В «Колодезе Иакова» так никогда и не узнали, что сталось с двумя беглецами. Полиция не хотела заниматься таким пустячным делом. Исаак Кохбас решил не подавать жалобу. Того же мнения придерживались Агарь, Генриетта Вейль и даже Михаил Абрамович, выказавший во время этой истории похвальную стойкость.
Иов, сидящий на земле, не мог похвастаться таким ясным спокойствием, с каким Михаил Абрамович принял волю Всевышнего, лишившего его супруги.
Прибегнув к правосудию, колония отнюдь не могла рассчитывать на получение денег обратно. Слухи привели бы к скандалу, что только усилило бы непоправимый моральный вред.
Целую неделю Исаак Кохбас и Генриетта Вейль не могли прийти к определенному решению.
Бедняги все еще не верили в реальность катастрофы. Быть может, все это любовная шутка, не имеющая никаких последствий, и Игорь Вальштейн вернется. Или совесть заставит их вернуть дань.
Помощник Керенского не оправдал этих надежд.
Приходили деловые письма, напоминали о приближении срочных платежей.
Всю неделю Кохбас беспорядочно мотался между Иерусалимом и Каиффой. Он, суровый апостол, никогда не истративший попусту ни копейки, познал страшные унижения банкротов и сынков из разорившихся семей.
Поездки были бесполезны: ни поддержки, ни утешения, ни даже обещания помочь; и вскоре ему пришлось признать, что остался только один шанс на спасение – тот, о котором говорила Агарь.
Нужно признать, что Исаак Кохбас сделал все возможное, чтобы избежать этого и решился только после долгой мучительной борьбы с совестью.
Близость его с бароном Ротшильдом придала бы непоколебимую уверенность менее чуткой натуре. Он же, вспоминая о благодеяниях барона, только и думал о своем упорстве и частом несогласии с последним. Его просили не покидать дом на Фобур-Сент-Онорэ. Находили, что максимум пользы он принесет в Париже. Он же провозгласил, что его долг идти в Палестину. Несколько раз заявлял он о своей уверенности в победу тоном, не терпящим возражений. А теперь ему приходилось признаться в своем поражении, хуже – протянуть руку за подаянием. Нетрудно понять его отчаяние, муки уязвленного самолюбия, его боязнь услышать: «Я вам говорил», тем более, что произнесут это благословенные уста.
В эти жуткие часы Кохбас не нашел бы достаточно сил для смертельной борьбы, если бы рядом с ним не была Агарь. Уже одно ее присутствие благотворно действовало на его убитую горем душу.
В час, когда кругом все рушилось, он со священным трепетом признался себе, что не ошибся в молодой женщине. Она, очевидно, принадлежала к личностям, проявляющих себя особенно ярко в минуты бедствий.
Генриетте Вейль последние события нанесли страшный удар. Возбуждение ее еще увеличилось. Оно то вспыхивало со страшной силой, то почти угасало, словно пламя под бурным ветром ненастья.
Порой она, охваченная яростью, бралась за перо, горя желанием послать в газеты обоих материков письмо, в котором заклеймит позором эгоизм и ослепление Израиля.
После периодов неистовства наступал полный упадок сил и она превращалась в худую, сморщенную старуху, что-то бессвязно бормочущую у горящего камелька. Вместо того чтобы поддержать надежды колонии, она грозила нарушить общий покой. Но на страже покоя стояла Агарь.
Как признать, что «Колодезю Иакова» действительно грозила гибель, когда жизнь протекала без малейших изменений? Казалось, что благополучие только возросло.
Беспокойная паства чувствовала на себе еще больше заботы, еще больше попечения. Белье стало белее, пища разнообразнее и лучше. Во время еды на всех столах стояли цветы, печальные прекрасные зимние анемоны, которые по просьбе Агари собирала на склонах Гаризима Гитель.
Тысячью разных мелочей старалась она заслонить от братьев своих меч ангела смерти, уже сверкавший в грозно нависших облаках. Кто же мог отчаиваться, видя с каким спокойствием жена Исаака Кохбаса занимается своими обычными делами? Все благословляли ее, но более других муж. Он один только знал, что еще восемь месяцев назад Марфа была Магдалиной.
До последнего ждали счастливой, несущей избавление случайности. Ее не произошло.
Всего две недели осталось до первого платежа. Нужно было действовать, даже если бы барон сейчас же исполнил обращенную к нему просьбу, нельзя было терять ни минуты.
Однажды утром Кохбас решился сесть за письменный стол, где ждал принесенный Агарью лист белой бумаги. Временами он движением, полным отчаяния, опускал перо, но, встретившись глазами с женой, снова принимался писать.
Генриетта Вейль, забившись в угол, присутствовала при этой сцене, бессильная оказать помощь, подать совет. Одно дело написать горделивую страницу об эстетике немецкого социолога, другое – в возможно более достойных выражениях выразить просьбу.
Агарь, конечно, не приняла никакого участия в сочинении письма. Она только одобрила некоторые места, и, следуя ее советам, Кохбас исправил остальное.
Наконец письмо было готово. У барона просили сто тысяч франков взаймы – сумму, необходимую, чтобы кое-как свести концы с концами до следующей жатвы. Очень кратко излагали ему грустные обстоятельства, из-за которых колония принуждена была просить его о помощи.
Агарь и Кохбас сами отвезли письмо на почту в Наплузу. Они приблизительно рассчитали, когда можно было ждать ответ. Было седьмое декабря. Приходилось ждать до двадцать пятого. Однако утром четырнадцатого декабря Кохбас с быстротой урагана ворвался в контору к Агари, победоносно махая телеграммой.
– Спасение! – закричал он. – Спасение!
Агарь, немного побледневшая, поднялась.
– Прибыли деньги? – спросила она.
Задыхаясь от волнения, не в силах больше говорить, Кохбас передал ей телеграмму, состоявшую из сотни теплых отеческих слов.
Барон оповещал, что отдает в распоряжение колонии пятьдесят тысяч франков, переведенных на Палестинский банк. Остальные пятьдесят тысяч он передаст лично Кохбасу, от которого желает выслушать кое-какие объяснения и которого, кстати, будет счастлив снова увидеть.
Он просил Кохбаса вычесть из полученных денег сумму, необходимую на поездку в Париж, где он пробудет до пятнадцатого января.
Агарь подняла голову.
– Нужно сегодня же ответить, – сказала она.
– Когда идет пароход?
– Не знаю. Пойдем, посмотрим!
– Я немедленно звоню в Каиффу!
Вошла Генриетта Вейль. Радость ее была сильнее радости Кохбаса. И если она в течение трех недель призывала на головы великих иудеев всего мира позор, то теперь безудержно превозносила их.
Среди этого безумного ликования только Агарь сохраняла то же спокойствие, что и в дни горя и отчаяния.
– Сколько стоит дорога до Парижа и обратно? – спросила она.
– Я сам точно не знаю. Мы еще успеем подсчитать. Думаю, тысячи три-четыре.
– Допустим, пять. Нам, следовательно, остается сорок пять тысяч франков.
Быстро набросала она несколько цифр на бумаге.
– Этого хватит до первого февраля. К этому числу мы должны иметь в руках остальные пятьдесят тысяч. Можем мы на них рассчитывать?
– Вопрос этот – незаслуженное оскорбление, нанесенное барону! – воскликнула Генриетта. – Лишь ваша молодость вас извиняет, дитя мое. Вы не знаете, что это за человек. Он добрый дух, отец сионизма. Я предлагаю немедленно назвать наш большой зал залом Эдмонда Ротшильда.
В тот же день дали телеграмму и позвонили в Каиффу, заказав для Кохбаса каюту на пароходе, снимающемся с якоря двадцать второго декабря, ровно через неделю.
Барона уведомили, что к тридцатому Кохбас будет в Париже.
В течение этой недели у Агари и ее мужа не было бы свободного времени, если бы они задались целью унять все растущее возбуждение Генриетты Вейль.
Бесконечное число раз писала она и переписывала речь, которую Кохбас должен был, по ее мнению, произнести перед бароном.
К счастью, целый ряд других занятий отвлекал их.
Они решили, что Кохбас должен будет действовать так, как подскажет ему интуиция, и занялись составлением баланса колонии со дня ее основания до бегства Игоря Вальштейна.
Ведение дел на время отсутствия Кохбаса, естественно, переходило к Агари. Перспектива эта не пугала ее. Но добросовестность ее не знала границ. Ей все казалось, что она слишком мало осведомлена для возложенной на нее ответственности.
Ей хотелось знать мельчайшие детали. Кончилось тем, что она разъяснила Кохбасу несколько вопросов, о которых он даже понятия не имел.
Уверившись, что судьба его товарищей не может быть отдана в более надежные руки, Кохбас хотел еще большего. Он решил подготовить для сэра Герберта Самюэля человека, способного давать точнейшие отчеты об общем положении дел, что всегда выполнял сам Кохбас.
Таким образом, Агарь в течение нескольких дней была посвящена во все детали деятельности палестинской администрации и политики сионизма.
Легкость, с какой она все это усвоила, убедила восхищенного Кохбаса, что между законами, управляющими финансами государства, и скромным бюджетом бедной танцовщицы нет существенной разницы…
По мере того как утихало его беспокойство за участь колонии, все возрастала печаль при мысли о неизбежной разлуке с Агарью.
Близкое прощание, переутомление, воспоминание о пережитых страшных часах – все это было смертельным ядом для его здоровья. Ему, казалось, угрожала опасность большая, чем в дни, предшествовавшие его свадьбе.
Жар, поддерживавший его, не обманывал Агарь. От нее не укрылись ни лихорадочный блеск его глаз, ни странное дрожание горячих рук. С нетерпением ждала она дня отъезда, надеясь, что путешествие принесет успокоение столь нуждавшемуся в нем бедному существу.
Была среда девятнадцатого декабря. Все утро провели они за просмотром цифр. После обеда Кохбас хотел снова приняться за работу. Но он был так утомлен, что Агарь послала его спать, оставшись одна в конторе, где в десять часов, как обычно, потухло электричество. Поставив керосиновую лампу, она продолжала начатый труд.
Так же, много лет назад, в прачечной Фанары, когда тушился газ, она при свете свечи продолжала дело, которое, она надеялась, изменит ее существование. Охваченная воспоминаниями, она на мгновение оставила цифры. Но напрасна была ее попытка еще в эту ночь снова взяться за них. Потушив лампу, она вышла, пересекла двор и направилась к дому, где была их комната. В небе светила холодная луна, бросая на землю серебристые отсветы.
В комнате было темно. Она на ощупь стала искать спички и вдруг замерла от ужаса.
Из глубины комнаты, где стояла постель ее мужа, доносились странные, еле слышные звуки, будто сухое щелканье бича. К ним примешивались икание и страшные стоны.
Наконец Агарь, почти потерявшая разум, нащупала спички. К счастью, лампа стояла поблизости. Зажегся, расширился свет…
С постели свисала рука. Запрокинув голову на подушки, весь в крови, черной струей текшей изо рта, хрипел Кохбас. В соседней комнате жила Гитель. Агарь постучала в стену. Девочка сейчас же пришла.
– Беги, разбуди Генриетту и Иду Иокай, – отрывисто произнесла Агарь. – Только их. Не нужно поднимать тревогу.
Обе моментально прибежали. Генриетта Вейль кутала свое худое тело в странный, серый платок. На Иде Иокай был теплый лиловый капот. Красное лицо ее при виде миски, наполненной кровавой водой, внезапно побледнело.
Тем временем Агарь омыла лицо больного и стала порывистыми движениями менять наволочки.
– Какое горе, девочка моя! – воскликнула Генриетта Вейль. – Бедный человек! Ах! Недаром написано, что не уйти нам от испытаний.
Агари пришлось сделать Гитель знак, чтобы та увела не перестававшую причитать Генриетту.
На заре вновь началось кровотечение, которое Иде Иокай удалось приостановить. Доктор предупредила Агарь, что каждую минуту мог наступить роковой исход.
– Скоротечная чахотка. Никогда я не видела, чтобы болезнь так быстро, так резко прогрессировала. Правда, ваш муж был переутомлен. Я знала, что одно его легкое было далеко не в порядке. Сколько раз бранила я его за такое небрежное отношение к здоровью. Да разве он слушал? Впрочем, упреки сейчас бесполезны. Сделаем все, что в наших силах, чтобы его спасти.
– Удастся вам это? – спросила Агарь.
Ида Иокай покачала головой:
– Надеюсь, если только не возобновится кровотечение. Три подряд он вряд ли перенесет.
Кровотечение не повторилось. К вечеру у Иды Иокай появилось больше уверенности.
– Есть улучшение. Есть улучшение. Но не нужно преждевременно праздновать победу. Вы, дитя мое, – обратилась она к Агари, – сейчас же пойдете отдыхать.
– Дайте мне подежурить еще эту ночь.
На следующий день, часов около трех, Агарь, в полдень покинувшая дремавшего Кохбаса, работала, когда вошла Генриетта Вейль.
– Он проснулся. Он хочет с вами говорить, – сказала она.
– Постарайтесь, чтобы он не утомился, не говорил слишком громко, – шепнула докторша, когда Агарь подошла к постели Кохбаса.
Голова Исаака Кохбаса покоилась на подушке. В лице не было ни кровинки. Слезы подступили к глазам Агари.
Он заговорил. Ей пришлось низко к нему наклониться, ибо голос его был чуть слышен.
– Сегодня пятница, – сказал он.
– Пятница, – повторила она.
– Пароход, на котором для меня заказана каюта, отходит завтра. Барон ждет.
Она сделала нетерпеливый жест. Он остановил ее.
– Да, да, я знаю. Мне немыслимо ехать. Однако барон ждет.
– Мы ему телеграфируем, – сказала Агарь. – Он поймет. Через две недели, максимум через месяц, наступит улучшение, и тогда…
Он только покачал головой.
– Нет лучшего человека, чем барон, – сказал он, – это правда. Но мы его должники. Он просил объяснений, нужно их ему дать. К тому же ни через две недели, ни через месяц я в Париж не сумею поехать. Барон выказал к нам доверие. Мы должны оказаться достойными его. Следует исполнить его просьбу.
– Что же делать?
– Завтра кто-нибудь из колонии должен поехать вместо меня.
– Кто-нибудь из колонии, – сказала Агарь и внезапно угадала его мысль. – Кто-нибудь? Генриетта Вейль?
– Нет.
– Почему?
Он сделал над собой усилие.
– Мне трудно говорить. Я должен беречь силы, чтобы сказать самое важное. Нет смысла объяснять, почему Генриетте Вейль нельзя ехать к барону. Никто не любит и не ценит ее больше, чем я. Это дает мне право утверждать, что в Париже она погубит интересы колонии. Не ей ехать.
– Кому же?
Он улыбнулся.
– Мне? – воскликнула Агарь. – Мне ехать в Париж? Мне говорить с бароном? Да это невозможно. Я не сумею. Я неспособна.
– Ты способнее других, – тихо сказал он.
Казалось, близкая смерть сделала его донельзя реалистичным. За пять минут он слабым, вот-вот готовым угаснуть голосом ясно и точно объяснил Агари, в чем состоит ее долг. Такова была воля судьбы. Кохбас никогда не взывал к Иегове. Агарь должна была ехать.
– В первый раз я так настаиваю, – кончил он с болезненной улыбкой. – Всегда, когда дело касается интересов моих братьев, я чувствую прилив энергии. К тому же человеку, так хорошо знающему нашу великую историю, мне нет надобности объяснять, что женщинам нашим поручена божественная миссия искупить вину Евы.
Она слушала безмолвная, подавленная неотвратимостью наступающего. Перед глазами вставали картины, случайно виденные в кинотеатре Парижа. Слово это звоном отдавалось в ее ушах. В Париж надо было ехать за спасением «Колодезя Иакова»!
Кохбас не спускал с нее глаз. Свет их был таким лучезарным, что Агарь покачнулась. Опустившись рядом с постелью, она схватила безжизненно повисшую руку и поцеловала ее.
Пароход снимался с якоря в шесть часов вечера.
Агарь постаралась приехать в Каиффу к самому отходу. Густая вуаль, закрывавшая ее лицо, достаточно ясно говорила о нежелании быть узнанной.
Малютка Гитель провожала ее до самой гавани.
Пароходы в Каиффе не подходят к берегу, а стоят на рейде, на расстоянии мили от суши. Уже спускались сумерки, когда вдали показалась приехавшая за Агарью шлюпка. Они в последний раз обнялись. Гитель вдруг разразилась рыданиями.
– Агарь, Агарь! – воскликнула она. – Я чувствую, что ты больше не вернешься.
Агарь задрожала.
– За кого ты меня принимаешь? – сухо произнесла она.
Но тут же пожалела о своей суровости. Таким безудержным было горе ребенка, что она думала только о том, как бы ее утешить.
На пароходе было человек тридцать колонистов-евреев. Новые грюнберги, новые лодзи – они тоже покидали священную землю. Сионизм, казалось, исходил кровью. В темноте Агарь различила несколько грустных силуэтов. Нельзя было терять ни минуты, чтобы спасти «Колодезь Иакова» от этой страшной заразы. У нее была каюта. Их же как попало разместили на палубе. Мысль, что придется всю дорогу провести в этом деморализующем обществе, ужасала ее.
Город, уже освещенный, отражал в чернеющей воде свои огни.
Облокотившись о борт, Агарь с содроганием узнала то место, где свет горел всего ярче, ярче, чем она это себе представляла… за восемь месяцев заведение Дивизио, очевидно, преуспело больше, чем «Колодезь Иакова».
Загудела сирена. Пароход тихо тронулся.
Сейчас же за Кармельским мысом поднялся заскрипевший в снастях морской ветер. Согнувшись над невидимой волной, Агарь силилась в последний раз взглянуть на Палестинские горы, исчезавшие в ночи.