Последнее усилие. Радость, ожидающая нас там, утешит нас после несчастий.

Он опустился на колени, бормоча имя Гелиоса, и поцеловал землю, которая обожгла его пересохшие губы.

Орибасий и два офицера, увидевшие, что он упал, решили, что это солнечный удар, и бросились поднимать его. Они с облегчением вздохнули, поняв, что он жив.

— Остановись, Юлиан! — умоляюще сказал ему Орибасий. — Не ходи дальше… Это невозможно…

— Почему невозможно? — с безумным видом пробормотал Юлиан. — И это говоришь мне ты?

— Посмотри на свою армию. Она вот-вот взбунтуется. И солдаты, и командиры говорят, что шагу не ступят дальше. Начинается смута. Они говорят, что ты поклялся погубить их, что ты хочешь завести их в ад…

Юлиан обернулся и с ужасом увидел, что армия больше не идет за ним. Большая часть людей, истерзанных и едва живых, лежала на земле. Другие начинали разбредаться по пустыне. Еще несколько мгновений, и легионов больше не будет…

Тогда Юлиан понял, что дошел до предела, который невозможно перешагнуть. Для того чтобы идти дальше, ему пришлось бы бросить и армию, и империю, как он уже бросил шлем и доспехи. Может быть, он и сумел бы сделать это в последнем, высшем усилии, но что бы это дало? Ведь он не может в одиночку победить армию Шапура. Ему вспомнились слова одного из военных: «Неужели ты думаешь, что сможешь своими руками поставить плотину на пути этого людского моря?» Было ясно, что он этого не сможет. Да и во время всей этой кампании ему этого не удавалось! Он переносил те же тяготы, что и его люди, терпел те же лишения, испытывал те же муки. Но солдаты не разделяли той веры, которая поддерживала его. Он требовал от них того, что было выше их сил.

Голосом, изменившимся, но достаточно твердым, чтобы скрыть от других свое отчаяние, Юлиан велел командирам собрать своих людей и объявить, что он считает бесполезным дальнейшее продвижение вперед. Но он не мог решиться сам приказать им повернуть назад. Он предпочел предоставить им свободу самим принять это решение.

Благодарный гул пронесся над войском.

В меру сил солдаты построились рядами и пошли в обратную сторону.

Юлиан остался неподвижен, как если бы не мог осознать происходящее. Только когда колонны отошли уже на некоторое расстояние и он понял, что они к нему не вернутся, он тоже подчинился необходимости и повернул назад.

 

XI

В течение многих дней армия откатывалась на запад. Хотя она по-прежнему представляла собой жалкое зрелище, казалось, сам факт возвращения придал ей новые силы. Миновав два почерневших от огня холма, она вышла в пустынную долину и тут потеряла дорогу.

17 июня солдаты увидели, что на востоке поднимается облако пыли. Поначалу они решили, что это стадо онагров, множество которых бродило в этих местах. Но это было войско Шапура. Эти тысячи всадников, похожие на явившихся из ада демонов, ринулись на римскую армию, чтобы добить ее. Парфянская конница быстро приближалась. Топот коней походил на раскаты грома. Парфяне напоминали грозовую тучу, спустившуюся на поверхность земли.

Охваченная ужасом римская армия остановилась, чтобы принять удар этой лавины людей, и не было никакой уверенности, что им удастся сдержать натиск. Однако верные своей тактике парфяне не стали подходить слишком близко. Остановившись в сотне метров, они обрушили на римские колонны поток стрел, быстро развернулись и галопом помчались прочь. Среди легионеров погибло около ста человек.

Как только парфяне исчезли из виду, колонны вновь нетвердым шагом пустились в путь. Но они уже не знали, в каком направлении следует идти. К счастью, удалось найти двух хорошо знакомых с местностью кочевников, которые согласились стать проводниками. Они посоветовали Юлиану взять курс на север, чтобы дойти до Тигра. Этот путь не был кратчайшим, но почти на всем своем протяжении он проходил между двух рядов скал, что не давало возможности Шапуру воспользоваться конницей. Армия должна была выйти к притоку Тигра под названием Дур, где солдаты могли бы напиться и сделать запасы питьевой воды. Наконец, вдоль этой дороги стояло несколько небольших укреплений — Эсета, Хукумбра, Данабэ и Сима. Ими можно было воспользоваться как убежищами в случае новых нападений. Взвесив все «за» и «против», Юлиан решил последовать совету проводников.

20 июня они пришли в Хукумбру. Это была большая крепость, окруженная пальмовыми деревьями, которые орошались из двадцати источников.

После испытаний в пустыне и тягот возвращения Хукумбра показалась солдатам райским уголком. Юлиан дал им десять дней отдыха.

Люди в изобилии нашли в Хукумбре все, в чем нуждались: воду и возможность выспаться. Поскольку большая часть из них были молоды и сильны, они достаточно быстро восстановили свои силы. Их язвы начали заживать, и поскольку они не были ни больны, ни ранены, а просто истощены жарой и тяготами пути, то по прошествии недели их состояние значительно улучшилось. И как всегда, с улучшением состояния возродилась надежда…

Подле пальм паслись сотни коней. Юлиан реквизировал их, и этого хватило, чтобы посадить в седло часть кавалерии. Произведя ревизию того, что осталось в телегах обоза, солдаты обнаружили запасные шлемы и доспехи. Благодаря этому Юлиан смог экипировать несколько лучших отрядов. Спустя неделю армия продолжила свой путь по направлению к Тигру.

Жара стала понемногу спадать. Растянувшееся на десять километров войско вновь построилось обычным походным маршем. Оно подразделялось на три корпуса: впереди шел авангард, по большей части состоявший из конницы; в центре находились зании, геркуланы, терциаки и империалы, в основном состоявшие из пехотинцев; кельты и петуланты замыкали колонну.

Они вошли в ущелье, с обеих сторон окруженное отвесными скалами. Через какое-то время скалы стали ниже и кое-где не превышали высоты человеческого роста. Внезапно за этой каменной стеной легионеры увидели движущиеся параллельно им многочисленные ряды копий. Посланные на разведку пехотинцы авангарда вскарабкались на скалу и увидели за ней… армию Шапура в полном составе! В нее входили десятки тысяч лучников и копейщиков, которых поддерживал отряд воинов, размещенных на спинах слонов. Они тихо двигались параллельно римской армии, выжидая момент для нападения. Этот момент неизбежно наступил бы при выходе армии в долину Маранга.

Вернуться назад? Об этом не могло быть и речи. Ущелье было слишком узким, и легионеры оказались бы заперты в нем. Парфянам было достаточно блокировать оба выхода, чтобы устроить римлянам ловушку и перебить их всех до единого. Лучше было все-таки пробиваться вперед. А что случится потом? Это было трудно предсказать, но одно было ясно наверняка: у выхода из ущелья начнется битва не на жизнь, а на смерть. Это будет решающее сражение нынешней кампании, потому что в нем примут участие все основные силы Шапура. В этой битве римским легионам оставалось победить или погибнуть…

Поняв, какая опасность их ожидает, легионеры встревожились. Передышка в Хукумбре позволила им в какой-то мере восстановить силы. Однако их боеспособность далеко еще не восстановилась, и они не были уверены, что смогут одолеть столь сильного противника. Юлиан также не мог не понимать всю тяжесть положения. Имея измученное войско и не зная местности, на которой произойдет сражение, он был вынужден сойтись с намного превышавшим его по численности противником. Юлиан был достаточно сведущ в военном деле, чтобы понять, что это означает. Ему говорили, что он послан на землю, чтобы завершить дело Александра, но Александру не приходилось попадать в подобное положение! Кроме того, Гелиос обещал ему, что он будет побеждать «до тех пор, пока будет идти к его колыбели». А теперь они повернулись спиной к истокам Солнца! Конечно, он сделал все, даже невозможное, чтобы достичь этих истоков и не дать армии повернуть назад. Но факт остается фактом, очевидным и не подлежащим обсуждению: теперь он идет в сторону запада. Отнесется ли Гелиос к нему сурово или проявит великодушие и простит неповиновение, совершенное, в конечном счете, даже не им?

Последнее время Юлиана тревожили мрачные предчувствия. В Хукумбре, пока солдаты отсыпались, он сидел в своем шатре все ночи напролет, оценивая оснащение войска, численность его состава, и при свете маленькой лампы, привезенной им из Лютеции, размышлял над новым планом кампании. Напомнил ли ему свет этой лампы ту полную чудес ночь, когда ему явился Гений-Хранитель империи? Вполне может быть, потому что Гений империи вновь посетил его. Но на этот раз его лицо было скрыто черной дымкой. Он отвернулся от Юлиана и вышел из шатра, не сказав ни слова…

Опустив головы и сплотив ряды, римские воины молча шли вперед. Юлиан получил эстафету. В ней сообщалось о том, что в некоторых отрядах царит непонятное волнение и ряд командиров ведет подозрительные речи. В воздухе запахло изменой.

Полностью погруженный в обдумывание плана предстоящего сражения, Юлиан не придал значения этому сообщению.

— Это несерьезно, — пробормотал он. — Солдаты всегда нервничают перед столкновением с противником…

Скалы раздвинулись. Их высота уменьшилась. Внезапно они исчезли совсем, и солдаты вышли в долину, сверкающую ослепительной белизной.

В то же мгновение они оказались лицом к лицу с армией Шапура.

 

XII

Строй римских легионов был слишком вытянут из-за того, что им пришлось идти по узкой лощине и они один за другим выходили из нее. Противостоявшие им воины Шапура были сгруппированы в компактные отряды вокруг своих слонов. Конные лучники уже натянули тетиву луков. Не дожидаясь, пока на них обрушится град стрел, легионеры бросились на врага с неистовством отчаяния. Казалось, они хотели раз и навсегда покончить со всем этим, свести счеты с самой жизнью. Чтобы обеспечить себе некоторое пространство для передвижения, парфянское войско разомкнулось, что позволяло предпринять атаку против его двух флангов. Находившийся в центре Юлиан сразу заметил это. Он метался между рядами солдат, перестраивал их и побуждал к действию словом и жестом. От него «ничто не ускользало»27. Он действовал, следуя исключительно инстинкту военачальника, изгнав из души любое сомнение и поддерживая в себе единственное чувство: волю к победе. Он снял с себя доспехи, чтобы ничто не мешало быстроте движений. В этот момент ему сообщили, что его арьергард подвергся серьезной атаке персов и некоторые отряды вот-вот отступят.

Прикрываясь одним щитом, Юлиан бросился туда: он вновь собрал смешавшиеся отряды, заставил их построиться, собственной горячностью внушил им уверенность и приказал двум легионам вновь начать атаку. Сам он сражался в первых рядах, бросаясь в самую гущу схватки с абсолютным презрением к опасности. Его пехотинцы перерубали сухожилия коням и слонам противника, и животные падали на землю, давя тех, кто на них сидел. Эта тактика, придуманная Юлианом во время пребывания в Хукумбре, оказалась тем более действенной, что как только парфянский всадник падал с коня, он становился полностью беспомощным. Теперь начали отступать воины Шапура. Юлиан преследовал их, чтобы расширить образовавшуюся в их рядах брешь. Там, где он появлялся, римляне начинали одерживать верх. Но он не мог быть одновременно везде.

Юлиану уже почти удалось превратить отход персов в отступление, когда ему сообщили, что теперь серьезная опасность угрожает авангарду. Не обращая внимания на падающие вокруг стрелы, он бросился туда. Он обладал какой-то неодолимой властью над людьми, потому что, едва завидев его, солдаты сомкнули ряды и перешли в наступление. Его неустрашимость пробуждала в солдатах вдохновение. Кто-то из легионеров крикнул ему, чтобы он поберег себя. Но Юлиан, знавший, что все зависит только от него, не стал его слушать. И здесь противник тоже начал отступать. Желая воспользоваться этим преимуществом, Юлиан собрал вокруг себя отряд всадников и велел им идти в атаку.

В то же мгновение он почувствовал острую боль в правом боку и упал. Поднимаясь, он увидел, что в его боку, меж двух ребер, торчит дротик, глубоко вошедший в тело. Кровь текла ручьем. Он почувствовал, что глаза заволакивает туман, и с грустью сказал себе, что все кончено.

И все же он покуда отказывался считать себя побежденным.

— Ничего! — крикнул он столпившимся вокруг солдатам. — Не думайте обо мне… Бейте персов! Их ряды прорваны и справа, и слева, и в центре… Мы выиграли сражение…

Кто нанес ему смертельный удар? Кто-то из командиров-христиан? Или кто-то из римлян-консерваторов? По этому поводу нет единого мнения, хотя Либаний28, а позже Созомен29 утверждали, что это сделал человек, «не желавший почитать богов», возможно, имея в виду кого-то из галилеян. Ясно одно: это сделал не парфянин.

Юлиан попытался вырвать дротик, застрявший у него в боку. Он тянул изо всех сил, и казалось, это вот-вот удастся. Но на древке были закреплены длинные и острые, как бритва, металлические пластинки. Они глубоко врезались в его руку, и по ней тоже потекла кровь. Он уже не мог участвовать в бою.

В ту же секунду он почувствовал, как все поплыло в его глазах. Что сделал он богам, чтобы заслужить такую немилость? Может быть, он неправильно понял их знаки и обещания? По какому жестокому умыслу они столько раз спасали его от смерти, чтобы привести в долину Маранда, где суждено окончиться его жизни? Почему, ну почему они лишили его поддержки в тот самый момент, когда сама судьба заколебалась между триумфом и поражением?

Охваченный безмерным отчаянием, он смотрел, как в его ладонях скапливается кровь. Потом он поднял руки к небу и воскликнул:

— О Солнце, Солнце! Почему ты покинуло меня?30

Спустя мгновение он упал и потерял сознание…

Два проходивших мимо командира-христианина увидели заострившиеся черты его лица, пронзенный копьем бок и окровавленные руки. Их поразило его странное сходство с образом Распятого.

 

XIII

Юлиан потерял сознание. Его закрыли плащом, чтобы спрятать от глаз солдат. Потом переложили на носилки и отнесли в шатер. Когда его переносили, он начал приходить в себя. Он услышал, что трубы трубят атаку и шум битвы удаляется.

В шатре его положили на ложе. Прибежавший к нему Орибасий осмотрел рану. Он с ужасом увидел, что дротик вошел очень глубоко и пронзил печень. Рана оказалась смертельной. Юлиан был обречен.

Через какое-то время Юлиан открыл глаза. Он опять услышал звуки труб. Ему показалось, что он различил сигнал к прекращению боя, и на его лице отразилась бесконечная усталость.

Тут в шатер вбежали префект Саллюстий, Невитта и Валентиниан. Они были возбуждены до предела. Невитта подошел к ложу, на котором был распростерт Юлиан, и, не обращая внимания на его состояние, радостно воскликнул:

— Победа, Юлиан! Победа! Шапур побежден! Его войска бегут. Парфяне удирают на восток, оставляя кучи трупов на своем пути. Мы убили сотни коней и слонов. Ты был прав, что не отступил: Азия теперь наша…31

Значит, он выиграл это последнее сражение! Значит, вопреки тому, что он думал, Гелиос не оставил его! При этой мысли Юлиана охватило лихорадочное возбуждение. Поскольку Орибасий уже закончил перевязку, Юлиан приподнялся на ложе, громко потребовал доспехи, шлем и коня и сделал отчаянное усилие, чтобы встать. Он хотел вернуться на поле боя, броситься вдогонку за Шапуром, захватить его в плен и завершить этот день еще одним подвигом. Но это было невозможно. У него не было сил. От совершенного им движения рана вновь открылась. Из нее потоком хлынула кровь. С искаженным от боли лицом он упал на ложе.

— Невозможно! — простонал он. — Не могу больше, не могу…

Через минуту он спросил часового, охранявшего вход в шатер:

— Где я?

— Ты в своем шатре, повелитель, — удивленно ответил часовой.

Юлиан покачал головой:

— Я хотел сказать: как называется это место, где мы сейчас находимся?

— Местные жители называют его Фригийскими полями. Зрачки Юлиана расширились. Он долго молчал, глядя перед собой, и вдруг понял, что сбылись все предсказания: и предсказания Максима, и пророчества авгуров.

Тогда он впал в оцепенение, которое не было еще смертью, но было крушением воли к жизни. Однако принять смерть так, как следует это делать, было еще труднее. Для этого были нужны спокойствие духа и ясность мыслей. Смерть означает не только распад тела. Она означает, что поверхностная часть твоего существа, та, которая общалась с другими, должна распасться и дать свободу той невыразимой глубине, которую каждое существо носит в себе и которая не исчезает, ибо она неразрушима.

В глубине души Юлиан ощущал несказанную радость от того, что Гелиос не покинул его, а лишь положил конец его земному пути, чтобы призвать к себе. Теперь он понял свою ошибку. Он искал истоки Солнца на Востоке, и ему преградила путь огненная стена. Истоки Солнца находятся не в Азии; они вне этого мира, в глубине той бездны совершенства и света, порог которой никто не может переступить, не избавившись от плотской оболочки. А в этом измерении путь открыт для него теперь более чем когда-либо…

Покуда он неподвижно лежал на своем ложе, в шатер вошли Максим, Евтерий, Хрисанф и элевсинский иерофант, а за ними — небольшая группа военачальников. Доспехи пришедших с поля битвы были покрыты пылью и кровью. Философы же облачились в ритуальные белые туники, словно перед посвящением. Не говоря ни слова, они столпились в глубине шатра.

Открыв глаза, Юлиан увидел их и дал знак приблизиться. Либаний, Аммиан и многие другие пишут, что, «желая умереть как философ, Юлиан посвятил последние минуты своей жизни беседе с учеными о бессмертии души»; что его рассуждения были тонкими и поучительными и черпали вдохновение в последних словах Сократа, которые Платон приводит в своем «Федоне»32. Какая глупость! Ни Либаний, ни Аммиан не присутствовали при происходившем. Они приписали эти действия Юлиану, потому что сами были риторами и, желая воздать наивысшую хвалу своему другу, не нашли ничего лучшего, что можно было бы о нем написать.

На деле все было куда проще. В те тяжелые минуты, когда каждый человек в последний раз оказывается наедине с собой, Юлиан вовсе не собирался играть какую-то роль или производить впечатление на окружающих. Его жизнь была достаточно яркой, и ему было незачем заниматься этим. Если он столь спокойно отнесся к собственной смерти, то это потому, что он всю жизнь ощущал ее близость и больше не боялся ее. Зачем ему было бояться, если он точно знал, что произойдет?

Все будет так, как во времена его детства в Астакии, когда Гелиос впервые позвал его по имени. Теперь он поднимется вверх и помчится сквозь лазурное пространство с еще большей легкостью, чем тогда, потому что его не будет сдерживать тяжесть тела. Он будет подниматься все выше и выше, направляясь к Солнцу. Он воспарит не только над Халкедоном и Пропонтидой, на которой тысячи маленьких лодок возвращаются в порт. Он воспарит над всей землей. Чем больше он будет удаляться от нее, тем меньшей она будет казаться. Сначала она предстанет перед ним огромной блистающей сферой, потом сияющим диском, а потом — неразличимой точкой, затерянной в бесконечности. Да, это будут ощущения, пережитые в Астакии, но намного более сильные. Только на этот раз он не вернется. За видимым солнцем — которое умрет вместе с ним, раз его глаза перестанут воспринимать его, — он обретет невидимое Солнце, трансцендентное и бессмертное, то, которое мы зовем черным, не умея приписать ему какой-либо цвет, однако яркий блеск его наделен такой мощью, что одного его луча достаточно, чтобы испепелить нас.

Он больше не будет парить в океане света; он сам станет этим океаном, мельчайшей частицей этого грозного пламени, полыхающего от рождения мира, этого неугасимого горнила, искру которого содержит в себе каждое живое существо, а эта искра сохраняет неясную память о своем источнике. Ведь никто из живущих, сколь бы жалок он ни был, не может прожить на этой земле, не любя кого-то: его притягивает к другим именно эта неодолимая сила, причину которой он не осознает.

Философы молчали. Очнувшись от своих мыслей, Юлиан повернул голову и с нежностью вгляделся в их лица. Тут он заметил, что один из них не пришел на его зов. Это был Анатолий, его любимый ученик, которого он сделал начальником канцелярии и который был рядом с ним на протяжении всей кампании.

— Где Анатолий? — спросил он с явным беспокойством. Поскольку никто не осмелился ответить, он повторил вопрос более настойчиво.

— Где Анатолий?

— Анатолий среди обретших счастье, — наконец решился ответить префект Саллюстий.

Анатолий погиб в сражении, но от Юлиана скрыли это, чтобы не расстраивать его.

Услышав об этом, победитель Шапура заплакал.

— Анатолий, Анатолий! — простонал он. — Ты, которого я так любил! Не смерть, а разлука разрывает мне сердце… Неужели нужно, чтобы мне выпало еще и это страдание, прежде чем я отойду?

Присутствующие были взволнованы при виде того, что император оплакивает смерть друга, не проливая слез о собственной смерти. Философы и командиры не могли сдержать рыданий. Но такое проявление слабости показалось Юлиану недостойным.

— Не сокрушайтесь, — сказал он им, вновь обретая твердость духа. — Будет унизительно для всех нас, если вы будете оплакивать своего императора, чья душа готова воспарить на небо и слиться с пламенем звезд…

Элевсинский иерофант похвалил его мужество, и Юлиан ответил ему:

— Разве ты не помнишь слова, которые ты мне сказал, когда я пришел к тебе, еще будучи учеником в Афинах? Ты сказал: «Мужайся, Юлиан! Боги готовят тебе судьбу, не имеющую равных. Ты дашь большое сражение. Это будет апофеоз огня! Огонь низвергнется на землю и испепелит все… В этот день ты предстанешь перед лицом своего Отца. Какая слава!» Так о чем же ты сокрушаешься? Твое предсказание скоро сбудется…

Затем, повернувшись к военным, он сказал:

— Я чувствую, что теряю силы и не смогу долго говорить. И все же я не хочу покинуть вас, не сказав несколько слов. Я часто бывал суров и требователен по отношению к вам. Не пеняйте на меня за это. Это было не по гордыне, а ради того, чтобы восторжествовала Истина. Если мне не всегда удавалось убедить вас, то я по крайней мере всегда приводил вас к победе. Благодаря мне на Рейне и Дунае царит мир, как теперь будет он царить и на Тигре и Евфрате… Возможно, мне не всегда удавались переходы… Мне не хватило времени… К тому же я никогда не стремился управлять… Я всегда предпочитал познавать… И за это я тоже прошу вас не судить меня слишком строго…

В это мгновение черты его лица исказились. Он тихо вскрикнул и прижал руку к правому боку. Но пораненная ладонь только причинила ему еще больше боли. Сделав над собой видимое усилие, он продолжал слабеющим голосом:

— Что до того, кого вы изберете императором после меня, то я предпочитаю ничего не говорить об этом, ибо судьба не позволила мне оставить после себя сына. Боюсь, что в том состоянии, в котором я сейчас нахожусь, я не смогу назвать самого достойного; а если бы я и назвал кого-либо, то подверг бы его опасности в случае, если ваш выбор падет на другого… Выберите же сами из своих рядов того, кто кажется вам наиболее способным поддержать единство и величие империи так, как это делал я…

Дыхание Юлиана стало неровным. Капли пота заблестели на висках. Поскольку было ясно, что наступают последние минуты, Орибасий попросил военных выйти. В шатре осталась только группа философов.

Одетые в белые туники, они встали полукругом подле ложа, на котором умирал Посланник Солнца и начали тихо бормотать Литургию мертвых. Иерофант произносил нараспев один стих, а другие бормотали в ответ текст, соответствующий митраистской службе33.

Внезапно Юлиан простонал:

— Пить!

Ему протянули чашу с разбавленным водой уксусом. Он отпил несколько глотков. Все услышали хрип в его груди. Спустя несколько секунд он испустил последний вздох.

По знаку иерофанта Максим записал точную дату и час его смерти: 26 июня 363 года в полночь. Юлиану было 32 года. Его правление продлилось двадцать месяцев.

И тут, согласно легенде — ибо легенды сразу предъявили на него свои права, — присутствующие узрели, как из его тела вышли две души. Сначала его собственная, а затем — душа Александра, которая также обитала в нем.

Не касаясь земли, они несколько мгновений парили над его ложем, как бы ища выход. Затем, обнявшись, выпорхнули из шатра и стали подниматься к небесам.

Философы бросились наружу, чтобы проследить за ними взглядом. Сначала души напоминали два пылающих факела; потом — два огненных шара; затем — две лучистые звезды. Наконец они исчезли в глубине небосвода, и окружающие больше не видели ничего, кроме мерцания звезд.