Я привскочил.

— Господин Эстенвилль! Эсташ Эстенвилль! Рафаэль посмотрел на меня с любопытством.

— Это имя тебе что-нибудь говорит?

— Как что-нибудь? Эстенвилль — восстановитель науки о санскрите, автор единственной авторитетной работы об Ак-Баре.

Сколько раз я пытался затащить тебя на одну из его лекций в высшей школе!

— В самом деле? — сказал мой друг. — Ну и повезло же мне! А ведь мне казалось, что я впервые слышу это имя.

— Несчастный!

— Почему несчастный? Я бы чувствовал себя гораздо более неловко, если бы знал тогда, что он собой представляет. Ты увидишь почему. Я не люблю, когда становятся мне поперек дороги.

— Продолжай, — сказал я с удрученным жестом.

— Отлично. Только, пожалуйста, не прерывай меня по всякому поводу. Вот на, возьми папиросу и послушай, что я сделал с твоим Эстенвиллем. Итак, он был там, бедный маленький старикашка со своими окаменелыми жестами Радаманта. Эта библиотечная крыса — в розовом сумеречном свете Ангкора! Мне даже смешно вспомнить об этом. Смешно теперь, а в ту пору, признаюсь, я был немало обеспокоен. Разумеется, не за себя, а за мою милую принцессу, дрожавшую, я это чувствовал, за занавеской. Только это обстоятельство и помешало мне выбросить немедленно за дверь, как и подобало, своего нежданного посетителя.

Однако все же надо было решиться что-нибудь сказать.

— Господин главный инспектор, — сказал я любезно, — вечер очень душный. Не угодно ли вам выпить немного коктейля?

Его взгляд метнул на меня молнии.

— Как я вижу, вы ждали меня, — сказал он, указывая на два стакана, стоявшие на круглом столике.

— О! видит бог, господин инспектор, я вас не ждал, но, как сказано в книге седьмой «Рамаяны», в стихе восемьсот шестьдесят четвертом: «мудрец никогда не должен быть застигнут врасплох».

Без похвальбы я все же должен признать, что всегда довольно удачно пользовался моими скудными познаниями. Эта неожиданная цитата только разожгла ярость противника.

— Очень мило, право, очень мило, — сказал он, гримасничая и делая отчаянное усилие сохранить спокойствие. — Так позвольте же мне, в ваших же интересах, пожалеть о неуместном употреблении вами вашей великолепной эрудиции.

— Право же, господин главный инспектор…

— Почему бы вам не приберечь ее для ваших докладов?

— Моих докладов?

— Да, я-то уж знаю, о чем говорю.

— В этом, господин главный инспектор, вы, разумеется, имеете неоспоримое преимущество передо мной.

Мысль, что принцесса Манипурская присутствует за занавеской при нашем сражении, могла бы вдохновить меня на тысячу дерзостей в моей борьбе, как королева — Рюи Блаза. Но не следовало этим слишком злоупотреблять, ибо от этого фейерверка пострадали бы интересы Апсары.

Поэтому я и решил отвечать моему гостю в самом почтительном тоне. Но он был из тех, чья надменность тем резче, чем больше знаков внимания им оказывают.

— Сударь, — начал он, — я отнюдь не намерен выспрашивать вас окольными путями. У меня имеется несколько пунктов, которые вы должны осветить. Предлагаю вам отвечать мне ясно и отчетливо. Как для вас, так и для меня это будет лучше.

Как видишь, мои самые худшие опасения уже начали сбываться. У него был тон даже не экзаменатора, а скорее тон следователя. Но между простым подозрением и уверенностью существует некоторая дистанция. Что в сущности мог знать этот старикашка?

— Господин главный инспектор, я весь к вашим услугам.

— Отлично. Итак, первый пункт: уезжая, господин Тейсседр оставил список, где перечислены все его работы и текущие изыскания, в порядке их спешности и значительности. Надеюсь, вы с ним уже ознакомились?

— Разумеется, — сказал я, не прибавив, однако, что я и не думал совать свой нос в записи и доклады моего предшественника, предоставляя все это всецело на усмотрение Максенс.

— Предупреждаю вас, что господин Тейсседр направил в школу копию этого списка, — сказал он с улыбкой, пытаясь изобразить в ней коварство.

— Господин Тейсседр всегда слыл за отличного работника.

— Не только за отличного работника, но и за образец честности и порядочности, да-с, сударь. Я возвращаюсь к его текущим работам. Среди них находилась опись статуй и барельефов Прах-Кхана, она была почти закончена, когда господин Тейсседр уезжал. Надеюсь, у вас было время закончить ее в течение двух с половиной месяцев, что вы здесь находитесь?

Я вынужден был признаться, что этого времени у меня как раз не оказалось.

Мой палач засмеялся язвительным смешком.

— Очевидно, вы не считали нужным продолжать эту опись, ибо она могла вам помешать…

— Что?

— Я знаю, о чем говорю.

— Ах, господин главный инспектор, я уже вам сказал, сколь я завидую этой вашей способности.

— Сударь, прекратите шутки, — сказал он, сильно покраснев. — Вы, кажется, не совсем отдаете себе отчет в значительности тех фактов, за которые вы обязаны отвечать.

— Вот уж этот тип, — подумал я, — уйдет отсюда не раньше, чем выведает у меня все.

Но все же по причинам, о которых говорилось выше, я высказывался с самой почтительной вежливостью.

— Господин главный инспектор, я вам признался, что еще не закончил этой описи. Я хотел приняться за нее только что, как раз перед вашим приездом. Но, пожалуйста, учтите и то, что я здесь всего лишь два месяца, а дел — по горло. Установление деловых связей, административные доклады, доклад по одному очень тонкому архитектурному вопросу…

Он усмехнулся.

— Ах, да, кстати, этот знаменитый доклад! Поговорим о нем, раз уж вы первый о нем упомянули.

— Неужели вы оказали мне такую честь и прочли его? Вместо ответа он вытащил из одного кармана пачку листов

бумаги, напечатанных на пишущей машинке, зачеркнутых и перечеркнутых вдоль и поперек красным карандашом.

— Прочитать? Вот видите, сударь, как я его читал!

— И моя работа не имела счастья вам понравиться? — спросил я, не смущаясь.

— Понравиться? Я ограничусь лишь тем, что скажу вам, как и мои коллеги в Ханое, что никогда еще, слышите ли, никогда нам не приходилось читать набора подобных глупостей.

— О-о! — сказал я себе. — Это уже плохо!

Заметь, кстати, что ко всему этому у меня отнюдь не примешивалась профессиональная гордость. Я отлично сознавал, что, несмотря на восемь недель беспрерывных усилий, мои познания в кхмерском вопросе были далеко не без пробелов. Но тут была замешана миссис Вебб. Миссис Вебб взяла на себя труд просмотреть и перепечатать на машинке мою работу. Она внесла в нее частицу своих знаний и находила мою работу совсем неплохой. Я не допускал мысли, что эти люди, знавшие меньше, чем она, могли бы сомневаться в ее познаниях.

Этот старикашка нашел недурной способ вывести меня из себя. Мне приходилось сражаться не только за присутствующую Апсару, но и за отсутствующую Максенс.

Господин д'Эстенвилль перелистывал мои бумаги с видом иронического отвращения.

— Я умышленно прохожу мимо некоторых грубых пробелов. Например, вы упустили упомянуть довольно известный труд вашего покорного слуги об «Ирригационных работах в государстве Шампа вX веке», упоминая труды, которыми, как вы

говорите, вы пользовались для справок и о которых вы сочли нужным дать в конце самый элементарный отзыв. Так как Шампа в это время находился в постоянных сношениях с Камбоджей, то было бы вполне естественно, если бы вы себе задали вопрос, не воспользовались ли властители Ангкора для своих работ приемами, встречающимися в работах их соседей. Вот где кроется здоровый исторический метод. Но вы не обязаны знать… Повторяю, пропустим это.

— Охотно приношу вам мои извинения, господин главный инспектор.

— Я не буду также останавливаться на некоторых неточностях в деталях. Вы разделяете гипотезу Коммэйя о пребывании военного флота Ангкора в восточном Барэйе. Вы вмешиваетесь в знаменитый спор о Мебоне и утверждаете, что именно Ясоварман, а не Раиевандраварман построил это здание. Разумеется, вопрос этот спорный, но так как и некоторые выдающиеся авторитеты тоже поддерживали этот тезис, то я и предоставляю вам, из уважения к ним, право сомневаться. Но меня повергают в совершеннейшее негодование ваши умозаключения относительно фантастического истолкования памятника-колонны Ват-Нокора.

— Колонны Ват-Нокора?

— Вы даже не помните, о чем вы тут написали. Прочтите же!

Он сунул листки мне прямо в нос. Он был прав! Я говорил там о колонне Ват-Нокора. Черт возьми, однако…

— Наконец, есть одно место, о котором, с согласия моих коллег, я должен получить от вас самые точные объяснения; это то, где вы говорите лично обо мне и говорите самым оскорбительным образом в вопросе о нориях, проводивших воду из сиемреапской реки в Барэй и рвы Ангкор-Вата.

Я испугался, что начинаю догадываться.

— Позвольте, — сказал я, вырывая у него из рук доклад. Я тебе уже говорил — я впервые слышал имя этого д'Эстенвилля. Как же я мог раньше говорить о нем? Но он был прав — его имя буква в букву красовалось на страницах, подписанных мною. Я понял все. А именно то, что миссис Вебб понимала под «маленькими неточностями», которые она исправила в моей работе, прежде чем ее отправить в Ханой. По мере того как я читал этот доклад, я то застывал как в столбняке, то еле удерживался от дикого хохота. Ах! Поистине можно было признать, что Максенс не промахнулась! И надо же было, чтобы от этого человека, с которым она обошлась столь дерзким образом, зависела теперь моя судьба!

Я с небрежным видом отдал доклад господину д'Эстенвиллю.

— Да, некоторые выражения, я согласен, не продуманны. Но ведь я полагаю, что в научной дискуссии допускается некоторая свобода?

— Что? — сказал он. — Что? Вы называете это научной дискуссией, это термины — глупости, вздор, старческие выдумки, которыми награждены заключения по моим исследованиям, касающимся рек, впадающих в Сием-Реап. Это было бы слишком просто! Но в этих вопросах я предоставляю административные санкции тому, кому это ведать надлежит. А с археологической точки зрения дозвольте уж расправиться мне самому за столь наглые доводы.

Он вынул из другого кармана записную книжку, полную каких-то заметок.

— Ах! — подумал я, — этого еще не хватало! Диспут… Как раз в этот момент занавеска зашевелилась: Апсаре тоже,

очевидно, показалось, что время идет слишком медленно.

— Что это? — спросил главный инспектор.

— О, ничего! — сказал я равнодушно. — Это молодая пантера, которую я воспитываю. Бедняжка, ей пора пить молоко. Разрешите, я пойду ее успокою.

— Это невообразимо, неслыханно, — пробормотал несчастный.

Не теряя спокойствия, я подошел к занавеске и приподнял ее. Я обменялся с Апсарой быстрым взглядом.

— Тише, Фоллетт! Ну, будь умницей! И я вернулся к господину д'Эстенвиллю.

— Я вас слушаю, сударь.

— Очень вам признателен, — произнес он, стараясь говорить уверенно. — Итак, мы говорили, я говорил…

Он уже изъяснялся не столь уверенно.

— Надеюсь, вам знакома работа Адольфа Бастиана, вышедшая в 1868 году в Иене?

— Адольф Бастиан? Еще бы, как же не знать…

— А вот это мы посмотрим. Ну, вот, согласно описанию Чеу-Та-Куана, переведенному и начатому печатанием в 1902 году Пельо в «Бюллетенях Школы», я обращаю ваше внимание… Но сначала не скажете ли вы мне приблизительную дату прибытия в Ангкор Чеу-Та-Куана?

— С удовольствием, господин главный инспектор. Но предварительно разрешите мне задать вам один вопрос.

— Какой именно?

— Я бы хотел, чтобы вы дали мне точный перечень подарков, привезенных сыном императора Жиа-Лонга королю Людовику XVI, когда он приехал в качестве особого посланника в Версаль в 1787 году.

— Сударь!

— Вы не знаете этого, — сказал я самым любезным тоном. — Как жаль! А я знаю! Видите ли, господин главный инспектор, никогда не следует злоупотреблять правом выбора вопросов, на которые нам желательно получить ответы. Я не раз думал, что если бы учащиеся время от времени устраивали своим экзаменаторам экзамены на кандидата, последние наверняка провалились бы, и поделом.

— Сударь! Что за тон? Вы не отдаете себе отчета в том, что делаете…

— Итак, вам не угодно перечислить подарки, поднесенные Людовику XVI?

— С сегодняшнего вечера…

— Ну, довольно! — сказал я громовым голосом. — Ваши документы!

— Мои докум… Вы смеете!..

— Смею, да, смею. Вот уже целые полчаса, как я даю вам какие-то объяснения, а по-настоящему должен был бы спрашивать их у вас. Вы что же думаете, что в Ангкор можно проникнуть, как на какую-нибудь мельницу? Нужно доказать свою лояльность, а не то — вон!

— Завтра, — прошептал он, задыхаясь от гнева и ужаса, — завтра я вернусь или, важнее, не вернусь, и тогда…

— Завтра, — сказал я, — даже сегодня вечером, если вы еще будете находиться на территории округа, где в отсутствие резидента я являюсь королем, да, вы слышите, королем, я прикажу страже схватить вас и посадить в тюрьму. Теперь как раз заключенные работают над очищением каналов Барэйя. Вы сможете засвидетельствовать мое почтение самому Раиевандраварману, если случайно встретите его там. А теперь — вон!

Я широко распахнул дверь. Старикашка скатился по лестнице. Я видел, как он бежал мелкими шажками в сторону Си-ем-Реапа под деревьями, ставшими синими.

— Предупреждаю вас еще, — закричал я вне себя, когда он почти уже исчез, — будьте осторожны — в этот час выходят тигры!

Обернувшись, я попал прямо в объятья Апсары.

— Что вы наделали? Что вы наделали? — бормотала она, вся дрожа.

Изнервничавшись вконец, я упал на диван и расхохотался.

— Ну, моя дорогая, не мог же я допустить, чтобы этот человек продолжал так оскорблять меня и лишал меня вашего милого общества!

— Понимаю! Понимаю! Я даже не знаю, хватило ли бы у меня столько терпения, как у вас. Я просто восхищалась вами, стоя за занавеской, — вы были то спокойны, то властны, то полны иронии, ну, словом, великолепны. Да, положительно великолепны. Ну, а теперь вы не боитесь?

— Гм! Разумеется, крепость не сможет долго держаться. Ведь это животное поставит всех на ноги… Автомобиль!.. Какое счастье, это Монадельши! Телеграмма! Апсара, у него в руках телеграмма!..

— Господин хранитель, — сказал, входя, бригадир, — получена забавная телеграмма. Представьте себе, по дороге я встретил…

— После, Монадельши… Дайте скорее телеграмму.

Я прочел и ничего не понял. Телеграмма была Апсаре.

— Так, — произнесла молодая девушка, прочитавшая телеграмму через мое плечо. — Судно будет через неделю в указанном мною месте, в полночь, в «Coin de Mire», так! Больше нельзя терять ни одной минуты.

— Да, ни минуты. Итак, бригадир, вы говорите…

— Я говорю, господин хранитель, что я только что встретил какого-то господина в сером костюме, он выглядел крайне расстроенным. Чуть не попал под мой автомобиль. Правда, я ехал довольно быстро, зная, что вы ждете телеграмму. Кто это мог быть?

— Человек, который был со мною крайне дерзок, Монадельши.

И я рассказал бригадиру сцену, которая только что произошла.

Он выслушал с напряженным вниманием.

— Господин хранитель, — сказал он, почесывая за ухом, — перед вами человек, в котором борются два чувства. Одно толкает меня догнать этого нахала и посадить в тюрьму. Другое, в ваших личных интересах и в особенности в интересах ее королевского высочества, советует быть осторожным. Вы сказали, что нельзя больше терять ни минуты. Необходимо, чтобы принцесса уехала самое позднее завтра вечером. А с другой стороны, наш первоначальный план никуда не годится, господин хранитель.

— Это почему?

— Подумайте сами. Извините за вольность выражений: вас взяли на мушку. Для ее высочества путешествие с вашим пропуском отнюдь не гарантия, наоборот…

— Да, это правда, — сказал я, опустив голову.

Апсара в отчаянии ломала руки.

— Что же делать теперь? Что делать? Нет ли иного выхода?

— Есть. Только господин хранитель должен разрешить мне сопровождать принцессу. Со мной она будет в безопасности. Я проделаю этот путь и вернусь в Сием-Реап, никем не узнанный. Слава богу, территории, где я по долгу службы должен бывать, достаточно велики, чтобы я мог исчезнуть на неделю без того, чтобы кто-нибудь догадался, где я был.

— Спасены! — сказал я восторженно. Я с жаром обнял Апсару.

— Господин хранитель, ваше высочество, да ведь это же так естественно! Боже мой, что с ней, господин хранитель!

Мы оба бросились к молодой девушке, которая плакала.

— Простите меня, друзья мои, мои дорогие друзья, — говорила она, одновременно смеясь и плача. — Волнение… Признательность! Буду ли я когда-нибудь иметь возможность отблагодарить вас за вашу преданность?

На следующее утро я был разбужен очень рано криками попугаев, затеявших между собой ссору в ветвях бананового дерева. Апсара еще спала, подложив руку под голову. Лицо ее казалось отдохнувшим, совершенно спокойным — я никогда его не видел таким раньше. Я долго молча смотрел на нее, боясь спугнуть сон — ведь он не будет уже больше таким спокойным. Дитя! Да, дитя.

Между тем время шло. А этот последний день был полон всяких дел.

— Моя маленькая девочка, любимая!

Она открыла глаза. Увидев меня, склонившегося над ней, она нашла в себе силы улыбнуться мне.

— Пора!

— Я видела сон, — сказала она. — Да, чудесный сон. Мой брат возложил на себя корону Аломпры. И я видела вас всех — вас, Максенс, бригадира, все вы собрались на коронование в Амарапуре, разукрашенной флагами, — их колыхал легкий утренний ветерок.

— И вы вели нас к королю, не правда ли?

Ее губы чуть-чуть сжались, но она снова улыбнулась.

— Я? О! Вы же знаете, что меня там не будет, я не смогу там быть. Ну, что ж! Ведь там, где я буду, мне будет не плохо, и вы будете обо мне думать больше, чем если бы я была с вами.

Она умолкла. Я чувствовал, как у меня на глазах навертываются крупные слезы, вот-вот готовые скатиться.

— Ну, полно! — сказала она беспечно.

Апсара встала. Подошла к окну. Закрыв глаза, с упоением вдыхала свежий утренний воздух. Он врывался в комнату волной из леса вместе со светом. Проникнув через щели ставней, широкие солнечные полосы косо ложились на пол, комната была полна тени и в то же время освещена. Снаружи занималась изумительная заря, разгоравшаяся под радостный концерт пестрых птиц. Хороводы бабочек, подобных крылатым драгоценным камням, кружились в воздухе. Стройная, неподвижная, с темными подстриженными, как у юноши, волосами, с запрокинутой головой, с телом цвета темного янтаря, четко вырисовывающимся из-под белой вуали, с протянутыми к юному солнцу руками, как будто она приносила в дар Индре свой последний день в Камбодже, танцовщица Ангкор-Вата походила в этот момент на самую прекрасную из танцовщиц — на Саломею.

Через несколько мгновений Апсара была готова. Она снова превратилась в маленькую туземку, довольно скромно одетую, чтобы ничем, кроме своей красоты, не выделяться в толпе.

— Благодарю вас, что вы меня разбудили. Предстоит немало работы. А теперь, встав рано, я надеюсь все закончить к полудню. Остальная часть дня — принадлежит вам. На какой час бригадир назначил наш отъезд?

— Сегодня вечером, в десять. Разумеется, он пообедает с нами. Куда вы сейчас направляетесь?

— В Клеанг. Надо покончить с погонщиками и посмотреть, чтобы в подземелье все было в порядке. Никто не должен найти и следа моего пребывания там. Нет, не стоит идти со мной. Я быстрее закончу все одна. Если у вас есть работа, кончайте ее, чтобы быть к полудню свободным.

Работать? Делать что-нибудь? Ты, конечно, понимаешь, что после моего дикого поступка с этим уполномоченным Французской Дальневосточной школы я покончил со всяким изучением и кхмерской и докхмерской археологии. Все утро я провел на веранде, полулежа в кресле, погруженный в то сладкое небытие, когда растворяется душа, а тело все больше и больше отдается окружающей его могучей растительной жизни.

Апсара пришла в полдень, как и обещала. Стол был накрыт на веранде. Наблюдательный до мелочей, как все аннамиты, внимательный до малейших пустяков, мой бой постарался, без всякой просьбы с моей стороны, чтобы наш последний интимный завтрак мог понравиться нам и показать его усердие. Он нарвал в соседнем лесу прекрасных орхидей, тех, что обвиваются своей листвой вдоль лиан вокруг стволов деревьев и облепляют их в форме гигантских чаш.

Он наставил их в вазы, разбросал по скатерти. Были орхидеи фиолетовые и блекло-зеленые. Были синие, изумительные. Некоторые, казалось, были посыпаны серой. Другие — в розовато-серых тонах, как заря на Тонле-Сан. Были также белые и черные — причудливо-траурные цветы.

Сначала Апсара пыталась оживить разговор. Но вскоре поняла, что нет ничего тягостнее искусственной веселости, и замолчала. Мы ели медленно, молча, лишь обмениваясь время от времени грустной улыбкой. На буфете стояли маленькие часики, голубые, эмалевые. Их бой казался нам на редкость пронзительным. А в промежутках между боем мы даже не осмеливались на них взглянуть.

Почти все время после полудня прошло в состоянии такой мрачной апатии. Около шести часов приехал Монадельши. Он был в охотничьем костюме, гетрах, кожаной куртке, с флягой и патронташем, через плечо был перекинут многозарядный карабин.

Он видел Апсару утром и уже условился с ней относительно последних мелочей.

— Все готово, — сказал он, — я говорил с погонщиками. Между прочим, разрешите, ваше высочество, поздравить вас. Среди них есть много местных крестьян, которых я раньше считал круглыми идиотами. Теперь же я увидел, когда принцесса разрешила им говорить свободнее, что они в курсе дела гораздо больше меня во всем, что касается организации и отправки обоза. И это те же самые люди, которых я пытался использовать и от которых не мог ничего добиться!

Апсара улыбнулась.

— Надо быть азиатом, чтобы уметь разговаривать с жителями Азии, — сказала она. — Без этого, согласитесь, работа европейцев здесь была бы слишком легкой.

— У вас есть все необходимое? — спросил я бригадира.

— Как будто бы все, господин хранитель.

— Карты хорошие есть?

— Я взял с собой карты дорог и мостов Баттамбангского округа. Мы ведь почти все время будем идти ночью. А ночью в лесу нужен только компас.

— Вам решительно ничего не нужно? А съестные припасы?

— Я погрузил их на одну из повозок в достаточном количестве. В дороге мы еще запасемся у туземцев. Вот только, пожалуй…

Он колебался.

— Прошу вас, Монадельши, не стесняйтесь…

— Ну, если уж господин хранитель так добр… Здесь имеется отличный ром… Ведь когда путешествуешь ночью, необходимо подкрепляться…

— Только-то всего!

И я сам отправился в погреб и выбрал из богатого запаса, оставленного Чекмене, три бутылки рома, о котором говорил Монадельши.

— Ну, а теперь за стол!

Обед прошел менее мрачно, чем завтрак. Бригадир сумел сделать его веселым, рассказав несколько анекдотов о своей родине, рассмешивших Апсару. Даже у меня и то они вызвали улыбку.

— Когда приезжает господин Бененжак? — спросил я.

— О! На этот раз он поехал до гор Дангрек, около Лаоса. Я рассчитываю вернуться раньше него дней за пять, за шесть. Только, господин хранитель, в эти две недели вся работа будет лежать на вас.

— Господин Бененжак уже посвятил меня во все дела. Я буду ежедневно ездить в Сием-Реап, отправлять спешные бумаги.

— Вы говорите о делах резиденции. Но есть и мои дела. О, будьте покойны, из-за них у вас не выйдет неприятностей. Я сегодня утром уже написал в Пномпень, предупредил, что я еду на неделю в объезд в сторону Тонле-Сан. В отношении же лесничества не предвидится никаких затруднений. Остается милиция, она, как вы знаете, под моим начальством, и если бы я не боялся быть нескромным…

— Говорите!

— Видите ли, эти молодцы, оставаясь без надзора, склонны полодырничать. Моментально распустятся. Боюсь, что даже не сумеют к моему приезду взять ружья на плечо. Их каждое утро должен собирать туземный сержант. Я попросил бы господина хранителя последить за этим. И не плохо было бы заставить их выполнять некоторые ружейные приемы в две шеренги: чтобы не очень-то распускать их, понимаете.

— Обещаю вам, Монадельши, во время вашего отсутствия буду заставлять их ежедневно в течение получаса проходить солдатскую учебу.

— Благодарю вас, господин хранитель. Теперь я могу уехать с совершенно спокойной душой.

— Ах! — не удержался я, чтобы не воскликнуть. — Как я хотел бы сказать то же самое, оставаясь здесь!

Бригадир бросил на меня укоризненный взгляд.

— Вам нечего здесь бояться. Если уж Монадельши поручился за что-либо, значит, дело сделано! В назначенное время ее высочество будет с ее повозками в условленном месте, где и произойдет погрузка.

— Простите меня, Монадельши, простите, но ведь вы понимаете мои опасения? Такое длинное путешествие, сопряженное со всякими опасностями. Туземцы…

— Кроткие, как ягнята. Они всегда помогут нам, если понадобится.

— Да, но окружные власти… После моей дикой ссоры с представителем Французской школы…

— О, — сказал Монадельши, — эти господа из Академии изящных искусств еще не вправе отдавать распоряжения чиновникам гражданской службы.

— Да, но именно эти гражданские чиновники! Ведь обоз из пятнадцати повозок не так-то легко пройдет незамеченным — тем более если вам встретится кто-нибудь не очень сговорчивый…

Говоря, я смотрел на Апсару. Она тщетно старалась скрыть беспокойство, с которым ждала ответа бригадира.

— Встретится кто-нибудь, господин хранитель?

— Ну да, ведь в этом нет ничего невозможного.

— Безусловно, но, — он принял решительный вид, — если я и встречу кого-либо на нашем пути, то девять шансов из десяти, что это будет один из моих коллег. Вот послушайте: бригадир Баттамбанга — Барричини; Компонг-Луонга — Колонна; Сре-Умбея — Орландуччио; Веал-Венга — Орсини; Самит — Саррола.

Он широко улыбнулся.

— Итак, господин хранитель, вы поняли, в чем дело? Обед кончился. В этот момент я бы ни за какие блага не

взглянул на эти проклятые маленькие часы.

Раздался решительный и вместе с тем робкий голос бригадира:

— Пора!

Я поднялся, Апсара тоже.

У подъезда пыхтел автомобиль — бой уже пустил в ход мотор. Зажглись фары, просверлив сгустившуюся тьму.

— Едемте, — сказал я молодой девушке.

Она последовала за мной совершенно автоматически. При выходе на лестницу она остановилась и чуть не упала.

— Апсара, что с вами?

Она обернулась. Прощальным взглядом посмотрела она на веранду, на столовую, на всю виллу, и я услышал ее шепот:

— Прощай, дом, где я нашла бы свое счастье, если бы оно было суждено мне на земле.

Когда мы, оставив автомобиль, подошли к северным воротам большой ограды, обоз был уже выстроен на потайной дороге, в западном углу Ангкор-Тома.

Ночь была очень темная. С электрическим фонарем в руке Монадельши приступил к последнему осмотру. Он проверил правильность каждой упряжки, крепость веревок, связывающих Ужасные ящики. Он заставил каждого возчика повторить его

инструкции. Начальник обоза шел с первой повозкой. Апсара находилась в четырнадцатой. Бригадир замыкал шествие в пятнадцатой повозке.

На несколько мгновений мы остались одни с молодой девушкой. Безмолвие и ночь обволакивали нас непроницаемой пеленой, темной и тяжелой, как смерть.

— Апсара, ведь я получу от вас весточку, не правда ли? Я не видел ее. Я только слышал, как она прошептала:

— Я не смогу вам ее прислать лично. Но взрыв рангунского дворца ровно через три недели скажет вам, что сталось с принцессой Манипурской.

Монадельши снова подошел к нам.

— Все готово, господин хранитель. Луна взойдет около полуночи. Тогда нам уже следует быть далеко отсюда.

Мрачные поцелуи расставания! Я так устроил мою жизнь, чтобы никогда впредь не знать этой муки. Я поцеловал Апсару.

— Последняя мысль танцовщицы Ангкор-Вата, брат мой, ты это знаешь, будет о тебе.

Я нашел свой автомобиль в том же месте, где я его оставил, у въезда в Ангкор-Том.

— Дай мне карабин, — сказал я бою, — и возвращайся с машиной один. Поставь бутылку виски с содовой в лед и ложись спать.

Я медленными шагами пошел по темному, длинному коридору, ведущему к центральной эспланаде. Ты можешь догадаться о моих мыслях! Максенс! Апсара! Я остался один. Чудесный сон окончился, и в золотисто-розовом облаке, постепенно рассеивающемся, вновь появился передо мной туманный, грустный город, дым, черные мосты над мутными реками, прокопченный вокзал… Вот она, моя участь настоящая…

Когда я дошел до королевской площадки, появилась луна, а с нею стали вырисовываться со всех сторон фантастические строения: Терраса Слонов, десять башен, Байон. Их видно было, как днем. Я разглядел у моих ног куст тех лиловых ирисов, которые Максенс так любила и часто приносила на виллу. Я машинально нарвал целую охапку этих больших уснувших цветов и, повернув направо, дошел до лестницы, ведущей к террасе Прокаженного короля. Только камни, скатывающиеся под моими ногами, нарушали ночную тишину. Я чувствовал с бьющимся сердцем, как со стороны Байона на меня смотрели чудовищные башни с четырьмя лицами. На освещенной молочным лунным светом площадке высилась белым призраком статуя Шивы. Я приблизился с цветами в руках и вскрикнул от ужаса и восторга.

Прокаженный король улыбался.

Рафаэль остановился, посмотрел на часы, — было совершенно очевидно, что он старается произвести впечатление, и это в конце концов начинало меня немного раздражать.

— Без десяти двенадцать. Они уже скоро будут. Я ничего не ответил. Он продолжал:

— Я бы солгал, сказав, что все последующие дни я предавался отчаянию. Очарованье жизни и заключается в том, что она полна неожиданностей. Нервы мои были все время слишком напряжены. Вопреки всяким ожиданиям, я в эти нервные дни чувствовал себя почти хорошо, как-то особенно спокойно и легко. Источником этого послужил мой фатализм — к нему-то я и обратился. Теперь я был одинок, все потерял, но мне по крайней мере оставались физические удовольствия, бывшие под рукой. За эту неделю я во всей полноте насладился и величием пейзажа, и свежестью и ароматом плодов, и нежной пестротой птиц и цветов. Я проводил дни, лежа на траве, на берегу рвов, без устали наблюдая игры обезьян над моей головой, забавы чирков и водяных курочек среди лотосов и водяных лилий.

Утром я получал совершенно неожиданное удовольствие, заставляя милицейских Монадельши проделывать военные упражнения: «Раз, два! Раз, два! Налево кругом, марш! Стрелки на четыре шага, стой! По стаду буйволов, посреди луга — пли! Прекратить огонь! Ряды вздвой!» Сам того не сознавая, я хотел этими беспечными забавами и шумными играми защититься от воспоминаний, и вначале мне казалось, что мне это удается. Но, увы, я убедился в несостоятельности этой меры очень скоро. Не было ни одной мелочи в окружавшей меня обстановке, которая не напоминала бы днем и ночью о моей двойной потере. Я совершенно не в состоянии был совладать со своей тоской. Когда я думал о Максенс, передо мной вдруг всплывал образ Апсары, занимавший место миссис Вебб. И наоборот — стоило мне только вызвать прелестный образ танцовщицы, как немедленно появлялся образ Максенс. Но большею частью, к моему невыразимому мучению, они являлись мне обе вместе. Все это увеличивало мое внутреннее беспокойство, с каждым днем выясняя все больше и больше двойственный характер этой камбоджийской «Tristesse d'Olympio».

Вопреки надеждам бригадира, господин Бененжак первым вернулся в Сием-Реап. Его поездка длилась почти Т РИ недели. Со времени его отъезда произошло столько событий!

— Миссис Вебб уехала? Я так и думал. Очень сожалею, что не смог засвидетельствовать ей мое почтение и поблагодарить за любезное ко мне отношение. Когда будете писать ей, будьте добры, напомните ей обо мне.

Я кивнул головой.

— А Монадельши тоже в отъезде? Он мог бы подождать меня, не оставляя вас одного. Я скажу ему об этом.

— Нет, пожалуйста, не делайте этого. Я сам ему сказал, что он может спокойно уехать.

— У вас у самого достаточно дел…

— О, скоро они уже кончатся.

И я рассказал ему историю с д'Эстенвиллем. Пока я рассказывал, лицо его выражало то гнев, то желание рассмеяться.

— Так, так! — сказал он. — Этого и следовало ожидать. Достаточно, чтобы вы не подражали вашим коллегам, как это уже служит поводом к ссоре. Все это очень, очень грустно. Мы так хорошо с вами жили. А главный резидент! Он будет просто взбешен, ведь он так ценит вас!

— Он обещал предупредить меня, — сказал я с некоторой досадой, — и не сделал этого.

— Не сердитесь на него. Вероятно, это не по его вине. Он и сам достаточно ненавидит этого д'Эстенвилля. Должно быть, его не было в Пномпене, когда тот проезжал. Можете быть уверены, он будет очень, очень сожалеть… Что же касается меня — я ведь был свидетелем вашей работы, — то нечего и говорить, что я весь к вашим услугам и, если понадобится засвидетельствовать …

Я устало махнул рукой.

— Пожалуйста, оставим все это, дорогой господин Бененжак. Давайте лучше подумаем, как бы нам провести мои последние дни здесь.

Мы пообедали вместе. Он ушел от меня немного раньше полуночи. Около двух часов я был разбужен тихим стуком в окно. Это был Монадельши.

— Ну, как?

— Все сошло прекрасно, господин хранитель, как я вам обещал. Судно ожидало вовремя в условленном месте, прекрасный пароход, уверяю вас, и матросы молодцом. Между прочим, они были переодеты матросами американского военного флота.

— Американского флота? Очевидно, из предосторожности..-

— Вероятно, господин хранитель. Но самое главное то, что маленькая принцесса очень скоро была на борту со всем своим багажом. Ах! черт возьми…

— Что такое?

— Ничего, господин хранитель, ничего. Я только вспомнил о том волнении, которое испытал, расставаясь с ней. Знаете, она меня поцеловала.

— Передайте ему этот поцелуй, — сказала она мне. — Если вы ничего не имеете против…

Я дал поцеловать себя этому старому добряку.

— Если бы с моей отставкой все уже было улажено, — сказал он, — я думаю, я не смог бы передать вам это поручение. Я бы уехал с ней.

Мы помолчали. Что-то влажное потекло у меня по щеке.

— У вас не произошло никаких неприятностей?

— Никаких, только предпоследнюю ночь, когда мы были почти у цели, у одной из повозок сломалась ось. Сами мы не могли ее починить. К счастью, совсем близко, в Самите, живет мой товарищ, бригадир Саррола. Он пришел со своими людьми и все сделал. Они даже помогали матросам при погрузке ящиков.

— Ну, а вы не трусите?..

— Господин хранитель! Он грустно улыбнулся.

— Выслушайте меня. Саррола — племянник зятя моей матери, она тоже из семьи Саррола. У него имеется в Бастелике маленький домик. Он тоже думает туда уехать. Ну вот, я думаю, вы понимаете, что Корсика не была бы Корсикой, если бы…

— Простите, Монадельши, простите и благодарю вас!

На следующий день я получил официальную телеграмму, в которой говорилось о том, что я освобождаюсь от обязанности хранителя группы памятников Ангкора и вызываюсь в Ханой для спешной дачи объяснений. Я избавился от этой формальности, немедленно послав телеграфную просьбу об отставке.

Я тотчас же занялся перевозкой обстановки — не желая оставлять ее в подарок Французской школе — и очутился в Сайгоне. Первый мой визит был к губернатору. Полушутя-полусерьезно он объяснил мне, какую вину взваливали на меня эти господа археологи. Впрочем, он и не очень-то удивился происшествию со мной. Но что значил служебный выговор в сравнении с той репутацией, которую я приобрел в короткий срок без моего ведома и которая сделала меня за время моего недолгого пребывания там, в ожидании парохода из Франции, самым популярным человеком в столице Кохинхины! Бог знает, «аким образом дошли туда слухи о моем приключении. По крайней мере, в глазах прелестных посетительниц кафе „Континенталь“ я сделался прямо героем романа, чем-то вроде Дон-Жуана, обозванного Сарданапалом. Я в должной степени использовал ту лестную настойчивость, с какой они требовали от меня рассказов о моем происшествии. Восхитительные часы от пяти до восьми, проведенные под полотняным тентом, среди степенных колониальных обитателей и очаровательных женщин, одетых в розовый и белый муслин! Синие электрические фонарики, зажигающиеся в зелени улицы Катина!

Я даже сожалел, что «Ангкор», пароход, на котором я уехал, ушел так скоро. Половина города провожала меня, а газеты оппозиции не упустили случая заклеймить проконсульские наклонности генерал-губернатора и ту нерадивость властей, которая преднамеренно лишала Индокитай такого служащего, как я. Никогда еще порт Сайгона не видел такого стечения изысканной публики.

На обратном пути, достигнув Иокагамы, «Ангкор» снова перебирал многотонные четки знакомых уже гаваней, как мяч, отброшенный сильной рукой игрока, возвращаясь, проходит через те же точки своей траектории. В Сингапуре — те же туземцы, продающие тростниковые палки, обернутые в папиросную бумагу, в Коломбо — те же слоны из черного дерева, в Джибути — те же зубы меч-рыбы. Та же пышная растительность на склонах гор Суматры. В Мининкоэ — те же бирюзовые воды, окаймленные белым, между ветвями атолла. В курительной — те же пассажиры пили те же розовые коктейли у тех же шершавых ящиков из того же самшита. Можно было с уверенностью сказать, что изменилось лишь одно единственное существо — это я. После сильного подъема наступил период апатии.

Еще несколько дней тому назад, в Сайгоне, когда я сидел в кабинете у губернатора, объяснявшего мне в крайне смягченных выражениях, какими обвинениями поддерживались в Ханое принятые против меня меры, у меня была только одна мысль, одно желание: возвратиться немедленно во Францию, как можно скорее очутиться в Лионе, схватить за глотку этого старикашку Барбару, заставить его ответить за все унижения, к которым привели меня его проделки. Теперь ничего этого не было. Я был бесчувствен ко всему. Проводил дни в созерцании океана, внимательно следя за стаями летающих рыб, бороздивших веерами его гладкую, атласную поверхность.

Еще пять месяцев тому назад здесь проезжал изнервничавшийся европеец, а теперь возвращался истый восточный человек, полный безразличия и фатализма. В Джибути меня узнал один из маленьких негров-водолазов, которому я, вероятно, дал тогда хорошо на чай. Я был крайне удивлен, ибо, по правде сказать, я и сам себя едва узнавал.

В Сингапуре и в Коломбо я осторожно спросил у офицера британской армии, нет ли каких-либо вестей из Рангуна и с Мандалайской дороги. На этот загадочный и к тому же преждевременный вопрос я получил в ответ лишь высокомерный взгляд. Но я и не настаивал.

После Порт-Саида я вынужден был сойти в трюм, чтобы достать из чемодана суконный костюм. Если бы ты знал, с каким неприятным чувством надел я на себя эти шершавые, тяжелые доспехи! По морю, покрытому барашками, стлался серый туман, пронизывающий меня насквозь. Вскоре показались первые утесы Франции, встреченные мною почти враждебно.

В Марселе, где я высадился ранним утром, дул сильный и холодный ветер. Я совершенно напрасно убеждал себя, что, сев в поезд на вокзале Сен-Шарль, я смог бы через несколько часов очутиться в ампирном кабинете старика Барбару — мне это казалось совершено невозможным, да, откровенно говоря, я не чувствовал никакого желания перейти от мысли к делу. Я взял комнату в отеле Ноай и, выйдя на балкон, простоял добрых два часа, разглядывая снующие странные существа в пальто и котелках — они, казалось, придавали каждому своему жесту такое важное значение, как будто конечным результатом всей этой тщетной и тягостной суеты не было абсолютное уничтожение.

Усталый, с потускневшим взглядом, я закрыл окно и спустился в холл с намерением выпить до завтрака коктейль. И держу пари, старина Гаспар, ты не угадаешь, кого я там встретил!

— Ну, разумеется, миссис Вебб?

— Эго уж слишком! Как ты мог догадаться? — сказал Рафаэль, искоса поглядывая на меня.

— Не считай же меня абсолютно круглым дураком, — сказал я. — Марсель — один из самых больших портов мира. И нет ничего удивительного, если люди там сталкиваются. А что же может быть естественнее, если ты встретил там миссис Вебб? Ты ведь сам говорил, что она проводит жизнь в путешествиях.

— Да, правда. А вот мы, и она и я, все же не нашли в первый момент это таким естественным, как ты говоришь.

Я никогда еще не видел ее ни в чем другом, кроме белого. А теперь на ней был синий костюм, отделанный мехом. С нею была ее борзая. Максенс смотрела на меня, не говоря ни слова.

— Вы? — произнесла она наконец. — Вы здесь, уже?

— Да, Максенс, я, уже!

Вдруг, схватив меня за руку, она увлекла меня в темный Угол холла, усадила рядом с собой на диван, перед маленьким столиком красного дерева.

— Бармен, два мартини, сухих! — приказала она. Взволнованная больше, чем ей это хотелось показать, но, разумеется, все же не в такой мере, как я, она повторяла:

— Вы? Вы здесь?

Бармен принес коктейль.

— Пейте! И рассказывайте мне все, что там произошло.

Я рассказал ей все, по крайней мере, все, что могло ее интересовать: расследование господина д'Эстенвилля, слухи, жертвой которых я стал. Меры, принятые, наконец, против меня.

Она слушала с жадностью, и, по мере того как я говорил, ее глаза увлажнялись и затуманивались. Мне показалось, что я вижу, как в них мелькают воспоминания.

— А потом? — спросила она.

— Это все, Максенс. После я уехал.

— Уехали? И подумать только, что все это произошло из-за моей фантазии! Да, из-за меня!

— Я ни о чем не жалею, — сказал я, — клянусь вам, наоборот. Если бы было нужно…

Она прервала меня:

— Ваша карьера испорчена по моей вине. Но вспомните! Вы мне обещали… Впрочем, вы же здесь. Подумать только, что четверть часа тому назад, когда я вас встретила, вы, быть может, и не думали меня разыскивать…

Я, не задумываясь, совершенно просто произнес знаменательное слово:

— Думал, Максенс. Вдруг Рафаэль остановился.

— Вот и они!

— Кто? Что?

— Автомобиль! Автомобиль моей жены.

Протянув руку, он указывал влево на Корниш, на две белые точки, еще совсем крошечные.

— Я узнаю по фарам. Идем.

— Куда?

— Навстречу им!

— А конец твоего рассказа? — спросил я, вставая с сожалением. — Я должен ждать до завтра, чтобы узнать, как ты выпутался из всего этого?

Он не слыхал моих сетований. Он уже ушел вперед. Я последовал за ним через рощу.

Полная луна освещала великолепным светом всю террасу. Дойдя до середины сада, до того места, где белые буки и тисы образовывали красивый круг, я вдруг остановился.

— Где ты там застрял? — крикнул мне Рафаэль. — Они уж подъезжают — иди!

Я не послушался его, буквально пригвожденный к месту зрелищем, которое представилось моим глазам.

У подножья каждого из двадцати четырех тисов, соединенных барельефами, показавшимися мне верхом красоты и совершенства, стояло по чудесной статуе; божества, танцовщицы, крылатые чудовища, наги, гаруды — здесь сплелся в хоровод весь чудесный азиатский Олимп. Под небом Ниццы вдруг возник Ангкор.

Я подождал моего друга, возвращавшегося обратно.

— Ну, что? А, понимаю! Красиво? Да, можешь объехать всю Европу и Америку… Только я хотел показать тебе это завтра. А сейчас у нас нет времени. Они сию минуту будут здесь. Слышишь, автомобиль?

Не двигаясь с места, я указал пальцем на статую, помещенную в центре этого волшебного круга.

— Рафаэль! Да это же он! Я узнаю его! Это — Прокаженный король!

Он сделал нетерпеливый жест.

— Ну да, он!

— Настоящий?

— Конечно!

— Настоящий? А другой? Из Ангкора, который улыбался?

— Ну, пойдешь ты, урод ты этакий!

— Прокаженный король здесь, у тебя?

— Ну да, у меня — он принадлежит моей жене. Я же весь вечер тебе говорил, как она интересуется кхмерским искусством.

— Твоя жена? Аннет Барбару?

— Аннет Барбару, — проворчал он, — кто тебе говорит об Аннет Барбару? Выпил ты, что ли? Моя жена, я сказал же тебе, — Максенс, понял? Ну, идем! Вот и они!

— Дорогая Максенс, — сказал Рафаэль в то время, как обе молодые женщины выходили из автомобиля. — Позвольте вам представить моего друга, Гаспара Гозе. Я знаю, вы его полюбите, как я его люблю. Можете ему рассказать, как часто и в каких выражениях мы говорили с вами о нем.

Еще не придя в себя от волнения, я смотрел на нее, на эту божественную Максенс, о существовании которой я и не подозревал несколько часов тому назад и которую, как мне казалось, я знал уже очень давно. Хороша? О, как она была хороша, полуобнаженная, в белом парчовом платье, с бледно-золотистыми волосами, с яркими румянцем и губами, веселым смехом; я Уже готов был поклясться, что трудно найти что-либо более привлекательное, как в этот же момент залюбовался ее подругой. И узнал в ней ту женщину, портрет которой я видел в одном из салонов виллы за несколько минут до обеда.

— Господин Гозе, — сказала г-жа Сен-Сорнен с очаровательной непринужденностью, — как я обрадовалась, когда муж только что по телефону сказал, что вы здесь. За целый год, что мы женаты, не прошло и дня, чтобы мы не собирались написать вам и попросить вас приехать. У Рафаэля есть свои недостатки, да, да, не протестуйте! Но во всяком случае, он не чужд благодарности. Сотни раз он рассказывал мне о вашей совместной жизни. Я знаю, это вы привили ему вкус к занятиям, которые и сделали из него то, чем он стал теперь.

— Помилуйте, сударыня…

Я был так восхищен и взволнован, что не находил слов.

— Что ты меня толкаешь, Апсара? О, дорогая, прости меня. Какая же я плохая хозяйка! Представляю тебе нашего друга, господина Гаспара Гозе. Прошу любить и жаловать. Господин Гозе наш лучший друг, мой и Рафаэля. Относительно нее я тоже не преувеличиваю…

Заложив пальцы за жилетку, с расплывшимся в улыбку лицом, Рафаэль наблюдал за этой радостной семейной сценой.

— Ну, дети мои, кто бы мог сказать еще в семь часов, что все так произойдет? Я так рад, так рад! А ты, Гаспар, скажи, тоже доволен? Да ты онемел, что ли!

Сказать по правде, я не онемел, но не мог оторвать глаз от изумительного существа, которому меня только что представили. Темноволосая нимфа, гений ночи! Украшения Максенс состояли только из жемчуга, а на черном атласном платье Апсары, на ее руках и шее цвета янтаря были только изумруды. Черные и зеленые — цвета знамени и печати Аломпры.

Она пожала мне руку. Ах, как хотелось мне быть в этот момент обольстительнейшим из сынов человеческих! Но, быть может, это была только заразительная уверенность Рафаэля, уже принесшая свои плоды, — мне показалось, что ее испытующий взгляд, обращенный на меня, не был лишен благосклонности.

— Ну, — сказал Рафаэль, — не стоит даром терять время! Апсара, Максенс, вы ведь хотели сыграть в бридж. Пусть будет по-вашему. Гаспар готов, я готов, стол готов, все готово. Но как пить хочется!.. Максенс, надеюсь, вознаградит нас за нашу покладистость и собственноручно приготовит коктейль — никому это не удается так, как ей.

— Да, — сказал я, — «Алабаму». Она улыбнулась.

— Он, значит, знает?

— Ну, конечно, — сказал Рафаэль, — ну, старина Гаспар, знай же, что ты увидишь тот самый бокал, ангкорский. Это мой фетиш. Я не хочу другого.

— Як вашим услугам, — сказала Максенс, — но вы нам разрешите все же подняться на минутку в нашу комнату, немного поправить прическу. Давайте только вытянем карты сначала, чтобы знать, как усесться. Четверка, дама, валет, девятка. Отлично. Мы с мужем, профессор — с Апсарой. Пара против пары, браво! Расставьте стулья, стасуйте карты, велите, чтобы принесли бокалы, бутылки, все необходимое. Только пять минут. Через пять минут мы в вашем распоряжении. И они исчезли, обе легкие и веселые.

— Ну, — сказал Рафаэль, — как ты их находишь?

— Очаровательны, — пробормотал я, — изящны и очаровательны. Ах ты, счастливец!

Он взял меня за руку.

— Дружище Гаспар, а ведь знаешь, то, о чем я тебе сказал в начале вечера, теперь приобретает определенный смысл. Ты помнишь, о чем был разговор?

— Ты мне так много рассказывал!

— Без глупостей! Ты прекрасно знаешь, на что я намекаю.

— Ты говорил мне, что если бы я захотел…

— Вот именно. Ну, как?

— Я помню, но не понимаю.

— А я говорю, что прекрасно понимаешь. Ну, не будь ребенком. Как ты находишь Апсару?

— Я должен тебя побранить, — сказал я, — ты ни о чем меня не предупредил, и, когда твоя жена представила нас друг другу, я поклонился ей, бормоча черт знает что. Как это приятно! Как я должен ее называть? Королевское высочество? Я не хочу, понимаешь ли, быть в ее глазах каким-то дураком.

Рафаэль потирал руки.

— А! Значит, она тебе нравится? Я был в этом уверен.

— Согласись, что я был бы слишком требовательным… И поэтому…

— Ну, хорошо, называй ее сегодня просто мадемуазель. Здесь она сохраняет самое строжайшее инкогнито.

— Понимаю. Значит, дело в Рангуне не удалось?

— Ты задаешь совершенно идиотские вопросы… Иначе она не была бы с нами, бедняжка.

— Да, правда, но что же случилось?

— Завтра я тебе все объясню. Как тебе сказать? Произошла ошибка, но в настоящий момент речь идет не об этом. Она тебе нравится?

— Повторяю, что я был бы слишком требовательным… Он широко развел руками.

— Тогда, дорогой мой, могу тебя уверить, что счастье твое Устроено.

Я пролепетал:

— Мое счастье? Говори яснее. Я начинаю понимать все меньше и меньше.

— Правда, — сказал он, — прости меня, мои слова требуют пояснения. Счастье и состояние — в наше время одно ничто без другого.

— Рафаэль, умоляю тебя, я не шучу, не насмехайся!

Он подошел ко мне на цыпочках. С таинственным видом вытащил из бумажника карточку и протянул ее мне.

— Вот, сначала сделай мне удовольствие, прочти это.

Я увидел изящный квадратик из бристольской бумаги со следующей надписью:

«ПРОКАЖЕННЫЙ КОРОЛЬ»

22, улица ля Боэти Телефон: Елисейские поля, 21-20

Индоевропейские древности. Искусство кхмерское, дравидское, индусское, китайское, японское. Прямой импорт. Экспертизы. Прием заказов за границей.

ОТДЕЛЕНИЯ:

Лондон: Нью-Бонд Стрит, 17.

Нью-Йорк: 199, Вест 41 Рд. Стрит.

Я вернул карточку Рафаэлю.

— Прокаженный король, — пробормотал я, — заказы за границей, непосредственный импорт!..

Положа руку на сердце, я должен признаться, что понял, в чем дело.

Некоторые места из рассказа Рафаэля, до сих пор остававшиеся в тени, освещались теперь светом настолько же странным, насколько и неожиданным. Без сомнения, то представление, какое я мог себе составить об уме и ловкости Апсары, только выигрывало от этого испытания. Но несколько иначе обстояло дело с уверенностью в ее королевском происхождении. Вопреки моим пылким демократическим убеждениям, я чувствовал некоторое разочарование. Меня огорчало, что вся эта бирманская эпопея рассеивалась как дым и оставляла после себя только рассказ, не заключающий в себе ничего возвышенного и необычного.

Рафаэль смотрел на меня с беспокойством, смешанным с иронией. У меня хватило такта не требовать добавочных объяснений, теперь уже ненужных.

— Что же мне делать? — только спросил я слегка сдавленным голосом.

— Все предоставить своему течению и только. Я думаю, ведь ты не только сегодня понял всю несоразмерность между усилиями, которых университет требует от тех, кто жаждет какой-либо должности, и теми жалкими преимуществами, которые дает эта должность. Но тут-то вот и сказывается ужасная действительность современной жизни, тут-то и предъявляются требования, дающие тем, кто стоит этого, желание и возможность получить от судьбы большее, нежели какой-нибудь буфет в стиле Генриха III или бледно-зеленый абажур на лампу. Да что это у тебя вид побитой собаки, черт возьми? Успех дается путем самонадеянности, сметливости, наконец, дерзости!

— Я и не мечтаю о лучшем!

— Ты ведь видел эту девочку?

— Принцессу Манипурскую?

— Да, Апсару.

— Она очень хороша.

— Ну, уж не мне тебе об этом говорить. Она не только хороша, она еще и практична, она истое дитя своего века. Фирма, которую она создала в один год на улице Боэти…

— Прокаженный король?

— Да, Прокаженный король — сделалась одной из первых в мире фирм по торговле древностями. Имеется два отделения, одно в Лондоне, другое в Нью-Йорке.

— А восстановление Бирманской династии? — спросил я с горькой усмешкой.

— Тебе об одном говорят, а ты о другом. В данный момент обстоятельства неблагоприятны. Короче говоря, Апсара вынуждена была как-нибудь устроиться. Кто же ее может упрекнуть за это? Ведь не я же, не правда ли?

— И не я, конечно!

— Отлично. Теперь ты в курсе всех дел. А что бы ты ответил тому, кто предложил бы тебе связать свою судьбу с судьбой Апсары?

— Ах, Рафаэль, что я могу ей дать, я — маленький, ничтожный преподаватель…

— Глупый! Я уже с первого взгляда оценил положение, а он еще ничего не понимает! Что ты можешь ей дать? Да именно то, чего ей и не хватает. Оставим в стороне вопрос о чувстве — правда, и оно имеет значение — и то, что Апсару пора как-то пристроить, а это не легко при ее положении иностранки во Франции — ты же понимаешь, мы не можем взять для нее первого встречного! Коснемся лишь материального вопроса. В настоящий момент вся вселенная перевернута вверх ногами. Потрясено все с верхушки до основания. Что было наверху, очутилось внизу, и наоборот. Отсюда у этого вновь народившегося класса пристрастие ко всему античному, ко всяким безделушкам, которыми они пытаются замаскировать быстроту своей карьеры. Торговец древностями должен способствовать этим превращениям, вот почему теперь можно найти в аукционных залах все, для чего прежде нужно было ездить к святым местам. Антикварий — настоящий король. Но не думай, что это такое легкое ремесло! Для него необходимо очень трудное сочетание способности ученого и коммерсанта. У профессора — знание, у коммерсанта — практика, интуиция. Попробуй, смешай это вместе и увидишь результаты! Апсара даже одна, только с помощью наших советов, Максенс и моего, а мы не очень много могли дать ей в этом смысле, она одна заработала за год сотни и сотни тысяч франков. Ты ведь знаешь, я не люблю говорить о деньгах, но, несомненно, с твоей помощью ее заработок, ваш заработок, будет в десять раз больше. Что ты скажешь на все это?

— Превосходно, — произнес я мечтательно.

— Итак, по рукам?

— Ты, право, чудак. Все-таки надо бы и ее спросить. Она производит впечатление хитрой девочки, которую не так-то легко провести… И, наконец, — встает вопрос о мезальянсе. Принц Энао…

И я опять горько усмехнулся.

— Да не думай ты обо всех этих историях, — сказал Рафаэль, смеясь. — Говорю тебе, я ручаюсь за ее согласие.

— Значит, ты имеешь на нее такое влияние? — сказал я, отнесясь недоверчиво к такой уверенности и вспомнив некоторые подробности из его рассказа.

— Да, действительно, я имею на нее влияние, а моя жена еще большее. Разве я не говорил тебе, какой она друг для нас? Когда вы поженитесь, будете проводить все свободное время у нас на вилле.

— Прости меня, — сказал я с жаром. — Я веду себя непростительно. Ты заботишься о моем счастье, а я благодарю тебя подобными подозрениями.

Рафаэль был взволнован не меньше меня.

— Дружище Гаспар, ну, обними меня! Знаешь, нам ведь еще предстоит немало хороших дней впереди!

О, как горячо мы обняли друг друга! Готов поспорить со всяким, кто осмелится утверждать, что дружба — пустое слово.

— Завтра же, — сказал Рафаэль, первый освобождаясь из объятий, — я составлю письмо к министру о твоей отставке, мне это не впервые.

— А почему бы мне не попросить просто трехмесячный отпуск без сохранения содержания? — сказал я.

— Ты прав. Таким образом ты сохранишь свое звание. Адъюнкт-профессор — это звучит великолепно для клиентуры!

Наш разговор был прерван громкими восклицаниями Максенс.

Она стояла в своей комнате у окна, на фоне которого вырисовывался ее стройный силуэт. Она кричала:

— Извините меня! Мы сейчас идем! Апсара не виновата, виновата я!

— Что случилось?

— Ничего, милый. У меня в кабинете погас свет, должно быть, пробки перегорели.

— Это уже третий раз на этой неделе. Теперешние рабочие никуда не годятся. Нужно переменить монтера. Я скажу завтра об этом Монадельши. Вы готовы?

— Сейчас. Одну минутку.

— Вот уж что касается точности — все они одинаковы, — сказал, улыбаясь, Рафаэль.

— Монадельши? — спросил я. — Это имя я уже слышал.

— Да, это самое! Он здесь.

— Здесь? Значит, все здесь? Прокаженный король, миссис Вебб, Апсара, Монадельши! Не хватает лишь господина Бененжака.

— Ты бы не сказал этого дня два тому назад. Он доставил нам удовольствие, позавтракал с нами, возвращаясь из отпуска. Какой чудный человек! Мы вспоминали с ним многое… А что касается Монадельши, не удивляйся, что он здесь. У его друга Сарролы, бригадира из Самита, конечно, оказался слишком длинный язык. У Монадельши тоже случились неприятности. Он доложен был выйти в отставку. Максенс, в доброте которой ты будешь с каждым днем убеждаться все больше и больше, предложила ему сделаться нашим управляющим. Вот он и здесь, к своему и нашему удовольствию! Скоро ему будет доставлена большая радость — старик Барбару хлопочет для него об ордене Почетного Легиона.

— Старик Барбару? Он тоже здесь?

— Ну, вот еще что выдумал! Зачем ему быть здесь?!

— Я ведь не знаю. Ты с ним встречаешься?

— Конечно. Ты, право, чудак. Если я не женился на его дочери, нам все же нет никаких оснований быть с ним в плохих отношениях. Он был очень мил к нам — и неоднократно. Первым делом раздобыл для Максенс медаль в знак признательности Франции. Затем у Апсары могли быть затруднения с открытием ее магазина, эти господа из Французской Дальневосточной школы такие мелочные, такие злопамятные… Старик Барбару сумел замять все эти истории. Я забыл тебе сказать, что с апреля прошлого года он депутат Боны. И я буду принадлежать к его группе, если меня изберут через несколько недель.

— А… Аннет? — не удержался я, чтобы не спросить.

— Аннет? Она только что вышла замуж за молодого Лакапель-Мариваля, владельца одной из самых крупных местных фирм. Шелк, шелк и шелк! Прямо целый дождь из шелка!

Рафаэль сделал презрительную гримасу:

— Она вовсе неинтересна!

И добавил, смеясь:

— Она даже не ушла в монастырь.