Летний сезон заканчивался. Дни уменьшались с головокружительной быстротой. Сидя по вечерам на террасе отеля «Бельведер» в ожидании Ательстаны, я наблюдал, как уходит лето: сегодня я не мог уже прочитать газету, которую накануне, на этом же самом месте, в это же время, минута в минуту, читал без всякого труда. Кепи понемногу сменяли летние шлемы. Каждый день запиралась какая-нибудь вилла. Бейрут все больше и больше погружался в серый туман, и мне казалось, что весь этот осенний туман вливается мне в сердце.

Наше ведомство должно было возвратиться в Бейрут 14 октября.

Чтобы закончить весело этот летний сезон, графиня Орлова решила дать 13-го большой костюмированный бал в Калаат-Эль-Тахаре. Скоро в Софаре, Алее и Бейруте не говорили ни о чем, кроме этого праздника и пышных приготовлений к нему. Разумеется, я немедленно стал добычей всех, желавших получить точные сведения: «Много будет приглашенных? Допущены ли будут домино?» и пр.

Но время, когда такие расспросы льстили моему тщеславию, уже миновало, и я отвечал то сухо, то уклончиво всем, кто бестактно расспрашивал меня.

Приглашения были разосланы 10 сентября. Утром, когда полковник Маре получил свое, он послал за мной.

— Вот, — сказал он, протягивая мне пригласительный билет, — внимание, которое меня прямо сконфузило. Я до сих пор не сделал визита графине Орловой. С ее стороны большая любезность — подумать обо мне. Насколько я знаю, вы в дружеских отношениях с ней. Будьте так добры и обязательны, возьмите на себя поручение одновременно извиниться за меня и поблагодарить ее. Если на этот вечер у вас нет никаких более заманчивых планов, то мы могли бы вместе отправиться в ее замок. Я возьму вас в свой автомобиль, и вы представите меня графине.

Мне невозможно было уклониться от этого предложения, сделанного столь заблаговременно.

— Охотно, полковник, благодарю вас.

— Нет, нет, это я должен вас благодарить. Да, кажется, я хотел вам сказать еще что-то… Ах да… Только что мне звонил по телефону полковник Эннкен. Он беспокоится. Я взял на себя смелость извиниться за вас и объяснить ваше молчание, на которое он жалуется, обилием работы. Но я не хочу показаться тираном в его глазах. Устройте себе как-нибудь свободный день и съездите к нему; успокойте его.

По небрежности я только в последнюю минуту заказал себе домино. Настал день бала, а я даже еще не примерял его. Я спустился в Бейрут утром, около одиннадцати часов. Около четырех, получив костюм, я вышел от портного и столкнулся с полковником Эннкеном… Мы оба почти одинаково смутились, увидев друг друга.

— Давно мы не видались с вами; вы нас совсем забыли, — сказал он, пытаясь улыбнуться.

— Работа… много работы, — пробормотал я.

Бумага, в которую мне завернули домино, была слишком коротка. Кусок черного атласа и огромная пуговица из белого шелка торчали из пакета. Он их увидел.

— Ах да, — прошептал он, точно говоря сам с собой, — сегодня вечером бал…

Мне было трудно продолжать свои оправдания, ссылаясь на служебные обязанности.

— А мадемуазель Мишель здорова? Хорошо себя чувствует?

Он взглянул и озабоченно покачал головой.

— Вот это-то меня и тревожит. Не очень-то хорошо она себя чувствует.

— Не очень хорошо?

Он тоже держал в руке пакет, но пакет очень маленький.

— Это для нее, — сказал он. — Да, это лекарство, я ходил в аптеку.

— Она больна?

— О, ничего серьезного. По крайней мере, я надеюсь. Ведь вы знаете, она уже третье лето проводит в Сирии. Неудивительно, не правда ли, что она ослабела. Воздух Франции скоро поставит ее на ноги — в ноябре, через месяц. — Он повторил робко: — В ноябре, через месяц…

— Погода, однако, у нас теперь довольно сносная, — сказал я.

— Да, — подтвердил он. — Но все-таки есть москиты. Вы знаете, крошечные такие. Они проникают через самую маленькую дырочку, и никакие занавесы от них не спасают.

Наступило молчание.

— Вы сейчас поднимаетесь в Алей?

— Да, полковник. А вы? Вы идете в управление?

— Нет, я возвращаюсь домой. Она ждет меня. Он посмотрел на меня почти умоляюще.

— Я спросил вас об этом потому, что, если вы не очень спешите… я бы предложил вам проводить меня до дому… Я думаю, она была бы рада видеть вас.

— С большой радостью, полковник. Но уже пятый час, я должен быть в бюро. Но послезавтра мы возвращаемся в Бейрут. Как только вы мне разрешите, я приду к вам завтракать.

— Когда вы захотите, — сказал он, — когда захотите! Вы знаете, что ваш прибор всегда ставится… как раньше.

Он не мог скрыть своего волнения.

Если бы он знал, как я жалел его и как ненавидел себя.

— Ну, до свиданья, не буду вас задерживать.

— До свиданья, полковник. Привет и всего хорошего мадемуазель Мишель.

Мы расстались.

Едва я покинул его, как снова обернулся.

Он шел быстро вдоль улицы, на пальце его качался маленький пакетик. Ах, эти бедные согнутые плечи!

Гнетущая печаль, которую оставила во мне эта встреча, перешла в дурное настроение, когда я начал искать себе экипаж на площади Пушек, чтобы подняться в Алей. Я опоздал. Все «Форды» были уже разобраны. С трудом нашел я себе наконец место в плохоньком автомобиле, где было уже три пассажира. Мрачно сидел я в своем углу, держа на коленях домино.

Мы выезжали из города, когда вдруг внимание мое было привлечено одним именем. Мои два спутника — довольно элегантные молодые сирийцы — оживленно беседовали между со бой. Я услышал имя графини Орловой… Я насторожил уид Мгновенно угрызения мои исчезли. Что значили они рядом с тоской и мукой, все сильнее впивавшимися в меня по мере того, как говорили эти молодые сирийцы!

Я скоро понял, кто передо мной. Это были банковские чиновники. Очи свободно и откровенно говорили на своем языке, не стесняясь ни шофера, сосредоточенно ведущего машину, ни меня. Ведь так мало французских офицеров знают арабский язык.

Иногда они отрывались от главной темы беседы, за которой я взволнованно следил, и забавлялись глупыми замечаниями и шутками. Мне хотелось закричать им, чтобы они не останавливались на своих дурацких остротах, а продолжали… Мне нужно было собрать все мое самообладание, чтобы сохранить спокойный и равнодушный вид и не помешать им откровенничать.

— Да, дурной день для «Загазига», — сказал один.

— Да, ей, — здесь было произнесено имя Ательстаны, — не остается ничего больше, — сказал другой, — как попытаться все реализовать. Ее предупредили?

— Да. Патрон, как только получил это известие, около трех часов, послал к ней Негиба. Вот уже три месяца, как он ее предостерегал. Она не хотела слушать. Теперь все кончено.

— Если она все продаст, сколько же у нее останется?

— Около восьми, самое большее.

— Значит, она разорена?

— Ну, разорена! У нее еще остаются земли в Бекаа.

— Как земли в Бекаа? Да ты разве не знаешь, что она их продала уже более двух месяцев тому назад?

— Что ты говоришь?

— Да, ты был в это время в отпуске, когда от нее пришло приказание продать эти земли. Проданы они, Шукри, и все деньги она вложила в «Загазига».

— Она с ума сошла!

— Да, это несомненно.

— Но что же у нее теперь остается?

— Да немного! Заметь, она должна заплатить 16-го проценты по своему последнему займу в Banco di Roma. Бьюсь об заклад, что завтра, придя в контору, мы узнаем, что на ее вклад наложен арест.

Они говорили очень быстро, жестикулируя, пересыпая свои разговор техническими терминами, которые были мне неясны. Но смысл их беседы, — разве не был для меня достаточно ясен!

— Ну, что бы ты ни говорил, — упорствовал Шукри, — она слишком ловкая женщина, чтобы вложить все свое состояние в одно дело. Я думаю, что не только у нас есть ее вклады.

— Возможно. Но все-таки вспомни три письма, которые она написала в прошлом месяце в течение трех дней из-за уплаты этой несчастной суммы в тысячу фунтов. Она даже сама явилась… Я не мог не подумать тогда же: плохой признак.

— А ее замок?

— Неужели ты думаешь, что во всей стране найдется какой-нибудь покупатель, который согласится жить в этом замке? Он имеет цену только для нее.

— Но ты забываешь ее драгоценности.

— Ну, конечно, драгоценности-то есть.

— Ну вот видишь. Такая женщина не пропадет: всегда сумеет выкрутиться.

Оба они двусмысленно засмеялись. Только мое желание услышать больше помешало мне выбросить их из машины.

Я приказал шоферу остановиться перед домом, где у меня была комната.

Отчаяние охватило меня. Если бы от меня потребовали в эту минуту клятвы, что я никогда не был более несчастен, я не задумываясь поклялся бы, — и это не было бы ложью.

Я не мог учесть всех последствий того, что я узнал. Но тем не менее я был уверен, что они будут трагичны.

Инстинктивно я открыл ящик и вынул оттуда пакет писем с траурным ободком.

Это были письма моей матери. Я стал их перечитывать или, вернее, читать, так как в последнее время мне очень часто случалось из малодушия пропускать многие места в ее письмах; я боялся найти в них самое страшное для меня: опасения относительно моей теперешней жизни и жалобы на краткость и все большую уклончивость моих писем к ней. Это были единственные упреки, которые она решалась мне делать; я слишком хорошо ее знал, чтобы не быть в этом уверенным. Но была еще одна область, касаться которой запрещали ей ее деликатность и гордость. О них-то я и думал.

С июля я начал понимать, что моего жалованья, безусловно, недостаточно для покрытия тех расходов, которых я не мог предвидеть, когда в первые дни моего устройства в Бейруте я вырабатывал нечто похожее на бюджет. Начало дефициту положили регулярные поездки на «Форде», которые составили весьма внушительную цифру в моих дополнительных расходах. Затем начались выезды с Ательстаной. Обед или ужин на двоих обходился минимально в четыре фунта, то есть в 80 франков. Игра также «сыграла» свою роль. Я играл очень редко, но все же иногда присаживался к столу за бридж или покер. Неизбежные результаты такого рода опытов хорошо известны тем, кто располагает скромными средствами. При выигрыше излишек их быстро исчезает. При проигрыше — приходится отрывать уже от насущного.

Я стал наконец вести счет этим расходам, непрестанно возрастающим, благодаря той светской жизни, которую мне пришлось вести.

Одним словом, июнь закончился для меня дефицитом около четырех тысяч франков. В июле он был уже около восьми тысяч. Сбережения, которые я сделал в первые два года моей службы, быстро испарились. Нужно было серьезно подумать.

Настал момент — увы! — сказать несколько слов о моем личном состоянии. Я был единственным сыном моей матери, которая принесла с собой приданое в пятьдесят тысяч франков и дом в Дордонье, где она, овдовев, и поселилась. У моего отца было — цифра огромная для офицера — немногим более 500 тысяч франков. Треть этой суммы поглотилась различными переездами и издержками на мое образование. Когда он умер, девять лет тому назад, мать хотела передать мне все дела и все мое наследство— Я восстал против этой мысли, показавшейся мне тогда чудовищной, и оставил в руках матери эти 400 тысяч франков, которые давали верный скромный доход в 4 или 5 процентов. Она заботливо присоединяла проценты к капиталу, так как до сих пор я вполне довольствовался моим жалованьем. Она, со своей стороны, живя на земле, доходы с которой вполне покрывали ее нужды, тратила только проценты со своего приданого. Я знал, что было бы напрасно убеждать ее вести жизнь менее скромную.

Ближний Восток в настоящее время — такая страна, где наименее опытный вдруг открывает в себе душу спекулянта. Вряд ли можно было найти человека менее пригодного для таких дел, чем я, однако постоянная нужда в деньгах навела меня на мысль, что и я мог бы извлекать из моего капитала доходы значительно большие, чем те скромные пятнадцать тысяч франков в год, которые я получал. Я высказал эти соображения одному молодому ливанцу, Альберту Гардафую, крупному аферисту в Бейруте. Я встречал его повсюду, во всех кругах общества, и стал преклоняться перед его поистине гениальной осведомленностью во всевозможных делах. Он сдержанно усмехнулся, когда я признался ему, какой процент приносит мне мое состояние. Не желая оказывать на меня никакого давления, он все же решительно заявил, что в Бейруте без всякого труда и при самых верных гарантиях можно было бы поместить деньги так, что они давали бы раза в три больше, чем мои. Какие объяснения мне приходилось выслушивать, Боже мой! Они-то и стали источником моих бед.

На Почтовой улице в Бейруте высился некий «хан». Так называют на Востоке род огромного строения, занятого конторами и магазинами. Управляющий этого «хана» решил произвести некоторые улучшения в здании. Для этого он искал денег, желая сделать заем в триста тысяч франков из двенадцати процентов, причем заем обеспечивался первой закладной. Я собрал от разных лиц подробные сведения о том, насколько верно такое помещение денег. Все единогласно заявили, что предлагаемые гарантии — безупречны. При таких условиях я, без всяких сомнений и колебаний, написал матери подробное письмо, убеждая ее оценить все выгоды этой операции. С первой же обратной почтой, без единого слова, похожего на упрек, она передала в мое распоряжение все состояние моего отца. Это случилось в середине августа. Как раз это время было для меня особенно разорительным: расходов было очень много, и мне пришлось сделать заем в тридцать тысяч франков под мою закладную. В этом мне помог тот же Альберт Гардафуй, услужливость которого была неистощима.

Я сказал как-то случайно обо всех этих делах Рошу. Он неодобрительно пожал плечами. По его мнению, три категории человеческих существ обречены всегда терпеть крушение в «делах»: священники, старые девы и офицеры. Он отчасти поколебался в своем воззрении, узнав, какими гарантиями обставлен заем. Только с ним одним я позволил себе быть откровенным. Я не сомневался в его скромности. Однако вскоре я был неприятно удивлен, узнав, что вся эта история вышла наружу, что она вызывала разговоры и что передавали ее, конечно, в искаженном виде, с различными дополнениями. Генерал Приэр намекнул мне на нее. По многим признакам я понял, что слухи, связанные с этим делом, были окрашены известным недоброжелательством ко мне. В это же время я имел несчастие выиграть в один вечер две тысячи франков в покер и проиграть четыре на другой день. Я излагаю факты с полной точностью и правдивостью. Во всем этом, как теперь может судить всякий, не было ничего, оправдывающего неприятные для меня комментарии, передававшиеся из уст в уста. Даже те, в ком я мог надеяться найти защитников, — даже они, как оказалось, были не последними в ряду злословивших на мой счет. Даже та свойственная мне щедрость, которая не раз побуждала меня приглашать товарищей к обеду или завтраку, вызывала ко мне, как я должен был убедиться, не симпатию, а скорее какую-то враждебность. Такая неблагодарность сначала меня только огорчила. Но затем, постепенно, она оказала влияние на мой характер, сделала меня, в свою очередь, несправедливым. Я стал подозрителен, придирчив, недоверчив. Я сам заметил эту перемену, но сознание, что я изменился, вместо того, чтобы уменьшить мое недовольство другими и самим собой, наоборот, увеличивало его с каждым днем.

В комнате уже давно стемнело, а я все еще сидел, задумавшись над разбросанными письмами. Уже семь часов! Я зажег лампу и стал готовиться к вечеру. Я надел свое черное домино. А! Зловещий маскарадный костюм! Он только увеличил тоску, душившую меня! Неужели Вальтер оказался прав, — и так скоро? Как он мог предвидеть, что в конце пути, на который я вступил, была бездна? Но в этот момент разве нужны мне были Вальтер и другие!.. Какое мне было дело до того, что они могли сказать! У меня была одна только мысль — Ательстана, одна цель — сохранить ее. Чтобы достигнуть этого, не было ничего, ничего на свете, на что бы я не решился. Я подвинул стул к окну, открытому на ночь, и, потушив лампу, сидел, придавленный тоской, в ожидании того часа, когда за мной заедет полковник Маре.

Было четыре часа утра. Последние приглашенные разъезжались. Никогда еще в Сирии не видели более удачного и более блестящего праздника. Какое поразительное зрелище — замок Калаат-Эль-Тахар, когда за поворотом дороги Джемаля он вдруг появился перед нами среди темной ночи, освещенный сверху донизу. А когда около трех часов утра погасили все огни ^ он вдруг засиял под ливнем тысячецветного гигантского фейерверка, — крик восторга вырвался из шумной толпы костюмированных гостей, наполнившей сады и площадку перед замком.

В эту минуту по соседству со мной находилось красное атласное домино. Я почувствовал, что меня берут под руку.

— Так, так! — сказал хорошо знакомый мне голос. — И в этой обстановке вы все еще способны думать «a la belle».

— Можете не беспокоиться об этом, — сказал я сухо. Ослепительная догаресса в лиловой бархатной полумаске подошла ко мне.

— Капитан Домэвр, отгадайте, кто я?

— Увы, не в силах. Но как вы узнали меня?

— Боже мой, да это очень просто! Вы сейчас давали распоряжения дирижеру оркестра… Как хорош восточный костюм графини Орловой. Но что он изображает?

— Увы, не знаю.

— Фи, какой брюзжащий тон. Если вы этого не знаете, то кто же может знать? А! Может быть, майор Гобсон. Спрошу у него.

— Прекрасно, идите к нему, — сказал я, взбешенный.

Как только начался разъезд, я скрылся в маленьком кабинете, рядом с комнатой Ательстаны. Я слышал, как постепенно замирали вдали сирены последних автомобилей. Затем дверь в комнату открылась и снова закрылась.

— Ты здесь? — спросила Ательстана. — Ты можешь войти. Я одна.

Она сидела перед туалетным столиком и снимала с себя драгоценности.

— Ну, как? Все удалось, кажется. Правда?

— Удивительно!

Она видела меня в зеркале и улыбалась.

Никто из толпы гостей не понял, вероятно, что означал ее костюм. Посмотрев на нее теперь, я вспомнил знаменитое описание:

«На голове у нее был белый тюрбан, на лбу шерстяная повязка пурпурного цвета, ниспадающая до плеч по обе стороны головы. Длинная шаль из желтого кашемира, широкое турецкое платье из белого шелка с развевающимися рукавами окутывали ее всю простыми и величественными складками, и только в прорезе на груди видно было второе платье — из персидской пестрой ткани… Турецкие ботинки из желтого сафьяна, вышитые шелками, дополняли этот прекрасный восточный костюм, который носила она с такой грацией и уверенностью, как будто никогда с юности не носила ничего другого…»

Таково описание костюма леди Стэнхоп, оставленное Ла-мартином в его «Voyage de l'Orient». Таков был и костюм графини Орловой.

Она сняла со лба пурпурную повязку. Я продолжал стоять позади нее. В зеркало я видел, что она украдкой наблюдает за мной.

— Что с тобой? — спросила она с некоторой сухостью.

— Ничего.

— Я повторяю свой вопрос: что с тобой?

— Пустяки. Я думал о «Загазиге». Медленно снимала она свое жемчужное колье.

— А, ты уже осведомлен?

— Да, осведомлен.

— Тебе сказали, что я…

— Да… разорена.

Она не протестовала против этого слова. Она только сказала:

— Мой бедный друг, ты должен отдать мне справедливость: никогда я не докучала тебе этими гадкими мелочами.

Она играла с красной повязкой леди Стэнхоп.

— Она тоже была разорена — сказала она. — Но… — и она улыбнулась, — когда это с ней случилось, она была старше меня.

Эта фраза была полна страшной угрозы, которую следующая фраза сделала еще более определенной.

— Ты мне поверишь, надеюсь, мне будет очень грустно потерять тебя.

Я этому верил с трудом.

— Ательстана!..

— Очень грустно.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Но, в конце концов, — сказала она, как бы размышляя, — почему, в сущности, я должна тебя потерять?

— Да, почему, Ательстана? Теперь настала минута говорить, все сказать до конца. Выслушай меня, умоляю тебя. Как тебе объяснить? Я не богат. Но предо мной прекрасная карьера. И я люблю тебя. Боже, как я люблю тебя! Я только теперь понял это. Хочешь, чтоб мы соединили наши жизни?

Она улыбнулась. Вдруг я вспомнил историю Жозефа Пе-борда. Я в точности повторил слова бедного малого. Я уронил голову на ее прекрасное обнаженное плечо. Мне показалось, что оно дрогнуло.

— Милый мальчик! — прошептала графиня Орлова. — Ты хорошо знаешь, что это невозможно.

— Невозможно. Я предвидел этот ответ. Он меня не пугает и не оскорбляет. Ты свободна, Ательстана, свободна, свободна… Но позволь мне еще раз повторить тебе: все, что у меня есть, — все то немногое, что у меня есть, — оно твое; возьми его, если это может помочь тебе восстановить твое состояние. Ты должна согласиться. Должна, должна.

Дрожащей рукой я вынимал из своего бумажника квитанции на вклады, ценные бумаги, — результат, быть может, целого века лишений, сбережений, скромной честной жизни…

— Что это такое? — сказала графиня Орлова, хмуря брови.

— Это деньги, которые находятся в моем распоряжении. Здесь около трехсот тысяч франков. Через две недели я могу получить еще сто тысяч. Бери, бери их. Как я был бы счастлив, если бы ты могла…

Я замолчал. Она сделала нечто невероятное: она схватила мою руку и поцеловала ее.

— Знаешь ли ты, — сказала она с печальной улыбкой, — знаешь ли ты, что этого не хватило бы, чтобы заплатить даже четверть моих долгов?

— Мы отдадим сначала это, — воскликнул я. — А затем ты оставишь все, продашь все и уйдешь со мной.

— С тобой? С тобой?.. Дитя мое, да можешь ли ты представить себе меня, которую ты так любишь, вне этой роскоши?

— Что же тебе дороже, — резко воскликнул я, — эта роскошь или я? В конце концов у тебя не будет ни роскоши, ни меня.

— Вот в этом-то ты, может быть, и ошибаешься. Разве ты не слышал, как я прошептала: в конце концов, почему я должна потерять тебя?

— Я не понимаю.

— Я постараюсь заставить тебя понять. Заметил ли ты сегодня вечером одного почтенного господина, одетого капитан-пашой?

— Что? Это чудовище, этого смешного старикашку, который желал все время танцевать с тобой? Я два раза чуть не ударил его.

— Тс, тс, — сказала она, смеясь. — Хорошее бы ты сделал дело! Прежде всего, он не так стар, — ему всего пятьдесят восемь лет. Это очень известный грек из Александрии, Василий Кератопуло. У него от двухсот до трехсот тысяч фунтов стерлингов дохода.

— Ну и что же?

— Ну и что же?

— Я боюсь понять. Что это значит? Ты хочешь выйти замуж за этого отвратительного старика?

— Тише, тише, — сказала она, смеясь. — Выйти замуж? О, конечно, он только об этом и мечтает. Но в данный момент вопрос идет о более короткой операции.

— Он дает тебе деньги в долг?

— В долг! Гм! Это, быть может, не вполне точное выражение.

— В таком случае я понимаю все меньше и меньше.

— Правда? Ты меня удивляешь. Ну что же, догадайся, ищи. Я начал дрожать всем телом.

— Сейчас, — сказал я, пытаясь овладеть своим голосом, — ты мне сказала: почему я должна потерять тебя?

— Да, почему?

Она продолжала наблюдать за мной в зеркало.

— Нет! — прошептал я. — Такой позор… и ты могла хоть минуту думать, что я соглашусь на это?

Она досадливо повела плечами.

— Знаешь ли ты, что я скорее готов убить тебя? — сказал я.

— Дитя мое, — сказала она с усталым видом, — все, что ты хочешь, но только, пожалуйста, без трагедий! Есть вещи, повторяю тебе, от которых я никогда не откажусь. Вот от этого, этого, этого… — И гордым жестом она указывала на тысячу безделушек в своей комнате. — Одним словом, от роскоши. Ты и не воображаешь, насколько она связана с любовью, которую ты ко мне питаешь. Без нее — чем бы я была? У меня, ты знаешь, есть горничные, такие же красивые, как я, и притом моложе меня. Ну, довольно. Что сказано, то сказано. И что тебя во всем этом пугает? Кератопуло — это эпизод, понимаешь? Когда его состояние будет в моем распоряжении, мне нетрудно будет в какие-нибудь полгода восстановить свое. Не думай, что тебя будут порицать или жалеть. Тебя сочтут хитрецом. А затем, когда эти шесть месяцев пройдут… В Калаат-эль-Рахаре есть черная лестница. Человек, вроде этого милого Василия, должен иметь привычку к такого рода выходным дверям. И, кроме того, он совсем не так плох, уверяю тебя. Он председатель административного совета хлопчатобумажного общества, — счастливого соперника моего бедного общества «Загазиг» Прибавлю, чтобы рассеять твои последние сомнения: мне его представил мой епископ. Она закрыла глаза.

— Не думай, однако, что меня забавляет капитуляция перед этим старцем. Конечно, я решусь на это только в случае, если…

— Если что?

— Нет, я не хочу тебе говорить. Это значило бы, быть может, обманывать тебя напрасной надеждой.

— Скажи, умоляю тебя.

— Ты хочешь? Ну, хорошо. У нас сегодня 14-е. 21-го я могу получить из Константинополя телеграмму, которая освободит меня от всех этих забот, и мне не нужно будет жертвовать собой.

— 21-го?

— Да. В Константинополь в этот день приходит почта из Одессы. У меня есть земли в Азербайджане, ценностью более чем в миллион рублей золотом. Советы конфисковали их запрещение. Джемаль-паша находится в настоящее время в Тифлисе и хлопочет о том, чтобы мне вернули земли. Если его хлопоты увенчаются успехом, ты будешь ему обязан тем, что я останусь непорочной.

Она засмеялась. Это прилагательное должно было ей казаться очень смешным.

— А если 21-го ты узнаешь, что земли все-таки конфисковали?

— Я уже сказала: я приму ухаживание Кератопуло. Какая скука, однако! Из-за миллиона!

Я поднял голову.

— Из-за одного миллиона?

— Но не все ли тебе равно? Та ли цифра, или другая. У тебя ведь нет этого миллиона, не правда ли?

— 21-е! До тех пор ты не примешь никакого решения. Ты мне обещаешь? Клянешься?

— Обещаю. Но не нужно возлагать на это больших надежд. Знаешь ли ты, какие шансы на то, что конфискация будет снята? Десять на сто, может быть.

— Ты обещала.

— Что ты думаешь делать? Ты меня интригуешь.

— Это касается одного меня.

Я не хотел рассказывать ей, какая безумная надежда охватила меня. Целая неделя! Этот срок представлялся мне спасением. В стране, где царила спекуляция, мне казалось невозможным не превратить в миллион мои 300 тысяч франков. Ведь это значит всего только два раза удвоить их. Раньше меня удерживал от этого пути страх внезапной потери. Но чего я

мог бояться теперь? Я мог только выиграть. Мне нечего было терять, потому что, теряя ее, я терял все. Желать, нужно только сильно желать! И у меня было это желание, эта воля!

— У меня твое слово. Теперь, пожалуйста, не будем говорить об этом ни слова до 21-го.

В первый раз я говорил с ней таким тоном. Она посмотрела на меня с удивлением, к которому примешивалась частица восхищения.

— Я тебе повторяю, — сказала она серьезно, — мне будет очень жаль потерять тебя, мой друг.

Денег, Боже мой, денег, денег!

Контора Альберта Гардафуя находилась на улице Бабэдриос. Внешний вид этой конторы, чисто восточный, представлял разительный контраст с размахом тех дел, которые вел этот молодой человек. К какой национальности принадлежал Альберт? К французской, в конце концов, я полагаю. Он родился в Фа-наре. Отец его был египтянин, а мать армянка. В начале войны он был телеграфистом турецкой армии, а в конце ее служил переводчиком в английской армии в Палестине. В общем, чрезвычайно любезный и обязательный малый.

Его машина стояла перед подъездом. Я хотел его видеть, но, уверившись, что он в конторе, почувствовал, как сердце мое сжалось.

«Смелей! — сказал я себе. — И будем думать только о той цели, для которой я начинаю эту борьбу».

Альберт, сидя перед столом, в большом возбуждении, сильно жестикулируя, доказывал что-то старому господину в феске. Заметив меня, он воскликнул с радостным удивлением:

— Как, вы дали себе труд… я смущен…

— Смущены?

— Да, вы пришли сами! Вместо того, чтобы назначить мне свидание. Мое письмо, вероятно, только что дошло до вас.

— Вы мне писали?

— Как? Вы не получили моего письма? Так, значит, это случайное совпадение?

Я прикусил губу. Если бы я зашел домой, прежде чем идти к нему, — роли переменились бы. Если он мне писал, значит, он нуждался во мне. Тогда он был бы моим просителем. Теперь я являюсь к нему в этой роли.

Я понял по его манере, что он решил воспользоваться своим преимуществом.

— Вы хотели со мной говорить?

— Прошу вас, капитан, начинайте вы.

Я сжал кулаки. Но времени у меня было мало. Нужно было действовать.

— Хорошо, я скажу вам, в чем дело. Несколько раз вы говорили со мной о возможности найти для моих денег более выгодное помещение.

Он сделал гримасу.

— Плохой момент. Очень плохое время теперь.

Я не поддался этим словам. Я хорошо чувствовал, что необходим ему и что он ищет способа использовать меня за наиболее дешевую плату.

— Будьте любезны изложить мне, в свою очередь, предмет вашего письма, — сказал я сухо.

Он посмотрел на меня исподлобья и понял, что лучше играть с открытыми картами.

— Эго довольно сложно.

— Но все-таки?

— Вы знаете, без сомнения, фирму «Зариф, Султан и К°». Имена эти действительно были мне известны.

— Эта фирма получила подряд на снабжение хлебом и мясом армии в Леванте, 60 тысяч человек! Крупное, очень крупное дело!

— Ну, и что же?

— В последнее время интендантство привлекло к ответственности Зарифа и Султана за неисполнение ими обязательств относительно поставки нескольких тысяч тонн хлеба и немалого количества голов скота. Точные цифры не имеют значения для дела. Зариф и Султан обратились в интендантство с жалобой, ссылаясь на полную невозможность исполнить принятые на себя обязательства: они не могли получить хлеб, закупленный ими в округах Алепо и Александретты, где продавцы, терроризированные турецкими бандами, отказываются выдать хлеб, предназначенный для войск. В настоящее время эта жалоба передана в отдел разведки, который должен дать свое заключение.

— Я понимаю, — сказал я, — вы хотели бы получить со стороны разведки благоприятное заключение для поставщиков.

Молодой человек улыбнулся и слегка покачал головой.

— Это не совсем так, капитан. Фирма «Зариф и Султан» наш конкурент.

— А-а-а, — прошептал я, — понимаю.

— Значит, вы поняли, что нам, наоборот, не будет неприятно, если им придется прогореть на своих поставках.

— Скажите, однако, — забормотал я, — вы отдаете себе отчет в том, что вы мне предлагаете?

— Вполне отдаю, капитан, вполне! Вы можете быть уверены, что я никогда не заговорил бы с вами так, как говорю сейчас, если бы интересы французского государства не совпадали полностью с интересами моей фирмы. Вы понимаете?

— Я понимаю, — сказал я задумчиво.

Теперь я вспомнил об этом деле и о просьбе дать по нему заключение, которая была передана нам интендантским управлением. Я поручил моему помощнику, лейтенанту Ревелю, заняться этим делом. Но и при беглом просмотре бумаг мне показалось, что жалоба поставщиков построена на довольно шатких основаниях. Приняв самую скромную позу, Альберт Гардафуй не нарушал моих размышлений.

— Могу ли я, — сказал он наконец, — могу ли я, капитан, спросить у вас теперь, чем я могу быть вам полезен?

Я начал беспечным тоном:

— Мое дело заключается вот в чем. Я получил важные сведения из дома. Через восемь дней состоится продажа с аукциона большого имения, примыкающего к нашим владениям: замок, пруд, леса, шестьдесят гектаров земли… Это имение некогда принадлежало моей семье. Помимо выгоды, тут для меня и вопрос чувства…

Альберт Гардафуй наклонил голову с растроганным видом, чтобы дать мне понять, что вопрос чувства — один из тех, которым он придает наибольшее значение. Я продолжал, одновременно и восхищенный и испуганный своей смелостью.

— Назначенная цена — миллион. Одна земля, без построек, стоит в два раза больше. Теперь у меня есть…

— Да, я знаю, триста тысяч франков.

— Немного больше, — четыреста тысяч. Сто тысяч осталось у меня во Франции.

Альберт задумался.

— Это действительно очень интересно, -~ заметил он.

— Не правда ли? — сказал я порывисто, о чем сейчас же пожалел.

— Да, очень интересно. Значит, вам нужно…

— Да… шестьсот тысяч франков.

— Гм! Вы забываете еще налог на отчуждение, — десять процентов.

— Да, это верно; значит, семьсот тысяч.

— Затем, вы делаете свои расчеты, не принимая во внимание возможной надбавки на аукционе.

— Этого можно не опасаться, могу вас уверить. В нашей стране есть обычай не вступать при продаже с торгов в состязание с теми, кому эти земли принадлежали раньше. А я уже сказал вам, — моя семья владела раньше этим поместьем.

— Счастливая страна, — сказал Альберт, — где человек, занятый коммерческими делами, считается с такими почтенными соображениями! Ах, капитан, здесь у нас иное дело! — Он вздохнул. — Семьсот тысяч франков… это сумма! Но, в конце концов, почему бы и нет? Особенно — если, как вы говорите, имение стоит более двух миллионов. Несомненно, вы можете достать значительную часть этой суммы, если дадите расписку с согласием на залог покупаемого вами имения.

Я закусил губу. Как я мог сказать причину невыполнимости такого плана! Закладывать воображаемые земли!

— Я предпочел бы другое, — сказал я холодно.

— Что же именно?

— Не знаю. Я прошу вашего совета.

— Семьсот тысяч франков! Но какую гарантию можете вь дать, имея только четыреста тысяч?

— Мою подпись.

— Боже мой! — воскликнул Альберт. — Простите меня великодушно. Я до сих пор ничего вам не предложил… Кофе или лимонад?

— Лимонад, если можно.

— Антуан! Два лимонада! — Вашу подпись… О, конечно! Хотя, капитан, мой долг сказать вам… Ах, если бы вы знали сердца деловых людей в Бейруте! Это скала, говорю я вам, скала. Горан, Саннин… горы Ансарие… Конечно, если бы речь шла обо мне…

— Но ведь я к вам и обращаюсь, — сказал я, чувствуя, как у меня сжимается горло.

— О! Если ко мне, тогда это другое дело. К сожалению, это, конечно, трудно. Вы знаете, какую симпатию я к вам питаю, капитан, и я желал бы только одного, — быть… но когда торги?

— 23 октября.

— 23-го? В понедельник. А у нас сегодня 14-е, суббота! Восемь дней! Нельзя терять времени. Семьсот тысяч франков! Это сумма, это сумма… Скажите мне, капитан.

— Что?

— Вы очень держитесь за это дело?

— Очень.

— Во что бы то ни стало?

— Я вам повторяю — очень, — сказал я, не в силах сдержать мучительной тоски, и видел, как он вздрогнул.

— Ну, тогда нужно серьезно переговорить… Вместе с тем вы мне позвольте говорить с вами вполне откровенно, вполне свободно… А, вот и лимонад.

Я жадно выпил.

— Конечно, — продолжал Альберт, — если дело, о котором я буду с вами говорить, удастся, вы можете рассчитывать?

— Я не ищу никаких особых преимуществ. Заем под мою подпись.

— Ну, ну, не сердитесь. Я хочу все же вам сказать, что это дело — Зарифа, — в сущности, не очень важно само по себе. Говоря вполне искренно, оно было только приманкой для дела гораздо более значительного.

— Говорите, — сказал я. На висках у меня выступил пот. — В чем же суть?..

— Это очень просто. Мы не хотим — вы, разумеется, понимаете — создавать затруднения господам Зарифу и Султану просто так, ради одного только удовольствия, — нет! Нужно вам сказать, что прошлый год фирма «Гафрам и Гардафуй» — наша фирма — выступила конкурентом фирмы «Зариф и Султан» на получение поставок в армию. Мы потерпели поражение. В этом году мы хотим взять реванш. Конечно, дело идет не о том, чтобы предложить более низкие цены, чем у них…

— На что же в таком случае вы рассчитываете?

— А вот на что: Зариф и Султан — мусульмане.

— Они имеют такое же право участвовать в торгах, как и христиане.

— Не спешите. Я сказал — мусульмане. Но главное в том, что они антиохийсхие мусульмане. Вы не знаете, может быть, что у Зарифа есть родственник, двоюродный брат, Мухтар-бей, с которым он более или менее связан, и что этот Мухтар-бей является поставщиком турецких войск Адана и Диарбекира. Я представлю вам доказательство.

— Ну и что же?

— А то, что мне кажется, что если Главный штаб укажет хоть сколько-нибудь серьезно на неудобства, которые может повлечь за собой такое положение вещей, то интендантство, при одинаковых ценах, предпочтет обратиться к нашей фирме. Что вы скажете?

Меня охватила нервная дрожь.

— Если, — прошептал я, — будет дано такое заключение, которое отстранит, окончательно или только временно, фирму «Зариф и Султан»… так что…

— Подождите, подождите, — сказал он. — Не спешите так. Есть еще другой вопрос, который меня живо интересует.

— Какой?

— Направление будущей железной дороги из Алепо в Лат-такие.

— Это направление уже установлено, — сказал я.

— Она пройдет через Риха, не правда ли?

— Да.

— Крупная ошибка. Огромная ошибка. Было бы гораздо выгоднее провести ее немного ниже — через Калаат-эль-Мудиц, например.

— У вас, вероятно, есть земли вблизи Калаат-эль-Мудика и вы ничего не имели бы против того, чтобы они были отчуждены? — заметил я иронически.

— Э, — сказал он, — вы, может быть, попали в точку Но вы хорошо знаете, с другой стороны, что направление, которое я указываю, принесет с собой большую выгоду: окончательное усмирение в Ансарие. Мой личный интерес всегда совпадает с общим интересом; поэтому я всегда могу хлопотать без всяких опасений…

В ушах у меня шумело. Продолжать этот разговор хотя бы еще пять минут было для меня непосильно.

— Послушайте, — сказал я, — не будем смешивать все в одну кучу. Прежде всего — дело о поставках. Хотите вы, чтобы завтра…

— О, завтра невозможно, капитан! Завтра воскресенье, я провожу день в семье моей невесты. Я забыл вам сообщить, что я помолвлен. Да, прелестная юная девушка…

— Тогда в понедельник, — сказал я, почти теряя сознание.

— В понедельник! Отлично!.. А я-то считал вас совсем не деловым человеком! Думал, что и вы заняты, как большинство ваших товарищей, только детскими вещами: танцами, женщинами, хе-хе!.. Скажу вам без лести, капитан, что из всех офицеров, которых я встречал, — вы первый, способный интересоваться серьезными делами…

Я принял этот комплимент как пощечину. Как ни пессимистично смотрел на меня и на мое будущее Вальтер, но и он не мог вообразить себе такого падения. Но что ты можешь сделать, мой любезный друг, что ты противопоставишь этой мучительной картине: Ательстана в объятиях отвратительного старика из Александрии?

В этот вечер Ательстана обедала на английском военном судне, находившемся в Бейруте проездом, а я принял приглашение на обед в квартале Сент-Эли. Во время обеда я смотрел на женщин, окружающих меня. Машинально я высчитывал стоимость их колье, браслетов, колец.

— Что с вами, капитан? — спросила меня моя соседка. — У вас такой нездоровый вид.

Я притворно рассмеялся в ответ.

Пройдя в салон, я подсел к столу, где играли в покер четверо игроков, считавшихся самыми опасными. Через несколько минут из-за моих неожиданных ходов игра стала чрезвычайно напряженной. Мне везло. В час ночи, когда игра закончилась, я оказался в выигрыше: более четырнадцати тысяч франков.

Я шел домой по темным улицам, вдоль стен, за которыми находились магазины, банки… Несгораемые шкафы, полные денег, спали там, в двух шагах от меня. Я натыкался на кучи мусора, спугивая несчастных бродячих собак, искавших себе жалкой пищи. Неделю тому назад я имел еще право жалеть их… Но теперь!..