I
Известие о смерти Юлиана посеяло в армии уныние. Каждый легион стал приписывать себе заслугу победы, чтобы иметь право на большую долю добычи, — и над ними уже не было главнокомандующего, который рассудил бы этот спор. Кельты и петуланты претендовали на особую близость к Юлиану из-за того, что первыми провозгласили его августом и пытались навязать свои правила остальным. Еще немного, и легионы готовы были схватиться между собой не на жизнь, а на смерть… Но раздоры царили и внутри каждого легиона. «Римляне» обвиняли «греков» в том, что те втянули их в бессмысленную авантюру. «Греки» в ответ возлагали на «римлян» вину за убийство Юлиана, а те, в свою очередь, винили во всем «галилеян». Как пишет хронист, «за несколько часов каждый стал врагом каждого».
Командиры собрались на совет. Прежде всего необходимо было назначить нового главнокомандующего. Выбор пал на Иовиана, командира императорской гвардии, которого и провозгласили августом. Иовиан был христианином, и это не всем пришлось по вкусу. Но зато он был спокойным, уравновешенным человеком и внушал доверие как военачальник, а в сложившейся критической ситуации это было особенно важно.
Итак, Иовиан принял командование войсками и сумел навести относительный порядок. Однако войска все еще находились в глубине Персии. «Греки» считали, что следует оставаться на месте и в полной мере воспользоваться победой, добытой столь дорогой ценой. Напротив, «римляне» и христиане утверждали, что нужно как можно скорее уходить из Персии и возвращаться на исходные позиции.
Для этого предстояло пройти через всю Месопотамию. Такой длительный переход был невозможен без предварительного перемирия с Шапуром, потому что легионы уже ни физически, ни морально не были способны защитить себя.
Иовиан сразу же вступил в переговоры с персидским царем. Но тот, хотя и был разгромлен, согласился на мир только на драконовских условиях. Он позволит римской армии вернуться домой. Но Римская империя полностью откажется от притязаний на пять месопотамских провинций, уступит ему пятнадцать крепостей, среди них Сингару и Нисибис, и, наконец, признает за ним право наказать армянского царя Аршака, который хотя и не участвовал в войне, но занимал враждебную Шапуру позицию. Никогда еще армия-победительница не принимала столь унизительных условий. «Договор бесчестья» — так называет этот договор Аммиан1. «Постыдная, но неизбежная капитуляция», — добавляет Евтропий2. Вся восточная граница от Эдессы до Пальмиры становилась открытой для врага.
10 июля Иовиан, стиснув зубы, принял эти условия. Это был единственный способ спасти то, что осталось от армии. Короткими переходами легионы вернулись в Киликию. На обратном пути они встретили боевой корпус Прокопия. Тот благоразумно подчинился Иовиану. В результате, по злой иронии судьбы, этому командующему-предателю, чья измена столь сильно повредила плану кампании Юлиана, было поручено сопровождать останки императора до Тарса.
Здесь Юлиан был похоронен в небольшом мавзолее, расположенном в пригороде, близ римской дороги, ведущей к Тавру. Перед началом кампании против персов Юлиан объявил, что больше не вернется в Антиохию и уже поручил префекту Меморию подготовить для себя жилище в Тарсе. Этому предсказанию суждено было сбыться. На его надгробном камне высекли следующее двустишие:
Здесь, с берега Тигра вернувшись, спит Юлиан,
Добрый правитель и воин отважный.
Сказать меньше было бы невозможно. Спустя недолгое время эта надпись была уничтожена.
Вскоре начались безжалостные репрессии в органах управления и в армии. При Иовиане христиане полностью вернулись к власти. Они воспользовались этим, чтобы восстановить все свои прежние привилегии и даже получить новые. Все служившие Юлиану гражданские и военные чиновники были смещены. Те, кто участвовал в Халкедонском суде или слишком ретиво проводил в жизнь эдикты об образовании и об изъятии камней из храмов, были приговорены к смерти. Большая часть остальных подверглась проскрипциям, и их имущество было конфисковано. Лабарум вновь стал имперской эмблемой. Со штандартов был снят девиз «Soli Invicto». Что же касается языческих писателей, то их не стали преследовать открыто, но постарались создать для них невыносимые условия. Вокруг них возникла столь тягостная атмосфера подозрительности, что многие отказались от занятий философией и словесностью. Оставшегося верным памяти императора Либания подвергли таким притеснениям, что в конце концов он умер.
На самого Юлиана обрушился такой поток клеветы, что последствия этого сказываются и доныне. Многие его сочинения были уничтожены, в частности трактат «Против галилеян», написанный им в последний период пребывания в Антиохии. Текст трактата до сих пор не обнаружен. Все его декреты были признаны недействительными. Его изображения разбивали молотками, сбивали со стен надписи, прославлявшие его победы. Это была первая в истории попытка вычеркнуть из памяти главу государства и заставить последующие поколения поверить, что его никогда не существовало…
Но это не удалось, потому что личность Юлиана была слишком значительна. То одно, то другое положительное свидетельство о его правлении время от времени всплывало на свет божий. Тогда пришлось прибегнуть к систематическому извращению в описании черт его характера, его поступков и мыслей. Эдикт о веротерпимости переименовали в «Эдикт о преследованиях». Его самого обзывали и «смердящим козлом», и «Отступником», и «Антихристом». Эта ярость разрушения — не лучшая страница в истории Церкви. Правда, она вела борьбу, от исхода которой зависело само ее существование. Но сила последовавшей реакции заставляет также предположить, что она действительно боялась молодого императора-философа, который хотел воскресить старых богов и, без сомнения, сумел бы изменить ход истории, если бы не был в возрасте 32 лет сражен дротиком, пущенным неизвестно чьей рукой3…
II
И поскольку Юлиан умер, его боги тоже были обречены на смерть. Дело не только в том, что поклонение им становилось опасным. Святилища приходили в запустение, а затем и разрушались. Из храмов выламывали колонны, балки, капители и использовали их для строительства монастырей и церквей. Те же из них, которые Юлиан велел отстроить заново, бросили, обрекая тем самым на постепенное разрушение.
В 376 году, то есть спустя 13 лет после смерти Юлиана, в Риме было разрушено святилище Митры; в 380 году император Феодосии приказал снести храм в Элевсине; в 391 году были закрыты все языческие храмы, и язычники стали подвергаться преследованиям. Менее чем за 13 лет от предпринятого Юлианом труда по обновлению язычества в буквальном смысле не осталось камня на камне.
Христианство вышло из катакомб; язычество, напротив, сходило в могилу. Поскольку его больше не поддерживала всесильная десница императора, оно все более приходило в упадок. «На Западе, — пишет Аллар, — оно еще какое-то время сохранялось благодаря политической поддержке тех слоев аристократии, которые оставались приверженцами древних традиций. На Востоке же оно сразу впало в то состояние, из которого его пытался поднять Юлиан; оно было подобно обрушившейся постройке, руины которой почти повсеместно захлестнул поднимающийся прилив христианства»4. Иовиану даже не пришлось вмешиваться, чтобы ускорить его гибель: древние боги умирали сами…
И раз умирали боги, империя тоже была обречена на смерть. На следующий же год при таинственных обстоятельствах погиб Иовиан (364 год). Империю поделили между собой Валент и Валентиниан, двое сыновей паннонского военачальника Грациана. Валентиниан получил Запад, Валент оставил за собой Восток. Империя была расколота. Она воссоединилась лишь с огромным трудом при императоре Феодосии. Но это единство сохранялось недолго, не более года (394–395). По смерти Феодосия империя была вновь разделена между двумя его сыновьями. На этот раз раскол стал окончательным.
Вдобавок к этим событиям варвары, которых Юлиан умел отбрасывать или сдерживать, вновь начали вторгаться в римские провинции. Алеманны и бургунды перешли границу в верховьях Рейна, квады и сарматы нарушили границу по Дунаю; франки покинули пределы своих земель в нижнем течении Рейна, а саксонские пираты опять стали перекрывать морские пути. В Африке поднял восстание вождь мавров Фирм. Как пишет Дюруа, «казалось, весь варварский мир поднялся, чтобы обрушиться на шаткую и униженную империю»5.
Но это было только начало. В 409 году Аларих во главе племен вестготов совершил поход на Рим. На следующий год он вошел в город, и варвары разбили лагерь на Семи холмах. В 411 году вандалы и свевы поделили между собой Испанию после того, как прошли через опустошенную Галлию. В 412 году Атаульф и его вестготы заняли Нарбонские земли. В 413 году Секвания перешла в руки бургундов. В это же время готы и гунны, перейдя через Дунай и разбив римские легионы под Адрианополем, распространились по Паннонии, Македонии и Иллирии. Над греко-римской империей опустилась ночь, и эту ночь можно сравнить лишь с тьмой, поглотившей персидско-македонскую державу после смерти Александра6.
Поочередно оспариваемый друг у друга готами и византийцами Рим лишь по видимости оставался великим городом. Сожженный, разрушенный, наполовину уничтоженный варварскими нашествиями, он являл миру лишь груду руин, среди которых ютилось несчастное население числом не более 30 000 человек, питавшееся подаянием Церкви. «Во время ужасных бедствий готской войны, — пишет Григоровий, — античный мир исчез навеки. В сожженном и опустевшем городе лишь развалины свидетельствовали о былом процветании. Свершилось пророчество Сивиллы. Непроглядная тьма окутала латинский мир, и в этой тьме единственным светом оставались церковные свечи и одинокие лампы монахов в монастырях».
Если верить Прокопию, в течение этих трагических лет от оружия и голода погибли сотни тысяч жителей Италии. Невозможно без содрогания читать оставленное им описание крестьян Лация, «за неимением зерна питавшихся желудями и изуродованных цингой». «Их лица, — добавляет он, — были изрыты морщинами, а взгляд полон отчаяния. Когда они умирали, то рядом не было никого, кто облек бы их в саван, и никто не заботился о том, чтобы похоронить их. Их не трогали даже питающиеся падалью птицы, имеющие обыкновение терзать трупы, ибо на них уже не оставалось плоти: их плоть пожрал голод».
«Земля пустынна и заброшена! — чуть позже восклицал Григорий Великий. — Никто больше не живет на ней! В былых жилищах людей поселились звери!» А когда Григорий обратился к претору Сицилии с просьбой срочно прислать ему в Рим зерно, он выразил это такими словами: «Если ты не пришлешь его, то это будет убийством, и не одного человека, а целого народа».
Правда, императору Юстиниану (527–567) удастся овладеть Италией, но лишь для того, чтобы вновь потерять ее. Одновременно он окончательно довершит разрушение того, что оставалось от империи. Когда его сменит на троне его племянник Юстин II (567–578), он обнаружит, что «общественная казна опустошена долгами и сведена к крайней нищете, а армия дезорганизована до такой степени, что государство не в силах противиться нашествиям варваров».
И действительно, когда в Италию вторгнутся лангобарды, когда авары и славяне появятся на границах империи вслед за гуннами, напавшими в 559 году на Константинополь, и за парфянами, разрушившими в 540 году Антиохию, византийская армия уже ничего не сможет поделать, и несчастный Юстин II попросту сойдет с ума!7
Если бы еще христианство сумело составить единый фронт для отпора варварским набегам! Но нет, вместо того, чтобы объединиться, христиане пошли на раскол, и возникли две соперничающие и воюющие Церкви: Греческая православная, признававшая своим главой только Константинопольского патриарха, и Латинская католическая, собравшаяся под знаменами епископа Римского. Никогда еще Восток и Запад не были столь разъединены.
Вместе с тем соединение Востока и Запада ради достижения единства рода человеческого и восхождения его на уровень высшей цивилизации — это не человеческая мечта. Это мента, которую История воплощает в жизнь через посредство людей. И потому через какое-то время в новом обличье и в новом, изменившемся мире эта мечта не могла не возродиться.