Многие утверждают, что Хворостовский искренен, когда признается, что перед каждым выступлением сильно волнуется и нервничает.
«Да, прямо до дрожи», – как-то признал маэстро.
На простой вопрос: почему так происходит, наш герой отвечает, что все дело в разных составляющих. Например, в публике.
– Трудная публика, непредсказуемая, очень много ждущая от тебя. Волнуюсь, как будто первый раз выхожу на сцену. Да нет, первый раз так не волновался, молодой был, глупый. Чем старше становлюсь, тем больше волнуюсь.
Одной из причин «мандража» является… страх забыть слова.
– Страх, что в последний момент вдруг откажет память, и я навру слова – одна из самых больших боязней на сцене. И не только у меня. Тут я иду по стопам Архиповой – помню, как на концертах она всегда очень мило сочиняла слова, и у нее это здорово получалось. Иногда откидываешь такие перлы, что сам потом удивляешься, как мог еще в рифму попасть. Но у меня это никогда не тарабарщина, на «бла-бла-бла» пока еще не переходил, я подставляю слова по смыслу, даже если пою на других языках.
Этот профессиональный ужас – когда артист запамятовал слова – приходит даже в кошмарных снах.
– Мой самый страшный сон не имеет отношения к профессии. Мне снится, что я сдаю экзамен по математике. И это ужасно! В школе я вообще неважно учился, но математика была просто кошмаром. Ну а другой страшный сон связан с тем, что я выхожу на сцену, вижу полный зал зрителей, хор, оркестр. И, как только дирижёр взмахивает палочкой, я понимаю, что абсолютно не знаю спектакль, который должен петь. Ужас!
Оказывается, волнение перед выходом на сцену вызывает и… он сам! Уж слишком критичен взгляд Хворостовского-человека на Хворостовского-певца.
– Каждый раз, глядя на себя, я ужасаюсь. Смотреть на себя, слушать свои записи я не могу. Мне все мучительно не нравится, меня все раздражает. Довольным собой я никогда не буду. Если подобное самоудовлетворение наступит, то мне срочно надо будет менять профессию.
Опасения маэстро не безосновательны, оказывается, его выступления сопровождает не только успех, были моменты, когда концерты оказывались на грани срыва.
– Они и сейчас периодически случаются, когда я заболеваю и выхожу на сцену с температурой и ларингитом. Состояние такое, что врагу не пожелаешь: небо кажется маленьким и черным, а в глазах скачут звёздочки, как от оглушительного удара по голове (смеётся). Я практически никогда не отменяю своих концертов и даже в таких ситуациях, собрав всё мужество и волю в кулак, выхожу на сцену и выживаю, испытываю себя на прочность.
Рамон Вергас и Дмитрий Хворостовский
Журналиста Андрея Максимова также заинтересовал момент паники:
«– Мне кажется, что каждый оперный певец должен панически бояться того, что у него что-то случится с голосом. У Вас нет такой паники?
– Паника, конечно, присутствует. С голосом ничего такого случиться не должно. Голоса просто так не срываются. Это мышцы. И очень тренированные. Соответственно пение – это очень большой и очень трудоемкий процесс, физический процесс. Эту мышцу и эти вот маленькие связочки можно заставить работать практически в любом состоянии».
«Волнительная» тема не единожды вызывала интерес у журналистов разных изданий. К примеру, Катерина Антонова для журнала «Театрал» получила следующие ответы от маэстро.
«– С опытом страх перед выступлениями притупляется или обостряется?
– С опытом невротические болезни усугубляются и волнение соответственно возрастает. Многие мои коллеги встречаются с психиатрами и проходят какие-то курсы терапии, чтобы излечиться от боязни сцены. Сцена в чем-то похожа на спорт, где гимнастки 12–13 лет преспокойно бьют опытных 17-18-летних спортсменок, которые начинают волноваться, думать о себе, и у них уже не так хорошо получается. Маленькие еще не понимают ответственности. А вместе с ответственностью, с осознанием все более и более высокой планки внутри себя люди начинают волноваться, особенно взрослые, – что в спорте, что на сцене. Преодоление этого внутреннего страха и открывает в человеке и для человека новые горизонты и поднимает его профессиональную планку.
– Какие свои выступления вы считаете неудачными: когда вы делаете что-то не так, как планировали, или когда реакция публики не такая, как вы ожидали?
– Бывает, что вдруг на какой-то миг начинаешь себе нравиться и думаешь, как же хорошо у тебя все получается, и именно тогда реакция публики бывает не такая, какой ждешь. И тогда начинаешь копаться в себе, что, конечно, неприятно, но совершенно нормально. А бывает, что приходится петь и в больном состоянии, и с температурой. И, как правило, именно такие выступления и становятся наиболее значимыми и запоминающимися для публики и для тебя самого. У меня так всю сознательную жизнь. Я помню, как в 20 лет пел какой-то летний экзамен в консерватории, и очень плохо себя чувствовал – должен был чуть ли не в больницу лечь. Мне было тяжело, плохо и больно петь, а мои родители и друзья, которые сидели в зале, потом сказали, что я пел как в последний раз в жизни. Именно в таких состояниях, отец говорит, я пою лучше всего».
К традиционным страхам любого творца можно отнести и поражения, неудачи, критику. Не застрахован от подобных негативов и русский талантливый баритон.
– Иногда цена пораженья гораздо выше, чем цена победы, победа даже развращает иногда. В последнее время я наконец-то стал получать «тычки», даже имел несколько поражений и сделал для себя глубочайшие выводы на будущее. И за это я благодарен судьбе, которая меня слишком развратила. Ведь до сих пор карьера моя складывалась настолько гладко, настолько неправдоподобно просто и хорошо. Все рецензии, все статьи – ну, просто «супер»: «пришел, увидел, победил». Наконец-то появились и критические статьи. Явного неуспеха нет, но есть кое-что такое, о чем следует подумать. Пел совсем недавно в Ковент-Гардене «Пуритане» Верди. Если бы ты знала, что написала обо мне английская пресса! Можно было повеситься. Но я подумал, вешаться не стал, а стал работать. И к последнему спектаклю партия у меня выросла раз в десять… Вопрос стоит жестко – могу я или не могу петь итальянскую музыку так, как это делал Шаляпин, – с таким же пониманием сути, стиля, музыки итальянского языка. Дело не в том, что партия мне не по голосу, просто итальянскую оперу я должен петь, как итальянец. Или не петь ее вовсе. Все ноты я спою правильно, но «петуха» нигде не дам… Но это только ноты. И эта оплеуха в прессе была мне нужна. Сознательно или бессознательно, но я на нее шел. И теперь знаю, что мне делать».
К слову: коль мы завели разговор об итальянском языке. В одном из интервью наш герой говорил лестные слова своей Флоше именно за то, что она терпеливо обучала его разговорному итальянскому и диалекту.
– Ну конечно же, мы много говорим о музыке, особенно когда я готовлю новую роль или просто работаю над старой, рутинной ролью. А так как мы все время вместе, Фло мне очень помогает. В частности, помогает с итальянским языком. Она говорит, что в принципе, не так важен мой итальянский, сколько умение постичь стиль того или иного произведения, написанного итальянцем… Очень, очень большая помощь с ее стороны. Это свой человек, свои ушки, которые меня слушают, просто поддержка в любых ситуациях, это ведь чрезвычайно важно в моей профессии… Да, многие итальянцы просто игнорируют неаполитанский диалект, а мы с Флоранс влюбились в него! Это не тот правильный тосканский итальянский язык, этот диалект специфический, в чем-то даже похожий на португальский язык. Мы вместе с Фло учили неаполитанский диалект не только с педагогом, но и по записям. Есть такой фольклорный неаполитанский певец Роберто Муроло, у него практически нет голоса, он поет эти песни под гитару, даже не поет, а напевает. И у него они совершенно другие, абсолютно в другом стиле – они не кричатся, не навзрыд, все очень тихие. И когда его слушаешь, просто слезы наворачиваются, комок к горлу подступает… Как в русской песне… Неаполитанская песня – это ведь тоже, по большому счету, песня народная.
И еще в продолжение темы. Именно Флоранс с восхищением отзывается об итальянских ариях в исполнении своего любимого:
– Лучше всего, конечно, когда он поет по-русски – Чайковский, Глинка, Рахманинов, романс, песня – это потрясающе. Что делать, он русский. Но когда он поет Верди, мне кажется, что он – итальянец. Не только голос, но как музыкант и человек… Он потрясающий, он, конечно, очень талантливый.
И вот после таких слов истинно странно звучит признание маэстро (помните, уже цитировалось):
– Я очень противный дома. Характер у меня мнительный, раздражительный. Волнение перед концертом превращает меня в чудовище. Боишься, дрожишь, не спишь. Постоянно ворчу. Не гавкаю, конечно, но рычу. Все знают, что лучше меня не трогать в дни перед ответственными выступлениями. А так как они у меня практически каждый второй или третий день, то жить со мной очень нелегко.
Думается, истинная причина волнения кроется гораздо глубже, чем показывает сам маэстро, не во внешних причинах, а во внутренних, которые и определяют настоящее отношение к тому, чем он занимается всю жизнь.
– Главное делать то, что ты любишь, к стати, делать, делать это честно. Как в первый и в последний раз в жизни. Поэтому для меня каждый выход на сцену это испытание, это барьер, который я всегда преодолеваю. Но это никогда не было и, я надеюсь, никогда не будет халтурой.
Для сравнения и полноты картины восприятия творческой судьбы русского гения, вспомним его рассказ о самом первом выходе на профессиональную сцену.
«Ла Скала», оперный театр в Милане. Рисунок 19 века
«– Вы оказались самым молодым певцом в Красноярском театре. Страшно было выходить на сцену в первый раз?
– Я не очень хорошо помню то время, но в юношеском возрасте я вообще мало чего боялся. У меня было шапкозакидательское настроение. Я сопоставлял себя с Карузо. И это было правильно, я сразу поставил себе предельно высокую планку. И когда я оценивал себя с такой точки зрения, мне было не очень страшно. Страшнее становится позже. С возрастом все больше возрастает чувство ответственности. Осознавая это в полной мере, начинаешь волноваться. Но это уже совсем другое волнение».
В разное время, словно подводя итог своим страхам, волнениям и устремлениям, маэстро признавался:
– Лепит меня жизнь, обстоятельства, хотя я научился их корректировать, – откровенно признавался Дмитрий Александрович. Так вот и со страхами: они влияют на творческую судьбу, но их можно и нужно корректировать…
– Так и в моей жизни, в моей карьере всё построено на преодолении: на преодолении самого себя, на преодолении своих сомнений, своего пессимизма. Поэтому для меня жизнь, получается, как своего рода лестница, что ли… Если не лестница, то скала, на которую карабкаешься, преодолевая.
В программе с ведущим В. Познером Дмитрий Александрович косвенно показал еще один нюанс, заставляющий его душу волноваться перед каждым выступлением, и этот нюанс сродни мессианству творца, стоящего на сцене:
– Вообще любое искусство – это преломление себя через страдания, конечно. Потому что такое качество как сострадание, прежде всего, присуще искусству, классическому искусству, настоящему искусству. Поэтому человек ярче и больнее, и острее понимает и нуждается в этом, когда ему плохо. Поэтому эти абсолютно уникальные случаи из нашей истории, из мировой истории, когда классическое искусство лечило души и спасало людей от смерти, такое имеет место быть в истории. Я надеюсь, что, может быть, это никогда не случится в наше время. Не дай бог, чтобы у людей было горе и голод. Но музыка объединяет, она дает определенную установку, что ли. Она направляет, как очень часто страждущие люди, болеющие, обделенные счастьем, бегут к спасению, к религии, допустим. Поэтому для меня существующая жизнь в классической музыке – это как религия.
С этим размышлением переплетается другое интервью, размещенное 27 октября 2005 г. в газете «Известия» под названием: «Д. Хворостовский: «Бесит, когда меня до сих пор воспринимают как сибирского валенка»».
С певцом беседует Мария Бабалова.
«– Почему современной религией стала карьера?
– Таковы условия жизни. Карьера – это все. Особенно для мужчины, потому что карьера – это деньги и положение в обществе.
– И искусство так же, как и все остальное в мире, впадает в наркотическую зависимость от денег?
– Это естественный процесс. Живя на Западе, я давно с этим свыкся. Все искусство зиждется на щедрости разных меценатов, которые платят за театральные постановки, за твои личные выступления. Потому что практически ни в одной стране мира государство не поддерживает искусство. И общение со спонсорами, реверансы в их сторону уже давно вошли в моду, стали привычными и не кажутся мне какими-то потугами. Хотя я так и не стал светским человеком, но понимаю, что подобные встречи – обязательная часть моей работы».
Несмотря на светскую обязаловку и «религию денег» в творческом мире, всемирно известный оперный певец Дмитрий Хворостовский считает: «Без классического искусства у планеты нет будущего!» А потому будет участвовать по всем правилам мировой игры в распространении классического искусства по планете…
Словно продолжение этой темы – беседа нашего маэстро с Сергеем Грачевым, опубликованной в «Аргументах и Фактах» летом 2008 года, цитата из которого приводится ниже.
«– В представлении значительной части молодой аудитории оперное искусство является неким архаизмом. Что нужно сделать, чтобы как-то изменить ситуацию?
– В первую очередь государство должно постоянно держать руку на пульсе образовательных программ, причем начинать надо с детского сада. Культурная база, заложенная в детстве на должном уровне, – это то, что позволяет человеку саморазвиваться в будущем. Кроме того, важно искать новые формы подачи и донесения классического искусства, чем прогрессивное человечество занимается уже многие годы. И такие формы находятся. Например, опера все больше обращается к кино, к телевидению, что делает ее более доступной широкому зрителю. Оперные постановки сегодня требуют не только высокотехнологичных декораций, но и совершенно особой пластики, органики от певцов. Академические исполнители стали более походить на нормальных людей, чем их предшественники, и это привлекает молодую аудиторию. Мы и в дальнейшем должны искать новые подходы, чтобы опера действительно не стала мертвым, музейным жанром. Без классического искусства у планеты нет будущего».