Было уже совсем светло, когда я открыл глаза. В ту же секунду я подумал о Моранже. Я его не видел, но слышал, как, совсем близко от меня, он испускал легкие крики изумления.

Я его позвал. Он тотчас же подошел.

— Значит, они вас не привязывали? — спросил я его.

— Извините! Конечно, привязали, но плохо, и мне удалось освободиться.

— Вы могли бы развязать и меня, — заметил я с досадой.

— Зачем? Ведь я бы вас разбудил. А я был уверен, что как только вы проснетесь, вы меня позовете.

Пытаясь подняться на ноги, я покачнулся.

Моранж усмехнулся.

— Если бы целую ночь напролет мы курили и пили, то и тогда мы не были бы в столь жалком состоянии, — сказал он. — Как бы то ни было, но этот Эг-Антеуэн с его гашишем — великий злодей.

— Скажите лучше: Сегейр-бен-Шейх, — поправил я его.

И провел рукою по лбу.

— Где мы?

— Мой дорогой друг, — ответил Моранж: — начиная с момента, когда я проснулся после того необычайного кошмара, который тянется от наполненной дымом пещеры до лестницы, уставленной высокими светильниками, как в «Тысяче и одной ночи», я перехожу от одного сюрприза к другому, от одной поразительной вещи к другой… Но лучше оглянитеська вокруг себя.

Я протер глаза, осмотрелся — и схватил руку своего спутника.

— Моранж, — произнес я умоляющим голосом,-Моранж, скажите мне, что мы все еще грезим!

Мы находились в кругловатом зале, футов пятьдесят в диаметре и такой же вышины, ярко освещаемом огромной сквозной нишей, широко открывавшейся на голубое небо, удивительно глубокое и чистое.

Мимо этого просвета носились взад и вперед ласточки, радостно испуская свои резкие, отрывистые крики.

Пол, дугообразные стены и потолок зала состояли из особой породы мрамора, пронизанного, словно порфир, жилками, и были выложены каким-то странным, бледнее золота и темнее серебра, металлом, который был покрыт в ту минуту прозрачным утренним туманом, свободно проникавшим через упомянутую мною нишу.

Привлеченный свежестью утреннего ветерка и яркими солнечными лучами, так легко рассеивающими сны и ночные грезы, я подошел, шатаясь, к просвету в стене и оперся на балюстраду.

В то же мгновение у меня вырвался невольный крик восторга.

Я находился как бы на балконе, висевшем в воздухе и высеченном в самой горе. Надо мною была небесная лазурь, а под моими ногами, метрах в пятидесяти ниже, расстилался земной рай, окруженный со всех сторон остроконечными горами, охватывавшими его как бы непрерывным, крепко стянутым поясом. То был сад. Высокие пальцы лениво покачивали в нем своими большими ветвями. А под ними виднелась густая чаша более низких, находившихся как бы под их охраной, деревьев: миндальных, лимонных, апельсинных и многих других, распознать которые с такой высоты мне было невозможно… Широкий голубой ручей, питаемый водопадом, заканчивался в своем течении очаровательным, поразительно прозрачным озером. Большие птицы кружились над этим зеленым колодцем, а посредине озера мелькал красным пятном стоявший в нем фламинго.

Что касается возносившихся со всех сторон к небу высоких черных вершин, то все они были покрыты снегом.

Голубой ручей, цветущие пальмы, золотистые плоды, чудесно лежавший над ними горный снег и струившийся, точно эфир, воздух — оставляли картину столь удивительной чистоты и красоты, что созерцание ее оказалось не под силу моей слабой человеческой природе. Я приник лицом к балюстраде, показавшейся мне такой же нежно-пушистой, как и далекий божественный снег, и заплакал, как ребенок.

Моранж испытывал такое же чувство, но, проснувшись раньше меня, он имел, без сомнения, время освоиться со всеми подробностями фантастического ландшафта, который подействовал на меня подавляющим образом.

Положив мне на плечо руку, он мягко заставил меня вернуться в зал.

— Вы еще ничего не видели, — сказал он. — Смотрите, смотрите!

— Моранж! Моранж!

— Я вас понимаю, дорогой, но что могу я вам сказать? Смотрите!

Я только теперь заметил, что странный зал был обставлен (да простит мне бог) по-европейски. В нем мелькали там и сям круглые туарегские подушки из разноцветной кожи, одеяла из Гафзы, ковры из Кайруана, портьеры из Карамана, нотоые в ту минуту я не осмелился бы приподнять. В то же время, в просвет раздвижной стены я увидел уставленную сверху донизу книгами библиотеку. На стенах зала висело множество фотографий, изображавших шедевры античного искусства, а посредине стоял стол, почти утопавший среди наваленных на него листов бумаги, брошюр и всевозможных периодических изданий. Мне показалось, что земля разверзлась у меня под ногами, когда я узрел номер (и довольно свежий) «Археологического Обозрения».

Я посмотрел на Моранжа. Он взглянул на меня, и вдруг — мы разразились одновременно безумным хохотом, продолжавшимся с добрую минуту.

— Не знаю, — начал Моранж, когда к нему вернулась способность речи, — не знаю, придется ли нам когда-нибудь пожалеть о нашей маленькой экспедиции в Хоггар. Но, пока что, — сознайтесь, — она обещает быть чрезвычайно богатой непредвиденными делами и событиями. Этот необычайный проводник, который усыпляет нас с единственной целью избавить от неприятностей караванной жизни и дает нам возможность с наилучшими намерениями познать хваленые восторги гашиша; эта фантастическая ночная скачка, и, наконец, этот грот Нуредина, учившегося в Нормальной Школе у афинянина Берсо, — все это, клянусь честью, может привести в полное расстройство самую крепкую голову.

— Нет, серьезно, что вы обо всем этом думаете?

— Что я об этом думаю, мой бедный друг? Да то же самое, что и вы. Я ничего, ничего не понимаю. То, что вы так любезно называете моей эрудицией, все это полетело кувырком. Да и может ли быть иначе? Этот троглодитизм меня пугает. Правда, Плиний говорит о туземцах, живших в пещерах в семи днях пути на юго-запад от страны змантов и в двенадцати днях на запад от Большого Сирта. Геродот также сообщает, что гараманты охотились на своих запряженных конями колесницах за пещерными эфионами. Но мы находимся в Хоггаре, в сердце страны туарегов, а все лучшие авторы описывают их как людей, которые никогда не жили и не могут жить в гротах. Дюверье пишет об этом в самой категорической форме. Но, в таком случае, что представляет собою, скажите мне, эта превращенная в рабочий кабинет пещера ср стенами, увещанными снимками с Венеры Медицейской и Аполлона Савроктона? Ведь, тут, действительно, есть от чего с ума сойти!

И Моранж, повалившись на диван, снова захохотал.

Я стал просматривать листы бумаги, в беспорядке разбросанные на стоявшем посреди зала рабочем столе. Моранж взял их у меня из рук и начал с жадностью их пробегать. Безграничное изумление отразилось на его лице.

— Час от часу не легче, мой дорогой! Здесь есть человек, занятый составлением, при помощи всевозможных источников и цитат, ученого труда об островах горгон: de gorgonum insulis. Он уверяет, что Медуза была дикой ливийкой, жившей в окрестностях Тритонового озера, нашего нынешнего Шот-Мельрира, и что именно там Персей… Ах!

Слова Моранжа застряли у него в горле, В ту же минуту чей-то тонкий и раздраженный голос раздался в огромном зале.

— Прошу вас, сударь, оставить в покое мои бумаги!

Я быстро повернулся, чтобы взглянуть на говорившего.

Одна из караманских портьер раздвинулась, чтобы пропустить страннейшую в мире фигуру. Несмотря на то, что мы уже привыкли ко всяким неожиданным и даже нелепым вещам, явившееся перед нами существо превосходило своею невероятностью все пределы и границы человеческого воображения.

На пороге двери стоял маленького роста человек с совершенно голым черепом, с желтым и заостренным лицом, наполовину скрытым парой огромных зеленых очков и с небольшой бородой с проседью. Белье, если оно на нем было, исчезало под внушительным широким галстуком вишневого цвета, На нем были белые штаны очень широкого покроя.

Мягкие туфли из красной кожи составляли единственную восточную деталь его костюма.

Не без некоторого тщеславия, он носил в петличке розетку французского ордена «За гражданские Заслуги».

Он подобрал все листы бумаги, которые Моранж, пораженный его появлением, уронил на пол, пересчитал их, привел в порядок, и, бросив на нас гневный взгляд, позвонил в медный колокольчик.

Портьера снова раздвинулась. Вошел белый туарег гигантского роста. Мне показалось, что я узнал в нем одного из двух, виденных мною в пещере-с надписями.

— Ферраджи, — сердито спросил крохотный кавалер французского ордена, — почему этих господ доставили в библиотеку?..

Туарег почтительно поклонился.

— Сегейр-бен-Шейх вернулся гораздо позднее, чем его ожидали, сиди, — ответил он, — и бальзамировщики не успели вчера вечером завершить свое дело. Временно их привели сюда, — закончил он, указывая на нас.

— Хорошо, можешь идти, — яростно сказал маленький человек.

Медленно пятясь, Ферраджи дошел до двери. Здесь он на минуту остановился и прибавил:

— Я должен тебе напомнить, сиди, что завтрак готов.

— Хороший, ступай!

И человек в зеленых очках, усевшись за рабочий стол, принялся лихорадочно перелистывать бумаги.

Не знаю почему, но безумное раздражение вдруг овладело мною в то мгновение. Я подошел к карлику.

— Сударь, — сказал я ему. — Ни я, ни мой товарищ, мы совершенно не знаем, где мы находимся и кто вы такой. Мы только видим, что вы француз, так как на вас — один из почетнейших знаков отличия нашей страны. С своей стороны, вы могли сделать такое же заключение, — прибавил я, показывая на тонкую красную ленточку на моей куртке.

Он посмотрел на меня с удивлением, в котором сквозило презрение.

— Что отсюда следует, сударь?

— Отсюда следует, сударь, что негр, только что говоривший с вами, произнес имя Сегейр-бен-Шейха, т. е. назвал разбойника и бандита, одного из убийц полковника Флятерса. Известно ли вам это обстоятельство?

Маленький человек бросил на меня холодный взгляд и пожал плечами.

— Разумеется. Но какое мне до этого дело?

— Как! — гаркнул я вне себя. — Но кто же вы тогда?

— Сударь, — произнес с комичным достоинством миниатюрный старик, поворачиваясь к Маранжу, — обращаю ваше внимание на странное поведение вашего товарища. Я здесь у себя дома и не потерплю…

— Извините моего товарища, сударь, — сказал Моранж, выступая вперед. — Он не принадлежит к числу ученых. У молодых поручиков, вы знаете, всегда горячий нрав. Кроме того, вы должны сами понимать, что у него, как и у меня, есть причины, мешающие нам сохранять необходимое спокойствие.

Вне себя от злости, я уже собирался выступить с опровержением на эту речь Моранжа, дышавшую столь непонятной покорностью и скромностью. Но, бросив на него взгляд, я убедился, что на его лице выражение иронии и удивления было одинаково сильно.

— Я знаю, что большинство офицеров — грубияны и невежды, — проворчал старикашка, — но все же этого мало для того…

— Я сам офицер, — продолжал Моранж с тем же смирением, — и если я когда-либо страдал от сознания слабого умственного развития людей этого звания, то, клянусь вам, что никогда еще я не чувствовал этого острее, чем в эту минуту, когда я, — прошу простить мою нескромность,просматривал ученые страницы, которые вы посвящаете захватывающей истории Горгоны, на основании сведений Прокла Карфагенянина, цитируемого Павзанием…

Видимое изумление изменило черты лица маленького старика. Он быстро протер свои очки.

— Что? — воскликнул он.

— Очень жаль, — невозмутимо продолжал Моранж,что в нашем распоряжении нет любопытного трактата, написанного по этому жгучему вопросу Стацием Себозом и сообщенного нам Плинием, и очень жаль, также, что…

— Вам знаком Стаций Себоз?

— И очень жаль, также, что мой учитель, географ Берлиу…

— Вы знали Берлиу, вы были его учеником! — пролепетал, совершенно растерявшись, маленький человек с отличием в петличке.

— Я имел эту честь, — ответил Моранж, принимая вдруг холодный тон.

— Но, в таком случае, сударь… но, в таком случае, вы слышали… вам известен вопрос об Атлантиде?

— Да, я знаю сочинения, написанные по этому поводу Ляньо, Плуа и Арбуа де Жубенвилем, — с тем же ледяным выражением на лице произнес Моранж.

— Ах, боже мой! — Маленький человек пришел в необычайное волнение. — Сударь… капитан… как я счастлив… простите меня!..

В эту минуту портьера снова раздвинулась. Появился Ферраджи.

— Сиди, они прислали тебе сказать, что если ты не придешь, они начнут без тебя.

— Иду, иду, Ферраджи. Скажи, что я сейчас буду… Ах, сударь, если бы я мог предвидеть… Но, ведь, это такая исключительная вещь: офицер, знакомый с Проклом Карфагенянином и с Арбуа де Жубенвилем. Еще раз… Но позвольте представиться: «Этьен Ле-Меж, профессор университета.

— Капитан Моранж, — отрекомендовался мой спутник.

Я выступил в свою очередь.

— Поручик Сент-Ави. Должен сознаться, что я из породы людей, которым свойственно путать Арбуа Карфагенянина с Проклом де Жубенвилем. Постараюсь в будущем заполнить этот пробел. А пока — мне очень хотелось бы знать, где мы находимся, мой товарищ и я, свободны ли мы, и какая тайная сила держит нас в плену. Принимая же во внимание, сударь, что вы производите впечатление человека, чувствующего себя хозяином в этом доме, я просил бы именно вас осведомить меня по этому вопросу, который, — простите мне мою слабость, — является для меня чрезвычайно важным.

Ле-Меж посмотрел на меня. На его губах заиграла довольно неприятная улыбка. Он открыл рот…

Но в эту минуту нетерпеливо задребезжал колокольчик.

— Через несколько минут, господа, я вам все скажу и объясню… Но сейчас, как видите, нам необходимо поторопиться. Теперь — время завтрака, и нашим сотрапезникам надоело ждать,

— Нашим… сотрапезникам?

— Их двое, — пояснил Ле-Меж. — Мы втроем составляем европейское население этого дома… население постоянное, счел он нужным прибавить, улыбнувшись своей спокойной улыбкой. — Но эти двое, это два оригинала, господа, с которыми вы предпочтете, без сомнения, иметь как можно меньше дела. Один из них принадлежит к духовному званиюи -т— хотя он и протестант

— умственным развитием не отличается. Другой — отставший от света светский человек, старый чудак.

— Позвольте, — спросил я, — уже не его ли я слышал прошлою ночью. Он собирался снять банк. С ним были, без сомнения, вы и пастор?..

Ле-меж, оскорбленный в своем достоинстве, замахал руками. — Что вы, что вы… совсем не со мною! Он дуется в карты с туарегами, которых он обучил всевозможным играм… Слышите, это он отчаянно звонит в колокольчик, чтобы мы поторопились. Теперь половина десятого, а игорный зал открывается в десять. Надо поторопиться! Я думаю, впрочем, что вы не без удовольствия подкрепите немного свои силы.

— Да, мы не откажемся, — ответил Моранж.

По длинному извилистому коридору, который прерывали на каждом шагу ступени, мы пошли за Ле-Межем. Нам пришлось подвигаться в полутьме, руководясь либо фонарями под розовыми колпаками, либо,высокими светильниками с горевшими в них душистыми травами. И те и другие были размещены на равном друг от друга расстоянии, в небольших нишах, высеченных прямо в скале. Волнующий аромат восточных благовоний наполнял окружающий мрак, составлял приятный контраст с холодным воздухом, струившимся с далеких снежных вершин.

От времени до времени нам пересекал дорогу, словно немой и бесстрастный призрак, белый туарег, оставляя позади постепенно замиравшее шлепанье своих мягких туфель.

Перед тяжелой дверью, обитой тем же бледным металлом, который я заметил на стенах библиотеки, Ле-Меж остановился и пропустил нас вперед.

Хотя столовая, куда мы вошли, была мало похожа на европейские, но все же многие из них могли бы позавидовать ее комфорту. Как и библиотека, она получала свет через большое сквозное углубление в стене, похожее на балкон. Но я сообразил, что эта комната была обращена наружу, между тем как из библиотеки открывался вид на сад, находившийся внутри расположенных короною гор.

В столовой не было ни центрального стола, ни варварской мебели, называемой стульями. Вся она была заполнена бесчисленными, очень низкими, табуретами из золоченого дерева, в венецианском стиле, густо устлана коврами спокойных и однообразных рисунков и усыпана туарегскими или тунисскими подушками. Посредине зала тянулась громадная цыновка, на которой, в тонко и искусно сплетенных корзинках, стоявших вперемежку с высокими серебряными чашами и медными тазами с душистой водой, находился завтрак, один вид которого обрадовал нас, как детей.

Ле-Меж, выступив вперед, представил нас двум личностями, уже занимавшим места на цыновке.

— Господи Спардек, — сказал он и я понял, что этой которого дадут ему возможность оценить гораздо больше, чем вам, все значение того, что я собираюсь вам здесь открыть.

С этими словами он подошел к каменной стене и нажал в ней пружину. Показался шкаф, плотно уставленный книгами. Он взял одну из них.

— Оба вы, — продолжал Ле-Меж, — находитесь во власти женщины. Эта женщина — султанша и неограниченная владычица Хоггара — называется Антинеей… Не подпрыгивайте от изумления, господин Моранж: вы все сейчас поймете.

Он раскрыл книгу и прочитал следующую фразу: «Прежде чем начать, я должен вас предупредить: не удивляйтесь, если я буду называть варваров греческими именами».

— Что это за книга? — спросил Моранж, бледность которого в ту минуту испугала меня.

— Эта книга, — ответил Ле-Меж очень медленно, взвешивая каждое слово и с выражением необыкновенного торжества в голосе, — эта книга — наиболее великий, наиболее прекрасный и наиболее совершенный из диалогов Платона: это -«Критий» или «Атлантида».

— «Критий»? Но, ведь, он не окончен, — пробормотал Моранж.

— Он не окончен во Франции, в Европе, повсюду, — сказал Ле-Меж. — Но здесь он окончен. Вы убедитесь в этом по экземпляру, который вы видите.

— Но какое отношение, — спросил Моранж, с жадностью просматривая манускрипт, — какое отношение существует между этим диалогом, который закончен… да, как мне кажется, он закончен… какое отношение между ним и этой женщиной, Антинеей? Почему именно она им владеет?

— Потому, — ответил невозмутимо маленький человек, — потому, что для этой женщины эта книга — ее родословная, так сказать, ее «Готский альманах», понимаете? Потому, что она устанавливает ее удивительное и чудесное происхождение, потому, что она доказывает…

— Доказывает… что? — повторил Моранж.

— Доказывает, что она внучка Нептуна, последний по томок атлантов.