Глава первая. Она. Первый круг

Было их три подруги, до поры, до времени. О девичьей дружбе, можно говорить много, а лучше не говорить, вовсе. «Если жизнь на Марсе, нет ли жизни на Марсе, учёным, доподлинно, не известно». Примерно, тоже самое, можно сказать и о феномене девичий дружбы. Да, и, о какой дружбе, может идти речь, когда одна из подружек, царская дочь, а все остальные при ней, завелись, в качестве живых игрушек.

Райс, была не просто одной из дочерей, одного из царей, которых в то время, было пруд пруди и море мори, и ещё столько же останется. Она была дочерью, самой царицы Тиоранты, Матери Степи и царя всей степной орды, Эминака, самой могущественной пары, в ойкумене того времени. И Райс, как любимая и долгожданная дочь, была самой большой ценностью, всего известного мира. Вертя, с помощью капризов, повелителями человечества, она априори являлась самой влиятельной персоной вселенной. Правда, у неё был ещё старший брат, но он не в счёт, в мире военного матриархата, он же мальчик.

Райс, была очень похожа на маму и это касалось не только генетического подобия, но, в первую очередь, сходства всех внешних атрибутов. Она всегда и всюду, требовала от всех, кто её одевал, обувал и причёсывал, чтобы было, «как у мамы», поэтому и одевали её, и обували, и даже придавали её рыжей, густой шевелюре, некую небрежную распущенность и пышность, как у царицы. Тиоранта, никогда не плела косы и это же, на отрез, отказывалась делать маленькая Райс.

Один в один, голубые глаза и одинаковая с царицей причёска с одеянием, делали Райс, точной копией Тиоранты, только маленькой. «Маленькая гадина», как её называло за глаза взрослое, непосредственное окружение, даже в одно время, у мамок-нянек, потребовала разукрасить своё тело под колдовские узоры татуировок, как у мамы, на что последняя, увидав это безобразие, и не оценив творчества художниц-мастериц, разрисовавших дитя разноцветными красками, врезала мамкам так, что им мало, не показалось и повторять творческий порыв, больше не захотелось. А саму «дрянну дочу», оттирала жёсткой мочалкой самолично, от чего та, отревев всю процедуру, ещё долго ходила по своему шатру голенькой, наотрез отказываясь, что-либо, на больное тело, одевать.

Две, из четырёх игрушек-подружек, «сломались», через какое-то время и пропали, а вот одна, оказалась живучей и устойчивой к причудам царской дочки, как ванька-встанька. И сколько бы та, её по жизни не колотила и не швыряла оземь, она каждый раз, вставала и просто отряхивалась. Её лучшую, по сути, постоянную и единственную, на тот момент, подругу, звали Такамита.

Райс, когда подросла, вполне искренне считала, что они были подруги с рождения, хотя это, конечно, было не так. Такамита, появилась при царском дворе, только когда Райс подросла до возраста нестерпимых «почемучек». Откуда она взялась, и кто её родители, никто не знал. Ну, по крайней мере, они обе не знали, точно и те, кого они об этом спрашивали, тоже не знали или помалкивали.

Дружба у них была, несколько, странной, если не сказать большего. Она проходила в постоянных, нескончаемых периодах войны и мира, притом эти периоды, определяла исключительно Райс. Она, то лупила подругу и выгоняла, утверждая, что на этот раз навсегда, то, почти, тут же кидалась её искать и силой притаскивала дружить обратно. Вот так и дружили.

Вместе сели на коней, вместе учились стрельбе из лука и драке на оружии, вместе учились колдовскому и ведьменному делу. Если в первых дисциплинах, касающихся воинского искусства, Райс, была всегда, впереди оравы всей, то в том, что касалось потустороннего, столь же сильно, отставала от Такамиты, но это её, как раз, нисколько не расстраивало, хотя быть первой во всём, она привыкла, как должное и не позволяла, никому её обскакать, хоть путём собственного усердного старания, хоть, просто, ликвидируя конкурента грубой силой. Но, вот, нудное учение ведунов и ведуний, царскую дочь, явно тяготило и являлось, по её словам, «проклятущим наказанием».

На обучение этой премудрости, она сама толкала Такамиту вперёд, ленясь и прячась за её спиной, где и отсиживалась. Подруга же, занималась прилежно, хотя, как выяснилось, дара особого, у неё к этому делу не было, но благодаря упорству и желанию стать непременно ведьмой, как минимум, она достигла определённых высот, для своего возраста. Райс, это нисколько не расстраивало. Тогда, она считала «эту хрень», ей не нужной и бесполезной, но так как, мама заставляла и настаивала на обучении, то дочь, стойко терпела эту нудную и неинтересную для неё бредятину.

Нет, они не оставались только вдвоём. В их «дружный» коллектив, благодаря родительскому протеже, постоянно вливались, всё новые и новые «подруги», но как вливались, так и выливались обратно. Перетерпеть характер этой «рыжей, мелкой дряни» было не каждой суждено. Вернее, никому из них.

Когда они подросли и у обоих стали проклёвываться первые признаки половой принадлежности, в банной прислуге царской семьи, появился странный парень-чужеземец. Был он ещё совсем молод, но для них, казался очень взрослым мужчиной. Странно одевался, странно, с очень сильным акцентом говорил, тонким девичьим голоском, имя у него было, для них странное — Шахран и вообще, он Райс, сразу не понравился, от чего она, с первого мгновения, как увидела, начала его гнобить.

Больше всего, бесило царственную стервочку, одна его исключительная от всех особенность. Несмотря на то, что в бане, все обязаны были ходить голые, независимо от рода, пола и властного положения, этот представитель ненавистного для неё мужицкого населения, всегда расхаживал в штанах, при том не в ордынских, кожаных в натяг, а матерчатых, воздушно широких, в которых, можно было спрятать целый мешок с рыбой.

Подловив это недоразумение, как-то, в предбаннике и прижав его к стенке, девки-подружки, воинственно угрожая, потребовали от него, немедленно снять штаны и показать, что он там прячет. Шахран, нехорошо, как-то, улыбнувшись, даже, скорее презрительно скривившись, медленно распустил завязки и уронил штаны на пол.

Когда кутырки, не увидели там ничего, кроме уродливого, оплавленного шрама, то сначала, попытались обе, вытолкать собственные глаза на лоб и распахнув свои ротики, дико заверещав, не меняя выражений на лицах, во все ноги, пустились ябедничать на него, Матери Степи, что вела, какой-то, банный дипломатический приём, в это время. Когда Тиоранта и её окружение, что находились рядом, перепуганные, стараясь успокоить детей, с великим трудом поняли, из их парной истерики, что случилось, то царица, рявкнула на обеих так, что те, разом заткнулись, как и не ревели.

«Как вы посмели!» — кричала она на них и всё такое прочее, и всё в том же духе, но маленькая Райс, округлив недоумённо свои голубенькие, бесстыжие глазки, безапелляционно, тут же огрызнулась, втиснувшись в одну из пауз в ругани мамы: «Ну, я же должна была знать, что он там прячет!». Такая непосредственность, лишила царицу дара речи. Она хотела, как следует отсчитать обеих за наглость и разнузданность, преподав, так сказать, урок тактичности, но не найдя, что ответить дочери на её заявление, просто, спокойно, обозвала их дурами и прогнала.

Удивительная вещь. Райс, которая никогда и никого не жалела в своей жизни, и многие думали, что она, вообще, на это была неспособна, Шахрана пожалела, от всей своей маленькой, но вредной душонки. Нет, она не извинилась, но доставать его перестала и поначалу, просто, пряталась от уродца, стараясь избегать при любой возможности. А вот Такамита и извинилась, и разговаривать стала всякий раз, как встретит.

Он оказался необидчивым и вполне компанейским. По податливости характера, парень сильно напоминал Такамиту и спустя всего пару дней, Райс, уже нагло, «придружила» его в свою компанию. Вот так и стало их три «подруги», дружба которых, растянулась на последующие годы.

Когда Райс заярилась и в девичьих боевых сестричествах с размахом отметили это разнузданным, пьяным разгулом, на котором, подвыпившая мама впервые, буквально, силой заставила делать её то, что она отчаянно не хотела и наотрез отказывалась, царская дочь, неожиданно почувствовала к себе изменение, в отношении Матери, да и вообще, всего ближнего окружения, которое, как-то сразу, перестало её бояться и лебезить перед ней. Толи маму достали выходки дочери и у неё лопнуло терпение, толи сам факт прихода месячных, означал какой-то рубеж, за которым кончалась её вольное, бесшабашное детство, для ярицы было непонятно.

Райс, хоть и числилась безголовой оторвой, незнающей границ в своих бесчинствах, но дурой не была, а была девочкой умной, по крайней мере, она себя таковой считала, и из всего замеченного вокруг, тут же сделала пакостный вывод, что необходимо, временно поменять своё поведение и перевести привычную для неё жизнь, из разряда показательно демонстративной, в завуалированно партизанскую. Твёрдо решив, что на людях, она станет такой, какой её хотят видеть, а втихаря, будет делать то, что хочет и пусть попробует, какая-нибудь шавка, тявкнуть.

Только ничего из намеченного, сделать она, не успела. На следующий же день, мама взяла за руку и не объясняя толком ничего, отвела её в лесную чащу, к пустующей избушке еги-бабы, где рыжую оторву, наглухо закрыли в тёплой, но негорячей бане, в полной темноте, молодиться, как это она сначала для себя решила.

Райс, сперва восприняла этот обязательный ритуал, как очередное, обычное наказание и как предоставленную возможность, «хорошенько подумать над своим поведением» и за одно, «как жить дальше», поэтому не слишком расстроилась, лишь показательно надулась, как мышь на крупу, всем своим видом показывая, что «не мама ты мне больше, после этого».

В действительности же, после вчерашних, принудительных топтаний на кровавой рубахе и унизительном, вызывающем поведении ближниц Тиоранты, собиралась, как следует подумать, запомнить всех и придумать месть, каждой индивидуально, но то, что произошло, воистину стало рубежом, который разделил её жизнь на то, что было «до» и то, что «после»…

Темнота в бане, была, хоть глаз коли. Снаружи о стену, что-то долго грохотало, с каждым ударом становясь всё глуше и глуше. Потом, наступила полная тишина. С непривычки, от такой звуковой изоляции, даже в ушах зазвенело. Райс прощупала входную шкуру и поняла, что проём снаружи, заложили брёвнами, да так плотно, что не только шум леса не проникал внутрь, но и сам воздух оттуда не просачивался.

Ярица прощупала окружение. Баня внутри, оказалась меньше, чем выглядела снаружи. Банный полог, выстроенный на всю длину помещения, был застелен мягкими шкурами, в несколько слоёв, что наталкивало на мысль о спальном месте. У входа, стояла большая кадка-долблёнка, полная воды и в ней, девка нащупала плавающий питейный черпак, говоривший о том, что вода питьевая, а не для пара. Она тут же это проверила. Действительно, вода чистая, свежая и холодная, как родниковая, аж зубы заломило.

Банный камень был тёплым, даже можно было сказать, терпимо горячим. Обшаривая его руками, она обнаружила глиняный горшок и сунув в него свой любопытный нос, определила, что там еда и даже по запаху, установила, какая в нём каша. Пахло вкусно, но есть не хотелось, поэтому Райс, продолжила обследование, путём дальнейшего прощупывания, абсолютно тёмного пространства своего заточения. В дальнем углу, обнаружилась помойная лохань, сухая и пахнущая свежеструганным деревом.

Закончив проверку, царская дочь удовлетворённо констатировала: «Прям со всеми удобствами». Ярица разделась до гола, так как замкнутое пространство нагрелось и ей показалось жарковато. Сложила аккуратно одежду в ногах и устраиваясь в мягких шкурах, свив там себе целое гнездо, развалилась и расслабилась, в неге закрыв глаза…

Проснулась резко, от непонятной внутренней тревоги. Полная темнота, полная тишина. Сон слетел, как и не было, и рыжая, сразу вспомнила где находится. Села на полог, прислушалась. Ни единого звука, даже глухого, отдалённого, сколько бы не вслушивалась в тишину. Даже, приложив ухо к стене, не смогла услышать ничего, что хоть, отдалённо бы нарушало безмолвие, словно, в раз оглохла на оба уха. Протерев глаза, спросонок и повертев головой во все стороны, ей не удалось обнаружить ни единого, даже мизерного источника света.

Захотелось по-маленькому и вспомнив про помойную лохань, наощупь двинулась в том направлении. Лохань была на месте. После, держась лежака, двинулась к другому его краю, решив, что пора одеться, но тут, её ждал первый сюрприз. Одежды на том месте, где оставила, не оказалось!

Девка обрыла весь лежак, переворошив все шкуры, облазила весь пол на корячках, но так и не нашла. Зачерпнула черпак воды. Попила. Остатки плеснула себе в лицо и плюхнув ковшик обратно в воду, утёрлась рукой.

Прокралась к камню, нащупала горшок, вновь залезла в него носом и тут, поняла, что пока она спала, здесь кто-то побывал. Каша в горшке была, но другая! Ложка была там же и Райс, наклонившись над глиняной посудиной, закинула в себя половину его содержимого, оценив кашу, на «неплохо».

Вернулась на лежак, тут же, убедив себя в том, что одежду почистят, посушат и доставят в лучшем виде, когда надо будет. В общем-то, если б не полная слепота и глухота, условия для наказания, были в высшей степени, царские, что её вполне удовлетворило на сытый желудок.

Она, в очередной раз, свила себе гнездо и развалившись, задумалась. Первое, что вспомнила, вчерашняя пьянка. Ой, не понравилось ярице поведение маминых ближниц, особенно Матёрых. Вели они себя, уж больно нагло и вызывающе пренебрежительно к ней. Хоть и были пьяненькие, но забыться настолько, да притом разом, что-то непохоже. Что же произошло? Во что она влипла?

А может быть, это не у мамы терпение лопнуло, а у ближниц и они гуртом потребовали от царицы её наказания? Да, Райс, вроде, никому из них, на любимые мозоли не наступала. Ну, подумаешь, дочерей, кой кого, пару раз пнула, да, по шее врезала. Так сами виноваты. Пусть к ней не лезут. Она их в подруги не звала и нечего было набиваться. Это уж, простите, ей самой решать, с кем дружить, а с кем нет.

Потом, вспомнила Такамиту, Шахрана, своего любимого коня Ветерка, а следом наступило время мечтаний, а как же без них. Видела она себя, великой воительницей, ведущей в бой девичьи орды. Супостаты, все как один, разбивались, пленялись, уничтожались, а она, вся такая непобедимая и правильная, чувствовала себя, пупом земли. Эти мысли «о себе великой» заняли значительно больше времени, чем подлинные воспоминания и анализ реальности.

Ворочаясь с боку на бок, царская дочь, наконец, решила, что снова хочет есть. Сползла к камню, нащупала горшок, ложку, зачерпнула, закладывая в рот содержимое, всё ещё продолжая витать в облаках и резко опешила, даже, забыв жевать. В горшке, вместо каши, было мелко порубленное, тушёное мясо, с распаренными кореньями!

Райс настороженно оглянулась в полной темноте и прожевав захваченное в рот, опустила деревянную черпалку, обратно в горшок. Кто-то поменял еду, но ведь на этот раз, она не спала и должна была, по крайней мере, если не увидеть, то услышать того, кто приходил!

Непонятно, что заставило двинуться к помойной лохани, но девка, зачем-то, нащупав её, сначала потрясла, а затем понюхала. Лохань была пуста и пахла, как и вчера, свежеструганным деревом.

— Кто здесь? — тихо и опасливо, чуть ли не шёпотом, спросила Райс темноту, пристально всматриваясь, непонятно куда и максимально напряжённо прислушиваясь.

Ответом была, всё та же звенящая тишина, пустая и беспросветная. Наощупь двинулась ко входу, по пути попив и вновь плеснув остатками воды в лицо, приводя себя в чувство и прогоняя зарождающийся страх.

Шкура была на месте. Брёвна за ней тоже. Прижалась спиной к стене и вновь спросила темноту:

— Банник, это ты?

Ей никто не ответил. Райс попыталась вспомнить чему учили, по поводу ритуалов бань и о баннике в частности, но, как назло, в голове ничего не вспоминалось. Да, и как можно было что-то вспомнить из того, что пролетало у неё на учёбе, мимо уха.

Постояв некоторое время без движений, настороженно, неожиданно почувствовала, что ей холодно. Толи от входа дуло, хотя сквозняка, ни капельки не ощущалось, толи от страха зуб на зуб не попадал, но девка, медленно нащупала край лежака и так же медленно, забралась в шкуры, то и дело протягивая руки в стороны, каждый раз, ожидая, кого-нибудь там нащупать, но она по-прежнему была одна в этой глухой норе.

Свив очередное гнездо в самом углу, чтобы обеспечить безопасность своих тылов, несколько успокоилась и начала, в очередной раз, предпринимать попытки заговорить с тем, кто здесь хозяйничает.

Сначала, рыжая, робко спрашивала, затем, разойдясь, начала требовать и в конце концов, принялась на невидимку орать и угрожать, выплёскивая все ругательства и угрозы из своего арсенала, на что была способна. Потом перешла на мольбы, разревелась. Поревев, успокоилась и опять заснула…

Следующее пробуждение, было точно такое же, как и прошлый раз. Ничего не изменилось. Сон слетел мигом, резко, как и не было, и ей стало, по-настоящему страшно. Райс прекрасно знала, что ярицы молодятся, только ночь, а она уже, явно сидит здесь, как минимум третий день. В голове замелькали вопросы, которые все, как один, остались без ответов. «Что происходит? Почему её заперли в темницу? Как долго её будут здесь держать? Что ей надо сделать, чтобы выпустили?»

С самого пробуждения, у Райс началась истерика. Царская дочь, принялась биться в стены, потолок, колотить кулаками лежак, входную шкуру. Девка долго кричала, требуя, чтоб её выпустили или хоть кто-нибудь, откликнулся. Но всё было напрасно. Темнота и тишина остались беспросветной и беззвучной.

После выплеска истеричной ярости, навалилась апатия. Мысли, как по команде, покинули буйную рыжую голову, силы из молодого тела моментально улетучились, сделав его дряблым и безвольно хилым. Райс, забившись в свой угол, просто сидела и тупо смотрела в никуда.

Как долго она так сидела, ярица сказать не могла, но ни с того ни с чего, закрутивший живот, вновь позвал к лохани, выводя из ступора, после чего, Райс, позволила себе устроить, что-то похожее на помыв тела в бане, только ледяной водой и основательно замёрзнув, в очередной раз, зарылась в шкуры сохнуть и греться.

Эта процедура вернула её к активной жизни, и она, вновь принялась обдумывать сложившуюся ситуацию, но, как и в первый раз, все размышления закончились бурной фантазией о себе любимой… только, в какой-то момент времени, фантазия неожиданно пресеклась, будто её кто-то, за шкирку вытянул из мира грёз.

Рыжая, неожиданно осознала, что мечтает, как-то не так, как обычно, «не по-своему». Царская дочь, абсолютно точно представляла себя, на месте Матери Степи и не просто мечтала о неограниченной власти и всемогуществе, о лихих походах, в сказочных и далёких странах, а задумывалась над решением проблем, возникающих то там, то сям, в её безграничном царстве и все эти проблемы, ставили её в тупик, что никак не походило на безоблачные девичьи фантазии и ей это не понравилось.

Выдернутая из мира грёз, внезапно посмотрела на себя со стороны и ужаснулась той несуразности, её сегодняшней и правительницы огромного количества народов, в своих мечтах. Это было первое шокирующее открытие, здешнего сидения: она ничтожество, неспособная, пока, ни на что. Эта мысль, настойчиво впёрлась в её сознание, даже не спросив у хозяйки, на то разрешения.

Перебирая в голове всё, что не знает и не умеет, и, как и где, это поправить, дочь великой царицы, пришла ко второму нерадостному для себя заключению, которое, оказывается, было настолько явным, что Райс, даже удивилась, подумав, «где же были её мозги?».

Она тут же вспомнила, что мама, никогда не заставляла заниматься боевыми науками, Райс этим, занималась самостоятельно, просто, потому, что ей это удавалось, а значит нравилось. Мама, постоянно заставляла заниматься потусторонним, настоятельно заставляла, но дочь, как могла, от этого ускользала, потому что, там у неё не всегда получалось, а значит и не нравилось.

И только сейчас, сидя в этом чудо-месте, насквозь пронизанным сверхъестественным и колдовским, почувствовала, как мало она об этом всём знает, и как слаба и беззащитна в данной ситуации. Тут же посетил парализующий вопрос, заданный самой себе: «А что, если я не выйду отсюда, пока не разрушу чертог заточения, своим колдовством?». И поняв, что если это так, то ей, бездари, сидеть здесь вечно, вновь принялась рыдать…

Следующее пробуждение, было тяжёлым. Сначала, никак не могла проснуться. Каждый раз, вроде просыпаясь, засыпала заново. Наконец, проснулась окончательно, но нежилая вставать, долго ворочалась и только позыв к помойной лохани, заставил подняться.

Попила. Умылась, плеснув воды в лицо. Села на полог, скрючилась в три погибели и начала мучатся от безделья. Мука, была невыносима. Ничего не видно, ничего не слышно, только наедине сама с собой. Чокнуться можно.

Тут в голову пришла идея. Она, неожиданно нашла занятие. Райс, решила устроить себе физическую тренировку. «Точно», - подумала рыжая и тут же ей занялась. Делала растяжки, размашки, отжимашки, скакашки и всё, что могла придумать, находясь в полной темноте. К этому времени, пленница уже, мало-мальски ориентировалась в пространстве, благо, оно колдовским образом, не изменялось, как еда с отхожим местом, что позволяло ей, довольно легко перемещаться, в этом наглухо запечатанном строении.

Прошло не так много времени, когда девка устала, запыхалась и закончила все свои занятия, напившись и облившись, с головы до ног, ледяной водой, из неисчерпаемого жбана. Утёрлась, одной из шкур спального гнезда, и опять пристроилась на пологе, отдыхая и думая, чем бы ей ещё заняться.

Отдохнув, царская дочь почувствовала голод и обрадовалась, что нашла себе очередное занятие, только когда опустошила, почти половину горшка, где был, на этот раз, густой наваристый грибной суп, забралась в свой угол и в очередной раз, принялась маяться ничего неделанием, даже, завыв в голос, от безысходности…

Ярица потеряла счёт дням. Не понимала, что сейчас: день или ночь, утро или вечер. Ей было наплевать. В первые, в пустой голове, мелькнула мысль утопиться в жбане с водой, ибо терпеть эту муку, было невыносимо.

Царская дочь, уже чётко представила, как будет убиваться мама, вырывая свои роскошные волосы, когда вскроют эту проклятую тюрьму и найдут её безжизненное тело. Как будут заламывать в горе руки, её ближницы, как будет страдать отец, как всеобщий траур накроет всю степь. Ком обиды за себя любимую перехватил горло, и она горько, навзрыд, зарыдала, с раскачиванием тела из стороны в сторону. Горе было безмерным и безутешным.

Очередные реки слёз, прервала отчётливо прозвучавшая в голове мысль: «надо выбираться отсюда». Райс, резко подскочила и недоумённо спросила себя в голос:

— А почему ты раньше то об этом не подумала, дура?

Голос прозвучал, как в пустой бочке, что давил не только на уши, но и на нервы. Девка, психанув, вскочила и принялась прощупывать пальчиками стыки брёвен. Выдирать, где было возможно то, чем эти щели были законопачены, лишь бы добраться до крохотного, хоть какого-нибудь, источника света. Затем, основательно принялась за входную шкуру, пытаясь вытянуть край.

В конце концов, схватила черпак и принялась отчаянно рыть подкоп под входным проёмом, пока, орудие труда не раскололось. Каково же было её изумление, когда с неимоверным трудом, вгрызаясь в утрамбованную, жёсткую землю под входным проёмом, как «лбом об стену», она наткнулась на огромные брёвна, вкопанные под баней, притом вкопанные не горизонтально, а вертикально вниз. Это был конец, не только для неё, как «землекопательницы», но и как для девочки Райс, как таковой. Рыжая взвыла от безысходности и психологически сломалась.

Впав, в какую-то необъяснимую прострацию, перестав есть, пить, спать, ходить в туалет, она, просто лежала на боку, уже ни о чём не мечтая, ничего не желая. Просто лежала и всё, тупо перебирая в голове, даже для неё непонятные мысли. Как долго прибывала в этом отрешённом состоянии, Райс не помнила, но ей это, показалось вечностью…

Вывел девку, из этого состояния оцепенения, гулкий протяжный звук от входа. Она не пошевелилась, а лишь приоткрыла глаза, устало поглядев в том направлении и только, когда распахнулась входная шкура и в её темницу хлынул яркий, до рези в глазах, свет, встрепенулась и поднялась на локте, щурясь и стараясь рассмотреть кого-нибудь.

Проём был пуст. Вернее, он, представлял из себя, неописуемой яркости, огромное пятно света, за которым, ничего невозможно было разглядеть и Райс поняла, что никто к ней не войдёт и это, просто приглашение выйти. Царская дочь, медленно вылезла из шкур и прикрывая глаза ладонью, вышла в нестерпимо болезненный внешний мир, резавший глаза до головной боли и навалившийся, оглушающим гулом птичьего ора, на бедные уши.

Выйдя из бани, пленница ещё долго щурилась и прикрывалась, пока не смогла различить сквозь пелену слёз, хлынувших в глаза, трёх вековух, стоящих перед ней. Одетые во всё белое, с седыми, как снег, распущенными волосами и длинными белыми посохами в руках, они стояли молча и внимательно смотрели на голую Райс, как будто, чего-то ожидая.

Зрение постепенно обвыклось. Хоть и приходилось, всё ещё щуриться, но ярица, уже могла их разглядеть детально. Вековухи стояли хмурые, если не сказать злые, но её это, почему-то не встревожило.

— Сколько времени я просидела взаперти? — неожиданно спросила Райс, измождённым голосом, лишённым какой-либо интонации.

Ей ответили, но не сразу, а через довольно длительную паузу.

— Сколько положено. Две седмицы.

— Всего две седмицы? — тут же взорвалась в изумлении, в первом эмоциональном проявлении, бывшая узница, которая была уверена, что просидела там, не меньше двух лун.

Но вместо того, чтобы ответить на её экспансивную реакцию, одна из вековух, задала встречный вопрос, жёстко и зло:

— Что ты решила?

Царская дочь, тут же осеклась, даже дёрнулась, будто от пощёчины, не понятным образом успокоилась и ответила первое, что пришло ей на ум, даже удивившись сама себе:

— Мне надо учиться. Очень многому надо учиться. Я ещё, ни к чему не готова.

Эх, знала бы тогда Райс, что ответь она, как-то по-другому, может быть, тогда, всё для неё и закончилось бы.

Голая, измождённая девка уронила голову, потупив взгляд и увидела, как к ней босыми ногами, подошла одна из ведьм, ведуний или колдуний, для неё они были, «всё в одном мешке», рыжая их не различала. Вековуха, погладив мученицу по голове, что-то воткнула ей в волосы. Это было последнее, что Райс запомнила…

 

Глава вторая. Она. Круг второй

Царская дочь, буквально вырвалась из цепких щупалец жуткого сна, где какие-то сволочи, топили её в поганой лохани, до верха полной нечистот. Рыжая, резко распахнула глаза в ужасе, задерживая, как и во сне, дыхание, в панике озираясь по сторонам.

Какое-то время, глаза, отключившись от ничего не понимающего сознания, лихорадочно метались и выхватывали отдельные фрагменты нереального окружения, которые никак, как в испорченной мозаике, не складывались у неё в голове, в полную и целостную картину.

Бревенчатый потолок, через щели которого проникал слабый свет, земляные стены и море нечистот, с кишащей белой коркой на поверхности, в котором она болталась, по груди. Распахнутые глаза защипало, и они тут же ответили защитной слезой. Одуревшая девка, учащённо задышала одним ртом, тут же сглотнув, рвущуюся наружу, рвотную массу и опять задержав дыхание, крепко зажмурила глаза, от чего, по щекам выкатилось две слезинки.

Ярица, мысленно приказала себе успокоиться и не открывая глаз, не дыша, прислушалась к ощущениям. Первое, что она осознала — тугое и противное, жужжание полчища мух. Второе, то, что жижа, в которой она стоя плавала, была противно тёплая. Подрыгала в разные стороны ногами, дна, под которыми, не ощутила, лишь нащупав сзади склизкую, отвесную, глиняную стену.

Тело, как бы висело в этой жиже, не опираясь на дно. Под грудями, почувствовала широкий пояс, который был, похоже, привязан где-то вверху и не давал опуститься, в копошащуюся жижу, ниже того уровня, на котором она находилась. Руки, тоже были привязаны где-то вверху, но по ощущениям, некрепко.

Райс вновь задышала ртом, закупорив нос, хотя вонь и без этого пронимала до самых мозгов. Задрала голову вверх и осторожно раскрыла глаза. Руки привязаны не были, они, просто, были вдеты в кожаные петли и висели на запястьях. Мученица, медленно вынула из петли, сначала одну руку, затем другую и закрыла лицо ладонями, мелко задышав, будто ладони, могли служить фильтром для «ароматов» выгребной ямы, а то, что она сидела именно в ней, Райс уже догадалась.

Рыжая никуда не могла смотреть, ни о чём не могла думать, так как, всё её существо, отчаянно боролось с собственным желудком, во что бы то не стало, просившимся наружу. Наконец, желудок победил, выплеснув из себя всё, что смог и даже, после этого, ещё пытался выдавить то, что уже не выдавливалось.

После того, как её вырвало, голова пошла кругом, но задышала она ровней, наплевав на вонь и впервые, злобно, закипая лютой ненавистью ко всему на свете, готовая порвать каждого опарыша, возящегося вокруг, нормально осмотрелась.

Медленно обведя взглядом отхожую яму с права на лево, Райс упёрлась ошарашенным взглядом, на ещё одну горемыку, такую же девку, как и она по возрасту, висевшую в двух шагах левее и сплошь облепленную зелёными, жирными мухами.

Соседка, имела русые, светлые волосы, изрядно испачканные нечистотами и большие серые глаза, блестевшие в сумраке ямы, как мокрый полированный камень. Она, сложив руки на голове в замок, с добродушной улыбкой, молча, рассматривала новенькую.

— Ты кто? — тут же спросила Райс, почему-то шёпотом.

— Апити, а ты? — поинтересовалась подруга по несчастью, но в отличии от Райс, вполне спокойным и даже довольным голосом.

— Райс, — ответила рыжая слабо и сдавленно, и тут же продолжила, — а мы где?

— В говне, — хмыкнула Апити, расцветая в лучезарной улыбке и смахивая с лица надоедливых насекомых, — аль ты не видишь?

— Как я здесь оказалась? — спросила Райс толи соседку, толи саму себя, — я ничего не помню.

— Не мудрено, — как-то запросто и по-свойски ответила светловолосая, — тебя под гребешком привели. Втыкают, такой гребешок в волосы, и ты, как телок на привязи, что велят то и делаешь, и при этом, ничего не помнишь. Хорошая штука.

— Да, да, — тут же спохватилась Райс, — что-то припоминаю. Белая вековуха, сначала погладила меня по голове, а потом, вроде бы, как гребень воткнула.

Райс, находясь в полной прострации, осторожно прощупала голову руками, видимо ища гребень, но волосы, распущенные по спине и утопленные на половину в нечистотах, инородных предметов, не содержали. Руки, тут же облепили мухи и она, брезгливо и панически, ими задёргала в разные стороны, отгоняя мерзость.

По верхнему настилу, застучали чьи-то шаги и дырка в потолке, что была чуть левее ярицы, служившая, как выяснилось, основным источником света, потемнела, окуная их и без того мрачное пристанище, в сумрак. Апити, видимо предчувствую реакцию новенькой, тут же жёстко потребовала, переходя на шипение:

— Только не ори!

Райс не успела понять, к чему это она, как сверху, в дырку, полилась струя, создающая на поверхности пенное облачко, разбрызгиваясь мелкими капельками в разные стороны и поднимая из глубин, свежую волну вони.

— Фу, — презрительно шипя, выдавила из себя Райс, сморщившись и зажимая пальцами нос.

Кто-то наверху, сделал своё дело и так же неспешно, ушёл, вновь открыв дырку для света.

— Ты, давно тут сидишь? — через какое-то время, продолжила пытать Райс свою соседку, не разжимая нос, решив, через свою соратницу по выгребной яме, хоть что-нибудь разузнать.

— Третий день.

— А ты кто, вообще, и за что тебя сюда посадили?

— Никто. Впрочем, как и ты, — спокойно ответила Апити, даже с некой гордостью, — но, как и ты, я «особая». Других сюда не садят. А сидение здесь, называется, «познанием себя, через нечистоту». Странно, что ты об этом не знаешь.

— Я, вообще ничего не знаю и не понимаю, — зло огрызнулась Райс, отрывая пальцы от зажатого носа, — сначала, меня законопатили в старую лесную баню, на две седмицы, где я, чуть с ума не сбрендила, теперь вообще по горло в говне. Да, когда же это кончится!

— Успокойся подруг, всё только начинается, — тут же с ухмылкой в голосе, ответила Апити, — а я смотрю, ты в большой привилегии, коль очищать разум, в баню была посажена. Небось и баня тёплая, и кормёжка не с помойки и водица колодезная?

— А толку, — буркнула Райс, подтверждая догадки своей новой подруги, — темнота, хоть глаз коли и ни единого звука, как под землёй схороненная.

— А я, вот, под землёй и сидела, — тут же парировала Апити, — в глиняной яме. Обе седмицы на глине спала и можно сказать, глиной питалась. В постоянном холоде и сырости. Там, из стенки родничок пробивался и куда-то в нору утекал. Вот, там, действительно, можно было с ума сойти, от этого постоянного журчания. Я, даже, в какое-то время, «поплыла мозгами», да вовремя сообразила глиной уши заткнуть, а то б, точно свихнулась.

Райс, как-то, даже, взбодрилась, услышав, что кому-то было ещё хуже, чем ей, а она, оказывается, ещё не в самых худших условиях провела последнее время.

— Слышь, Апити, — заговорщицки зашипела Райс в полголоса, помахав рукой перед лицом ладонью, как бы очищая для глаз пространство, заполонённое жужжащими насекомыми и не дававших, как следует рассмотреть собеседницу, — ты можешь мне разъяснить, что здесь происходит, а то, от неведения, я себе места не нахожу. Нет, когда вырвусь отсюда, я всем покажу Кузькину Мать, это к еги-бабе не ходи, но хотелось бы понять: КАК отсюда вырваться?

— Странная ты какая-то, — задумчиво пробубнила себе под нос Апити, скривив рот на бок и сдунув, очередную муху со щеки.

Подняв руки и просовывая их в петли, она обмякла, повиснув на запястьях, уронила голову себе на плечо, с хитринкой разглядывая рядом висевшую новенькую. Наконец, что-то для себя решила и начала своё высокопарное выступление, строя из себя бывалую девку, снизошедшую до объяснений, неопытной кутырке:

— Отсюда, девонька, не вырываются. Сюда рвутся. Сюда, девки пищат, да лезут. Только мало кого пускают. Я вот, ведунья. Дар предвидения у меня, особый. Я сюда, больше года просилась, не пускали. Понимаешь? Мало обладать даром. Чтобы быть лучшей из лучших, нужно иметь особый внутренний стержень и особые, нечеловеческие навыки. Вот здесь, мне этот стержень и выращивают. Для начала, в яму закапывают, всю дрянь из башки вычищают, оставляя тебя наедине с собой. Затем, здесь, опускают ниже опарыша, делают из меня ничтожество, и я, из этого низшего состояния, должна буду самостоятельно, без всякой помощи, вырасти и подняться, преодолевая всю эту мерзость, круг за кругом. Поднимусь, буду ведуньей или ведьмой, или колдуньей, какой свет не видывал. Не поднимусь, сдохну, значить не моё это, не судьба. Здесь только два выхода: либо на коне, либо под копытом. Сломаться на этом пути, может каждая, да, не каждая выдюжит.

Говорила она всё это, явно с чужих слов, даже интонацией и мимикой, подражая кому-то другому, но тут, вдруг, как-то, резко встрепенулась, подозрительно посмотрела на Райс и добавила:

— Только ты, не нашего поля ягода, как я погляжу. Не вижу я в тебе, никакого ведьменного дара.

— А у меня его и нет, — жёстко отрезала царская дочь, которая, не смотря на объяснения, ещё больше запуталась и ни на шаг не продвинулась, в понимании происходящего.

— Вот и я не пойму, — задумчиво уставилась на неё Апити, — кого они из тебя-то растят?

Райс, хотела было огрызнуться, но тут, её как обухом по голове огрели. Рыжая, даже замерла на несколько ударов сердца с открытым ртом и изумлёнными глазами. Она в один миг поняла! Всё поняла! И от озарения собственного осознания, как-то, сразу успокоилась, сгладила свою ершистость, выпрямилась, вдумчиво осматриваясь по сторонам, затем медленно сунув руки в верхние петли, расслабилась и тоже повисла на руках.

— Не могла сразу, что ли, этот вопрос задать? — тут же пренебрежительно поинтересовалась Райс, — а то всё ходит тут, вокруг да около.

— Не поняла, — проговорила Апити, уходя от роли наставницы и возвращаясь обратно к себе, при этом, опять вынимая одну руку из петли и отмахиваясь, от летающих перед глазами зелёнопузых, — вокруг чего?

Райс, продолжая висеть на руках, медленно повернулась к соседке всем телом и с ехидной улыбочкой, ещё раз представилась:

— Меня кличут Райс, — сказала она, выделяя каждое слово.

— Ну и что? — продолжала недоумевать Апити.

— Я, дочь царицы Тиоранты.

На что Апити, сложив губки трубочкой и распахнув глаза, тихо присвистнула.

— И растят тут из меня, будущую царицу степей.

Райс, была горда своим открытием и, хотя, сама в это, не до конца верила, но в её интонации, звякнула нотка зазнайства и высокомерного чванства. Правда, реакция Апити, вновь опустила её на землю, вернее в отхожее место, где они на пару и плавали:

— Хреново тебе будет подруга.

Царская дочь, недоумённо уставилась на неё. Апити пояснила:

— У меня горка пониже, да, положе будет и то, не знаю, как карабкаться. Из нашего ведьменного круга, лишь одна из трёх, поднимается, да, все испытания проходит. Не выдерживают, ломаются. А у тебя и гора повыше, да, и покруче будет. Сколько, интересно, из вас доверху доползут? Хотя ведь, Матерь только одна, а значит, из всех, только одна и доползёт.

— Что значит из всех, — тут же взъелась Райс, — ты думаешь, кроме меня, ещё кто-то на это претендует?

— А то как же, — прибила её будущая ведьма, — много ты знаешь цариц, которые стали преемницами своих мам? Я, например, не знаю ни одной. Да, даже, если тебя до этого допустили, неужели ты думаешь, только на тебя ставка сделана. А коли не сдюжишь, что ж теперь, степи без царицы оставаться?

Райс принялась лихорадочно перебирать в голове всё, что об этом знает, но не припомнив, ни одной родственной преемственности, насколько помнила рассказы о бывших царицах и их деяниях, тут же зверски окрысилась и стала перебирать своих теоретических конкуренток, злобно посверкивая глазами, но в конечном итоге, всё же вынуждена была согласиться, что Апити, в принципе, права, от чего спесь схлынула, а сама Райс, понурила голову и сникла.

На краю собственного сознания, в обрывках памяти, она, даже, вспомнила о запрете родственной преемственности царской власти, правда, абсолютно не помня, по какой причине.

В голове, как зайцы запрыгали разные мысли по поводу и без повода, и от этого «зайцескока», рыжая, вообще перестала, что-либо соображать. Голова закружилась. Опять затошнило. Перестав следить за скачущими мыслями и сконцентрировавшись на подавлении тошноты, она несколько успокоилась и смогла заставить себя думать собрано.

— Ты ведь мне поможешь? — зачем-то спросила Райс Апити, на мгновение поймав себя на мысли, что если останется одна, то вообще, пропадёт.

— Как? — тут же со смехом поинтересовалась Апити.

— Ну… — Райс задумалась, — «каком». Я же, ни ухом не рылом, во всём этом. Хоть объясни, как тут, у вас всё делается.

— Ну, если только в этом, — пожала плечами Апити.

Она вкратце поведала о девяти кругах испытаний, которые обязана пройти любая «особая», допущенная Троицей, вот только, что конкретно они из себя представляли, она толком не знала. Так, только в общих чертах, акцентируя на том, что при прохождении каждого круга, дева получает какую-нибудь особенность или наоборот, как сейчас, избавляется от чего-то лишнего и не нужного.

В конечном итоге, после многих и толком ничего не объясняющих слов, она честно призналась, что сама мало знает обо всём этом, потому что, эти круги, окутаны тайной и наставница, по поводу их, почти всегда говорила одно и тоже, мол, попадёшь — узнаешь.

Наступило молчание. Каждая думала о своём. О чём думала Апити, сказать было трудно, а вот мысли Райс, заклубились у неё в голове, мрачнее тучи. Она вспомнила маму, в тот роковой последний день, вспомнила её напряжённое лицо, измученное тягостными мыслями. Её, не то усталый, не то больной вид, не спавшего ночь человека.

Рыжая, только сейчас осознала и готова была дать руку на отсечение, что мама, преднамеренно решилась на этот поступок и это решение, далось ей очень нелегко, понимая, что вполне возможно, больше никогда не увидит свою родную дочь живой или, судя по испытаниям, в здравом уме, но она пошла на это. Почему? Почему, прежние царицы, из своих дочерей, не выращивали себе замену? Что у них дочерей не было или не пускали на испытания?

И тут Райс, неожиданно пришла, к неутешительному, для себя выводу, от которого, мурашки по спине побежали и волосы зашевелились: «Я, как царская дочь, должна стать будущей царицей степи, или должна, просто, исчезнуть, как и многие другие дочери, других цариц».

Кем бы она могла стать и какое у неё было бы будущее, не отправь её на эти испытания, мама? Самое большее, чего Райс могла добиться, это стать рядовой ордынской девой боевого сестричества, а там, коль заслужит, подняться до Матёрой. Вот и всё. В этом, весь её потолок.

До этого дня, Райс никогда не интересовалась, как становятся царицами. Лишь знала, что в отличии от мужицких царей, каким был её папа, цариц не выбирают ордой, потому что, они всегда особые, «меченные». Она на таких насмотрелась в бане, среди маминого окружения, но откуда они брались, рыжая не знала, лишний раз коря себя, что дурой была, когда всему этому учили, а ведь учили этому наверняка.

И только теперь, сидя в выгребной яме, она отчётливо поняла, что встала на путь, на котором «выращивают цариц». Вернее, даже не так. Она не поняла, а заставила себя в это поверить. Царская дочь внушила себе, что мама послала её на эти испытания, именно для того, чтобы дочь стала царицей или исчезла с лица земли, не опускаясь до простой боевой девы.

Она понимала, что это лишь догадки разума, находящегося на границе сумасшествия, а исходя из того, как с ней обращаются, Райс, может до самого конца, так и не узнать об истинных причинах маминого поступка. Поэтому, дева взяла, и сама себе всё объяснила, по ходу дела, поставив перед собой, очень высокую цель.

Ярица с ужасом для себя осознала, что не будет одна на этом пути. Наверняка, им пойдут и другие, вот только на вершину кручи, на которую вся эта орава будет карабкаться, заберётся только одна и только от неё, сейчас, зависит, сможет ли она претендовать на эту вершину или это место, займёт другая, более «особенная» дева, которая пройдёт эти колдовские круги, как их называет Апити, лучше её, а то, что эти круги будут непростыми, теперь рыжая, уже не сомневалась. Это открытие её огорчало и не давало покоя, ещё больше вгоняя в уныние.

Наконец, царская дочь оторвалась от пораженческих рассуждений, твёрдо решив бороться до конца, чего бы ей это не стоило и буднично спросила новую знакомую:

— А чё мы тут вообще делаем? Как долго нам в этом говне сидеть?

Апити повернулась к ней, высвобождая руки из петель, отмахиваясь от роя и так же буднично ответила:

— Скоро пить, есть принесут, тогда и поймёшь.

— Как пить, есть? Тут? — удивлению Райс, не было придела.

— Да, — не меняя спокойного тона, ответила ей светловолосая, — вон, в ту дыру побросают, а ты вылавливай еду, среди дерьма, да ешь, если черви не опередят.

— Фу, — скривилась в гримасе царская дочь, тут же позабыв, о всей своей решимости, — а зачем?

— Я ж тебе сказала, что тут, проходят ритуал «познание себя, через нечистоту», — опять наставительно заговорила «бывалая девка», принимаясь за нравоучения, — себя чуешь? Нечистоту лицезришь? Вот! Из тебя здесь, вытравливают брезгливость, подруга. Брезгливость — это непозволительная роскошь, которая допускается, только для обычных людей, но только не нас, «особых». Брезгливый человек, как зашоренная лошадь, видит и осознаёт только часть, а не целое. Это вовсе не говорит, что мы должны превратиться в свиней и питаться помоями, плавно переходя на опарышей. Просто, мы не имеем права быть брезгливыми к людям, какими бы омерзительными они не были, какими бы отвратительными не были их поступки и деяния. Мы должны понимать и принимать всех и всё. Брезгливость по жизни, крайне мешает, а вытравить из себя этого червя ограниченности, можно только так, через уничтожение брезгливости к еде.

Тут она остановила внушение, заинтересовано осмотрела царскую дочь, внимательно слушавшую её и уже по-простому добавила:

— Только делать вид, что ты этого «червя» поборола и убила, я тебе не советую. Они не смотрят на то, как мы едим и едим ли вообще, а это, говорит о том, что они, просто, знают, жив в нас ещё этот «червяк» или нет. И не спрашивай, как они это делают. Сама не знаю. Я, вот, уже третий день сижу и кажется совсем перестала брезговать и то не выпускают, а тебе, судя по твоим желудочным позывам, в этих «хоромах», ещё долго сидеть.

— Что за бред, — вновь взорвалась на эмоциях Райс, — а если я не смогу? И вообще, что будет, если я откажусь?

— Обломайся, — тут же равнодушно ответила соседка, — если не сможешь, то сдохнешь тут от голода и жажды, и поверь, тебя отсюда, даже, никто вынимать не будет. Хотя нет, от голода не сдохнешь, потому что, тебя, вот эти белые миленькие червячки, быстрей съедят.

И Апити расхохоталась, разгоняя волновыми движениями, тела кишащих вокруг опарышей.

— Этого не может быть! — чуть не заорав и сверкая заблестевшими от слёз глазами, запротестовала рыжая, — я, дочь царицы Тиоранты, и они не посмеют меня сгноить в этой вонючей яме.

— Да, не ори ты! — тут же грозно рявкнула на неё Апити, вогнав привыкшую к «жополизному» почитанию и до крайности избалованную царскую дочь, в ступор.

Ведунья злобно осмотрела, исказившуюся в молчаливой истерике, высокородную деву и смачно сплюнув в кишащих опарышей, сквозь зубы процедила:

— Вот, теперь я знаю, почему нет преемственности власти по крови.

И Райс, тут же захлебнулась её словами, неожиданно поняв их смысл. Вскипевшее в ней чувство несправедливости, тут же перевернулось в справедливость. Она глубоко задышала, выпуская закипевший «пар ярости», убеждая себя в том, что она, действительно, «никто» и зовут её «никак», и следует быстрее забыть, кто она такая и какого рода-племени, тут же вспомнив слова Апити, о том, что, только опустившись ниже нижнего, можно подняться выше всех.

Райс, ещё несколько ударов сердца поборолась со своей гордыней, а затем, смиренно спросила, уже совсем отчаявшимся голосом:

— Так что делать-то?

— Пей, ешь, борись, — ответила Апити пожимая плечиками, — как говаривала моя наставница, вода камень точит. Будешь бороться, поборешь. Сдашься, погибнешь. Тут всё просто.

— Легко сказать, — пробурчала царская дочь.

— А чё тут сложного. Не с нежитью же борешься, а сама с собой. На одной стороне привычки, на другой голова на плечах и сила воли. К тому же, этот круг, ещё из лёгких. Тебе твоё тело помогать будет, когда уже не в терпёж пить и есть захочется. Голод он не тётка, горькое и то сладким сделает.

— Благодарствую, — недовольно пробурчала Райс, — успокоила.

— Да, не за что, обращайся.

Вновь послышались шаги на верху и в жижу, булькнули два кожаных мешка, окатив девок брызгами нечистот.

— О, обед, — наигранно радостно возликовала Апити, утирая лицо от брызг.

Райс, почему-то, сразу скрутило и пару позывов, дёрнули скованное, напряжением тело…

В куче дерьма, оказалась и ложка мёда. Сидеть в выгребной яме постоянно, оказывается, необходимости не было. После того, как Апити выловив оба мешка и оттолкнув один царской дочери, с аппетитом отобедала, а Райс, развязав мешок и поковырявшись в тех помоях, что там были свалены и перемешаны в единую массу, вынула лишь извозюканный мешок с водой и наплевав на вонь и смрад, тут же, весь, осушила без остатка, их обоих вытянули из жидкого дерьма.

Что-то застрекотало снаружи, задвигалось и верёвка, привязанная за пояс, медленно потянула Райс на верх, где оказался наклонный лаз в глине, по которому, скользкое тело протащили и вытянули в люк.

Рыжая оказалась в узкой, длинной комнатке, стены и потолок которой были выложены из брёвен. Пол устилала свежескошенная трава. В одном торце комнатки, вырезано окно, откуда падал свет и вливался свежий воздух, в другом торце — массивная дверь.

Царская дочь осмотрела себя, брезгливо сморщилась и схватив пучок травы, принялась, перебарывая себя, обтирать пояс на груди, ища, как бы, от него избавиться. Её мысли не осознано, в первую очередь, направились в сторону побега. Ища застёжки или завязки, рыжая лихорадочно искала путь улизнуть отсюда. Кинулась к двери. Дотянулась, натягивая верёвку. Закрыто. К окну. То оказалось высоко и надо было, что-то придумать, чтоб туда забраться, но глухой голос Апити, раздавшийся из-за стены, прервал её метания.

— Райс.

— Что, — ответила она, всё ещё всматриваясь в окно и подступы к нему.

— Только ты не вздумай там пёрышки чистить.

— Почему? — недоумённо спросила ярица, оторвав взгляд от вожделенной дырки для побега и ещё раз оглядев себя.

— Чем дольше прибываешь в этом дерме, тем быстрее привыкнешь, — ответил голос Апити, похоже устраивавшейся на боковую.

Райс бросила испачканный пучок травы в угол, замерла прислушиваясь и осторожно спросила:

— А бежать отсюда никто не пытался?

— А зачем, — удивлённо спросила Апити, — я ж тебе говорила. Чтоб сюда попасть, очередь стоит, да, не каждую пускают. Кого пускают на этот круг, девы особенные, нечета остальным. Не-е, сбежать ты допустим сбежишь, только смысл? Куда ты подашься? К маме? И как там тебя встретят, после твоего трусливого побега? Ну, прибить то, может и не прибьют, но кем ты после этого станешь? В леса побежишь, на подножный корм? В пустующую избушку еги-бабы, её долг отрабатывать? Или где на поселении пристроишься в девках прислуги?

— Да, всё, достаточно, — недовольно оборвала её Райс, тоже заваливаясь на травяную подстилку, — разошлась. Я, просто, спросила.

— Я, на круги, больше года просилась у Матёрых Терема. Не пускали и всё. Одна, постоянно говорила, мол, мала ещё, подрасти. Вторая, «веселушка-приколюшка», вечно подкалывала, что-то вроде: «неча делать, круг топтать». Третья, так вообще, только отмахивалась, отстань, да отстань.

— Понятно. А что за Терем? Что за Матёрые?

— Так, Матёрых-то, ты видела. Это те три вековушки, которые тебя сюда привели, — запросто ответила Апити и судя по интонации голоса, похоже, уже решив покемарить, после обеда, — а Терем — это Терем. Дом Вала. Здесь, все «особые», проходят испытания и обучение. Место силы это, силы невиданной.

— Так мы, что, в Тереме Вала? — поинтересовалась Райс, усаживаясь спиной к той стене, из-за которой было слышно Апити.

— Ну, не совсем в нём, но тут рядом. Если до окна дотянешься, увидишь.

Райс опять взглянула на окно. Подумала, как туда можно забраться. Апити, тем временем, молчала, и ярица испугалась, что та уснёт и поговорить будет не с кем, поэтому спросила, что первое в голову пришло:

— А что после отхожего места будет, ты знаешь?

— А с чего ты решила, что у нас с тобой, одни и те же круги будут?

— Ну, свои то ты знаешь?

— Да, тоже не очень, — призналась всезнайка, — знаю, что меня ждёт дальше река, вроде, но тебя, это вряд ли коснётся. Это уж чисто наше, ведьменное.

Райс, запачкав руку о себя же, вновь схватила пучок травы и принялась оттираться, задав очередной вопрос:

— Слышь, Апити, а пояс этот снять можно?

— Нет, — тут же ответили из-за стены, — верёвку, тоже грызть не советую. Без зубов останешься. Наговор наложен, на то и другое. Да, и вообще, ты не о том думаешь, Райс. Ты собираешься второй круг проходить или решила себя червям скормить?

— Какой второй? — встрепенулась царская дочь и тут же поняла, что она полная дура, ведь первый круг, она прошла ещё в бане и тут же, поправилась, — да, собираюсь, собираюсь.

— А раз собираешься, то подумай, с чем ты борешься. Вместо того, чтобы бороться с собой, ты воюешь с мерзостью, что вокруг тебя. Ты дура, Райс, хоть и царская дочь. Ты, эту мерзость, прими, как родное, да, пусти себе внутрь, да, ею своего червя, брезгливого, отрави. По-другому, у тебя не получится, а ты, наоборот, стараешься от говна отстраниться, да, этого червя обезопасить. Эдак, долго будешь тут плавать и страдать.

Райс задумалась и ей показалось, что она поняла и смысл сказанного и то, что соседка её, уж больно умная оказалось, прям, не девка, а вековуха какая-то.

— Слышь, Апити, а ты откуда такая умная? Откуда всё это знаешь?

— Я ещё много чего не знаю, да и не такая умная, как хотелось бы. А, вообще, наставницы хорошие были.

— Так, меня, тоже, вроде, учили, и наставницы, говорили, лучшие, а толку то.

— Райс, — неожиданно весело спросила Апити, — а тебя, как царскую дочку, пороли?

— Ты чё с ума сошла? Кто бы попробовал, дня бы не прожил.

Соседка за стеной заливисто рассмеялась.

— Вот поэтому, ты и дурой выросла.

— Но ты… — рявкнула Райс, дёрнувшись, но тут же поняв, что обидчицу не достать, лишь со злостью сжала в руке очередной пучок травы.

— Да, ты не обижайся, — вновь донеслось из-за стены, — просто, многие знания, надо вколачивать через задницу, их по-другому, выучить не получается. Вот меня, пороли через раз, да, каждый раз. Иногда, по несколько дней присесть не могла, стоймя стояла, а наставница моя, только подтрунивала, мол, ни чё, ни чё, в стоймя больше влезет. Поэтому, не хотела, да, умнела.

К ужину их опять опустили в выгребную яму и Райс, с удивлением отметила для себя, что морально была готова к этому и восприняла мерзость, не как наказание, а как азартный бой, турнир, игру, настроив себя на то, что на этот раз, она победит и поест, то что ей перепадёт…

Через два дня Апити выпустили и Райс, осталась одна. Ночью, перед сном, она с удивлением отметила для себя, что, несмотря на то, что её новая подруга, по всем статьям превосходит её, царскую дочь, у неё, в первые в жизни, не было желания убить соперницу, утопить или вообще, как-нибудь избавиться от выскочки. Она тянулась к ней, как к свету и оставшись одна, загрустила, как будто отняли, что-то, очень ей необходимое.

Ярица начала много думать, притом, именно думать, а не мечтать. Даже, каждодневные окунания, стали проходить обыденно, незаметно, как бы само собой разумеющееся, девка не всегда отдавала себе отчёт, в череде повторяющихся событий, пока, ещё через три дня, поднявшись на верх, массивная дверь распахнулась, а пояс, свалился к ногам, сам собой. Испытание этого круга, было пройдено, даже, как-то, легко. Райс, сама от себя не ожидала.

 

Глава третья. Он. Побег

Было их четверо, молодых да разных, кому волей судьбы, суждено было поменять, жизнь никчёмную и бестолково-однообразную, а кому-то распутную и разудалую, на жизнь, пролетающую стрелой, столь же скоротечную, смертельно опасную, но заманчиво интересную. Жизнь, подобную выпавшим игральным костям: либо всё, либо ничего.

Самым старшим из них был Гнур. Он был высок, хорошо сложён и единственный из всех, прекрасно воспитан, в его понимании. Копна густых чёрных кудрей, пробивающаяся щетина чёрной бороды и усов, делала его в глазах девочек, неотразимым мужчиной и завидным женихом. Ещё бы. Сын вождя племени маспий — это звучит гордо, а маспии, это вам не зачуханные кочевые роды, лазающие по горам, а городские, зажиточные жители Парсы.

Он и воин был отменный, и конь, и оружие имел лучшее. Читать, писать был обучен, целых три писанных книжки прочитал, на глиняных табличках, правда, поумнеть от этого, ему не слишком получилось, да, и дурь молодую, бестолковую, не выветрило, но фору перед сверстниками, давало ощутимую, да, и в глазах противоположного пола веса прибавляло, когда с бахвальством декламировал заученные наизусть писанные творения великих словесников.

Не устраивал его отца, бесшабашный образ жизни, отпрыска и чтоб обломать, фривольное и не к чему не обязывающее существование, принял он решение, Гнура женить. Решил вождь, что сын, давно вырос и пора бы ему, вступать во взрослую жизнь, полную не только прав, но и обязанностей. Жизнь, штука короткая, не успеешь развернуться как следует, а уже помирать пора.

Гнур съездил, пару раз, на смотрины, затосковал, поняв всю никчёмность своих попыток увильнуть от настойчивости отца, уладить его личную жизнь, да, и сбежал. Подвернулась ему, тут, парочка «нищебродных» балбесов, как он их для себя определил, которые, так разрекламировали свободную, да, вольную походную жизнь, каких-то, там, северных степей, что разом плюнул на всё и сам же возглавил их бегство, в далёкую и непонятную для него страну. Ему было всё равно, лишь бы подальше, чтоб отец не достал.

Главного инициатора и вдохновителя «рекламной компании», звали Асаргад, выходца из мардов, представителя одного из кочевых племён, обитающих на межгорных равнинах. Пожалуй, одного из беднейшего, хотя и многочисленного, поэтому Асаргаду, в отличии от Гнура, терять, вообще, было нечего.

Сын бедного пастуха, который сводил концы с концами, лишь благодаря тому, что поддерживал жизнь семьи мелкими грабежами на большой дороге, да, и в банде, его папаша, был лишь на вторых ролях, так что, большого куша, никогда не перепадало. Серьёзные ранения, полученные им ещё в бурной, боевой молодости, делали его ущербным. Прихрамывал на одну ногу, и левая рука плохо слушалась, почти отсохла. Эти то метки прошлых боёв и не давали отцу возможности, ни хозяйство в полную силу вести, ни в банде по рангу выше подняться.

Именно из редких рассказов отца, у вечернего костра, то и дело впадающего по пьянке в ностальгию, о своей бурной молодости, прошедшей в той далёкой северной стороне и узнал Асаргад, об удивительной, воинствующей, бескрайней степи, с детства мечтая, что, как только вырастит, обязательно отправится по стопам отца и станет великим воином и богатым мужчиной, и не в пример отца, будет более удачлив и осторожен с ранениями. А то, что здесь ему ловить нечего, он определил для себя сразу, как, что-то начал понимать в жизни.

Он не собирался, конечно, отправиться туда вот так, сломя голову, но подвернувшийся Гнур, решил его судьбу, одним махом и Асаргад, даже не колеблясь, собрался и отправился с этим жадным на авантюры и приключения отпрыском знатного рода.

Асаргад, по сравнению с Гнуром, выглядел ещё, как мальчик с виду, и ростом пониже, и сложением по суше, и поросль на лице, только пушок, но молодость, проведённая в дикой горной стране, это очень хорошая школа выживания, между смертью и жизнью. Такую закалку не получишь при дворе знатных вельмож, со всеми их знаниями и воспитаниями. Про реальную, дикую жизнь, этот молодой мужчина, знал куда больше Гнура, ребёнка-переростка. К тому же, у этого парнишки, было одно уникальное качество — феноменальная, в буквальном смысле, нечеловеческая память.

В кого он такой уродился, он не знал, но был убеждён, что это подарок самого Ахурамазды, так по крайней мере, предполагал его отец, а мать, была, просто, уверена, что данный уникальный дар, сделает его сына особенным и в будущем, очень важным человеком.

Он умудрялся запоминать всё, что лишь раз, увидит или услышит, притом навсегда. Одарённый мальчик, по примеру мамы, был уверен, что он не такой, как все, а значит и судьба его будет не такая, как у всех. Асаргад прекрасно знал, что он — «меченный небом», хотя никогда не афишировал этого. Мальчик надеялся, с помощью этой особенности, достичь высот в жизни, вот, правда, не знал, пока, как.

Вторым, из этой парочки «нищебродов», был такой же сын нищего пастуха, из соседнего стойбища, одногодка с Асаргадом, по имени Эбар. Асаргад с самого детства заразил его идеей «северной страны» и с тех же времён, наметил его в свои напарники и кровные братья, о которых, с таким упоением, рассказывал его восхищённый отец. Эбар был не против.

Так, мечтая на пару, они и оказались в водовороте событий, которые одним взмахом крыла капризной фортуны, превратили их пустые мечты, в нечто осязаемое, но всё ещё, до конца не осознаваемое и не понятное. Друзья пустились в авантюру, с мурашками по всему телу, абсолютно не представляя, чем это всё, для них закончится.

Эбар был обыкновенным. Никакими особенностями не обладал. Единственно, чем он выделялся из троицы, оборванностью своего одеяния и грязью тела. Нет, его семья не была уж столь безнадёжной, просто ему всегда было наплевать на то, во что он одет и при этом, патологически не любил умываться, даже брезговал, что ли.

В отличии от Асаргада, которого отец, хоть и кряхтя, но всё же, не скрывая гордости, отпустил, не смотря на слёзы и вой матери, Эбару, пришлось бежать, ибо отец, категорически запретил ему и даже, закрыл в яму, чтоб не удрал, но друг помог, и он сбежал. Вот так, втроём, поначалу, они и отправились покорять степные просторы неведомой стороны.

Четвёртый, присоединился к троице уже на полпути, у самой мидийской столицы — Экбатаны, мимо которой лежала их дорога. Он был, примерно, одного возраста с троицей, что их сразу сблизило, и звали его Уйбар. Рода он был, не персидского и даже не мидийского, а какого-то тогда не понятного для них, урартского.

Судьба Уйбара, была чем-то похожа на судьбу Гнура, но с большими отклонениями. Сын высокородных родителей, избалованный и облизанный с рождения, в один прекрасный миг взбунтовался и ударился во все тяжкие. Высокий, стройный, с ухоженными кудрявыми волосами, чёрными, как смол. Но главное его достоинство — это язык без костей, которым он, мог разговорить и даже уговорить, хоть помершую бабку. Отправленный в столицу империи отцом на обучение, он, почувствовав свободу, как и водится в таких случаях, вместо овладения знаниями и умениями, увлёкся кутежами и гулянками.

Золото, выделенное отцом на карманные расходы, быстро кончилось, но к тому времени, он умудрился, перепортить, за какой-то год своего пребывания в столице, кучу дородных дочерей мидийской знати, назанимав, при этом, у их же папаш, денег на безбедную жизнь. Наобещал аж семерым жениться, ну и как полагается, когда припёрло, сбежал, куда глаза глядят.

Шум поднялся сразу и принял вид снежной лавины, когда двое высокородных папаш, имеющих на своём попечении, «изрядно попорченных» дочек, заявивших своим родителям, что забеременели от этого прохвоста, устроили публичный скандал, и не разрешив, меж собой, делёж молодого повесы, чуть войну не объявили между родами. А тут, ещё два высокородных рода вклинились в их спор, с точно такими же претензиями, а за ними, ещё три кандидата в тести, но, пока, без последствий, в виде будущего потомства. И началось.

Скандал, до самого царя дошёл, таким он был шумным и громким. Иштувегу, великий царь Мидии, даже, распорядился поймать мерзавца-производителя и доставить его на царский суд, пред ясны царски очи, но куда там. Этот пройдоха, оказался мастак не только девочек охмурять, но обвёл вокруг пальца, всю царскую охоту на него. Несмотря на то, что по этому поводу отцепили весь город, по всем кольцам, не выпуская из стен никого, даже мельком похожего, Уйбар, переодевшись в женское платье и купив носильщиков, благополучно и с соответствующей помпой, был пронесён мимо бдительной стражи за ворота города.

На большой торговой дороге, уже в дали от городских стен, прикинувшись больным проказой, обманом завладел лошадью и в наигранном, полуобморочном состоянии, с умирающим видом, преспокойненько пустился в бега, в свою родную Армению.

Вот тут-то и столкнулся этот беглец с троицей молодых путешественников. Посидели, познакомились, выпили вина, прихваченного где-то молодым повесой, поговорили за жизнь. Поразмыслив, немного, на тему, что его ждёт в родных пенатах, Уйбар, без капли сожаления, примкнул к ним, с единственной целью — просто, куда-нибудь скрыться на время, пока всё утихнет, а потом… Не думал он о северных степях и походных подвигах, не собирался тогда, кардинально менять свою жизнь, просто, так получилось. Ушёл с ними на время, получилось, на всегда.

Долгий путь до Великой степи, дорожные мытарства и приключения, удивительным образом спаяли, этих абсолютно разных молодых людей, в дружную компанию. Странным, непостижимым образом, они как-то усреднялись меж собой, переняв друг у друга и хорошее и плохое. Все одинаково стали рваными и грязными, хотя Эбар, наоборот, стал не с того не с сего умываться, при любом удобном случае.

Уйбар, скучая и хоть как-то пытаясь разнообразить нудное путешествие, то и дело подначивал и подшучивал над попутчиками, устраивая им, не всегда безобидные розыгрыши. В конце пути, уже сам был не рад, так как, попадался на розыгрыши и шутки своих товарищей, в большей степени, чем успевал отвечать.

Асаргад, благодаря своей уникальной памяти, за дорогу научился писать и читать, притом не только на парси, но и на урартском. Эбара, тоже пытались пристроить к этому делу, но тут, было всё настолько туго, что и Гнур, и Уйбар, довольно быстро, это занятие бросили.

Ехали не скоро. Кобылка Уйбара сильно тормозила. Не была она предназначена для быстрого бега, хотя и была вынослива, лазя по горам. Один раз, на каком-то горном склоне, подстрелили козла, так, три дня пировали на берегу небольшой горной речки и пока всего не съели, дальше не тронулись.

И наконец, третья проблема, которая делала путь неспешным, это то, что никто не знал, куда идти. Были даже моменты, когда все, кроме Асаргада, были уверены, что никуда они не дойдут, ибо всё это, пустая выдумка и закончится их поход тем, что они придут на край земли и нечаянно свалятся в бездну. Уйбар был в этом, даже абсолютно уверен, доказывая своё предположение с пеной у рта, как будто, бывал там уже, раз десять, не меньше и пару раз, сваливался в бездну, судя по детализации его трёпа.

Наконец, им попался на пути, один старик с маленьким мальчиком, перегонявший небольшую отару овец, который узнав, куда молодые люди держат путь, сначала обозвал их по-всякому, мол, вместо того, чтоб полезным делом заняться, в логово бандитов и убийц подались, за лёгкой наживой, да, разбойной жизнью, но побурчав, всё же указал дорогу, да, и по времени определил, сколько им ещё добираться.

Эта конкретика, несколько, придала молодёжи смысла их бессмысленному пути, и они поехали значительно веселее, отмечая по дороге те приметы, что указал им дед, благо, память Асаргада, не требовала ничего записывать и он точно знал, в каких местах, какие приметы искать.

Именно способность Асаргада замечать мельчайшие особенности, в огромном горном однообразии, сначала восхитило его путников, кто не был с ним знаком до путешествия, а через несколько дней пути, все, безоговорочно, уступили ему лидерство в четвёрке.

Наконец, они, действительно, достигли края земли, но вместо пропасти и пустоты впереди, все четверо, в первые в жизни, увидели огромное море воды, спустившись к которому, с удивлением узнали, что вода эта, ещё, к тому же, тёплая и солёная.

Целый день потратили на плескание в спокойных и мерных волнах, бегая друг за дружкой по песчаному краю, стараясь от берега в глубину не удаляться, так как, плавать никто из них, не умел. Только день спустя, вдоволь наплескавшись, двинулись дальше.

Чуть ли не каждый день, встречая на своём пути, те или иные препятствия, путники делали для себя, всё новые и новые открытия. Они выехали в голые степи, не встречая, ни одной живой души и только на третий день, когда горе путешественники, уже изнемогая от жажды, ковыляли по безводной, травяной, высохшей пустыне, их окружил небольшой конный отряд саков, смотря на них выпученными глазами от удивления, как на дураков невиданных.

Получив объяснение от четвёрки молокососов, степняки, сначала, долго смеялись, потом, всё же напоили их какой-то кисленькой дрянью, от которой в голове у путников «за хорошело» и отвели в своё стойбище.

Первое, что поразило всех четверых, это необычные жилища этого поселения. Раньше, никому из друзей, не приходилось видеть подобного. Это были дома на колёсах, большие и полностью закрытые травой и как удалось выяснить, назывались кибитками. Асаргад, тогда ещё усомнился в здравомыслии этих степных дикарей, живущих в травяных домах, но счёл за лучшее, промолчать.

Четвёрка не знала, ни нравов саков, ни их обычаев, хотя с трудом, но всё же понимая их язык. Гостеприимный и обходительный приём хозяев, даже, сначала, как-то, шокировал, но Гнур с Уйбаром, быстро освоившись, стали воспринимать всё, как само собой разумеющееся, лишь Асаргад с Эбаром, были, явно, обескуражены и чувствовали себя, крайне скованно, до самого конца своего пребывания в стойбище.

Законы гостеприимства, конечно, были и в их племени, но то, как их встретили местные саки, выходило за всякие рамки, их убогого понимания. Это для них, было через чур. Перед тем, как продолжить путь дальше, по указанным приметам, пройдоха Уйбар, умудрился обменять свою старую кобылу на молодого жеребца, правда дав при этом хозяину в довесок, золотой брусок и ещё золотое полукольцо, он выложил за продукты и воду в путь, от чего у урартца, резко ухудшилось настроение, и он высказал, по поводу нищих друзей-дармоедов, пару нелестных слов.

Путь — это странная штука. Он может быть, без начала и конца. Он может быть, длиною в жизнь, а на некоторый и жизни не хватает, но вместе с тем, не смотря на всю его бесконечность, каждый путь, когда-нибудь заканчивается: либо дорогой, либо жизнью идущего. Вот и у этой четвёрки, их длинный, и казалось бесконечный путь, закончился.

Они добрались до своей цели — стойбища касакской орды, одной из многочисленных, в бескрайних степях, не большой, что называется окраинной, то есть пограничной, но сплочённой и боевой.

Такого молодняка, как вновь прибывшие, в этом стане не было, и атаман, долго раздумывал, прибрать пацанов к рукам или послать из дальше, к хвостам собачим. Так и не приняв никакого решения, он, даже, собрал ближний круг. Мужики, тоже почесали бритые головы, но посоветовать атаману, ничего путного, не смогли.

С одной стороны, молодняк можно было использовать, как дармовую силу. Рассчитывать на то, что от них будет толк в боевых походах, не приходилось, но с другой стороны, это лишние рты, которых придётся поить и кормить в голой степи. Та и другая сторона вопроса, была, в общем-то, равнозначна и никак, одна, не перевешивала другую.

Одни ратовали, мол, давай возьмём пацанов, говно чистить. Выдюжат, приживутся, не хай, воевать научим с годами, не выдюжат, да и хрен с ними. Другие противились. Наступает самое жаркое время года. Житуха и так будет впроголодь, а тут ещё четыре коня и четыре молодых рта, которые, вечно, будут хотеть жрать. Уйти из этих мест ближе к морю, где корма и охота есть, ордынский царь не велел, хотя, если прижмёт, всё равно, туда, поближе откочёвывать придётся или чаще разъезды посылать, не только для пригляда, но и для пополнения продовольственных запасов, а эти, только обузой будут и толку от них, никакого, вред один.

Долго рядились мужики, но к всеобщему облегчению, проблема решилась сама собой. Неожиданно, по следам прибывшей четвёрки, прискакал девичий отряд «мужененавистных» красавиц.

Отряд был не большой, всего пять троек. Куда, зачем и с чем возвращались, естественно, никто не спрашивал, они и не сказывали. Понятно было, что таким количеством, могли, либо кого-то, куда-то провожать, в виде боевого эскорта, либо, ездили кого-то встречать, или катались за какими-то нужными вестями и получив информацию, возвращаются обратно в своё логово.

Асаргад, конечно же, про них рассказывал своим новым друзьям и предупреждал, как предупреждал его отец, что с этими милыми девочками, вообще, дело иметь нельзя, даже, нежелательно близко находиться. Мужчин они, люто ненавидят и как отец сказывал, режут их, без зазрения совести, а по некоторым слухам, ими же, исключительно, и питаются. Но, одно дело слушать чужие байки, и совсем другое, воочию увидеть это чудо степей. Молодые, обворожительно красивые, стройные станом, грациозные в движениях.

Правда, они были, совсем непохожи, на тех, про которых знал Асаргад. Его отец говорил про золотоволосых и белокожих, а эти, были смуглые, с раскосыми глазами и с волосами, как воронье перо с отливом. Лица и руки их, были расписаны тонкими золотыми узорами, что предавало девам налёт сказочности и нереальности.

Асаргад, от греха подальше, всё же постарался спрятаться за коня. Эбар, последовал его примеру, а вот высокородные, этого не сделали, а зря. Хорошо хоть Гнур, лишь разинув рот, их просто разглядывал, а вот Уйбар, толи забыл всё то, что ему Асаргад про них рассказывал, толи не поверил, толи, просто, по привычке, а как известно, привычка дело страшное, взял, да, и полез к ним с разговорами. Познакомиться, видите ли, он захотел, а одну из, них даже решил приласкать.

Закончилось это для него, проломленной головой, заломленными за спину руками, связанными в локтях, не понятно куда, девшимися штанами и петлёй на мошонке, из тонкой конской верёвочки, за которую, его привязали к конскому хвосту, одного из коней боевых дев и в таком виде, приготовили тащить в дальнее путешествие, как бычка на заклание.

После Уйбара и на Гнура наехали, который, было дело, дёрнулся на защиту друга, но лишь проявив намерение. До действий, с его стороны, дело не дошло. Девы позубоскалили, провоцируя его на ответную грубость, но у того, хватило ума промолчать и обидные слова проглотить, хотя по виду, было видно, что держался молодой сын вождя, на последнем пределе.

Это небольшое стойбище, посреди голодной степи, как оказалось, кроме рубежной охраны, осуществляло приют, именно таких, вот, странствующих отрядов и являлось, некой перевалочной базой, где курсирующие, небольшие отряды орды, отдыхали, пополняя запасы воды и еды.

Старшая отряда «беспредельщиц», о чём-то коротко переговорив с атаманом оазисного стана, велела девам пить, перекусывать и отдыхать, сама отправилась в специально предназначенную гостевую кмбмтку. Сопровождая старшую до ночлега, атаман заикнулся о четвёрке молодцев, что пристала к его стану, но старшая, толи устала с дороги, толи ей по жизни, на такие мелочи было наплевать, но атаману ничего не ответила, сделав вид, что не услышала.

Атаман, рассказывая это всё с раболепным видом, проводил её до самого входа в кибитку, в которой гордая «мужерезка» скрылась, а он, так и не решившись последовать за ней, тут же ретировался и с грозным видом командира, пошёл по стойбищу, раздавать указания налево и направо, вымещая зло на подчинённых.

Девы её отряда, ночевали прямо в степи, у костра. Уйбар, как провинившейся, так всю ночь и проходил с голой задницей за конём, к хвосту которого был привязан за мошонку, но правда, сняв штаны, девы одели, при этом, сапоги. И на том, спасибо. Троица друзей, тоже не спали и всю ночь, строили планы освобождения Уйбара, с последующим бегством, но девы, были на чеку, постоянно дежуря по три, да, и кони от них, далеко в степь не отходили, топтались тут же, как привязанные, хотя их, даже не стреножили.

Что за время унизительной ночёвки успел передумать Уйбар, он никогда никому не рассказывал, а когда, кто-нибудь из них вспоминал, то, не смотря на весёлость, замолкал и уходил в себя. Друзья старались не вспоминать общего позора. Асаргад же, забыть своих чувств не мог, просто, по тому, что не мог этого сделать физически. Гремучая смесь страха, ужаса, долга и совести, вставшие дыбом волосы и дрожь во всём теле, как клеймо запечатлелось у него в голове и устойчиво прицепилось к образам «мужененавистных» дев.

С рассветом, старшая, беззвучно вышла из кибитки, прошмыгнула, как тень, мимо Асаргада с друзьями. Подошла к привязанному Уйбару и срезав плетёный канатик конского волоса, освободила и что-то ему высказала. Уйбар, только слушал и кивал головой. Наконец, по её знаку, мужчине вернули штаны, и он торопливо их натянув, пустился бежать к друзьям, которые с нетерпением ожидали развязки этой нервной ночи.

— Собираемся быстро, — чуть ли не заорал шёпотом, прибежавший Уйбар, лихорадочно мечась, в поисках своего седла и мешка, — они нас в орду отведут.

Друзья, сначала, тоже кинулись собираться, но у них были явно другие планы действий и когда услышали, что Уйбар, в такой спешке, собирается, только из-за того, чтоб от этих «мужененавистных» дев не отстать, встали, как вкопанные.

— Ты что сдурел? — шёпотом спросил обезумевший Гнур.

— Друг, — чуть не плача ответил ему бывший узник, — поверь, если она сказала, что мы должны следовать за ними, лучше так и сделать или мы не жильцы на этом свете.

Все четверо, действительно, были по-настоящему напуганными, поэтому, не задавая больше вопросов, кинулись седлать коней, только в спешке, их дальнейшее путешествие, показалось им страной дэвов, потому что, ни один из них, не позаботился, ни о пище, ни о воде.

В прохладе утра, девы шли по степи бодро. Отряд молодых людей, еле поспевал за ними, держась на расстоянии, но, когда солнце начало припекать, скорость сбросили и пошли шагом.

На первую стоянку встали, когда солнце было почти в зените. Только когда, спешились и расседлали коней, давая им отдых. Собравшись кучкой на земле, начали пытать Уйбара, по поводу того, что старшая из дев ему говорила. Урартец не сильно стал распространяться о выволочке, которую она ему устроила, но объяснил, что наказали его за то, что позволил себе хлопнуть коня девы по крупу. Оказывается, у них это, равносильно хлопку по заду самой девы и таких выходок, они, обычно, никогда не прощают, но старшая решила, их, как «детей малых», на первый раз, оставить в живых.

Пока они шушукались к ним неожиданно и абсолютно беззвучно, подошла одна из дев, и заметили они её, лишь когда та, устав ожидать на себя реакцию, хлопнула в ладоши у них над головой.

— Где ваша еда и вода? — спросила она, красиво разливающимся, девичьим голоском.

Все, как один, языки проглотили и молча потупили взгляды в землю.

— Бестолочи, — тут же констатировала она, голоском нежного цветка, колышущегося на ветру, развернулась и не издавая ни одного звука, странной, скользящей походкой, пошла обратно.

Кто-то из мужчин, поразился её точёной фигурке, кто-то, нежностью её голоса, а Асаргад, поразился её беззвучности, тут же сделав вывод, что это не отряд сопровождения, как он изначально подумал, а разведчики, которые, даже в обычной, повседневной жизни, передвигаются, как крадутся. Видимо по-другому, уже не умеют.

Некоторое время спустя, к ним так же, не издавая звуков, подошли две девы, таща большую кожаную суму, наполненную водой, но пройдя мимо вскочивших на ноги мужчин, прошли к их коням и зашипев по-змеиному, тут же собрали их вокруг себя, как домашних собачат на кормёжку.

Пошикивая и посвистывая, выстроили толкающихся коней в очередь и развязав мешок, принялись их поить. Притом давали каждому, строго определённое количество, управляя четвероногим зверьём, исключительно, странными на слух звуками. Остатки, кинули Уйбару. Вдоволь, там было не напиться, но промочить засохшие глотки, получилось. Пили друзья, под двумя, ничего не выражающих взглядами, вполне милых, если не сказать, красивых дев, поэтому делёж воды, прошёл мирно, без драки. Забрав пустой мешок, одна из дев, почти таким же голоском весеннего цветка, как и у той, что подходила первой, сказала:

— Когда солнце будет, вон там, — и она указала пальцем на точку неба, — доберёмся до воды. Речка будет.

Девы ушли. Мужчины облегчённо выдохнули.

Так, в смешанном состоянии позора, страха, любопытства и не понимания своего туманного будущего, молодые люди добрались куда-то туда, куда их вёл девичий отряд. Вскоре, выжженная степь превратилась, постепенно, в бушующий травяной океан. Дышать стало легче.

Мелкая речушка, хоть и не с горной, кристально чистой водой, но вполне пригодной, для того чтобы утолить жажду, как самим, так и коням, показалась путешественником, подарком самого Ахурамазды. А в конце дня, форсировали, довольно, большую реку и старшая, когда наконец горцы выкарабкались на противоположный берег, подъехала к ним и спросила назидательным тоном:

— Урок усвоили?

Те в ответ, лишь молча кивнули, опустив головы.

— Вот и хорошо. Привыкайте. Вы в степи, а не у себя в диких горах. Здесь правят законы и их надо знать и соблюдать. Исключения из этих законов нет, ни для кого, даже для царей. Перед законами степей, равны все.

После чего указала рукой им направление дальнейшего пути, однозначно давая понять, что, наконец-то, их пути расходятся.

Первое время раздельного с девами движения, Асаргад с друзьями, никак не мог поверить, что эти людоедки, их, вот так просто, взяли и отпустили. За эти два дня, они настолько свыклись с тем, что стали, чуть ли, не рабами, но если и не рабами, то боевым трофеем этих воинствующих «мужерезок», что никто, даже не поверил в такой простой конец мучений. Какое-то время, всё так же ехали молча, то и дело, украдкой озираясь по сторонам, но, когда поняли, что свободны, устроили истерику.

Больше всех, убивался Уйбар, которого, наконец, прорвало и он, собирая все ругательства, какие только знал, а какие не знал, то тут же придумывал, выливал их на мерзких баб, грозя им отомстить всякими жуткими карами. Лишь Асаргад, удержался от высказываний, а просто, взяв власть в четвёрке в свои руки, скомандовал привал, прямо по среди чистого поля, дабы успокоиться и собраться с мыслями, перед дальнейшими испытаниями, а то что они будут, он даже не сомневался. Всех остудила его безальтернативная фраза:

— Обратного пути у нас уже нет. Мы зашли слишком далеко. Или мы идём до конца, или убивайте себя сами. Я вам не помощник.

Все, тут же успокоились. Задумались и со зверскими рожами, завалились в траву. Темнело. Бессонная ночь давала о себе знать, только жрать хотелось дико, но есть, было нечего.

 

Глава четвёртая. Она. Третий круг

Какое-то время, Райс и Апити не трогали. Их расселили в огромном деревянном Тереме, представлявшим из себя целый город, причудливым образом слепленных в один замысловатый клубок, больших и маленьких деревянных строений, разукрашенных витиеватой резьбой и узорами.

Девок распределили в соседние светлицы, но они, практически, постоянно были вместе, занимая ту или иную спаленку. Даже ночевали иногда вместе на одной лежанке. Удивительно, как две, абсолютно разные девы, столько много и так неприхотливо долго, умудрялись безостановочно трещать. О чём можно говорить днями и ночами на пролёт?!

Подружившись, не разлей вода, разболтав друг другу самые секретные секреты, излазив весь Терем сверху донизу и с одного края до другого, подруги каждый день умудрялись находить для себя, всё новые и новые занятия, пока в один из осенних дней, с утра, в светёлку к Апити, где ночевали обе проныры, не заявились стразу три вековухи-хозяйки. Матёрые Терема, разбудив, как всегда проболтавших, почти всю ночь девок, объявили, мол, хватит отдыхать, пора делом заниматься и разогнали их по своим норам.

К Райс в спальню занесли стол, короткую скамью, с большой круглой дыркой по средине и под эту скамью водрузили помойную лохань. Рыжая сидела на своём лежаке и с любопытством следила за приготовлениями. Она уже поняла, что ей придётся очень долго сидеть на этой скамье без права вставать, раз нужду придётся справлять прямо там, где сидишь. Это ей стразу не понравилось, только сначала было не понятно, зачем за этим столом сидеть и что надлежит делать.

В комнату вошла одна из вековух, которую все звали Мать Медведица. Когда Райс познакомилась с этой вековухой, то еле сдержала смех, от того гротескного несоответствия прозвища и внешности. Матёрая была ростом, от вершка два корешка, да, и вся, какая-то мелкая, щуплая, с несуразно длинными, тощими руками и крайне скудными седыми волосами. Глядя на неё, казалось, что в вековухе не хватает всего, но цветные колдовские узоры, её иссушенных рук, невольно заставляли уважать и побаиваться эту мелкую вековушку.

Матёрая Терема объяснила, что девке надлежит каждое утро, когда она будет входить в светёлку и будить её, садиться на скамью и сидеть на ней, до вечера, пока она не зайдёт и не разрешит спать. В таком режиме, было необходимо продержаться всего, как она сказала, девять дней, а в случае, если Райс оторвёт свою задницу от скамьи, то со следующего дня, девять дней начнутся по новой, не зависимо от того, сколько она до этого насидела.

После инструктажа, Мать Медведица, смотря на деву, рукой указала на деревянное сиденье с дырой, мол, начинай, а сама, обойдя стол, встала, напротив. Райс поднялась с лежака, подошла, задрала подол и уселась голым задом на дырку. Ей было, от чего-то, очень весело, и она сама не могла объяснить почему. Изначально, этот круг показался ей, уж больно простым, для исполнения.

Дверь раскрылась и теремные девченята, гурьбой стали накрывать перед ней стол, хотя нет, не накрывать, а заваливать его разнообразной едой: мясо, рыба, птица, разносолы, напитки, овощи, фрукты, ягоды. Чего там только не было. Аромат стоял такой, что слюной можно было подавиться.

Райс расплылась в хищной улыбке, потирая руки, собралась уже было, начать по кусочку всего попробовать, как Мать Медведица, подняв перед собой тощую руку и останавливая её порыв, тут же уточнила, что есть и пить с этого стола, тоже нельзя, те же девять дней и правило отсчёта, точно такое же, как и при сидении. Съела ягодку, хлебнула отвару, молодец, только со следующего дня, опять засветят её девять дней мучений.

И, наконец, вековуха, улыбнувшись закончила:

— Ты можешь есть, пить, плясать или валяться на лежаке кверху задницей, — инструктировала она ласково, — вот, только, из этой комнаты, выйти не сможешь до тех пор, пока не от терпишь положенные девять дней. Мне не жалко, хоть всю жизнь тут у нас живи. Не обеднеем.

С этими словами, она медленно развернулась и вышла. Дверь за ней закрылась. Райс задумалась. Она поняла, что её таким образом, будут испытывать на силу воли, а дочь царицы, всегда считала себя волевой девой, даже первые два круга, по сути, только на воле и прошла. Поразмыслив немного, она решила для себя, что справится. Должна. К тому же, всё равно, другого выхода нет.

Первый раз, Райс не выдержала испытание в тот же день, буквально к вечеру, почти перед самым приходом Матёрой. Она отсидела задницу, на жёсткой деревяшке и решила схитрить. Так как распущенный подол, полностью скрывал под собой короткую скамью, вместе с лоханью, то она думала, что если, чуть-чуть приподнимется и разомнёт одеревеневшие ягодицы, а потом, так же не заметно, сядет обратно, то никто не заметит. Решила, сделала, только села обратно, уже в помойную лохань, так как под задницей, скамьи не оказалось. Она просто исчезла!

Самодовольная девка, не смогла выйти из своей светёлки, не через девять, не через два раза по девять, не через три. Эти мучения, казались нескончаемыми. Высидеть девять дней на жёсткой скамье, при виде изобилия еды и оставаться при этом голодной, она не могла.

Наконец, Райс перестала себя истязать и три дня, просто ела, пила и скакала, давая себе отдых и раздумывая над тем, как этот круг мучений, можно пройти. Какие хитрости использовать, какие ухищрения придумать. До этого, царская дочь, смогла продержаться, только максимум шесть дней и то, это было в самом начале. Затем, становилось всё хуже и хуже. Это как раз и натолкнуло её на мысль о трёхдневном отдыхе, перед следующей попыткой.

Отдых дал результат. Она смогла продержаться восемь дней, да, и девять, может быть выдержала, если б не собственная оплошность. Чтобы хоть как-то размять задницу, Райс, перекатывалась с одной половинки на другую и нечаянно, а может быть от голода голова закружилась, но она, потеряв равновесие, брякнулась вместе со скамьёй на бок, которая, тут же исчезла.

Через некоторое время, в светёлку вошла Мать Медведица и увидев валяющуюся на полу Райс, беззвучно плачущую и похоже не собирающуюся подниматься, тяжело вздохнула, подошла к ней и ничего не говоря, уселась рядом, прямо на пол.

Измождённая девка лежала, подложив под голову руку и смотря пустым, ничего не соображающим взглядом, в пустой проём двери, тихо лила слёзы обиды на пол. Матёрая, молча усевшаяся рядом, тоже на неё не смотрела, а просто, замерев столбиком, уставила не моргающий взгляд, куда-то в стену.

— Можно тебя спросить, Мать Медведица? — неожиданно спросила рыжая, тихим, слабым голосом, не меняя при этом, ни своего положения, ни без эмоциональной маски на лице и не прекращая смачивать слезами пол.

Вековуха молчала, какое-то время, также не меняя в себе ни единой чёрточки, но затем, вновь тяжело вздохнула, один в один, как при входе и повернув голову к деве, успокаивая, наверное, в первую очередь саму себя, ответила:

— С теми, кто на круге, говорить запрещено, но у тебя, вроде бы, как круг прерван и начнётся только завтра, то, пожалуй, сегодня можно. Я не вижу в этом нарушения.

— Кого из меня здесь растят? — задала она, самый важный для себя вопрос.

Райс приходилось постоянно обманывать себя, что из неё, тут делают будущую царицу степей. Это придавало смысл всем страданиям, моральным истязаниям и душевным мучениям, давало цель, но вместе с тем, она прекрасно понимала — это самообман, что не давало ей необходимой уверенности, в своей дальнейшей борьбе. Поэтому, продержавшись с таким трудом восемь дней, целых восемь дней, когда ей не хватило, всего лишь одних, грёбанных суток, она надломилась, и сейчас, ей был нужен стимул: либо к продолжению борьбы, либо к её позорной кончине.

— Ты о чём? — непонимающе спросила Матёрая, посмотрев в глаза рыжей.

— Ну, — замялась ярица и на её лице тенью проскользнуло некое подобие эмоции, — вот Апити, например, ведунья и она говорит, что ей здесь выращивают внутренний стержень и что по прохождению девяти кругов, она станет лучшей из лучших, какой-то, особенной прорицательницей. А я? Кого вы выращиваете из меня? У меня же нет никакого дара.

Мать Медведица, буквально, расплавилась в улыбке, медленно и мягко, да такой, что даже валяющаяся на полу девка, боковым зрением это заметила и сдвинула глаза на преобразившуюся вековуху.

Та зашевелилась, поднимаясь и протянув Райс руку, успокаивающе проговорила:

— Пойдём-ка на лежак. Там, как-то сподручней валяться, а я тебе, так и быть, кое-что расскажу.

Райс не хотелось, ни вставать, ни шевелиться, но брошенное загадочным голосом «кое-что рассказать», разом выдернуло её из «ничего не хотения» и дева, с трудом поднявшись, безвольной куклой, про шаркала к лежаку и забравшись на него, свернулась калачиком, превращаясь в любопытный слух. Мать Медведица села рядом и ласково погладила, по её рыжей шевелюре.

— Никого мы здесь не растим, девонька, — довольно, но с некой долей печали, проговорила вековуха, видимо понимая, что ответ, царской дочери, явно не понравится — вы сами собой растёте, проходя испытания. Нужное вырастает, не нужное отваливается.

— Но зачем тогда это всё? — непонимающе скривилась ярица, переворачиваясь на живот, к Матёрой лицом.

— Мне это не ведомо, — всё с той же интонацией, ответствовала баба.

— А кому ведомо? — не унималась Райс.

— Троице, — неожиданно жёстко и понижая при этом голос, сказала Мать Медведица и пристально посмотрела в глаза царской дочери.

Взгляд её был настолько колюч, что рыжую от него, передёрнуло.

— Не мы выбираем, кому здесь круги проходить, — продолжала, в том же тоне Матёрая, — и не нам знать, что из выбранных получится.

— Как это? — удивилась дева, — Апити говорила, что вы…

— Твоя Апити, сорока-пустобрёха. Выбор определяется Троицей. Нам указывают, на таких как вы, вот, только…

Она неожиданно замолчала, закусив нижнюю губу, видно раздумывая говорить или нет.

— Что только? — решила подтолкнуть её Райс.

— Только это, редко заканчивается хорошо, — проговорила она, неожиданно потупив взгляд.

— Объясни толком, — чуть ли не в приказном, царском тоне, потребовала ярица и ей тут же, пришёл в голову леденящий душу вопрос, — мы жертвы?

Матёрая Терема вздрогнула, нервно засуетилась. По её виду, было понятно, что она испытывает в голове целую бурю смятений и противоречий, но тем не менее, она нашла в себе силы и ответила:

— Не всегда. Если кого-нибудь, выбирает один бог из Троицы, то, да. Это, как правило, жертва. Никаких гарантий, но тебя и Апити выбрали двое, поэтому у вас, есть шанс. Два к одному.

Райс от этих слов, резко соскочила, встав на четвереньки.

— Кто?

Мать Медведица пожала узкими плечиками, отворачиваясь в сторону, но все же ответила:

— Тебя выбрали бог неба Вал и Мать Сыра Земля, а Апити тоже Мать Сыра Земля и Святая Вода.

— Мама знала про это? — осторожно поинтересовалась дева.

— Конечно, — не раздумывая, призналась вековуха, — мы с ней, всю ночь вместе проревели.

— И как это происходит? — спросила Райс, после долгой паузы воспоминаний и раздумий.

— Что?

— Ну, выбор этот.

Матёрая помолчала, а затем, видимо придя к какому-то заключению, сказала, как отрезала:

— Не надо тебе это знать. По крайней мере, не теперь.

— Расскажи, что можешь? — попросила ярица.

— Про выбор? — переспросила вековуха.

— Да, хоть про что. Про выбор не можешь, расскажи про круги испытания.

Мать Медведица пошамкала губами, что-то обдумывая и начала:

— Ну, первые круги, это и не испытания, вовсе, а так — подготовка. Чистят разум, тело, душу. Настоящие испытания, у тебя впереди. И они, как правило, быстрые и смертельно опасные. При этом, кто-то жертвует разумом, лишаясь его, кто-то телом, становясь уродом, а кто-то и жизнью.

Мать Медведица замолчала, уставившись в пустой угол, а по спине Райс побежала холодная дорожка пота. Молчание, было довольно долгим. Каждая думала о чём-то своём.

— Зачем ты мне всё это рассказала? — неожиданно мрачно спросила царская дочь, — до этого, у меня была мечта, цель, хоть и придуманная, но цель, ради которой я всё это терпела, а теперь?

Матёрая не ответила.

— Я думала, что вы растите из меня будущую царицу, — призналась рыжая, — это подхлёстывало и заставляло двигаться вперёд. Я думала, что, пройдя эти грёбаные круги, я кем-то стану. Кем-то значимым.

— Так оно и будет, — прервала её излияния вековуха, — пройдя все круги, ты станешь одной из нас, а лучшая из нас, становится царицей.

Райс опешила. В груди неожиданно гулко заколотилось сердце. Матёрая хитро улыбнулась, повернулась к девке и продолжила:

— Можно сказать, что все, кто проходят круги, растят в себе будущую царицу. Проходи круги, становись лучшей, и Троица вручит тебе власть.

— Как это происходит? — выпалила в азарте прикосновения к тайне, рыжая.

— Так, говорят, по-разному, — развела в стороны руки, Мать Медведица, — но, как только достигнешь этого, сама поймёшь.

Райс уже и забыла о том, что могла быть выбранной жертвой, одного из богов, теперь, её мечта и цель, одномоментно приобрели статус реальных и достижимых. Хандру, как рукой сняло, а в глазах, засверкал азарт борьбы и далёкие проблески победы.

— Ты спрашивала, зачем я тебе всё это рассказала? — спросила Матёрая улыбаясь и перейдя на шутливый, заговорщицкий шёпот, сама же ответила, — я обещала твоей маме: чем смогу — помогу. Ну как, я тебе помогла?

— Очень, — ответила Райс тоже шёпотом и разливаясь в счастливой улыбке…

На дворе выпал первый снег, когда царская дочь, впервые проснулась утром сама и не увидав ненавистного стола со скамьёй, замерла, в полу лежачем положении.

После того памятного разговора и нескольких дней отдыха и размышлений, она с первой же попытки выдержала все девять дней, только вот, не совсем следила за этими днями.

С вечера, вроде, как знала уже, что положенные девять дней отсидела, но пришедшая Матёрая, загоняя её в постель, как обычно, почему-то, эту уверенность поколебала. Выпив дежурный черпак воды, что стоял у изголовья и разрешался перед сном и после, она упала на лежак с мыслями, что видимо мозги с голодухи, совсем перестали думать и она, где-то ошиблась, но тем не менее, уверенность мучиться дальше, у неё была полная.

Сейчас же, Райс встала и на деревянных, непослушных и обессиленных ногах, нерешительно подошла к двери. Тронула. Дверь открылась. Дева, ещё несколько ударов сердца, стояла ошеломлённая, а затем, завизжала так, что весь Терем всполошила.

Когда на шум, сбежались обитательницы Терема, то увидели растрёпанную рыжую, измождённую девку, валяющуюся в проёме двери и горько рыдающую. Все, как одна, принялись утешать, поздравлять, кто-то додумался дать воды и сунуть в руку кусок хлебной лепёшки. Райс пить не стала, а лепёшку, зажав в руке, почему-то прижала к груди.

Сначала лёжа на боку и продолжая рыдать, наотрез отказывалась садиться. Максимум, что девченятам удалось сделать, это поставить ревущую на четвереньки. Наконец, сообща, её подняли и торжественно проводили на кухню, где исхудавшая до безобразия ярица, от которой «одни глаза остались», стоя покормилась, только что сваренной постной кашкой.

Апити визжала и рыдала, поэтому же поводу, только ближе к весне, в разгар Разбитной Масленицы. Всё то время, что Райс отдыхала и обживалась в Тереме, после прохождения третьего круга, она постоянно дежурила у светёлки своей подруги, переговариваясь с ней через закрытую дверь, давая советы и ругаясь на девку безголовую и вечно голодную. Апити выдерживала сидение, но выдержать голодовку — ни в какую.

Себе же Райс, «зарубила на носу», что этот круг, крайне полезен ей будет в жизни, как тренировка духа и этим, необходимо заниматься регулярно, а ещё лучше, сделать это обязательным действом, привязав подобное голодание к определённым праздникам, сделав для себя отметку, что уже слышала о чём-то подобном, надо только кое-кого расспросить и уточнить. Она даже припомнила, как это называется — пост.

Апити, потом долго рассказывала и благодарила подругу за то, что та поддерживала и заставляла терпеть, каждый раз заканчивая свои излияния одними и теми же словами: «если б не ты, я б там сдохла от обжорства или сошла б с ума, от одиночества и собственной никчёмности».

О разговоре с Матерью Медведицей, Райс умолчала…

 

Глава пятая. Она. Четвёртый круг

Не дав Апити, как следует отойти от мучений голодного круга, отругав её за нерасторопность, Матёрая, что звалась Мокрая, повела их на следующий круг. На все девичьи расспросы, типа «Куда?» и «Что там будет?», молчала, только спустившись в подвал и остановившись возле массивной дубовой двери, злобно прошамкала:

— Куда, куда? Купаться!

После чего натужно, ухватившись двумя руками, открыла тяжеленую дверь, буквально втолкав девок внутрь, и как только те оказались за дверью, столь же тяжело напрягаясь, закрыла её, запечатав девок в узкой темнице.

Помещение оказалось маленьким и очень странным. Потолок невысокий, бревенчатый. До него легко можно было дотянуться рукой. Брёвна выложены не плотно и в щели между ними, падал рассеянный свет. Шириной, эта конура, была в размах рук. Длиной, примерно в три их роста, если положить на пол. По бокам, под потолком, две глубоких ниши, выполненных в наклон к полу и потолку. Пока девки озирались, в комнатке неожиданно резко потемнело и через потолочные щели, на них полилась вода, как на водопаде, только тёплая.

— Что это? — завопила Райс, наклонившись и спрятав лицо от струй, стараясь перекричать шум падающей воды.

— Не знаю! — прокричала в ответ Апити, тоже сложившись в три погибели и подставляя потоку спину, — я о такой комнате, даже не слышала, но что-то мне подсказывает, что это будет испытание водой. Помнишь я тебе про реку говорила?

С этими словами, Апити указала на пол, но Райс и без неё уже видела, что падающая вода, никуда из комнаты не уходит, а лишь заполяла её. Она наоборот, указала Апити наверх, на ниши.

— Похоже это для нас, — крикнула она.

Апити по стеночке, полезла в нишу, Райс её одёрнула за руку.

— Не спеши. Наполнится, сами поднимемся.

Когда вода заполнила на половину верхние пологи, в которые девки уже забились, как в норы и с ужасом наблюдали за потоком, затапливающий всё помещение до потолка, водопад, наконец, закончился.

Девки лежали молча, по пояс в воде и оглядывали сверкающую поверхность, которая продолжала рябить от капелек, падающих с брёвен.

— Ну и чего нам ждать? — наконец, не выдержала Райс.

— Не знаю, — как-то с грустью, ответила всезнайка.

— Ты же говорила, что это, как у вас на реке?

— На реке то, всё просто, — почему-то в полголоса начала объяснять Апити, — там отвод вырыт, песчаный. Туда воду с реки пускают, чтоб на солнышке погрелась и в неё девок кладут. Как бы солнце не прогревало, всё равно быстро замерзают. Когда пальцы рук и ног сморщатся, и девка зубами стучать начинает, то её оттуда вынимают.

— А зачем надо, чтоб пальцы сморщились и зубы застучали? — спросила Райс, разглядывая свои руки.

— Наставница говорила, что когда пальцы на руках и на ногах сморщиваются, то тело переходит, в какое-то древнее, первородное состояние. Сказку сказывала, мол, когда-то, много-много лет назад, все люди в воде жили, будто рыбы и для того, чтоб ходить по скользкому дну и держать в руках скользкие камни и дубины, у них кожа на пальцах бугрилась. Якобы так сподручней. Только я в эти сказки не верю. Как это люди, могли всю жизнь в воде прожить. Хотя, судя по тому, что нас здесь заперли в тёплой воде, это мы на себе и проверим.

— Так я не поняла, — не унималась Райс, — зачем надо тело переводить в это, как ты там сказала, первородное состояние?

— Наставница говорила, что в том состоянии, колдовство лучше прилипает.

— Так что, нас тут колдовать будут учить?

— Да, не знаю я, — обиженно прошипела Апити, — кто тут учить то будет? — с этими словами, она обвела поверхность воды рукой и продолжила, — я о таком не слышала. Может просто, промаринуют какое-то время, да выпустят, а может ещё чего.

— Ой, сомневаюсь, что мы так легко отделаемся. Я так думаю, каждый новый круг, должен даваться всё труднее и труднее.

— Ты думаешь нас тут держать будут, пока в рыб не превратимся?

— Откуда я знаю. Это ж ты у нас всезнайка.

Просидели они так до вечера. Ничего не происходило. Райс рубаху сняла, под голову положила, как подушку. Вертелась со спины на живот, да сбоку на бок. Поныряла. Встав на дно, убедилась, что вода доходит до самого подбородка. Отметила про себя, что всё, как нарочно, предусмотрено, именно для длительного сидения. Залезла обратно в нишу, расслабилась и когда неожиданно, увидела плывущее из-за спины деревянное корыто, то аж с визгом вздрогнула. Апити, от её визга, с перепуга, головой чуть бревно на потолке затылком не проломила.

В корыте оказалась еда и питьё.

— Ух ты, — нарочито весело вскрикнула Райс, тем не менее с опаской и подозрительностью оглядывая стены и потолок, той стороны конуры, откуда это корыто плыло, но никаких щелей там не обнаружив, продолжила, — по крайней мере, хоть кормить будут. Это уже хорошо.

— А гадить куда будем, после этого? — задалась вопросом Апити, почёсывая ушибленную голову.

— Понятия не имею. А ты что, видишь тут, где-нибудь, плавающею помойную лохань?

— Опять в говне плавать, — обречённо констатировала Апити, отламывая крыло жаренной птицы, поданный на ужин.

— Не знаю, — продолжила озираться Райс, — может после кормёжки и лохань всплывёт.

— Вряд ли, но поживём увидим, — осекла её подруга с полным ртом.

— Ну, что за жизнь у царской дочери? — с наигранной драматичностью проговорила Райс, отламывая ножку, — а давай, как поедим, в корыто им навалим.

Девки весело и легко рассмеялись, но это было, их последнее беззаботное веселие здесь…

После того, как они поужинали и развалились по своим наклонным лежакам, тихо переговариваясь, а в щелях бревенчатого потолка, свет плавно померк, словно солнце за облачко забежало, из-под воды, показалось непонятное сияние.

Райс пригляделась и через рябь воды увидела, как через стену, что была напротив двери и к которой девки лежали лицом, медленно просачивается светящийся, голубым светом, шар, примерно с голову размером. Вода изнутри засветилась, красиво переливаясь, преломляясь рябью. Не успела она подумать, что это очень сильно напоминает шаровую молнию, как шар вспыхнул и по всему телу хлестнуло болью, да такой, что аж искры из глаз. Затрясло и сковало так, что даже пискнуть не смогла. Да, какой там пискнуть, дышать забыла, как.

Она не помнила, сколько времени это продолжалось, только когда начала приходить в себя, то осознала, что до этого, в глазах было темно и они, как бы постепенно проясняются. Райс в жутком испуге огляделась. Сумрак ночи в глазах, постепенно светлел. Шара не было. Корыта тоже.

— Что это было? — завопила она, что было мочи.

Но ей никто не ответил.

— Апити! — вновь заорала она, кидаясь к противоположной нише.

Подруга была без сознания. Царская дочь, даже подумала сначала, что ведунья умерла, но начав трясти, девка очухалась и глотая воздух, как рыба и выпучив глаза, принялась беззвучно биться о стены и потолок руками и ногами. Еле успокоилась.

Когда уже совсем стемнело, обе горемыки лежали в обнимку и тихо плакали, так и не поняв, что произошло и что это было. Провалялись в обнимку всю ночь, так и не сомкнув глаз.

Утром подали завтрак, всё в том же корыте. Есть не хотелось. Райс попила. Апити, даже к питью не притронулась.

— Слушай, — спросила Райс, — а куда вечером корыто то делось?

— Не знаю, — ответила подруга шёпотом, — когда эта хрень появилось, корыто ещё плавало.

— А что шёпотом? — спросила Райс, тоже переходя на шёпот.

— Та дрянь, появилась после того, как мы поели.

— Ты думаешь…

Они замолчали, обе уставившись в глубь воды, в то место, откуда вечером выползала шаровая молния, как это для себя определила Райс. Томительное напряжение длилось долго.

— Может больше не будет? — с ноткой надежды поинтересовалась Райс, больше вкладывая в свои слова мольбу, чем предположение.

— А что будет? — тут же отреагировала Апити.

Ей никто не ответил, потому что, никто ответа не знал.

Яркий голубой шар, выползал прямо из стены медленно, издевательски медленно. Пока он выполз полностью, подруги уже успели навизжаться до осипших глоток. Райс, даже лихорадочно скомкала свою мокрую рубаху и швырнула в него, только от этого, было мало толку.

Шар сверкнул внутри и по всей Райсовой спине, дикой болью, схватил воспалённый нерв, проходящий вдоль хребта и заставивший выгнуться её дугой. Эта дикая «зубная боль» в позвоночнике, длилась не долго, но начавшись, как хлёсткий удар плетью, отпускала медленно, как бы остывая постепенно.

Не успела она осознать это, как второй хлёсткий удар нервной плетью, саданул через правую ягодицу в ногу, на всю длину. Райс не напрягла мышцы, а наоборот, максимально их попыталась расслабить, хватаясь руками за ляжку, по которой внутри, молнией прошивала боль. Она уже не кричала. Стиснув зубы, рыжая рычала через нос, приходя в ярость.

Боль опять начала утихать и не успев, как следует отдышаться, плеть воспалённым нервом, врезала точно так же, только по другой ноге. Затем была «зубная боль» внутри правой руки, левой, в плечах и грудине, спине, между ног, внутри головы, зубы прострелили, притом сразу все, одновременно, от чего у девы произошло временное помутнение рассудка и на какое-то время, она выпала из реальности, ничего не ощущая и не соображая. Сколько продолжалось это избиение, Райс не помнила, но ей показалось, это вечностью…

Экзекуция повторялась три раза в день, после еды. Количество дней, уже ни та, ни другая не помнили. Реакция у девок была разная. Если Апити, ещё при виде корыта впадала в истерику и уже который день ничего не ела, то Райс, при виде плывущей еды, приходила в бешенство и начинала яростно метаться в своей нише. Но шару, на это было, глубоко наплевать. Некоторое время спустя, он вплывал через стену и монотонно, не спеша, мучил девок болью. Разнообразно, творчески подходя к этому процессу садизма…

Они уже давно не говорили друг с другом, а просто, молча, измождённо лежали, каждая в своей нише. Райс казалось, даже мысли все выбило из головы. Она уже всё перепробовала. И отбегала к дальней стенке, и чуть ли не полностью вылезала из воды на изголовье. Один раз, даже нырнула и хотела достать эту дрянь руками, не боясь, что это, может быть смертельно опасно и что он, а может, просто, захлебнуться и утонуть. Пыталась защититься от его нервной плётки своей рубахой, корытом, даже раз пряталась за Апити, но всё было бесполезно. Шар настигал её всюду и рвал болью нервы внутри тела в той последовательности, в которой хотел…

Проснувшись в очередное утро, Райс, в неизменном, тупом состоянии полной отрешённости, неожиданно задумалась. Может в первые за последние дни. Вспоминая, всё это водяное сидение с самого начала, ей показалось, что со временем, избиение шара, стало менее болезненно. «Может я начинаю привыкать к боли?» — спросила она сама себя. «Может в этом и заключается круг?» — тут же, с полной уверенностью отмечая, что действительно, последние разы, она вполне сносно терпела, не то, что было вначале.

Прислушиваясь к ощущениям своего тела, как бы проверяя на предмет, если какие-нибудь доказательства привыкания к этому избиению, Райс поймала себя на незнакомом, до этого момента, чувстве стянутой кожи. Она медленно потянулась всем телом, проверяя ощущение, вытянула руки над водой и ошалело замерла. На всей длине рук, отчётливо выступил тонкий, ажурный, голубой рисунок, очень похожий на татуировку колдунов.

Рыжая дёрнулась, округляя глаза, рывком вскинула руки выше, к свету, рассмотрела внимательнее. Затем поднялась всем телом, полуприсев и разглядела груди и тело, что удавалось увидеть. Татуировка была повсюду!

— Апити! — завизжала она.

Та не ответила, но встрепенулась с перепуга, и по всплеску воды, Райс поняла, что та её услышала.

— У тебя тоже на теле татуировка появилась?

Соседка резко вынула руки из воды, поднося к щелям потолка. Райс не нужен был ответ, она и так увидела то, что хотела. Апити, как и она, была расписана по всему телу, кроме шеи и головы. Только внимательно рассмотрев рисунок, подруга возразила:

— Это не татуировка, — голос её выражал высшую степень восхищения, — это, что-то внутри, под кожей.

— Эта хрень выжигает нам колдовской узор, — тут же выдвинула своё предположение, как доказанную истину Райс, при этом светясь от восторга, — а ты заметила, что с каждым разом, терпеть боль становится легче?

— Не знаю, — пробурчала недовольная Апити, — я что-то этого не заметила.

— А я заметила, — торжественно подытожила царская дочь, — я точно помню, как было первые разы и как последние. По-моему, мы должны просто к этой боли привыкнуть и чем больше мы будем привыкать, тем лучше будет проступать колдовской узор, а как полностью разукрасимся, тогда нас выпустят.

— Кто тебе такую дурость наговорил? — съехидничала Апити.

— Я так думаю! — гордо заявила царская дочь.

Апити ничего не ответила, но задумалась, а тут, как назло, выплыло корыто, осведомив горемык о своём присутствии лёгким всплеском. Впервые, за последние дни, у них не случилось истерики, а Райс, даже, решительно настояла, как следует подкрепиться. Раз, им, надлежит терпеть и сопротивляться, то для этого нужны силы. И они с ожесточением набросились на еду, съев всё, что там было. Затем, обе насупившись, как клуши, нахохлились, поудобней устроились на своих лежаках и стали ждать.

Заструилось голубое свечение. Шар полез. Райс, со всей накопившейся в ней яростью, швырнула скомканную рубаху в воду в его направлении и с диким криком: «На!», замерла. Шар, чистого голубого свечения, вылезший из стены уже на половину, моментально покрылся мелкими трещинами, словно раскололся и поблёк, медленно уползая обратно, а ярица почувствовала тепло в ладони.

Она медленно развернула разогретую руку к лицу. Скомканная водой ладонь, действительно, из белой, превратилась в розовую. Она подняла вторую ладонь, та оставалась мертвенно белой, как будто из неё всю кровь высосали. Райс перевела взгляд на Апити. Та, вытаращив глаза, смотрела на подругу, но тут же поймав её взгляд, выпалила:

— Что ты сделала?!

— Не знаю, — сконфуженно ответила Райс, — я вот, так, — и она показала, как, — швырнула рубаху с криком «На!» и руке стало вдруг тепло, а шаровая молния, вся трещинами пошла.

Не успели они осознать, что же Райс наделала, как с другой стороны, со стороны двери, появилось новое свечение. Там, сквозь дверь, лез новый шар. Девки, как сумасшедшие, принялись выкидывать вперёд руки и голося «На!», что есть мочи, пытались и этот шар трещинами раскрошить, но не удалось. Он вылез полностью и врезал им обеим.

Только когда Райс получила четвёртую или пятую «нервную плеть», она уже со слезами отчаяния, превозмогая боль, вновь выбросила руку в направлении шара, тот, тут же растрескался и плавно уплыл за дверь, не причинив им больше боли.

— Да! — завопила ликующая Райс, сквозь слёзы, в один миг забыв о боли — получилось!

— А как ты это сделала?! — тоже забыв про избиение, кинулась к ней подруга, — научи меня, я тоже хочу!

— Да не знаю я, — кричала Райс, обнимая ревущую Апити, — я делала, делала. Сначала не получалось, а потом раз и получилось.

После обеда, хорошенько подзаправившись, они вновь принялись ждать. Теперь у них забрезжила надежда, что они рано или поздно, тоже научатся бить эту хрень «нервной плетью» и тогда, возможно, от них отстанут.

Первый шар Райс разбила с первого удара, как только тот показался. Визг ликования их был, наверное, слышен во всём Тереме. Со вторым, пришлось помучится и рассыпать его, только пропустив по своим нервам три плети. Девки от избытка чувств, принялись плясать, прямо в воде, но напрасно. Выполз третий и отлупил их по полной. Ничего они с ним сделать не смогли. «Видимо истощилась» — подытожила собственные побои Райс, в изнеможении плавая, как отходы жизнедеятельности, в своём водном кармане.

После очередной кормёжки, царская дочь велением, не требующим возражений, жёстко потребовала:

— Давай, Апити, напрягайся. Видишь, мне одной с ними не справиться, а со временем, их, похоже, будет всё больше и больше.

Как в воду глядела. Всё так и произошло. Только на третий день у Апити получилось, и то на третьем шаре, когда Райс, от бессилия, взвыла пронзительным визгом. Этот вопль, неожиданно встряхнул Апити и придал злости, в ореоле которой, у неё и прошла первая «нервная плеть». Радости её, не было придела. А потом началась настоящая война, хотя поначалу, с переменным успехом.

Боль, которую причиняли шары, даже Апити заметила, значительно снизилась, а у них, наоборот, стало получаться всё лучше и лучше. Наконец, настал тот день, когда они победили все шары, все три захода, не получив при этом, ни одного удара, по своим истерзанным телам. И когда последний, шестой по счёту шар, после ужина, растрескавшись уплыл в дверь, что-то стукнуло, грохнуло и вода в комнате, стала куда-то утекать.

Когда стемнело, воды уже не было. Они стояли на мокром полу, держа скомканные рубахи в руках и в ожидании чуда, обе уставились на дверь, чуть ли не затаив дыхание.

Снаружи, что-то щёлкнуло, и тяжёлая дверь медленно открылась, впуская в тёмную пыточную, свет факелов, которые держали, улыбающиеся Матёрые Терема в полном составе…

 

Глава шестая. Он. Касакская орда

Дикое Поле, встретило новичков недружелюбно. Хотя никто из них на это и не рассчитывал. Вообще, степь предстала перед горными жителями странным, непонятным и необъяснимым сожительством, абсолютно разных людей, живущих не по их привычным устоям, а по каким-то своим, поначалу совершенно невразумительным законам.

Асаргад, даже обжившись в будущем и много узнав про жителей бескрайних степей и прилегающих к ней лесов, так и не смог осознать, всю эту пестроту общественного мироустройства, хотя, очень старался их, хоть как-то систематизировать, упорядочить и самое главное, понять. В конечном счёте, он плюнул на это и просто принял их жизнь, как само собой разумеющуюся и не поддающуюся объяснению, не имеющую под собой, некой скрытой, для его понимания подоплёки и глубинного смысла общественного бытия.

Были коренные жители степей, которые так же, как и его племя, вели кочевой образ жизни, только здесь, в отличии от его родины, не было земельных ограничений. Здешние кочевники, вообще не знали и не понимали границ. Весь простор принадлежал им и вместе с тем, был для всех общим. Жили они большими родами, которые назывались по имени главы рода, но понятия племени, объединяющего роды, у них отсутствовало. Хотя, при этом точно знали, какой род с каким родом, в каких родственных отношениях находится. Даже, уйдя далеко-далеко, от исконных мест и встретив там незнакомые кочевья, с которыми встречались впервые, садясь за общий стол и вспоминая предков, умудрялись чётко находить родственные связи, притом аж, по нескольким линиям и в нескольких коленах.

Больше всего, Асаргада удивляло родство родов, даже близко непохожих друг на друга. Одни были подобно хорасмийцам или согдианцам. Скулистые и ускоглазые, со смуглым, как и у него цветом кожи и чёрными густыми волосами. Другие, были узколицые и белокожие, с волосами цвета меди и к ним не приставал загар от солнца. Третьи, светловолосые, кудрявые, как барашки, которые тоже, хоть и имели белую, как молоко кожу, но загару были подвластны. И все они, умудрялись находиться в родстве между собой!

Кроме привычных Асаргаду кочевых родов, местами, у степных рек, жили оседлые, обладающие таким же завидным видовым разнообразием. Их селения не были городами, как у них в горах. Они, вообще, не были чем-либо огорожены и не имели никаких внешних укреплений. Селения были большими и маленькими, с подземными жилищами и наземными, порой в два, три этажа. Их дома имели глиняные, каменные, деревянные и травяные стены вперемешку с землёй, но чаще всего, дома были шатровые, войлочные.

Несмотря на то, что сами поселения, были никак не защищены, каждое такое сборище совместно проживающих людей, имело огромные огороженные рвами, завалами и обрывистыми насыпями, загоны с полудиким скотом, но при этом, ближе к селению, в загонах поменьше, скот был почти домашний. Дальше на север, где в степи появлялись островки леса, оседлых селений становилось больше и были они, как правило, деревянные.

Можно было встретить родовые оседлые поселения, но зачастую, там селились люди разные, далеко не родственники между собой. По какому принципу они образовывались изначально, Асаргад так и не понял. Любой, кому приглянулось место, мог испросить разрешения у главы этого поселения, которого избирали на общем сборе и пристроить к нему свой дом. Никого и никогда не волновало, кто ты, откуда, какого рода, племени. Хочешь жить — живи, надоело, собрал пожитки и пошёл дальше.

Как звались их народы, они понятия не имели и никогда этим вопросом не задавались. Когда Асаргад, впервые столкнулся с этим феноменом, то поначалу его посетило чувство брезгливости и презрения к этим людям. «Безродные» — подумал он тогда, — «дикари, без памяти предков и племени». Но со временем, когда он понял, что память предков этих «дикарей», в значительной степени превосходит то, чем так кичатся, даже самые благородные в его краях, он впервые призадумался над этим явлением и размышления на эту тему, вернее их результат, обескуражил его самого.

В тех краях, где он родился и вырос, принадлежность к тому или иному народу, к тому или иному племени, роду, имела первостепенное значение. Потому что, по праву рождения, определялся статус человека, его значение в глазах остальных, определялись права и обязанности.

Отцы, рассказывая сыновьям о предках рода, раздувались от гордости за своих прадедов и заставляли надуваться, от этого, своих отпрысков. Вожди, поднимали до небес легендарное прошлое своих племён, заставляя соплеменников гордиться своей принадлежностью, именно к своему племени. Каждая царская власть, выпячивала уникальность и избранность своего народа, страны, города, плюя с высока на других и втаптывая чужаков в придорожную пыль, принуждая, во чтобы то не стало, гордиться тем, что ты являешься частичкой былой славы прошлого.

Именно гордость за страну, в которой ты живёшь, принадлежность к великому и обязательно древнему народу, заставляет её жителей поднимать флаги, браться за оружие и идти убивать других, не таких «великих» и «древних», а значит, почему-то, не имеющих право сосуществовать, рядом с избранным и таким славным народом, как они.

Притом, как в первом, так во-втором и третьем случаях, гордиться, необходимо было, за далёкие прошлые заслуги, правоту которых, проверить, не представлялось возможным, и вся эта гордость, строилась, исключительно, на вере тех, кто воспевал бывших героев и их подвиги.

А здесь ничего этого нет. Степняки знают своих предков по кличкам и прозвищам на глубину в несколько десятков колен. Помнят их дела, поступки и проступки. Они не делают из них ни кумиров, ни идолов, ни героев. Они о них просто помнят. Притом помнят такими, какие они были на самом деле, со всеми их хорошими и плохими качествами. И не смотря на всю свою непохожесть между собой, умудряются оставаться равными и даже родственными друг другу.

Результатом раздумий на эту тему, стало осознание у Асаргада того, что понятия «нации», «народа», «племени» и «рода» — это не порождения «цивилизации», как ему изначально казалось, а сознательное порождение «власти», притом любой.

У местных жителей нет царей, нет вождей и даже номинальные главы родов, не имеют кровной преемственности, потому что они — выборные! Им наплевать, кто был твой отец или отец твоего отца. Им куда важнее знать, кто ты есть сегодняшний. Они не кичатся предками. Их не заботит, как их будут вспоминать потомки, будут и ладно.

Они гордятся современниками, которые своими делами и поступками, реально заставляют гордиться остальных. Но главным открытием своих размышлений на эти темы, для Асаргада, стал вывод: хочешь власть разрушить — избавь жителей от напускной гордости за род и племя, хочешь власть установить — породи эту гордость.

Кроме постоянных жителей степи, в ней ещё проживало много пришлых, притом пришлых, со всех концов бескрайней земли. Приходили даже такие, каких отродясь никто не видел и даже, о которых никто, никогда не слышал. Пришлые составляли, так называемые, касакские орды.

Было их огромное множество и рассыпались они, по всей степи. Это были сборные военные поселения, стойбища, и они, никогда не были постоянны и существовали лишь в период сбора, стекающегося со всего света свободных воинов, жаждущих славы, власти и наживы.

Каждое такое стойбище — касакская орда, представляла из себя, как правило, некое землячество. Были местные орды, состоящие из молодых мужчин коренного населения. Были орды из других земель и народов. Северные лесные жители, собирали свои «земляческие» орды, горные южные народы — свои. Выходцы из далёких западных земель — свои и так далее.

В каждой малой орде избирался глава. В зависимости от народности, её составляющей, эти главы назывались по-разному. Местные, своих звали атаманами, в каких-то, это были ханы, каганы, князья, короли, цари и так далее, но смысл был, один и тот же.

Если землячество было большим, то орда имела несколько стойбищ, каждое из которых имело своего выборного главу, но при этом, они безоговорочно подчинялись вышестоящему. И, наконец, все эти укрупнённые орды, в лице своих выборных повелителей, входили в совет и подчинение главной, центральной орде, где имелся некий, ордынский царь, который, не смотря на своё венценосное положение, так же являлся выборным, как и все остальные. Только последний, выбирался не общей ордой, а представителями, то бишь царями других орд и являлся, как говорилось, «первым из равных».

На вершине всей этой разномастной пирамиды, стоял атаман самой многочисленной и самой боеспособной орды, а таковой, как правило, являлась орда местных степняков и жителей прилегающих к степи лесов, так как подобный полувоенный образ жизни, у местного населения, был нормой для них, а зачастую, и родовой обязанностью.

По сути дела, общая орда, как и все её составляющие, представляла из себя, огромное, законное бандформирование, в окружении незаконных государственных образований и весь смысл её существования, заключался, как раз в том, чтоб эти незаконные государства, размножающиеся вокруг, как грибы после дождя, регулярно пощипывать, напоминая, кто в мире хозяин. Все окружающие государства, для атаманов степи, являлись «огромным загон для скота», за которым, глаз да глаз, нужно было иметь.

Основой основ степной орды был рэкет, прилегающих и лежащих за ними государств. Если посаженные ими же царьки платили поборы, то их не трогали, а если со временем, через несколько поколений царствования, потомки забывали свои корни и кровные обязанности, либо «борзели», упившись властью, то таких стирали с лица земли, а на прокорм, местному населению, садили новых представителей из ордынского круга, как правило, родственных, либо близких по языку и культуре тому народу, на прокорм которого, садились новые царьки.

Поэтому, так или иначе, любой царский род, в любом конце земли, до которых дотягивалась степное воинство, имели ордынские корни. И даже имперский мидийский род Иштувегу, оказывается, имел те же степные корни, притом, род чистых степняков, киммерийцев, а не выходцев из мидийских племён.

Правда, через одно, два поколения, вновь посаженные на власть, об этом забывали и царствовали уже, исключительно от своего божественного имени, а порой и возомнив из себя силу, более могущественную, той, что их породила, но рано или поздно, степь наводила свои порядки.

Ядро царской орды, кроме многочисленности и боеспособности, обладало ещё одной силой, которая, в первую очередь определяла лидирующее положение. В это ядро входили, по мимо обще ордынских военизированных структур, ещё и очень специфичные орды — девичьи.

Было их значительно меньше, чем мужицких, прямо по пальцам можно было пересчитать, но авторитет и незыблемое лидерство их, было настолько велико, что ни у кого не возникало желание его оспорить.

В отличии от мужицких, они не были ордами, вернее, они себя так не называли. Девичьи боевые сообщества, вообще никак не обзывались, а себя звали не иначе, как сёстрами. Мужики же называли их по-разному, кому как в голову взбредёт и в большей степени, нелицеприятными эпитетами.

Боевые сёстры вели закрытый от посторонних глаз образ жизни. Мистика, слухи, откровенные небылицы их жизни, замешанные на колдовстве, уникальные, за гранью реальности, боевые возможности, неподвластные для мужчин, порождали вокруг них ореол таинственности, страха и трепета. Главой боевых сестёр, являлась, так называемая, Матерь.

Ни один воин мужчина не знал, как Матерь приходит к власти, но ни один воин орды, не смел её ослушаться. Она была, эдакой, невыбираемой, то есть некоронованной царицей для всей степи. Даже верховный атаман, царь всего этого воинства, вынужден был прислушиваться, а порой и подчиняться Матери дев-воительниц.

И на это были свои причины. Поэтому, сам верховный атаман, не смотря на всю свою власть и силу, на которую опирался, вынужден был искать её благосклонность, а то и напрямую пытаться набиться к ней в мужья, если та была свободна.

Матерь, в отличии от простых дев боевого порядка, имела право заводить семью, а муж такой особы, автоматически становился персоной наивысшей власти. Именно такая супружеская пара и находилась во главе всей степной оравы, к тому времени, когда четвёрка молодых горцев, во главе с Асаргадом, появилась на просторах Дикого Поля.

Целых два дня, молодые люди, потратили на то, чтобы найти стойбище своего землячества. Хотя, строго говоря, землячество там было, по их меркам, очень приблизительное. Основу его составляли выходцы из народов мидийской империи и были столь же разношёрстны, как и сама империя, подмявшая под себя кучу различных народов, но кроме подданных мидийской державы, были здесь и вавилоняне и даже лидийцы, в империю не входившие.

Царём, как величал себя глава этой орды, был эламит. Его клан в орде, был самый многочисленный и самый сплочённый. Асаргаду хорошо был знаком этот народ, так как проживал он от их по соседству и отголоски культуры, эламские устои построения общества, доходили до их кочевий, так как частенько приходилось сталкиваться с представителями этих городов-государств.

Элам — древнейшее государство, изначально появившееся, как город-государство в Сузах. Сами, свою страну, эламиты называли Хал-Тамти, страна Тамти и к этому времени, имели почти трёх тысячелетнюю историю.

Уникальный, ни на кого не похожий язык, завораживающая своей необычностью культура, делала их в глазах персидских племён, живших по соседству, некими пришельцами, из каких-то других миров. Персы были так очарованы эламской культурой, что буквально впитали её в себя, адаптировав настолько, что будущие историки, однозначно называли эламитов, предками персов.

Некогда цветущие и сильные царства Элама, нагибавшие даже сам Вавилон, в периоды объединения, к моменту возвышения Мидии стали разрозненными и перецапались в междоусобных войнах. В результате, были разбиты, сначала, ассирийцами, а затем, мидийцами, по одиночке, и покорены.

Боевое ядро Элама было уничтожено, но одна из его частичек уцелела и осела, вот здесь, в далёкой северной степи, образовав вокруг себя мощную и в высшей степени боеспособную касакскую орду.

Звали ордынского царя, Теиспа. Он был уже не молод. На вид ему было больше сорока, но сколько ему было точно лет, никто не знал, в том числе и он сам. Ухоженная и аккуратно подстриженная копна чёрных, с проседью волос, окладистая борода и усы, тоже тщательно ухоженные. Вся растительность на голове, была завита мелкими кудряшками, по последней моде цивилизованных народов арийского нагорья. Одеяние его было настолько дорогим и вычурным, что вид он имел, поистине царский.

Лицо чистое, моложавое, сразу видно, что его, вместо степного ветра с пылью и палящего солнца, больше касались умелые женские руки, хорошо знакомые с косметикой того времени. Ничто не выдавало в нём воина, кроме рук. Несмотря на золото колец и перстней с драгоценными камнями, нанизанными на каждый палец, а то и не по одному на каждый, руки царя были мощными и грубыми. Даже тщательный уход за ними, не мог скрыть того, что они больше привычны к оружию, чем к украшениям. К тому же, многочисленные шрамы на них, делали их руками воина, а не царедворца. Теиспа встретил молодое пополнение надменно и пренебрежительно, говоря тихо, еле шевеля губами.

— Кто такие?

— Асаргад, — первым представился лидер четвёрки, слегка поклонившись головой, как учили Гнур и Уйбар, — сын Атрадата, племени мард.

Далее каждый представился сам. Выслушав их представления, Теиспа, похоже и вовсе потерял к ним какой-либо интерес и тяжело вздохнув, тут же передал их в руки своему ближнику, по имени Доникта, демонстративно махнув на них рукой, мол, забери их с глаз долой и оприходуй, как положено.

Доникта, был моложе своего военачальника, с точно такими же мелко завитыми кудряшками, почти в таком же одеянии, вышитом золотом, вот только пальцы его, были без единого кольца и перстня. Руки, неухоженные вовсе, грубые и мозолистые и в отличии от атамана, он был во всеоружии.

Доникта отвёл их на расстояние нескольких шатров, передал новеньких сотнику. Тот, лишь мельком взглянув, никуда не повёл, а зычно крикнул пятидесятника, который соответственно, сбагрил их, первому встречному десятнику.

Десятник, осмотрев новобранцев, огорчил их тем, что в его десятке, оказалось только одно свободное место, поэтому, недолго думая, выбрал Гнура, как самого представительного, а остальных направил дальше, катя их вниз по иерархической лестнице.

Следующий десятник, тоже взял только одного — Уйбара. В конце концов, Асаргад и Эбар, нашли пристанище у совсем молодого десятника по имени Арбат, у которого, из десятка, было только четыре воина, с ними стало шесть.

Арбат был уроженец Каппадокии, где находится такая страна, Асаргад тогда даже не знал. Был он чуть постарше, вновь прибывших и говорил, с каким-то непонятным акцентом. С таким непривычным, что поначалу, друзья его с трудом понимали, но со временем привыкли. Правда, в последствии выяснилось, что это у него не акцент был, а дефект речи, связанный, с ещё детской травмой челюсти.

В отличии от всех начальников, которых им пришлось повидать, у Арбата, не было ни бороды, ни усов, а чёрные прямые волосы, он собирал сзади в пучок и перетягивал красной лентой. Он был не заносчив и назначение десятником, его явно тяготило. Он, просто, не знал и не умел командовать.

Сын крестьянина, как выяснилось, бежавшего от побоев своего сюзерена, никогда никем не командовал сам, а лишь повиновался другим и четверо воинов его подчинения, были, примерно, его возраста и такие же крестьяне, взявшие в руки оружие, лишь здесь и то, по сути, только что. Но мало того, что они оружие, как следует держать не умели, не говоря об его применении, они ещё и в сёдлах держались, как козёл на козе, в момент перепуга, ибо на лошадь, так же сели здесь, впервые.

Вся орда Теиспы была конная и пеших, он не держал, в принципе, вот им и пришлось осваивать то, что непривычно было с рождения.

Асаргад и Эбар быстро нашли со своими новыми сослуживцами, имеющими более низкий, но тем не менее, не далеко ушедший от них статус, общий язык, впитывая в себя, как губка, правила и устои нового образа жизни.

Как оказалось, в походах из них, был только сам Арбат, а остальные, такие же новички, как и они. Их молодой десятник ходил в поход один раз, в жаркие пески, за море. Там, его десяток попал в засаду и из своей десятки, он единственный остался в живых, вот, почему и стал десятником.

Уже через несколько дней, Асаргад, как-то само собой, стал безоговорочным лидером этого маленького отряда, давая остальным уроки и верховой езды, и обращения с оружием. Через какое-то время, к ним присоединился Уйбар, который ухитрился отвертеться от своей десятки и получить разрешение на переход в десятку Арбата, к тому времени, уже Асаргада. Вот так началась их ордынская жизнь…

 

Глава седьмая. Она. Пятый круг

На дворе, дело уже шло к Семику, когда две татуированные колдовскими узорами девки, отоспавшись почти два дня, впервые вышли на прогулку. За Теремом, был огороженный лес или священная роща, как её именовала Мать Медведица. Хотя, для девок, эта роща была больше похожа на хорошо ухоженный сад.

Выложенные тёсанными поленьями, аккуратные дорожки, высаженные полянами цветы. Ни одной сломанной ветки, никакого валежника. Земля в лесу ровная, как вода в озере. Только где-то в глубине, почти на самом краю, возле сказочного пруда, возвышается странный лысый холм, в полтора роста человека, вокруг которого, были со знанием дела, разложены огромные камни.

Они на пару гуляли по лесу-саду, не в состоянии надышаться. Гордые собой, то и дело выпячивая странные, узорные рисунки на руках и ногах, перед встречными теремными девками, они, тем не менее, меж собой заговорщицки переговаривались, соображая, что ещё их ждёт, понимая, что отдыхать им долго не дадут.

Не дали. В одно прекрасное утро, Райс проснулась, потянулась, открыла глаза и, как «нервной плетью» по всему лицу протянули, так её перекосило, родимую. На скамье сидела Матёрая по прозвищу Любовь. Рядом сидели две кутырки и лыбясь, внимательно смотрели на проснувшуюся. «Началось», — подумала Райс.

По команде вековухи, кутырки вскочили со своих мест и накинулись на царскую дочь. Райс не сопротивлялась. Они расчесали волосы и вынув откуда-то по клубку золотых нитей, принялись вплетать их в распущенные волосы. Процедура эта показалась рыжей, бестолково долгой. Мало того, что ярица осталась без завтрака, так ещё от безделья и от постоянного сидения в одной позе, хотелось прибить этих дур криворуких.

Даже после того, как они закончили, Любовь подошла, внимательно осмотрела их работу, по-доброму так, не ругаясь, указала им на ошибки и заставила переделать. Там, видите ли, узел не тот, там, плетёнка «как бык поссал», простите, а где-то, вообще, руки у них не из того места выросли. Райс глухо зарычала, понимая, что ещё сидеть и сидеть.

Выпустили Райс, только на обед, «в доску» измученную чрезмерным вниманием, злую, как собаку и с чешущимися руками, кому-нибудь врезать, если не «нервной плетью», так кулаком наотмашь.

В узком коридоре, у самой двери, её уже с утра караулила Апити, которая, как раз, чуть не попала под горячую руку, доведённой до тихого бешенства Райс. Но реакция ведуньи на её экзотичный вид, несколько остудила пыл, эмоционального кипения царской дочери.

Как только, светловолосая увидела рыжую подругу, она смущённо заулыбалась и вместе с тем, стыдливо восхитилась, широко открыв глаза и рот, но при этом, последний прикрыв ладонями. Вид у неё был такой, как у подглядывающей кутырки, за чем-то непристойным, но жутко любопытным.

Райс с самого начала заподозрила, что Апити, явно что-то об этом знает, но рядом была Матёрая, поэтому разговора, прямо здесь у дверей, не получилось. На обеде, они лишь перекинулись парой слов и то с набитыми ртами, чтоб Любовь ничего не заподозрила.

— Давай по-быстрому, — начала допытываться Райс, — чего нас ждёт.

— Не нас, а тебя, — так же жуя, ответила Апити, — только почему тебя одну готовят? Не понятно. Я тоже хочу.

— Чего хочу? — взъелась Райс, — говори толком, дрянь белобрысая, чего ждать? Я уже в таком взвинченном состоянии, что и прибить могу.

— Не ори, стерва рыжая, Славу тебе растить будут, — пробурчала Апити с набитым ртом, — только как, не знаю. Не спрашивай. Наставница говорила, мол, девки…, вам понравится, «по самые не хочу».

— Что-то верится с трудом, — тут же отреагировала Райс, запивая кашу молоком, — с чего бы это было хорошо, после того, как было всё плохо. Чует моё сердечко, кровушкой умоюсь.

— Не знаю, но она никогда толком не рассказывала. Вечно хитро, так, улыбалась и таилась. Но если учесть, что каждый круг круглее предыдущего, надо ждать «подарочка».

— А почему меня одну? Разве тебе не надо Славу растить?

— Да, чего ты меня-то пытаешь? Сама в недоумках. Я ж сказала — тоже хочу.

Как выяснилось позже, про Апити не забыли, очередь до неё дошла, лишь после обеда, когда с Райс закончили. Вечером, перед сном, Матёрая по прозвищу Любовь, дала девке чего-то выпить и предложив приятных сновидений, притом таким тоном, мол, «вот ты девонька и попала», закрыла дверь, предупредив, что прыгать на закрытую преграду, бесполезно, и что, когда надо — тогда и откроется.

Райс, ожидая всего чего угодно, скованно и напряжённо, но, как можно удобней устроилась на лежанке и стала ждать, внимательно прислушиваясь к внутренним ощущениям.

Сначала, почувствовала, как то, что выпила, согрело живот, а затем, стало опускаться вниз, растекаясь и расплываясь приятной волной. Ощутила, как что-то тёплое и мягкое, медленно спустилось ниже, достигая девичьей волосатой щёлки и разливаясь, перехватывающей дух негой, в паху. Набухла бабья горошина, заныла, заскулила беззвучно требуя ласки, призывая погладить, потрепать, ну, хотя бы прикоснуться.

Задрала подол рубахи, оглядела себя там и протянув руку, погладила, отчего низ живота ответил блаженством, до мурашек по коже и трепетной истомой, застрявшей в пересохшем горле и заставивший непроизвольно сглотнуть.

Принялась гладить свою щёлку интенсивней, запуская в расщелину палец, та в ответ «потекла», орошая вокруг себя скользким, вязким выделением. Возбуждение нарастало, приятно было, «до не могу». Подумала мельком, что если дальше так и будет, то согласится на этом кругу задержаться подольше и тут, накатил вал, закончив всё фееричным взрывом искр и эмоций…

Тело охватила божественная дрожь, волнами блаженства катаясь внутри, перехватывая дыхание, биение сердца, от чего издала непроизвольный стон, сладостный и нежный. Улыбнулась от счастья, охватившего её всецело: и тело, и разум, и душу. «Троица, как это хорошо» — промелькнуло неосознанное признание, всё ещё поглаживая себя между ног, меж мокрых половых губ, задерживаясь на взбухшей горошине клитора.

Вторая волна судорожной истомы счастья, настигла некоторое время спустя, затем почти сразу третья… Затем ещё и ещё… Потом, эти пики наслаждения стали непрерывны и слились в единый, нескончаемый ураган блаженства…

Уже не помнила где были руки, помнила только, что они болели от напряжения, вцепившись в тканное одеяло, на котором лежала, и точно помнила какими-то урывками, что всё дальнейшее, происходило уже, без их участия. В глазах потемнело… Дальше помнила лишь цветные пятна, всплывающие перед глазами… Потом помнила радугу…

Очнулась в полной темноте. За окном была ночь. Вся мокрая и абсолютно обессиленная. Подвигав руками в стороны, поняла, что не только мокрая сама, но и вся постель её насквозь сырая. Складывалось такое ощущение, что кто-то окатил водой из ведра. Хотелось пить. Протянула руку к скамье у изголовья. Нащупала деревянную посудину, но сил поднять, не было. В теле, царило состояние полной измождённости. Ей показалось, что она выжита и высушена.

Внизу живота тукал пульс и каждый его удар отдавался щемящей истомой, но терпимой, лёгкой, тут же опадая, между тяжёлыми и ровными ударами пульса. Понимала, только не зная откуда, что лучше не шевелиться, но пить хотелось нестерпимо.

Напряглась. Скинула одну ногу на пол, за ней другую и широко их расставив, села. Руки отчётливо дрожали, притом сильно, губы скукожились в куриную попку, ссохлись, растрескались, даже ноги ощутимо дрожали, несмотря на то, что сидела, поставив их на прохладный пол.

Осторожно взяла посудину с водой и жадно, расплёскивая воду по пылающим грудям, выпила всё содержимое, но ещё когда пила, в голове пронеслось: «Лучше бы ты этого не делала».

Вода холодом провалилась в огнедышащее нутро, тут же брызнув холодным потом, будто кожа стала решетом. Промежность защипала, возвращая чувствительность измученным органам и волна возбуждения, вновь накрыла её с головы до ног, вздувая «бабью ягодку», да, так сильно, что где-то на границе сознания родился испуг, что ещё чуть-чуть и эта горошина сладострастия, лопнет.

Машинально прижала рукой и… Стоны, крики, мольбы… Катания по полу в лихорадке сладострастных судорог, битьё головой об пол, вцепившиеся зубы, в свисающий край тканного одеяла, стремление, во что бы то ни стало, попытаться затолкнуть его целиком себе между ног, стараясь не давать ляжкам сжиматься и сдавливать, ту часть тела, которая всё хотела и хотела, жаждала и взрывалась, всё новыми и новыми волнами бешеного блаженства.

Это уже не было похоже на радужное счастье, это было похоже, на терзание хищного и ненасытного чудовища. Зверь, что поселился между ног, готов был измотать и даже убить хозяйку, лишь бы получить желаемое…

В следующий раз, Райс полу очнулась на кровати, но при этом, руки и ноги были растянуты в стороны и к чему-то привязаны. Она никак не могла прийти в себя полностью, сколько не пыталась. Тело горело. Ужасно хотелось пить. Состояние глубокого опьянения, в котором находилась её голова, не давало возможности сосредоточиться.

Кто-то поднял её голову и поднёс к губам сосуд с водой. Райс, не открывая глаз и даже не задумываясь, кто бы это мог быть, жадно пила. Напоив её опустили. Она тяжело задышала, как будто воздуха не хватало. А эта сволочь, внизу живота, всё тукала и тукала, как бы затаившись и ожидая, когда же хозяйка придёт в себя, чтоб вновь вцепиться в её щёлку, жадными клыками убивающего блаженства.

Райс, несмотря на то, что сосредоточиться не удавалось и при попытке открыть глаза, всё перед ними плыло и кружилось, тем не менее попыталась думать. Эту тварь, что вцепилась ей между ног, что раздувает до боли «бабью ягодку», готовую взорваться, девка отчётливо воспринимала, как страшное и безжалостное чудовище.

Она лихорадочно стала думать, как его убить, как от него избавиться, но единственное, что ей приходило в голову, это то, что надо, во что бы то не стало успокоиться и главное не двигаться, ибо любое её движение, эта ненасытная тварь, воспринимает, как начало для атаки.

Кто-то опять поднял ей голову и принялся кормить с ложки. Это что-то было склизким, мягким и абсолютно безвкусным. Или она уже вкуса не чувствовала? Но так, как зверь при кормёжке вёл себя смирно и даже немного успокоился, она решила через силу есть, хоть этим оттягивая время его расправы.

Покормив, её снова отвязали и Райс скривилась, и даже попыталась заныть, всем видом показывая, что не надо было этого делать.

Истома, почуяв свободу, как голодная волчица, вгрызлась в низ живота бедной жертвы. Стон отчаяния, попытка заплакать от обиды, но без слёз, ибо те отказывались литься, и судорожная волна ненавистного блаженства, накрыла не только неподвластное тело, но и голову, не давая ничего предпринимать самостоятельно.

Всё началось по новой. Извиваясь и крича, умоляя и требуя смерти, что угодно, только бы закончить эти муки сладострастия. Потом наступила темнота и силы покинули её полностью, вместе с жизнью…

Перед глазами стояла яркая радуга. Она переливалась и дрожала, как воздух в степи, у самой земли в жаркий день. Райс, вяло приоткрыла глаза, но радуга никуда не делась, она видела потолок, как бы через неё, насквозь, от чего тот, превратился в разноцветное и дребезжащее марево. Рыжая долго рассматривала радужный потолок, не имея в голове ни единой мысли и не единого отголоска, хоть какого-нибудь чувства.

Её накрыла апатия ко всему на свете и в первую очередь, к себе самой. Тут, первая мысль, плавно проплыла в голове: «Вот я и померла». Это прозвучало без капли эмоции, сожаления и абсолютно равнодушным голосом, даже облегчения не испытала от того, что, наконец, отмучилась.

Прислушалась к телу. Тела не было… Неожиданно, зародилась первая эмоция — жалось к себе любимой. Райс почувствовала горло и комок обиды, что сжал глотку и выдавил на глаза слезу. Хотела было по привычке смахнуть её рукой, но вместо этого, ощутила, как рука лишь слегка дёрнулась, где-то там, далеко внизу, безвольно валяясь вдоль тела. И тут, в сознании появилось всё тело целиком. Даже реветь расхотелось.

Распахнула глаза и попыталась поднять голову, чтобы посмотреть, что с ним стало. И первое, куда она обратила своё, вновь появившееся внимание — низ живота. Девка осторожно прислушалась, заранее, внутренним ужасом шевеля собственные волосы на голове, но зверя там не было. Была тяжесть и всё противно тянуло, как будто мышцы надорваны, но не напряжены, понимая, что стоит ей только дёрнуться, как почувствует боль.

Горели соски грудей. Даже лёгкое их шевеление из-за подъёма головы, отозвалось предчувствие жгучей и неприятной боли, как будто с них кожу содрали, оголив нежное и чувствительное мясо.

— Лежи, лежи, не дёргайся, — прозвучал требовательный, старческий голос, откуда-то со стороны.

Райс послушно уронила голову на подушку. К лежаку подошла улыбающаяся Любовь. И внимательно осмотрев лицо Райс, зачем-то низко к нему наклонившись, заглядывая в глаза, спросила:

— Так. Что перед глазами плавает?

— Радуга, — одними губами прошептала мученица, тут же почувствовав, что они перестали быть эластичными и стали болезными, как будто высохли и растрескались, глиной на солнце.

— Во, как! Радуга! — встрепенулась Матёрая, — что-то я даже не припомню такой зацепки на Славу. Вот у твоей мамы, если память не изменяет, всё накрывают облака, притом розовые.

Последние слова она произнесла со смехом и тут же приподняв голову Райс, приставила к губам посуду с тёплым пойлом. Ярица дёрнулась, вспоминая все последствия, приходящие после того, как она пила и ела, но Матёрая, тут же её успокоила:

— Всё кончено. Успокойся. Мы и так тебя трижды с того света вытаскивали. У меня в последний раз, аж спина взмокла, как старалась. Хватит с тебя.

— Я умирала? — вновь шёпотом спросила Райс, распахнув подёрнутые слезой глазки.

— Умирала, умирала, — успокоила Любовь, — но ты не бойся, на этом круге помощь оказывать можно. Поэтому мы здесь никому помереть полностью, не даём. Так что, пей отвар мясной. Восстанавливай силы.

Спаивая отвар, Матёрая начала инструктировать девку о дальнейших действиях. Как оказалось, радуга на глазах, постепенно сама пройдёт, как успокоится, но Райс предстоит ещё научиться, её в себе вызывать по желанию, а для тренировки, дверь в её светёлку, останется под мороком, который снять и выйти, впрочем, как и войти, можно будет лишь родив вокруг себя Славу. А последняя будет рождаться, когда радуга в глазах «встанет», но тут же успокоила, что это дело, в общем-то, нехитрое, только навык немножко нужен, а так, как Райс девка смышлёная, то сама разберётся.

Попоив, вековуха оставила Райс отдыхать, уверив её в том, что постепенно придёт в себя и через день, два, уже будет скакать по Терему, как коза, правда, пока, как коза, хромая на обе ноги. На этой весёлой ноте, она её покинула, оставив Райс одну. Только когда дверь за ней закрылась, ярица вспомнила о подруге, но кричать вдогонку, чтоб узнать судьбу Апити, не смогла.

Апити заявилась, почти сразу, видно караулила, и как только Матёрая скрылась за ближайшем углом, тут же шмыгнула в чуть приоткрытую дверь, нависнув ликующей физиономией над трижды умершей.

— Здрав будь, подруга, — весело выпалила она, — долго же ты ублажалась, не то что я. Я уж третий день вокруг терема нарезаю, а ты всё не насладишься. Ненасытная.

Райс попыталась улыбнуться, но тут же скривилась от боли в губах.

— А как ты вошла, дверь то под мороком?

— Да легко. Ты ж сама вокруг Славу разливаешь. Заходи, кто хочешь.

— Как давно, я тут ублажаюсь? — попыталась прошептать Райс.

— Да почти пять деньков. Я за два справилась, а ты, уж тут, всем дала, так дала. Весь Терем на ушах стоял.

Райс закрыла глаза. Навалилась усталость.

— Ладно, подруг, — тут же тихо проговорила Апити, поглаживая её по руке, — тебе нужно есть и спать. Покормить тебя, вроде, как покормили, теперь спи. Успеем ещё наговоримся, — и тут же спохватившись, добавила, — да, ты завтра с утра, если в силах будешь, обязательно рассмотри новые рисунки на теле. Я от своих, просто обалдела.

С этими словами, зародив в полуживой Райс огромную кучу любопытства, скрылась. Ну, разве девка может утерпеть от такого, даже будучи полуживой или полудохлой. Рыжая, тут же, преодолевая слабость, подняла к лицу руку и принялась разглядывать, но толи радуга, всё ещё стоящая в глазах мешала, толи тусклый свет масляной лампы был виноват, но увидеть ничего не получилось. Так и уснула, не утолив своего любопытства…

Узор на себе, царской дочери удалось рассмотреть лишь с помощью бронзового зеркала, только на третий день. Этот узор был нежно розовым и опоясывал таз по всему кругу, начинаясь от талии и кончаясь ляжками. Больше его нигде не было, поэтому, то, что она пыталась изначально разглядеть на руке, ей бы не удалось сделать, даже находясь в нормальном состоянии. Его там просто не было.

А узор действительно был красив и хитро заплетён. Райс любовалась им долго, особенно на заднице, пока в глазах не блеснула радуга, а между ног, не стало тепло и сыро. Именно последнее обстоятельство, заставило её отбросить от себя зеркало, как гадюку, быстро одеться и выскочить во внутренний двор погулять, свежим воздухом подышать.

 

Глава восьмая. Она. Шестой круг

Следующий круг ждать пришлось недолго. Не успев толком оклематься, Райс была поймана в коридоре Матерью Медведицей, которая ничего не объясняя, даже не дав обуться, взяла девку за руку и повела из Терема в лес. Райс, в принципе, знала, что спрашивать её бесполезно, но всё же попыталась:

— Далеко идём, Мать Медведица?

Но, как и ожидалось, та не обратила внимание на её попытки поговорить.

— А почему меня одну? Где Апити? — не унималась Райс, крутя вокруг головой, пытаясь зайти, с другой стороны.

Ответа также не последовало. Ярицу неожиданно пронял страх. Что-то нехорошее почувствовала, тревожное. Из того, что Матёрая молчала, как рыба, она прекрасно поняла, что для неё начался следующий, шестой круг и этот круг, ожидается круче остальных, притом, похоже, один из тех, про которые вековуха говорила ей раньше и на котором, начинаются жертвы.

Рыжая мгновенно заволновалась и затряслась всем телом. Тут же вспомнились слова Любви, о том, что на пятом, трижды помирала и что только на нём дозволялось помогать, а значит здесь, уже никто помогать не будет. Опять стало себя жалко, и она тихо, бесшумно заплакала, лишь изредка шмыгая носом.

Наконец, пришли к какой-то избе, но по виду, к избе еги-бабы, это строение никакого отношения не имело. Дом равносторонний, что вдоль, что поперёк, был, скорее всего, похож на мини терем, но не нагромождением из множества отдельных домов, а стилем резьбы и украшательств. Вековуха остановилась у входа, на котором даже двери не было, заходи кто хочет, и пала на колени, утянув следом и Райс.

Рыжая украдкой заглянула внутрь избы, но там ничего не было. Вообще ничего! Только стены, да крыша-катанка изнутри просматривалась. Не было ни пола, ни потолка.

Райс, в первую очередь обратила внимание на землю под ногами, когда вошла, всё так же за руку с Матёрой, потому что, шагала босиком. Земля была мягкая, как пух, как перина взбитая и ни одной травинки, камушка. Ощущение было такое, будто она насквозь состояла из земляной пыли. Ноги в ней утопали на всю ступню.

Матёрая подвела девку в самый центр, развернула лицом к входному проёму, сняла с рыжей пояс и только после этого, отпустила руку, лишь резко, зло, но тихо шикнув:

— Не дёргайся.

Затем кланяясь, стоящей, как столбик и до смерти, перепуганной Райс, она вышла задом, точно в проём и за порогом, вновь упала на колени, прошипев повторно, припав лбом к земле:

— Только не дёргайся. Замри.

Райс и не думала дёргаться, со страха забыв, как это делается и для верности, даже глаза зажмурила и тут, «Бах!» и по ощущению, как сквозь землю провалилась…

Дёрнулась всем телом, одновременно распахивая глаза в ужасе, да, так и замерла. Она, оказывается, действительно под землю провалилась и стояла в ней, по самый подбородок. Рыжая с перепуга попыталась глубоко вздохнуть, как это обычно делают при нырке в воду, но не тут-то было. Грудь стиснуло тисками так, что не вздохнуть, не выдохнуть. Резко накатила паника, но она не успела ничего сделать, даже крикнуть, так как в ушах раздался громкий, медленно-протяжный голос Матери Медведицы:

— Не суетись, — проговорил голос, растягивая гласные в тянущиеся, как мёд звуки, — Мать Сыра Земля суеты не любит. С ней надо общаться спокойно, терпеливо, сдержано, — тут голос в голове сделал паузу, как бы для длительного вздоха и повторил ещё раз, чуть ли не гипнотизируя, — спокойно, терпеливо, сдержано. Будь спокойна, терпи и сдерживай себя.

Сердце у Райс колотилось, как у загнанного зайца, но она постаралась, на сколько смогла, медленно сделать вдох и выдох. Удалось. Паника постепенно отступала. Прежде чем закрыть глаза и попытаться успокоиться полностью, ярица увидела, как вековуха поднялась на ноги, но не разгибаясь, плавно скрылась из поля зрения. Царская дочь осталась одна.

Конечно, успокоиться ей удалось не сразу, но так или иначе, ей пришлось это сделать от безысходности и полной статичности. А помогла в этом мысль, которая на время, заняла всё её внимание. Райс провалилась под землю, но при этом рубаха её не задралась, а осталась равномерно прижатой по всему телу. Вот, этими ощущениями прилипания ткани, к разным частям тела, она и занималась, какое-то время, после чего, действительно, успокоилась, к тому же, ничего пока не происходило. Земля, которая сначала показалась пухом, плотно облепила туловище и не давала возможности пошевелить даже пальцами рук, не говоря уже о другом.

Райс расслабилась, закрыв глаза, как бы повиснув в небытие, лишь пение птиц снаружи, указывало на какое-то присутствие реальности, но они не только не мешали, а наоборот, всячески успокаивали и расслабляли.

Под вечер, в дом зашёл маленький старичок, с длинной белой бородой и усами. Одет он был в полный боевой ордынский доспех, с головы до ног, как положено. Ростом, наверное, чуть ли не вполовину Райс, но при этом, его движения были размеренно величавы, как будто перед ярицей был не карлик, а великан. Странно, но понимая, что это не может быть человеком, а скорее всего, перед ней явилась нежить, тем не менее, это нисколько не напугало Райс, которая приняла явление, как должное.

Мужичок прошёл, не обращая никакого внимания на торчавшую голову из земли, но обойдя весь дом по кругу, уселся прямо на против девичьего лица и распаковав котомку, деловито, не говоря ни слова, начал принудительно кормить земляную пленницу. Райс тоже молчала, как в рот воды набрала, постоянно повторяя про себя: спокойствие, терпение, сдержанность. Она прекрасно поняла Матёрую, что именно эти три качества, помогут ей пройти круг и хотела, чтобы они, настолько въелись в сознание, чтоб не при каких условиях, она про них, забыть бы не смогла.

Райс, обдумывая к какому сословию относится эта нежить, почему-то решила, что передней, леший. Как общаться с нежитью, ярица не знала, но подумав, решила всё же проверить свои предположения. Жуя очередную ложку запечённых корений, прикрыла глаза и включила радугу, желая посмотреть реакцию старичка и тут же, получила деревянной ложкой в лоб, от чего радуга в миг слетела, а в том месте, куда прилетела ложка, вспыхнул зуд, но не имея возможности вынуть из земли руку и почесать, она принялась лишь интенсивно шевелить кожей лба, непроизвольно кривя рожи нежити.

Дед улыбнулся, рассматривая кривляние девки, деловито облизал ложку, которой «выключил» её колдовство, сунул в котомку, затем напоил её из кожаного походного мешочка. Встал, отряхнулся и не говоря не слова, просто ушёл, как и пришёл.

Через некоторое время стало смеркаться и рыжей стало скучно. Она передумала одно, другое, третье, в конце концов, закрыла глаза и… уснула.

Утро, добрым, назвать было невозможно, потому, что оно началось со страшной судороги, охватившей всё тело. Девке даже показалось, что все до одной мышцы напряглись так, будто вот-вот не выдержат и лопнут. И это, надо учитывать, было только пробуждение.

Спросонок, ничего не сообразив, лишь распахнув глаза, она поняла, что задыхается, так как судорога, не давала ей возможности дышать. Но через несколько ударов сердца, неожиданно осознала, что только, постоянно, пытается вдохнуть, не выдыхая обратно и именно это, не позволяло ей дышать, в первую очередь.

Судорога длилась долго. Очень долго. Райс уже окончательно проснувшись, только и твердила про себя: спокойствие, терпение, сдержанность, стараясь, во что бы то не стало, контролировать дыхание. Почему-то, больше всего она боялась, именно задохнуться. Понимая, что простое повторение заученных слов никакого результата не даёт, она, каждый раз повторяя, тут же пыталась их материализовать. В конечном счёте, о спокойствии она забыла, о сдержанности не вспоминала, а твердила лишь одно, сквозь сомкнутые зубы — терпеть, терпеть, терпеть.

Судорога отпустила так же резко, как и началась. На Райс напала такая дикая усталость, будто она целый лес сначала вырубила, а потом на своём горбу перетаскала, притом делая это всё, бегом. Всё тело ныло и гудело, даже сразу не поймёшь, что в нём болело больше.

Тут же с ужасом поняла, что, борясь и терпя судорогу, она не только обмочилась. Стало стыдно и зло взяло, но взяв себя в руки, медленно проговорила три волшебных слова, материализуя их для себя и с удивлением ощутила сухость, где только что, было сыро и тепло. Это чудо не только успокоило, но и взбодрило девку. «Жить можно», — сказала она себе, а вслух добавила, медленно растягивая гласные, как учила Матёрая:

— Прорвёмся.

Эта выходка наглой девки, тут же была наказана. Судорога возобновилась…

Уже который день, ни днём, ни ночью, Райс не знала покоя. Пленница, уже забыла сколько времени находится здесь. Как ни странно, но мучилась ярица не от постоянных и разнообразных судорог, хватающих то одни мышцы, то другие, не от боли, к которой, кажется, привыкла, не от хруста костей, не от голода и жажды, хотя смутно помнила, что в редких перерывах, вроде, как в забытьи, приходил тот самый леший и насильно кормил, хотя, могла ошибиться, а могло и привидеться.

Больше всего мучала бессонница. Постоянно находясь между явью и сном, в каком-то странном пограничном состоянии, с каждым днём, всё больше становясь без эмоциональней и бесчувственней. Полное отупение, не способность адекватно думать, стало нормой. Даже мучаемая, раздирающими судорогами, она уже не понимала, наяву это происходит или ей всё это снится. Пытка бессонницей была невыносима.

Казалось, прошла вечность, а вечно это, продолжаться не могло. В один прекрасный момент, она или, наконец, наплевав на боль, уснула, или просто, потеряла сознание. Знать, как долго находилась в этом состоянии, не могла, но какое-то время спустя, взяла и просто, проснулась, притом самостоятельно без применения встряски. Было это утро, день или вечер, Райс не понимала, но то, что её не трогали, настораживало. Нехорошая тишина стояла вокруг, даже птицы не пели…

Дева, каким-то задним чувством, тут же напугала сама себя, сообразив, что сейчас начнётся, что-то ещё более страшное. Но ничего не происходило. Тело не ныло, и Райс с удивление ощутила, что все мышцы стали значительно чувствительнее на внутреннее обращение к ним и даже подумала, что кое где, они существенно выросли, подкрепив своё ощущение, предположением о том, что если качать их таким образом и темпом, как с ней это проделывали всё последнее время, то ничего странного в этом нет.

Рыжая выспалась, чувствовала себя великолепно. Есть не хотела, пить не хотела, да и прочего, не хотела, но ожидание какого-то подвоха, напрягало и портило всё настроение.

Предчувствие её не обмануло. Она даже успела подумать, а не открылся ли у неё дар предвидения, как у Апити. Слабая волна необъяснимой дрожи, начавшаяся в ступнях и дошедшая до самой макушки, объяла ярицу ледяным, мертвецким холодом.

Дикий природный страх, обуял её, шевеля волосы на голове. Царская дочь, вновь принялась скороговоркой повторять выученные слова, но вот, на какое из них стоило сделать ударение, никак понять не могла. Что было больше нужно: сохранять спокойствие, ощущая этот панический страх за свою жизнь, терпеть его или же, накинуть аркан и что есть силы сдерживать, не выпуская наружу.

Пошла вторая волна, сильнее первой, но вместе с тем и медленнее. Замораживающий ужас смерти, дыхнул, на всё её тело, покрыв после прохождения волны, всю кожу мурашками, размером с майского жука и ощущением ледяной морозной корки. Сердце, останавливающееся по мере прохождения через него дрожи, вновь заколотилось, как у зайца.

Ярица неожиданно подумала: «Ну зачем Мать Сыра Земля дала ей выспаться? Была бы она, как была, да ей, вообще, было бы всё по хрен, с этой дрожью». И перепуганной девке, тут же пришла идея: надо как-то отключить голову, занять её, отвлечь от этого жуткого ощущения смертельного ужаса, иначе следующих волн, может не пережить. И тут же почувствовала, что пока думала об этом, страх, сам по себе, притупился.

Райс заметалась глазами по сторонам, цепляясь за всё, за что мог зацепиться взгляд, но не нашла ничего, что могло бы привлечь внимание. Тогда, наоборот, переключила свой интерес на волну! Прислушалась к ощущениям, которые та вызывает в теле по мере прохождения и удивилась тому, что чем отчётливее ощущает её каждой частичкой своего тела, тем менее холодной и страшной она для неё становится, а когда волна достигла таза, то Райс, неожиданно проговорила в слух, закрывая глаза:

— Хорошо.

И волна, как будто услышала её и резко стала приятной. Ярица слилась с ней, растворилась, получая удовольствие от напряжения и расслабления мышц, по которым дрожь катилась, даже разнородный по тональности гул костей, показался ей музыкой. Она сама стала дрожать, помогая волне и поддерживая, и когда, наконец, безмерным, безграничным восторгом, который захватывает дух, как лицезрение бескрайнего простора, с высоты птичьего полёта, прокатилась у неё в голове, то Райс почувствовала пустоту и шёпотом проговорила:

— Ещё.

Ярица не настаивала, не требовала, а просто, попросила и ждала, и волна пошла. Мощная, напористая, медленная, не знающая преград и не имеющая того, что могло бы ей противостоять. Это была, абсолютная сила земли в чистом виде. Райс не чувствовала боли. По мере прохождения волны дрожи по телу, она лишь ощущала, как перемешивается её плоть с окружающей землёй, отдавая свои частички наружу и заменяя их частичками, сковавшей её пыли.

Она требовала ещё и ещё. Райс, как с ума сошла, уже не отдавая себе отчёт и не обращая внимание, что не понимала, где границы её тела и осталось у неё тело вообще. Там внизу, всё перемешалось. Складывалось полное ощущение, что частички её собственной плоти, были раскиданы глубоко в земле, во всех концах этого странного дома, а она сама, приобрела каменные кости, глиняные мышцы и земляную кожу.

Эйфория была настолько велика, что, когда очередная волна закончилась, она даже растерялась, ибо, открыв глаза, долго не могла понять, что произошло. Райс стояла по щиколотку в мягкой, как пух земле, в центре большого сруба, где кроме стен и крыши высоко над головой, ничего не было. Она растеряно крутилась на месте, стараясь сообразить, что ей делать. Почему-то первое желание, было вернуться обратно в землю, закопаться, зарыться, но мельком взглянув на руки, после чего широко распахнув глаза, осмотрела их уже внимательно.

Увиденное чудо, заставило ярицу прийти в себя и вырваться из чар дрожи земли, которыми переполнялось для неё, всё её сознание в последнее время. На руках, под тонкой кожей, пульсировал, чёрными маслянистыми завитками, колдовской рисунок, от которого невозможно было оторвать глаз. Он завораживал, околдовывал одним своим видом, заставляя сердце замирать.

Даже когда насмотревшись, смогла отвести от мерцающего темнотой рисунка взгляд, она ещё долго стояла в полной прострации, тупо разглядывая стены и проём входной двери. Только тут, неожиданно, словно проснувшись или придя, наконец, в себя, поняла, что пора уходить, но вот уходить не хотелось.

Выйдя задом, постоянно кланяясь, переступив порог и оказавшись босыми ногами на лесной травке, она упала на колени, поблагодарила Мать Сыру Землю за силу, подаренную ей.

Поднявшись с земного поклона, Райс обратила внимание и на другую особенность своих рук. Они стали жилистыми и играли рельефом мышц. Девка, тут же, аккуратно задрала рука, до самого плеча и чуть не ахнула. Её мышцы, по виду, были такими, как не у каждого мужика встретишь.

Медленно и грациозно шествуя по лесу в направлении Терема, ярица открыла в себе ещё одну способность своего нового тела. Легко подхватив палку с земли, и изображая из себя мечника, сделав несколько атакующих движений, которым её учили лучшие воины мамы, с изумлением осознала, что выполнила приёмы с такой лёгкостью и так быстро, что даже сама не поняла, как это получилось.

Ничего подобного, рыжая раньше, даже не видела. Райс это сделала, даже быстрее, чем делали учителя, намного быстрее. Царская дочь ещё раз попробовала и ехидно улыбнувшись, однозначно выдавая себе вердикт: «Точно быстрее».

Как и после каждого круга, ярица не помнила сколько времени он продолжался. Идя по лесу и увлечённо изучая новые возможности, она не обратила внимание на приметы времени и только дойдя до Терема и оглянувшись с доброй улыбкой на лес, обескураженно замерла. На деревьях желтели листья.

— Не ужели уже осень? — спросила она себя вслух и за озиралась, как бы ища вокруг себя доказательства или опровержение, сделанному выводу.

Несмотря на всю непредсказуемость своего появления, как она думала, её ждали. Прямо за воротами Терема. Все три Матёрых вековухи, выстроившись на входе в торжественно белоснежных одеяниях, туго ужатых белыми поясами и со своими белыми, длинными посохами, которые они обычно, никогда в Тереме, в руки не брали. Это лишний раз подчёркивало всю торжественность момента.

Райс подошла и низко поклонилась каждой. После чего, Мать Медведица повязала на девку её пояс и ярицу ритуально пригласили к столу, отобедать, как равную! Это с одной стороны польстило рыжей, а с другой, напрягло. Она неожиданно почувствовала ответственность, взвалившуюся на её плечи и сама, не понимая откуда, вдруг резко стала взрослой, ну, или по крайней мере, постаралась быть таковой.

Все последующие дни, после пребывания в «гостях» у Матери Сырой Земли, Райс вела себя сдержано и насторожённо. Причиной тому, была реакция Матёрых вековух Терема. С самой встречи, царская дочь отчётливо заметила изменение их отношения к себе. Ещё на званном обеде, она обратила внимание на чёрную татуировку их рук. Она у них была серая, бледная, только у Матери Медведицы, была достаточно тёмной, но не одна не могла сравниться с маслянисто-чёрной, которой обладала Райс.

Вековушки напряжённо, как-то воровато улыбались, разговаривали с девой, вроде бы, как обычно, но Райс отчётливо замечала их боязливые взгляды, бросаемые на изрисованные руки ярицы. Она поняла, что они боялись её. Очень боялись.

Рыжая ничего не стала спрашивать у них, но призадумалась. Ещё возвращаясь в Терем лесом, любопытствуя, какие же дары приобрела, попыталась самостоятельно вызвать судорогу в напряжённых бицепсах и ей это с лёгкостью удалось. Даже играючи сковала весь свой плечевой пояс и при этом превозмогая судорожную хватку, двигала палкой, орудуя, как мечом, отметив для себя, что такая форма тренировок, значительно эффективней, чем обычная.

Смогла она испытать это умение и на внешние объекты, притом поняла это совершенно случайно. Играя внутренней судорогой, она неожиданно осознала, что может её катать по телу, туда-суда и когда катала в руке, то не произвольно выбросила её через пальцы из тела, вообще. Тут же призадумалась и поймав в прицел какую-то мелкую птичку, прыгающую с ветки на ветку и шутки ради, сбросила внутреннюю судорогу через пальцы в её сторону. Птица замерла, как одеревенела и свалилась с ветки, камнем на землю, но не долетев до травы, встрепенулась и унеслась, как одурелая.

Кроме того, судорогой девка могла управлять не только местом приложения, но и силой напряжения, осознавая, что таким образом, легко можно сотворить из своего тела всё что угодно, раскачав его в любом нужном направлении. Хоть, отдельно для стрельбы из лука, хоть, метании дротиков, хоть, махаться мечом с обоих рук.

Только все попытки воссоздать дрожь земли в себе, у неё не получались. Она, почему-то, была уверена, что может, но вот, как это делается? Насторожённость Матёрых, царская дочь, как раз приписывала этой стороне своего дара, ибо судорогой, вряд ли, можно было так перепугать вековух, но спрашивать об этом, не стала сознательно. Ей просто нравилась их запуганность, и поэтому вела себя так, мол, прекрасно знает то, что не знает и умеет то, о чём не имеет не малейшего представления. Райс решила разобраться с этим самостоятельно и без свидетелей.

Апити в своей светёлке она не нашла. Расспросив девченят, что роем носились при Тереме, убедилась, что та ещё на своём круге и где её искать никто не знал. Райс тоже решила, просто, подождать. Коль судьба, то увидятся, коль нет, оплачет позже, а сейчас, дева сгорала от любопытства собственного дара. Стыдно было признаться, но в тот момент, судьба её подруги мало интересовала и то, что Апити может стать жертвой Матери Сырой Земли, к ней в голову, даже не приходила.

Через пару дней, усыпив бдительность окружающих своим «просто гулянием» по округе, рыжая вышла из Терема и прошмыгнув вдоль высокого бревенчатого частокола, юркнула в лес, прибавив при этом шагу и углубившись, чтоб не было видно со стороны.

Нашла неприметную полянку, огляделась, разулась, замерла, закрывая глаза и начала пробовать возродить в себе дрожь земли, но сколько не пыталась и как не пробовала, ничего не получалось. Абсолютно ничего. Дрожь не рождалась.

Сначала подумала, что пожухлая трава мешает и буквально, вырыла ступнями ямки, углубившись в лесную почву, но и это не помогло. Сколько бы не концентрировалась на ступнях, не ощущала, даже намёка на дрожь.

Билась с этим долго и уже отчаялась, что ничего не получится и придётся, всё же, обращаться к Матёрым. Даже начала подумывать, к кому из них и как подойти, кого и как расспросить.

Закрыв глаза и наслаждаясь окружающей тишиной осеннего леса, которую терзали только редкие переливы синичек и то вдалеке, жалея, что у неё ничего не получилось, взяла и просто вспомнила это чувство, притом вспомнила, как оно дрожало в голове, где достигало своего пика блаженства и тут же поймала себя на мысли, что ощущает эту дрожь реально, не выдумано.

Открыла глаза, поддерживая дрожь на уровне лба, улыбнулась довольно и даже принялась ей играть: то усиливая, то уменьшая, то опуская до груди, то поднимая выше лба. Не понятно откуда родилось осознание, или, просто, по аналогии с броском судороги, но разогнав её по телу вниз, резко кинула холодный сгусток через всё тело в ноги и через них в землю.

То, что произошло, повергло в ужас. Трава, что оставалась ещё зелёной вокруг, моментально начала жухнуть, свёртываться, как от огня и на глазах сохнуть. Даже деревья, что стояли у поляны, поникли, сворачивая оставшиеся живые листья, а уже пожелтевшие, непроглядным жёлтым снегом, посыпались на землю.

Холодный пот липкими лапами, обнял тело новоиспечённой колдуньи. Забыв про всё, она принялась метаться, припадая к траве, бегая от дерева к дереву, понимая, что убила вокруг всё живое своей забавой. Вовсе не желая этого, не зная о последствиях, теперь горько сожалела о сотворённом, но от этого легче не становилось.

Сердце обливалось кровью за содеянное и теперь, стараясь хоть как-то помочь лесу, рыжая убийца металась, гладя деревья руками и прося прощения. Горе-колдунья всей душой хотела помочь, но не знала, как. Замерла, прислушиваясь к лесу и волосы на голове зашевелились, а обида на саму себя за то, что натворила, стала безмерной. Вокруг стояла гробовая тишина. Ни одна птица не пела, на сколько ей хватало слуха.

— Что же я наделала? — прошептала обречённо дева, кинувшись в глубь леса, чтобы осознать масштабы бездумного эксперимента.

Пометавшись туда-сюда, несколько успокоилась, осознав, что мёртвый круг, распространился всего шагов на десять, двенадцать от того места где колдовала, не больше. Дальше лес был живой, но каким-то внутренним, абсолютно новым для себя чувством, осознала, что весь лес был до смерти перепуган.

Райс не шла, а буквально бежала обратно в Терем, обдумывая лишь одну мысль о том, что непременно надо разузнать у Матери Медведицы, как можно оживить то, что под дрожь попадает. Хотела даже сразу её искать, как только влетела в ворота, но испугавшись наказания за содеянное, прошмыгнула в Терем и забилась в своей светёлке, решив, сначала, успокоиться и подумать, постоянно, как заговорённая повторяя про себя три волшебных слова, что помогли ей пройти последний круг. Когда же успокоилась, то вовсе решила к вековухам не обращаться, а дождаться, лучше, Апити, решив, почему-то, что та знает ответ.

Время шло. Апити не объявлялась. Райс большую часть дня сидела у себя в светёлке, размышляя о выворотах собственной судьбы. Вспомнила маму и её земельно-серые рисунки на коже и тут же рассматривая свои смолянисто-чёрные, вновь не возрадовалась, а испугалась.

Странно, если б до кошмара этих кругов, ей кто-нибудь сказал, что она вот так, запросто, сможет убивать вокруг всё живое, то прежняя Райс бы, наверное, как коза прыгала от счастья и осознания своей силы, а теперь, ей совсем не хотелось отбирать жизнь у кого бы то не было. Ей, царской дочери, считавшей себя пупом мироздания, стало всех и всё жалко!

Покоя не давала та поляна, даже несколько раз порывалась туда сбегать и посмотреть, может быть смерть была не по-настоящему, понарошку, и трава с деревьями ожили, отошли, но какой-то внутренний стыд за совершённое, не пускал её туда.

Когда листва большинства деревьев облетели, а берёза пожелтела полностью, говоря, что тепла ждать больше не приходится, в Тереме объявилась Апити. Притом не сама объявилась, а девку привели под руки. Шла, никого не признавая, и ни на что, не реагируя, как бревном по башке получившая, притом, похоже, несколько раз.

Апити отвели в её комнату, раздели, уложили и ушли, не велев, а лишь с почтением попросив Райс, до утра бедолагу не беспокоить. Ярица кивнула, что поняла, но вместе со всеми из светёлки не вышла, а подошла к спящей уже подруге и внимательно разглядела. Её больше всего интересовал земляной рисунок. Он был тёмный, но не чёрный, а какой-то с синевой, в отблеске масляной лампы. Только после этого, осмотрев исхудавшее, измождённое лицо Апити, проглотила ком в горле и вышла.

Райс нисколько не сомневалась, что подруга этот круг пройдёт, как и она, но только сейчас поняла, что Апити не так повезло, как ей и мертвецки бледное лицо соседки, говорило о многом.

Белобрысая пришла в себя только через день, так как весь следующий, проспала, а вставать стала, лишь ещё два дня спустя, но Райс спокойно и терпеливо ждала, отметив в себе эти странные для неё качества, как должное приобретение по жизни. Она действительно научилась успокаиваться, терпеть необходимое и сдерживать свои хочу, если это было нужно.

Первые два дня, пока Апити лежала, Райс тщательно скрывала свои руки, натягивая рукава на кисти. Сама, лишь мельком рассказывала о своём сидении в земле, как бы, о чём-то, не очень интересном и маловажном, пытая при этом подругу, до самых мелочей.

Апити, как оказалась, не ставили в землю, а клали в длинную ямку и зарывали, оставляя на поверхности холмик на всю длину тела. Этот круг назывался кругом перерождения. Никаких физических болей она не испытывала, но моральные, по её словам, выходили за всяческие допустимые приделы. Подруга, оказывается, несколько раз умирала, притом умирала реально, но слава Троице, каждый раз, возрождалась.

— Умирать, оказывается, не больно, подруга, — жалостливо исповедовалась она Райс, — только очень обидно. И каждый раз, рождаясь вновь, ты вдруг становишься совсем другой, чужой какой-то. Потом, некоторое время, привыкаешь к себе новой, затем, вновь умираешь и так по кругу.

Её опаивала, всё время пребывания, в чреве Матери Сырой Земли, Мать Медведица, кроме неё, она никого не видела. После каждого перерождения, Апити становилась другой и сколько их было, не помнила. Каждый раз, выпив очередную дозу отвара, девка впадала в очередной ужас. Сказки и видения, которые она рассказывала, захватывали воображение Райс, как нечто не виданные и не слыханные, чудесные приключение.

Апити побывала в стране великанов, где чудом не попала под ногу злому колдуну и не была раздавлена. Побывала в стране карликов, таких маленьких, что лишь с палец величиной. Видела драконов, морских чудовищ, летала на птицах, размером с дом, была даже проглочена рыбой, размером с Терем. Общалась с двухголовыми собаками и рогатыми волками, ползала вместе со змеями в жаркой стране, с бескрайними песками. Жила глубоко под землёй, среди странных обитателей, не имеющих глаз. В общем, девка, где только не побывала и чего только не насмотрелась, только почти везде, умирала и не очень хорошей смертью.

Она то хохотала, вспоминая смешное, то ревела, как белуга, рассказывая о том, о чем забыть хотела, но в конце концов, закончила просьбой, от которой, Райс, даже опешила.

— Слышь, подруга, — почему-то шёпотом прошипела она, украдкой смотря на дверь, боясь, как бы её не застукали, — глянь, у меня волосы не поседели?

Райс сначала с недоумением посмотрела на неё, затем поднялась с края лежака и приблизилась, чтоб осмотреть волосы, забыв при этом, о маскировке рук, чем Апити, тут же воспользовалась.

Юная предсказательница, не смотря на недомогание, проявила завидную сноровку, сцепившись обеими руками в её кисть и вытаращив при этом, свои серые глаза. Райс не стала выдёргивать руку, а лишь тяжело вздохнув, легко вынула её из захвата, распустила пояс и стянула рубаху через голову, представляя себя в полной красе и беззлобно расплываясь в улыбке, смотря на обескураженную подругу, которая раскрыв рот, глаза и похоже перестав дышать, не мигая уставилась на рельеф её мышц и масляно-чёрные завитки колдовских рисунков, переливающихся в свете масляной лампы, как живые.

Отходила от увиденного долго. Даже когда Райс оделась и опять уселась на край лежака, Апити отвела взгляд в сторону и всем видом показывая, как ей неловко. Нет, это был не страх, а именно неловкость, смущение, замешательство.

Обе сидели и смотрели в стороны друг от друга. Райс пыталась придумать, как бы рассказать подруге о произошедшем с ней и расспросить, что та, об этом всём знает, но первой спросила белокурая, притом, как-то отстранённо:

— Ты можешь отбирать жизни?

— Да, — тихо ответила Райс и тут же добавила, смущённо, — а ты не знаешь, можно ли каким-нибудь способом, то что умертвила, оживить?

Апити повернула голову, уставившись на Райс и недоумённо переспросила:

— Как это оживить?

— Ну, я тут одну полянку в лесу умертвила, — начала рыжая скомкано и неуверенно, — травку там, деревцам тоже досталось… В общем, можно же как-нибудь её оживить? — она ещё помолчала, тупо рассматривая пол под ногами и недовольно пробурчала, — каждую ночь она мне снится, как кошмар какой-то. И каждый раз, во сне я плачу и пытаюсь сделать всё, чтобы оживить, а выходит наоборот. Чего касаюсь, то сразу засыхает.

Тут она взглянула на Апити, глазами полными слез и сделала умоляющее выражение лица.

— А Матёрые, что говорят? — спросила уже пристав на локти подруга.

— Ничего, — тут же отрезала Райс, — чую, боятся они меня. Общаются, как с равной. Боятся и шарахаются, как от прокажённой.

— А ты спрашивала?

— Нет. Я тебя ждала. Ты же у нас всезнайка, думала, что-нибудь знаешь. Ты ведь знаешь?

— Я знаю лишь то, что та, кто обладает чёрным рисунком, как например у Матери Медведицы, может высасывать из живого жизнь, а о таком чёрном, как у тебя, я даже не слышала.

— Но если есть сила отобрать жизнь, то должна же быть сила её восстановить! — вскричала Райс, вскидываясь на ноги, — тебя же умертвляли и оживляли кучу раз. Сама же говорила. Как? Вспомни!

Апити лишь вжалась в подушку и округлив глаза, тупо и испуганно смотрела на подругу, но тут за спиной послышался спокойный голос Матери Медведицы, не заметно для обоих подруг, вошедшей в светлицу и стоящей в проёме двери.

— Есть такая сила, успокойся.

Она медленно прошла вдоль стены, уселась на скамью и обхватив свой посох двумя руками, ласково посмотрела на Райс, которая, тут же выдала себе внутреннюю команду успокоиться, затем быть сдержанней и терпеливо уселась обратно на лежак, ожидая объяснения. Следом за первой Матёрой, в комнату вошли остальные две вековухи. Любовь обошла лежак с другой стороны и села на край. Мокрая, осталась стоять в дверях, лишь прикрыв их за собой.

Все три вековухи были при посохах и как поняла Райс, это было неспроста. Этими посохами, вернее теми нежитями, что жили в их навершии, они старались защитить себя, от этой взбалмошной рыжей оторвы, которая одним взглядом, так, мимо проходя, способна, даже, просто, нечаянно, отобрать самое ценное, что есть у человека — жизнь.

— Это хорошо, что лес пожалела, девонька, — продолжила Мать Медведица, — поначалу то, я сильно испугалась за тебя, а потом подумала и решила: не могла Мать Сыра Земля, дать тебе такую силу, коли б уверена в тебе не была. Не могла. А если дала, значит так надобно.

Матёрая замолчала. Наступила тишина. Райс не выдержала первой.

— Так чем оживить то можно, какой силой?

— Вон она у тебя голубенькой змейкой под кожей вьётся, — вступила в разговор Мокрая, — ей и оживляют. Чё ж ты спросить то боялась. Всё сама, да сама.

— Плетью?! — изумлению Райс, не было придела.

— Ну коли со всей дури, да, наотмашь, то плеть, а коли мягко, да, с любовью, то лечение сплошное.

— У каждой силы два конца, два края, — вступила в разговор Любовь, — ты зря на полянку то не сходила, не проведала. Отошла она. Денька через три отошла. Правда те листики, что слабые были и больные, отмерли, а те, что сильные, да, здоровые, ожили. Вот, видишь, даже у силы смерти есть второй конец. Больное умертвив, ты эту полянку, только здоровее сделала. Хорошо хоть ума хватило тряхнуть тихонько, не со всей дури, а то б…

Райс согнулась в три погибели, закрывая ладонями лицо и с облегчением проговорила:

— Простите, Матери, дуру неразумную, что не пришла сразу к вам с вопросами, — и уже поднявшись и не злобно взглянув на Мать Медведицу, добавила, — только вы своим испугом, меня ещё больше напугали. Не до расспросов было. Сиди тут и думай после такой встречи.

Тут неожиданно потупилась Матёрая, к которой Райс обращалась, явно не снимая с себя вины за случившееся…

 

Глава девятая. Он. Боевой карагод

К концу луны, то есть почти через месяц, Асаргад, наконец, впервые увидел тех золотоволосых боевых дев, о которых, ему так много рассказывал отец. Три наездницы, на разукрашенных золотом конях, без сёдел и сбруй, увешанных оружием, с ног до головы, с лицами изрисованными золотыми, тонкими узорами, сопровождали необычного лысого мужчину, вся голова и лицо которого, так же пестрело татуировками и ритуальными шрамами, но только исинно чёрными. Асаргад стразу понял, что это местный колдун, вот, только не понял почему он был в женском платье, но расспрашивать воинов, постеснялся.

Всё руководство орды, во главе с Теиспой, выехали их встречать. Руководство это, представляло из себя всех его ближников и всех трёх сотников, что были у ордынского царя. После недолгого приветствия и расшаркивания перед гостями, Теиспа проводил их к себе в шатёр, где девы и колдун скрылись, а к вечеру, в стороне от стойбища, прямо в поле, сложили большую кучу дров и хвороста, непонятно где собранного, и всех воинов согнали в круг него.

Для новобранцев, всё это было в новинку, кроме Арбата, радовавшегося, как дитя малое, то и дело взахлёб, от переизбытка эмоций, треща всякую чушь, из которой было понятно лишь то, что скоро, наконец-то, поход и сейчас будет проведён ритуал вступления в воинское братство орды. Асаргад прекрасно помнил этот ритуал по рассказам отца, притом в мельчайших подробностях, но всё равно изрядно волновался.

Волновались все новички, которых этот странный и страшный с виду колдун собрал в отдельную кучку и усадив на траву, в шаге друг от друга, медленно принялся обходить вокруг сидящих, внимательно рассматривая, как бы стараясь запомнить каждого. Затем вышел вперёд, встал полу боком и повернув к молодняку голову, зло прищурившись, смачно плюнул себе на левое плечо, не то выругавшись, не то обозвав, сидящих перед ним, на непонятном для них языке, но тут же, вполне сносно, заговорил на мидийском:

— Готовы ли вы, гнилостные черви, копошащиеся на трупах своих предков, стать людьми, воинами великой степи и принять на себя её законы? Скрепить свои клятвы кровью, напоив ею Мать Сыру Землю. Готовы ли вы к тому, что, приняв законы и нарушив хоть один из них, проститься со своей никчёмной жизнью? Кто готов, встаньте.

Молодняк поднялся в полном составе, никто не остался сидеть, что говорило о всеобщей решимости, а в руках колдуна появился очень странный нож. Асаргад даже не сразу понял, что это. Только когда колдун подошёл к нему, притом к первому из всех и выставил его перед собой, молодой человек понял, что это такое. Нож был каменный, буквально высеченный из чёрного осколка и отполированный до зеркального блеска.

Асаргад взглянул колдуну в глаза и дыхание его остановилось. Ужас сковал будущего воина, настолько они были страшные и безжизненные. Абсолютно чёрные горошины зрачков без радужки, залитые кровью белки, вцепились в его взгляд с такой хваткой, что оторваться от них, не было никакой возможности. Только когда колдун медленно прикрыл глаза, как бы отпуская жертву, Асаргад встрепенулся и учащённо задышал.

— Руку, — тихо и устало проскрипел колдун, обращаясь к Асаргаду.

Тот протянул левую руку, как учили и приготовился к боли. Колдун взял его ладонь и полосонул ножом. Никакой боли Асаргад не почувствовал, не поняв почему. Поперёк ладони выступила жирная полоса ярко алой жизненной жидкости. Колдун, удерживая его ладонь к верху, как бы заставляя наполняться её кровью, как чашу, спокойно и обыденно проговорил:

— Повторяй за мной.

Асаргад принялся повторять всё, что говорил страшный колдун.

— Присягаю, в походе не блядить. Слово моё веско. Что обещал, сделаю. Не сделаю, умру.

После того, как новобранец повторил за ним последние слова, он резко перевернул наполненную ладонь, и струйка крови вылилась на землю. Колдун внимательно и довольно долго рассматривал образовавшуюся на земле разбрызганную лужицу, а за тем, утвердительно кивнув головой, вновь развернул ладонь к верху и полосонул по ней второй раз, заговорив дальше:

— Повторяй. Присягаю, в походе не татить. Вся добыча в общий котёл. Моё только то, что мне наделено. Не доложив в общий котёл или взяв не своё, умру.

Вторая лужица крови образовалась рядом с первой. Колдун опять принялся её рассматривать. Что он по ней читал, для Асаргада осталось загадкой, но то, что он в ней видел какой-то скрытый смысл, воин понимал однозначно.

Третья полоса распорола кожу ладони, и третья клятва зазвучала из его уст:

— Повторяй, — грозно и даже зло проскрипел колдун, — присягаю, в походе не еть. Воин и желание иметь женщину не совместимы. Если я проявлю слабость и возжелаю женщину, умру.

После тщательного осмотра третьей лужицы крови, колдун одобрительно кивнул и вновь посмотрев своим леденящим взглядом в глаза Асаргада, торжественно произнёс:

— Твоя присяга принята, воин. Ступай в общий круг.

С этими словами он указал на всех остальных воинов орды, которые во всеоружии окружили большую кучу хвороста и переминаясь с ноги на ногу, молча стояли, чего-то ожидая. Асаргад сжал исполосованную ладонь, медленно, на войлочных, не послушных ногах, поплёлся к общей массе, взглядом выискивая Арбата, но того видно не было, хотя новоиспечённый ордынский воин, понимал, что тот должен быть где-то с краю. Не того полёта птица, чтобы подпускать его близко к центру, у которого собралась элита орды, во главе с самим Теиспой.

Он действительно обнаружил своего номинального десятника с краю, только почти с противоположной стороны, от того места, где приносил присягу. Арбат встретил его искрящимся, радостным взглядом, с широко открытым ртом, растянутым улыбкой. Странно, но он был неподдельно счастлив за своего, ни пойми кого, не то подчинённого, не то командира. Арбат по сути своей, был пацан простой, как налёт пыли на сапоге.

В скором времени, все вновь присягнувшие, влились в общий широкий круг, обступивший гору хвороста и колдун, пробравшись, через расступившуюся перед ним массу, с трудом, неуклюже путаясь в подоле бабьей рубахи, вскарабкался на верх кучи и неустойчиво балансируя, воткнул в самую верхушку акинак.

Толпа разом оживилась, нетерпеливо за шевелилась. Асаргад оглядывая рядом стоящих воинов, лишь понял, что те готовятся к ритуальному действу, крепя оружие, подтягивая пояса, доспехи и поправляя сапоги. Он помнил из рассказов отца, что сейчас должен будет начаться боевой карагод. Притом отец, всегда рассказывал об этом хитро посмеиваясь в усы, как бы, что-то сознательно не договаривая, скрывая.

Колдун ритмично запел на непонятном языке и все воины, повернувшись налево и прихлопывая ему в такт в ладоши, двинулись по кругу медленным бегом, в ритме песни колдуна и собственных хлопков, резко при этом, в том же ритме, через три на четвёртый, громко выдыхая воздух со звуком «Ху».

Асаргад подражая всем, так же запрыгал следом, за впереди мелькающей спиной, хлопая в такт поступи в ладоши, скорее имитируя хлопок, так как левая ладонь была изрезана. Она хоть и не кровоточила, но бить по ней он не решился. И «хукать» поначалу стеснялся. Ему всё это казалось каким-то не серьёзным…

Когда песнь и с нею карагод остановился, а Асаргад, весь измазанный и забрызганный собственной кровью, хлеставшей из разорванной в клочья кожи ладони, тяжело хватал пыльный воздух, запыхавшись от быстрого бега. Внутри себя, он почувствовал странную и вместе с тем приятную, крупную дрожь возбуждения и азарта, так и рвавшегося наружу. Несмотря на всю свою феноменальную память, он смутно вспоминал, что с ним происходило, вовремя странного ритуального танца.

Всё, что ему приходило на память, так это то, что он был единым вихрем, невиданным человеческим смерчем и ощущал себя, не как частица чего-то общего, а как единая и не делимая общность, какого-то огромного и бесконечно могучего, живого существа, способного крушить горы и вырывать реки из земли вместе с руслами.

Одним «ху», как траву ногой, стелить к земле огромные леса и полчища неразумных врагов, по дурости своей, встающих на его пути. Ощущение этой великой силы в собственных жилах, ввергало в состояние эйфории и лёгкого опьянения. Асаргад оглянулся и понял, что в этом состоянии находятся все воины орды. Все чувствовали одно и тоже и готовы были вновь объединить частички этого колдовства в нечто единое и кинуться в бой, сметая всё на своём пути.

Все, тяжело дыша, упивались счастьем всесилия, радостно озираясь по сторонам и ликуя, молча оглядывали, стоящих рядом, осознавая некое родство душ с теми, с кем только что «единились» в целое.

Вечером, у десятского костра, только и разговоров было про карагод. Про присягу, как-то даже не вспоминали. Невзрачно она прошла, по сравнению с боевым танцем, но слова отца, не раз в долблёные в сознание Асаргада, говорили о том, что состояние единения, конечно, хорошо и сродни чуду, но присяга, хоть и оттеснённая на второй план всем последующим действом, всё же значительно важнее и главное, она, в отличии от танца, смертоносна, как беззвучно ползущая гадюка и он счёл нужным, ещё раз напомнить о серьёзности тех законов, которые они окропили кровью, притом говорил он обо всём этом, обращаясь, непосредственно к Уйбару, зная его слабость к женскому полу и силу его пагубных привычек и на счёт языка, и на счёт золота. Эйфория Уйбара сразу сникла, и он призадумался…

Первый их боевой поход был на запад, в сказочно красивые горы, сплошь, с подножья до вершин хребтов, поросших огромными вековыми деревьями. Их орда, только единожды столкнулась в открытом бою с врагом и то он был малочисленней и к тому же плохо вооружён. Такое складывалось впечатление, что враг собрал всех, кого не попадя, вооружил, чем пришлось и кинул на растерзание, хорошо вооружённой, сплочённой в единый конный кулак, орду Теиспы.

Лишь несколько человек, стоящих во главе противника, оказали хоть какое-то сопротивление. Остальные, были просто сметены, перебиты и затоптаны. Вообще, Асаргад, привыкший много думать и анализировать, никак не мог понять цель этого похода. Добыча, даже после тщательной мародёрки, была более, чем скромной.

Враг настолько был слаб, что не имело никакого смысла, гнать на него такое огромное войско. Самое ценное, что они получили за поход, были забранные в рабство люди, притом Теиспа, не гнушался всеми подряд, даже стариками, хотя молодых девушек и женщин, даже Асаргад, не больно падкий на женский пол, оценил по достоинству.

Женщины, этих горнолесных народов, были очень красивы. Правда, при дележе добычи, его десятку ни одной не досталось. Им, вообще, никого не досталось. На весь десяток, дали три плохеньких меча, пару щитов, непонятно зачем, да, кое-что из бронзовой посуды.

Уйбара это так развеселило, что, вдоволь насмеявшись по поводу добычи, он даже не стал обижаться, плюнув на всё это добро, утешив себя тем, что сами целы, без единой царапины, а добра ещё накопить успеют. А что касаемо пленённых женщин, так, кому-кому, а вот им, как раз, они и близко были не нужны, от греха подальше, так как их молодые и горячие головы, ещё издали, поглядывая на красавиц, начинали заводиться, что было небезопасно.

Поход был недолог и уже через три луны, орда Теиспы вернулась обратно в степи, но не в те края откуда ушли, а стали стойбищем значительно южнее, на берегу широкой реки, название которой, Асаргад так и не узнал.

Оттуда ещё трижды ходили в походы. Два раза на запад, только переваливая лесистые горы, углубляясь в чужие и вполне богатые земли и один, на юг, за большое море в страну Лидию, о которой Асаргад был хорошо наслышан.

Вот из последней, добычи привезли действительно много. Пограбили славно. Особенно богатым оказался приморский городок, где проживали, как выяснил Асаргад, не лидийцы, а некие греки. Дрались эти греки отчаянно, но куда им до ордынских воинов, к тому же поняв, что город им не удержать, обороняющиеся сели на огромные корабли, которые горец увидел в первые, и отчалили в море. Веселясь при этом и показывая ордынцам голые задницы.

Но оказалось, что у орды, тоже корабли свои были, не такие большие, но значительно быстрее греческих и тем убежать не получилось. Их настигли, разграбили и потопили. И голые задницы им при этом, не помогли.

Так и потекла вольная ордынская жизнь от похода до похода, то с добычей, то не очень. Военная жизнь стала настолько привычной, что трудно было представить её, как-то по-иному. Походы, бои, драки, грабежи, кутежи и всё тому подобное.

Асаргад, благодаря своим талантам обхождения с людьми, природной склонностью к языкам, знанию и пониманию чужих культур и их обычаев, в скором времени, был замечен Теиспой и приближен к царскому шатру, покинув свою родную десятку и став ближником ордынского царя.

Мужики его десятка, к общей радости, были все живы и здоровы, а командовал десятком Эбар, у которого, проклюнулся, прямо, дар полководца, непревзойдённого тактика скоротечного боя. Благодаря руке Асаргада, через несколько лет, Эбар дорос уже до пятидесятника, а когда не стало Теиспы и в жизни друзей наступил очередной переломный момент, он уже был одним из трёх сотников.

Гнур тоже проявил себя, как воин-лидер и к тому времени будучи пятидесятником, только не в сотне Эбара, а вот Уйбар стал пятидесятником, именно в Эбаровой сотне. Так что все росли, продолжая поддерживать друг друга и сохраняя преданность своей дружбе юности.

Теиспа умер внезапно. Подозрительно быстро. Заболел, слёг и буквально, в считанные дни, сгорел в лихорадке. Сначала, все подумали на заразу и предприняли огненные меры, но кроме ордынского царя, так более, никто и не заболел и на фоне смены власти, в их орде разразилась буча.

Буянить начал ближник по имени Доникта. Он во всеуслышание объявил, что, царя отравили и что в орде, в их общей семье, завелась крыса и змея пригретая, но при этом, не смог ни на кого указать, а лишь подвергая подозрению, всех и каждого.

Ближний круг, собравшийся сразу после смерти главы, не успев даже ещё его похоронить, принялся за разборки, обвиняя друг друга и отыскивая в каждом, мотивы и веские основания для совершения злодейства. Асаргад, как один из ближников, который добился этого места не изначальной причастностью к эламскому клану, а своими способностями и своей полезностью кругу, тоже присутствовал на этих разборках и на счастье, ни у кого не нашлось веских слов обвинения в его адрес, а когда дело уже приняло серьёзный оборот и в руках спорщиков появилось оружие, именно Асаргад нашёл слова, которыми остудил пыл и предложил устраивающий всех выход.

— Воины, — сказал он спокойно, — опустите мечи. Если кто-нибудь из вас погибнет на этом круге, то на него свалят всю вину, а истину, мы так и не узнаем.

Горлопаны остановились, но оружие убирать не спешили, продолжая сверкать озлобленными глазами друг на друга, понимая, наверное, что в споре на мечах, сейчас, может решиться спор за лидерство, за ордынский трон, в первую очередь. Тем не менее, все покосились на Асаргада и разъярённый Доникта, увлёкшийся спором, рявкнул:

— Ты что предлагаешь? Или ты у нас один чистенький?

— Я предлагаю, — быстро сбивая спесь со старого воина, заговорил нахраписто Асаргад, вставая, — обратиться к незаинтересованной стороне для установления истины, к степным колдунам.

Наступила гробовая тишина. Асаргад продолжил:

— Я не знаю о связи с ними, ни у кого из вас, а значит колдуны будут правдивы и, если Теиспа действительно был отравлен, то они не только подтвердят это, но и укажут на отравителя, если такой есть среди нас.

Мечи разом опустились. Мужики задумались, косо посматривая друг на друга. Эти «переглядки» прервал Доникта:

— Я за. Пусть степной колдун выявит предателя. Я хочу знать истину, до того, как круг выберет нового царя.

Все помялись, а за тем с наигранным чувством непогрешимости, дружно согласились и тут же, общим решением, отправили к колдуну самого Асаргада, как подателя идеи. Тот, сначала опешил от неожиданности такого поворота, но сообразив, что иначе и быть не могло, лишь поинтересовался может ли он взять с собой друзей, а то ехать в логово к «мужепоедающим» девам, а именно туда лежал путь, ему боязно. Старые воины от души поржали над молодым, что сразу разрядило напряжённость между ними и порешили, что пусть берёт, кого считает нужным.

Вот так, вновь воссоединилась былая четвёрка, отправляясь в новое и в очередной раз, судьбоносное путешествие.

 

Глава десятая. Она. Седьмой круг

До средины зимы девок не трогали, до самых Взбрыксов. В прилегающих лесах начался гон матерых волков. Пары уединялись, отгоняя от себя всех остальных. Самец отгоняет самцов, самка — самок.

В это новолуние, что по сегодняшнему календарю приходилось бы на средину января, вода приобретала чудесные свойства и становилась целебной. Собранная в новолуние, она сохраняла свои животворные свойства весь год. Поэтому, её запасали впрок и Терем в этом исключением не был. В последствии, эту воду использовали в обрядах, давали пить больным, освящали жилища и посевы.

Снег, так же приобретал особые свойства. Его старались собирать и использовать в разных целях. Бабы знали, что снег этой ночи, способен выбелить любую холстину, сколь бы она не затаскана была, поэтому вековухи теремные, что особо белый цвет ценили, за этим снегов ходили сами, без помощниц. А если вымыться в бане водой, натопленной из такого снега, можно надолго сохранить красоту.

Называли эту седмицу «Бабьи Взбрыксы» или «Бабьи Каши». В эти дни славили повивальных бабок. Мамы брали своих детей, угощения, подарки и отправлялись к своим повитухам. Повитухи, в свою очередь, угощали всех кашей, от чего дни и получили своё второе название. В большинстве случаев, повитухой в селении, была самая старшая и опытная баба, эдакая «большуха», в доме которой собиралось, что-то подобное древним бабнякам, хотя тех, в те времена, уже отродясь не было. Подобные посиделки затягивались до утра.

Затем шёл день «Бабьего Кута». Бабам запрещалось играть и развлекаться, потому что чествовалось, для каждой бабы, святое — кут. Проводились ритуалы, на оберег своего жилища от всякой напасти. В этот день, ни одна хозяйка не выходила за порог дома, а с утра мела полы. Из собранных зёрен толкла муку, из которой пекла один единственный блин. Всё это полагалось сделать в полной тишине. Блин съедала ни с кем не делясь, при этом загадывая желание, которое непременно сбывалось.

Беременные изготавливали и заговаривали обереги, которые должны были служить помощью при родах. Также, в эти дни, для них варилась постная каша. Детей, особенно тщательно полагалось оберегать заговорами и заботой. Пока матери занимались кутом, молодняк продолжал проводить время на посиделках, что начались ещё со Святок. Шла гадальная седмица.

Седмица, кроме всего прочего, считалась хранительницей скота, поэтому проводили ритуалы по защите от падежа и хищных зверей, в первую очередь от волков. Пока бабы домами занимались, мужики устраивали братчины, на которых непременно подавали мясные блюда. Мяса было в изобилии, шёл Мясоед, время так называлось.

Кроме того, устраивалась специальная ритуальная охота на кабана. Ходили мужики всем скопом. Убитого вепря на рогатинах носили по всему селению. Торжественное шествие, превращалось в массовую демонстрацию. Готовили сообща и каждому полагался кусочек.

Но самым главным, изначальным праздником этой седмицы, считались праздники в честь Вала Великого, Ледяного, да Морозного. Вот на Валовы то дни и пришла в светёлку Райс Матёрая, по прозвищу Любовь. Села на лавку, не говоря ни слова и как бы извиняясь, улыбнулась, смотря на переставшую расчёсываться девку.

Рыжая сразу поняла, что её ждёт. Белобрысая чётко заявила, ещё осенью, что следующий круг, начнётся именно на Валовы дни, а Апити, как выяснилось, всегда предсказывала истинное и никогда не ошибалась, поэтому Райс была к этому готова.

Ещё с того раза, как царская дочь прошла шестой круг, отношения к Матёрым, у обоих девок поменялось. Действительно, повзрослевшие, они изменили своё поведение к вековухам и всю осень и зиму мучили седовласых хранительниц Терема своими расспросами, до состояния «выеденной плеши», как одна из них выразилась.

Про седьмой круг девки выпытали всё, что могли, но «прелесть» его была, как раз в том, что двух одинаковых прохождений, на памяти Матёрых, никогда не было. Тем этот круг от остальных и отличался, что был непредсказуем.

Поведали они о том, как сами проходили, притом, воспоминания вылились в дружную бабью попойку на всю ночь. Рассказали про разные случаи с другими, проходящими испытания, притом были и печальные, трагические и таких, как выяснилось, было предостаточно, но Матёрые, тут же заверили перепуганных девок, что, мол, они верят и в Райс, и в Апити, что те этот круг пройдут, ибо достойны.

Рассказала Любовь и о прохождении этого круга Тиорантой, мамой Райс. Конечно, она рассказала, что знала, вернее, что ещё будущая, тогда, царица поведала, а о чём умолчала, того Любовь не знала, а додумывать не хотела. В общем, Райс, в душе была готова и примерно представляла себе, что её ожидает, но также настраиваясь на то, что у неё будет всё по-другому, не так, как у остальных.

На дворе было морозно, поэтому путешественницы оделись тепло, так как Любовь заявила, что путь не близок, и на все расспросы, «куда идём?», так до самого достижения цели путешествия, сохраняла тайну. Взвалили на плечи, при помощи девченят терема, по тяжеленому мешку и попрощавшись со всеми, кто провожал, двинулись, но не в лес, а по дороге, в обратную сторону.

Пройдя очередной лесок, попавшийся на их пути, насквозь, Любовь свернула в степь и они, проваливаясь в сугробы, местами по пояс, двинулись по нетронутой снежной пустыне, в направлении, известном только Матёрой.

Шли достаточно долго. Стало темнеть. Райс запыхавшись и уже взмокнув под тулупом, шагала за вековухой, которая, казалось, не знала усталости, и не о чём не спрашивала, хотя так и подмывало узнать, долго ли им ещё снег буравить.

Наконец, Матёрая резко остановилась и огляделась вокруг. Райс тоже встала и утерев вспотевшее лицо варежкой, за озиралась по сторонам, с удивлением отметив, что не заметила, как они вскарабкались на высоченный холм, на вершине которого, теперь стояли и оглядывали темнеющие просторы, раскинувшиеся во все стороны.

— Ну вроде успели, — выдохнула облегчённо Любовь, начав рыть снег ногами, что-то под ним разыскивая.

Снег на вершине едва достигал колена и был плотный, поэтому ступать по нему, было сподручно, но как оказалось, Матёрая не искала, а разрывала что-то, освобождая от снега. Видимо, искать, даже под снегом, ей не требовалось, ибо знала, где и что тут может лежать. Наконец, она очистила небольшой участок и Райс поняла, что та откапывала. Это был большой камень, почти плоский. Размером в полтора её роста длиной и в размах её рук шириной.

Вековуха сделала несколько кругов вокруг очищенного от снега камня, утаптывая дорожку и оглядев работу, удовлетворённо, что-то пробурчала себе под нос, отправляясь вниз по склону, «распинывать» снег, уже там, утаптывая другую поляну. Сбросила свой мешок и стянув второй с Райс, которая, как собачонка бегала за ней, пристроила поклажу на краю утоптанного места.

Райс всю дорогу гадала, что же такое тяжёлое тащила, а когда Любовь развязав мешок, стала вынимать оттуда, одно полено за другим, даже рот раскрыла от возмущения, но возмутиться ей Матёрая не дала.

— А ты чё же думала, пока ты в круге валяться будешь, мне тут замерзать? Я в ночь обратно не пойду. Заночую у костра. С утра уйду, а ты, как Вал отпустит, сама в Терем пошлёпаешь. Я думаю, по следу дойдёшь, не заблудишься. А если в эту ночь не придёт, что, замерзать будешь, дожидаясь следующей? А если и на вторую не придёт? Да, на третий день, ты каждое полено целовать будешь, что останется. Так что не дёргайся, ещё мало принесли.

Из рассказов, Райс знала, что этот круг никогда долгим не был и в большинстве случаев, укладывался, максимум, в три дня, вернее, в три ночи. Особо «одарённые», задерживались до пяти. Ну, а те, кто дольше, то находили их на том камне замёрзшими, как ледышки. Хотя ледышек, уже и в первую ночь было предостаточно. К последним, Райс себя причислять не хотела и надеялась управиться за ночь, как и её мама. Хотя, мысленно настраивалась всё же, на более долгий срок пребывания у Великого Вала «в гостях».

Они практически не говорили, думая каждая о своём. Матёрая развела костёр и обе уселись пить густой, мясной отвар, заранее приготовленный ещё в Тереме, который, вековуха, тут же разогрела в небольшом котелке. Хлебали по очереди. Райс, ни пить, не есть не хотелось, но на нервной почве, иногда даже увлекалась и Матёрой, приходилось у неё котелок отбирать силой.

Ночь была ясная, звёздная. Любовь сидя у костра, то и дело вскидывала голову в темноту неба и наконец, проговорила:

— Пора.

Райс безропотно встала, посмотрела на заснеженный холм, а затем обернулась к Матёрой и попросила:

— Любовь, только ты, пожалуйста, прежде чем уходить с утра, проверь меня.

— Вот ещё, — пробурчала недовольно вековуха, — даже не думай об этом. Думай о том, что сама дойдёшь. Ишь, сопли распустила.

— Ладно, — отмахнулась девка, — дойду.

И зашагала по протоптанной дорожке на верх, к камню.

Устроилась на валуне в полной темноте, на ощупь. Лёжа на спине и закрывая глаза, скомандовала себе успокоиться, потерпеть и сдержать свои дурные мысли, чтоб наружу не лезли.

По рассказам тех, кто прошёл данный круг, главное было в ожидании. Вал мог не прийти в первую ночь, мог не прийти и во вторую, и в третью. Те, кто замёрз, по мнению Матёрых, просто засыпал на морозе, не дождавшись, поэтому Райс, отсыпалась последние три дня под настойками вековух, аж «по самое не хочу» и теперь была, что называется, не в одном глазу, но вместе с тем понимала, что девки на этом камне засыпали не от того, что спать хотели, а от того, что просто замерзали. Но не успела она обо всём этом подумать и как следует приготовиться и собраться с нужными мыслями, как он пришёл…

Лёгкий ветерок обдул тело, как будто на ней не было, ни сапог меховых, ни таких же штанов, ни тулупа с шапкой и меховых рукавиц. Она неожиданно почувствовала себя голой, но при этом холодно не было. Стало страшно. Ветерок, хоть и был ласковым, но за ним сила чувствовалась, немереная.

Поток обтекающего воздуха становился плотнее и гуще, пока его консистенция, не стала подобна воде. Дыхание Райс, само собой, стало медленным, тягучим и глубоким. Каждый вдох и выдох, из-за плотности воздуха, растягивался на один удар сердца, дольше предыдущего. Она не знала почему, но Райс, только и делала, что считала собственный пульс, который гулкими, глухими ударами, колотил по ушам. Сначала, вдох и выдох составлял восемь ударов сердца. Через пару вдохов, они увеличились до девяти и так далее.

Сколько прошло времени, на замедление дыхания, Райс сказать не могла, так как всецело была занята вниманием на подсчёте ударов пульса, но в один прекрасный момент, вдруг почувствовала, что жидкий воздух начал проникать в неё, не через лёгкие, а через всю кожу, то и дело вихрясь и рождая маленькие, медленные смерчи, то тут, то там. Сначала, непосредственно под кожей, затем, глубже и в конце концов, внутри всего тела. Когда же вихрь проник в голову, перед глазами Райс вспыхнули красочные ведения.

Вокруг стало светло, но не как днём, а будто, ночь подсветили факелами, только никаких огней вокруг видно не было. То тут, то там замелькали странные светящиеся фигуры, которые освещали холм своими телами и передвигались так быстро, что ярица не успевала за ними следить. К тому же, при движении они расплывались, размазывались, теряя контуры и резкость очертаний, но то что мельтешащие сущности были странными, Райс улавливать успевала. У одного, рога разглядела, у второго, лапы когтистые, у третьего, морду с тусклым огнём в пасти.

Тут на девку, будто кто-то навалился, прижав её к камню и стал с силой раздвигать ноги, при этом у Райс, не желая того, сама собой вспыхнула радуга перед глазами, видимо со страха и по телу пробежала томная услада.

Она продолжала не дышать, впитывая тягучий воздух всем телом и внизу живота почувствовала тонкий вихревой смерч, буравчиком ввинчивающийся в её волосатую щёлку. Стало настолько приятно, что волосы под шапкой зашевелились и встали дыбом.

Но тут же, в один миг, царская дочь с негодованием поняла, что какая-то сволочь, пытается её изнасиловать! Не отдавая, тогда, отчёт в том, что это Великий Вал — бог всемогущий, девка, просто, подумать об этом не успела. Рыжая принялась вовсю сопротивляться и всячески пытаться этого избежать.

Пошевелиться, от прижавшей к камню силы, не могла, но не осознано, всего в два удара сердца, врубила между ног судорогу, до дикой боли, с обоих рук шибанула в насильника нервные плети, в его предполагаемый отросток и умудрилась запечатать таз дрожью земли, даже не формируя его в голове и не опуская, а прямо там и сразу.

Раздался оглушающий рёв. Низкий, громкий, такой, что камень под ней завибрировал и ощутимо забил её по спине, голове, и в этот момент, насильник с этим ужасающим рёвом вошёл в неё, от чего резкая боль прошила низ живота, разрывая там всё, как ей показалось, что только можно.

Она попыталась вскрикнуть, но из этого ничего не вышло, так как к губам прильнуло нечто-то склизкое и холодное, будто мокрый покойник впился поцелуем и её вскрик, влился в эти мерзкие по ощущениям, но невидимые глазом, губы.

Девка зажмурилась, резко вздохнула, как только губы её освободились и распахнула глаза, стараясь, казалось, последним возможным движением, на что ещё тело было способно, движением ресниц, скинуть с себя «надругателя»… и это у неё получилось!

Изнасилованная девка, не только отбросила его от себя, но и сама, похоже, улетела в звёздное небо, которое в мертвенном спокойствии, медленно закружилось перед глазами. Пропал тягучий воздух, остался пустой, звенящий и морозный. Райс тяжело и часто дышала, перед глазами плавали в слезах звёзды, и она ощущала себя, парящей в пустоте.

Тело по-прежнему, хоть и не чувствовало оков, но было непослушным. Она не могла им управлять. Оно не слушалось. Райс могла только хлопать ресницами и шевелить губами, что и начала делать, прогоняя слёзы из глаз и шепча какие-то мольбы, где превалирующим словом, было «мамочки».

Наконец, слёзы стекли на виски и взор прояснился. Рыжая не могла управлять ни руками, ни ногами, ни самим туловищем, сколько не пыталась. Тогда взяла и скрутила собственное тело судорогой, тут же отпустив, как бы пытаясь привести его в чувство и с облегчением выдохнула. Тело ожило.

Попыталась сесть, но вместо этого стала крутиться вперёд и перевернувшись через ноги, вновь резко выпрямилась, замерев, в ничего не понимающем ужасе. Земля была от неё далеко, и она действительно плыла по воздуху, вернее не совсем плыла, а болталась на одном месте, над тем самым камнем, на высоте высоченной сосны.

Камень слабо светился и освещал снег вокруг, поэтому Райс и сориентировалась, к тому же, вдалеке, внизу разглядела костёр Матёрой и саму вековуху, валяющуюся рядом в сугробе, тёмным пятнышком.

Паника накрыла рыжую с головой. Как она сюда попала? Как теперь спуститься вниз? И если сила, удерживающая её, пропадёт, то падая с такой высоты на булыжник, она же в лепёшку разобьётся! Царская дочь скуксилась, сморщивая личико и прикрывая веки в желании разреветься и медленно поплыла к земле, но только стоило ей распахнуть глаза, как опять тело откинуло на высоту.

Ярица тут же сообразила и сузила глазки, превратив их в щёлки, от чего камнем ринулась вниз. От испуга, вновь распахнула глаза и вновь взвилась вверх. Поняв принцип управления, но пока не понимала почему это происходит, она лихорадочно принялась думать.

Тут догадка осенила её голову, и с обеих рук запустила вниз и в стороны две «нервные плети», которые достигнув некой невидимой сферы, рассыпались мелкими молниями-трещинами по круглой поверхности, как бы прорисовывая границы.

Райс охватил восторг, оттого, что осознала где находится. Она парила в центре невидимого шара, который, похоже, служил ей защитой от всех внешних воздействий и до границы этого шара, было не менее пятнадцати шагов. Управлялась это сфера одними веками!

Некоторое время соображая, что же ей делать в этой ситуации и как спуститься вниз, не покалечившись, Райс первым делом постаралась поменять положение тела в пространстве, выгибаясь и выкручиваясь так, чтоб ноги оказались внизу. Не сразу, но это у неё получилось. Она облегчённо вздохнула. Теперь, если даже, эта сфера защиты исчезнет, то по крайней мере, падать будет на ноги, а не лицом об камень.

Установившись столбиком высоко в воздухе, рыжая начала медленно закрывать глаза, наклонив голову вниз, чтобы видеть, как опускается. Лишь полностью их закрыв, почувствовала хруст снега под ногами, но стоило ей, хоть чуть-чуть, щёлочкой, приоткрыть один глаз, как тут же, тело начинало подниматься.

Билась долго, даже взмокла, ибо до сих пор была одета во всё меховое. Пыталась вдавить этот шар в землю, но из этого ничего не получилось. Тогда попыталась сама перемещаться внутри шара, и эта попытка не увенчалась успехом.

Перепробовав всё, что могла, распахнула глаза, взлетев на высоту и расслабившись, принялась думать, то и дело, от нечего делать, постреливая в сферу плетьми, которые рассыпались о границу, создавая причудливый фейерверк, что было красиво и в какой-то степени успокаивало и развлекало.

Запустив очередную плеть, она со злостью, мысленно вдавила сферу в землю, но по росчерку светящихся трещинок на шаре, он не вдавился, а несколько расплющился о поверхность, как мягкий, круглый ком глины сплющивается о землю при падении. Райс встрепенулась, обнаружив хоть какую-то возможность повлиять на сферу. Подумала. Всё взвесила и начала мысленно, не вдавливать шар в землю, а наоборот втягивать его вовнутрь, как бы притягивая к себе, уменьшая его в размерах. И ей это удалось!

Некоторое время спустя, Райс стояла на камне, а росчерки плетей, запускаемые с рук, по этим же рукам растекались по самые плечи, показывая, что защитный шар сдулся и как дополнительная одежда, обволок всё тело. Оставался самый важный вопрос: как его вообще убрать, не будет же она теперь пожизненно ходить с ним?

Расхаживая, по всё ещё светящемуся камню туда-сюда, она думала, вернее, пыталась во всех деталях вспомнить, при каких обстоятельствах это чудо родилось. И тут, неожиданно, пришла подсказка, в виде ощущения мокрого холода на губах. Райс сбросила варежки в снег и со злостью и каким-то омерзением, утёрла рукой губы и тут… всё пропало. И защита пропала и камень перестал светиться. Она оказалась в полной темноте.

Огляделась. Прислушалась. Никого. Райс настороженно, крадучись спустилась с камня на снег, в ту дорожку, что утрамбовала вековуха. Ничего не произошло. Царская дочь даже засомневалась, а прошла ли она круг? Матёрая говорила, что уходить можно было, только после того, как Вал отпустит, а если она от него отбилась, будет ли это считаться, за то, что он её отпустил или нет?

Медленно отошла от камня по тропе. Встала, оглянулась. Вернулась обратно. Засомневалась. Райс, почему-то посчитала, что испытание было прервано и до конца не доведено. Эта мысль мучила и заставляла колебаться. Подошла к камню и встав на корячках, наощупь, вновь на него полезла и тут же угадила рукой, во что-то липкое и влажное.

Оторвав прилипшую руку, боязливо отпрянула от валуна и немного постояв, решила всё же просто спуститься и обо всём этом, расспросить Матёрую, благо, та ещё была здесь и никуда не ушла, но тут же, как гром среди ясного неба, у неё в голове прогремел мужской бас раскатистым громом:

— Не надо никому об этом рассказывать.

И всё стихло. Райс ещё какое-то время ошеломлённо покачалась, как берёзка на ветру и села в сугроб, переводя дух. Ничего больше не происходило и поднявшись на дрожащие ноги, то и дело осматриваясь по сторонам, медленно, шатаясь, зашагала по склону в направлении костра, тут же отвечая на все вопросы сама себе.

Раз, дар у неё появился, значит круг прошла. Правда, до сих пор не знала, как этот шар порождается, но зато освоила, как убирается, решив, что со всем будет разобраться позже и как можно дальше отсюда. Вал её точно отпустил, иначе бы она не услышала, то что услышала. Только почему так быстро?

Так, убеждая себя, спустилась к костру, всё ещё находясь в полной прострации, встала перед спящей вековухой и замерла, твёрдо решив так стоять, пока Матёрая не проснётся.

Ждать пришлось не долго. Дикий вскрик и бросок вековухи в сторону, спросонок, заодно, вывел из дрёмы и саму девку, которая тут же встрепенулась, как бы просыпаясь, от какого-то странного сна и в отличии от вскочившей на ноги бабы, рухнула задницей в снег. Наступила гнетущая пауза.

— Ты что сбежала? — осторожно спросила Матёрая, медленно обходя костёр и приближаясь к девке.

Та сидела ошарашено смотря на вековуху, как будто впервые увидела, но тут, почувствовала слипшуюся руку, неприятно стягивающую кожу и подняв вымазанную ладонь к лицу, уставилась на неё дикими глазами. Вся ладонь была в крови. Матёрая подошла в плотную и разглядывая испачканную руку, громко с интонацией начинающейся истерики, потребовала:

— Что случилось? Откуда кровь, говори!

На что девка, наконец, постепенно приходя в себя, тихо ответила, утирая руку о снег:

— Не ори, Любовь, не велено говорить. Расслабься.

Та, как коршун накинулась на Райс и схватив за руку, задрала рукав, поворачивая оголённое предплечье к свету костра и сдавленно выдавила из себя: «Ах». Райс тоже взглянула и довольно улыбнулась. В голубые линии воды и маслянисто чёрные разводы земли, ажурным плетением влилась нить с металлическим отливом, блестя в свете костра живыми искрами и отражая пламя, как зеркало.

— Но, — недоумённо осеклась вековуха, — я ж только что уснула.

С этими словами она завертела головой, разглядывая звёзды и прикидывая, что-то в уме.

— Ночь, только началась, — не успокаивалась Матёрая.

— Да, долго ли умеючи, — оборвала её метания Райс, — это дело не хитрое. Раз, два и готово.

Любовь вновь бухнулась на пятую точку в снег и восхищённо разглядывая счастливую девку, непонятно чему улыбающуюся.

— А кровь откель? — не унималась баба.

Райс уже отчистив руку снегом, спокойно ответила правду:

— С камня.

Немного посидев, Матёрая, вдруг, резко соскочила и что было духу пустилась бежать вверх по склону. Райс только усмехнулась, понимая вековуху, как себя. Любопытство — дрянь мучительная. Она б, тоже не удержалась, сбегала бы, проверила.

Некоторое время спустя, вековуха вернулась, но уже спокойным шагом. Плюхнулась в сугроб на прежнее место и кинула Райс, её брошенные на верху рукавицы. Осмотрела ладошки, которые обе были измазаны кровью. Усмехнулась, стирая кровь снегом и впялив взгляд девке в пах. Райс тоже улыбаясь осознала, что Любовь, как баба опытная и без её рассказов всё поняла.

— Да, — протянула довольная чем-то вековуха, — дела, — и немного помолчав, подвела итог своим размышлениям, — значит ты у нас теперь из ярицы в молодухи перешла. А крови то на камне, как с порося резанного. Заценил, значит. На моей памяти ты уже третья, вот только чтоб так быстро, впервые сталкиваюсь. Будто ждал, аж не в терпёж.

Она зачем-то по сучила ногами и опять протянула:

— Да, — и как бы спохватившись спросила, — так что делать то будем? Спать или домой пойдём?

— Я перед этим три дня спала, выспалась, не уложишь, — тут же ответила Райс, — но как по темени то идти, даже луны нет?

— А звёзды на что, — парировала вековуха, поднимаясь на ноги, — к тому же, мы теперь без дров за плечами, да по проторённой дорожке. Думаю, ещё затемно до дороги дойдём.

— А ты по звёздам можешь? — спросила Райс, тоже поднимаясь на ноги.

— А то, — буркнула Матёрая, — и тебе не помешало бы эту науку освоить. Вещь полезная.

Райс ничего не ответила, а что было отвечать, коли и так понятно, что наука эта полезная, только ведь её за раз не выучишь.

Костёр закидали. Холму поклонились и отправились в обратный путь.

Как ни странно, на этот раз, их в Тереме не встретили, не ждали. Девки теремные, что у ворот топтались, даже вёдра из рук выронили, завидев их и провожая недоумёнными взглядами. Двух остальных Матёрых, даже искать пришлось, да тут ещё и Апити прискакала, которой на круг идти надо было, только к вечеру.

Когда все в спешке собрались, Райс без всяких объяснений, просто скинула тулуп, развязала пояс и оголилась сверху, давая разглядеть всем, да и самой полюбоваться, на нить с металлическим отливом, вплетающуюся в голубую и смолянисто чёрную. После чего демонстративно одела рубаху, подпоясалась, закинула тулуп на плечо и ушла, устало заявив, что оголодала и хочет есть.

Вот и весь просмотр с объяснением. Апити, кинувшаяся следом, была коварно перехвачена у двери и ей что-то популярно разъяснила Матёрая по прозвищу Любовь, отчего подруга, вслед за царской дочерью не побежала, оставив своё любопытство при себе.

Белобрысую, в отличии от рыжей, никуда из Терема не водили, а загнали на чердак, где она целых пять дней просидела и где проходила свой седьмой круг. Судя по радостной физиономии, вполне удачно и самое главное, очень довольная собой, но, как и Райс, наотрез отказалась рассказывать об общении с Валом…

 

Глава одиннадцатая. Она. Восьмой круг

Оставалось пройти ещё два круга, но именно перед восьмым, Апити принялась нервничать и вообще, резко изменилась, став раздражительной, злой и рассеяно невнимательной, потому что он, как она выражалась, был для неё «всё».

За свою жизнь, девка так не беспокоилась, а вот за свой дар, костьми ложилась. На этом круге, можно было стать тем, о ком мечтала молодая провидица, то есть самой-самой, а можно было, всё потерять и тогда всё, что пережила за последние года, попадало псу под хвост, а вот то, что могла и жизни лишиться, её, вообще, не беспокоило. Без «самой-самой», она уже свою жизнь, не представляла.

Пока подруга, как тень, шастала из угла в угол, не находя себе места, Райс довольно быстро освоила своё новое умение. Она с лёгкостью теперь могла управлять размером и формой защиты, включать и выключать по желанию, но самое ценное в ней, оказалось то, что защита появлялась, даже по мимо её воли, как только возникала какая-нибудь опасность для неё любимой.

Стоило лишь Райс моргнуть, например, от неожиданности какой-нибудь или от испуга, как защита мгновенно возникала, ограждая от источника опасности.

Она даже потребовала Апити стегнуть её «нервной плетью». Подруга, долго ломалась, не соглашаясь бить царскую дочь, но потом, та её так достала, что белобрысая, исподтишка, неожиданно врезала ей, чтоб отстала, раз и навсегда, да не тут-то было. Её плеть, хоть и была для Райс полной неожиданностью, тут же рассыпалась искорками о её защиту, хотя молодуха и подумать о даре не успела. Подобный подарок впечатлял своими возможностями.

Восьмой круг, они тоже проходили порознь, притом на этот раз, первой увели Апити, а Райс, только на следующий день.

Царскую дочь, а по обхождению Матёрых, они воспринимали её теперь не иначе, как только так, вывели в лес, в ту сторону, где молодая испытательница поляну «умертвила», выдали нож, мешочек соли, пустой мешок для воды, всё это сложили в пустой заплечный мешок-котомку и пустили по лесу гулять, проинструктировав, лишь одной фразой:

— Только ты смотри, как следует места для ночёвки выбирай, с чувством, — выговаривала Матёрая по прозвищу Мокрая, — с волчьим чувством, как положено.

Райс с детства знала закон сестричества, по которому, боевая девичья орда, никогда на одном месте, дважды не ночует, но вот, как Матёрые той или иной орды выбирали эти места, никогда не задумывалась. И вот, ей предстояло этому научиться, притом самостоятельно, так сказать, на собственной шкуре.

Задание показалось несложным и с её то способностями и дарами, что получила за эти годы, даже абсолютно нестрашным. Ну, подумаешь, по лесу погулять. Хотя была весна. Снег в лесах сошёл, но кое-где в ложбинах всё ещё оставался, и главная противность этой поры, заключалась в огромной сырости.

Местами, лес был буквально затоплен и шастать по колено в ледяной воде, молодухе очень не нравилось. Зверя она не боялась, никакого, это пусть зверь её теперь боится, а чувствовать место научится, как-нибудь, не такому тут училась, но на всякий случай спросила, притом так, как бы между прочим:

— И долго мне гулять придётся?

— Ну, если б Апити пошла, то через девять дней была бы дома, а ты, можешь там всю жизнь бродить, сама в зверя превратившись, это как тебе понравится. Лес тебя выпустит только после того, как научишься и девять ночей подряд, место правильно выберешь для ночлега, без ошибок.

Вековуха Мокрая ехидно ухмыльнулась, глядя на Райс и издевательски добавила: «Хе-хе». Царская дочь даже обидеться успела, от такой постановки задачи, губки надула, злом в глазах сверкнула, но тут же окоротила себя и призадумалась, но думай не думай, а круг проходить всё равно надо. Сплюнула, поправила котомку на плече и зашагала.

Молодуха, как, наверное, и каждая бы на её месте, далеко в лес не пошла, а лишь скрывшись, притаилась. Думала она примерно так. Раз, обратно возвращаться, то зачем далеко уходить. Тут, по краю поживёт, волчье предчувствие в себе вырастит, и домой по-быстрому, чтоб сапоги не стаптывать, да ноги не мочить.

Не откладывая на потом, молодуха принялась сразу место искать. Есть не хотелось, пить не хотелось, что время попусту тратить. Обошла вокруг. В одном месте постояла, прислушиваясь к внутренним ощущениям, в другом, всё едино.

Просмотрела третье, четвёртое. Через некоторое время выборов, она остановилась на сухом бугорке, меж двух берёзок. Место ей показалось светлое, доброе, главное сухое, здесь и решила делать свою первую ночёвку.

Тут она неожиданно призадумалась, а как эту ночёвку делать-то надо. Конечно, за последние годы, где только не спала, но вот на голой земле, да в весеннем лесу, как-то не приходилось.

Первым делом нашла поваленное дерево, веток ножом нарубила, собираясь разжечь костёр, но всё было настолько мокрым, хоть выжимай. Огонь знала и даже видела не раз, как разводили, крутя палочкой в руках, хотя сама, подобную процедуру, никогда не пробовала, но почему-то решила, что это не сложно.

В конечном итоге, уже в полной темноте, так и не разведя огонь, привалилась на натасканные берёзовые ветки и уснула, укутав себя даром Вала…

Проснулась в предрассветной мгле от резкой, нестерпимой боли в ноге. Ничего не поняв, спросонок, сначала завизжала, пытаясь вырвать ногу из чьей-то рычащей пасти, только потом, когда это не удалось, распахнула глаза и тёмная тень, с визгом и скуля, откинулась защитой, куда-то в сумрак леса.

Райс взвыла от боли и ухватившись за раненную ногу, тут же почувствовав липкую кровь на штанах. Скинула сапог. Задрала штанину, но толком рассмотреть ничего не смогла. Темно ещё было, да глаза толком не продрала. Заметалась по сторонам, в поисках чего-нибудь, не понятно, чего, только потом сообразила и постаралась успокоиться.

Родила на месте изодранной раны «дрожь земли» и тут же почувствовала облегчение. Даже смогла разглядеть, как вытекшая кровь закипела пузырями, превращаясь в чёрную корку и остановилась, сухими подтёками. Включила «плеть» на «лечебку» и принялась обоими руками убаюкивать раненную ногу.

Через некоторое время, боль совсем перестала ощущаться. Она даже прощупала рану. Засохшая кровь осыпалась кусками и пылью, но ран под ней, молодуха не обнаружила. Довольная собой, одёрнула штанину, натянула сапог и встала на ноги, в яростной решимости найти, изловить обидчика и умертвить суку, мучительной смертью.

Только было всё напрасно. Сколько не бегала и не всматривалась, в уже посветлевший лес, так вражину и не нашла.

Вернувшись обратно и подобрав котомку, задумалась. Это что же получается, если уснула, то и защита пропадает? Это не радовало. Значить, действительно, место для ночлега придётся искать по-настоящему.

Наполнив пустой мешочек водой, прямо из затопленной ямы. Положила его на ладонь. Тряханула его «дрожью земли», зная уже, что после этого любая зараза дохнет. Отпила, до ломоты в зубах ледяной водицы и закинув остатки в котомку, недолго думая, направилась к Терему, сообразив, что лучше всего, пристроиться там, где-нибудь у высокого забора, поближе к людям, но сколько не шла в направлении к дому, забора видно не было, да и лес становился всё более диким.

Вот тут молодуха, по-настоящему испугалась. Она поняла, что означали слова Мокрой о том, что лес не выпустит. Он будет, просто, её морочить и заставлять блудить по нему, бесконечно. Молодуха тут же сформировала защиту в виде луча вверх и направила себя в его средину.

То, что она увидела с высоты, поднявшись выше крон высоченных сосен, стачала вогнало её с ступор, а затем в мокрую, со слезами, истерику. Лес был бескрайний, на всю даль, докуда дотягивался её взгляд.

Поревев какое-то время, она успокоилась, опустилась на землю. Присела на пенёк и призадумалась над своими дальнейшими действиями, поняв, что все её предыдущие соображения, по поводу прохождения круга, рухнули…

Первое, чем девка занялась, бросив всё, был огонь. Методом проб и ошибок, удалось подобрать палочку для трения и деревяшку в которой её тереть. Дело доходило до дымка, но вот огонь, никак разгораться не хотел. Что она только не пробовала поджечь, ничего не горело, только наскоблив от сухого ствола дерева тонкой, как нить стружки, да шелухи от берёзовой кары, вложив это всё в дырку для трения, ей впервые в жизни, удалось получить огонь. Радости её, не было придела.

Она тряслась над маленьким костерком, как клуша над цыплёнком. В конце концов, костёр разгорелся и можно было обогреться, и обсушиться.

Место для ночлега искать не стала, тут у костра, натаскав дров побольше и улеглась. Есть хотелось, но есть было нечего, мелкое зверьё, до которого дотянуться могла, спать попряталось, залила голод водой и вырубилась, нагулявшись на свежем воздухе, целый то день…

Проснулась опять от дикой резкой боли, но на этот раз, в руке, распахнув глаза и даже не успев заорать, увидела лишь волчью морду, которую защита, тут же отшвырнула куда подальше, только отшвыривая, чуть руку не оторвало, а вцепленные клыки от рывка, распороли рукав тулупа и руку до кости.

От боли, чуть сознание не потеряла, завизжав до потемнения в глазах, но опыт прошлого пробуждения, тут же продиктовал нужные действия. «Дрожь земли» для остановки кровотечения, затем «кнут» на лечение, даже не снимая тулупа. На это раз, она провозилась с рукой почти до полудня, уж больно сильно руку повредило.

В этот день, «дрожью земли», выпущенный через указательный палец, сбила белку и разведя костёр, впервые поела мяса, но провозилась со всем этим, опять, так долго, что место для ночлега, искать уже было некогда.

Решила схитрить. Залезла на дерево, на толстый сук, вынула пояс, обмоталась вокруг ствола, похвалила себя за находчивость и уснула.

Проснулась от удара о землю и тут же угодила целой своре волков на зуб. Пока пришла в сознание от удара головой и моргнула глазами, подрать они её, успели хорошо. Тулуп в лохмотья, шапку порвали, один сапог распороли. Кроме того, обе руки поранили и ногу, опять, ту же.

Пока лечилась, у ревелась вся, так ей себя было жалко. Только проревевшись и успокоившись, поняла, что это не просто лес, а лес заколдованный. Значит, чтобы она не придумывала, лес её обязательно достанет и будет волками рвать, пока не научится, по волчьи, место для ночёвки искать. Плюнув на охоту, огонь и рваньё, которое чинить всё равно было нечем, принялась место искать.

Что молодуха только не делала: и через радугу места осматривала, и вытравливала «дрожью земли», и хлестала «нервной плетью», и через защиту мельчайшие отблески искала, ничего не получалось. Каждое утро начиналось с одного и того же: волки, вопли, «заживлялки», «лечилки». Рёв, мат, проклятье и поиски нового места…

Лес подсох, трава зазеленела, цветочки, то тут, то там вылезли. Почки начали распускаться, птицы прилетели, горланят целыми днями, дикую и озверевшую молодуху нервируют. Райс, грязная, оборванная, не пойми, с чем на голове, торчащим в разные стороны и напичканное ветками, травой, старыми листьями, злая, как собака на цепи, медленно брела по ненавистному лесу, чутко прислушиваясь к зверью и щебетанию птиц, выбирая, кого она сегодня сожрёт.

Прихрамывая на одну ногу, которую не до конца залечила после ночной схватки, у медведя в берлоге, она кралась среди деревьев, зверским, одичавшим взором прощупывая окружение. Медведь, сволочь, не только её подрать успел, пока, спросонок, соображала, где она и кто это к ней лезет, но и ногу сломал.

Мясо-то с кожей залечила, а вот на кость, времени требовалось значительно больше, только не было его у неё. Медведя защитой зашвырнуло в болото, в которое молодуха, естественно, не полезла, поэтому осталась без медвежатины, а так надеялась. Вот и хромала эта дикость лесная, промышляя зверя или птицу побольше. Белки надоели, аж до оскомины.

Навострив уши и глаза, лесная девка, осторожно, стараясь ступать не слышно, кралась к кустам вишняка, в которых кто-то шуршал, не скрываясь шевеля по несколько кустов сразу. Значит был кто-то крупный.

И тут, вдруг, нос учуял, что со стороны пахнуло, чем-то вкусненьким, вроде, как блинами печёными. Она резко выпрямилась, принюхалась, огляделась, но ничего не обнаружила, сколько не всматривалась в глубину чащи. Подумав, что показалось иль уже мерещиться начало, вновь присела и сосредоточилась на вишняке.

Тот, кто был там, пробирался через кусты прямо на неё, и охотница уже приготовилась, выставив указательный палец и заводя в себе «дрожь земли». Но тут, как назло, опять пахнуло печёным, да, так отчётливо, что девка бросив выслеживать зверя встрепенулась, принюхалась к той стороне, откуда, как показалось, доносился запах, какое-то странное чувство радости потянуло с оттуда, но тут же ей пришлось срочно возвращаться к реальной жизни, так как, из вешняка выскочил огромный секач и во всю прыть, кинулся её убивать.

Она растерялась от неожиданности, не успев прибить клыкастого, смогла лишь от страха прижаться спиной к стволу большого дерева, но сработала защита и кабан, врезавшись в неё мордой, как в стену, рухнул у самых её ног, разбрызгивая кровь, из разбитого пятака, по всей округе.

— Идиот, — обозвала его дикая девка и тут же добила из пальца «дрожью», — охотится он на меня вздумал, придурок.

Но вместо того, чтобы заняться тушкой свиного мяса, Райс настойчиво двинулась в направлении заинтересовавшего её запаха. С каждым шагом, аромат становился всё отчётливее и явственнее. Выскочив на большую поляну, где явно пекли блины, молодуха заметалась из стороны в сторону в поисках источника запаха.

Её неожиданно охватила эйфория восторга и обретённого, с таким трудом, счастья, но сколько не бегала, источника, так и не нашла, лишь обнаружила, что, только стоит от этой поляны отойти в какую-нибудь сторону, как аромат становился слабее.

Встав в центр поляны, лесное чудо-юдо хмуро огляделось по сторонам и в голову пришла единственная, как ей показалось, здравая мысль, а может так пахнет нужное место? Решила проверить, тем более другого варианта всё равно не было, как и все разы, до этого.

Не спеша вернулась за тушей кабана. Всего тащить не стала, что надрываться. Оттяпала от него обе задние ноги и притащила их на ароматную поляну. Развела костёр, запекла одну ногу целиком, предварительно запечатав её в глине, наелась.

Валяясь в траве, после сытного обеда, молодуха впервые за последние дни, да, и вообще, наверное, за все дни пребывания в этом лесу, почувствовала себя умиротворённой, по настоящему спокойной, без всяких внутренних команд и защищённой, какой-то непонятной силой, силой самого леса. Она внимательно изучила все ощущения, которые возникали в ней, от пощипывания левой мочки уха, до щекотания кончика носа.

Как и положено, находясь на круге, Райс давно перестала вести счёт дням и не знала, как долго уже находится в этом проклятом лесу, но впервые за всё это время, была по-настоящему счастлива и вновь вспомнила, кто она есть, а не то, что из неё стало.

Скинув с себя разодранный тулуп, в котором до сих пор моталась, так как от рубахи, остались одни огрызки, а рукавов, что пошли на починку сапог, уже давно не было и полечив не долеченную ногу, развалилась на солнышке, пригрелась и заснула.

Проснулась поздно вечером, от чувства тревоги. Вскочила на ноги, набросила тулуп, схватила котомку, настороженно озираясь. Аромат поляны пропал, и Райс тут же догадалась о причинах изменения. Раз, переспала, значит место испортилось, надо искать другое, даже на ночь глядя, но молодуха, так замечательно выспалась, что решила ночь посвятить поиску нового аромата, а за одно, на волков поохотиться, уж больно на них зла была. Есть их не собиралась, но поубивать каждого, кого встретит, считала для себя святой обязанностью.

Волков прибила только пару, притом одним ударом, и что удивительно, под утро действительно нашла новую поляну, только пахнущую жаренным мясом с луком. У Райс аж слюнки потекли. Недолго думая, устроила на ней привал, отметив про себя с удовлетворением, что это уже вторая подряд, нужная поляна!

Развела костёр, вынула из котомки вторую кабанью ногу и впервые за всё время, наконец, решила заняться волосами и даже умылась, хотя своей чумазой рожи, всё равно не видела.

Как и на первой поляне, Райс завалилась спать сразу после еды и проспала до вечера, проснулась отдохнувшей и выспавшийся, полной сил и целеустремлённой на поиски третьей по счёту поляны.

Ночь прошла спокойно, даже никого не убила, вот только поляны найти не смогла, как не старалась. И день весь потратила на поиски и совсем было отчаялась, как под самый вечер, наткнулась на большую поляну, которая не пахла едой, как первые, а источала привычный для полян аромат, благоухая цветами и травами, но и на ней Райс почувствовала спокойствие и защищённость, пощипывание мочки уха, чесотку носа и поверив в свои ощущения, приняла решение о ночлежки на ней.

Костра не разводила. Догрызла остатки кабаньей ноги и завернувшись в рваный тулуп, по надеясь на удачу, уснула.

Утром, действительно, проснулась без волчьей грызни, но со знакомым чувством тревоги и поляна, вроде, не так пахла, как с вечера. Только на этот раз, спешить не стала. Решила спокойно подлечить ногу, а затем уж, и на поиски следующей поляны подаваться.

Настроилась на лечение и нежно поглаживая заживающую лодыжку, подумала про себя, вот бы научиться находить эти поляны по запаху из далека, а не бегать по всему лесу, высунув язык. Первую поляну, нашла случайно. Вторую, спустя ночь. Третью — день, а следующую сколько искать будет? «А ведь «нервная плеть» водная», — думала она, продолжая поглаживать «лечебкой» ногу, — «а вода — стихия колдовская. Ведь, как-то с помощью неё можно определять эти поляны на удалении, чтоб не искать на ощупь? Вот так бы взять и пронюхать всё на расстоянии».

И с этими мыслями, Райс, действительно, взяла и начала воображать, как бы это она сделала и тут же, не успев далеко углубиться в лес в своём воображении, явственно ощутила запах яичной каши, и от неожиданности, даже врезала себе по ноге «плетью», от чего взвизгнула, почесалась и вместо того, чтобы перепроверить открытие, схватила котомку и со всех ног пустилась в том направлении, откуда ей померещился запах.

Визг, вопли, и скаканья по новой поляне, забыв про больную ногу, разогнало всю живность в округе. Счастью её было беспредельно. Она не только поняла, как определять по запаху правильное место для ночлежки, но и как находить их на расстоянии. Там же, на вновь открытой поляне, включив «лечебку», пронюхала всё вокруг и определила, аж шесть таких мест, до которых смогла дотянуться и этого, ей с лихвой хватало для завершения круга.

Царская дочь ожила, перестала быть дикой, занялась волосами и лицом, руками и вообще, телом, но на третьей, по счёту от этой поляне, решила всё вернуть в зад, решив на радостях, устроить представление для встречающих Терема. Она им покажет дикарку озверевшую, она ещё вернёт Мокрой её «Хе-хе»…

К Терему из леса вышло что-то неописуемое. Грязное, оборванное, босиком на одну ногу, из-за пакли замусоренных волос, торчащих дыбом в разные стороны, просматривалось уродливое, непонятно в чём вымазанное, не то лицо, не то морда звериная.

Одна рука, дрожа упиралась на длинную палку, как на посох, на котором были развешаны звериные черепа, притом плохо обработанные, с кусками мяса, в основном беличьи, так как их было проще всего «охотить», вторая рука, превратилась в чёрную культяпку, с длинными острыми когтями, вместо пальцев. Райс, пол дня потратила, вылепливая это произведение из глины и высушивая над углями.

Вся шея и обрывки рубахи, что виднелась из-под отворота остатков тулупа, была красная от крови, притом настоящей, правда, беличьей. Шагало это всё, медленно завывая себе под нос, заранее зародив «дрожь земли» в голове, чтоб птицы во круге замолкли, а прочая живность, попряталась. Страшная и мрачная, она надвигалась на ворота, в которых выстроился комитет по встрече.

Ещё не дойдя до ворот, но различая встречающих, Райс с удивлением и трепетным восторгом, увидела среди Матёрых, к которым пристроилась вся белая и чистая Апити, издали напоминая четвёртую Матерь Терема и девок теремных, сгрудившихся вокруг, свою древнюю, при-древнюю «подругу» Шахрана, в своих вечно широких штанах и таком же безразмерном балахоне с рукавами. Это так обрадовало царскую дочь и вместе с тем, подхлестнуло её на более широкомасштабное представление.

Лесное чудовище, доковыляло до линии ворот и остановилось, грозно утробно зарычав. Где-то, неожиданно, в стороне двора, жалобно заскулила одна из теремных собак, что придало ещё большую жуть происходящему.

Матёрые стояли напряжённые, ухватившись за посохи обоими руками. Шахран выглядел несколько странно, как будто тужился или уже в штаны наложил, но тут, всё испортила эта дрянь Апити. Она сначала несколько раз буркнула, будто её тошнит и вот-вот вырвет, а потом, как залилась истеричным хохотом, хватаясь за живот и чуть ли, не падая на землю. Смех её был такой заразный, что Райс не выдержала:

— Ах ты дрянь, белобрысая! Всё испортила!

И с этими словами, залепила подруге «плетью» по заднице. Та взвизгнула, хватаясь за обожжённое место, но хохотать не перестала, лишь заверещав, сначала, спряталась за Матёрых, с которых можно было картины писать, рисуя ужас иного мира, а затем, всё так же звонко заливаясь и повизгивая, пустилась прятаться в Терем.

— Вот, дрянь, — прокричала ей вслед молодуха, — всю красоту момента испортила и бросив палку и перестав хромать, подошла к вековухам, продолжая, — ну, что бабаньки, обмочились, — и посмотрев на перепуганную Мокрую, добавила, передразнивая её, — хе-хе. Ну, как, так, можно, Мать Медведица, я эту красоту, целых два дня наводила, а эта дрянь, всё испортила. Поймаю, убью.

— Тфу, — сплюнула Матёрая в ответ, — чё ж ты творишь, дура рыжая, мы ж бабы вековые, немощны, можем ведь и к предкам так отправиться.

Тут она замахнулась на молодуху посохом, потом передумала и грозно скомандовала:

— А ну, быстро в баню отмываться, дура нечёсаная. Устроила тут. Троица, когда ж мы от тебя избавимся то…

В баню Райс сопроводили теремные девченята. Раздели, как царицу и принялись отмывать, да, мусор из волос выуживать, на что царская дочь, ни капельки не возражала.

А затем, в помывочную, ворвалась визжащая Апити, в чём мать родила и кинулась мокрой подруге на шею обниматься. Радости её не было придела. Райс, по простоте душевной, подумала это она радуется за неё, но когда эта гадина кончила обниматься и начала хвастать своим новым узором, то поняла — это она дрянь, за себя радуется.

По всему телу Апити, сверкал в отблесках масляных ламп, рисунок, чётко прослеживаемых линий, переливающихся от небесно-лазоревого, через цвет морской волны, в изумрудно зелёный. Эта гадина, перед Райс хвасталась, но молодуха, тут же поймала себя на мысли, что завидует ей, но как-то по белому, тоже радуясь за подругу. Они опять обнялись и Райс, вдруг, горько зарыдала, жалея себя, резко вспомнив обглоданные руки и ноги, последнего времени. Но жалела она себя не долго.

— Ладно, хватит, — утирая слёзы проговорила Райс, — после бани пойдём ко мне, лясы поточим. С Шахраном познакомилась?

— Ну, так, в общих чертах, — как-то не уверенно ответила Апити.

— А не знаешь, что он тут делает?

— Знаю, — грустно ответила подруга, — его твоя мама прислала.

— Зачем? — удивилась Райс, которой в это время пытались расчесать рыжие патлы, сбитые в несколько комков и от старания девок, она даже зашипела.

— Тебя забрать, — грустно поникла головой Апити.

— Как забрать? У нас же с тобой ещё круг?

В ответ Апити только пожала плечиками, мол, не знаю, не спрашивай.

— Врёшь ты всё, — неожиданно резко бросила ей Райс, — с таким рисунком, ты должна теперь знать всё.

Но Апити не успела ничего сказать в ответ, потому что дверь распахнулась и в баню вошли три голых Матёрых вековухи! Без рубах, но все три, при посохах. Девки, мывшие Райс, замерли и как по команде, торопливо покинули баню, оставив героинь, наедине с Матерями Терема. Райс поднялась с лавки с выпученными глазами. Явление было, действительно, из рук вон выходящее. Такого, не было никогда.

Матёрые прошли внутрь и уселись на скамьи. Сели и молча, с какой-то грустью и печалью, стали разглядывать обоих девок, которые помешкав, тоже присели.

— Что? — вскинулась Райс, уже успев подумать о плохом и столь же быстро выпустив слёзы, — меня домой отравляют? А как же девятый?

— А ты выросла, девочка, — по-доброму улыбаясь, ответила Мать Медведица, — прям, провидица. Именно домой.

Девки недоумённо переглянулись.

— Дело в том, девоньки, — продолжила Мокрая, — что ваш девятый круг будет вечен, потому что он, называется жизнь. Вы просто пойдёте дальше по судьбе и от того, как вы по ней пойдёте и будет завесить прохождение этого последнего круга.

— Мы тоже, вот, — подключилась к разговору Любовь, — с подругами, до сих пор, как видишь, идём свой девятый круг и слава Троице, пока конца не видим. Вон видишь, каких двух девок «меченных» взрастили. Душа не нарадуется. Силища немереная, чудодейственная, только вы поймите, что всё равно, вы ещё никто, в этом мире.

— Мы вам дали только стержень, — вновь взяла слово Мать Медведица, — а каким мясом этот стержень обрастёт, это вам решать уже за пределами Терема. Вот ты Райс, дочь Тиоранты, готова ли стать царицей степи?

— Нет, — жёстко и не задумываясь ответила молодуха, — я даже понятия не имею, что мне для этого надо знать и уметь, к чему стремиться в своём «обрастании мясом». Я, даже об этом ещё не задумывалась.

— А как ты думаешь, — продолжила уже Мокрая, — какое самое главное качество у царицы должно быть?

Райс напряглась, но так, как раньше над этим никогда не задумывалась, то тут же поняла, что в один момент, найти ответ не сможет и поэтому ответила:

— Не знаю.

Мокрая сделала своё «хе-хе» себе под нос и тихо проговорила, будто тайну великую открыла:

— Все мы люди. Людям свойственно ошибаться, но только не царице. Она для всех, не человек, а равная богине и права на ошибку не имеет, никогда и не в чём. Она всегда обязана вести к победам и даёт народу насладиться её плодами. Только правитель, ведущий к победам, достоин быть правителем, таким, как царица степей. Все остальные, шелуха и насильники народа.

Райс хотела возразить, что это невозможно, но её неожиданно опередила Апити:

— Так получается, Тиоранта — великая провидица?

— С чего ты взяла, — усмехнулась Любовь, — она не больше провидица, чем я, а с тобой, ей, вообще, не тягаться.

— Но как же? — продолжала недоумевать Апити, — чтобы всегда вести к победам, надо же знать это заранее?

— Это ты обрастаешь мясом знаний, а царицы, обрастают нужными им людьми. Царица ведь не одна. Тиоранта лишь голова, а тело — есть её окружение. Вот Райс, задумает стать будущей царицей, а у неё уже подруга есть — великая прорицательница, не умеющая ошибаться. Дальше обрастёт великими полководцами, не знающими поражения, великими мастеровыми, великими торговцами и великими подданными. В одиночку не царствуют, царствуя опираются.

Наступило молчаливое время всеобщих раздумий, которое прервала Райс неожиданным вопросом:

— Я могу к вам за советом обращаться?

Матёрые все, как одна, встрепенулись, оглянулись друг на друга и Мать Медведица суетливо заговорила:

— Конечно, милая. Мы ж теперь с вами сёстры, как никак. Вы ж теперь, такие же, как мы и Терем этот, ваш дом. Не смотря на все защиты, вы в него вхожи, как все сёстры. Я буду даже рада тебя видеть, коль заглянешь, да и помогу, чем смогу.

— Ты можешь всегда рассчитывать на нас, — тут же поддержала её Любовь, — и на всех сестёр, что встретишь по жизни.

— А как их узнать, коли встречу?

Вековухи тихонько засмеялись.

— А ты посмотри на нас, — ответила ей Мокрая, протягивая свои руки, исписанные линиями, — и на себя. Таких как мы, мало по земле бродит и узнать нас не мудрено.

Они ещё говорили долго, пока Апити не заявила, что упрела уже и не пора ли за стол. Все оживились, прекратили умные речи и подались на выход.

Райс, отмытая, но не одетая, прямо голышом прошлёпала к себе в светёлку, зная, что там имеется свежая рубаха и всё что нужно для одеяния. Шагала мокрыми ногами по деревянному полу, обдувая жар нагретого тела прохладой проходов и коридоров.

Шла задумчиво, не обращая внимания на встречных девок, которые шарахались от неё, прижимаясь к стенам, а подходя к двери светёлки, по привычке включила радугу, чтоб дверь открыть. Заклятие на вход и выход уже давно сняли, но от привычки, не так просто избавиться, поэтому врубила Славу ненамеренно, а как бы само собой и когда распахнула дверь, то там, в проходе и замерла.

Гость от мамы оказался у неё в светёлке. Шахран, прибитый Славой упал перед ней на колени и застонал, выражая на своём лице великое счастье от лицезрения богини.

Райс тут же потушила радугу, и не капельки не стесняясь шагнула в комнату, закрывая за собой дверь, расправляя могучие плечи, давая возможность насладиться лицезрением и своего тела, и колдовскими рисунками его украшающими.

Гость был парализован, никак не оценив показательных выступлений. У него, вообще, кроме паралича, других эмоций не наблюдалось. Молодухе это скоро надоело и она, хмыкнув, демонстративно прошла мимо, быстро одеваясь.

Одевшись и преобразившись, почти в нормальную деву, в лёгком белом одеянии, по сравнению с которой Шахран, весь увешанный оружием, казался грубым мужиком, не смотря на всю свою женственность и утончённость, царская дочь опять осмотрела свою бывшую «подругу», мило улыбаясь.

— Ну что, так и будем пялиться?

Реакции опять не последовало. Шахран, несмотря на то, что Славы уже давно не было, как стоял на коленях, так и продолжал стоять, лишь развернувшись и скрутив назад голову. Райс размышляла не долго о том, как вывести его из шока, взяла, да, протянула «нервной плетью» по тому месту на котором сидят. Шахран соскочил, застонал, почёсывая обожжённое место.

— Ну, что? Пришёл в себя? Пошли. Нас за столом ждут.

И с этими словами собралась было опять радугу включить, прежде чем дверь открыть, но опомнилась и не стала этого делать, просто толкнув её руками на распашку. Апити, вся в белом и не переставая постоянно сиять, как начищенное зеркальце, уже шла к ним по коридору.

Собравшись втроём, вот так близко, впервые вместе, они и пошли дальше по дороге жизни.

 

Глава двенадцатая. Он. Рубежный терем

К исходу второго дня, посыльные, во главе с Асаргадом, достигли странного лесного поселения, который в плане их путешествия, значился, как «рубеж». Эдакий пограничный кордон, между миром степей и непонятно чем, запрятанным в непролазных лесах, густых и заросших сплошь мелким кустарником. По этим лесам, не только верхом ехать было невозможно, но и пешком не пролезть, не ободравшись.

Странность этого поселения заключалась в том, что Асаргаду впервые пришлось встретиться с жильём в этих краях, имеющим некое подобие защитного укрепления, в виде высокого, не то забора, не то крепостной стены. Скорее что-то среднее.

Обтёсанные стволы деревьев, заострённые на концах, были плотно друг к другу вкопаны в землю и высотой это ограждение, было выше конного человека, хотя если встать на седло, то заглянуть внутрь, было, вполне возможно. Так Асаргад и сделал, ввиду того, что другого способа попасть внутрь, он не обнаружил. Никаких проходов, ворот, лазов, перелазов, по всей длине частокола не наблюдалось.

Заглянув поверх забора, все четверо пришли одновременно в восторг от замысловатой красоты архитектуры, непонятным образом встроенных друг в друга домов, домишек, пристроек, надстроек и ещё непонятно что, но всё вычурно узорно и имеющее кучу мелких деталей и «деталюшек», не то в качестве украшения, не то, имеющие, какие-то скрытые предназначения. Уйбар, аж присвистнул от восхищения. Подобных сложных строений, раньше видеть никому не приходилось. Двор был идеально чист и пуст. Ни души.

Асаргад, как старший, покликал хозяев. Тут же, из какой-то щели снизу, выскочили два белобрысых и кудрявых пацанёнка, лет семи, восьми, очень похожих друг на друга, не то, сказывалась схожесть одежды, одного покроя рубаха со штанами и одинаково грубо обгрызенная копна волос, не то, правда, пацаны были братьями. Они без страха, с неким детским, непосредственным любопытством, уставились на путников, заглядывающих поверх частокола, но кроме молчаливого разглядывания, вызванного праздным любопытством, других действий не проявляли.

— Эй, пацаны, — весело обратился Асаргад к мальчикам, — старший, есть тут кто?

— А тебе зачем? — нагло и с вызовом, поинтересовался один из пацанов, видимо старший из них, сделав при этом, чуть ли не брезгливое выражение лица, выпятив нижнюю губу и уперев руки в боки.

Наглость этого молокососа, моментально вывела из состояния восхищения всех четверых, а Уйбар в ответ рявкнул, стараясь придать голосу зверства:

— Я тебе уши надеру, малец. Ты, как со старшими разговариваешь?

Пацан, не меняя выражения своего наглого лица, поискал взглядом что-то на земле вокруг ног и быстро подобрав мелкий камешек, тут же, со всего замаха, метнул его в голову огрызнувшемуся Уйбару.

Не попал, но воин, от неожиданности, автоматически увёртываясь, не удержался, стоя на неустойчивом седле и потеряв равновесие, свалился на землю, вернее, был вынужден спрыгнуть, громко выругавшись на урартском и в порыве ярости и негодования, тут же, вновь вскарабкался на седло, но пацанов и след простыл, а его друзья, ехидно рассматривая торопливые и от того неловкие попытки побыстрее забраться на забор, расплылись в обидных для него улыбках.

— Отродье дэва, — сплюнул Уйбар, но услышав дружный гогот друзей, тоже обмяк и улыбнулся, а что ему ещё оставалось.

Уйбар, хоть и выглядел, как взрослый мужчина, но в душе, был точно таким же отродьем, как и тот пацан. Хлебом не корми, дай напакостить.

— Хозяева, — отсмеявшись крикнул Асаргад, в надежде докричаться до кого-нибудь, — так вы нас впустите в дом или нам жечь придётся эти узорно сложенные дрова для костра?

— Я те пожгу, лиходей, — взвизгнул тонкий бабий голос, откуда-то сверху и все, как по команде, задрав головы, увидели в остроконечном конусе крыши, в маленькой квадратной дырке, представляющей из себя не то бойницу, не то окошко, растрёпанную бабку, с седыми и взлохмаченными волосами, — коль невтерпёж, так кусты вона, неча жидку вонь на чистый двор тащить.

— Да, не, мы потерпим, — уже спокойно и тихо, улыбаясь ответил ей Асаргад, как бы самому себе, а громче добавил, — просто, никого живых не видать, вот и думай, что хочешь.

Бабка из окошка пропала, нырнув внутрь. Воины стали ждать продолжения, пристально разглядывая узорные излишества чудо строения. Вокруг стояла благодать. Тепло, светло, птички пели, щебетали.

Наконец, чуть в стороне, распахнулась дверь и на широкой, в два аршина лестнице, пристроенной к ней с земли, появился мужик. Здоровый, как бер. Обутый в ордынские сапожки и кожаные походные штаны, вот, только сверху на широченных плечах, болталась безразмерная холщовая рубаха, светло серого, невнятного цвета. Не то холст не белили, не то, уж так была застирана, что не отбелишь, но по виду, явно неновая, в отличии от штанов с сапогами, что начищены были до блеска.

Мужик постоял, какое-то время, на этой лестнице, оглаживая ручищей с лопату, такую же широкую и пушистую бороду, разглядывая гостей с нехорошим прищуром, а затем, неспешно спустился и вытирая, зачем-то, руки об рубаху, как о полотенце, медленно, но вполне легко и подвижно, не по-старчески, направился к четырём головам, торчащим над частоколом.

Встав на тоже самое место, где только что стояли два белобрысых оболтуса и так же подбоченившись, как и наглый пацан, один в один, мужик глубоким басом прогудел, как в трубу:

— По делу, аль от безделья через забор лезете?

— По делу, хозяин, — серьёзно ответил Асаргад, но уточнять, пока, по какому делу, не стал.

Ордынские законы приучали воинов быть немногословными, молчаливыми. Каждое слово имело вес и вес этот, иногда равнялся весу жизни. Пустословие, ни только не приветствовалось, но и было наказуемо. Сказал, пообещал — сделай. Не можешь — умри. Блядству в орде, места не было, от этого отучали быстро. Стоило пару раз на общественных казнях побывать, да, посмотреть своими глазами за смертью пустословов, так язык сам собой отсыхал.

Тяжелее всего, из друзей, в орде, Уйбару досталось. И язык без костей прикусить пришлось и в штанах, всё узлом завязать, да, и липкие ручонки самому себе отбить. Несколько раз на волоске висел, бедолага, в Ахурамазду уверовал, по-настоящему, ибо без него, там явно не обошлось, а ему бы, без помощи бога, не выкрутиться.

Мужик тем временем крякнул, опустил руки и спросил:

— А, коль по делу, то чё через забор лезете, а не в калитку стучите?

— В какую? — с недоумением переспросил Асаргад и даже отпрянул от частокола, осматривая внешнюю сторону стены, в поисках некой калитки.

— В дубовую, — буркнул мужик и отправился обратно, но не к лестничному входу, а вдоль стены.

Друзья, поняв, что мужик идёт открывать загадочную калитку, отпрянули от стены и попрыгали в сёдла, разворачивая коней и направляясь в том направлении, куда проследовал хозяин.

И действительно, в нескольких шагах от того места, где они пытались через забор оглядеть внутреннее содержимое двора, открылась неприметная дверка, узкая, но достаточно высокая, чтоб в неё зашёл конь. Гости спешились и войдя во двор, молча выстроились перед мужиком, удерживая коней в поводу. Асаргад внимательно оглядел мужика вблизи, поёжился от размеров великана и исходящей от него силы и рассказал о цели их визита, коротко и сжато:

— Я, Асаргад, ближник касакской орды Теиспа, что в двух днях пути, стойбищем стоит. У нас стряслась беда и нам нужна помощь колдуна.

— Тык, — хмыкнул здоровяк, — вы ж вроде не нашей веры? Зачем вам наш колдун?

— Наш царь, Теиспа, помер. Быстро помер, нехорошо. Есть думка, что отравили его и нам нужен сторонний судья, незаинтересованный, который бы опроверг наши догадки или подтвердил их, указав на змею, у нас пригретую. Ваш же колдун, никого из нас не знает, а значит потворствовать никому не станет и разрешит всё честно, по справедливости. За работу оплатим, что потребует.

Мужик слушал молча, задумавшись, то и дело поглаживая бороду. Помолчав, он повернулся в сторону и громким басом рявкнул так, что Асаргад аж вздрогнул от неожиданности:

— Велимир, Премысл! Коней в стойло. Распрячь, почистить, накормить, — и обернувшись к путникам, уже спокойней, добавил, — а вы, гости дорогие, пройдите в терем, там и поговорим.

С этими словами он развернулся и пошёл к входной лестнице. Друзья последовали за ним, только Уйбар, постоянно оглядывался, в том направлении, куда крикнул хозяин, в надежде узреть там своего сопливого обидчика.

И узрел. Две головы высунулись из узкого прохода, уходящего куда-то в низ дома и две пары глаз, злобно зыркали на него, но полностью из щели, вылезать не спешили. Уйбар остановился, улыбнулся и поманил их пальчиком, но в ответ лишь получил высунутый язык, на что перестал улыбаться и с напускной злобой, погрозив кулаком мальчишкам, двинулся вслед за остальными.

Ловить и наказывать наглецов, он конечно не хотел. У него и злобы бы то никакой на них не было, так, если, только затрещину выписать или щелбан прописать, или ещё лучше, подумал он тогда, поймать и за штаны на этот забор подвесить, чтоб болтался, как карась на крючке, а слезть бы не смог. Подумал, да забыл, так как в это время, вошёл внутрь, а тут, другие думы одолели, ибо всё внутри было в диковинку, как в другой мир попал.

Гостей проводили в большую светлую комнату, на всю длину которой стоял массивный деревянный стол. У стола стояли такие же длинные и такие же массивные скамьи, на которых все и расселись. Появилась и та бабка сверху, но теперь, она превратилась в женщину средних лет. Волосы её были прибраны в косы и оказались не седыми, а просто очень светлыми. Она вошла с большим глиняным котлом в руках, прихваченным расшитым полотенцем и выставив угощение на стол, метнулась обратно.

Пока она туда-сюда бегала, выставляя на стол еду, выпивку и таская посуду и орудия обеденного труда, все сидели молча, не предпринимая каких-либо действий. Ждали. Наконец, после очередного исчезновения в боковом проходе, хозяин встал и разлил по чашам золотистую жидкость и не присаживаясь, поднял одну, проговорив:

— Меня кличут Ратимир. Будем знакомы.

После чего, залпом осушил чашу и твёрдо, как бы вколачивая, поставил её на стол. Все представились и выпили. Пойло было сладкое, но терпкое и явно пьяное. Металла на столе не было вовсе. Посуда только из обожжённой глины, да, дерева. Взявшись за деревянные ложки, по очереди принялись насыщаться кашей, которая представляла из себя набор пареных корнеплодов, с кусочками птичьего мяса, приготовленного в сбитых яйцах с молоком.

Гости к такой еде были непривычны, но вкусно было до того, что, чем больше ели, тем больше есть хотелось и когда котёл опустел, то несмотря на надутые животы, вроде бы, как и не наелись, но хозяин отложил ложку и отвалил от стола и Асаргад, тут же последовал его примеру, показывая своим друзьям, что пора закончить процедуру поедания, независимо оттого, наелся ты или нет.

Так-то ели молча, а сейчас, вообще, тишина наступила, даже муху стало слышно, что назойливо кружилась над остатками еды, но не присаживалась. Вновь появилась женщина и принялась всё таскать обратно, чуть ли не бегом бегая, пока весь стол не очистила. Только после всего этого, хозяин брякнулся локтями на стол, укладывая на него свои огромные ручищи и заговорил:

— Значится, так. Я думаю идти вам дальше не следует. Здесь обождёте. Жена моя вам светёлки покажет, а за колдуном, мальца своего пошлю, коли застанет на месте. Так что, располагайтесь.

— Благодарствуем, Ратимир за угощение и за кров, — поблагодарил его Асаргад, — а как долго нам ждать придётся?

— Да, завтра с утра и пошлю. За день управится. Коль, нет на месте иль откажет, то вечером ясно будет, а коль согласится, то может быть, сам к вечеру навестит, или на следующий день. Как получится, я ж за него не в ответе.

— Это хорошо, — повеселел Асаргад, поняв, что дело долгим не будет, а день два отдохнуть в таких хороших условиях, его вполне устраивало.

— Чуть попозжа, баньку истопим, — продолжил Ратимир и хитро прищурившись спросил, — вы как, на счёт баньки, басурмане?

— Нормально, хозяин, — неожиданно встрял Эбар, который за ордынские годы, таким чистюлей стал, что аж до непотребства и сальных шуточек со стороны друзей.

— Баня — это хорошо, — оборвал его Асаргад, улыбаясь сотнику, — баню мы уважаем, чай не первый год ордуем, а к хорошему, быстро привыкаешь. Вот и еда в твоём доме, для нас тоже непривычна, а вона, глянь, одно объедение. Когда только твоя жена успела столько наготовить? Как ждали.

— А то, как же, — поддержал ничего незначащую дипломатическую беседу хозяин, тем не менее проявляя довольство, что басурманин, не только на родном языке говорит, не придерёшься, так и ещё по-свойски заворачивает, — чай рубежный терем, а не шухры-мухры. Здесь гость нежданный — дело привычное. Всегда готовы. Хоть из степи, хоть из леса. Для того здесь и поставлены.

Асаргад не стал уточнять, кем они тут поставлены и для чего, к тому же хозяин, хлопнув огромными ладонями по столу, встал. Гости последовали его примеру. Обед закончен, разговор тоже.

Обустроили гостей со всеми удобствами. Во дворе указали на большую бочку с водой, в которой можно было всполоснуться, пока баня топится. Асаргад с превеликим удовольствием скинул с себя бронь, пояс с оружием, разнагишался по пояс, да так и нырнул в дождевую воду с головой, перегибаясь через край.

Прохладная вода, в один миг, неожиданно ясно, напомнила родные горные реки, и он поймал себя на мысли, что впервые, за все годы своих скитаний, захотел домой. Не домой, в том смысле, что к отцу, матери, а в родные края, в горы. Соскучился.

Вынырнув и не обтираясь отошёл в сторону, давая доступ к бочке другим, жаждущим умыться, уселся мокрый на траву, опёрся спиной на брёвна терема, закрыл глаза и задумался. А не пора ли снова менять жизнь, не пора ли возвращаться. Заводить семью, хозяйство. Он достаточно богат, полон сил и амбиций ему не занимать.

Уж что, что, а банду отца, он подмять под себя способен, рога там всем скрутит и пообломает. А что дальше? Прибрать под себя всех клановых, пробиться в вожди племени? Или осесть в городе и подниматься по лестнице власти там? Власть ему была мила. Он её жаждал, любил. Он же особенный, а значить не ровня всем.

Асаргад уже понимал, как использовать свою одарённость в достижении поставленных целей, как подниматься над массой людей и управлять ею. Его долгое время никто не трогал и он, сидя с закрытыми глазами, размечтался. «А что если пойти дальше», — думал он, — «вернуться с ордой в те же Пасаргады и сесть там царём?

Но для этого надо, как минимум, стать ордынским царём и потом ещё найти убедительные доводы для воинов, пойти с ним, в его Персию, выходцами из которой, были только он, Эбар, да Гнур. Не просто совершить очередной налёт, а уйти из степей навсегда и придя в Пасаргады, царствовать там, тоже навсегда.

Он взвесил свои силы на ордынское царство и его пробила ясная мысль, о том, что он дурак. Царь орды выбирался всеми воинами и у него были все шансы. Сотня Эбара, полсотни Гнура, да и другие вполне могли бы за него вступиться. И он тут же осознал, что его непросто отправили из стойбища, а на нужное время, избавились от него и его клана.

Асаргад резко открыл глаза и сказал сам себе: «Если Доникта не дурак, а он явно не дурак, то вернёмся мы уже, к новому царю — Доникте». Но он тут же успокоил сам себя, мол, не беда, и тут же амбиции выдали новую, более заманчивую цель. Не нужен ему царский титул в степной орде, он станет царём Персии, всей Персии. А для этого, ему мало будет одной орды, для этого, ему нужна будет всё степное воинство, ведь там, придётся столкнуться с самим Иштувегу, царём Мидии, а на него, его сил не хватит.

Странно, но мысль о царствовании в целой стране, неожиданно стала столь ощутимой и осязаемой, что показалось, будто он об этом, думал всю свою жизнь, а не только что придумал, сидя на траве. В жилах вскипел азарт, дрожью прокатился по всему телу и странное ощущение, что его, кто-то погладил по голове! Ощущение было настолько реальным, что Асаргад вздрогнул и растеряно огляделся по сторонам, но, естественно, никого вокруг него не было.

Неожиданно, в жизни появилась цель, достойная его цель, а значит, ему необходимо всё обдумать и взвесить, всё и всех приготовить, рассчитать. Странно, но до этого дня, он в принципе, вообще, не думал о будущем, вернее, думал, но только о ближайшем, ордынском, походном, а сейчас, вдруг, задумался о более далёком и перспективном, и ему уже не казалось, что он ещё молод и всё у него впереди. Он со страхом осознал, что годы его уходят, а он, до сих пор, ничего не сделал в своей жизни для своего будущего.

Он резко встал, ощущая себя великим и ужасным, выпрямился, как и положено гордой царской особе и громко, но про себя, произнёс: «Всё. Хватит. Цель определена. Теперь, исключительно, надо решать, как до неё добраться».

Друзья, как пацаны малые, резвились у бочки с водой, в которой уже и половины не осталось, так как они её расплескали, брызгаясь друг в дружку. Асаргад внимательно посмотрел на здоровенных воинов, играющих, как дети и вновь задумался.

Это были его кровные братья. Это были люди, на которых, он мог положиться, в первую очередь, и он был уверен, что они непременно пойдут за ним, но их для его дела мало. Необходимо наплевать на нового царя и обрастать мясом, боевым мясом, которое, даже если не получится увести всю орду, смогли бы уйти с ним, став его опорой. Зная каждого из друзей, как облупленного, он уже планировал, к кому и как подойдёт со своей идеей и на кого, как будет воздействовать, убеждая.

С этими мыслями, он медленно пошёл вдоль бревенчатой стены, тупо смотря себе под ноги и ничего по сути не видя. Он думал. Произошло озарение, и он осознал это. Он убедил себя в том, что это великий Ахурамазда подтолкнул его к этому и дал точный знак, погладив по голове.

Пройдя так, в другой конец терема, он, продолжая думать, без всякого интереса заглянул в открытый проём. Это была конюшня. Осмотрелся пустым взглядом, пересчитал, зачем-то, коней, которых оказалось шестнадцать, мимоходом отметив, что их слишком много, даже считая, что четвёрка принадлежит им, оглядел белобрысого мальчугана, замершего столбиком при виде него, зачем-то, величественно кивнул ему и так же пребывая в мыслях непонятно где, медленно развернулся и пошёл обратно.

Думы о своём царствовании, вытеснили из головы, абсолютно, всё, ничего другому, там места не было. Это касалось так же и того, что с ним происходило в данный момент. Он тупо ходил из одного конца забора к другому, не заметив даже, что его друзья давно скрылись в тереме и похоже, уже с наслаждением валялись на пуховых постелях, а он всё ходил и ходил, не в состоянии выйти из оцепенения своих раздумий.

Из дверей вышел хозяин и долго наблюдал за ним, ничего не говоря и не окликая. Наконец, когда Асаргад прошествовал мимо его уже раз пятый, тихо сказал:

— Баня готова, воин. Можете идти париться.

Асаргад остановился, дёрнулся, как бы приходя в себя, взглянул на небо и с удивлением осознал, что уже вечерело. Сколько же он так ходил?

— У тебя что-то случилось, воин, могу я тебе чем-то помочь? — неожиданно заботливо, поинтересовался здоровяк.

Асаргад тяжело вздохнул, уставившись на мужика и неожиданно, даже для самого себя, ответил:

— Я никогда не отказываюсь от помощи, Ратимир, вот только ты, вряд ли мне сможешь помочь.

— А вдруг? — не унимался радушный хозяин.

— Я хочу стать царём, одной, далёкой отсюда, страны, — выпалил Асаргад, пристально смотря в упор на мужика ледяным, отрешённым взором.

Тот от неожиданности подавился воздухом. Дёрнулся, буркнул, кашлянул и открыв рот, почесал затылок. Потом, видимо, придя в себя, но не найдясь с ответом, просто проговорил:

— Ну, тык, стань.

— Стану, Ратимир, стану, — улыбнулся гость, — с твоей помощью или без неё, — и по-панибратски, легонько хлопнув хозяина по могучему плечу, уже спокойно и по-простому, добавил, — давай, показывай, где тут у тебя баня. Кости с мозгами пропарить, теперь в самый раз.

Когда все четверо, голышом, собрались в том месте, которое хозяин назвал, скромно, баней, они некоторое время стояли, как гвоздями к полу приколоченные, оглядываясь по сторонам. Это была, в их понимании, не баня, а зал для плясок с хороводами.

Огромное помещение с низким потолком, ярко освещённое масляными лампадами на стенах. По краям стояли массивные, в полствола дерева, лавки, на которых не только сидеть, но и вполне можно было уместиться лёжа, не ужимаясь. Огромный банный камень, длинной каплей лежал в центре на песчаной подложке, но огня под ним не было. Похоже, он грелся где-то под полом, в другом, более низком помещении.

Первое, что бросилось в глаза Асаргаду, было то, что баня не сухая. Похоже она грелась уже давно и в ней перед ними, кто-то парился. Вполне возможно, что её проветривали и сушили, но в полном объёме не успели.

Асаргад огляделся, прошёл по дальним углам. Всё было чисто, убрано, но ощущение чужого присутствия, его не отпускало. Тут же вспомнились чьи-то лошади в конюшне, и воин пришёл к выводу, что они неединственные гости на этом рубеже и те гости, явно предпочтительнее их, раз, их пустили первыми.

Мужи развалились на отполированных скамьях в блаженстве и неге, а Асаргад, всё не мог никак успокоиться. Непонятная тревога неизвестности давила на него. Воин чувствовал — что-то должно произойти. Он был, абсолютно уверен, им в скором времени, предстоит с этими другими гостями встретиться и мало того, что он был голым в данный момент, его больше напрягало отсутствие при нём оружия и это куда больше приводило его в чувство стыдливой незащищённости, чем нагота.

— Асаргад, — весело и беззаботно окрикнул его Гнур, вставая с лавки и расслабленно подходя к другу, — что сегодня с тобой? Расслабься, отдыхай или поделись с нами своими чёрными думами, что ты тень на наше солнце наводишь? Что-то случилось?

Гнур обхватил Асаргада за плечи и собрался уже потянуть в круг собутыльников, напавших на холодное пиво, но Асаргад не тронулся с места лишь посмотрев Гнуру в глаза, тихо проговорил:

— Здесь кроме нас, ещё кто-то есть.

— Кто? — удивился Гнур, убирая руку и оглядываясь по сторонам.

— Похоже такие же гости, как и мы, но более важные.

— Да и дэв с ними, — смеясь проговорил Гнур, — к нам не лезут, отдыхать не мешают, да и ладно.

— Что-то мне не спокойно, — проговорил Асаргад уже громче, обращаясь ко всем, — чую какую-то неприятность. Гости эти, какие-то непонятные, странные…

При этих словах входная дверь распахнулась. Асаргад с Гнуром резко повернулись, и ордынский ближник, только и смог выдавить из себя:

— А вот и они…

На пороге стояли две девицы. Обворожительно красивые, с нежными, удивительно тонкими чертами лица, улыбающиеся и абсолютно голые. Та, что вошла первой, была с пышной копной рыжих волос, с удивительно завораживающими голубыми глазами, с рельефным мускулистым телом, круче, чем у самого Асаргада и вся, с ног до плеч, расписанная колдовской разноцветной росписью, блестевшей и переливающейся в свете масляных ламп. Войдя, она остановилась, удовлетворённо потирая руки и хищно, очень нехорошо улыбнулась, как бы говоря «попались голубчики».

Вторая, вышедшая из-за её спины, была светловолосой сероглазкой. Тело девы, в отличии от первой, не было прокачено и выглядело вполне девичьим. Светловолосая, тоже была расписана колдовскими завитушками, только расцветка у неё была другая, помягче, что ли.

Воины, от увиденного, не впали в шок, их просто на просто, хватил удар. Уйбар, сделал вид, что со страху потерял сознание, с чётким решением: чтобы с ним не делали, в сознание он не придёт ни за что, ни за какое золото, хоть по весу тела откладывай. Эбар подавился пивом, которое глотал в тот момент и дико закашлялся, выбрызгивая капли пенного напитка на раскалённый камень, от чего тот свирепо зашипел и воздух наполнился пьянящим ароматом. Асаргад и Гнур, стоящие прямо перед ними, замерли не дыша.

Светловолосая тоже замерла, открыв рот и распахнув огромные тёмно-серые глаза, вцепилась взглядом в Гнура, вернее, не в него самого, а в конкретное его место, ещё вернее, в то, что из того места свисало до половины бедра. Судя по тому, что дева шаталась и плохо управляла собственным телом и тем более взглядом, она была пьяна!

Рыжая же, лишь мельком взглянув на стоящих перед ней мужчин, всё с той же ехидной улыбкой, важно прошествовала внутрь помещения, игнорируя парализовано стоящих мужиков.

В дверь вошёл ещё один гость, мужчина, примерно одного возраста с ордынцами, сухопарый, если не сказать тощий, черты лица которого, выдавали в нём чистокровного мидийца, только абсолютно лысый, как на голове, так и на лице.

Вошёл, закрыл за собой дверь и перегородил проход, сложив руки на груди. Тощий мидииц, наверное, думал, что грозен на вид, хотя со стороны, мог лишь вызвать ухмылку, не более. Правда, в отличии от всех, он был полностью одет, притом, именно, в мидийский придворный балахон и вооружён.

— Апити, сестра моя, — звонко смеясь заговорила за спиной Асаргада та, что прошла вперёд и по голосу, Асаргад понял, что и первая, тоже пьяная, — глянь каких красавцев от нас прятал Ратимир.

Тут она с расстояния пяти или шести шагов, чем-то хлестнула Гнура по голой заднице, от чего тот, чуть не подпрыгнул. Он так резко выпрямился, что едва не достал головой низкий потолок. Эти слова пьяной девы и распутное, разнузданное поведение, вывели из состояния ступора всех и даже ту, к кому она обратилась.

Дева, стоящая перед Асаргадом, наконец, оторвала свой расфокусированный, пьяный взгляд от Гнуровых, впечатлительных особенностей и натужно улыбнувшись, оглядела всех присутствующих, но вновь вернувшись взглядом к красавцу, теперь уже смотря ему в глаза, явно стушевалась и не в состоянии скрыть своих эмоций, почему-то разволновалась.

Асаргад, наблюдая за её реакцией, как-то само собой сделал для себя вывод: «Запала на нашего красавца Гнура». Рыжая же, та что понаглей и нахрапистей, несмотря на то, что простора на лавках, было хоть бегом бегай в догонялки, решила, тем не менее, согнать с насиженного места Эбара.

— Ну, ка, кыш, — вальяжно процедила она, махнув рукой, усаживаясь туда, где только что сидел ордынский сотник и которого, как ветром сдуло, впритык к разлёгшемуся Уйбару, отвернувшегося к стенке и отчаянно делавшего вид, что уже умер.

Рыжая, понюхав содержимое запотевшей крынки, сделала несколько глотков и шумно, с наигранным удовольствием, прокряхтела.

— Сестра, — вновь обратилась наглая и в её голосе прорезались нотки полного опьянения, до состояния заплетающегося языка, — да, отцепись ты от красавца, иди хлебни холодненького пива, остынь.

Та, к кому обращались, действительно, оторвала взгляд от лица Гнура и опустила глаза, но не в пол, как это положено делать воспитанным девочкам, а лишь на уровень плеч, груди, живота и только разглядев всё, что хотела, самым тщательным образом, мельком взглянула на стоящего рядом Асаргада, который в её глазах, после Гнура, ничего особенного не представлял и потому, шаткой, неустойчивой походкой, направилась к рыжей «сестре» допивать их пиво.

Асаргад, поймав её взгляд, сразу понял, что девы очень пьяны и от таких оторв, можно ожидать любого сюрприза и поэтому, от греха подальше, тоже присел на лавку, поближе к тому месту, где стоял и подальше от заносчивых и пока, не очень понятных гостей, с мутными намерениями. Гнур последовал его примеру и пристроился рядом, изобразив из себя сидячую статую.

Рыжая, которая похоже была среди незваных гостей за старшую, ещё пару раз припав к крынке, утёрла, как заправский пьяница, губы рукой от локтя и уставившись мутным взором на Гнура, закинувшего ногу на ногу и застывшего в этом положении, повелительным тоном, не терпящим возражения, развязно и вальяжно заговорила:

— Меня зовут Райс, но для вас, я, просто, повелительница и другого обращения к себе, не потерплю. Я знаю кто вы, откуда и зачем приехали. Старый Кабах, на которого вы так рассчитываете, вам не поможет. Кишка тонка, а вот мы, как раз, помочь в вашем деле можем, так что, вам несказанно повезло, встретив нас. Если вы меня уговорите и заинтересуете, то я могу снизойти до прогулки в ваше сраное стойбище.

Она замолчала, всё ещё разглядывая профиль Гнура.

— Что мы должны для этого сделать? — осторожно поинтересовался Асаргад, с завидным интересом разглядывая банный камень.

— Вы должны будете сделать так, чтобы нам по дороге не было скучно, — тут же выпалила дева, уже не столь повелительно, — кстати, сколько дней до вашего стойбища?

— Два, — ответил Асаргад, говоривший из всех один, по статусу главного, — а как мы должны будем вас веселить? Петь, танцевать?

Повелительница звонко расхохоталась и похоже даже до слёз.

— А вы чё тут, певуны с плясунами? — выдавила она сквозь слёзы, ещё пуще закатившись, скручиваясь к полу.

Асаргад выдержал паузу, дав колдовской деве просмеяться и всё так же тихо и спокойно ответил:

— Мы воины.

— Вот и посмотрим по дороге, какие вы воины, — переходя опять на повелительный тон, проговорила Райс, поднимаясь с лавки и подходя вплотную к Гнуру и Асаргаду, и не спуская своего наглого и бесстыжего взгляда с не смотрящего на неё красавца, тихо, с томной ноткой в интонации, проговорила, — утром быть в сборе, понятно?

— Понятно, — подтвердил Асаргад и в отличии от Гнура, внимательно посмотрел, на распоясавшуюся, сопливую воительницу.

Та заметила его взгляд, одарила пьяным, надменным взором «храброго зайчишку», попыталась состроить на лице улыбку и вышла из бани, в распахнутые перед ней двери, услужливым мидийцем.

Сопровождающая её светловолосая, просеменила следом, только, почему-то, на носочках и широко расставив руки крыльями, видимо, для равновесия и при этом ни на кого не смотря, а лишь себе под ноги.

Мидиец, прежде чем выйти, с презрительной улыбочкой оглядел обескураженных мужчин. Он, похоже, единственным из гостей был трезвым и остановив взгляд на старшем, спросил:

— Так это ты Асаргад?

Воин тоже небрежно повернул в его сторону голову, злобно сверкнув на него глазами, давая понять, что мидиец не дева и может нарваться на «ответку», даже от безоружных, столь же презрительно протянул:

— Ну.

Вооружённый охранник искоса выглянул за дверь и убедившись, что его подопечные ушли и не слышат, сменил выражение на лице и чуть ли не шёпотом заговорил, глядя на Асаргада:

— Девочки, просто, отдыхают, расслабляются. А сюда заехали в поисках незабываемых приключений, так что, если вы не будете делать глупости, то останетесь живы.

Гнура даже передёрнуло от такой наглости, и он моментально вскипел яростью, но ничего не успел сделать, так как его опередил спокойный Асаргад, ухватив за плечо.

— Они действительно сильнее колдуна и смогут нам помочь?

— Да, — уверенно и твёрдо проговорил странный мидиец, — колдун, за которым вы хотели послать, по сравнению с ними, мусор.

С этими словами он вышел и прикрыл за собой дверь. Наступило гнетущее молчание, которое прервал Эбар из дальнего угла:

— Осёл их поимей, куда это мы опять влипли?

Ему никто не ответил, да он и не ждал ни от кого ответа. Тишину нарушил Асаргад, размышляя в слух:

— Судя по всему, Райс, как она назвалась — дочь кого-то, очень властного и влиятельного или властной и влиятельной… а подруга, похоже, лишь её сопровождение, но вот этот странный мидиец, мне вообще не понятен.

— Телохранитель, — предложил Гнур, — но уж больно сухенький. Может тоже колдун какой?

— Вряд ли, — неохотно протянул Асаргад, — он вообще не воин и тем более не телохранитель.

Гнур лишь вопросительно посмотрел на друга.

— Ты видел его руки? — ответил Асаргад вопросом, на не высказанный вопрос Гнура, — у него руки не воина. Такое ощущение, что он грубее женской титьки ничего в руках не мял. У дев и то руки грубые и мозолистые. На колдуна, он тоже не похож. Нет при нём никаких побрякушек, амулетов, да и чистый он, без рисунков их колдовских. У них таких колдунов не бывает.

— А мидийских магов я видел, — неожиданно проснулся в углу Уйбар, — с теми он вообще, рядом не сидел.

— Но если они такие важные, — подал голос Эбар, — то почему такой невзрачный мидиец ходит за ними при оружии, которое, как ты говоришь, он и в руках не держал?

— Ты росписи их видел? — спросил Асаргад и при этом сам задумался, — я степных колдунов видел, общался. У тех рисунки наколоты — татуировки, а у этих они, как будто под кожей цветными нитями проложены. Я такое в первый раз вижу. У меня аж мурашки по коже пошли, пока я эту рыжую разглядывал. Это что-то страшное. К тому же мы видели только троих, а коней в конюшне, кроме наших, двенадцать штук и все кони, как один, дорогие и дородные. Не из простых, и не для прогулок.

В бане вновь повисла тишина размышлений. Париться расхотелось, хотя пиво дружно допили. Молча.

Выйдя после бани к трапезе, встретили там хмурого Ратимира, который в одиночестве сидел за чистым столом и посмотрев на ордынцев, по очереди, как бы пересчитывая, тихо пробасил:

— Ну и ладно. Баню от крови отмывать не придётся и то хорошо. Садитесь, гости дорогие, к столу, трапезничать будем.

Асаргад первым уселся на против Ратимира и смотря прямо ему в глаза, спросил на прямую:

— Что это с ними за лысый мидиец?

Ратимир от неожиданности вопроса даже опешил, откинувшись назад и выпятив глаза на Асаргада.

— Ты меня удивил, воин. Я думал, ты в первую очередь спросишь, кто они такие.

— А что там спрашивать, — отмахнулся Асаргад, — я так понимаю, что Райс дочь какой-то очень важной особы, судя по развязности воспитания. Дева-подруга при ней, а вот кто этот лысый хрен, я так и не понял.

— Далеко пойдёшь, царь, — рассмеялся хозяин, но тут же резко став серьёзным, заговорил, — только не в ту сторону. Какой особы эта дочь, мне не ведомо и ведать не желаю, да и не в этом соль. Это «меченные», воин, есть в нашем мире такие. Цвета их колдовских рисунков видел? То-то же. Они ведь не спроста к вам в баню завалились. Себя показали, вас рассмотрели. Это даже не колдуньи, как ты мог подумать, а повыше будут. Их в народе называют богини, — он замешкался и добавил, как бы сам себе, — «берегини», мать их.

Тут великан тяжело вздохнул, махнул рукой, что-то соображая про себя и вновь тихо забасил, уже не смотря на Асаргада:

— Лучше бы тебе их не знать и не видеть, воин, коль хочешь до своего царства дожить и упаси Троица, этим девочкам перечить и тем более рыпаться на них. Девки молодые и взбалмошные ещё, а дарами Троицы, по самое не хочу увешаны.

— Так ты не ответил на мой вопрос, — настойчиво продолжил Асаргад, хотя и задумался над полученной информацией, но желая всё же получить ответ о непонятном и чем-то, зацепившем его сознание мидийце.

— Ты о Шахране? — усмехнулся здоровяк, — Евнух он. Толи банщик у самой царицы Тиоранты, толи её поверенный, но частенько, по пути, у меня останавливается. Нормальный мужик, хоть и евнух. Сам понимаешь. Он доверенное лица самой Матери степи, поэтому обижать не советую. Да и девки за него глаз на задницу натянут, не поморщатся.

— Понятно, — протянул Асаргад, хотя понятного для него ничего не было и несколько помедлив, видимо соображая говорить или нет, всё же решился, — они себя предложили вместо колдуна.

С этими словами воин посмотрел на Ратимира, ожидая его реакцию. Тот, сначала видимо не понял смысла сказанного, а затем, как-то сразу сник.

— Плохо, — пробурчал он в пол голоса, но тут же опомнился и поправился, — нет, в том смысле, что для пользы дела, это вернее верного. Они лучше любого колдуна будут. Только вот, что я тебе сказу, воин. Они не просто так тут объявились. Они ещё давеча, по приезду, знали, что вы сегодня приедете. Не знаю, — неожиданно растрогался здоровяк, — жалко мне тебя, приглянулся ты мне чем-то. Хотя, — продолжил он, как бы сам с собой раздумывая, — коли на рожон не полезете, может и обойдётся…

— Ты хочешь сказать, что они только из-за нас тут? — удивлённо спросил Асаргад, переходя, чуть ли не на шёпот.

Хозяин ничего не ответил, но сделал такой красноречивый вид, что было и без слов всё понятно.

— И что им надо? — не отставал Асаргад.

— Вот ты их по пути и спросишь, — с видимой озлобленностью проговорил Ратимир, одной фразой давая понять, что дальнейший разговор не уместен.

Вечерили, как и обедали молча, даже ложками старались не стучать о края общего котла. Муха, что летала днём, была на месте, только больше норовила ползать по столу, чем летать. За руки не хватала, еду не отбирала, поэтому на неё никто не позарился и на этот раз. Как и в обед, убивать не стали. Пусть живёт.

 

Глава тринадцатая. Она. Предсказание

Ещё на прощальном обеде в Тереме, где собрались все три хозяйки, прибывший гость и обе новоиспечённые «меченные», покидающие пристанище Вала, встал резонный вопрос, куда идти. Если с Райс всё было понятно, её ждали дома, то вот Апити, направиться было некуда, а в гости к царице, она идти категорически отказывалась, смущённо утверждая, что там её не ждут и что ей необходимо по землям постранствовать, мир посмотреть, в общем, несла сущую чушь, в качестве отговорок.

Царская дочь, не ожидавшая такого свинства от подруги, тем не менее, настаивать за столом не стала, почувствовав в её отказе, какой-то подвох и решила разобраться с белобрысой, позже, один на один.

Сборы были не долгими. А что собирать? Как пришли без всего, так без всего и уходили. Райс лишь зашла в свою светлицу, осмотрела её с печалью во взгляде и тут же кинулась в светёлку Апити, прижав её там к стенке и устроив допрос с пристрастием.

— Ты чё это удумала, подруга, что это ещё за выпендрёж? — налетела она с наскока.

Апити лишь обречённо улыбнулась, расслабилась и повисла у неё в руках безвольной куклой, даже не думая сопротивляться напору царской дочери. Та же, от такого не противодействия, сама поникла, отпустила её рубаху, всем видом показывая, что обиделась и что вот-вот заревёт.

— Да, не обижайся ты, — заговорила наконец Апити, укладывая свои руки подруге на грудь, — нельзя мне с тобой пока, — и поглаживая готовую разреветься Райс, добавила, — я заглянула тут чуть вперёд… мы должны разойтись, на время, в разные стороны. Находясь рядом, я не смогу стать той, какой должна стать, и ты не сможешь стать той, какой должна.

По лицу Райс катились горькие слёзы, обида душила. Единственный человек, без которого, она уже не представляла свою будущую жизнь, неожиданно её бросает, но зная Апити, которая в своих предсказаниях никогда не ошибается, приняла всё это, хоть сердце и разрывалось на части.

— Объясни, — потребовала Райс, всё же разревевшись.

— Да, ты, всё сама уже поняла, — ответила ей подруга, тоже неожиданно разревевшись.

Они обнялись и принялись мочить друг друга слезами. Наконец, Райс отстранилась, утёрла рукавом лицо и твёрдо заявила:

— Но ты же можешь ненадолго заехать ко мне в гости, с мамой познакомиться, а за тем, отправиться ходить по своему миру?

Апити тоже утёрла слёзы, задумалась. Опустив голову, она напряжённо о чём-то размышляла и Райс, отчётливо увидела на её лице нешуточную борьбу, проходящую в голове у белобрысой прорицательницы. Наконец, она тяжело вздохнула и согласилась:

— Ну, хорошо. Давай попробуем, но только ненадолго.

Райс тут же сграбастала её в охапку и потащила к выходу, где их уже дожидались сопровождающие лица, но выскочив на крыльцо довольная, тут же остолбенела. У открытых ворот, на конях, их ждал Шахран, а за ним эскорт в три тройки здоровых, как мужики, до зубов вооружённых, золотоволосых телохранительниц, судя по особой золотой росписи лиц, из личного отряда охраны мамы.

Особенность их росписи заключалась в том, что даже если бы они благодушно улыбнулись, чего Райс по детской памяти не припоминала, то всё равно, их морды казались злыми и свирепыми, а может быть становились ещё страшнее.

— А эти зачем? — недоумённо спросила царская дочь Шахрана.

— Сопровождение, — столь же недоумённо ответил ей евнух, — как же без него?

Райс, отпустив Апити, подошла к тройкам, взглянула на их одинаковые мужеподобные, уродливо страшные, из-за росписи и без эмоциональные маски лиц, больше похожих на материальное воплощение ужаса степей потустороннего мира и неожиданно вспомнила себя, до появления в этом Тереме.

С самого детства она их боялась, с того раннего, с которого, вообще, что-то помнила. Огромные, страшные, всегда молчаливые, они были неким детским пугалом, для всей малышни царского окружения и даже маленькая Райс, не была исключением. А теперь, она рассматривала этих боевых дев и не видела в них ничего пугающего для себя, а видела лишь воинов, притом судя по экипировке и выправке, воинов очень хороших.

Райс улыбнулась, лишний раз подтвердив сама себе, что она, действительно, сильно изменилась, за это время и изменилась в лучшую сторону, как она полагала, тут же дав себе обещание, что непременно, по приезду домой, выскажет огромную благодарность маме.

Отвлёк её от благодушных мыслей конь, осторожно подошедший к Райс и принявшийся тыкаться ей в спину. Царская дочь обернулась, и буря восторга, вперемешку со слезами, охватила деву:

— Ветерок, мальчик мой любимый, ты тоже пришёл за мной, не забыл, — запричитала она, обхватывая радостно топчущегося, то и дело вскидывающего головой коня.

Простившись со всеми обитателями Терема, исцеловавши друг друга, процессия двинулась в путь. Со стороны это выглядело примерно так. Впереди шествовала тройка всадников, Райс и Апити в белоснежных рубахах с длинными подолами, которые были, абсолютно, не предназначены для верховой езды.

Рубахи обычного, простого покроя, утянутые такими же белыми поясками, они ничем не отличались от одеяния поселковых девок, даже, наоборот, у поселковых рубахи, по нарядней будут. Мало того, эти белые балахоны были им великоваты, просторные размеры которых, скрывали не только их формы, но и полностью прятали их руки, вместе с ладонями.

Разница у этих наездниц была только одна. Рыжая не имела на своём коне ни седла, ни сбруи, управляя скакуном лёгкими прикосновениями и поглаживаниями. Белобрысая же, имела полное «конское вооружение», управляя своим конём поводом.

Между ними шествовал разодетый, как заморская птица, мужчина, не обладавший впечатляющими боевыми формами воина и по внешнему виду, в нём сразу узнавался чужеземец.

Замыкали процессию, три тройки здоровенных боевых бабищ, широченных в плечах, вооружённых с ног до головы. Одетых и обутых так, что сразу можно было понять их походную личину. Готовых в любой момент сорваться в боевую карусель, порубить на мелкие кусочки и затыкать стрелами, превратив в ежей, любого супостата.

В отличии от всех впереди идущих, боевые девы имели на головах шапки с длинным чулком от затылка до задницы, в который укладывалась коса, поэтому видеть золотой цвет волос боевого сопровождения, не представлялось возможным.

Передовая тройка шла не спеша, что-то бурно обсуждая, то и дело весело гогоча. Царская дочь, удивительным образом, быстро забыла о том чувстве, что посетило её при выезде из Терема, о тех изменениях, что с ней произошли, вновь превратившись в «царскую оторву», что была и раньше.

Не долгое общение с Шахраном, который беспрерывно, красочно рассказывал последние новости царского двора, не забыв собрать все сплетни с наиболее пикантными подробностями, быстро вернули Райс в атмосферу той, привычной жизни, которая её окружала, до того времени, как она попала в Терем.

Там же, между делом, она узнала, что некогда единственная, постоянная подруга Такамита, через год, как Райс отбыла на обучение, благополучно вышла замуж и отбыла в царство своего супруга, не то куда-то в лесные чащи, далеко на заход солнца, не то в горную страну на восход, но в любом случае пропала с концами, как выразился Шахран, «как в воду булькнула».

Временами, царская дочь неожиданно переставала смеяться, будто что-то вспоминая, опять становясь той, которой стала, но только лишь для того, чтоб некоторое время спустя, снова превратиться в прежнюю Райс. Причём, чем дальше они отъезжали от Терема, тем больше у неё начинали преобладать именно прежние замашки. Влияние Шахрана, было налицо.

Отряд боевых дев шёл следом, медленным шагом, строго по три. Ни разу не остановившись и не сломав ровный строй своей «коробки». Дрессировка их скакунов, поражала. Они шли чуть ли не в ногу.

Дело клонилось к вечеру, когда путешественники, пройдя полем, вошли в очередной лес. Углубившись, рыжая остановилась, поводила носом по сторонам и дав знак следовать за ней, направила своего Ветерка с дороги в чащу леса. Она, ещё увидев этот лес издалека, решила «выпендриться» перед всеми и похвастаться своим приобретённым даром находить места ночёвок. Опять из неё полезла прежняя «царска доча», всегда и во всём желающая быть «впереди оравы всей».

Через некоторое время, весь отряд вышел на большую поляну, где Райс объявила привал и назначив данную поляну, как место для ночёвки.

Апити тут же, тяжёлым кулём свалилась с коня и принялась расхаживать вокруг, разминая уставшие, с непривычки к верховой езде, тело, то и дело наклоняясь или прогибаясь в спине. Райс, с показушным видом, упивалась ароматом найденной ей поляны. Шахран, стреножив своего скакуна, который кстати отличался от всех остальных, какой-то нездешней породистостью, принялся за мешки, что везла пара заводных, при боевых девах.

Боевое охранение спрыгнув с коней, треножить их не стало, пустив свободно пастись, тут же скучковавшись, о чём-то между собой тихо переговаривались. Райс, то и дело самодовольно, искоса поглядывая на них, поняла, что своей цели достигла.

Девы были удивлены. Они, оглядывая поляну, одобрительно кивали, но заметив, что Райс следит за ними, рассыпались, каждая, чем-то занявшись. К тому же, наблюдение за девами, указало ей на старшую в этой девятке, которая почти не заметными движениями рук, распределила среди них обязанности.

Райс, выпендриваясь в поиске ночлежки, произвела на боевых дев впечатление, но понятие не имела, как эти ночлежки оборудовать и обустраивать, поэтому быстро, «по-царски», нашла выход из создавшегося, неудобного для неё положения, ибо девы, явно ждали от неё каких-то указаний, а указаний, рыжая, никаких дать не могла, ибо понятия не имела о том, как устраивать походную стоянку. Она вальяжно прошлась по поляне и обращаясь, как бы ко всем, заявила:

— Ладно, вы здесь устраивайтесь, а я пройдусь по лесу, может мясо раздобуду.

И с этими словами, с чувством перевыполненного долга, направилась в чащу. За ней, тут же двинулась тройка боевого охранения. Райс услышав их шаги остановилась, медленно развернулась и повелительно поинтересовалась:

— А вы куда?

Тройка стушевалась, переглядываясь между собой, но затем одна из них, видимо старшая, гордо вскинув голову, уверенно проговорила:

— Мы отвечаем за тебя, Райс, дочь Тиоранты.

Райс ехидно улыбнулась, подошла к говорившей, задрала рукав левой руки по самое плечо, оголяя для обзора мускулистую руку и колдовскую «живопись» и от души насладившись вытянутыми лицами и округлёнными глазами воительниц, пренебрежительно произнесла:

— Это вы у меня под охраной, а не я у вас. Возвращайтесь на поляну и займитесь обустройством ночлега.

Девы были явно обескуражены, а старшая, которая говорила, даже попятилась на несколько шагов. Царская дочь, была очень довольна собой, да что там, самодовольство, просто, зашкаливало.

Никакого мяса Райс не добыла, так как шум, стоящий на поляне, разогнал всю живность далеко в округе, да она и не слишком старалась, выжидая время, когда на ночлежке всё обустроится и можно будет вернуться ко всему готовому. Рыжая боялась, что останься она на поляне, и девы обязательно бы стали доставать её вопросами, что да, как делать, а проснувшаяся в ней прежняя Райс, показывать свою некомпетентность, не имела права, по её определению.

С этими мыслями молодуха ушла в лес, где провела всё последнее время. Бывший некогда ненавистным, теперь он предстал перед ней родным, светлым и добрым и который удивительным образом, тут же поменял настроение, сделав Райс вновь другой, взрослой.

Она уселась на поваленное дерево и задумалась. Отчего это происходит? Стоит ей увидеть и пообщаться с представителем прежнего мира, как она возвращается в старую жизнь, но стоит ей остаться одной, как удивительным образом, окунается в новую. Она понимала, что дома её ждут изменённой, такой, какая она стала, но где-то в глубине души, Райс, всё же скучает по той, бесшабашной и весёлой жизни прошлого. Рыжая скучала по детству, которое, так неожиданно для неё закончилось.

Вернувшись на поляну, царская дочь нашла её уже обустроенной. Тройка боевых дев стояла на карауле, две остальных тройки устроившись на краю, спали, а в центре горел костёр, у которого сидел Шахран и внимательно слушал Апити.

Райс подошла, подсела. Шахран без слов протянул ей чашу вина. Дева взяла, понюхала, сделала удивлённое выражение лица, уставившись на евнуха, но тот был так увлечён белобрысой прорицательницей, что не обратил на неё, никакого внимания. Евнух сидел взъерошенный и ошарашенный, Апити, выдав пьяным голосом: «Вот, так», упала на спину и уснула.

— Что здесь происходит? — обратилась рыжая к евнуху, продолжая удерживать чашу в руках и переводя недоумённый взгляд с Шахрана на Апити, с Апити на Шахрана.

Тот, растеряно повернул к ней голову и почему-то шёпотом, через некоторое время молчания, ответил:

— Она предсказала будущее.

— Твоё? — ухмыльнулась Райс, пригубливая чашу и пробуя на вкус содержимое.

Шахран лишь неуверенно кивнул в ответ. Молодуха посмотрела на спящую подругу, поняв, что от неё, сейчас, уже ничего не добьётся, уставилась на мужчину.

— Ну, и что она тебе предрекла? Учти, Шахран, Апити у нас особая «меченная», она никогда не ошибается.

Шахран помялся, собираясь с мыслями и выдал такое, от чего у рыжей, волосы встали дыбом. Видения Апити, в основном касались, как раз, самой Райс. О том, что совсем в скором времени, царская дочь встретит свою вторую половину, выйдет замуж, родит от него сына, но счастлива с ним не будет.

Шахрана тоже ждёт, какая-то судьбоносная встреча, которая позволит ему решить участь ненавистного, личного врага, но это предсказание для евнуха, оказалось непонятным, а провидица, на отрез отказалась пояснять и он, от этого, находится в полном недоумении.

В конце концов, он поведал, что завтра с утра, надо всем ехать куда-то туда, и он указал направление в лес, где находится, некий рубежный терем и там, им надлежит развязать «узлы судьбы», как выразилась Апити.

Райс выслушала сбивчивый рассказ Шахрана, залпом выпила вино и ничего не говоря, тут же устроилась на подстилку, отвернувшись на бок и задумавшись.

Она, конечно, думала о будущем, но вот о замужестве, даже ни разу у неё в голове мысли не проскальзывало. До этого момента, такого явления, как собственная семья, для Райс вовсе не существовало. К тому же, это, «будет несчастна», вообще взбесило царскую дочь. Почему это она должна быть несчастна? Не хочет она такого.

Думала не долго. Не смотря на шок услышанного и внутреннюю бурю возмущений, уснула быстро. Вино подействовало.

Проснувшись утром, первым делом принялась трясти сонную Апити, требуя объяснений, но всё было бесполезно. Та, хныкала, мучаясь от головной боли, немощно отбиваясь от агрессивной подруги и жалобно скуля при этом, что ничего не помнит.

Она, оказывается, всегда, когда впадает в состояние оракула, ничего не помнит из того, что предсказывает и вообще, это якобы не она делает, а сама Святая Вода, с помощью её говорит, поэтому, её надо внимательно слушать и абсолютно бесполезно, потом об этом спрашивать. От вчерашнего вечера, помнила только, что очень захотела спать, после выпитого и уснула прямо у костра.

Когда Апити отпоили отваром из травы «непьянки», которую она же сама и собирала, ползая на карачках, а Райс, немного успокоилась, но всё ещё не согласная с таким сволочным предсказанием, решила исподволь проверить правдивость сказанного, хотя прекрасно знала, что белобрысая ведунья, ошибаться не умела. У неё возникла смутная надежда, что это, всё-таки, не правда. Рыжая, быстрым шагом подошла к сидящим в стороне боевым девам и неуверенно, что сильно удивило воительниц, спросила:

— Скажите, — начала она, выключив в себе прежнюю, наглую Райс и представ перед ними в образе невинной молодухи, — знакомы ли вам здешние места? И нет ли поблизости рубежного терема?

— Есть, — с удивлением тут же ответила одна из дев, поднявшихся на ноги, при подходе к ним царской дочери, и указывая рукой продолжила, — там, чуть поодаль, развилка на дороге будет и если поехать налево, в сторону степей, то на краю леса стоит наш рубежный терем. Хороший терем. Когда погода не очень или едем одни, то всегда через тот терем путь держим. Там и отдохнуть можно и баню принять, да, и кормит хозяин хорошо. Ратимиром его зовут.

Райс молча выслушала это всё, понурив голову. Кивнула, и не смотря в глаза девам, ушла обратно к кострищу, где плюхнулась на подстилку. С одной стороны, думала Райс, можно конечно плюнуть на всё это и проехать прямо, но с другой стороны, там, по утверждению Апити, её суженный, определённый судьбой. Апити, уже немного оклемалась и теперь стыдливо пряча глаза, сидела рядом.

— А если мы не поедем в терем? — неожиданно спросила её Райс, продолжая смотреть, в другую сторону от подруги.

Та, с удивлением уставилась на растерянную царскую дочь, пожала плечиками и ответила:

— Да, ничего не будет. Просто теперь не встретитесь. Встретитесь позже. Судя по тому, что мне Шахран рассказал, я же не говорила, что вы, непременно должны ТАМ, встретиться, — продолжала молодая ведунья свои объяснения, указывая куда-то рукой, — просто сказала, что он будет в тереме и тебе решать, теперь ты на него смотреть будешь или потом, когда-нибудь.

Райс задумалась и надолго. Все ждали, стараясь вести себя тихо и не мешать. Наконец, рыжая выдала:

— Сволочь, ты белобрысая, — пробурчала она недовольно, — разве есть такие силы у девы, зная то, что судьба рядом, мимо пройти? — и уже поднимаясь на ноги закончила, — поехали, посмотрим на этого несчастного.

Вот так, они оказались в рубежном тереме Ратимира, где до приезда Асаргада с компанией, ещё целый день пили беспросветно, только, сколько не пытали Апити с её предсказаниями, стараясь получить новые или хотя бы, уточнить уже изречённые предсказания, ничего из этого не выходило. Пьяная Апити только разводила руками и производила губками непристойные за столом звуки. У ведуньи ничего не получалось. Святая Вода молчала, как рыба.

 

Глава четырнадцатая. Он. Предсказание

Утром, Асаргад встал рано. Поднял остальных. Собрались тихо, стараясь не тревожить хозяев. Прошли в конюшню, оседлали коней, вывели во двор и стали ждать в полной походной готовности.

Асаргад посчитал, что такая ранняя готовность, более приемлема для воинов, чем собираться по команде «мужерезок», к тому же он не знал, как рано у них наступает утро, а утро у дев, наступило только к обеду, поэтому ордынцы успели ещё дважды переседлать коней и дважды поесть непривычной, но очень вкусной и сытной еды, прежде, чем перепившие вчера девы, наконец соизволили, хоть как-то начать приходить в себя и собираться в дорогу.

Асаргад очень надеялся и похоже в этой надежде его поддерживали все, кто находился в рубежном тереме, на то, что Райс проспится и передумает, но не тут-то было. Она была решительна в своей авантюре и непоколебима, несмотря на своё помятое и жалкое состояние. Хотя, по правде сказать, это было больше похоже на простое упрямство.

Желание Асаргада, как бы помягче отговорить её от нудного и утомительного перехода, разбилось ещё на стадии замысла, как только он, увидел настоящих телохранительниц высокородных дев.

Девять отпетых «головорезок», здоровых, накаченных по круче мужиков, со взглядами голодных людоедок, испещрённых жуткими татуировками на лицах, увешенных оружием с ног до головы, самым страшным из которого были их знаменитые, не промахивающиеся луки, вывалили гурьбой во двор, незадолго до появления сопровождаемой ими тройки и недобро оглядев каждого мужичка, с ног до головы, убийственным взглядом, направились готовить своих скакунов, но в отличии от ордынцев, из конюшни их не вывели до самого отправления. Хотя, что там готовить, Асаргаду было не понятно. Сёдел не одевали, сбруи не вязали, как они так ездили, чем правили, Ахурамазда их знает.

В путь тронулись, лишь после сытного обеда. Асаргад выругался про себя, что половина дня потеряна, но в слух не произнёс не звука, даже виду не подал на их нерасторопность. Сам по себе путь, изначально, тоже бесил своей неторопливостью. Девы еле плелись. У них, видите ли, головы болели. Предложить опохмелиться или поумничать по поводу лечения колдовством, Асаргад не решился, хотя так и подмывало.

Судя по предупреждению Ратимира, получалось, что это болезность, в принципе, была даже на руку ордынцам. Девы, никоим образом их не доставали, ничего не требовали, вели себя, более чем смирно. Но продолжалось это не долго. Светловолосая не выдержала первой и истерично заревев:

— Всё! Хватит с меня этих мучений. Сама себя испытывай, а я лучше полечусь.

И с этими словами, она осторожно сползла с коня и держась за голову обеими руками, начала что-то высматривать в траве под ногами. Наконец, нашла, что искала, сорвала несколько стебельков какой-то травы и протянув их одной из хранительниц их тел, попросила собрать такой травы побольше. Сама, объявив себе привал, развалилась на земле, раскидав руки и ноги в стороны. Рыжая, недолго думая, пристроилась рядом. Переход и так ползущий, как гусеница по листу, вообще, застопорился.

Пока варили отвар, пока отпаивали молоденьких пьянчуг, солнце поклонилось на вечер и можно было, вполне, разбивать лагерь для ночёвки, но куда там. Эти взбалмошные девки, придя в норму, неожиданно развили бурную деятельность, погнав отряд дальше. К тому же, в отличии от первой части пути, начали донимать ордынцев, по полной.

Во-первых, они резко увеличили скорость, во-вторых, принялись играть на полном скаку в догонялки, притом убегать от них, постоянно приходилось мужчинам, так как девы гонялись за ними с голыми руками, и непонятно каким колдовством, то и дело обжигали невидимым кнутом, если не спину всадника, так круп коня, от души веселясь при этом.

Начинало темнеть, а они всё не унимались. Стало опасно, вот так, не видя ничего под ногами, нестись сломя голову. Асаргад взял на себя смелось и остановившись, крикнул своим «Привал!». Мужчины сбились в кучку, ожидая чего угодно от этих непредсказуемых колдуний. Тут же, на них налетела разгорячённая и разъярённая Райс:

— Чё встали, бараны, — грозно выкрикнула она и взмахом руки обожгла спину Асаргада, даже через бронь.

Он стиснул зубы, наливаясь законной яростью, но ситуацию спас Уйбар, весело и наигранно благодушно, заявив, что баранам кушать и пить хочется и что в отличии от дев-повелительниц, они не настолько выносливы. Это повеселило «мужерезок». Подобное принижение собственных достоинств, оказалось по душе разбесившимся девам и рыжая, расслабившись, весело скомандовала привал, отпустив пару колкостей в адрес слабаков. Все тяжело выдохнули и посыпались с коней на землю.

Пока Асаргад с Эбаром занимались обустройством ночёвки, что уже в полной темноте было делом не лёгким, Гнур и Уйбар, развлекали в стороне высокородных девочек, притом именно девы определили и разделили обязанности для ордынцев.

Когда степное лежбище было готово, расписные красавицы, вместо того, чтобы лечь спать, развили у себя в сторонке, необычайно бурную деятельность. Что они там делали с Гнуром и Уйбаром, Асаргаду было не понятно, да, и в общем-то, ему было наплевать, чем они занимались. Одно было ясно, что это явно их развлекало на славу и он, недолго думая, пользуясь моментом, что никто не трогает, просто, завернулся в шкуры и тут же уснул.

На следующее утро все проспали допоздна. Асаргад проснулся от того, что стало жарко. Солнце припекало. Вылез из-под шкур, огляделся. Тройка дев-телохранителей, на равных расстояниях от них, в разных сторонах, стояли к нему спиной и, если бы не шевелящиеся конские хвосты, можно было подумать, что всадницы ненастоящие, а высеченные из камня. Не единого движения, ни коней, ни наездниц. Стояли, как вкопанные. Асаргад несколько раз перевёл взгляд с одной на другую, восхитился их выучке и железной выдержке и по-доброму позавидовал: «Эх, мне бы таких воинов, хотя бы с сотню».

Отойдя чуть в сторонку от спящих, отлил на траву, то и дело посматривая на двух сторожей, попавших в его поле зрения. Те, явно слышали журчание струи, но даже не шелохнулись. Асаргад ещё раз позавидовал выдержке дев-воинов и принялся тихонько будить своих друзей, по очереди.

Когда он наклонился над Уйбаром, чтоб растормошить, то так и замер в наклоне, с протянутой к нему рукой. Только теперь, Асаргад понял, чем занимались девы всю ночь.

Он, не трогая Уйбара, тут же кинулся к Гнуру. Его предположения подтвердились. Эти оторвы, перекрасили его друзьям волосы! Из чёрного, они превратились в непонятный, грязно-жёлтый цвет, с зелёным отливом. Он не стал их будить, а растолкал только Эбара, молча указав ему на спящих друзей пальцем. Тот, спросонок, сначала не понял, а когда до него дошло, то растянулся в идиотской улыбке и принялся их тормошить.

Лишь перекрашенные красавцы продрали глаза и поднялись на ноги, Эбар, уже не в состоянии сдерживаться, гоготал во всю глотку, катаясь по земле. Два взъерошенных чучела, с расфуфыренными в разные стороны, клочками пёстрых волос, непонятного цвета, долго, молча разглядывали друг друга со взаимным интересом, дурашливо улыбаясь, а затем, сами залились таким заразительным смехом, что разбудили, абсолютно всех.

Наверное, вся степь слышала этот истеричный хохот. Даже никогда не улыбающиеся и вечно хмурые телохранительницы дев, лыбились до ушей, забыв про свой грозный вид и невозмутимый статус, что уж там говорить про впечатлительных молодых девочек, вся жизнь которых, если дать им возможность, только и проходила бы во всевозможных развлечениях и увеселениях, как полагал Асаргад.

Вместо того, чтобы тронуться дальше в путь, девы, размазывая слёзы по пыльным лицам, усадили «красавцев» на шкуры перекрашивать. Некоторое время спустя, они уже сами превратились в чумазых чушек, что придало силы на новую волну истерики и только после того, как рыжая, сквозь смех и слёзы проорала на всю степь, что все они сволочи, а она описалась, Шахран взял власть в свои руки.

С напускной грозностью, он разогнал зассых переодеваться, а сам, с видом знатока, принялся устранять ночные изъяны, в преображении ордынских воинов.

Провозился он, довольно, долго, мотивируя этот тем, что старается и его старания не пропали даром. Волосы Гнура и Уйбара, действительно, приобрели ровный цвет, хотя местами, проступал предательски разный оттенок, но он заверил, что после следующей покраски, которую следует отложить на растущую луну, не раньше, и цвет, и оттенок, станут, совершенно ровными и примут, тот самый, золотой отлив, к которому коллективно, все так настойчиво стремились.

Дальнейший путь, до самого стойбища, был спокоен. Высокородные девы и пара крашеных ордынцев шествовали впереди, веселясь от души всю дорогу, Асаргад с Эбаром и кучей «мужерезок», ехали следом, молча и не обращая внимания друг на друга.

До стоянки их орды добрались ещё засветло. Асаргад, да и все его друзья-братья, были нисколько не удивлены, что их уже встретил новый ордынский царь — Доникта. Всё произошло так, как и предсказывал Асаргад, поэтому, он с лёгкостью и равнодушием воспринял эту весть, передав гостей в руки нового царя, а сам отправился в свой шатёр отсыпаться.

Сбросив бронь, расседлав и стреножив коня, отпустил его пастись. Он уже собирался завалиться на родной тюфяк, как неожиданно, в его шатре объявился тот, кого он меньше всего ожидал увидеть — Шахран.

— Не будет ли так любезен ордынский ближник Асаргад, принять незваного гостя? — витиевато поинтересовался тот, просунув голову в разрез перегородки.

Асаргаду было не до гостей и, наверное, если бы свою морду просунул кто-нибудь другой, он бы его прогнал, да ещё бы и кинул что-нибудь тяжёлое вдогонку, но этот гость, оказался на столько необычным, что любопытство, о цели его визита, перевесило усталость.

— Входи, гость дорогой, — устало проговорил Асаргад, поднимаясь с тюфяка и усаживаясь, скрестив ноги.

Шахран нырнул внутрь, сел напротив и скинув заплечный мешок, вынул оттуда кожаный бурдюк, в котором обычно носят воду или что-нибудь жидкое.

— Это прекрасное виноградное вино, с виноградников моей родины. Могу ли я угостить своего земляка?

— Шахран, — грустно парировал Асаргад, — во-первых, я равнодушен к любым пьянящим напиткам, как бы они изысканы не были, во-вторых, какой ты мне земляк? Ты мидиец, я перс.

На что собеседник, тут же отреагировал:

— И мидийцы и персы одного корня. Мы арья. К тому же Персия, сегодня входит в состав мидийской империи, а значит, мы вроде бы, как из одной земли.

Асаргад улыбнулся, отмечая про себя, что этот евнух не глуп, к тому же хорошо владеет языком и знаниями того, что происходит вокруг, а значит беседа ожидается занимательной, к тому же, было жутко интересно, что ему от него надо.

— Наливай, — согласился Асаргад, — раз на сухую говорить не можешь.

И Шахран налил. Затем, ещё и ещё. Выпив первый мешок, он достал другой. Несмотря на то, что пили помаленьку, растягивая удовольствия вкуса, не хватило и второго и ему пришлось достать третий, на что Асаргад заметил, что тот, в заплечной суме, похоже, только вино и таскает, что же спрашивать с бестолковых девочек, коли сопровождающий пьяница.

На что Шахран отшутился, сняв с себя всякую ответственность за подрастающее поколение. Пили, действительно, помаленьку и неспешно, просто, разговор затянулся надолго, до рассвета.

Сначала говорили не о чём, вернее, обо всём и сразу. Говорил в основном Шахран. Что-то рассказал о девочках, но только в общих чертах и никакой конкретики, что-то о себе сегодняшнем, что-то о жизни повелителей степей, но после первого приконченного мешка, неожиданно переключился на Иштувегу, мидийского царя и своего обидчика по жизни. Он дотошно, со всеми мелкими подробностями, поведал свою душещипательную историю о том, как стал евнухом. Как царь Иштувегу, со звериным сладострастием оскопил отца, а затем и его. Асаргаду жалко его было до слёз, а когда он неожиданно замолчал, спросил:

— Зачем ты мне всё это рассказал?

— В рубежном тереме, я расплёл, очень важный узел своей судьбы, — загадочно ответил Шахран, смотря на язычки маленького костерка, горевшего между ними, лишь для создания слабой освещённости внутренностей шатра, — множество нитей сошлись в этот узел. Наш приезд, ваш приезд, пьянка девочек, твои откровения с хозяином…

— А я и не скрываю своих целей, — пробурчал Асаргад, тем не менее затаив обиду на Ратимира, обозвав его про себя треплом.

— Понимаешь, — неожиданно воспрянул Шахран, вынырнув из собственных дум, — эти девочки особые, таких больше на свете нет, и если Райс, я знаю давно, то вот Апити, своей редкостью, удивила. Она, например, абсолютно не умеет пить. Мало того, что быстро пьянеет, у неё на утро сильно болит голова и что самое замечательное, она практически ничего не помнит из того, что случилось накануне и я, как лицо приближённое, последние ночи пользовался этим.

Шахран растянулся в довольной улыбке. Асаргад лишь вопросительно посмотрел на него.

— Нет, — тут же махнул рукой евнух, — как мужчина я воспользоваться ею не могу, но я использую её дар провидицы, о чём на утро, она ничего не помнит, и мне удаётся держать в секрете то, что я от неё узнаю. Райс специально спаивала её два дня, упрашивая, чтоб она что-нибудь предсказала, а у неё ничего не получалось. Только после того, как засыпала, а я её относил на лежак, она неожиданно, во сне, начинала пророчествовать. Я спрашивал. Она отвечала. И никто об этом ничего не знал. А когда Ратимир поведал мне разговор с тобой, я, пользуясь подвернувшейся возможностью, расспросил сонную Апити о тебе и тут же соединив твою нить судьбы с моей воедино. Результат превзошёл все мои ожидания. Прямо, как гром среди ясного неба.

Он замолчал, загадочно улыбаясь и что-то обдумывая.

— Ну, говори, — не выдержал паузы Асаргад.

— Вы все четверо станете царями, — резко выпалил Шахран, перестав улыбаться, — но ты, станешь царём царей и именно ты, пленишь и унизишь моего заклятого врага — царя Иштувегу.

Шахран опять замолчал, пристально уставившись на Асаргада, у того же, от услышанного, волосы на голове зашевелились, и он их нервно пригладил, так как ему показалось, что они встали дыбом.

— Убьёшь его не ты, а твой человек, но по твоему повелению, — продолжил Шахран, низко склонив голову перед Асаргадом, как перед владыкой и повелителем, — и я хочу помочь тебе взойти на вершину власти, о великий, только прошу скромную награду за свою помощь, повели оскопить Иштувегу перед смертью и обязательно пусть узнает о том, по чьей воле это сделано.

Асаргад разом протрезвел, но сумятица в его голове, не давала возможности рационально думать. Это был шок. Приятный, но шок. Он одновременно и хотел во всё это верить и вместе с тем, не верил ни одному слову этого скопца, на что Шахран, как будто прочитав его мысли, добавил:

— Апити никогда не ошибается в своих предсказаниях, повелитель, она просто не умеет этого делать. Никогда. Ибо её голосом говорят их боги. То, что она говорит, в своём изменённом состоянии, так и происходит, поверь. Жаль, что не увижу глаз Иштувегу, когда ему отрежут его член с яйцами, но осознание того, что это всё же произошло, будет греть мне душу.

— Как скоро это произойдёт? — спросил Асаргад, первое, что пришло в голову.

— Не знаю, — устало ответил евнух, — она не сказала, я не спрашивал, мне всё равно. Главное — конечный результат.

Выпив ещё вина, но уже на протрезвевшую голову и не причмокивая, а залпом, Асаргад начал, наконец, собирать свои мысли в кучу.

— Как ты сможешь мне помочь? — поинтересовался он, не понимая этого.

— У меня было два, люто ненавистных врага по жизни: Иштувегу, лишивший меня права называться мужчиной и отец, который позволил это сделать, но чем старше я становлюсь, тем больше начинаю понимать отца. Он пошёл на это, ради любви к моей матери… и ко мне. Дав зарок, больше не иметь женщин, после её смерти, он сознательно сделал свой выбор, а меня толкнул на это, только из благих побуждений, чтобы я, когда вырасту, не испытал тех мук, которые ему пришлось пережить. Он честно считал, что делает для меня благо… ибо эта особенность всего нашего рода, по отношению к женщинам, которых мы любим. И его отец не смог пережить смерть его матери и отец его отца… На нашем роду лежит какое-то проклятие, и он верил, что подобным образом, это проклятие прервёт. И он оказался прав, ведь я уже не могу иметь женщины, а значит проклятие будет прервано, вот только и род наш на мне прервётся.

Он помолчал немного, о чём-то думая, но тут же продолжил по существу:

— Я спрашивал Апити, в чём я смогу тебе помочь, и она указала на моего отца. Он станет следующим судьбоносным узлом в твоём царском восхождении, сказала она.

Тут он опять полез в суму, но вынул оттуда не очередной мешок с вином, а кожаную трубу, для переноски пергаментов и протянул её Асаргаду.

— Я написал отцу послание, в котором простил его сам и прошу прощения у него. Там, я всё объяснил и уверен, что, прочитав это, он обязательно поможет, правда не знаю, как и чем. Не спрашивай. Но то, что это произойдёт, я абсолютно уверен. Так сказала Апити.

Асаргад взял запечатанный в кожу пергамент, повертел в руках, но убирать не стал, уставившись на царскую печать, которой была запечатана труба. Шахран улыбнулся и прошуршав в суме рукой, вынул оттуда царскую печать. Показал и вновь бросил её в мешок, ничего при этом не объясняя.

Он отодвинул край шатра, прикрывающий вход, впустил в темень жилища слабый свет, зарождающегося нового дня и не отпуская, смотря на утренний затихший стан шатровой орды, грустно проговорил:

— Мне пора, повелитель царей. На этом, наши пути расходятся.

Он собрал свою суму, покидав в её пустые мешки из-под вина, но вместо прощания неожиданно сказал:

— И на Гнура не рассчитывай. Ваши пути, тоже разошлись. Врагами вы не будете, но и вместе с тобой он не пойдёт. Он останется здесь.

Эта новость почему-то не стала неожиданной для Асаргада. Он с удивлением отметил про себя, что внутренне был готов к этому. Дальше произошёл быстрый и почти односложный диалог.

— Он станет царём здесь? — спросил Асаргад.

— Да, — ответил Шахран.

— И мне не поможет?

— Нет.

— Не захочет?

— Не успеет. Ты обойдёшься без него.

— Когда мне выходить?

— Не знаю. Наверное, как только ты соберёшь всех вокруг себя, кроме Гнура.

— Благодарю тебя, Шахран.

— Прощай, царь царей и помни, ты обещал наказать Иштувегу, как я просил.

— Я никогда и ничего не забываю, Шахран. Я не умею этого делать.

Евнух с почтением поклонился и покинул шатёр Асаргада, оставив его, с переполненной головой, от мыслей, суждений и фантазий. Он улёгся на лежак, задумался и не заметил, как уснул.

Проснулся сам, без посторонней помощи, судя по солнцу, уже во второй половине дня. Вышел. Огляделся. Стойбище копошилось привычной, каждодневной жизнью. Прошёлся меж шатров, мельком здороваясь со знакомыми воинами. Дошёл до жилища Эбара. Заглянул в него, но тот был пуст. Прошёл к шатру Уйбара, но и тот оказался пустым. Идти к новому царю ему не хотелось, а узнать, что тут происходило, пока он пил и спал, было крайне любопытно.

Никаких признаков бабьего войска он не наблюдал, от чего складывалось впечатление, что они благополучно покинули их стойбище. Наконец, ему на глаза попался Эбар, который с парой воинов, возился с конём, похоже повредившем копыто, и они совместно, пытались оказать раненному помощь. Он поздоровался, подойдя ближе. Эбар увидев его, оставил воинов и взяв Асаргада под руку, отвёл в сторонку.

— Ты где был? — просил он тихо.

— У меня была трудная ночь, — так же тихо ответил Асаргад, — а утром потерял сознание и отсыпался. А где все и что тут произошло, пока я был, так занят.

— Да, ничего особенного. Девы тоже гуляли в царском шатре до самого утра, а как солнце встало, забрали с собой Гнура, Уйбара и укатили.

— Как Уйбара? — удивился Асаргад, ибо с Гнуром он уже всё понял, но вот Уйбар то, должен был остаться с ним, но тут же вспомнив слова Шахрана, что отправится он в путь, когда соберутся все вместе, понял, что срок, как раз, и определится возвращением этого блудного урартца и на том успокоился.

— Да, так, — ответил Эбар, — забрали и того и другого. Сказали, что они им нужны для какого-то дела и уехали.

— А царь что?

— А что царь? — недоумевал Эбар, — как только эти колдуньи подтвердили, что Теиспа умер от болезни, а не от яда, повеселел, закатил пир. Всю ночь тёрся вокруг рыжей, пока она не дала ему по башке и тот не вырубился. До сих пор, похоже, дрыхнет в беспамятстве, как и все его ближники, ну кроме тебя.

— Понятно, — подытожил Асаргад услышанное, — Эбар, как освободишься, загляни ко мне в шатёр, разговор есть.

— Да, я, вообще-то, не занят. Тут и без меня справятся.

— Ну, тогда пойдём погуляем в степь, воздухом подышим…

 

Глава пятнадцатая. Она. Дом родной

Когда Райс, находясь в рубежном тереме, в ожидании избранника, «начертанного судьбой», увидела в первый раз четвёрку ордынцев, выходцев из чужих ей, представителей южных гор, она сначала, отсидела в шоке, какое-то время, потом пребывала в панике, мечась из угла в угол и разнося всё на своём пути и в конце концов, забилась в истерике, голося, «да ни за что на свете».

Пока отправленный в разведку Шахран, выяснял, кто такие и по каким делам прибыли, Райс с подругой, с горя напилась из его же запасов, а по возвращению евнуха, узнав о них всё, что он смог узнать, да ещё то, что все четверо в баню направились, будучи уже изрядно в нетрезвом состоянии, осмелела, если не сказать обнаглела, и сграбастав, уже мало соображающую, пьяную подругу, отправилась на смотрины.

Сначала, как нестранно, ей понравились все, хотя молодуха старалась разглядывать с пристрастием и даже помнила, что искала обязательные изъяны. Но, как и бывает, алкоголь изъяны скрасил, а достоинства выпятил, поэтому царская дочь, спьяну, предложила даже свои услуги, о чём утром горько пожалела, но решив, что надо бы на них и трезвой посмотреть, передумывать своё решение не стала.

По дороге, из всей четвёрки, отсеяла Гнура и Уйбара, как наиболее предпочтительных, хотя бы по внешнему виду, ибо ни она, ни Апити, предсказательница хренова, конкретно знать, кто из этой четвёрки её судьба, не могла, то решила, что выбирать из двух, всё же проще, чем из четырёх. Никаких знаков, судьба не подбрасывала, ни на кого конкретно не указывала, ни над одним из них, указательным платочком не помахивала.

Апити запала на Гнура, прямо влюбилась девка, аж голову терять начала. Райс это заметила и из солидарности или за компанию, чтоб самой не обидно было, прибрала к рукам Уйбара, стараясь в нём, хоть что-нибудь разглядеть, но уже по пути от ордынского стойбища домой, разочаровалась в этом мужчине до «не хочу».

Поэтому, подъезжая к царским шатрам, хоть и ехали парочками, но Гнур с Апити мило щебетали, а Райс с Уйбаром, возглавляли процессию молча. Да, по правде сказать, голова царской дочери была занята, совершенно другим, не до щебетания ей было с кем-либо. Молодая «меченная», полностью была занята предстоящей встречей с мамой. Это было настолько важно для неё, что всё остальное, просто «шло по боку».

Прокручивая в голове, как её могут встретить и как ей при этом себя вести, перебрав несколько возможных вариантов, остановилась на проверенном способе: спокойствие во всём, чтобы не произошло, терпеливое ожидание маминой реакции, прежде, чем показывать свои и сдерживание себя от эмоций и желаний. Взвесив все придуманные варианты, пришла к выводу, что это самый достойный.

Райс не скрывала своих притязаний на царскую власть, ни перед Матёрыми Терема, которые имели в клане «меченных» значительный вес и авторитет, и уже наверняка разнесли эту весть по всей степи, ни перед Шахраном и Апити.

Она не собиралась скрываться и при царском дворе, не видя в этом смысла, так как её девятый круг, был направлен на достижении, именно этой цели, то стать лучшей среди всех «меченных», а в первую очередь лучше собственной мамы, можно было только впитывая, изучая и научаясь власти там, где эта власть сосредоточена.

К тому же царица, как учили вековухи, лишь голова, а «великой царицей» делало её окружение и главной своей задачей на первом этапе подъёма к власти, рыжая видела в обзаведении собственного окружения, а вот об этом, она практически ничего не знала.

Мамины ближники для неё, тогда ещё ребёнка, казались, само собой разумеющиеся и кто из них, что представлял, маленькая Райс, никогда не задумывалась и теперь, возвращаясь в их мир, она намеривалась, в первую очередь, не только разобраться с этим вопросом, но и надеялась на их помощь и советы.

То и дело ставя себя на место мамы, в своих размышлениях, постоянно задавая себе вопрос: «А как бы я поступила на её месте?». В конце концов, эта череда подобных изысканий, вывела её, на естественный вопрос: «А как бы я отнеслась к своей будущей сопернице на царство?». Этот вопрос, неожиданно поставил рыжую в тупик. С одной стороны, дочь, это понятно, но с другой, соперница. Молодая, энергичная и главное, более сильная в колдовском деле, а в этом Райс не сомневалась.

Пройдя восемь кругов Терема Вала Всемогущего, между разумом и сумасшествием, между жизнью и смертью, Райс по-другому стала смотреть на свою маму. Теперь, она не просто воспринимала её, как родного человека, а в первую очередь, как сестру особого колдовского клана, его лидера.

Анализируя её способности, вспоминая рисунки, цвета и интенсивность линий на царском теле, Райс понимала, что мама проигрывает ей по всем статьям, но ей до вековухи ещё, как пешком до неба и помирать она ни с того, ни с чего не собирается, да и Райс, сама, этого не хочет. Значит, стать царицей ни завтра, не через год, не через десять лет, молодуха не сможет, даже по моральным соображениям. Она не пойдёт против мамы, даже если будет готова царствовать.

С другой стороны, как объяснили Матёрые Терема, не ей решать, а Троице и как, это происходит, вековые ведьмы ей не сказали, отстраняясь от прямых ответов, мол, коль суждено будет, сама узнаешь. Что же она, вся такая «меченная» будет делать всё это время? Что бы я с такой дочерью сделала, будь я на месте мамы?

Вопросы, вопросы… Только не одного толкового ответа. Увлечённая размышлениями, Райс не заметила, как место ехавшего рядом Уйбара, неожиданно заняла Апити и потрепав царскую дочь за рукав рубахи, чтоб обратить на себя внимание, одной репликой прекратила её самобичевания.

— Райс, отпусти меня, — насупившись, чуть ли не плача проговорила подруга, опуская глаза.

— Куда отпустить? — не понимая вопроса, недоумённо поинтересовалась Райс, выходя, тем не менее, в окружающую реальность, но головой, находясь ещё где-то там, в своих размышлениях.

— Совсем отпусти, — тут же добавила Апити, — пока я не наделала глупостей.

Райс оглянулась. Молодые мужчины ехали чуть поодаль и тоже меж собой о чём-то бурно общались, но отстали настолько, что слышно их не было.

— Да, делай свои глупости, — всё ещё толком не понимая подругу, хмыкнула царская дочь, потерявшей голову девке, почему-то поняв её превратно, — кто тебе не даёт?

Тут Апити встрепенулась, грозно сверкнув тёмно-серыми глазами и злобно, сквозь зубы выдала:

— Он твой суженый, а я, кажется, в него влюбилась, дура.

Райс, в очередной раз оглянулась, опять с ехидной улыбкой, мельком взглянув на Гнура и не теряя весёлости спросила:

— А может он твой суженый, подруга? Ты ничего не перепутала?

— Нет, — с интонацией вредности парировала Апити, отворачиваясь, — я теперь, точно знаю — он будет твой.

— Да, он мне, ни в одно место не упёрся! Не хочу я его!

— Вот жизнь начинается, — скисла Апити, принимаясь тихо плакать, — я хочу, да, не поимею, а ты, возьмёшь не желая.

Райс хотела было утешить подругу, но тут, ей вдруг прилетела в голову шальная мысль, от которой молодуху даже передёрнуло.

— Девятый круг, подруга, — тихо и загадочно проговорила она, как бы сама себе.

— Да, уж, — тут же согласилась Апити, — поэтому не мучай. Отпусти.

— Да, вот хрен тебе, — взъелась царская дочь, — ты хочешь стать той, какой хочешь?

Апити уставила на неё заплаканные глаза, выражая полное недоумение.

— Тогда терпи, — тут же прибила её рыжая, — значит, так на роду тебе написано — мучиться. Значить, круг у тебя такой. Мне так, вообще придётся с ним жить, как ты утверждаешь, не по своей воли. Ты хоть представляешь себе, каково мне придётся с ним спать, когда я его возненавижу до омерзения и при этом жить с ним буду? Это ж похлеще выгребной ямы. Да, я, просто, его прибью.

Апити неожиданно улыбнулась. Хмыкнула и ответила:

— Ну, подруга, утешила, так утешила.

— Поэтому не ной, без тебя тошно. Лучше поведай мне, как нас дома встретят. Чего ждать?

Апити, уже прекратив ронять горькие слёзы, утёрлась рукавом, призадумалась и после молчаливой паузы, вместо ответа пожала плечиками, расписавшись в своей полной не компетенции по этому поводу.

Когда на горизонте появились цветастые шатры царской ставки, откуда-то вынырнул Шахран, про которого девки, даже забыли по дороге.

— А ты где был? — с недоумением спросила Райс, — я и забыла про тебя.

— Да, вы, как мужичков себе подобрали, так сразу скучными стали и поглупели резко. Не интересно с вами стало…

Он хотел, что-то продолжить на данную тему, развить, так сказать, мысль в этом направлении, но на последних словах заскулил, вскакивая в стременах и прогибаясь в спине дугой от «нервной плети» рыжей и не успев сесть в седло, проделал тоже самое, вторично. Это уже, прилетело от светловолосой.

— Вот и дружи после этого с вами, — выкрикнул Шахран, пуская своего скакуна в галоп, по направлению виднеющихся шатров.

— Ты куда? — закричала ему в след, повеселевшая Райс, — ябедничать, гадёныш?

И тут же пустила своего Ветерка вдогонку.

Они, так быстро долетели до дома, что там, даже подняв суматоху, не успели, как следует приготовиться, к столь долгожданной встрече. «Царска доча», сколько не думала, сколько не ломала голову над тем, как себя представить по возвращению, а влетела в шатровое стойбище, той же «оторовой», что и уходила отсюда. Ничего не изменилось.

Шахрана она не догнала. Тот соскочив с коня, скрылся в лабиринте шатров, перескакивая сложенные штабелями мешки и тюки, как козёл с перепуга. Раскрасневшаяся от скачки, с улыбкой до ушей, Райс выскочила на площадь и притормозив Ветерка, лихо, чуть ли не через его голову, спрыгнула на землю.

Остановилась, на несколько ударов сердца, находясь в состоянии безмерного счастья и рассматривая вышедшую на встречу маму с расстояния, а затем, без всяких церемоний, кинулась к ней на шею.

Мама стояла у входа в свой шатёр и улыбалась, наблюдая за рыжим ураганом. Рядом стояла её баба-тень, по кличке Русава. Раньше, Райс никогда не задавалась вопросом, кто она такая и зачем постоянно при маме ошивается. Она с детства её видела, всю жизнь её знала и считала Русаву, при их семье, как само собой разумеющееся.

Но только сейчас, вспомнив её разрисованные руки, молодая колдунья поняла, кто она такая и что она делает при маме. Мама и Русава, такая же пара, как они с Апити!

Подъехали остальные, и если гости остановились в нерешительности, спешились и держали коней под уздцы, то охранный отряд, перед самой площадью, куда-то свернул и растворился меж шатров.

Мама и дочь молча стояли обнявшись, а вокруг на площадь стекался народ. Наконец, Райс отцепилась от шеи, сделала шаг назад и опустилась перед мамой на колени, низко опустив голову. Тиоранта от неожиданности её поступка, даже смутилась немножко, но тут же взяв себя в руки, превратилась из «просто мама», в Матерь степных народов, по крайней мере внешне.

— Благодарствую тебе Матерь, за науку твою, — проговорила Райс тихо, но торжественно и даже несколько наиграно.

Царица, приняв её благодарность за шутовскую выходку, растерялась и похоже не знала, как реагировать, но тут помогла Русава:

— Встань, Райс, — проговорила она ласково, — не надо.

Молодуха поднялась, но уже не улыбаясь, с каменным, спокойным лицом, серьёзно подтвердила:

— Я, действительно, благодарна тебе мама, что ты решилась на это. Поверь. Я много думала и поняла, как тяжело было, тебе принять это решение.

С лица Тиоранты, медленно сползла дежурная улыбка, что была одета для окружения, а в глазах заблестели слёзы. Она подошла к дочери и внимательно её осмотрела.

— А ты и впрямь выросла, дочь, — проговорила она и взглянув в спокойные глаза Райс, добавила, — и повзрослела…

— Да, мама, — ответила уже не прежняя «оторва», а новая, «меченная» дева, — я повзрослела, — но тут же улыбнувшись, призналась, — только вот дурь до конца не выветрила. Ну, ничего, глядишь к седым волосам и от этого избавлюсь. Девятый круг длинный.

Тиоранта со слезами на глазах, вновь приобняла дочь ненадолго, тут же спросив:

— Ты с гостями?

— Да, — тяжело вздохнула Райс, представив гостей на расстоянии, — светловолосая — это Апити, сестра по Терему, провидица, каких свет не видывал. Тот, что справа от неё, мой будущий муж, а тот, что слева, его друг. И не спрашивай меня, — предостерегая ошарашенную царицу от вопросов, выставляя руки перед собой, скривилась дочь, — сама в шоке. Вон, Апити пытай, это её рук дело. По мне бы, так обоих этих красавцев прибила. За последние два дня, надоели, хуже горькой редьки.

Царица, несколько растеряно оглянулась, выискивая среди собравшегося народа кого-то и к ней, тут же подбежала одна из Матёрых, предложить свои услуги, заметив, что царица в поиске.

— Саркаса, — сказала Тиоранта подбежавшей, — найди Шахрана, пусть мужей определит на постой, — и развернувшись обратно, говоря, как бы сама себе, добавила, — с ними позже разберёмся.

Матёрая кивнула и быстрым шагом ушла обратно.

— Русава, — обратилась царица к стоящей до сих пор сестре, внимательно, с прищуром, выглядывая вдалеке Апити, — иди знакомься со своей «родственницей» и веди в баню на допрос, — тут она повернулась к дочери и улыбнувшись закончила, — ну, а эту, я сама отведу.

И обняв дочь за плечи, тут же в шутку высказавшись, мол, размахала в плечах, как мужик, небось и там, вместо того, чтоб учиться, только скакала, да на мечах дралась. Райс ничего объяснять не стала, а молча прижалась к ней. Так обнявшись, они отправились в баню, где и обнаружили прятавшегося Шахрана.

Баня, всегда была святым местом, местом силы и в ней существовало множество ритуалов и правил. Первым правилом, было то, что независимо от пола, переступать порог банного круга, а у дев шатровые бани были только такие, следовало без одежды, оружия, талисманов и украшений, то есть, только тело и ничего при нём, ну, только, при очень редких исключениях.

Первым исключением царской бани, был Шахран, которому по известным причинам, дозволялось находиться в штанах. Вторым исключением, была царица и её ближний круг, которые при проведении определённых ритуалов или объявлении особого положения, в царском стойбище, по каким-либо причинам, входили в банный круг, только имея на одном из пальцев, специальный деревянный перстень, который по виду, был одинаков у всех.

Массивный, отполированный, но вместе с тем довольно непрезентабельный, простой. Одевали его, только в особых случаях, но тем не менее, каждая обладательница колдовского перстня, всегда носила его при себе. Райс, конечно, много раз видела эти перстни, но о назначении их, ничего не знала. Просто не интересовалась.

Над банным шатром снаружи, стоял ещё один шатёр побольше и между стенкой внутреннего шатра и внешнего, образовывался круглый коридор. Чтобы войти в банный круг, необходимо было войти во внешний шатёр и пройти по этому круглому коридору на противоположную сторону, где находилась охрана и прислуга, если последняя была предусмотрена по «протоколу». Протокольной прислугой, как раз, и являлся Шахран, если был в стойбище, конечно, а не отослан царицей, с очередным «важным» поручением.

Там, где раздевались, перед входом во второй шатёр, источников света не было, а там, где стояла стража на входе, всегда горели два факела с обоих сторон и каждый входящий, проходил между ними. Факелы, тоже были не простые, вернее, сам огонь был не простой, как Райс с детства знала, он был колдовской, охранный, но на них, малых девок, он никак не реагировал, поэтому детвора, бегая туда-сюда, на него никакого внимания не обращала.

Шахран, обнаружился дальше, за входом в круг, где всегда обитал. Царица, выговаривая ему наставления с поучениями ещё издали, прошла мимо входа в продолжение коридора, ну, и Райс, соответственно, двинулась за ней, только проходя мимо факелов, произошло событие, которое тут же парализовало всех, заставив замереть в тех позах, в каких оно их застало. Царицу, Шахрана, двух дев воинов на входе и изначально, саму Райс.

Оба пламени, как по команде, из спокойного горения, резко сложились в горизонтальное положение, как будто на них изнутри банного круга, подул сильный ветер. Языки пламени, буквально, кинулись в сторону царской дочери, как цепные псы, только, что не лаяли, а воинственно гудели.

От неожиданности, молодуха выбросила обе руки вперёд, защищаясь и успела испугаться, соответственно, покрываясь Валовой защитой, как второй кожей. Пламя двух факелов, с яростью принялись облизывать руки, не причиняя вреда ни коже, не одежде. Райс отдёрнула руки, но тут же, услышала в шуме пламени шипение, в котором чётко различила повторяющееся слово, «почеши». Это было настолько явно, что рыжая, округлив от удивления глаза и забыв, что не одна, громко спросила, смотря на огонь:

— Как?

Но тот, только продолжал шипеть одно и тоже. Райс задумалась, потом сунув обе руки в огонь включила «лечебку», тут же спросив:

— Так?

Оба пламени моментально из жёлто-красных, превратились в ослепительно бело-голубые и блаженно затребовали на перебой: «ещё, ещё».

— А ну, кыш, — неожиданно, рявкнула с другой стороны Русава, подходя вместе с Апити по круглому коридору и выставляя в сторону огня короткий, отполированный многолучевой сучок, какого-то дерева.

Огненные пики, как по команде, взвились вверх, вновь превратившись в обычный огонь.

— Ты мне тут, охрану не порть, — укоризненно выговорила Русава девке, расплываясь в улыбке, — а то…

Но на этом слове вдруг резко осеклась, перестав улыбаться, даже став какой-то грозной, и схватив руку царской дочери, задрала рукав, оголяя колдовскую роспись.

— Твою мать… — выдавила она из себя сдавленным голосом, осторожно выпуская руку молодухи и переводя, уже перепуганный взгляд на лицо Райс.

Та стояла, абсолютно спокойной, но беспардонное к себе отношение, а главное испуг, на лице Русавы, почему-то взбесил рыжую, и она злобно спросила:

— Ну, что посмотрела?

Русава ничего не ответила, лишь попятилась, потупив глазки, но тут обстановку разрядила Апити.

— Райс! — крикнула она укоризненно, каким-то чувством понимая, что подруга сейчас пойдёт в разнос и тогда, здесь будет всем несдобровать.

Окрик подействовал. Начавшая заводиться молодуха, глубоко вздохнула. Проговорила про себя «волшебные слова» и уже спокойно предостерегла:

— Русава, хорошо, что я видела, как ты хватаешь за руку. Если бы сделала это для меня неожиданно, то осталась бы без руки. Не делай так больше.

Наступила тишина. Русава ничего не ответила. Апити просто подошла и обняла подругу, успокаивая. Мама продолжала оставаться в шоке, ничего не понимая. Никакой реакции от царицы не последовало. Шахран спрятался за неё полностью и старался не дышать, лишь бы его не заметили. Стража вообще окаменела. Вот эти две, точно не дышали. Райс уже успокоилась и взяла разрядку обстановки на себя:

— Русава, так я не поняла, почему их чесать то нельзя? — спокойно с улыбкой спросила рыжая колдунья, показывая всем своим видом, что отошла и не злится больше.

Баба помялась, приходя в себя и понимая, что сглаживать обстановку, действительно нужно, ответила мягким, шутливым тоном, на сколько смогла:

— Избалуешь, они потом тебе проходу не дадут, так и будут приставать, как банные листья к заднице.

Райс улыбнулась и тут же, неожиданно спросила:

— А если я их вместо почесать, щекотать начну?

И с этими словами, протянув к факелам руку и не снимая улыбки с лица, родила на кончиках пальцев «дрожь земли». Что тут началось?! Оба пламени загудели, как ветер в трубе и заметались с перепуга так, что вышедшие из окаменения девы-стражи, рухнули на землю, боясь остаться лысыми и обожжёнными. Райс сняла «дрожь» и продолжая улыбаться спросила:

— Ну, что, будете донимать меня?

Пламени вытянулись, как по струнке, даже не вибрируя.

— То-то же, — удовлетворённо закончила своё выступление «меченная».

Вновь наступило неловкое молчание. Райс в очередной раз попыталась разрядить обстановку:

— Может войдём или так и будем стоять в проходе?

Наконец, отошла от шока мама. Она дала распоряжение Шахрану о расселении гостевых мужей, после чего, тот стрелой скрылся в проходе, в противоположную сторону. Подошла к дочери, тревожно всматриваясь в её глаза и почему-то покусывая нижнюю губу. Протянула ей на ладони, тот самый банный перстень, что имела каждая ближница и взволнованно, вместе с тем, стараясь сохранять спокойствие, проговорила:

— Действительно, пойдёмте к камню, там и поговорим.

Дочь взяла перстень. Повертела его в руке, разглядывая, но прежде чем одеть на палец, задумчиво спросила:

— С детства хотела узнать, для чего он нужен?

Мама ответила.

— В определённых случаях, камень силы может отобрать жизнь. Это защита.

Райс подняла глаза на царицу и надела перстень.

Все начали оголяться. Медленно снимая одну часть одеяния за другим, при этом, быстро бегая взглядами по телам, рядом раздевающихся. Старшие с насторожённостью и опаской разглядывали молодых, в особенности мускулистое тело Райс, молодые, просто, из любопытства, сравнивая их рисунки со своими.

В банный круг, принято было входить по рангу власти, поэтому первой вошла Тиоранта, за ней меж факелов, прошла Русава. Так как Райс и Апити, по весу власти были одинаковые, то есть никакие обе, то Райс, пропустила Апити вперёд и зашла последней, при этом подняв руки к факелам и выдав каждому по порции ласки, от чего те, выдали яркую голубую вспышку и под этот световой аккомпанемент, царская дочь, в первые вошла в знакомую, до последнего уголка, баню, в новом обличии.

Войдя в хорошо освещённое пространство банного круга, Райс огляделась. Всё тут было по-старому. Ничего не изменилось, только… Она вздрогнула от неожиданности, покрываясь моментально защитой и перстень, одетый на палец, тут же разлетелся, разорванный невидимой силой на три изуродованных куска, упав к ногам. Причиной этого недоразумения стал… банный камень.

Райс, лишь мельком скользнула по нему взглядом и тут же почувствовала слабую «дрожь земли», исходящую от него. В результате, она уничтожила заколдованный перстень. Без умысла. Само так получилось. Быстро присела, собрала осколки в кулак. Подошла к большому камню, напоминающего застывшую кипящую воду с пузырями и прислушалась к своим ощущениям. Камень дрожал, тихо-тихо, как будто спал.

Райс положила руку на раскалённый камень, совершенно не чувствуя жара, и тут же принялась впитывать в себя его дрожь. Камень ожил, встрепенулся, просыпаясь и дрожь плавно начала увеличиваться. Дева, впитывая эту дрожь в себя, в ответ, тоже породила, нечто подобное в голове. Дрожь камня резко спала и у неё в голове, медленно, женским, низким голосом пронеслось: «Люди смертны».

Дева тут же одёрнула руку, гася в себе «дрожь земли» и шёпотом ответила, добавляя к этому кивок:

— Я поняла.

После чего украдкой обернулась, с надеждой: «хоть бы не заметили», но они заметили, ещё как, заметили. Все трое стояли, как прибитые к земле, с широко раскрытыми глазами и недоумённо пялились, на не знающую границ и приделов молодуху. Райс потупилась, тяжело вздохнула и подошла к маме, протягивая ей кулак с разорванным в клочья перстнем. Тиоранта протянула ладонь и на неё упали остатки колдовского оберега.

— Извини, — проговорила дочь оправдываясь, — он мне не нужен.

— Почему? — спросила ошарашенная царица, скорее автоматически, чем осмыслено.

— Потому что, я сама, как этот камень, мама, — с грустью в голосе проговорила дочь, усаживаясь на деревянный полог, — меня саму, хоть в центр бани клади, в виде места силы. Вот так теперь и живу. Хожу и оглядываюсь постоянно, как бы у кого жизнь не отобрать, ненароком.

Все расселись и молча. Задумались. Взрослые, с опаской, но при этом, с цепким любопытством, рассматривали освещённых масляными лампами Райс и Апити, молодые, тупо смотрели в никуда, как два нашкодивших ребёнка, в ожидании приговора.

Наконец, Тиоранта перестала быть «мамой» и стала Матерью. Она встала и принялась расхаживать, туда-сюда, перед сидевшими, заложив руки за спину и о чём-то напряжённо думая.

Царица, не смотря на свой возраст, имела удивительно молодое и подтянутое тело. Нормально стоящие груди, плоский, аккуратный живот, упругие ягодицы. Если не смотреть на лицо, то можно было подумать, что перед тобой молодуха расхаживает, притом не корявый переросток кутырки, а молодая баба, в самом соку и в самом спросе.

Продефилировав так, туда-сюда, достаточно долгое время, она остановилась на против молодых и задумчиво глядя на них, спросила свою подругу, так, будто этих сявок, тут вовсе не было:

— Ну, Русава, что думаешь?

Царская ведунья сразу не ответила, крутя заковыристый сучок с множеством отводов, величиной с ладонь и как будто, что-то на нём ища. Наконец, шумно выдохнула, убрала с глаз сучок, придавив его ладонью к пологу и грустно проговорила:

— Я ничего не вижу, подруга, но задницей чую, какую-то страшную беду.

Она тоже встала, подошла к царице, пристроившись рядом и так же уставившись на молодых, продолжила:

— Не зря, ой, не зря Валовый Терем такую парочку породил. Всякого повидала, сама знаешь, но такого…

— Вот и я о том же, — поддержала разговор Тиоранта, продолжая вести себя так, как будто девок перед ней не было.

— Это произойдёт за пределами вашего царствования, — неожиданно, как гром среди ясного неба, жёстким, уверенным голосом проговорила Апити, — враг будет лютый, до безобразия. Сильнее сильного. Умнее умного.

Все трое, как по команде уставились на предсказательницу. Та, упёрлась взглядом почему-то в Русаву и добавила уже по-простому:

— У него божий дар, но только чужого для нас бога.

— Мы можем, как-то, повлиять на это? — заинтересовано обратилась к ней царица.

— И да, и нет, — ответила Апити, — мы можем подготовиться к встрече во всеоружии. Мы можем создать условия конца его величия, поэтому мне надо уходить. Я должна к тому времени, очень многое сделать, а здесь, мне нельзя было появляться. Сглупила.

— Ой, да, не ной, — прервала её Райс, отвернувшись от подруги, — сама знаешь, что ничего случайного не бывает. Подумаешь влюбилась в моего суженого. Как влюбилась, так и разлюбишь.

— Да, не в этом дело, подруга, — неожиданно громко вскинулась светловолосая, которая никогда перед рыжей не пасовала, — понимаешь, раньше я всё видела в парящей дымке. А это говорило о том, что будущее ещё не сформировалось. Может будет, может нет и эта дымка легко менялась, а теперь, вижу отчётливо: высокое солнце и далёкие снежные горы и как говорит Русава, задницей чувствую, что лично приложила к этому руку, понимаешь? Вот только не пойму, где и как.

Подобное откровение, вновь заставило всех задуматься, а Райс, от чего-то, выпучив глаза, не моргая уставилась на Апити. Наступившее молчание прервала Тиоранта, как бы размышляя сама с собой:

— Южные горы. Кто там может набрать силу. Маразматик Иштувегу? Вряд ли. А кто его сменит? Спитама? А вот это отродье, коли силу наберёт, может…

Её размышления, в очередной раз, бестактно, прервала Апити:

— Его, пока, там нет. Он здесь. Среди нас.

Это откровение всех, как плетью обожгло. Тиоранта, чуть не споткнувшись, резко замерла на месте, вперив пристальный взгляд на молодую ведунью. Русава, отвесила челюсть и округлила глаза, но тут же собравшись, накинулась на девку:

— Кто он? — взъелась царская ведунья и даже окрысилась, выражением лица.

На что Апити, лишь пожала плечиками и ответила:

— Не говорят, — и после недолгого молчания, добавила, — но каким-то чувством чую, что знаю его. Или мельком встречалась с ним глазами.

С этими словами Апити, почему-то, умоляюще посмотрела на Райс, будто вымаливая у неё имя человека, о котором говорит. Рыжая, продолжая сидеть с вытаращенными глазами, только выдохнула:

— Это кто-то из орды Даникты.

Их непонятный диалог прервала царица, которая опять принялась нервно ходить взад перёд и не останавливаясь, рассуждала в слух:

— Вот хоть убейте меня, но я никак не возьму в толк, за каким маньяком этот кто-то, пусть даже под руку с богом, пойдёт к нам в степь? Воевать степь — это всё равно, что воевать пустоту. Здесь нет городов, которые можно взять и разграбить, здесь нет оседлых народов, на которых можно наложить дань. Здесь нет ничего! Гоняться за кочевниками, подвижными ордами? Бред. В былые времена, кто только не пытался собрать кулак и прийти к нам мстить? Ну и что? Как приходили, так и уходили, ни с чем. Воздух мечом не изрубишь, землю копьями не заколешь, воду кнутами не запорешь, степь армиями не захватишь. Чем этот враг может быть так опасен?

Последний вопрос она проговорила медленно, растягивая звуки, казалось, пробуя каждое слово на вкус. Всем стало понятно, что именно этот, простой вопрос и есть самый главный, ответив на который, можно будет понять всю глубину угрозы, нависшей над тысячелетней степью и её устоями.

— Он не будет воевать степь, царица, — вновь ошарашила всех Апити спокойным, размеренным голосом, — он обезлюдит степь, по-другому, без оружия. Он настолько велик в своих замыслах, что даже все мы, вместе взятые, не стоим, пока, и ногтя его величия. Он будет завоёвывать степь миром и своим благим расположением, постоянно зовя нас. Мы не пойдём, но орды пойдут. Люди уйдут.

В наступившей тишине, почти шёпотом прозвучал вопрос Райс:

— Что же делать?

Апити усмехнулась и заговорила с подругой, будто они одни сидели в бане и вели доверительную беседу, без посторонних:

— Одна надежда на тебя, рыжая. Тебе к тому времени, необходимо будет вырасти, а ещё лучше перерасти его.

— Может умертвить всю Дониктову орду?

— Исключено. По судьбе, он обязательно выскользнет и только больше обозлится, да, и знать будет о наших намерениях, и наверняка предпримет защитные меры.

— И кто же это может быть? Сам Даникта — вряд ли.

— А Уйбар? Он же, вроде, царского рода.

— Нет. Он достаточно высокородный, но в его величие я не верю, хотя амбиций не занимать, конечно…

— Девы, мы вам не мешаем? — неожиданно встряла в их, почти, интимный разговор Тиоранта, — а то, сложилось такое впечатление, что нас тут нет.

— Простите, царица, — встрепенулась светловолосая прорицательница и весело добавила, — это мы так, о своём, о девичьем.

— Я слышу, не глухая, — величественно и по-царски грозно отрезала Тиоранта, с некой обидчивой ноткой в голосе, — ну-ка, выкладывайте всё, что знаете…

Эта четвёрка, отгородившись от всех, прямо на пологах, ещё и выпив, закусив, проговорила до глубокой ночи. Говорилось там о многом, если не сказать обо всём. Конечно же, не могли обойти тему замужества Райс.

Перемыв косточки будущему суженному, разузнав о нём всё, что было ведомо молодым, от мест рождения, социального положения, до размеров его достоинства, Тиоранта выдала заключение:

— Вот, что, доча, надо тебе семью заводить и сына рожать. Нечего с этим затягивать. Быстрей нырнёшь, быстрее вынырнешь, по самую маковку нахлебавшись. Придётся нам с твоей жизнью поспешить.

— Да не люб он мне, мама, — взвилась Райс, — не желаю я страдать с ним всю жизнь, да несчастной становиться. Пусть он пока свободным побегает, успею.

Тиоранта с Русавой молча переглянулись и не с того, не с сего закатились в хохоте. Смеялись долго. До слёз и в голос. С катанием на пологах. Молодые сначала, скромно улыбались, смотря за бурной реакцией двух солидных, с виду, баб, то и дело пытаясь добиться от них «Что тут смешного?», а после не удержались и тоже залились.

Первой отсмеялась мама.

— Ох, и дура ты, доча, — заключила она, вытирая ладошками мокрые глаза и щёки, — а счастливая дура — это вообщ, е что-то.

И тут бабы закатились в новом приступе, но на этот раз, ненадолго.

— Ты, хоть, понимаешь, что значит быть счастливой? — просмеявшись в очередной раз, спросила царица.

— А что тут такого? — взъелась дочь, — любая баба мечтает быть счастливой. Любая хочет любить и быть любимой, да, что баба, любой человек.

— Любая, да, только не такие как мы, — неожиданно грустно и устало проговорила Тиоранта, — любовь, счастье и слабоумие — одного поля ягода. Это любая, может себе позволить отупеть, и ничего, и никого не замечать, кроме своего любимого. Кидаться ради него в омут, вообще, уже ничего не соображая. Измазанная счастьем с ног до головы, будет, как умалишённая, с блаженной улыбкой пускать пузыри из носа, заглядывая любимому в рот и вылизывая ему задницу. Ты этого хочешь? Ты об этом мечтаешь?

Царица подскочила с полога к Апити и со злостью в голосе, указывая на «меченную» предсказательницу, буквально зарычала:

— Посмотри на неё. Если она не остановит себя в своих чувствах девичьих, то как прорицательницу, её можно будет похоронить. Притом даже следует прибить, как можно быстрее, чтоб не успела миру навредить. Она заметить не успеет, как отупеет, обабится и самое большое, что сможет, это при каком-нибудь поселении ворожить, где-нибудь в закуточке, для таких же дур, какой сама станет, если руки на себя не наложит, когда он её бросит, да по миру с детьми пустит.

Подвыпившая Тиоранта разошлась не на шутку. Оставив Апити с выпученными глазами сидеть, как прибитую, она опять принялась расхаживать, туда-сюда, эмоционально размахивая руками и продолжая свою уничижительную речь:

— Ты что же думаешь, у меня с твоим отцом счастья хоть лопатой черпай? Да, я готова придушить, этого мудака, собственными руками, но он был нужен, чтоб родить тебя и нужен до сих пор, как атаман степным ордам и как нетерпящий поражений полководец. Много ты его видела со мной в своей жизни? Да, ты наверняка, уже забыла, как он выглядит. У меня с ним изначально уговор был: он, кабель, не домогается меня, я, возвышаю его и поддерживаю. Но если он, тварь подзаборная, хоть вякнет против меня и моего веления, задавлю, как клопа и не поморщусь, что вонюч.

Она, видимо выкинув из себя всё накипевшее, успокоилась, перестала мельтешить перед одуревшими от всего услышанного девками и сев на полог, осушив очередную чашу залпом, хитро ухмыльнулась и уже заговорщицки добавила:

— Да, ты дочь за меня не переживай. Я от отсутствия мужской ласки не страдаю, а он, кобелюка, от женской, тем более. У него там, для этого, целая орда наложниц, со всего света натаскана. Вот, так и живём.

Закончила она, разводя руки в стороны. Но дочь переварив всю высказанное, тем не менее упёрлась:

— Мне учиться надо, а не по мужицкой ласке страдать.

Тиоранта посмотрела на неё мутным взглядом и прибила, все её вольные потуги:

— Тебе учиться надо, в первую очередь, жизни. Для того, чтобы стать Матерью для всех, надо самой, для начала, мамой стать, чтоб понимать, что это такое, И чем быстрее ты через это пройдёшь, тем быстрее приобретёшь опыт жизни, а это для тебя теперь, самое главное…

Для Райс, заранее был приготовлен отдельный шатёр, в который она забрала спать подругу. Улеглись молча. Каждой было о чём подумать. Апити, как слабая на алкоголь, уснула сразу, а вот Райс, до утра проворочалась. Задала мама загадку.

Поспать удалось недолго. Подняла зашедшая Русава:

— Вставай, соня, — громко, со смехом в голосе, пробудила она царскую дочь, — счастье своё проспишь. А где Апити?

Райс уселась на кровать, протирая сонные глаза и мельком взглянув на соседний лежак, лишь недовольно пробурчала:

— Не знаю. Мучается где-нибудь. Она после пьянок, всегда болеет сильно.

Но мучавшуюся Апити, нигде не нашли. К обеду, Тиоранта велела сыскному отряду прочесать всё. Собак по следу пускали, но безрезультатно. Светловолосая ведунья, как сквозь землю провалилась…

 

Глава шестнадцатая. Она. Свадьба

Когда стало понятно, что Апити не найдут, Райс заявилась в гостевой шатёр к Гнуру, из которого предварительно, Шахран увёл Уйбара, якобы, по очень нужным делам, чтоб не мешал разговору. Царская дочь решила брать быка за рога и сразу определиться со своим избранником.

— Здрав будь, Гнур, — поздоровалась рыжая, впервые представшая перед суженым, в своей новом, боевом панцире, в кожаных обтягивающих штанах и ордынских мягких сапожках.

Такую, Гнур, её никогда не видел и даже замер от неожиданности, пропустив приветствие и промолчав в ответ. Пышная копна рыжих волос, колыхаясь накрывала плечи. Оба предплечья были утянуты тонкой светлой кожей, расшитой золотом, заходя намоткой на кисти, оставляя нетронутыми, лишь изящные длинные пальчики, унизанные золотыми кольцами и драгоценными перстнями, от чего, движения её рук, озаряло внутренности шатра разноцветным фейерверком, рассыпающихся в блёстках отражённых «зайчиков» от очага, горевшего в центре шатра.

Райс, неспешно подошла к сидящему воину и усевшись рядом, буднично поинтересовалась:

— Апити ничего на прощание не говорила?

— Говорила, — буркнул мужчина, состроив злобное выражение лица и заметно сгорбился, отчего это выражение стало ещё зловещей, — как ты могла так поступить, со своей подругой. Ничего святого для тебя нет. Я люблю Апити и не стану твоим мужем, если ты это хотела знать.

Райс улыбнулась, разглядывая насупившегося Гнура, который, несмотря на свой рост, а молодуха даже до плеча ему не доставала, склонил голову так, что она стала на уровне её глаз.

— Значит рассказала, ну, мне же легче. Любить и быть мужем — это разные вещи, воин, — продолжила она безразличным тоном, — люби ты, кого хочешь. Хоть десяток таких Апити заводи. Но я, намерена стать царицей степей, а тебе, как моему мужу, предлагаю власть царя всего ордынского воинства.

Гнур округлил глаза, смотря по-прежнему, куда-то перед собой, плавно выпрямился, приняв горделивую осанку и столь же медленно повернул голову в сторону Райс, улыбающейся и ласково смотрящей Гнуру в глаза. В его взгляде было недоумение, неверие и вместе с тем, вспыхнул алчный интерес.

— Да, да, — подтвердила царская дочь, — у нас с тобой на роду написано стать мужем и женой. Апити наверняка тебе уже всё объяснила. Я рожу от тебя сына и в последствии, стану царицей, а ты царём. Так гласит предсказание, — тут она резко сменяла ласку на брезгливость и заговорила жёстко, — я от тебя тоже не в восторге, Гнур, таких, как ты, терпеть не могу, но против судьбы не попру. И надеюсь, наша совместная жизнь, будет проходить, как можно дальше друг от друга.

Гнур не выдержал её жёсткого взгляда и отвёл глаза на очаг.

— Я конечно не знаю ваших традиций… — начал он отвечать на её предложение, стушевавшись, но уже всем видом давая понять, что от такого предложения, он отказаться, просто, не сможет.

— Ничего, — прервала она его, — я просвещу. Только имей ввиду, что моего «хочу» или твоего, тут недостаточно. Ты должен будешь доказать всем, что достоин, и меня, и власти. Со мной проблем не будет, я помогу, так как заинтересована в достижении СВОЕЙ цели, а вот со вторым, стараться будешь сам. К тому же, будет ещё одно моё условие, прежде чем мы пойдём на этот шаг, я должна быть уверена в полной твоей преданности. Это не касается других баб, топчи кого хочешь, это не касается дела. Мне нужен будет, в твоём лице, сторонник, на которого я смогу положиться, а подумаешь ослушаться моего веления или начнёшь свою игру, не согласовав со мной, убью.

Тут она встала, прошла к выходу, но в проходе остановилась и обернувшись к ошарашенному Гнуру, как бы извиняясь, закончила:

— Если захочешь подумать над этим, не советую. Судьбу не обманешь, Гнур. Лучше начинай думать, как будешь добиваться меня и власти. Завтра с утра пройдут ритуальные скачки. Я буду убегать, ты будешь догонять. Догонишь, до поворотного столба, начнётся разговор о свадьбе, не догонишь, я, на обратном пути, запорю тебя до полусмерти. И помни. Судьба за нас всё определила, только не уточнила, когда это произойдёт. Если завтра не догонишь, будешь пытаться сделать это через год, другой, третий. Я буду тебя пороть до тех пор, пока не догонишь, так что вместо раздумий, займись лучше своим конём.

С этими словами она вышла, недвусмысленно вильнув при этом своим обтянутым в кожу аппетитным задом, а Гнур, так и остался сидеть, сметённый этим рыжим ураганом.

Выйдя из гостевого шатра и оглядевшись, брезгливо проговорила про себя: «Люблю Апити, не буду твоим мужем. Блядь пустозвонная». Прислушавшись к себе, молодуха с удивлением заметила, что настолько спокойно и равнодушно всё это проделала, и ничего внутри, даже не ёкнуло, будто воды попила, что тут же решила, так дело не пойдёт.

Надо будет, хоть какие-нибудь отношения с ним наладить, придумать, вообразить, обмануть себя, в конце концов, а то ведь так и до зачатия не дойдёт. Прибьёт она его где-нибудь раньше.

Умом и красноречием не блещет, о чём с ним Апити днями на пролёт щебетала? Но внешне красив, ничего не скажешь. Значит, уши воском залью и буду просто глазеть, пока не надоест, а лучше, пусть, вообще, молчит, задумавшись, так он ещё красивее, когда замирает и молчит. Решив, что придумает что-нибудь, она отправилась докладывать маме, что всё что велено, сделано.

Утром, на площади перед царским шатром, собралось, наверно, всё население ставки, куда Шахран сопроводил мужчин, в качестве, чуть ли не почётных гостей и где во всеуслышание, царица объявила высокородным сёстрам, что некий воин Гнур, соизволил испросить разрешение, стать мужем её дочери. На что девы одобрительно отреагировали шумными возгласами, свистом и гиканьем, не без основания понимая, что при любом раскладе попытки свататься, это, непременно, закончится застольным праздником.

Гнур впал в оцепенение, так как точно помнил, что ни о чём подобном царицу не испрашивал, а Уйбар, который, вообще, ничего не знал, ибо друг не соизволил его даже известить о приходе и разговоре с Райс, чуть ли челюсть не потерял, так она отпала.

Тут, в круг выехала Райс, в боевом облачении на своём Ветерке и остановившись, с ехидной улыбочкой уставилась на избранника. Гнур растерялся, заметался на месте в поисках коня, поняв, через некоторое время, что он стоит у шатра, кинулся со всех ног к своему скакуну, явно боясь опоздать.

Возвращаясь обратно, уже верхом и проезжая мимо ничего не понимающего и хмурого Уйбара, мельком наклонившись, тихо проговорил:

— Я тебе позже всё объясню, если жив останусь.

Конная парочка сошлась в круге, пританцовывая на своих жеребцах.

— Ну, что, готов? — тихо спросила довольная Райс, поигрывая странной, блестящей плёткой.

— Готов, — принял вызов воин, взаимно улыбаясь, очухавшись от первоначального замешательства и входя в раж от предстоящей скачки.

Сын вождя любил соревноваться и был очень азартен. Любил побеждать и особенно в скачках. Несмотря на свой высокий рост, он настолько хорошо владел конём, что составить ему конкуренцию в скорости, мало кому удавалось, по крайней мере, в его орде.

Гнур послушал царскую дочь и всё оставшееся время готовился. Коня почистил, покормил овсом и попоил, но не много, чтоб не отяжелел. Копыта проверил, почистил. Ноги у копыт стянул тягучей кожаной полоской, намотав, как сапожки обул. Упряжь и седло подогнал с особой тщательностью. Сам не ел и не пил, но сполоснулся, чтоб тело лёгкость почувствовало.

Он был готов. Мало того, был уверен, что сможет. Догонит строптивую девку и ещё не понятно, кто кем водить будет. Сын вождя, тоже не пастух какой-нибудь. К тому же, неприкрытое внимание противоположного пола к нему по жизни и большой опыт, по части девок, вселяли в красавца уверенность, что эта пигалица влюбится в него по самые уши, а он, приложит к этому старание и тогда, уже он будет ею командовать, а не она им. «Пусть помечтает пока», — утешал он себя, — «ни одна женщина ещё не могла устоять против моего обольщения, хоть взять, ту же Апити, великую и ужасную колдунью, и та расплавилась».

Гнур ещё вчера, сразу после ухода царской дочери смекнул, что такой подарок, судьба может предоставить только один раз в жизни. Он и мечтать не мог о том, что, так кстати, свалилось ему на голову. Стать самым великим и могучим управителем народов, лишь за то, что станет ублажать молодую и в общем-то, красивую девку, которую и без всего этого, он бы не прочь на лежак затащить.

Эйфория жизненной удачи, так вскружила ему голову, что, когда вернулся от Шахрана Уйбар, он посчитал ниже своего достоинства, делиться с другом, да, и какое-то странное суеверие охватило его, мол, если кто заранее узнает, то всё может пойти не так, как он хочет. А к приходу Уйбара, он уже этого хотел, очень хотел.

— Ну, посмотрим, на что ты способен, — заговорщицки проговорила Райс и без замаха, резким щелчком, стегнула его плетью по кожаной броне спины и пустила своего коня с места в галоп, весело прокричав, — догоняй!

Удар плетью не был болезненным, но вышел очень звонким. Гнур замешкался, на несколько ударов сердца, не предполагая, что это всё начнётся вот так и сообразив, погнался следом, нахлёстывая плёткой круп коня и нагнувшись к его уху, принялся подбадривать ещё и словом: «Давай!».

Расстояние между ними, вызванное разницей в старте, постепенно сокращалось. Он был быстрее. Понимая это, Гнур, в душе возликовал, от чего, и так накаченное азартом тело, буквально взвилось и понеслось, чуть ли не впереди собственного коня.

За очередным холмом, показался небольшой лесок, островком взметнувшийся в травяной степи. Наездница, вместо того, чтобы продолжать скакать прямо и пытаться оторваться на склонах холмов, используя своё преимущество в весе, повернула в сторону и заскочив за лесок, резко остановилась. Гнур нагнал, тоже осаживая своего скакуна и тут азарт погони смешался с эйфорией победы и в добавок бедолагу накрыла девичья Слава, которую Райс, врубила на полную катушку…

Развалившись на широкой и мокрой от пота груди воина, довольная девка, позволив себя гладить по голове, молча слушала воркование обессиленного самца.

— Каким же я был слепцом, — без умолку щебетал тот, — ты богиня. Я ничего подобного в жизни не испытывал, как с тобой. Я для тебя, всё что хочешь сделаю, всё что пожелаешь. Никто мне не нужен, кроме тебя. Дозволь любить тебя, звезда моя…

А Райс тем временем думала: «Какие же вы самцы тупые и предсказуемые. Пой, пой. Это тебе не простым девкам меж ног лазить, а с «меченной», да, под Славой прибитым трудиться. Вот уже с первого раза, бычок соловьём запел, хотя, что скрывать, было приятно. Как хорошо быть «меченой» и душу в сласть отвела и кобелька на поводок посадила. А что дальше будет, милый? Я посмотрю, как ты после меня на других полезешь. Ладно. Что это я тут разлеглась?

— Ладно, суженный, хватит траву задом мять, — перебила его щебетание царская дочь, поднимаясь на ноги и начиная одеваться, — вставай, нам вертаться надо, а то заподозрят, ещё что.

Она конечно лукавила. Там не то что подозрения, там у всего народа, было уже твёрдое убеждение, что этим всё и закончилось. Но ему об этом, знать было не обязательно.

Обратно ехали лёгкой рысцой, держась при этом за руки. Он с неё влюблённых глаз не сводил. Ехал и молчал. Райс мельком несколько раз бросала на него ласковый взгляд. Таким он ей нравился ещё больше, но не настолько, чтоб голову терять. Она просто отрабатывала роль, которую сама же себе и определила. Было не противно и то хорошо.

— Я хочу, чтоб так было всегда, — неожиданно проговорил Гнур.

Райс хотела было спросить: «Со скачками?», но потом поняв его томный взгляд, в глубине души хмыкнула и вновь превратившись в стерву, ответила:

— Так будет, суженный, коли я захочу, а вот чтоб я захотела, это уже твой труд.

— Что я должен сделать? — встрепенулся воин.

— Понятия не имею, но завтра мы отправляемся в поход.

— Какой поход? — не понимая о чём речь, спросил мужчина, выпадая из любовной эйфории.

— Я поеду убивать, ты поедешь грабить.

Он ничего не ответил, но судя по физиономии, воин был обескуражен. Райс, увидев выражение его лица, звонко расхохоталась.

— Мне, прежде чем женой, да матерью становиться, полагается убить собственноручно трёх будущих убийц моих детей. Желательно высокородных и считающих себя, лучшими воинами. А пока, я буду таких искать и прибивать, ты должен собрать в походе выкуп за меня, притом только золото и весом, чтоб меня в броне перевесило на качелях.

Тут, воин, кажется, начал что-то понимать и естественно задался вопросом:

— Я это должен буду сделать в одиночку?

— Нет. Мама выделить тебе два отряда «особых». Они будут не на общий котёл сгребать, а на твои мешки воевать. Цени, суженный, мамину доброту.

— Мне можно будет взять Уйбара? — последовал следующий вопрос.

— Бери, коли тебе его не жалко. Ты главное сам там голову не положи, а то придётся новую судьбу искать.

Райс опять звонко залилась смехом. Гнур лишь скромно улыбнулся.

— Постараюсь. А что это за «особые»?

— Увидишь. Тебе понравятся. Каждый «особый» воин, стоит нескольких десятков, а иные и за сотню пойдут. Берсеркеры и бердники. Слыхал про таких?

— Про берсеркеров не только слышал, но видеть приходилось, — у Гнура резко обострился интерес, — а вот про бердников, что-то не слышал. Кто такие?

— Не гони лошадей. Тебе с ними в поход идти. Познакомишься ещё. А Уйбара, я бы на твоём месте оставила.

— Почему?

Райс задумалась, помолчала несколько ударов сердца и начала говорить назидательным тоном, как это делали Матёрые Терема:

— Один в поле не воин, Гнур, — начала она, свысока взглянув на суженого.

— Знаю, — тут же перебил он, — поэтому и хочу взять друга с собой.

— Гнур, а как ты думаешь, каким основным качеством должен обладать правитель?

Воин сделал задумчивое лицо, но скорее всего, не думал, а лишь старался выглядеть таким. Райс не стала его долго держать в этом задумчивом состоянии, боясь, что на этом, все её наставления закончатся, а он, вот с таким видом и прибудет в шатровый стан, поэтому продолжила:

— Настоящий правитель, ведёт свой народ, только к победам. Царь не имеет право на поражение, а для этого, он должен предвидеть, чем закончится каждый его шаг, каждый поход, каждое решение. Ты, обладаешь даром предвидения, пятидесятник?

Гнур поник головой и ничего не ответил, да, и отвечать, как он понял, необходимости не было.

— Правильно. Один в поле не воин, и царь, без окружения — ничто, пустое место. У царя нет и не может быть друзей, Гнур. У властелина, в его окружении, лишь нужные ему для власти люди. Провидцы, полководцы, лекари, оружейники, мастеровые, тёмных дел мастера, разведка, да, много там ещё кто нужен. Вот, только друзья не нужны. Он не имеет право быть равным с кем-либо, а дружба, Гнур, подразумевает равенство.

— Я понял, — серьёзно сказал Гнур, — но я пока не царь и сегодня им не стану, поэтому в данный момент, друг мне не помешает.

Райс лишь пожала плечами, мол, смотри тебе решать.

Царский стан встретил их таким громким ликованием и восторгом, что парочка, даже почувствовала, что они уже царь и царица. Это льстило. Приятно было обоим.

На следующее утро, после бурной пьянки, два небольших конных отряда, покинули царскую ставку и направились на восток, как поняли Гнур и Уйбар, к до боли знакомому, тёплому и солёному морю. Пять троек боевого охранения царицы, во главе с Матёрой по кличке Сакева, дочери царицы, в качестве гостьи и два десятка странных воинов, во главе с двумя старшими. Один, с кличкой Бон, командовал двенадцатью берсеркерами, второй, по кличке Бурсун, двумя тройками бердников. Гостями при них были, смущённый и постоянно зыркающий на Райс Гнур и насупившийся, хмурый Уйбар.

Ни Райс, ни этих двоих друзей, в отряды, как положено было по походным устоям, не приобщили. Райс, по обычаям куманиться не имела право, так как была обязана действовать в одиночку, хоть и при поддержке, а Гнуром и Уйбаром, «особые» побрезговали, объявив, что знать не знают, что они за воины и биться плечом к плечу с незнакомцами не намерены, ибо вопрос стоит не о признании или непризнании гостей, а целостности собственной жизни.

Они, видите ли, могут положиться на своих, а вот на чужих, пока, положиться не могут, поэтому, будет лучше, если эти ордынцы, просто, прокатятся за их спинами. Геройствовать, мол, не к чему, а результат похода, будет и так достигнут. Гнур и Уйбар, конечно обиделись, но промолчали, лишь всем видом показав, что они ещё посмотрят, кто за чьи спины, прятаться будет.

Райс ехала во главе девичьего отряда рядом с Сакевой, которая была не слишком многословна, и царская дочь откровенно скучала. Гнур с Уйбаром, ехали, наоборот, в конце колоны «особых», с заводными лошадьми. Райс то и дело, как бы осматривая боевые ряды, поглядывала на суженного с его другом, пытаясь представить, о чём они, так оживлённо беседуют. Сначала, постоянно говорил Гнур, Уйбар лишь хмурился и молчал. Потом, наоборот, что-то выговаривал Уйбар, эмоционально махая руками, Гнур слушал с видом беспристрастности.

Через некоторое время, Райс в очередной раз оглянулась и увидела Гнура одного, а Уйбар, уже умудрился затесаться к хвосту боевых дев и что-то с торжественным, гордым видом, там им вещал. Девы заинтересовано заглядывали ему в рот, значит врал что-то интересное.

Доехав до большой и широкой реки, принятую Гнуром и Уйбаром, по неведению, за море, отряды вышли на холм, разглядывая небольшое селение, что расположилось внизу и вид которого, сразу же насторожил бывалых.

Матёрая и оба Старших остановились, как по команде и пристально уставились на скопище разнообразных строений, расставленных в беспорядочном хаосе застройки. Райс не сразу поняла причину напряжения бывалых воинов, но присмотревшись повнимательнее, догадалась, что их так насторожило.

Селение было мёртвым. Дома целые, заборы, бельё даже сушилось на верёвке, колыхаясь на лёгком ветре, но ни одной живой души. Ни людей, ни животных, ни звуков. Как мираж.

— Мор? — спросила молодуха первое, что пришло в голову.

— Похоже, маньяк его задери, — выругалась Сакева, — надо уходить отсюда.

— А зачем мы сюда шли? — неожиданно спросила Райс, конечно же не забыв, что ещё в Тереме, объясняя её дар Матери Сырой Земли, вековухи говорили, что Райс, как там, на экспериментальной поляне, может любой мор останавливать и обезвреживать, убивая погибель и больное, оставляя жить здоровое.

— Переправа здесь была, — ответил за Сакеву Бурсун.

— Теперь придётся идти вверх по течению, — подключился к объяснению Рон, — два, три дня потеряем, но уж лучше обойти, чем подцепить моровую болячку.

Райс спрыгнула с Ветерка, шикнув на него, от чего, тот замер в позе, будто говоря «а я-то тут причём?».

— Стойте здесь, — скомандовала молодуха.

— Райс, девочка, — принялась было Матёрая.

— И не дай вам Троица, хоть на шаг последовать за мной. Я зачищу селение от заразы и если кто пойдёт за мной и попадёт под моё колдовство, мне во век не отмыться будет за вас, ни перед мамой, ни перед Матёрыми Терема.

Матёрых Терема она приплела так, для солидности и собственной значимости, но это похоже подействовало и больше возражать из бывалых, никто не стал, поэтому молодуха, спокойно развернулась и пошла вниз по дороге, в направлении вымерших домов.

Райс вошла в селение обычным шагом, но чем дальше продвигалась в его глубь, тем уверенность, всё больше покидала её. Казалось бы, что тут такого. Летний солнечный день, лёгкий свежий ветерок, с запахом рыбы, тишина, но жуткий холодок страха, сковывал всё её существо. Пустые, вымершие человеческие жилища, оказывается, могут только одним своим молчанием и тишиной, наводить жуткий страх.

Выйдя примерно на середину, молодая колдунья оглянулась вокруг, посмотрела на дальний холм, на котором виднелись силуэты спешившихся конников и закрыв глаза, зародила в голове «дрожь земли», постепенно увеличивая и прикидывая, на какое расстояние от себя, накроет круг воздействия. Наконец, медленно вздохнув и заперев, зачем-то, воздух в лёгких, бросила «дрожь» в ноги, открывая глаза.

Быстрая волна раскатилась от неё в разные стороны, скручивая траву, словно опалённую огнём. Где-то в глубине селения, жутко завизжала собака, переходя на скулёж и похоже прячась в помещение, ибо скулёж, резко стал глуше. «Значит могут быть и люди живые», — тут же подумала Райс и сняв остроконечную шапку, замахала ей над головой, обращаясь в сторону стоящей на холме кавалькады.

В ответ, тоже кто-то замахал, но тем не менее, никто из них не тронулся с места, хотя, именно к этому пыталась их подвигнуть рыжая колдунья. Плюнув на их бестолковость, как она определила, сама пошла по домам проверять.

В первом доме не было, вообще, никого. Он был пуст. Во втором, как только сунулась внутрь, в нос ударил мерзкий запах разлагающихся трупов. Всмотревшись в темноту жилища и не заметив никакого шевеления, пошла дальше. Переходя из дома в дом, опять посмотрела в сторону холма и взбодрилась. Отряды спускались в селение.

В третьем доме, с трупом женщины, нашла живую девочку, лет пяти. Поколдовала над ней «лечебкой», приводя в сознание и взяв на руки вынесла наружу, уложив на пожухлую траву. Тут, осторожно, крадучись по одному, подошёл перепуганный отряд, во главе с Сакевой. «Особые» наотрез отказались входить в селение, оставшись, чуть поодаль от него.

— Сакева, — обратилась рыжая, скинув с головы шапку и выпуская шевелюру на свободу, — моровую болячку я прибила. Прибила и тех, кто был болен, а вот те, кто выжил, жить будут. Они уже незаразны. Надо бы дома обойти, живых поискать. Кого найдёте, тащите сюда, я их подлечу, да на ноги поставлю.

Сакева ничего не ответила, даже с коня не спешилась, лишь настороженно повела головой вокруг, не веря ни единому слову молодухи. Зато пара троек боевых дев, с коней спрыгнули и одна из них громко сказала:

— Я верю, царской дочери. Она блядить не будет. Видела я её в деле. Она ещё не на то способна.

Весь отряд загудел, как растревоженный улей, начиная спешиваться. Только Сакева, так и продолжила сидеть на коне. Девы разбрелись по селению, заглядывая в каждый дом и вот уже пара тащила здорового мужика за руки к Райс, нашли ещё одного живого.

Пока «меченная» оживляла мужика, приводя его в сознание, где-то со стороны, раздался звериный рык и возгласы дев. Зазвенело оружие. Там шёл бой. Сакева, тут же соскочив с коня, бросилась в том направлении, вынимая на ходу свой акинак. Бросив мужика, уже начавшего приходить в себя, туда же устремилась и Райс.

Во дворе небольшого дома, перегородив весь проход, стоял крепенький мальчонка, едва доходивший ростом до Райсового плеча, но с огромной боевой секирой в жилистых руках и ревя как зверь, отчаянно махал ею из стороны в сторону, не давая возможность боевым девам, подойти близко.

— Назад! — заорала Райс.

Дисциплинированные воительницы скачком выпрыгнули из двора, ощетинившись мечами. Райс вбежала в узкий проход и замерла, рассматривая врага. Мальчик был чем-то опоен. Глаза бешеные, налились кровью и беспорядочно метались, она ещё тогда подумала, что он, вообще, может видеть такими глазами?

Мальчик утробно зарычал и двинулся на появившегося перед ним врага, удерживая массивную секиру на замахе. Молодуха, недолго думая, тут же сковала его судорогой. Тот, остановился, зарычал громче, переходя на вой, но двигаться больше, не мог.

Райс расслабилась, выпрямилась и с улыбкой на губах оглянулась на воительниц. Те, тоже заулыбались в ответ, выходя из боевых стоек, а Сакева весело проговорила:

— Прям, личинка берсерка, глянь.

Раздались смешки. Рыжая вновь повернувшись к мальчику, проговорила:

— Похоже он чем-то опоен. Ладно. Будем приводить в чувства.

С этими словами, Райс сняла судорогу. Мальчик дёрнулся и шатающейся походкой сделал несколько шагов назад. Тут, «меченная» врезала ему «нервной плетью» по всему телу. «Личинка берсерка» выронила огромную секиру и стиснув зубы и зажмурив глаза, из которых потекли слёзы бессилия, сдержанно застонал, опускаясь на колени и как только Райс сняла плеть, рухнул на четвереньки и тяжело задышал, опустив голову вниз.

— Смотри-ка, какой крепенький мальчонка, — издевательским тоном проговорила царская дочь.

— Я берсеркер, — выдавил из себя мальчик, ломающимся голоском, судя по интонации которого, он вышел из состояния наркотического воздействия.

— Никак очухался? — продолжала издеваться Райс, — личинка ты берсеркера, а не берсеркер.

Мальчик вздёрнул голову и злобно посмотрел на мучительницу. Огляделся в поисках оброненной секиры, обратно вернулся в положение «на колени» и протянув руку, подтянул к себе оружие.

— Только дёрнись, — зло прошипела рыжая, — и я заберу твою жизнь. Высосу её из тебя, как сок, из переспелого персика. Мы не враги. Мы, наоборот, стараемся спасти выживших. Как кличут тебя, полоумный.

Мальчик опустил глаза, сделал несколько глотательных движений, по которым Райс поняла, что у него в горле всё пересохло и ответил:

— Агар.

— То-то же, — удовлетворительно проговорила Райс, оборачиваясь к девам, — есть у кого пить.

Одна из ближних отвязала кожаный мешочек от пояса и протянула царской дочери, но как оказалось, питьё она просила не для себя. Подойдя к стоящему на коленях мальчику, молодуха присела на корточки и протягивая мешок Агару, ласково проговорила:

— На попей.

Тот, затравлено зыркнул на неё из-под бровей, перевёл взгляд на протянутый мешок, а затем, бросив древко секиры, схватил обеими руками питьё и судорожно развязав тесёмки, присосался к горлышку.

— Ну, вот и хорошо, — проговорила Райс поднимаясь и оглядываясь вокруг, — давно тут у вас началось?

Агар оторвался от мешка и отдышавшись, скороговоркой ответил:

— Мутный Глаз, дней пять, уж как помер. Он был первый.

— Понятно. В доме есть ещё кто?

Мальчик отпрянул от мешка и напрягся.

— Поняла, — ответила она за него, — есть. Кого это ты так защищал?

Как оказалось, в доме пряталась мама и ещё один мальчонка, совсем ещё поссыкуха. Удивительно, но у них кроме скотины и собаки, никто не заразился. Да, и во всём селении, почти треть живых нашлась. Один лишь край, мор выкосил окончательно, а в других, нет-нет, да живых находили.

К вечеру собрали всех в кучу. Райс объяснила, что угроза миновала и болезни больше нет. Люди ожили, отошли, повеселели.

Задерживаться здесь не стали. Мужики, что оклемались, организовали переправу и плату не взяли, благодаря за чудо избавления от заразы. «Особые» походные отряды, так в селение и не зашли, уйдя к переправе берегом и уводя туда же заводных коней, гружёных мешками. По их настоянию, было принято решение, ночевать на том берегу.

Когда уже грузились в лодки и огромные плоты, из селения прибежал, тот самый мальчуган, с мешком за плечами и секирой в руках, что была, наверное, больше его самого и с умоляющим взглядом, кинулся к Райс.

— Возьмите меня с собой.

«Особые» воины хмуро уставились на мальчонку, воительницы не дружно посмеялись, но Райс, пристально посмотрев на него, задумалась. Что-то кольнуло её в душу, чем-то зацепил этот малый.

— А знаешь? — неожиданно приняла она решение, — я, пожалуй, тебя возьму. Конь есть?

Мальчик поник головой.

— Была лошадь, да, околела.

— Ладно. Пока на приставного пристроим, там видно будет, — и обращаясь в сторону лодок, на которые грузились люди, выкрикнула, — Гнур, принимай пополнение в свою орду.

Мальчик вспыхнул радостным огоньком, растягивая рот в широченной улыбке. По виду, он, похоже, хоть и просился, но не ожидал, что возьмут. И она, такая красивая и властная, одним словом осчастливила его, как казалось на всю жизнь. Он мигом сорвался с места и пустился к поднявшемуся на зов мужчине.

— Не дело это, — пробурчал мужской голос за спиной Райс.

Она обернулась. Это был старый Рон.

— Знаешь Рон, — задумчиво проговорила царская дочь, — вот, каким-то чутьём чую, что из него вырастет знатный и надёжный воин и даже чувствую, что тебя, Старшой, переплюнет. Такими самородками, грех разбрасываться.

В ответ Рон только хмыкнул, типа «ну, ну».

— А я ведь поддержу Райс, — неожиданно вступилась за пацана Сакева, — в этом мальчонке, что-то есть. Ты бы старый присмотрелся к нему по дороге. То, что секирой машет, как лопатой, не беда. Этому обучить можно. А вот то, что в нём стержень есть, да не кабы какой, я тоже усмотрела.

Старый Рон опять бросил взгляд в сторону мальчугана, но на этот раз, пристальный, как бы запоминая, или приглядываясь к чему-то.

Дальнейший поход проходил без происшествий. Спустились на юг вдоль реки, потом ушли на восток, дойдя по голой степи, до ещё одной реки, где была ещё одна переправа. После, долго шли на юг вдоль моря, пока не достигли очередной реки, где так же стояло поселение, но уже чужое.

Завидев приближающейся отряд, жители, как один, попрыгали в лодки и уплыли, кто на другой берег, кто вообще погрёб в море, от греха подальше. Среди перебравшихся на противоположный берег, было много вооружённых воинов, но кроме зубоскальства с расстояния, других действий, они не предприняли, поэтому, ни воины Рона, ни Бурсуна, ни тем более воительницы Сакевы, на них, вообще, никакого внимания не обратили, будто их, вовсе не было.

Разбили лагерь. «Прошерстили» запасы бывших жителей и его охранения. Вдоволь наелись и легли спать. На противоположном берегу сорвав глотки, тоже успокоились и поняв, что их никто ловить не собирается, развели костры и спокойно уселись ждать, что предпримет, неожиданно возникший враг.

Утром, спокойно собравшись, двинулись вдоль реки вглубь чужих земель на восток. В скором времени, река привела их в жаркие пески и стало совсем скучно ехать, от однообразия ландшафта. Когда стало жарко невмоготу, встали лагерем, разложив тонкие шатры с навесами и отдыхали до самого вечера. В ночь, пустились в путь, притом резко добавив в скорости и на заре, вышли к большому городу, обнесённому высоченной, каменной стеной.

Ворота города были закрыты, а беднота и торгаши, собравшиеся у ворот за ночь, при виде конного отряда, пустились в рассыпную вдоль стен, побросав все свои пожитки.

Сакева, не доезжая полёта стрелы до стен города, остановилась. Остановились все. Райс, поправляя пояс с оружием, шапку и подтянув сапожки, как бы между прочим, спросила:

— Ну, что? Для начала попробуем по-хорошему?

— Это как? — поинтересовалась Сакева.

— Поеду поговорю. Может кто согласится на честный поединок, — пояснила рыжая, хищно улыбаясь.

— Ну, а что? — пожала плечами Матёрая, — попробуй. Может кто на тебя мелкую и клюнет.

— С собой возьмёшь кого? — прозвучал с другой стороны голос Рона.

— Вы бы, наоборот, отъехали бы подальше. Если обижать начнут, — тут она обернулась к Старшему, расцветая, в очень нехорошей улыбке, — я ведь и вас зашибить могу. Мне, весь этот город умертвить, как посикать на песочек.

Рон улыбнулся в ответ, но ничего не сказал, лишь опять хмыкнул.

— Да, не бойся, Рон. Всех убивать не буду. Вам оставлю, а то вы уже, от безделья, скоро выть начнёте.

С этими словами, она вынула акинак и пустила Ветерка к зубчатым стенам города, где уже замелькали головы и пики дозорных. Доскакав до ворот, Райс спрыгнула с коня, шыкнув на него и хлопнув по крупу, отправила обратно, а сама села на песок, скрестив под собой ноги.

Какое-то время ничего не происходило. Царская дочь ждала. Утро было раннее и она подумала, что требуется время, чтоб разбудить кого-нибудь, кто в этом городе, вправе принимать решения.

Наконец, над воротами, между зубцов, показался знатный воин, одетый в металлическую броню и с таким же блестящим шлемом на голове. Он мельком взглянул на сидевшую у ворот пигалицу, затем, долго рассматривал стоящий вдалеке отряд. Отдав какие-то распоряжения, стоящим рядом воинам, он наконец обратился к молодой деве, сидящей на песке и с улыбкой, наблюдавшей за его действиями.

— Что вам надо? — пробасил железный воин со стены.

— Нам? — переспросила рыжая дурачась и оглядываясь вокруг, — я, вообще-то, одна.

Тут она поднялась, отряхнулась и задрав голову выдала:

— Мне нужно убить всего трёх воинов, — сказала она громко, показывая эту цифру на пальцах, — без этого меня не примут в орду. Это испытание такое, — продолжала придуриваться, рыжая бестия, строя, возомнившую из себя, неведомо что, молокососку, — поэтому предлагаю честные поединки с тремя лучшими воинами этого города. Один на один.

На стенах раздался мерзкий, мужицкий хохот. Железный воин хохотал, наверное, громче всех. Отсмеявшись, тоже принимая шутовскую форму беседы, переспросил:

— Только лучших? Других не возьмёшь?

— Не, не надо, — в том же ключе, ответила наглая девка, — конского навоза у самих хватает.

Железный воин пробурчал, что-то под нос и скрылся. Райс напряглась. Через некоторое время, ворота заскрипели и приподнялись, но не полностью, а лишь на столько, чтоб человек мог пройти и то, нагибаясь. Из них, с наклоном, вышел тот самый здоровяк в железных латах. Меч его был в ножнах, небольшой круглый щит висел с боку на ремне.

С ним, нагибаясь, вышли ещё двое. У этих мечи были наготове, но они, больше смотрели вдаль, чем на молоденькую девочку, возомнившую из себя великого воина. Железный здоровяк подошёл, чему-то счастливо улыбаясь и остановившись в шагах пяти спросил:

— Как тебя зовут, красавица?

— Меня не зовут, красавец, я сама прихожу, — нагло проговорила молодуха, — а кличут Райс. Запомни, если будет чем.

Улыбка воина искривилась.

— Храбрых — люблю, наглых и глупых — нет.

— Не поняла, — наиграно удивилась, снимая колпак с головы и разбрасывая рыжие волосы по плечам, мотая при этом головой, — это ты мне в любви признаешься, что ли, или в ненависти?

Железный воин встрепенулся, оценив красоту девушки и рядом находящиеся воины охранения, тоже оценили деву по достоинству, перестав глазеть в пески и жадно принялись раздевать, стоящую перед ними молодуху, сальными глазками.

— Этот отряд с тобой? — спросил железный воин о чём-то задумавшийся, хотя вопрос был неуместен, ибо и так это было понятно.

— Да, — ответила рыжая бестия, продолжая внимательно смотреть на воинов, — они следят за тем, что я всё сделаю по правилам.

— А ты ещё можешь и не по правилам? — вновь улыбнулся закованный в железо.

— О, — улыбнулась Райс, — я такое могу, что тебе и не снилось.

— Хорошо, — уверенно проговорил собеседник, — что я получу за победу?

— Меня, — продолжая играть роль и разводя руки в стороны, в одной из которых держала акинак, в другой болталась шапка, — только уж, если у нас пошёл торг, то я бы тоже хотела узнать, что ты выставишь за себя?

— И что же хочет красавица? — растянулся он в ехидной улыбке.

— Я, девочка без изысков, поэтому, меня интересует только золото.

— Вот как, — вновь откровенно расхохотался воин, — и сколько?

— Ну, это уж тебе решать, во сколько ты оценишь свою жизнь.

Железный воин тяжело вздохнул, состроив мину, мол, как жаль, что приходится это делать и отдал команду:

— Ладно, хватит. Взять её.

Два силуэта метнулись слева и справа. Два коротких свиста, два странно булькающих звука, резкий взмах меча, в пустом воздухе, настолько быстрый, что оказался невидимый для соперника, и только капельки крови, что слетели с его лезвия и полосой брызнули на лицо оторопевшего железного война, говорили о том, что перед ним, что-то произошло. Два трупа с перерезанными горлами, рухнули мешками, обильно орошая песок, у ног улыбающейся девы.

— Я так поняла, что ты свою жизнь, вообще, ни во что не ставишь?

Железный воин медленно попятился, вынимая меч из ножен и отстёгивая щит, стараясь не делать резких движений. Райс, так же медленно, двинулась ему на встречу.

— Я убью тебя, мразь, — прошипел воин, — страшно умирать такой молодой?

— Я не поняла, — так же шипела дева, — ты меня пытаешься запугать, или просто, зубы мне заговариваешь, лишь бы я не учуяла вони из твоих железных штанов?

Так дуэтом, держась друг от друга на одном и том же расстоянии, они дошли до ворот.

— Убить её! — заревел железный воин, стукнувшийся о полуоткрытые ворота головой, при этом выбрасывая свой меч вперёд, стараясь проколоть обидчицу.

Райс с лёгкостью парировала его выпад и в этом же движении отсекла ему кисть руки. Из щели ворот, с воплями, полезли вооружённые мужланы, но нервная плеть, через кончик меча, тут же устроила завал, из корчащихся и орущих благим матом горе вояк.

Со спины послышался конский топот. «Не выдержали», — усмехнулась про себя Райс и коротким взмахом акинака, прекратила истеричные вопли железного воина, который схватив себя за изувеченную руку, почему-то, крутился волчком в полу приседе.

Ворота опустить не успели из-за завала корчащихся защитников и город пал быстро и бесславно. Резня была жуткая. Два с половиной десятка воинов, захватили город, в несколько тысяч человек, почти полностью вырезав охранение и часть горожан, возомнивших из себя героев и схватившись за оружие. Защитники, бросившие оружие, наоборот, сохранили себе жизнь, таких не трогали, пробегая мимо. Как только горожане поняли это и побросали оружие, резня прекратилась.

Райс, не удовлетворилась той троицей, что прибила за воротами и в самом городе, бесчинствовала, упиваясь эйфорией рукопашной схватки. Хотя по-честному сказать, она не только мечом орудовала, но и всем арсеналом своего ужасного колдовства. Влетев в царский дворец, чуть не опоздав на главную разборку, только и успела проорать: «Царя мне отдайте! Он мой!».

Берсеркери, прижав царское окружение вместе с владыкой города в большой комнате, отступили и девка, как молния врезалась в оборонительные ряды. Опытные воины, даже секиры опустили и рты по раскрывали, увидев дело её рук. Её движения были настолько быстры и точны, что, не успев, один из «особых», медленно протянуть: «Вот не хрена себе коза взбрыкнула», как всё кончилось. Восемь человек, во главе с царём, не успев даже подумать о том, чтобы сдаться, умерли.

Заведя в город всех своих коней, а оставшихся горожан, напротив, пинками выгнав из города в пустыню и закрыв за ними ворота, захватчики принялись за мародёрку. Добра хватило всем. А когда спустились в подвалы и выломали дверь царской казны, то поняли, что не только выполнили завет на поход, но и значительно его перевыполнили.

Продолжая выламывать подвальные двери, наткнулись на тюрьму, в которой сидел, один единственный арестант, прикованный за руки и за ноги к массивным кольцам. Это был какой-то немощный дед. Седой, как снег и высохший, как пересушенная солёная рыба. Признаков жизни он не подавал, поэтому кликнули Райс.

Царская дочь, находясь на пике азарта, бегая по коридорам подвала, влетела в темницу, ожидая очередной груды богатства, но увидев картину распятого на цепях старца, замерла.

— Кто это? — с недоумением спросила молодуха, осторожно приближаясь к пленнику.

— Пленник, — ответил ей мужской голос, — похоже из наших.

Райс изначально показалось, что это злой колдун, из её детских сказок. Именно такими, она их всегда представляла. На нём были огрызки рубахи, непонятного цвета, едва прикрывающие пах и больше ничего.

Рыжая подошла к нему в плотную, взяла голову в руки и включила «лечебку». Тот, дёрнулся, с усилием поднял голову и приоткрыл впалые глаза, которые в мраке темницы, показались чёрными.

— Пить ему дайте, — скомандовала Райс, продолжая вливать в него жизненную силу, но только тут поняла, как сама устала.

В азарте схватки, девка тратила свои способности на лево и на право, не задумываясь о их конечности. Каждое, даже самое мелкое колдовство, требует внутренней силы, и она эти силы исчерпала. Когда пленнику принесли воды и девка отпустила его голову, то тут же рухнула на пол, как подкошенная и только когда в наступившей, полной тишине, вызванной общим оцепенением, раздалось сонное сопение, валяющейся на спине молодухи, кто-то из воинов даже сплюнул смачно, было заметно, что перепугались за царскую дочь все, а эта оторва, просто уснула, видите ли. Притомилась.

Райс и освобождённого пленника, на руках вынесли на воздух. Полудохлый арестант на дворе ожил, даже сел самостоятельно, прислонившись к стене, а вот здоровую, без единой царапины девку, положили в тенёк, оставив прибывать в мертвецком сне.

Она проспала весь день и всю ночь, очухавшись, лишь утром следующего дня, а к вечеру, загрузившись по полной и прибрав ещё с два десятка лошадей, для перевозки всего награбленного, открыли ворота и тронулись в обратный путь.

Жители города, выгнанные в пустыню, никуда не разбежались, а смиренно ждали, когда захватчик, вдоволь натешится их добром и отбудет восвояси. Как только, «пожирневший» отряд разбойников, поднялся на первый, от города, песчаный пригорок, они, как муравьи, кинулись обратно в свои норы. Со стороны, всё это выглядело, как будто, так и надо.

К Райс подъехала одна из боевых дев, которую царская дочь даже узнала, вспомнив её, ещё по первому путешествию из Терема и протянула толстый мешочек для воды. Райс приняла мешок, но состроила на лице удивление, или немой вопрос, на что дева пояснила:

— Это твои доказательства выполненного долга.

Молодуха взяла мешок двумя руками, прощупала.

— Не поняла.

— Там уды убитых тобой врагов, — спокойно ответила дева, довольно улыбаясь, — я, правда, не все собрала, отрезала лишь у знатных и такие, что своими размерами стоят внимания.

— Зачем? — всё ещё недоумевая спросила Райс.

— Как зачем? — удивилась в свою очередь золотоволосая, — на круге выложишь в доказательство. Так положено.

Райс ещё раз прощупала мешок, который был скорее наполнен какой-то жидкостью, но никак не забит мужскими членами. Дева, заметив замешательство, тут же пояснила:

— Я их в рассол утопила, чтоб не испортились.

Райс обречённо опустила мешок перед собой на спину Ветерку и недовольно пробубнила:

— Надеюсь меня их жрать не заставят?

— Нет, — засмеялась дева, — их собакам скормят.

— Бедные собачки, что им только есть не приходится.

Обратный путь прошёл без происшествий, приключений и поэтому скучно. Оживший пленник, хоть и был слаб, но в седле держался самостоятельно и с каждым днём, оживал всё больше и больше. Помощником и главным смотрителем при нём, был назначен «личинка берсеркера» Агар.

У него удалось выяснить только то, что он опозорил своё имя, провалив задание и поэтому его звать «никак». На окрик одного из воинов «дед», он лишь прошамкал, «дед, так дед» и с того времени, его так и звали, типа кличку ему такую дали.

Большего от него, добиться не удалось, хотя в конце пути, почти у самого дома, он с Агаром, даже очень бойко разговорился. Дед, мальца подначивал чем-то, а тот, обидчиво вскрикивал, что-то пытался доказать, на что Дед, лишь тихонько хихикал, будто доставание мальчика, приносило ему неописуемое удовольствие.

А потом была свадьба. Это были настолько утомительные дни и ночи, что Райс, ещё долго вспоминала этот ужас, как кошмарный сон.

Как абсолютно голая, облитая с головы до ног греческим маслом, боролась роской борьбой на круге, перед всей толпой, с Гнуром. Определяли, кто будет главенствовать в семье. У Гнура и без масла никаких шансов не было, а тут и подавно.

Ему пришлось во всеуслышание принести клятву подчинённости жене. Он было сначала заартачился, но новоиспечённая жёнушка его Славой пригладила, и он, как шёлковый запел, ещё и доволен был, «по самое не хочу».

Были игры, соревнования. Каждая из боевых дев рвалась к победе, как к себе домой. Самой зрелищной и запоминающейся, была бойня на козу, вернее за козлёнка. Тушку подвешивали высоко на шест, на тонкой конской верёвочке. Два боевых «сестричества» выстраивались друг перед другом. Бросали жребий кому начинать.

Начало заключалось в том, что одна из дев, должна была на полном скаку, выстрелом из лука, порвать эту верёвочку, поймать падающую тушку козлёнка и при помощи своих подруг доставить его на определённую территорию, обозначенную шестами с разноцветными флажками. Если первая промахивалась, то право выстрела, переходило противникам и так далее, но случая, когда первая промахивалась, никто, даже из сторожил не помнил.

Драчка среди боевых сестёр была знатная. Девки верещали и дрались, сидя верхом, по-настоящему. Потеряв коня, наездница выходила из игры, поэтому, старались не только догнать ту, что козлёнка несла и отобрать добычу, но и сопровождение проредить.

Когда из двух сотен оставалось не более по десятку с каждой стороны, начиналось самое интересное — гонки. Вот там уже, не до соперниц было. Старались выхватить козлёнка и на скорости унести, но это, как правило, не удавалось. Догоняли, отбирали и всё двигалось в обратную сторону. Когда, наконец, одной из дев удавалось прорваться в «стан» то и те, кто победил, и те, кто проиграл, рухнули от усталости наземь.

Каждый вечер устраивались «пьяные качели». Качели, вообще то, были настоящие трезвые, а вот бабы качающиеся — пьяные. Вкапывали высокие брёвна, между ними вязали верёвку, а в середине — незатягивающаяся петля, куда вставали ногами и раскачивались. Качели такие, сооружали кучкой, до десятка штук, и вся прелесть в них была в том, что девки с бабами, не просто, качались, а производя это нехитрое действие, во всю глотку орали похабные песни.

Короткие частушки, голосили по очереди, длинные песни, горланили хором. Народ вокруг скакал и прыгал, изображая танцы, да, «певунь» подкачивал, чтоб не расслаблялись.

Главным блюдом стола, в эти дни, был знаменитый «курник». Да. Куриц в степи уже знали давно. Неизвестно откуда они туда попали: степью из Китая или с гор, через персидские земли, а может с гор Индии, никто не знал, но кур разводили и мясо их ценили.

Те «курники», были ещё по старым рецептам, «на петушином гребне» и делались эти блюда, высотой по пояс взрослого человека. Слой за слоем, блин за блином. Персональный «курник» каждому человеку, делался только два раза в жизни. Когда родился, да, когда за свадебный стол, в качестве жениха или невесты, садился.

Вся ордынская кухня делилась на три разновидности кушаний. Первые — ненасытные. Такие блюда сколько не ешь, всё есть хочется. Животы лопаются, дышать невмоготу, а кусок, так в рот и тянется. Были такие каши с секретными травками.

Вторые, простые, то есть обычные и повседневные. Третьи — обжорные блюда, которые даже съев немного, насыщение наступало быстро. Вот к этой третьей разновидности и относился «курник». Одним этим блюдом, можно было накормить огромное количество народа, поэтому и подавали его на грандиозные празднества, с большим количеством людей. Каждый съел по кусочку и все сыты.

Надо отметить, что в тот период, единого свадебного обряда в ордынской культуре не существовало. Связано это было с тем, что культура была, с одной стороны многонациональной, с другой, представители разных культур были оторваны от социальных корней и представляли из себя свободных индивидуумов.

Касакские семьи мужицких орд, зачастую, создавались проще простого. Захваченная в плен девушка, женщина, превращалась, для начала, в сексуальную рабыню, правда, только одного насильника, привыкнув к такому обращению, переводилась в разряд походных жён, при своём господине, ну, а если и так уживались, то объявлялась касакской женой, вроде бы, как официально.

Заводилось хозяйство, ставился кут, плодились дети и касаку из похода, стало куда возвращаться и начиналась у него полу походная жизнь или полу оседлая, выбирайте любое определение.

После свадьбы молодые отправились в свадебный поход. Только вдвоём. Эдакое свадебное путешествие. Ехали степями, лесами, горами. Ночевали где попало, в основном в чистом поле.

Это было время притирания друг к другу. Старались не заезжать, ни в станы, ни стойбища, ни в поселения. Только наедине друг с другом. Бывало, некоторые катались так по полгода. Райс с Гнуром, так же почти до самых холодов и прокатались.

 

Глава семнадцатая. Он. Возвращение

Походы орд, как правило, носили сезонный характер и производились в тёплый время года, когда коня в степи или в тех местах куда идут, прокормить можно было. На зиму орды распоходивадись, то есть снимали с воинов ритуальную привязку к законам, позволяя всем желающим покинуть степь.

Этим обычно пользовались местные орды, путь до дома, которых, не представлял по расстояниям трудностей и те отбывали в родные края до следующего сезона.

Оставался в степи тот, кто успевал обзавестись семьёй или заведя, так называемую, походную жену. Первые, закрепляясь в стойбище, продолжал касачить, совмещая и военную составляющую жизни и мирную, обзаводясь двором, скотом и огородом.

Но такое было редко, так как даже те, кто обзаводился походными жёнами, продолжали жить по-походному, а женщин использовали, лишь для секса и не более, ибо каждый надеялся разбогатеть, да, вернуться в родные места, где и осесть, создав семью.

Блудный урартец, появился в стойбище только к началу зимы, когда по степи забелели её первые признаки, в виде снега, согнанного в островки степными ветрами. Распоходенная орда, расползалась кто куда, тая постепенно, прямо на глазах, как ночью выпавший снег, под лучами дневного солнца.

Вокруг Асаргада, собралось больше сотни воинов, готовых идти с ним в горы на царствование. Всю орду уговорить у него не получилось. Камнем преткновения стал ордынский царь Даникта, хотя в распоходенной орде, он уже был просто Даникта, без царского титула.

С одной стороны, эламит не выказывал особого недовольства идеей Асаргада, но с другой, сам никуда не собирался и ревностно отстаивал будущее своей орды, понимая, что ушедшие с Асаргадом люди, вряд ли, вернутся сюда по весне, хотя его затею, обзывал не иначе, как пустой и это, пожалуй, единственное выражение из сонма не ругательных. Стараясь перевести в шутки устремления самозваного царя, он постоянно утверждал, что по царствуя зиму, весной всё равно сюда все припрутся.

Чтобы лишний раз не нервировать Даникту, Асаргад, отъехав от основного стойбища, разбил новое, где и дожидался «знака Ахурамазды», как он объяснил своим соратникам.

Уйбар прискакал налегке. Разодетый в дорогие и пышные меха, какого-то непонятного и видно дорогого зверя, уж больно богато и пышно выглядел. Шапку сознательно не одел, чтобы показать всем свой золотой, ухоженный волос. Конь в дорогом облачении, оружие царское. В общем, его приезд произвёл впечатление, на уставший и непонятно чего ждущий, отряд Асаргада.

И почти сражу, лишь поздоровавшись, не дав толком отдохнуть и рассказать путешественнику о своих приключениях, Асаргад «сыграл поход», собрал людей, попрощался с Даниктой, продефилировав отрядом вскользь старого лагеря, напоследок заверив его на полном серьёзе, что ждёт его орду в своих рядах, даже пообещав ему эламское царство и чуть больше сотни конников, с гружёнными приводными, двинулись на встречу судьбе на юг, в родные горы.

О своих приключениях, Уйбар рассказывал, практически, всю дорогу без умолку, передыху, с единственным перерывом на сон, когда его, просто, затыкал Асаргад, насильно, разгоняя всех спать, а рассказать ему было о чём.

Райс, как выяснил, наконец, Асаргад, была дочерью самой Матери девичьей орды Тиоранты и царя степной орды Эминака. В том, что она была высокородной дочерью, Асаргад не сомневался, но ему и в голову не приходило, что на столько. По рассказу Уйбара, она положила глаз на их Гнура и буквально, насильно его на себе женила.

Гнур же тянулся к Апити, и та, отвечала ему взаимностью, но Райс, оказалась сильнее в этом любовном треугольнике и по словам рассказчика, умыкнула его у подруги, исключительно, из вредности и ревности, в первую очередь, к себе любимой, привыкшей получать всё и сразу, о чём только задумается.

Уйбару же выпала участь наблюдать за всем этим, лишь со стороны, так как ни та, ни другая, в борьбе за Гнура, на него, как на вожделенный объект, даже не глядели.

С упоением рассказывал о походе и взятии города, о резне и горах золота. Конечно же, приврал, приукрасил, но как без этого сказки сказывать. В его устах, даже самые обычные и скучные вещи, превращались в события величественного масштаба.

Много восхищался боем берсеркеров и бердников, с коими плечом к плечу посчастливилось биться, где он, не ударив в грязь лицом, прослыл героем и чуть ли не братом по оружию. Но больше всего, сам восхищался рыжей бестией. Как она дралась, как она рубила!

Конечно, виделся и с самой Матерью Тиорантой и с её мужем Эминаком, мол даже за одним столом сидел. Об этом Уйбар рассказал особо, с подробностями, мол, смотрите и завидуйте, с кем вам посчастливилось вместе ехать, голь канавная.

На вопрос, почему же он оставил такую завидную жизнь, Уйбар, как-то сник и с сожалением признался, что после свадьбы, молодые, куда-то, исчезли, Апити исчезла, вообще, ещё до свадьбы, даже розыск объявляли, собак пускали, но она пропала, как сквозь землю провалилась и он остался, абсолютно один, никому не нужный.

Какое-то время крутился с Шахраном, но потом и тот по делам, куда-то пропал, а ему откровенно намекнули, мол, он там лишний, мол, под ногами мешается, да, не загостился ли. Вот и плюнул на всё и вернулся. Надоело быть в одиночестве, среди скопища людей, пусть и знатных, и родовитых.

На краю степей, почти у самого моря, их неожиданно нагнал отряд дев-воинов, спешащих в том же направлении, куда двигались и они. Асаргад с улыбкой отметил тогда, что в степь пришли с «мужерезками» и из степи уходим с ними же.

К тому же дев, как и в тот раз, было ровно столько же — пять троек. Судя по увесистым мешкам, притороченным по бокам их приводных коней, путь у них лежал неблизкий. Они сначала догнали, затем обогнали, растянувшуюся колону, по степи и пристроившись к голове отряда, сбросили скорость, поравнявшись. Уйбар, лишь мельком, тихо спросив Асаргада, вернее, просто поставив его перед фактом:

— Можно я? — и не дожидаясь ответа, тут же направился в их сторону, к старшей.

«Мужерезки» встретили посланца, сначала, настороженно грозно, но уже некоторое время спустя, мило улыбались, а старшая, даже позволила себе звонко рассмеяться. Асаргад тут же вспомнил, как много лет назад, Уйбара, бедолагу, таскали такие же девы на верёвочке без штанов, а сейчас его друг, не только держался с ними на равных, но и судя по их выражениям лиц, явно доминировал, вызывая к себе всеобщий девичий интерес.

Беседа их длилась недолго и дружелюбно распрощавшись, девы ускорились и пыля по голой степи, унеслись вперёд. Уйбар спокойно, с достоинством вернулся обратно и пристроился рядом с Асаргадом.

— Да, — протянул глава отряда, хитро улыбаясь в бороду — помнится мне, твоё первое общение с ними, в этих же, примерно, местах, было не таким радостным, а теперь, смотри, сами девы готовы перед тобой последние штаны скинуть.

Уйбар тоже улыбнулся, видимо вспоминая.

— Если б я тогда знал то, что я знаю теперь, — загадочно произнёс он.

— А я вот, до сих пор не знаю, как себя с ними вести, — неожиданно признался Асаргад.

— А что тут знать, — изумился Уйбар, — Асаргад, ты же уложение «рыка царя» знаешь?

— Ну, — удивился Асаргад, не понимая, — причём тут «рык царя», ничего там про дев не сказано. «Рык царя» бесстрашен бою. В его душе нет места страху. Он не боится смерти. Готов бить любого врага, какой бы он образ не принимал, — тут же продекламировал он первую заповедь уложения.

— А дальше? — хитро спросил его Уйбар.

— «Рык царя» честен при разделе добычи. Он не возьмёт чужое, лишь добытое в бою оружие — его. Особо ценно оружие, отданное самим поверженным врагом. Он никогда не лжёт. Не можешь сказать правду — молчи. Не можешь молчать — скажи правду. Пообещал — сделай, не можешь — умри, — продолжал Асаргад, тоже улыбаясь в ответ на улыбку Уйбара, но не понимая, пока, что тот задумал.

— Стойкость «рыка царя», безмерна. Он не прихотлив ни в еде, ни в питье, ни жилье. Он может не есть, не пить, не спать столько, сколько будет нужно. Он стоек перед жарой и холодом, дождём и снегом, ветром и грозою, — наконец, окончил Асаргад, уставившись, на всё ещё ухмыляющегося друга.

— Так, с ними, согласно этому уложению и надо себя вести, Асаргад, только лишь с небольшим уточнением, — ответил Уйбар тоном наставника, глаголющего непререкаемую истину, — «рык царя», по отношению к женщине, смел в поступках, честен в словах и стоек в своих устремлениях, — заговорил он громко, нарочито торжественно, устраивая целый спектакль, перед сгрудившимися вокруг него и ехидно улыбающимися, любопытными сторонниками, — с непоколебимой и несгибаемой волей по пути к цели, но нежен, чувствителен и интересен при общении.

Он огляделся, ловя на себе весёлые и вместе с тем, восторженные взгляды и продолжил уже заговорщицки тише:

— «Рык царя» «воюет» женщину своими поступками, Асаргад, оглушает в бою ласковыми речами, и она сдаётся, отдавая ему своё «оружие». Но сам при этом, остаётся непреступным и величественно недосягаемым. Женщина должна не видеть себя желанной, а чувствовать это, — он сделал ударение на слове «чувствовать», — ты, «рык царя» и тебе, ниже твоего достоинства желать её, пусть желает она, — тут он пожал плечами, давая понять, что ничего сложного, — но, правда, есть и тонкости. Например, дева и её конь — неприкасаемые, без её дозволения. А так, всё как по уложению. Веди себя с ними, как «рык царя» и они будут на тебя смотреть, как на недосягаемого бога. Бабы, что с них взять?

Народ дружно расхохотался, одобряя шутовство Уйбара.

— Да, — со смехом протянул Асаргад, — теперь все женщины твои.

— Не, — продолжая строить из себя шута, запротестовал Уйбар, — всех не надо, а то сотрусь до кости или мозоли заведутся.

— А правда, что они мужским мясом питаются? — выкрикнул кто-то сзади.

— Ага, — шутливо подтвердил Уйбар, — только не мясом, а тем, что из этого мяса вытекает, — тут опять взрыв хохота, — ко мне, кстати, как-то дева одна молоденькая из их сестёр, с таким же вопросом приставала, а правда, что мужики женщинами питаются?

— Ну, в каком-то смысле, мы ими тоже голод утоляем, только не тот, — подначил другой из воинов, ехавших рядом, под дружный гогот окружения.

— Поверьте мужики, они так же голодают без нас, как и мы, — перекрикивая смех прокричал Уйбар куда-то за спину…

Мимолётная встреча с девичьим отрядом, внесла оживление в их однообразно унылое путешествие и до самого вечера, мужчины весело зубоскалили на женскую тему и Асаргад, отметил про себя, что воины его, действительно, оголодали, соскучились по женскому телу, и войдя в обжитые места, необходимо будет, что-то предпринять, чтобы мирное население, не так сильно пострадало, от его любвеобильных головорезов.

По заранее обдуманному плану Асаргада, отряд, добравшись до первого мидийского заслона в горах и объявив, что идёт наниматься на службу к Великому царю Иштувегу, на самом деле, отойдя на день пути, рассыпался и растворился по горным дорогам и тропам. Асаргад ещё в степи, принял от каждого своего приверженца присягу на верность и не сомневался, что воины сдержат её.

Все они были ордынцы и далеко не мальчики, опытные воины, прошедшие суровую школу походов и знающие ценность не только данных обещаний, но и просто, сказанного слова. К тому же, в то время, люди относились к предсказаниям, а тем более к предзнаменованиям, очень трепетно и верили в них, с завидным фанатизмом, а авторитет у Асаргада, как человека, поглаженного по голове самим богом, уже тогда был непререкаемый.

Всем ранним религиям, без исключения, было присуще явление религиозного экстаза, овладевающего некоторыми, особо одарёнными адептами. В те времена, боги и богини, частенько «овладевали человеческими телами» и вещали, с помощью последних, свои пророчества, предсказания и повеления.

Это было не просто нормой. Пророческое движение, в человеческой цивилизации, самого передового, в развитости мира, достигло своего апогея. Пророками кишела не только Мидия, но и Вавилон, Лидия, Египет, весь «плодородный полумесяц», да и другие, далёкие уголки обитания человека ими обзаводились.

Конечно, нам сегодня больше известно о пророках израильских, но лишь только потому, что еврейские пророки, сформировавшие основу Ветхого Завета, «пропиарились» на позднем христианстве. Они на слуху. Их пророчества компилируются из столетия в столетие. Ими восхищаются, их причисляют к лику святых. Но поверьте, за пределами еврейской общины, пророков, от имени других богов, было не меньше, а значительно больше. Это не евреи научили пророчествовать, они, как раз, научились пророчествовать у других.

Центром пророческого движения был Вавилон с его незыблемыми тысячелетиями богами и устанавливающий, некую «моду» в религиозных технологиях. Все служители культов, в разных краях, разным богам, тем не менее, перенимали технологии пророчеств, в первую очередь, у святого Вавилона, отдавая ему в этом пальму первенства. Маги Мидии не были исключением.

Кроме пророков вселенского масштаба, которых имел при себе любой уважающий себя царь, порой даже не одного, была целая куча «прорицателей», «вещателей» и «восклицателей» рангом пониже. Ещё было больше гадателей на всём, что под руку попадёт: по ползающим насекомым, по потрохам убитых животных, по разбрасываемым костям и так далее и тому подобное. Всего перечислить, просто, невозможно, так как гадали абсолютно по всему, что в голову взбредёт. Но это для низов. При дворах, сколь-нибудь значимых правителей, гадатели были более цивильны. Там гадали по звёздам, облакам, полёту птиц, шевелению листьев. У них всё было чисто, красиво, цивилизовано.

Была ещё одна специализированная группа, без «спецов» которой, не обходился ни один, уважающий себя вельможа, что уж говорить о царях — это толкователи снов. Сон — дар богов каждому живущему. В этом были убеждены, абсолютно все и доказывать эту истину, не было никакой необходимости, ибо противников и несогласных, с этой истиной, просто, не существовало.

В них, на божественном, зашифрованном языке, человеку открывается его будущее и каким бы невежественным не был человек, по отношению к тому или иному богу, или богине, в это, верили все, до фанатизма, начиная с малолетнего сына раба, копошащегося в нечистотах, в поисках чего-нибудь, хоть мало-мальски съедобного и заканчивая самим царём, на золотом седалище. Вот, только расшифровать сны, мог не каждый, а знать хотели все! А, раз был спрос, значит, само собой, появлялось предложение.

Все эти толкователи, гадатели, предсказатели, формировали целую армию со своими «десятниками», «сотниками», «тысячниками» и со своими «полководцами» — пророками, которые поднимались на такую высоту мистических технологий, что порой, даже не использовали элемент экстаза, ну, или делали это совсем незаметно.

Почему же именно в это время пророческое движение достигло своей наивысшей точки? Да, потому, что, именно в это время, появились уникальные по своей сути пророки, «высшие» проповедники, дошедшие в своём пророческом фанатизме, до согласия на гибель целых народов и всего мира в целом, во имя идеи. Они становились истинными предшественниками следующих поколений религиозных деятелей и зарождения религиозных идей, поставленных выше человеческих жизней, пусть даже, всех вместе взятых: «Сдохните все, но уверуйте мне! Ибо я глаголю истину!»

Отряд Асаргада был разношёрстен и многонационален, и каждый отправился в свои родные края для того, чтобы впитать необходимую информацию и по возможности собрать вокруг себя свой отряд, притом, чем больше, тем лучше, хоть до размеров армии, и к весне, обходя города и селения, как можно незаметнее, присоединиться к Асаргаду, уже под Пасаргады, где он их будет ожидать. Сам же будущий царь царей, лишь с двумя воинами-мидянами: Паласаром и Укбаром направился прямо в столицу Мидии — Экбатаны.

Впереди у него был очередной судьбоносный узел и если б не горы, то Асаргад двинулся бы к нему на пролом, по прямой. Он был в состоянии эйфории и ничто не могло его остановить, но «ничто» и не вставало на его пути. Все преграды и препоны расступались перед ним, как бы освобождая дорогу, в глубоком почтении.

Экбатаны. Величественный и один из красивейших городов того времени, расположенный у подножья большой горы, в начале широкой плодородной равнины, по которой, множеством ручьёв и речушек, создавался высокогорный оазис, дающий жизнь возделываемой земле и создающих пышную растительность равнинного плато, затенённость которой, в купе с кристально чистым высокогорным воздухом, дарующим свежесть всему, что им дышало, превращало эти места в рай на земле.

Экбатаны господствовала над всей иранской равниной, являясь началом пути из Месопотамии в земли Персии и далее в Индию. Столица, окружённая семью кольцами стен, возвышающимися друг над другом мощными зубцами, ещё издалека производила на путников неизгладимые впечатления, завораживая любого, к ней приближающегося, своей незыблемой и сказочной фундаментальностью.

Каждая крепостная стена, была выкрашена в разный цвет: белый, чёрный, пурпурный, голубой, красный, серебряный и золотой, что соответствовало тогдашним понятиям соотношения цветов и планет, включая в этот список луну и солнце.

Могучие стены из тёсанных каменных глыб, каждая из которых была длиною, примерно, метра три и квадратным поперечником в полтора метра. Высота каждой стены, достигала тридцати-тридцати пяти метров, а толщина — двадцати-двадцати пяти. Разломать, такие циклопические укрепления, не могла ни одна стенобитная машина того времени, да и современные, изрядно бы помучились.

Над единственными воротами в каждой стене, возвышались башни, почти пятидесятиметровой высоты, имевшие тридцатиметровые основание. Ворота, построенные для парадного выхода войск, поднимались вверх на высоту тридцати метров, имея ширину, при этом, почти двадцать.

Между стенами, плотным нагромождением, толкались дома-крепости мидийской знати, каждая из которых, имела свои оборонительные укрепления и свои гарнизоны для защиты. Каждый дом в Экбатаны был своеобразной крепостью в крепости.

Их купольные крыши, удивительным образом напоминали перевёрнутые огромные чаши и котлы, удлинённые кубки и пиалы горных великанов. Плоские крыши, практически не встречались, только если на неосновных пристройках, по которым была необходимость ходить, либо на них разбивался искусственный сад, со сложной системой ирригации.

Все проёмы проходов, арки, так же, как правило, были закруглены. И всё это разнообразие, пестрело разноцветными красками и утопало в зелени садов, которые росли, казалось, всюду, создавая причудливые, разноуровневые зелёные пятна. Финальным аккордом всему этому грандиозному градостроительству, являлся царский дворец-цитадель, что занимал всю территорию за золотой стеной города.

Экбатаны был городом знати, и никто кроме знатнейших представителей древних мидийских родов, таких как Арбака, Артика, Машдака и им подобным, там не только не жил, но порой и не вступал на городскую территорию.

Простой люд ютился в огромном человеческом муравейнике за пределами стен Экбатаны, в чахлых домиках, построенных из глиняных или земляных кирпичей, высушенных на солнце, от чего недолговечных и вечно разваливающихся, под непомерным для них воздействием дождей, ветров и зимних заморозков.

В каждую из семи частей города, отделённой цветной преградой крепостной стены, была своя система допуска. Не каждый мог войти в город за первую, белую стену, ещё меньше могли пройти дальше и только единицы входили в золотую его часть.

Стражники, всех их знали в лицо и посторонний мог проникнуть только лишь по личному указанию самого царя, либо в сопровождении доверенного лица, имеющего беспрекословный допуск и лично заверивший стражу, о необходимости прохода этого постороннего.

Всё это Асаргад узнал к концу первого дня, тщетных усилий проникнуть в город через первый, белый кордон, да, и то, только после того, как заплатил одному из стражей.

Не став скрывать, что он личный посланник к самому Артембару, главному евнуху царского гарема, Асаргад, буквально парализовал стража, который выпучив глаза, замер в недоумении надолго. Как выяснилось, этот страж, сторожил вход уже почти пять лет и в первые за всю службу, столкнулся с тем, что кто-то, вот так нагло спрашивает и что-то, не менее нагло хочет передать, такому уважаемому человеку, как сам Артембар!

— Ты что совсем сдурел, воин? Ты с каких гор спустился? — не скрывая недоумения, наконец, выдавил из себя стражник, — с этим человеком нельзя просто встретиться и тем более, что-то ему передать. Если ты хочешь, какую-нибудь из своих девочек пристроить в царский гарем, то будь добр тащить её на девичий рынок, как все. Артембар не подкупен и по-другому, у тебя не получится. Да, ты знаешь, — уже перейдя чуть ли не на крик, распалился стражник, — что за одну лишь попытку подойти с этим к его величию, ты запросто лишишься головы, безмозглый?

— У меня нет знакомых девочек, которых бы я хотел пристроить в царский горем, — с нажимом произнёс Асаргад, прерывая разошедшегося стражника, — у меня к нему личный разговор, не касающийся женщин вообще.

Страж запнулся, подавился по виду собственной слюной и замолчал в растерянности, но тут же взглянув за плечо Асаргада, быстро пробурчал:

— Вот едет главный страж гаремного сада, попробуй спросить его, если он тебя не убьёт на месте.

И тут же ретировавшись, быстрым шагом пошёл обратно к воротам. Асаргад оглянулся. По дороге, в шагах в ста, в сторону ворот, важно ехал богато разодетый франт, но конь под ним, был явно боевой, не прогулочный, да, и акинак на поясе «рабочий», а не украшение на показ.

Асаргад быстро вскочил на коня и так же медленно и важно тронулся на встречу вельможе. Поравнявшись, Асаргад остановился и учтиво поздоровался, но не раболепно, как полагалось бы по рангу, а как с равным себе. Такой поступок наглого перса обескуражил знатного мидянина, выводя из задумчивости, в которой он находился и тоже заставил остановиться.

— Ты кто? — тихо и пугающе, прошипел вельможа, пристально и колко смотря в глаза наглеца.

Неожиданность его не напугала, а взорвалась внутренней яростью. Он резко напрягся, но за меч не схватился. Асаргад заметил, с каким напряжением он себя сдерживает, поэтому сразу заговорил спокойным, доверительным тоном, смотря прямо в глаза собеседника:

— Я всего лишь посланник. Привёз Артембару письмо от его сына.

Вельможа дёрнулся и на мгновение обескураженно застыл. Затем выдохнул, приходя в себя, подавил гнев и даже позволил себе, несколько, хотя бы для вида, расслабиться:

— Ты обознался чужак. У Артембара нет сына, — и он при этом хищно улыбнулся, довольный тем, что поймал пустобрёха на обмане, и уже шипя, как змея, добавил, — и не может быть. Неужели ты этого не знал?

— Почему же? — сделал наигранное удивление Асаргад и заговорщицки добавил, — он не с детства был евнухом.

Ухмылка медленно сползла с лица вельможи. Он молчал, внимательно рассматривая наглеца. Асаргад тоже молчал, ожидая, что предпримет старший охранник гаремного сада, предположив, что в голове последнего, сейчас идёт не шуточная борьба, между презрением к собеседнику и жутким любопытством, от прикосновения к чужой тайне. Наконец, вельможа брезгливо протянул руку, как бы делая одолжение, но при этом отрывисто потребовал:

— Давай.

На что Асаргад, лишь медленно отрицательно покачал головой.

— Очень важное, — придав сожаления в голос ответил воин, — я передам его только лично. Я подожду его здесь.

И с этими словами, Асаргад тронул коня и медленно проехал мимо ошеломлённого невиданной наглостью высокородного мидийца, направляясь к ближайшему карагачу, росшему у дороги, где спешился и уселся на траву. Тут же рядом с ним пристроились два его телохранителя.

Вельможа, по-прежнему продолжал стоять на месте, лишь развернув в его сторону голову и следя за надменным персом, в его мыслях, уже являющегося трупом. Наконец, видимо перебрав в голове все ругательства и не найдя новых, старший стражник гаремного сада, тоже тронул коня и скрылся в воротах города.

Ждать пришлось не долго. Ровно столько, сколько, приблизительно, потребовалось вельможе добраться до золотой части города, сразу переговорить с главным евнухом и так же не спешно вернуться обратно.

Асаргад, пристально следя за входом в город, сразу заметил, как стражники быстро засуетились, расступились, выстраиваясь в два ряда по стенкам и из города выплыла, невиданная до селя Асаргадом, процессия. Восемь крепких молодых мужчин, в одних лишь набедренных повязках, несли на своих плечах, целый дом, укрытый пёстрыми тканями. Следом выехал, всё тот же, старший страж гаремного сада и с ним четверо вооружённых до зубов воина, в металлических доспехах.

Асаргад и двое его телохранителей, как по команде, вскочили на коней, но на этот раз, на встречу не поехали, а остались в тени, дожидаться. Старший страж, обогнал носильщиков и в сопровождении своего небольшого отряда, ринулся к наглым персам, как в кавалерийскую атаку. Асаргад, медленно положил руку на рукоять акинака, но не тронулся с места.

Пятёрка мидийских воинов, доскакав, резко остановилась, подняв тучу пыли и тут же, латники окружили Асаргада и его путников, взяв их в плотное кольцо. Воины, с той и с другой стороны, всем своим видом выражали ледяное спокойствие, чего нельзя было сказать про коней, как с той, так и, с другой стороны. Если бы кони были собаками, то лай и визг бы поднялся, на всю округу.

Через какое-то время, к группе воинов, подошли носильщики с цветастым домом на плечах и один из них, шустро раздвинул полог. Внутри этого дома, на рабских плечах, утопая в огромном количестве подушечек, лежало что-то непонятное.

Престарелый, если не сказать старый комок жира, с маленькой лысой головой, сделал неуклюжую попытку повернутся на бок. Удалось ему это, только с третьей попытки. Лоснящийся боров, быстро осмотрел своими маленькими, заплывшими глазками гостей и видимо не признав в них ничего для него интересного, недоумённо пискнул:

— Кто такие?

— Артембар, — тихо и спокойно проговорил Асаргад, а то, что это был именно он, воин не сомневался и стараясь успокоить собеседника, который, как капризная девка, начинал истерично подёргивать пухлыми ручками, он, не став ходить вокруг да около, рубанул с плеча — я от Шахрана.

Это имя произвело эффект удара дубиной по его лысой голове. Хозяин царского гарема вздрогнул и замер, раскрыв рот.

— Он просил меня, по пути заехать к тебе, — продолжил Асаргад, — и если ты ещё жив, то передать вот это.

С этими словами он вынул из седельного мешка кожаный футляр и подъехав вплотную, не обращая внимания на перегораживающего ему дорогу стража, протянул письмо Артембару. Пальцы толстяка, унизанные в несколько рядов перстнями и кольцами, потянувшиеся за пергаментом, затряслись, в глазах заблестели слёзы, губы задрожали.

— Он жив, — сквозь слёзы не то спросил, не то сам себе подтвердил Артембар.

— Ещё как, — с весёлостью в голосе и с интонацией, указывающей на то, что объект их разговора живёт припеваючи, ответил Асаргад, но тут же решил привести в чувство евнуха, — мы так и будем говорить на дороге?

Главный евнух Великого Иштувегу, тут же обхватил кожаную коробку двумя руками, прижал её к груди и заметался в подушках, зачем-то перебирая и перекладывая их с одного места на другое, не понимая, похоже, ничего, что творится вокруг и что надлежит делать. Помог ему, всё тот же, старший охранник гаремного сада, который, теперь, оказался за спиной Асаргада.

— Я могу предложить вашему величию свой дом для беседы, — проговорил он, кланяясь Артембару.

— Благодарю тебя, Мазар, — подался в первом порыве к нему евнух, но тут же, видимо, передумал и запинаясь возразил, — нет, лучше к тебе не надо… нужно где-нибудь в неприметном месте, где нас никто не увидит…

— Здесь не далеко от города у меня есть сад, если помните, — неуверенно предложил Мазар, — могу предложить свою беседку в нём.

— Да, — тут же встрепенулся обрадованный Артембар, — помню. Веди.

Полог балдахина запахнулся, скрывая главного евнуха царя и кавалькада медленно тронулась прочь от города, сначала, по разбитой дороге, затем, свернув в заросли бурно разросшихся кустов, над которыми возвышались то тут, то там корявые стволы старых карагачей и петляя по еле заметной тропе, наконец, вышли к огороженному каменной кладкой по пояс высотой и хорошо ухоженному, персиковому саду.

На проходе, у глинобитных построек, на коленях лицом вниз, их приветствовали рабы Мазара, видимо работающие в этом саду. Пара вооружённых охранников, завидев хозяина, который, надо понимать, только что отсюда уехал, лихорадочно одевали доспехи, впопыхах ища своё оружие. Подъехав к ним Мазар спешился, показывая пример другим, всем видом говоря, что дальше следует идти пешком. Асаргад принял предложение и отдав поводья Урбару, спрыгнув на землю, тихо скомандовав:

— Ждите здесь.

Это было сказано тоном, который не подразумевал отдых и расслабление, поэтому его телохранители, заговорщицки кивнули и с коней слазить не стали, оставшись на входе. Охрана Мазара, тоже осталась здесь же, как бы для пригляда за этой парочкой, но в отличии от них, они всё же спешились. Артембара пронесли без остановки в глубь сада, в след которому, направились Мазар и Асаргад.

В беседку, сотканную из тонких щепок в виде причудливого шпона, построенную таким образом, что, скрывая находящихся внутри, имелся неплохой обзор за тем, что творится снаружи, они прошли втроём. Мазар следовал за ними неотступно и не спрашивая ни у кого на это разрешения. Асаргад понял, судя по поведению, что он имеет на это полное право, поэтому гость сделал вид, что вовсе не замечает лишнего человека. Главный евнух, видимо, не обращал внимания на охранника, по привычке.

Артембар с Асаргадом сели на деревянные скамейки, а Мазар остался в проходе, постоянно вертя головой, то на гостя, то на сад, окружающий их со всех сторон, как будто, вот-вот ожидая, где-то в глубине между деревьями, появление жутко враждебных персов, а то и самой личной царской стражи или, что ещё хуже, головорезов его зятя Спитамы, которого он боялся, больше Иштувегу. Хозяин явно нервничал.

Артембар, всё ещё прижимая футляр с пергаментом к груди и бестолково улыбаясь, уставился на гостя в ожидании чего-то. Асаргад только взглянув на прижатый к груди футляр, от удивления даже дар речи потерял. Судя по целостности печати на нём, Артембар, не только не прочитал его по дороге, а за время их пути, это письмо, наверное, наизусть выучить было можно, но даже и не вскрыл его!

Он вопросительно посмотрел на старого евнуха и взглядом указал на футляр, мол, чего ждёшь, почему не читаешь. Толстяк встрепенулся и как будто только что обнаружив ценную вещь, принялся за кожаную трубу. Для начала, он внимательно, расплываясь в довольной улыбке, принялся её вертеть и разглядывать, как это делают дети с долгожданным подарком. Увидев печать, которой коробка была опечатана, его бровки вскинулись вверх в изумлении.

— Царская? — спросил он, не отрывая взгляда с крышки.

— Царская, — подтвердил Асаргад и тут же добавил, немного лукавя, — Шахран не царь, но на столько близок, что может себе позволить пользоваться печатью царей.

Пухлые пальчики Артембара, скованные золотом перстней, суетливо принялись открывать, стараясь, как можно меньше навредить печати, видимо он решил оставить её, как память. Наконец, футляр раскрылся, и он дрожащей рукой, аккуратно вытянул на свет свёрнутый в рулон пергамент и отложив коробку в сторону, предварительно заглянув внутрь, проверяя, как бы там чего не осталось важного, принялся осторожно разворачивать письмо.

Вообще, в Мидии, пергаментное письмо было крайней редкостью, ибо для повседневной переписки, как правило, использовались специальные глиняные таблички, а для особо важных случаев, применялось тонко раскатанное золото. Пергамент, не то что не умели изготавливать, просто он, выпадал из понятия «традиция».

Ещё только раскрыв край, его маленькие, заплывшие глазки, быстро забегали по строкам и тут же наполнились слезами, а ещё мгновение спустя, он вновь свернул пергамент, опустил его на колени и откровенно зарыдал.

Асаргад не смотрел на евнуха и не торопил, а медленно осматривал сад, через множество щёлочек в стенах. Мазар перестал вертеть головой и печально уставился на Артембара. Асаргад моментально оценил его взгляд. Видимо их связывало не только служебное положение и по виду охранника было заметно, что тот, по-настоящему сопереживал с толстяком и был для него чем-то больше, чем охрана.

Асаргад успел осмотреть весь сад вокруг, пока толстый евнух не предпринял повторную попытку развернуть пергамент и начать читать всё заново. Руки его дрожали, слёзы лились по пухлым щекам, при этом он постоянно шмыгал носом и придурковато улыбался.

— Он меня простил, — взвизгнул в приступе счастья Артембар и уставил заплаканные глазки на Асаргада.

Воин ничего не ответил, лишь глубоко кивнул, давая понять, что он всё знает и подтверждает это. Артембар вновь набросился на чтиво и снова зарыдал, тихо проговаривая сквозь слёзы:

— Он просит прощения у меня. Милый, бедный мальчик.

Поревев ещё какое-то время, старый Артембар, который за эти мгновения, буквально на глазах постарел ещё больше, принялся за третью попытку и на этот раз, окончательную.

Сначала, по мере прочтения, его улыбка постепенно сползла на нет. Лицо стало напряжённым и собранным. Он то и дело стал бросать короткие взгляды на Асаргада, от которых тот, сразу почувствовал себя неуютно. В первую очередь, его пристальный, умный взгляд, никак не вязался с тем стереотипом, что сложился у Асаргада за недолгое их знакомство.

Неожиданно, этот человек показал себя с другой, внезапной стороны и тогда Асаргад чётко отметил про себя, что внешность и первое впечатление, бывают обманчивы и даже порой, через чур. А когда, наконец, Артембар дочитал письмо до конца, он уронил руки и откинувшись спиной на хрупкую стену беседки, от чего бедная опасно качнулась всем строением, его умный, буквально сверкающий взгляд, устремился на Мазара.

За время чтения, образ евнуха, преобразился до неузнаваемости. Он сосредоточенно о чём-то призадумался. Наступила немая сцена, и на долго. Артембар не двигая ни единой «жиринкой», смотрел в никуда, а Асаргад с Мазаром, на него и лишь изредка переглядываясь между собой, недоумевая по поводу затянувшегося, так надолго, молчания.

Наконец, старый евнух вышел из оцепенения, встрепенулся, глубоко с видимой отдышкой вздохнул и уже с серьёзным видом, став абсолютно другим человеком, ещё раз перечитал письмо, после чего быстрым, явно привычным движением, свернул его в трубочку и тихо спросил гостя, почему-то при этом, смотря на Мазара:

— Я пока не знаю, чем могу тебе помочь. Мне надо подумать, — он сделал паузу, а потом повернувшись к воину спросил, — тебе есть где остановиться?

— Нет, — сухо ответил Асаргад.

Артембар задумался вновь, ритмично стуча отяжелёнными золотом пальцами по своей коленке. Думал он опять долго, но, наконец, приняв какое-то решение, тяжело и грузно поднялся на ноги, кряхтя и постанывая.

— Хорошо, — сказал он и обращаясь уже к Мазару, попросил, — Мазар, ты сможешь провести гостей в дом моего друга Харпага? Я знаю, что его нет в городе, но Кудак приютит их, по моей просьбе. Он не откажет.

— Смогу, — уверенно ответствовал старший охранник гаремного сада, вновь почтенно кланяясь, — только для этого, их надо переодеть подобающе.

Асаргад поднялся.

— Вы не слишком спешите, владыка, — неожиданно обратился Артембар к нему непонятным титулом, но не раболепно, а с некой насмешкой.

— Как бы я не спешил, уважаемый, — ответил Асаргад спокойно и даже устало, — судьбу не обгонишь.

Артембар чуть заметно улыбнулся и даже попытался поклониться, на этот раз почтительно, выдавая, скорее, уважение уму собеседника, чем будущему царю царей. Мазар тут же отпрянул в сторону от прохода, открывая выход. На лице его мелькнуло замешательство. Он до сих пор, так и не знал, кто этот гость, но в один миг понял, чисто интуитивно, что перс не так прост, как показался вначале и на всякий случай, решил держаться с ним обходительней.

Артембар чуть склонив голову, протянул руку к выходу, предлагая пройти первым Асаргаду. Тот, приняв царскую осанку, слегка кивнул в ответ, поблагодарив и вышел…

Мидийцы были очень близки персам и по языку, и по вере, и по обычаям повседневной жизни, что говорило об их недалёком единстве, в не ком, цельном народе. И те, и другие носили длинные волосы и столь же длинные бороды, которые в зависимости от положения, имели различную степень ухоженности.

Носили одинакового покроя штаны, короткие сапожки и на поясе, обязательно, — меч акинак, бывший в ту пору, отличительным признаком свободного от рабства мужчины. Но не долгое раздельное существование, вносило и ряд различий, позволяющих отличить мидийца от перса, что называется, невооружённым глазом.

Мидийская мода верхней одежды, значительно отличалась от персидской. Если персы, как и в бытность времён, надевали узкие кожаные куртки, то дородные мидийцы, длинные, свободные одеяния, с большими, безразмерными рукавами, больше присущи женщинам, чем мужчинам. Кроме того, мидийцы и персы чётко различались головными уборами. На этом, в принципе, внешние различия заканчивались.

Веры, мидийцы, как и персы были тоже одной. И те, и другие верили в Ахурамазду, в мир добра и зла, в борьбу между этими мирами и обязательную победу света над тьмой. Эту религию сегодня, называют зороастризмом, по имени первого пророка, сформировавшего основные постулаты этого вероучения.

Изначально учение Заратустры было активной прозелитической религией, страстно проповедуемой пророком и его учениками, и последователями. Последователи и адепты «благой веры», весьма чётко противопоставляли себя иноверцам, считая тех «почитателями дэвов». Тем не менее, в силу целого ряда причин, по-настоящему мировой религией, зороастризм так и не стал. Его проповедь оказалась ограничена главным образом ираноязычной ойкуменой.

У мидийцев, более, чем у персов, был развит чистый, теоретически-философский зороастризм, который, именно при Иштувегу, стал подобием государственной религии, исключивший из лона государства все остальные, что породило всеобщую поддержку его магами, дав опереться царю в своём правлении, на самую могучую силу, как в воздействии на умы народа, так и на самую мощную экономическую структуру.

Отец Иштувегу Увахшатра, по сути создавший великую империю мидян, которых вавилоняне называли Умманманды, величался царём царей, в том смысле, что был первый, среди равных царских династий, входящих в то, что называлось обобщённым понятием Мидия.

Иштувегу, усевшись на трон, решил этот паритет нарушить. Ему не удавалось стать лидером среди равных по заслугам, поэтому он применил стратегию унижения рядом стоящих. Кстати, такая форма получения неограниченной власти, была абсолютной нормой и Увахшатра — отец империи, был как раз, редким, из этого правила, исключением.

Иштувегу, в первую очередь, окружил себя теми, кто унизился пред ним сам, а затем, нагнул, а кое кого и сломал из тех, кто унижаться не захотел. Главным оружием, он избрал интригу и грубую силу, что моментально восстановило ряд влиятельных мидийских родов против него. Правда, открытой оппозиции не было, она существовала подпольно, так как открытая часть недовольных, была сразу скомпрометирована и жестоко вырезана молодым царём, что, кстати, послужило ему оправданием, для установления единоличного деспотизма.

Поэтому, все главы древних и уважаемых родов, и царьки всех мастей внутренних мидийских земель и городов, входивших в империю, в глаза царю Иштувегу улыбались, но при этом, почти каждый, держал за пазухой камень.

Удерживать в единении множество разнообразных, этнических и культурных народностей, не особо ратующих, за поддержание общего государственного тела, сколь угодно долгое время, невозможно. Никакая сила мечей и копий, никакая репрессивная политика тотального страха, не способна превратить их в однородную, управляемую массу. Рано или поздно, напряжение в любой империи достигнет критического значения и искусственный конгломерат взрывается.

Единственная сила, которая способна сплотить и сделать разнородное общим — это заинтересованность их в этом. Понимал ли это Иштувегу? Судя по его политике, вряд ли. В результате правления царя-деспота, в империи всё больше и больше росло недовольство, готовое, в один прекрасный момент, взорваться.

Мог ли тогда Асаргад знать, что этот капризный и с виду тщедушный толстяк, каким предстал перед ним Артембар, был самым влиятельным человеком в империи, по сути своей, возглавляющий самую опасную оппозицию царю?

Иштувегу, был до маниакальности мнителен и не доверял никому, порою, даже самому себе, а вот Артембару доверял. Почему? Это останется загадкой. Видимо вид и поведение этого толстяка, и его, в сущности, безродность, позволяло царю, вообще, не воспринимать его, как человека. Он был для него говорящей игрушкой, единственной, с которой он мог общаться, без опаски за себя. Иштувегу, по крайней мере, так считал.

Артембар, каким-то образом, не попадал в его маниакальный кругозор. Иштувегу, в любом человеке находил для себя врага, но только не в нём, а именно он, главный евнух его гарема, являлся ключевой фигурой вражеского стана, который вдумчиво и планомерно, готовил не сколько, просто, смерть ненавистному параноику, но и слом всей системы в целом.

Второй по значимости фигурой в списке друзей Артембара, был как раз, тот самый Харпаг, в дом которого и повёл Мазар Асаргада с товарищами. Харпаг, был один из великих полководцев Иштувегу, командовавший большей частью его войск и во многих походах, в которых Иштувегу лично не участвовал, командовал общими войсками, от его имени. Но в отличии от Артембара, который кроме политических претензий к царю, имел ещё и личные, Харпаг личных претензий к Правителю не имел и «дружил» с Артембаром, исключительно, по идейным соображениям.

В крепости, в которую, наконец, привёл гостей Мазар, и которая называлась «дом друга Харпага», встретили их не слишком радушно. Кудак, видимо управляющий, в отсутствии хозяина не был расположен к гостеприимству, тем более нежданных гостей из рода «не пойми кто» и страны «не пойми откуда», но по кривясь и внутренне по борясь с собой, всё же отказать в просьбе Артембара, да ещё переданной с помощью Мазара, не смог и гостей впустил.

Кудак с первого взгляда, вскользь, как выяснилось позже, распознал в расфуфыренных «мидийских» гостях их истинные сути, но изначально промолчал. Он был не стар, прекрасно сложён, с сильными жилистыми руками. В каждой мелочи, угадывался в нём опытный и бывалый воин, только когда он пошёл впереди, сопровождая гостей, Асаргад увидел его сильную хромоту, прямо, как у его отца и понял, почему этот вояка не встрою, а при хозяйстве. Видимо, он когда-то воевал со своим хозяином плечом к плечу, но получив увечье, выпал из боевых рядов, а судя по тому, что Харпаг пристроил его к себе, Кудак был для него, чем-то больше, чем простой воин.

Дом был небольшой, но действительно напоминал хорошо обустроенную крепость. Асаргад оглядев её даже мельком, решил, что он бы такую, штурмовать не стал бы, ни при каких условиях. Тщетно.

Небольшой внутренний дворик, куда их привёл Кудак, напоминал больше тренажёрный пятачок, для отработки боевых навыков, чем обычный двор влиятельного горожанина. Вдоль стен стояли чучела и манекены, хитрые деревянные приспособления, мишени и тому подобное.

При крепости-доме имелась внушительная конюшня, в которой стояло только две лошади, но управляющий, чётко определил стойла гостевым коням, не предоставив им выбора. Затем, провёл в дом и извинившись за временное отсутствие комфорта, открыл перед ними лишь одну комнату на всех, которая больше была похожа на казарму для десятка воинов.

— Это я могу предложить, только от себя лично, — проговорил хмуро Кудак, — сами понимаете, без хозяина, я не вправе распоряжаться его комнатами. Прибудет господин, примет решение. К тому же вы ордынцы, вам не привыкать.

С последними словами, он хитро улыбнулся Асаргаду, мол, знай наших, не таких раскусывали.

— По тебе вижу, ты тоже школу степей прошёл, воин, — парировал с ответной ухмылкой Асаргад.

— Был воин, да весь вышел, — серьёзно проговорил тот, — пойду распоряжусь на кухню. Еду принесут сюда. Отдыхайте.

Кудак вышел, но дверь за собой не прикрыл, оставив проход нараспашку. Асаргад, тоже за ним дверь закрывать не стал и жестом остановил своих телохранителей, решивших это сделать. Он огляделся, кинул походные мешки к ближайшему лежаку и молча стянув сапоги, устало завалился, даже не снимая верхней одежды.

— Кудак, — негромко позвал он управляющего в пустоту коридора, — а где здесь можно помыться с дороги?

Как и ожидал Асаргад, Кудак почти тут же появился в проёме. Он никуда далеко не ушёл и ни на какую кухню не побежал. Он остался в укромном месте, посмотреть на реакцию гостей и послушать, о чём они будут говорить, но поняв, что гости не простые залётные и просчитали его замысел, не раздумывая решил раскрыться, осознавая, что шушукаться они не будут ни при нём, ни без него. Не те люди.

— Пришлю кого-нибудь, — устало, но с улыбкой проговорил он, — проводят.

И с этими словами, он действительно ушёл, даже дверь прикрыл. На этот раз, его шаги были отчётливо слышны в, похоже, пустом и от того гулком для звуков, каменном замке.

Мерно и однообразно потекли дни безделья. Дом-крепость оказался не пустым, как вначале показалось. В узкое окно-бойницу, выходящее на маленький, внутренний дворик, Асаргад видел и тренирующихся воинов мечников, которых за эти дни он насчитал порядка двух десятков и кучу ребятни, разного возраста, женщин и старух прислуги, да и мужчин, кроме воинов, он голов пятнадцать насчитал, как минимум, и всё это только то, что он увидел, а сколько всего народа в крепости, оставалось только гадать.

Асаргад, проявляя стойкость, не любопытствовал и помещение, куда их определил Кудак, без нужды не покидал и своим телохранителям не позволял. Он ждал, просто ждал.

Асаргад даже не думал и не размышлял о будущем, не строил планов своего восхождения к власти, так как был уверен в том, что поворот судьбы у Артембара, всё равно окажется непредсказуемым и только пройдя этот судьбоносный узел, можно будет принимать, хоть какие-то конкретные решения.

На второй день, вечером, когда в замке уже начали зажигать факела, к ним в казарму зашёл Кудак и с ехидной улыбкой осмотрев троицу, неожиданно спросил, ни к кому не обращаясь:

— Золотом богаты?

Асаргад вопросительно посмотрел на хитрющего и довольного собой Кудака и задал встречный вопрос:

— Смотря сколько и для чего?

— По бруску на брата, думаю хватит, — не переставая улыбаться, уточнил домоуправ и тут же разъяснил, — предлагаю сходить в храм Анахиты. Знаю я, вашу ордынскую жизнь. Воюешь среди баб, а самих баб, годами не видишь.

Телохранители Асаргада резко встрепенулись и чуть ли не скуля, уставились на начальника. Асаргад глянул на них, усмехнулся в усы и решил:

— Ну что ж, дело хорошее. По бруску, так по бруску. А не дорого?

И с этими словами, не ожидая ответа, полез в один из своих походных мешков. Тем временем Кудак продолжил:

— Артембар с Мазаром расстарались. Мазар посыльного прислал с весточкой. Ближе к ночи, когда в храме мало кто останется, туда заявятся очень важные особы, притом сознательно по ваши души. Так, что, на дар не скупитесь. Окупится с торицей. Я не знаю, что им там про вас наш толстяк наговорил, но то, что они вот так, разом заявятся, уже говорит о многом.

— Кто такие? — как бы между делом поинтересовался Асаргад, облачаясь в ненавистный мидийский балахон, путаясь в его безразмерных рукавах.

— Лучше вам не знать. Это для вашей же безопасности и упаси вас Ахурамазда, их об этом спрашивать. Особы хоть и молоды, но несвободны и их мужья, очень серьёзная угроза. Поверьте, на слово, — проговорил Кудак, резко становясь серьёзным, — коли узнают, то не спасут даже эти стены. Да, что стены, даже заступничество самого царя вас не спасёт. Вот насколько они опасны. У каждого по ручной армии отпетых головорезов, так что вам, даже из города не уйти. Из-под земли достанут, но с другой стороны, обладание их жёнами, согреют душу каждого, кто ненавидит Иштувегу и его свору, — он о чём-то с грустью призадумался и тут же перешёл на другую тему, — но и вести себя с ними, вы должны так, как подобает царям, не ниже, чтоб не унизить их достоинство и оставить женщин довольными вами. Коли сделаете, как говорю, в будущем, глядишь, может пригодиться…

Он замолчал, опять о чём-то задумавшись. К этому времени, гости нарядились. Асаргад выделил каждому по бруску золота, и они, в предвкушении приятных во всех отношениях событий, в сопровождении Кудака, отправились в храм Анахиты.

Было ещё одно различие в верованиях у мидийцев и персов. Оно касалось не основных постулатов, а второстепенных, но тем не менее. У мидийцев был значительно сильнее развит культ почитания богини плодородия Ардвисуры Анахиты. Нет, персы тоже про неё не забывали, но не до такой степени.

В Экбатаны находился храм богини Анахиты, самый большой и самый роскошный во всей мидийской империи, а если учесть, что за пределами Мидии ей храмы не ставили, то получалось, что храм в Экбатаны, был лучший в мире.

Мидийские женщины, служа в этом храме, по уверениям чужестранцев, просто, предавались разврату и зачастую не могли понять, как всё «это», согласуется с религией, но мидийки, знали что-то такое об этом, о чём чужестранцы не догадывались, при этом, они так ласково обращались со своими любовниками, что не только оказывали им «гостеприимство на ложе» и обменивались подарками, но нередко давали больше, чем получали, так как столичные львицы, по большей части, происходили из богатых семей, снабжающих их для этого средствами.

Впрочем, они принимали любовников не первых встречных, а преимущественно равных себе по общественному положению и по понятным соображениям, предпочитали не местную аристократию, которую, как облупленных знали, а аристократию заезжую. Вот он был, а вот его и нет. Он не спрашивает, кто она такая, она, им не интересуется. Злые мужья останутся в неведении, слухов и пересудов по городу, ходить не будет. Идеальный расклад.

Храмовая проституция, с точки зрения тогдашнего мидийца, была, по своей сути, проста и понятна. Не каждому верующему дано было счастье впадать в религиозный экстаз, для общения с богом, но, оказывается, каждой женщине в храме богини, при оргазме, как некой разновидности экстаза, легко и просто было слиться с «божественным» воедино. Поэтому, раз в год, каждая женщина, была обязана пройти процесс единения с Анахитой в её храме, правда, не всегда им это удавалось.

Женщина не имела права выбора, в прямом смысле. Соответственно, войдя в храм, кто-то из них не успевал даже добраться до каменной скамьи, где сидели в ожидании конкурентки, оказываясь в загребущих мужских руках, а кто-то, сидел там днями, а то и годами в ожидании хоть кого-нибудь, кто на неё позарится, ну, или скорее, сжалится.

У персов, для женщин такой «обязаловки» не было и если кто и решался на единение с Анахитой, то это было исключение, чем правило.

В величественном храме, не только мало кто остался к их приходу, он был абсолютно пуст. Вообще никого. Кудак провёл гостей по светлой дорожке, посыпанной мелким песком и выйдя к пустым каменным скамьям, на которых должны были, по идее, восседать жаждущие единения с богиней, остановился, пристально всматриваясь в сумрак колонн.

Наконец, он обернулся к Асаргаду и не говоря не слова, указал ему направление рукой, давая понять, что конкретно ему, надо идти, именно туда. У Асаргада, в предвкушении скорой близости с женщиной, которой у него не было уже почти год, сердце вылезало из ушей, в диком желании, хоть одной артерией, взглянуть на предмет вожделения. От грохота, с которым оно колотилось, мужчина оглох и похоже, вообще уже ничего не соображал, не то что слышал. Он, было рванул в указанном направлении, но тут же был остановлен Кудаком за рукав.

— Остынь, — зашипел тот шёпотом и тут же напомнил о договоре — ты царь, а не дикий варвар.

Это несколько остудило непроизвольный порыв Асаргада, и он, как будто вернулся в чувство из забытья.

— Я рык царя, — медленно проговорил он про себя, расправляя при этом плечи, становясь величественным и важным сам в себе.

Предательская дрожь, во всём теле, постепенно успокаивалась, даже дышать стало легче. Он утёр длинными рукавами мокрое, от выступившего пота лицо, проделав это в виде некой молитвенной интерпретации, с запрокидыванием головы к тёмному небу и наконец, посчитав, что полностью успокоился и вполне контролирует себя, орлиным взглядом впился в темноту, туда, куда указал Кудак.

Там, между двух колонн, шелохнулась тень. Если б не это движение, то он, вряд ли, разглядел что-нибудь, но благодаря тому, что соискательница, его тела, не выдержала прямого повелительного взгляда и заметалась, видимо не зная, что предпринять, он чётко понял куда ему надо идти. И Асаргад пошёл. Величаво, важно, не спешно, наигранно небрежно, выражая всем своим видом силу, абсолютную уверенность и полную власть над той, кто сейчас попадёт в его руки.

Она была прекрасна в слабом свете факелов и по её виду, была перевозбуждена настолько, что, казалось ещё чуть-чуть, и молодая женщина упадёт в обморок, лишившись чувств. Видимо у неё закружилась голова, и чтобы не упасть, она неуверенно протянула руку и упёрлась ею на колонну. Асаргад мгновенно сообразил, что женщина, сейчас, рухнет у его ног, тут же с ходу подхватил её на руки и красавица, как будто только этого и ожидавшая, моментально обвила его шею руками и уткнулась личиком в его плечо.

Только когда он с удивлением, буквально, ощутил биение её заячьего сердечка, дрожь нежного, хрупкого тела, он, наконец, полностью успокоился и даже снисходительно позволил себе улыбнуться…

 

Глава восемнадцатая. Он. Куруш

На четвёртый день Асаргадова сидения в доме Харпага, в дверь казармы постучались и в проёме возник хмурый Кудак.

— Артембар умирает, — выдавил он из себя, с некой злостью в голосе, всем своим видом показывая, что обвиняет в этом, почему-то гостей.

Асаргад вскочил с лежака, как ошпаренный.

— Как умирает? — недоумение Асаргада, переходило всяческие границы, у него аж глаза, чуть не выкатились из орбит и ему стоило усилий, чтоб не наброситься на Кудака и не порвать его за наглую ложь.

— Он зовёт нас, — уже более сдержанней, продолжил Кудак, — тебя и меня.

Асаргад быстро оделся, зачем-то схватил походные мешки, но Кудак остановил его:

— Пешком пойдём.

Асаргад, приходя в себя от этой сногсшибательной новости, медленно выпустил мешки из рук и задумался о превратности судьбы, молча постояв, разглядывая пол под ногами и кивнув Кудаку, как бы говоря, что готов, двинулся за управляющим.

У входа, их ждал такой же хмурый Мазар, который, не здороваясь и вообще не говоря не слова, развернулся и пошёл. Асаргад и Кудак зашагали следом. Шли молча всю дорогу, только когда дошли до золотых ворот, Мазар остановился, развернулся и пристально посмотрел на гостя.

— Я думаю тебе не надо говорить, чем я рискую? — спросил он, смотря на Асаргада из-под надвинутых бровей.

Гость ничего не сказал в ответ, лишь утвердительно кивнул. Он понял, что Мазар поведёт их сейчас в самое сокровенное и тщательно охраняемое место, куда хода нет ни одному мужчине — гарем самого Иштувегу. И если хоть кто-нибудь об этом узнает, то самое малое — старший охранник гаремного сада Мазар, просто лишится головы.

Они зашли в золотой город. Охрана ворот, хмуро и с подозрением осмотрела каждого, в особенности Асаргада, но попыток противодействовать их проходу при этом, не предприняла. Мазар повёл их не к входу в здание, а куда-то в сторону.

Пройдя несколько проходных дворов, с непонятными для Асаргада сооружениями и буквально нырнув в низенькую арку, оказались в саду, на краю которого, красовалась знакомая по архитектуре беседка. Точно такая же, в какой Асаргад уже бывал, в загородном саду у Мазара.

Пройдя по саду, они обошли вычурное здание и в самом углу, спустились по небольшой каменной лестнице в подвал. Пропетляв по тесным лабиринтам в полумраке, поднялись по узкой лестнице и у дверей остановились.

— Ждите здесь, — скомандовал Мазар и выскользнул в освещённый лампадками коридор.

Ждать пришлось не долго. Вскоре он вновь появился и произнеся: «Быстрей», стараясь не шуметь при шаге, двинулся вдоль стены. Дойдя до поворота, осторожно выглянул за угол и махнув рукой, мол, следуйте за мной, быстро скрылся в следующем коридоре.

Неожиданно, впереди послышались чьи-то приближающиеся шаги и Мазар, тут же сграбастав спутников в охапку, впихнул их в первую же попавшуюся дверь. Это оказалась женская комната. Молодая девушка, по виду мидянка, сидела на подушках и что-то рукодельничала. Увидев ворвавшихся к ней мужчин, она замерла, выпучив глазки, но не произнесла ни звука. Мазар, выступивший вперёд, прижал палец к губам, и та, понимающе или наоборот, ничего непонимающе, кивнула.

Тяжёлые мужские шаги за дверью протопали дальше за поворот, из-за которого они только что вышли и Мазар, выглянув из комнаты наружу и что-то шикнув, двинулся дальше. Асаргад улыбнулся девочке и выйдя за всеми, аккуратно прикрыл дверь, но как только они дошли до нужной комнаты, Асаргад оглянулся и из той двери, в женской комнате, которую они только что покинули, торчала любопытная девичья мордашка. Странно, но Асаргад ни сколько этому не удивился, он удивился бы, если б там её не было. Тем временем Мазар схватил его за рукав и, буквально, втянул в открытую дверь.

Комната Артембара была по-царски великолепна. Большая, светлая и до извращения богато украшенная. Сам Артембар лежал непонятно на чём, весь заваленный расшитыми золотом подушками. Он был бледен. Лицо покрыто испариной. Возле него, стоял ещё один мужчина, вернее старик, в странном одеянии с колпаком на голове и что-то толок в маленькой ступе. «Лекарь», — подумал Асаргад. Завидев их, старик отошёл в сторонку, пропуская посетителей к умирающему.

— Как он, Эшана, — в пол голоса поинтересовался Кудак.

— Он умирает, — проскрипел старик в колпаке, просто и не затейливо констатируя факт, — но умирает хорошо.

Асаргад, сначала, не понял, что означает это «хорошо», но присмотревшись к Артембару и увидев его блуждающую улыбку, догадался. Старый евнух приоткрыл медленно глаза и оглядев гостей, улыбнулся ещё внятней.

— Я рад, что вы успели, друзья мои, — неожиданно твёрдо проговорил умирающий, — жаль Харпага не успею повидать. Этот сорви голова, вечно где-то за кем-то гоняется, всё никак не угомонится.

— Служба, — тихо проговорил Кудак в защиту своего хозяина.

— Служба, служба, — прошамкал Артембар передразнивая и закрывая при этом глаза.

Было не понятно, толи он задумался, толи ему было тяжело говорить, и он отдыхал, но он вновь заговорил нормальным голосом, правда, не открывая глаз:

— Я собрал вас, как самых близких, из тех, до кого смог дотянуться в этот момент. Вы прекрасно знаете с кем я был дружен при жизни, и кто был дружен со мной, поэтому, я надеюсь вы передадите им всё, что услышите.

Артембар замолчал. Лекарь тоже перестал толочь в ступе и затих, создавая полную тишину.

— Сначала, я хочу успеть сделать главное, — вновь заговорил Артембар открывая глаза и отыскивая взглядом Асаргада, — оставьте меня с ним наедине.

Все непонимающе переглянулись, но старый лекарь указал рукой на другую дверь, в глубине комнаты, как бы показывая, где им надо подождать и сам, показывая пример, двинулся в том направлении. Кудак и Мазар, с недовольным видом, косясь на непонятного гостя, подчинились и медленно пошли следом за стариком.

— Подойди ближе, — позвал Артембар в пол голоса, — то, что я тебе скажу, касается только твоих ушей.

Асаргад не только подошёл ближе, но и позволил себе сесть на подушку рядом с умирающим. Тот, слабеющей рукой, вынул, откуда-т, о из-под подушек золотой амулет на массивной цепи и протянул Асаргаду.

— Возьми это и повесь себе на шею, — проговорил он почти шёпотом.

Асаргад мельком осмотрел увесистую золотую побрякушку и решив, что это какой-то ценный магический амулет, расправил цепь и повесил его себе на шею, оставив болтаться поверх балахона. Прислушался к ощущениям. Ничего. Артембар, наблюдая за действиями гостя, старчески «захекал», изображая сдавленный смех.

— Спрячь его пока. Это не магия, — успокоил он Асаргада, но тут же став серьёзным добавил, — это власть, Куруш. Знак твоей будущей власти над миром.

Асаргад вопросительно посмотрел на него, но последовал совету и опустил знак за пазуху.

— Да, да, — поняв его непонятливость, пояснил старый евнух, — это знак царской власти. Отныне, ты царь Аншана, страны Элам. Имя твоё Куруш. С этого дня, ты потомок древнего царского рода Ахеменидов. Пусть Аншана, как города больше нет, его по камешкам разобрал мой друг Харпаг, но город тебе и не нужен, как и та страна. Даже будет лучше, что ты начнёшь в другом месте, ибо в Эламе, Куруша, кое кто может знать в лицо.

— Зачем мне мёртвый титул? — удивился Асаргад.

— Затем, — зашипел Артембар, стискивая пухлыми пальчиками, окольцованные золотом, мягкие подушки, — за бандитом из степей пойдут не многие, если, вообще, пойдут, за царём, провозглашённым самим Ахурамаздой, пойдут все, кто нужен. Куруш, как кость в горле стоял у Иштувегу долгие годы, и он приложил не мало усилий, чтоб стереть его и город, с лица земли, и об этом знают все: и маги, и воины, и все, кто служат Иштувегу и все, кто его ненавидит. Об этом знают в Мидии и в Вавилонии, Лидии и Египте. Если ты, правильно этим распорядишься, то сможешь собрать вокруг себя невиданную силу, которая сделает тебя не просто царём царей, а царём над царями, — тут он расслабился, отвернул голову и проговорил уже куда-то в пустоту, — так мне изрёк сам Ахурамазда, мальчик. Там, — он протянул руку, — лежат очень ценные письмена для тебя. Спрячь их и никому не показывай. В них вся твоя родословная. Всё. Теперь позови остальных.

Асаргад, наполненный новыми мыслями, ошарашенный непредсказуемым поворотом своей судьбы, медленно поднялся и направился сначала к той двери, в которую вошёл, но уже на пол пути поняв, что идёт не туда, повернулся и направился к письменам, указанным Артембаром.

Взял несколько золотых пластин, довольно увесистых, покрутил в руках, разглядывая, завернул их в кусок дорогой материи, на которой они лежали и сунул за пазуху балахона, воткнув за пояс в штаны. После чего вышел в ту дверь, за которой скрылись остальные.

Войдя в небольшую комнатку, он растеряно огляделся. В комнате, кроме троих ему знакомых, оказалось ещё человек десять и судя по их важному виду, людей очень почтенных, как минимум, не из последних вельмож империи. Был среди них даже один маг, тоже явно не из низких сословий. Все встали со своих мест и вопросительно уставились на Асаргада.

— Он зовёт всех, — тихо проговорил, только что, тайно коронованный владыка.

Возле умирающего собрались и выстроились полукругом все, кто был позван. Артембар начал свою речь, торжественно, но при этом счастливо улыбаясь.

— Друзья мои, — сказал он, — я умираю счастливым. Я выполнил своё предназначение в этой жизни, и Ахурамазда раскрыл предо мной врата своего вечного сада. Я ухожу гордым, с великой честью, выполнившим свой долг перед родом и перед страной. Я, призываю вас всех в свидетели того, что пожелаю напоследок. Я богатый человек и всё, что имею, отдаю этому гордому царю Аншана, будущему царю Мидии и всего мира — Курушу, — он протянул руку в сторону Асаргада, — прими мой скромный дар, царь царей. Золото тебе, теперь понадобиться много. Я даже рад, что оно не перетечёт в хранилище Иштувегу, а послужит той цели, которой я отдал всю свою сознательную жизнь.

С этими словами он принялся лихорадочно скручивать с пальцев перстни и кольца, складывая их на подушку рядом.

— Мазар, — обратился он к главному стражу гаремного сада, продолжая свинчивать украшения, — ты всегда прислушивался ко мне, и я надеюсь, никогда об этом не жалел?

— Нет, мой господин, — тут же отозвался Мазар, — никогда.

— Тогда прислушайся и теперь.

Артембар остановил процесс свинчивания драгоценностей, приложил руку к груди, тяжело вздохнул, расслабился, прикрыв глаза. Он устал и по его гримасе было видно, что старому евнуху больно, очень больно. Полежав, так, некоторое время, боль видно утихла, и он продолжил:

— Мазар, помоги избавиться от этого грязного металла. Хочу уйти лёгким и чистым и послушай меня, друг мой, немедля собирай семью, всё, что сможешь забрать из добра, постарайся забрать всех своих людей и уходи с Курушем, пока Иштувегу не вернулся из похода. Этот изверг, обязательно узнает о гостях и за пытает тебя, не за измену, а просто, из любопытства. Без меня, у тебя защиты не будет. Царь Куруш, — он посмотрел на Асаргада, — тот самый избранный воин Ахурамазды, тот самый посланник, что был нам обещан, который священным огнём и мечом очистит нашу землю от скверны. Поведайте это всем. Истину говорю. Я виделся этой ночью, с самим светлым богом.

Лицо его вновь залило счастье, и он, глазами полными слёз, плавно оглядел всех собравшихся.

— Избранный? — тихо спросил старик лекарь.

— Да, Эшана. Передайте это всем. Пусть готовятся. Он скоро придёт в этот город царём победителем.

Асаргаду даже стало, как-то, не удобно и стыдно за такое своё прославление, но он держался, как кремень, гордо, царственно и монолитно без эмоционально. Он не смотрел по сторонам, но чувствовал восхищённые взгляды всех стоящих рядом. «Да», — подумал он про себя, — «отныне я царь. Царь Аншана». Он даже почувствовал слабую вибрацию знака царской власти у себя на груди или ему только показалось, но твёрдо решил: «Да будет так».

 

Глава девятнадцатая. Она. Семейная жизнь

Семейная жизнь у царской дочери не задалась с самого начала, ну, или почти с самого. Месячные пропали ещё в свадебном походе, а значит забеременела она, чуть ли не с первого раза. Когда уединились, то первое время любились, как кролики. Не успевала Славу гасить. Но будущий ребёнок, о себе быстро напомнил, сначала лёгким токсикозом, а затем настроение стало настолько сволочным, что она всё возненавидела и в первую очередь, конечно, собственного мужа, так как больше ненавидеть, рядом, было некого.

Браки, в основном, всегда заключаются по трём «приходам»: либо приходило время, и тогда, схватив первого попавшегося, хоть кого-нибудь, начинали строить жизнь, по принципу «стерпится-слюбится», либо по приходу любви, большой и чистой, в эйфории которой, прикипали так, что жить друг без друга становилась невмоготу, на какое-то время, либо, когда приходило «счастье на всю оставшуюся жизнь», т. е. подворачивалась выгодная партия, в результате которой, после вдумчивого анализа, торжествовал холодный расчёт.

Райс была девкой неглупой, многому наученной, но только не семейной жизни. Царским учителям и в голову не приходило, что молодая «меченная» умудрится обзавестись женихом, ещё до возвращения в родные пенаты. Нет. Совсем тёмной она в этих вопросах не была и многое знала из того, что муж и жена делают друг с другом, но именно вопросами секса, все её познания о семейной жизни и заканчивались.

Она толи от жадности, толи от глупости, что по молодости за всегда присутствует, попыталась оприходовать все три прихода в одну кучу. С одной стороны, зная, что он по судьбе предсказан, ждать не стала, считая, что время пришло и пора становиться взрослой. С другой, как любая в её возрасте, любви хотела такой, чтоб голова кругом, а с третьей, брак изначально был Гнуру предложен договорной, вроде бы, как по расчёту.

Хотела, как лучше, получилось, как всегда. Сначала, возиться с ним в постельных играх, самой нравилось и даже казалось, какие-то чувство к нему возникли, но скоро ей всё это надоело. Гнур же наоборот. Чем больше прибивался её Славой, тем больше воспалялся к ней любовью, а когда жена начала к нему остывать и стала реже давать этот «эмоциональный наркотик», стал беситься, раздражаться, злиться. Это, в свою очередь, начало раздражать Райс, и она, так же принялась беситься и злиться.

В конце концов, когда она вернулась в царскую ставку, то находилась в таких отношениях со своим муженьком, что готова была прибить это ничтожество, размазав его по земле, как грязь. Сдерживало только то, что надеялась в дальнейшем отправить его, как можно дальше и начать другую, свою жизнь.

Гнур же, несмотря на её охлаждение, наоборот, никак не успокаивался. Он, то подлизывался, устремляя на неё жалобно просящие собачьи глазки, то вскипал яростью, требуя положенное по супружескому долгу, то замыкался, прячась и по долгу не разговаривая, даже раз попытался изнасиловать, пока та спала, но она ему ни в какую не давала. Опостылел, невмоготу.

По поводу их приезда, царица устроила праздник. Круглый стол был накрыт в царском шатре и были приглашены, лишь самые ближние люди, да, молодожёны. По законам сестринского сообщества, мужья за бабий стол, пускались лишь в одном случае — в качестве «пустого места».

Перед таким «пустым местом» не ставились блюда, не наливалась чарка. Муж, покрытый плотным покрывалом, кормился и поился только с рук жены и только с её доли. То есть, даст, что погрызть, поест муженёк, подаст свою чарку, то и выпьет, коль ничего не даст, то быть ему трезвым и голодным.

Таких «пустых мест», за царским столом, оказалось целых три. Два муженька от бывалых баб, занимавших особое положение при царском дворе, а третьим, предстояло стать Гнуру. Тот как узнал, какое ему унижение предстоит, встал в горделивую позу. Долго кричал, ругался, за меч хватался, но Райс его купила, мол, коль пойдёшь и всё по правилам сделаешь, будет тебе ночью услада. Гнур понервничал ещё для приличия и согласился.

За большим столом, выстроенным в виде кольца, разорванного в одном месте, для прохода, расселся весь «царский круг». Здесь были Матёрые, возглавлявшие боевые сестринские отряды, особо приближённые бабы из числа «меченных», каждая из которых, была, что-то вроде советника, при Тиоранте, по тому или иному вопросу и несколько глав больших сарматских поселений, все, как одна, представлявших из себя огромных размеров бабищ, до непотребства увешанных золотом с головы до ног.

Вообще, на подобных пьянках снимался всякий дресс-код, поэтому каждая из приглашённых, была одета, как попало. Наоборот, старались одеваться неброско и попроще, так как каждая из бывалых, прекрасно знали, чем эти пьянки, заканчивались. Помимо дресс-кода, на них отсутствовали и морально-этические тормоза, и бабы, гуляли всегда на полную, как в последний раз. О каких остатках золотых украшений можно было говорить к концу пьянки, если от одежды, порой, ничего не оставалось на теле.

Хотя надо отдать должное главам поселений. Они тоже были бабы бывалые и все, как одна, в возрасте, не «молодухи ссиканые». Каждая при себе под рукой, держала девку на подхвате, которая зорко следила за хозяйкой: её состоянием «стояния» и за её золотыми «брякалками», в нужный момент, помогая разошедшейся бабе, избавиться от груза богатств, упрятав их в особый мешок, да и наряды снять аккуратно, чтоб было в чём после окончания застолья домой ехать.

Молодожёнов усадили по левую руку от царицы. Райс одела обычную белую рубаху с длинным подолом, что давало некую свободу в движениях и в ней было не так жарко, хотя из отопления, был только центральный очаг, что горел посредине, но в шатре было достаточно тепло, не смотря на стужу за его стенами. Шубу, изначально накинутую за спину, чтоб не дуло, уже ко второму блюду скинула на пол.

Гнур сидел рядом, накрытый плотным белым покрывалом, из-под которого ничего видно не было, зато всё хорошо было слышно, в том числе и его. Так как Райс, была в положении и всё ещё не рассталась с отвращениями к некоторым блюдам, то ела мало и выборочно. Не пила вовсе. Поэтому вся выпивка и по сути, вся еда, доставалась муженьку и его униженное, обидчивое настроение, быстро стало возрастать, сменяясь разными периодами активности, от эйфории, до депрессии.

Обед начался в полдень, а когда за стенами шатра стемнело, то праздник достиг своего апогея. Это то состояние, когда уже никто, толком, не помнил, по какому поводу гуляли, потому что повод, становился неважным. Били барабаны, сопели сопелки, дули дудки. Бабы, кто пел, кто верещал, но плясали все, правда, тоже, кто во что горазд и где не попадя, даже на столах и под ними.

Танцы были странные, если это распутное зрелище, вообще можно было назвать танцами. Кто визжал, скача козою, кто, просто, медленно кружился, но нет-нет, наступал момент, когда кто-нибудь, кого-нибудь, обязательно хватал за одежду, стараясь зачем-то её разорвать.

Игра это была, какая-то, что ли? Рукава у всех уже были оторваны, даже у Райс, которая из-за стола практически не выходила, так только, если «до ветру». Кое у кого рубахи были уже вдрызг — титьки наружу, кто-то уж вовсе без подолов скакал с голым задом. Со стороны, странно на всё это было смотреть, но танцующим, в отличии от смотрящих, было неимоверно весело.

Гости, особо молодожёнов не доставали, ну, пожалуй, кроме одной Матёрой, по кличке Схосия, которая изрядно подвыпив, несколько раз, заходила со спины, то и дело масляными глазками сверля дыры в накидке Гнура.

Схосия, по твёрдому убеждению, Райс, была самой лютой муже ненавистной особой, маминого приближения. Из каждого похода, она притаскивала до десятка молодых и здоровых пленных мужчин, в качестве рабов. Что уж она с ними делала, но к началу нового похода, из них никого в живых не оставалось.

Разговоры, по поводу Схосии и её «мальчиков», было много, разговоров разных, друг на друга непохожих. Одни утверждали, что она получала удовольствие от их пыток и вида их мучений, забивая и калеча до смерти.

Другие, наоборот, доказывали, что она просто требовала от них любви неземной, но была в этом деле столь ненасытна, что бедолаги не выдерживали и дохли, как мухи.

Третьи, шептали утвердительно, что Схосия из них кровь высасывала, по очереди, мол, она без этого жить не могла, мол, колдовство на неё было наложено какое-то, мол, как перестанет кровь врага пить, так и помрёт за раз. Четвёртые, тут же подшучивали, что она действительно их высасывает до суха, но не кровью насыщается, а их семенем.

Райс не знала кому из них верить, но судя по пьяной Матёрой, что несколько раз лисою подкрадывалась к её мужу, рыжая склонялась к тому, что Схосия, мужиков всё же, действительно любила, а не пытала, притом любила без разбору всех подряд, и очень странной, патологической любовью, но вот убедиться в том, что же она с ними делает и что в них так любит, она так и не рискнула, решив от греха подальше оградить собственного мужа, от любительницы мужиков, на корню. Та, видно поняв, что ей ничего не перепадёт, отстала, а может к тому времени перепив, забыла о его присутствии.

Гнур, к этому времени, сполз с лавки под стол, скинул с головы на плечи покрывало и под общий шум и гам, тихо, сам себе, скулил какую-то жалостливую песню, на родном языке. При этом морщил лицо, будто плача, но слёзы не выдавливались. Он выл, раскачиваясь и закатывая глаза, отчего, на него было смотреть жалко и вместе с тем смешно.

Первые признаки жизни под покрывалом, он начал подавать после третьей или четвёртой чарки. Райс сначала затыкала его незаконное излияние звуков за бабьим столом, прерывая его порывы излияния мыслей в слух, то судорогой, то «нервной плетью», но, когда тот сполз под стол и она поняла, что уже всем вокруг наплевать и на них внимание никто не обращает, перестала его трогать, заботясь лишь о том, чтоб тот, побыстрей напился и вырубился.

Так и произошло. Уже к ночи, муж, свернувшись калачиком под столом и накрывшись покрывалом, не смотря на шум и гам стоящий вокруг, мирно спал, не доставляя больше Райс неудобства своим непозволительным поведением.

Ближе к утру, когда его подняли и опохмелили, она еле дотащила муженька до их шатра. Гнур, проспав всю ночь, поэтому, под утро, встал почти трезвым, только с головной болью, а приняв для лечения всего лишь ковш, тут же впал в тоже состояния, что и перед тем, как уснуть. Еле ворочая языком, ногами двигать, он был уже не в состоянии.

Бросив пьяное тело прямо у порога, Райс отправилась было спать, но тот, вместо того чтобы уснуть где положили, как любой порядочный муж, ни с того не с сего начал буянить, требуя обещанное. Даже попытался раздеть её перед сном, как положено.

Такое было ощущение, что он весь прошлый день и ночь, только и думал об этом, поэтому никак не мог забыть, ни под каким видом. Райс злобно выругалась, пообещала дать обещанное, когда проспится и раздражённо отвернувшись на бок, приготовилась спать.

Какое-то время она слышала, как он жалобно скулит на полу у входа, подумала ещё тогда, что «пьянь через слёзы выходит», слыша, как тот плачет и так, под всхлипывания мужа, уснула.

Гнур же, сидя на полу и деря себя за волосы, действительно плакал, но без слёз. Он скулил, в каком-то состоянии притуплённой ярости и отчаяния. Видимо последнее унижение, доведённое до непотребства пьяным пойлом, переполнило его чашу терпения и он, сын великого вождя гордого племени, выждав, пока ненавистная сука уснёт, мерно засопев, взял меч, медленно, чтоб не шуметь, вынимая его из ножен и стараясь даже не дышать, двинулся к обидчице.

Как только он принял это судьбоносное для себя решение, опьянение спало, в голове просветлело и ему даже показалось, что мозги отрезвели. Только боль в висках, да, предательски подрагивающие руки, напоминали о пьянке.

Подкрался к спящей и с дикой яростью, плотно сжав губы и перестав совсем дышать, чтоб не издать лишних звуков, со всего маха, пригвоздил ненавистное тело истязательницы к лежаку. Но толи рука дёрнулась, толи всё же не до конца протрезвел и сбился глазомер, толи вмешались высшие силы, но всё вышло не так, как хотел. Приколоть к лежаку приколол, добротно, а вот убить на смерть, не получилось.

После того, как Райс с хрипом вздохнула и распахнула глаза, Валова защита, так приложила горе убийцу о каркас шатра, что у того, чуть мозги не вылетели, от удара головой о бревенчатую сваю. Он потерял сознание, а вот она нет.

Находясь в состоянии шока и не помня чувства боли, но всё же боясь пошевелиться, рыжая, с бешенством в зелёных глазах, граничащим с безумием, протянула дрожащую руку и врезала от всей души по нему «дрожью земли», лишь в последний момент подумав, что в себе тоже надо «дрожь» родить, раны умертвить, но нечеловеческая боль хлестнула по рассудку и она уже не помнила, успела она это сделать или нет, так как тоже потеряла сознание.

Чудом было то, что удар тела о каркас, треск, грохот и главное хождение шатра ходуном, привлёк внимание охраны, которая недолго думая, украдкой заглянула в шатёр молодожёнов, наплевав на запреты подобных действий и увидев царскую дочь с мечом в боку, подняла тревогу.

Гнура откачать не удалось и судя по размозжённой голове, посчитали, что убился от удара. Райс вытащили с того света, чуть ли не в прямом смысле этого слова, хотя бились с ней долго. Делали всё, что могли. Тиоранта стянула к себе всех Валовых сестёр-целительниц, до кого смогла дотянуться.

Несколько раз, в первые дни, думали, что не смогли, потеряли, но Райс, даже находясь без сознания, боролась. Русава только и делала, что орала над её ухом, чтоб не сдавалась, а когда на третий день царская дочь пришла в себя и сама собой занялась, то все с облегчением вздохнули. Вторым чудом было то, что меч не повредил ребёнка, пройдя через грудину, повредив лишь лёгкие да изломав рёбра, задев при этом позвоночник.

Целую луну девка с лежака не поднималась, настолько серьёзно была порезана. Вековухи Теремные навестили, силы свои приложили, словом помогали всем миром. Они то встать и заставили, а потом ещё всю зиму расхаживалась с осторожностью, к тому же, пузо уже на грудь лезло, что только добавляло неповоротливости и внутренней боли.

Вот так, бесславно, закончилась семейная жизнь Райс. Не став толком ни женой, ни мамой и мужа прибила, и сама кровью умылась, став законной вдовой в самом начале своей жизни.

 

Глава двадцатая. Он. Царь Аншана

Эбар, прибыв в родные края и не зная ещё того, что его друг и по совместительству будущий владыка, неожиданно стал царём Аншана и принял имя Куруш, развил среди кочевников бурную деятельность под знаменем Асаргада. Именно такую установку он получил, пока новоиспечённый правитель будет в Экбатаны.

Притом, понимая, что обстоятельства столичных перипетий изобилуют неопределённостью, Асаргад поручил ему не трогать, пока, политику, а просто, попытаться сколотить, что-то подобное степной орде, заманивая посылами лёгкой и быстрой добычи.

Первое, что он сделал, прибрал к рукам банду, в которой до сих пор «подрабатывал» отец его нового царя Атрадат. Просто, без разговоров, прибил их главаря, ещё кого-то, кто воспротивился такой рациональной смене власти, после чего, все как один, признали в нём нового лидера и «отца родного».

Не дав опомниться, он перевёл эту банду, в тридцать человек, на военно-походное, ордынское положение и поскакал по стойбищам, объявляя всеобщую, добровольную мобилизацию. Он катился по пастбищам, как снежный ком с горы, с каждым днём, обрастая всё новыми и новыми воинами, увеличив свою «армию», к приезду Куруша, до, более трёх сот человек.

Воины они, правда, были «не какие», сброд, да молодняк, но введя жесточайшую дисциплину, он каждодневно принялся их обучать и тренировать в поте лица. И всю зиму, Эбар занимался исключительно кочевыми народами, обрастая всё новым пополнением и буквально «на коленке» создавая нечто, хоть отдалённо напоминающее орду.

Кочевники, как таковых воинов не имели, вернее, каждый мужчина был и пастух, и воин в одном лице. С появлением Куруша, деятельность Эбара, сразу приняла политический характер и к лозунгам, типа «грабь награбленное», добавились и национально-патриотические.

Главы кочевых родов, идеи какого-то новоявленного царя Аншана, о создании персидского государства, не поддержали. Их устраивало и то положение, в котором они находились в настоящий момент. Мало того, они побаивались, что бунт молодого, залётного царька, против мидийской империи, непременно прокатится по ним камнепадом мидийского террора, что никак не входило в их планы на будущее.

Куруш, как теперь все звали Асаргада и имя которое он принял бесповоротно, понимая, что в военной составляющей, можно опереться только на оседлые персидские племена, имеющие города и хоть какое-то подобие профессиональных воинов, все свои усилия направил именно на них, да, и численностью оседлые, значительно превосходили кочевых.

Он, в сопровождении телохранителей Паласара и Укбара, а также небольшого конного отряда, под руководством Мазара, с вереницей телег со скарбом и домочадцами, въехал в небольшой город Парсы, сознательно объехав более крупный и более достойный его внимания город Пасаргады, узнав по дороге, что «посаженным» царём Парсы, является никто иной, как его родной дядя, старший брат отца, престарелый Арсам.

Куруш, посчитав это ещё одним подарком судьбы, и не преминул этим воспользоваться, хотя за всю свою жизнь, он не разу его не видел, а только лишь несколько раз, о нём слышал и то, не совсем лестные высказывания отца.

Дядя встретил племянника, о существовании которого он, похоже, даже не подозревал, холодно и настороженно, как неродного, но к столу, всё же, пригласил, хотя бы из чувства безопасности, ибо отряд, во главе которого прибыл Куруш, был более боеспособен, чем все его стражники вместе взятые и им ничего не стоило, просто, захватить весь город силой, перебив и вырезав всех, кто его охранял, но в планы Куруша это не входило, хотя более чем прохладный приём, его огорчил.

Тем не менее, за столом, он поведал дяде о своих далеко идущих планах, рассказав и о предзнаменовании, и о предсказании, успокоив, по ходу, местного царька, что Парсы его, как будущая столица, не интересует и столицей новой Персии, он намерен сделать Пасаргады и между прочим, скорее из уважения, попросил у престарелого Арсама совета, на что тот, не задумываясь, как бы само собой разумеющееся, предложил ему самый простой, бескровный и главное, беспроигрышный вариант — жениться на дочери Фарнапса, нынешнего правителя Пасаргады и главы всего рода оседлых пасаргадов, мол, дочь красавица, как раз «навыдане» и её отец подыскивает подходящую пару.

Совет выглядел не как совет, а скорее, как не очень скрываемое желание избавиться, от непонятно откуда свалившегося на седую голову Арсама, невразумительного родственника, с душевнобольными амбициями. Но Куруш, обдумав, тут же за столом, решил, что это цепь, той же судьбоносной дороги и действительно, не задерживаясь более, собрал отряд и покинул дядю, сказав ему на прощание таинственно и пугающе, что они скоро встретятся, но при других обстоятельствах.

Арсам, конечно же, не верил, что Фарнапс отдаст дочь за не пойми кого, Куруш же, был в этом уверен и не капли не сомневался. Он не знал, как это произойдёт, но то что произойдёт, знал точно.

Город Пасаргады был крупнее Парсы раз в десять. Он не был крепостью, как и все провинциальные города мидийской империи. Крепостные стены, некогда окружавшие город, были, попросту, срыты по приказу Иштувегу и постоянно наведывающиеся карательные, побора-собирательные экспедиции, из столицы Мидии, тщательно следили за этим.

Кроме того, в провинциальных городах, при дворах посаженных царей-марионеток, были представители мидийской администрации, так называемые визири-советники, которые ведя собственные дела в провинции, следили за местной властью на предмет лояльности и сговорчивости.

При царе Фарнапсе, таким визирем был некий Арадад, тип неопределённого возраста, непонятного телосложения и неопределяемой половой принадлежности. Имел раздражающее всех свойство, неслышно, как тень, лазить по всему царскому дворцу, суя свой нос в любую щель и в любые дела царского дома, нисколько не стесняясь и не ограничивая себя ни служебными, ни моральными границами.

Куруш, въехав в город, в первую очередь, принялся за решение задачи постоянного проживания, всех с ним прибывших. Купив, не торгуясь, два больших дома, один для себя и своих людей, второй для Мазара и его семьи, он принялся скупать жильё более мелкое и расселять всех, кто его сопровождал, озадачившись, на первое время, лишь распространением слухов, о прибытии в город и поселении в нём, некого царя Аншана, со свитою, притом при всём, сказочно богатого.

К царю Фарнапсу, во дворец, он не пошёл сознательно, считая, что тот, через некоторое время, сам его пригласит, не выдержит, из любопытства, а до этого, Куруш должен создать общественное мнение среди горожан, своими царскими замашками, которые непременно дойдут до слуха местного царя, уже в нужных ему красках и подробностях.

Но делал он всё это не для Фарнапса, а для его дочери, помня постулаты и научения Уйбара относительно женщин. Он не спешил выказывать своих намерений, но с помощью слухов, пытался заронить в ней любопытство и интерес к собственной персоне, понимая, что наверняка и до красавицы дочери, слухи дойдут такие, какие ему надобны.

Он посчитал, что это будет всяко лучше, чем сразу наносить визит и там бить себя в грудь, доказывая, что он какой-то там царь, какого-то Аншана, о котором здесь, вряд ли, кто слышал и с наскока добиваться царской дочери. К тому же города, царём которого он себя именовал, а он знал это вполне достоверно, уже не существует, и он, вроде бы, царь не совсем официальный, как бы в изгнании и наносить без приглашения визит официальному царю Фарнапсу, получалось не с руки.

Поэтому, он всегда мог прикрыться данным обстоятельством, в случае если местный царёк, выскажет неодобрение нарушением правил приличия, установленных среди венценосных особ, в виде непременного, первичного визита к владыке, при прибытии в его город.

Он оказался прав. На пятый день, Фарнапс не выдержав ожидания, когда же царь Аншана, из соседней страны Элама, изволит посетить его царское величие с визитом, прислал к нему гонца. Притом, вынудил его это сделать, никто иной, как мидийский визирь Арадад, который только услышав имя Куруш, страшно перепугался и заметался из угла в угол, давая понять всем, что залётного царя, он хорошо знает и от чего-то, жутко его боится.

Но, как тут же выяснилось, он не знает его лично, но очень много наслышан, как о личном враге самого Великого царя Иштувегу и которого якобы Харпаг, знаменитый полководец мидийской армии, собственноручно обезглавил!

Такое жалкое и трусливое поведение, опостылевшего всем мидийского чинуши, только придало света в ореол загадочного Куруша и у всех, начиная с Фарнапса и его дочери, и кончая последним конюхом, заочно, родилось чувство глубокого уважения, к неведомому гостю.

Куруш, приодетый за эти дни, принял, поистине, царский внешний вид. Обновил и позолотил панцирь, оружие, упряжь коня. Увешался кольцами и перстнями. Подстриг волосы и бороду с усами. Цирюльники постарались на славу, сделав из него красавца и завидного жениха.

Некое благообразное преображение прошли и его телохранители, что сопровождали Куруша во дворец. Кроме того, в свою свиту он включил Мазара, как своего визиря и помощника.

Фарнапс, со своей свитой, вышел приветствовать загадочного царя во двор, выказывая тем самым уважение высокородному гостю и после приветствия, пригласил за накрытый стол, к которому прошли лишь Куруш и Мазар.

Несмотря на то, что мидийский «стукач» Арадад, обрисовал Куруша, как исчадье мрака и пособника дэвов, настаивая лишь на том, чтоб Фарнапс не спугнул мерзавца до появления «разящей руки Великого Иштувегу», царь Пасаргады не преминул засветить перед «дорогим» гостем свою молодую красавицу дочь.

Как там ещё будет с Иштувегу непонятно, а именитый царь, старинного Эламского рода Ахеменидов, вот он и породниться с таким, было бы верхом его мечтаний. Если, как говорит Арадад, этот красавец личный враг самого Иштувегу, значить он, как минимум, ему ровня, а может быть и даровитей самого царя Мидии, коль тот, так жаждет его смерти и похоже, который раз не может до него дотянуться.

Техника вынужденного ожидания и распускания слухов по городу, применённая Курушем, оправдала себя на все сто процентов. Молодая красавица Кассанден, глаз с молодого царя не сводила, похоже уже заочно влюбившись в него по уши и непонятно, что себе на воображавшая по его поводу.

Куруш не только не испортил её ожиданий, но и реально превзошёл их. Он вёл себя по-царски, достойно и не скрываясь, оказывал ей знаки внимания и расположения, давая понять своим поведением и поступками, что хочет её как женщину, но внешне оставаясь неприступным, как и положено было быть «рыку царя» и как учил великий бабник и пройдоха Уйбар.

Сработало. Такое поведение оказалось действенным не только применительно к боевым девам степей, но и с домашними девицами провинциальных дворов, на которых это действовало, в ещё большей степени, без исключения и почти на смерть.

Бедная девочка, уже через одну смену блюд, была в полуобморочном состоянии и готова была на всё ради него. Абсолютно на всё. К тому же ему, в самом деле не приходилось над собой производить насилие, так как Кассанден понравилась будущему царю царей, по-настоящему, и он был не прочь ею обладать не только ради родства с царским родом пасаргадов, но и просто, как приятной и красивой девушкой, которая, как оценил Куруш, будет и женой отменной и матерью его детей идеальной, соответствующей всем установленным канонам.

В разгар шумного и весёлого застолья, неожиданно, в зал влетел перепуганный охранник и только успел прокричать своему царю: «Мидийцы!», как тут же был отброшен на пол, распахнувшейся створкой двери, в которую, буквально, влетел закованный в украшенный золотом металл и с мечом наголо, рослый, здоровый и с виду немаленький по рангу военачальник.

Следом вбежали полтора десятка элитных воинов в тяжёлых металлических доспехах, которые, тут же окружили полукругом праздничный стол, прижимая гостей к их местам и всем видом давая понять, что резких движений, им делать не стоит.

Огромный предводитель мидийцев, стоящий впереди, медленно снял с головы золотой шлем, не выпуская из руки оружие и грозно оглядел сидевших, остановив взгляд на Мазаре и Куруше, вернее, на его царском амулете, что красовался на груди.

Тут, через стол, на четвереньках, переполз Арадад и скрючившись в три погибели, заискивающи дрожа перед грозным мидийским военачальником, тонко и противно лебезя, пропел:

— О, великий Харпаг, повелитель непобедимого воинства!

Большего он пропеть ничего не успел, так как меч великана оборвал, и его слова, и его жизнь. Харпаг не выражая ничего на своём каменном лице, просто и буднично, вогнал оголённый меч, в прогнувшуюся перед ним спину и тут же вытерев окровавленное оружие о его халат, пока тело медленно заваливалось на пол, убрал меч в ножны, позвав:

— Карад!

Из рядов закованных в металл воинов, стоящих за спиной, вышел невысокого роста, но широкий в плечах рубака и подойдя с боку к Харпагу, брякнул себя рукоятью меча о грудь.

— Принимай тела и дела. Отныне, ты здесь визирь, — на этих словах, Харпаг повернулся к воину лицом и добавил, — мой визирь.

Воин, которого назвали Карад, кивнул, вновь стукнул себя кулаком, с зажатым мечом в грудь и наконец, вложив оружие в ножны, ухватил окровавленный труп за плечи халата и куда-то поволок из зала, оставляя кровавую дорожку. Харпаг брезгливо посмотрел на выпачканный пол, обошёл фактурную мазню и остановившись напротив Куруша, спокойно скомандовал хриплым голосом:

— Все вон. Я с царём Аншана, говорить буду, с глазу на глаз.

Воины расступились, народ зашевелился и потянулся к выходу, во главе с царём Фарнапсом. Куруш мельком взглянул в глаза царя Пасаргады, в которых сверкала злоба за унижение его и свиты, и вместе с тем, отчаянное бессилие перед «хозяевами земель». Фарнапс встретился глазами с Курушем и в его взгляде он прочёл вопль досады и жажду отмщения. Может быть это Курушу только показалось, но он воспринял его взгляд, именно так.

Царь Аншана стиснул зубы и медленно прикрыл веки, как бы отвечая, мол, всё будет хорошо, всё образуется, как надо, хотя и сам пока не знал, как вести себя с Харпагом, за спиной которого, полтора десятка элитных воинов и поэтому, проглотил общую обиду унижение и приготовился слушать, о чём это с ним решил, таким образом, поговорить главный полководец мидийского царя.

Какой-то угрозы для себя он не ожидал, так как помнил, что Харпаг числился в друзьях Артембара, который и провозгласил его царём Аншана, но кто его знает, что на уме у этого вояки. Он тоже поднялся с места, и они уставились друг другу в глаза. Началась увлекательная, но очень нервная, молчаливая игра в гляделки. На скулах Харпага играли желваки. На лице Куруша замерло каменное спокойствие.

Все вышли. Дверь закрылась снаружи. Харпаг и Куруш остались одни, но молчанка продолжалась, как и гляделки глаза в глаза. Никто не отводил взгляда и не моргал. Поначалу Куруш думал. Он пытался угадать цель визита Харпага, да ещё с такой нахрапистостью и пролитой кровью посланника самого Иштувегу.

Что могло толкнуть полководца на такой опасный шаг? Старался угадать, о чём будет разговор, но со временем, мысли были вытеснены этим физическим противостоянием и в конце концом, он уже ни о чём не думал, кроме удержания взгляда и не желания уступить, закованному в доспехи вояке. Первым прервал молчание, естественно Харпаг:

— Ну, привет тебе, царь Куруш, — почти прошипел полководец, не отрывая при этом глаз от собеседника.

— Привет тебе, Харпаг, — таким же образом ответил царь, — много наслышан о тебе.

— Я о тебе уже, тоже наслышан, — продолжил великан, всё в той же шипящей манере.

Куруш понял, что такая напряжённая ситуация ему не выгодна. Харпаг, вряд ли, толком начнёт говорить нормально и по существу, коли ситуацию не переломить и не сменить напряжённость, на нечто более доброжелательное.

Он достаточно показал свою внутреннюю силу, а этот упрямый, как баран, военачальник, явно не привык проигрывать, похоже, даже в игры. Он расслабился, отвёл взгляд в сторону пустующих тюфяков, поднял один и передавая его через стол Харпагу, уже спокойно и дружелюбно предложил:

— Садись, Харпаг, поешь с дороги, выпей вина, ты ведь не только посмотреть на меня приехал, но и поговорить не откажешься. А поговорить нам есть о чём.

Наступила гнетущая пауза. Куруш держал тяжёлый тюфяк над столом одной рукой. Харпаг, тупо глядел на протягиваемое ему седалище и о чём-то, судя по быстрым и еле заметным движениям мимических мышц, лихорадочно соображал. Такой неожиданный поворот, вывел его из равновесия, и он растерялся, не понимая, что ему теперь делать. Нарастающий гнев, вызванный упрямством, схлынул, он встрепенулся, перехватив мягкий мешок, так же одной рукой и в одно движение отправил его под себя, одновременно усаживаясь.

Они спокойно, с достоинством принялись пить и есть. Больше глаза в глаза, никто из них не посмотрел. Куруш решил не начинать разговор первым, памятуя, что не является его инициатором. Харпаг молчал, думая о чём-то, равномерно жуя и запивая из предложенного ему кубка. Со стороны картинка была несколько странновата. Сидят двое, друг перед другом, но ведут себя так, как будто каждый из них один одинёшенек и никого вокруг нет. Наконец, Харпаг заговорил, но на этот раз спокойным, мягким басом:

— Что ты собираешься делать?

— Ну, — начал отвечать Куруш с ноткой отрешённости, как будто говорил о планах на урожай персиков, лично для него, не имеющий никакого значения, — для начала осяду в этом городе, женюсь на царской дочери, приберу к рукам всех пасаргадов и с ними все персидские народы в кучу. Укреплю и подготовлю этот город для предстоящей войны, как столицу будущего государства. Иштувегу это не потерпит и пойдёт на меня. Я его разгромлю. Захвачу Мидию, со всеми её сатрапами, потом покорю всех остальных, до коих дотянусь и стану царём царей. Как-то так.

Харпаг слушал молча, разглядывая что-то в своём кубке и бесхитростно улыбаясь.

— Интересно, — пробасил он, — и как ты это сделаешь?

И тут в голове Куруша произошло озарение. Он мгновенно осознал «как». У него даже дыхание перехватило, от поглаживания по голове Ахурамаздой.

— С твоей помощью, Харпаг, — неожиданно спокойно проговорил он, всё ещё внимая божественному прикосновению к голове — и с помощью твоих людей. Я перс, ты мидиец. Я, как царь, не собираюсь рассаживать персов в мидийский городах для правления. Я, намерен, объединить наши народы, как это было в глубокую старину. Этот единый народ, станет великим, среди живущих, объединяя всех вокруг, в единую арийскую державу, не знающую границ.

Харпаг перестал улыбаться, но всё ещё, что-то разглядывал в своём вине. Думал он, довольно, долго, молча катая виноградный напиток в кубке.

— Даже если я соберу всех, — начал он грустно, — нам не устоять перед верными Иштувегу силами.

— В данный момент, — тут же отреагировал Куруш, — ни ты, ни твои воины мне не нужны, Харпаг. Мне нужно время. Время встать на ноги. Время подготовиться. Чем дольше Иштувегу будет прибывать в неведении, тем обречённей будет его конец. И тебе нужно время, чтобы верные Иштувегу люди, стали ему, неверными. Вчера не было силы, способной подняться против Иштувегу, сегодня она появилась, но пока, появилось только имя, которое должно обрасти силой, а для этого, мне нужно время. Я провозглашу не просто очередное провинциальное царство, которых по горам, как «козьего гороха» насыпано. Я провозглашу великую империю арийских народов и под мои знамёна пойдут и персы, и мидийцы, а значить, у Иштувегу сторонников поубавится, а тебе прибудет.

Харпаг опять улыбнулся, долго молчал, а затем поставив кубок на стол и смотря куда-то в сторону, проговорил:

— Хорошо, Куруш. Я принимаю твои речи и постараюсь, как можно дольше скрывать твоё возрождение, тем более, он планирует большой поход на запад, в другую сторону от тебя. Но поспеши, царь Аншана. Времени у тебя, всё равно, не много.

С этими словами Харпаг резко встал, тюфяк, на котором он сидел, скользнул по каменному полу прочь и не прощаясь, не оборачиваясь, вышел, но прежде, чем покинуть дворец, он в очередной раз, резко повернул судьбу Куруша, выйдя на двор, где собрались все, выгнанные им гости и громогласно объявив:

— Карад! Ты, как визирь Мидии в данном городе, отныне переходишь в полное подчинение царя Куруша. Оставишь с собой всю свою десятку и отвечаешь за нашего царя головой.

Подобное заявление, произвело парализующий эффект, абсолютно на всех. Замер в недоумении царь Фарнапс, с приближёнными, пал в ступор с выпученными глазами и раскрытым ртом Карад, со своим десятком. Окаменели в шоке конные воины Харпага, которых во дворе оказалось около сотни. Не отличались своим поведением от всех и люди Куруша.

Харпаг же, с задумчивым видом прошёл мимо всех к своему коню, одел на голову золотой шлем и громогласно скомандовав сотне, с пылевой бурей и грохотом, на бешеной скорости, покинул Пасаргады…

 

Глава двадцать первая. Она. Слом судьбы

Райс, родила по весне мальчика, как и было предсказано. Рожала в той самой, затерянной в лесу бане, где некогда сидела сиднем, проходя первый круг своего посвящения в «меченные», на чём настояла сама, не понимая почему, но внутреннее предчувствие, заставило её принять, именно такое решение. Она надеялась на помощь при родах, колдовства этого строения, хотя на этот раз, никакого колдовства там, не почувствовала. Роды были тяжёлыми, долгими и никакая «меченность» не помогла.

Повитухой у неё была Знающая, одна из немногих «меченных» баб, при дворе Тиоранты, по кличке Астера, которую Райс хорошо знала с детства и откровенно недолюбливала. Астера была одной из тех её учителей, которая входила в группу «нудных» и всё, что умная Знающая рассказывала о истории и нравах, по малолетству, было девке неинтересно и она практически никогда её не слушала, а та не настаивала. Поэтому, все её учения, младшая царица, как она теперь официально называлась, благополучно забыла, а то, что не знала, так, вообще, не вспомнила.

Тиоранта, своим повелением, Астеру не только определила повитухой Райс, но и прикрепила, уже немолодую бабу, непосредственно к малому «сестричеству» дочери, в качестве её наставника и учителя жизни. Рыжая спокойно восприняла её назначение, только потому, что в тот момент, ей было, просто, всё равно.

Отношение к ней резко изменились, как только Знающая зашла к роженице в баню голая и Райс, во все глаза, налюбовалась её колдовскими разводами, на сухом, поджаром теле, чем-то по цветам, похожих на Апитины, но больше преобладая синим и голубым, чем зелёным, как у бывшей подруги.

Только «вычитав» яркие, сине-голубые завихрения рисунка, Райс прониклась глубоким уважением к своей бывшей учительнице, одновременно осознавая, какая же она была дура, что не слушала её в детстве, а ведь наверняка, Астера, очень много умных вещей ей рассказывала.

Знающая, всегда была странной. Она не куманилась в «сестричествах», но и семью при этом не заводила. Вела скрытый, уединённый образ жизни. Детей не имела и не стремилась. Она не была красавицей, но и в уродки её записать было нельзя. Очень худая, для своего возраста, почти с полным отсутствием грудей. Волос тёмный, но не чёрный, а тёмно-каштановый, скорее. С узким вытянутым лицом.

Вся её внешность говорила о том, что она «пришлая» в этих краях. Здесь такой породы не разводилось. Кто она по крови и из каких краёв родом, Райс никогда не интересовалась. Мало ли кого встретишь при мамином дворе. Кого там только не было.

Три тройки золотоволосых воительниц из личной охраны Тиоранты, теперь являлись личной охраной Райс. Царица официально передала их дочери для образования своего «сестричества». Отряд во главе со старшей, по кличке Линха, благополучно устроился в заброшенной избе еги-бабы, обустроил её, вокруг соорудив лагерь, благоустроив окружающую территорию леса. Натянутые из полотна, меж деревьев и прошитые лапами ёлок и елей, временные загоны для коней, хранилища сена, склады продовольствия. В общем обустроились основательно и на долго.

Девы, как раз были те, что сопровождали рыжую из Терема и прекрасно были знакомы Райс. Они же участвовали в её предсвадебном походе, и младшая царица, всех их знала не только в лицо и по кличкам, но и определённые черты характера, каждой.

Боевые сёстры, образовывали замкнутый клан и в общении на стороне, были не замечены. У них был какой-то свой, закрытый мирок, в котором они жили, закупорившись в невидимую скорлупу и отгораживаясь от всего внешнего. Только их старшая — Линха, так или иначе, выходила за рамки этой девичьей семьи, позволяя себе общение с окружением.

Кроме трёх троек личной охраны, самой вдовы с дитём и повитухи в бане, к Райсовому «сестричеству» были приписаны три воина мужицкого роду, что в совокупности, порождало, некое подобие орды, младшей царицы. Мальчик Агар, с Дедом, что она прихватила в дальней, песчаной стороне и царский берсеркер Теродам, выпрошенный у Тиоранты, в качестве учителя для Агара. Для мужиков был построен отдельный меховой шатёр на краю леса, где они и обитали.

Агар — «личинка берсеркера», как его в шутку продолжали называть, на что он, ни капельки не обижался, а наоборот, всякий раз, сам расплывался в улыбке, заслышав такое к себе обращение. Чем-то, очень нравилось ему это слово — «личинка». На самом деле, он оказался, самым настоящим самородком, достижениями которого, не мог нарадоваться его учитель Теродам. Кроме того, он довольно быстро зарекомендовал себя, как «очень смышлёный парнишка во всех отношениях», к мнению которого, даже бывалые начинали прислушиваться, потому что всегда говорил «по делу».

Сам Теродам, изначально, воспринявший назначение, буквально, дыбом и проявляя демонстративное и бурно-матерное недовольство, подобными перспективами своего будущего положения, в конечном итоге, получив от своей царицы золотой ярлык на выполнение особой царской воли, резко успокоился и принял назначение, как должное.

Золотой ярлык представлял из себя небольшую бляху, с мало кому понятными, загадочными письменами и являлся верхом доверия Матери степи. В иерархии ярлыков, обладал высшей степенью почётности. Воин выполнивший поручение по золотому ярлыку, удостаивался специальной татуировки на теле, что-то типа сегодняшнего ордена и значительного золотого вознаграждения.

Ярлыки были различны по уровням. Самый простой — кожаный. Его вручали при выполнении обычных поручений. Например, в предсвадебном походе Райс, такие ярлыки имели Сакева, и оба Старших особых отрядов. Кожаными ярлыками снабжались посыльные, отправляемые в конкретный адрес, вестники, что скакали по маршруту, оповещая об общей информации, касающейся всех и прочие.

Кожаный ярлык носили на виду, в качестве шейного амулета на верёвочке и каждый встречный подданный царицы, обязан был оказывать посильную помощь, носителю данного знака. Золотой ярлык, наоборот, никому не показывался и носился всегда в потаённых местах, в основном, прячась в поясах.

Самым не понятным и загадочным, среди мужиков, был Дед, который после помывки, стрижки и приведении одеяния в должное состояние, оказался вовсе не дед, а вполне нормальным мужчиной среднего возраста. Был замкнут, молчалив. За всё время, подавляющее большинство сталкивающихся с ним, от него слышало только три слова: да, нет, наверное. И всё.

Разговаривал он только с мальчиком Агаром и то, если находились наедине. Стоило кому-нибудь к ним подойти, как Дед, моментально замолкал и опускал взгляд, закрываясь в свою раковину, наглухо.

По приезду в царскую ставку, из того памятного предсвадебного похода, вёл себя не иначе, как пленный, только, что непривязанный. Сидел в выделенном для него с Агаром шатре. Никуда не ходил. Своим поведением, он напоминал приговорённого или обречённого. Только после личной беседы с ним Тиоранты, несколько ожил, но разговорчивее от этого, не стал.

Как выяснилось из банного допроса перед ближним кругом царицы, Дед оказался бердником одной восточной орды, где правил каган по кличке Тохтой и от которого, он получил кожаный ярлык на выполнение какого-то задания в тех краях, где и томился, пойманный в темницу, но по поводу самого задания, отказался говорить, наотрез.

Так как, при получении ярлыка, воин торжественно клянётся в его выполнении, а за невыполнение обещанного, только одно наказание — смерть, то он, соответственно, просил царицу отпустить его к Тохтою, чтоб получить причитающуюся ему «плату».

Закон был един для всех и даже Матерь степи не имела право на его отмену, даже понимая, что ждёт спасённого на родине, но тут, неожиданно вмешалась Райс. Она вышла к допрашиваемому, стоящему перед кругом, и властно потребовала:

— Посмотри мне в глаза.

Воин поднял глаза. Он не был напуган или смущён, он, вообще, не выражал никаких эмоций. Абсолютно никаких.

— В том городе, кто-то должен был умереть? — спросила она, почему-то догадавшись о его поручении, но задала вопрос не конкретно, мол, «ты должен был кого-нибудь убить», а вот так, дипломатически неопределённо.

— Да, — ответил воин.

— Царь? — изначально предположила царская дочь.

— Нет.

— Тот здоровый в железных доспехах, что командовал обороной? — продолжала она, вспомнив самодовольного здоровяка, которого убила на входе в город.

— Да, — сдавлено ответил воин и глаза его дёрнулись вниз, не выдерживая взгляда Райс, — его звали Хурум.

Райс постояла, подумала, а затем крикнула в сторону входа:

— Шахран, принеси мешок, тот, который «не надо, верим».

В круг вошёл Шахран, в непременных штанах-шароварах и голым торсом, торжественно неся кожаный круглый мешок на вытянутых перед собой руках. Райс взяла мешок, развязала, сунула туда руку, выплёскивая через край излишки рассола и выудив первый попавшийся член, швырнула кусок плоти на землю, к ногам ошарашенного бердника.

— Ты обещал, что он будет мёртв? Он мёртв. Возьми это и отнеси своему кагану. То, что обещано — сделано.

Так как Матерь степи, по рангу власти, считалась наивысшей, то имела право судить, абсолютно всех, не смотря на их принадлежность другим ордам и никто этому противиться не мог. Поэтому, оценив благородный жест дочери, приняла решение о снятии обязательств с бердника и о зачёте выполнения задания по ярлыку. Поступок Райс и решение Тиоранты, оценил и весь круг, признав решение благопристойным.

Дед, поклонившись Райс, царице и кругу, замотав кусок плоти в тряпицу, тут же из бани, убыл в свою орду, но уже через две седмицы вернулся обратно и так как молодожёны, к тому времени, ускакали в «свадебное путешествие», поставил возле дома благодетельницы свой походный шатёр и стал терпеливо дожидаться.

Когда Тиоранта узнала, что он решил посвятить свою дальнейшую жизнь её дочери, то выразила своё одобрение и даже до приезда Райс, поставила на довольствие своего двора.

Вот так, бердник по кличке Дед, а прежнее прозвище, так никто и не узнал, оказался в личной орде младшей царицы. Он оказался не плохим специалистом по тайным операциям. Много знал, многое умел, только физически ещё был слаб, но мясо, как он говорил, дело наживное.

«Молодая» орда, устроив своё стойбище в лесу, жила спокойной размеренной жизнью. Караул несли только девы, еду на всех готовили они же. Мужики только жрали, спали и «бодались», как вечно ворчала Линха, но только за глаза и только при своих девах и то для вида, так как все знали, что их Старшая, по ночам бегала в лес, куда туда же, но другой дорожкой, хаживал Теродам. Что уж там у них было, никому неведомо, но и до семьи у них дело не дошло.

Но, что называется «не пойман не казнён», да и не ловил Линху никто. Свои девки, наоборот, покрывали, мужики помалкивали. Царица в бане в карантине с младенцем сидела, Знающая, на эти дела, вообще, глаза закрывала, мол, её это не касается, мало того, она то их и подбивала, каждый раз выговаривая своё любимое изречение, мол, если нельзя, но очень хочется, то можно.

Отряд личной охраны, был закуманен всегда, то есть пожизненно не имел право на «еть», но вот Матёрые, право на семью, всё же имели. В основном, девы личной охраны, семьи, если и заводили, то лишь по выходу из «сестричества», либо по ранению, либо по возрасту, хотя второе, было крайне редко, да и какая уж там семья, а о детях и разговора не было.

Девы и Деда на грех, втихаря, хотели раскрутить, почти сразу, как со стойбищем определились, но тот, таким правильным себя поставил, мол, присяга, долг, нельзя, что девы разом отстали, но на первой же пьянке, по поводу рождения сына у их царицы «сестричества» и орды, изрядно подпив, он все присяги забыл и долг потерял, где-то вместе со штанами и пустили его девы по кругу. Как мужик выдюжил?

Правда, как Райс потом выведала, девки не все в этом безобразии участвовали, а только трое, но пока, она в бане сорок дней сидела, этот развратник и пьяница, всех до одной опробовал, да и дальше по жизни, нет-нет, да, ловила царица его своими подозрениями, но вот конкретно поймать «за член», ни разу так и не смогла или не захотела. Боевые сестрёнки, так и пользовались им в походной жизни, коль приспичит, зная его слабость по пьяному делу, когда он не одной отказать не мог.

Райс тогда никого наказывать не стала, сделав вид, что ничего не знает, а всё благодаря Знающей Астере, которая помогла ей решить дилемму долга и совести, просто, высказав:

— Не надо, царица. Все мы люди, все мы с писькой. То, что за порог семьи не выходит, сама не выбрасывай. Спуску, конечно, не давай, но только если сами границы потеряют, а опускаться до собаки-ищейки, не по твоему величию. А коль захочешь кого прибить, так возьми, да, прибей, что тут тужиться, да, на суд тащить. Ты на суд тащи, когда не казнить, а оправдать нужно.

Выйдя из сорокадневного сидения, Райс, оценив обустройство стойбища, решила к маминой ставке не перебираться, а в летний поход идти отсюда, мол, какая разница. Там около ставки, заново стойбище ставить, обустраивать, а здесь, в лесу, всё так хорошо сделано, ладно, да, уютно. Так и осталась младшая царица в бане жить. Орда у неё была маленькая, но дружная. Только жизни радоваться начала, а тут, как гром среди ясного неба.

На Семик это произошло. Проснулась Райс по среди ночи. Резко проснулась, как не спала. Лежит на боку, спиной к банному камню и затылком чувствует, что на неё сзади, кто-то смотрит.

Масляная лампадка на камне горит, свет тусклый. На стене блики пляшут. Тихо. Она защитой Валовой оделась и как бы во сне, не спешно, повернулась на другой бок и чуть не обделалась со страху. За камнем, у стены, стояла голая лохматая девка, зарёванная и чумазая. Райс соскочила, вытаращив на неё глаза и только смогла ошарашено прошептать:

— Апити?

— Убийца, — прошипела в ответ голая девка.

Взрыв различных эмоций захлестнул Райс, от ликования радости встречи, до лютой злобы, за неправомерный упрёк. Мысли все разом спутались в клубок, и она не нашлась, что ответить.

— Ну, зачем, ты его убила? — вдруг зарыдала Апити, сжимая свои кулачки.

Райс, видя ревущую подругу, тоже слёзы душить начали. Она хотела возразить, что лишь защищалась, но Апити такое понесла, что ошалевшая царская дочь, от её речей и реветь расхотела, и ответить не смогла.

— Ты убила его не тогда, когда он тебе меч в бок воткнул, а когда договор с ним заключила, мол, все у нас с тобой по сговору будет, для вида, а сама, на следующий же день, Славой к себе привязала. Ты убила его тогда, когда обещала, что жить будете в дали друг от друга, а сама, в свадебный поход с ним подалась, колдовством своим его убивая. Ты убила его тогда, когда тебе надоело с ним играться, приручив к себе, отринула его от себя, заставив мучиться и отчаиваться. Ты убила его, унизив ниже униженного, потащив на бабий пир, превратив его из человека, в скотину озверевшую.

Апити продолжала обвинять подругу, заливаясь горькими слезами. Райс потупив глаза молча слушала.

— Что же ты наделала? — в конце концов заключила провидица, — ты же судьбу сломала, предначертанную. Он должен был жить и стать царём, но он им не станет. Оборвав его судьбу, ты сломала все наши, на него завитые. Мою, свою, сына. Что же ты наделала?

И с этими словами, она в истерике выскочила наружу. Ошалевшая Райс, плохо соображая, несколько ударов сердца сидела, как заворожённая, уставившись на колыхающуюся входную шкуру, дёрнулась, приходя в себя и с воплем «Апити!», кинулась следом, но её уже и след простыл.

От воплей младшей царицы, вся орда поднялась по тревоге, но в лесу была ночь и искать беглянку, не представлялось возможности. Факела, конечно, зажгли, по округе побегали, но никого не нашли.

Райс вернулась в баню, завалилась на лежак и оцепенела, не реагируя ни на что. Астера, которая жила вместе с ней в бане и затаившись в углу слышала, буквально, всё, что выговаривала Апити, к младшей царице не лезла, лишь когда ребёнок затребовал грудь, то молча, словно тень, поднесла и подложила его к Райс, для кормёжки.

С восходом солнца, в баню, к хмурой царице, зашла Линха. Райс всё так же лежала неподвижно, уставившись на масляную лампадку и никак не отреагировала на вошедшую Старшею.

— Моя царица, — начала боевая дева, видя, что на неё не обращают внимания, — могу ли я свои мысли молвить?

Райс медленно повернула в её сторону голову. Она напоминала человека, из которого выпили жизненные силы, все без остатка. Осталась одна оболочка. Не дождавшись разрешения говорить, Линха всё же решилась:

— Мы засветло проверили все секреты, что вокруг, чтобы выяснить, в каком направлении убежала дева, но они все целы, царица. Ни одна паутинка не сбита, ни одна ветка из зацепа не тронута. Невозможно, ночью, лесом бежать и все секреты обойти, не нарушив.

Райс ничего не ответила, даже виду не подала, что слышала, но за неё заговорила Астера:

— Ты к чему это? — вяло спросила она, изначально не понимая смысла этого доклада.

— Не человек это был, — загадочно и напугано затараторила Старшая, — морок. Привиделась и растаяла. Не может человек без следов убежать, а следов никаких нет.

— Да, какая разница, — вдруг, проскрипела Райс, со своего места, начиная при этом подниматься, — она это была или её морок. Важнее то, что она мне тут наговорила.

Она села, огляделась, тяжело выдохнула и с интонацией безразличия, уже спокойно, отдала повеление:

— Ладно. Перестань искать. Всё равно уже ничего изменить нельзя, — и когда Линха торопливо юркнула наружу, от греха подальше, проговорила себе поднос, медленно растягивая слова, — какая же я дура. Что же я наделала? Что же теперь будет?

— Ничего, — тут же хмыкнула Астера, обращая на себя царское внимание.

Райс встрепенулась, подавая признаки жизни и соскочив с полога, быстро подошла к повитухе в упор.

— Ты же ночью была здесь и всё слышала, — шёпотом, быстро, будто куда-то спеша, зашипела Райс, — и что скажешь?

— Ты про что?

— Она сказала, что, убив этого урода, ну, то есть мужа, я сломала судьбу всем нам: и себе, и ей, и своему сыну, — тут она остановилась, тяжело дыша, будто бежала и спросила в голос, — что же теперь будет?

Баба молча улыбнулась, встала, прошествовала мимо взъерошенной Райс, зачерпнула ковш воды, подошла к банному камню и сыпанула в набранную воду щепотку семян конопли. Подошла к деве и поставила ковш перед с ней на полог. Дождалась, когда вода в ковше успокоится и плавающие семечки замрут на месте.

— Вот, представь себе, — начала Астера, — семечки, что выстроились к какой-то замысловатый рисунок, и есть ваши судьбы, сплетённые в одном ковше, — она помолчала, давая время деве сообразить, а затем продолжила, — а теперь сломай её.

Райс долго молчала, уперев сосредоточенный взгляд на плавающие семечки. Астера её не торопила.

— Как можно сломать воду? — тупо спросила рыжая, не отрывая взгляда от ковша.

— Вот, и я про тоже, — утвердительно и даже с какой-то радостной ноткой в голосе, заявила баба.

Она тут же сунула палец в ёмкость и провела с одного края к другому, семечки завертелись, закружились, но через некоторое время вновь остановились. Она демонстративно выловила одну семечку, показала деве её на пальце и столь же демонстративно другим пальцем, с щёлкнула семечку в темноту бани, как бы показывая, что изъяла из судьбы младшей царицы, кого-то.

— Что поменялось? — продолжала допытываться Астера, вновь обращая внимание ученицы на ковш с водой.

— Да ничего, — ответила та после недолгого раздумья, — поменялся рисунок?

— Вот! — победно провозгласила Знающая, устремляя указующий перст в небо, — судьба, как вода и ты правильно заметила — воду, как и судьбу, сломать невозможно. Ломая судьбу, ты попросту её как воду баламутишь, перерисовываешь. Ты хоть каждый день её ломай, она будет меняться, но вот совсем сломаться, она не сможет.

— А как же теперь узнать, каким образом она у меня поменялась?

— Да, любую ведунью попытай, хоть ту же Русаву.

— Точно! — выкрикнула обрадованная Райс, даже заметалась по сторонам, собираясь, тут же бежать, к маминым шатрам.

— Да, угомонись, ты, — рассмеялась Астера, — я её уже пытала, ещё перед родами. В ближайшие годы, твоя жизнь будет ровной и гладкой, без скачков и рытвин. Все будут живы, здоровы. Так что расслабься.

И младшая царица после долгих раздумий и метаний по бане, действительно, несколько успокоилась и расслабилась, успокаивая себя тем, что ничего страшного не произошло, хотя появление Апити и её слова, как заноза в сердце зудила, не давая полного успокоения.

Она прекрасно понимала, что Апити, лучше всех знала её будущее и её неприкрытая, истеричная реакция, наводила Райс на очень неприятные размышления. Но вот, по поводу чего эта реакция была, было, абсолютно, не понятно.

Решив, что рано или поздно, она непременно найдёт эту ненормальную и всё у неё выяснит, младшая царица постаралась забыть происшедшее этой ночью и коли все в ближайшем будущем будут живы и здоровы, то можно несколько успокоиться.

 

Глава двадцать вторая. Он. Царь Персии

Зима для Куруша пролетела суетно, но плодотворно. Он спешил. Он очень спешил. Просыпаясь каждое утро и что, удивительно, совсем не помня снов, он выскакивал из супружеского ложа, с одной и той же мыслью: «что сегодня нужно успеть сделать?».

Прощальный жест Харпага, буквально, взорвал дремлющий провинциальный город. Куруш женился на Кассанден, практически сразу, чуть ли не бегом. Ещё на свадьбе, где собрался весь свет пасаргадского рода, он умудрился познакомиться и переговорить, с глазу на глаз, с каждым представителем совета старейшин.

Его ораторский дар убеждения и осторожная, продуманная технология персонального подхода к каждому, дали свои плоды и на первом же совете, он ненавязчиво, но не спрашивая никого, произвёл себя в единоличные лидеры рода.

Воодушевившись идеями молодого, агрессивно-деятельного царя, все приняли Куруша, в качестве безоговорочного главы целого народа и посчитали своим долгом, возложить на себя посильное бремя, воссоединения персидских народов, кто словом, кто делом, кто золотом.

Через несколько дней после свадьбы, когда призванные гости, ещё не успели покинуть город и разъехаться по своим загородным «усадьбам», будущая столица превратилась в настоящий муравейник. Куруш не на словах, а на деле, тут же показал свои организаторские способности, приступив к незамедлительному строительству крепостной стены.

Куруш был уверен, что ждать Иштувегу с его войском, в ближайшее время не стоило и поэтому, какого-либо плана действий на войну, у него не было, да, он им не задавался. Всё, как-то само собой, закрутилось вокруг строительства города, как будто успех будущей военной компании, только от этого и зависел.

К средине зимы, в Пасаргады, собрались все умельцы по камню, которых Курушу и его людям удалось найти. Кроме крепостной стены, кардинально менялся и облик самого города. Глиняные лачуги, безжалостно сносились и на их месте, вырастали каменные твердыни, каждая из которых, была способна единолично держать оборону от многочисленного врага, при условии, что он прорвётся в укреплённый город. Но главное, что удалось добиться Курушу — это изменить сознание его жителей.

Из провинциальных, забитых, не видящих в будущем для себя просветления, в унизительном существовании, они преобразились, воодушевились и уверовали в посланника Ахурамазды на их грешной земле. От мала до велика, они почувствовали себя защитниками своего города, своей страны, своего будущего. Морально, они уже были готовы к войне.

Куруш, большое значение придавал пониманию того, что тот, кто хочет властвовать над народом, должен дать ему возможность гордиться своим прошлым и он не мелочился в этих вопросах. Сам, порой, выходя на площадь и стройки города, собирая огромные массы людей вокруг себя и пламенно ораторствуя перед собравшимися, зарождал, преумножал и воспевал гордость их за принадлежность к персидскому народу, за принадлежность к арийской нации.

Подъёму национально-патриотического настроения, способствовало то обстоятельство, что не проходило и луны, как к вновь возводимым стенам, пребывало и пребывало пополнение с разных концов земли, с разных стран и от разных народов. Они шли к Курушу, как к царю царей, воодушевляя всех и возбуждая гордость, за принадлежность к великой миссии.

Это собиралась сотня Асаргада, ведя с собой десятки, сотни готовых к дракам мужчин. А когда по весне, уже к готовым к отражению врага стенам, подошла целая конная армия, хорошо вооружённых воинов, во главе с Уйбаром, в городе стихийно воцарилось празднование, как будто, они уже победили всех врагов, какие только были.

К весне у стен Пасаргады собрались практически все ордынские воины, которые когда-то дали клятву своему выбранному царю, приведя с собой людей и принеся новости с разных концов земли. Куруш встречал каждого, как брата и как особо доверенные лица, они вставали во главе военизированных подразделений.

Пусть не у каждого хватало командного опыта и им самим предстояло многому научиться, но это были те люди, на которых Куруш мог безоговорочно положиться и это стоило, в тот момент, многого.

Из всех, кто ушёл за ним из степей, в Пасаргады не вернулось только двое. Что с ними произошло, никто не знал. Куруш не желал думать о том, что они решили изменить клятве и вернувшись домой, забились в норы, хотя в глубине души, он такое допускал, но всё же, каждый раз вспоминая о них, царь старался убедить себя в том, что они погибли в неравном бою и при этом, он не только себя убеждал, но и придумал легенду для каждого. Красивые, напыщенно героические, которые впоследствии использовал, всё для той же пропаганды, гордясь своими выдумками и заставляя гордиться всех, кто об этом слышал.

Разношёрстные войска, собранные у стен новой персидской столицы, души в царе не чаяли. Всех до единого, пронимало до дрожи и заставляло смотреть на Куруша, если, не как на бога, то, как на его посланника, его удивительная способность помнить имя каждого из тысяч воинов, кому посчастливилось пообщаться с ним и представиться.

Одна только эта сверхъестественная способность молодого царя, запоминать имена и лица, делала его среди людей сверхчеловеком, подобным богу и тот, кто хоть раз сталкивался с этим феноменом, уже не мог, даже под пыткой, сомневаться в его божественном предназначении.

Уже тогда, людская молва начала рождать первые легенды о Куруше, которые доходя до ушей царя Аншана, вызывали у него, только неудержимый смех и бурное веселье. Особенно в этом деле, преуспевал Уйбар, и Куруш, даже высказал, как-то сомнение, по поводу того, что этот пройдоха тут не причём, ведь за некоторыми легендарными историями, отчётливо торчали уши ушлого урартца. Но тот, естественно, всё отрицал, как и все остальные.

Неожиданная история, ещё со свадьбы, произошла с Карадом, оставленным Харпагом своим наместником и по указанию своего военачальника, перешедшего под руку Куруша.

Нет, он не проявлял неповиновения, своенравия и предвзятости своего положения. Он подчинился сразу и безоговорочно, но не Курушу, а Мазару! Оказывается, он очень хорошо его помнил с молодых лет, по боевым, тогда ещё, для Мазара походам, ведь именно в сотне Мазара, молодой воин Карад, начинал свой воинский путь.

Попав в одну команду со своим бывшим командиром, он с радостью, граничащей с детской наивностью, пошёл со своим десятком под руку Мазара. И этот любопытный курьёз, Куруш воспринял, как ещё одну его судьбоносную составляющую.

К тому же и отряд Мазара и десяток Карада выполняли одну и туже миссию при царе Аншана — охраняли его тело, только один, это делал по команде Харпага, а другой, по предсмертной просьбе друга Артембара.

Куруш с удовлетворением признал, что едино-начальство, среди его личного отряда телохранителей — это благо, а Паласар и Укбар, его ещё ордынские телохранители, перешли под команду Эбара, которому катастрофически не хватало командиров, для воинов из далёких кочевий.

Вот и стали Паласар и Укбар сразу сотниками, со всеми вытекающими отсюда последствиями, а последствия эти вытекли так, что, не смотря на ордынское воспитание и закалку, не выдержали непосильной командирской ноши, и оба, по очереди, сбегали к своему царю, моля его забрать их обратно, от этих баранов пустоголовых, не знающих, ни что такое оружие, ни что такое дисциплина.

Тому и другому, в абсолютно одинаковой манере, Куруш прочистил мозги, накачал идейными, патриотическими подкреплениями и твёрдо вдолбив им святое «надо», отправил обратно.

Вообще, после прихода к городу последнего крупного отряда Уйбара, ситуация вокруг Пасаргады сильно усложнилась. Люди, хоть и готовились к войне, но с каждым днём, от ожидания и безделья, атмосфера, среди воинства, становилась напряжённой и взрывоопасной.

Куруш собрал весь свой ближний круг, состоящий из более сотни бывших ордынцев, к которым присоединились Мазар, Карад и ряд родовых авторитетов, от глав родов, до официальных представителей таковых.

«Совещание» проходило по правилам ордынского круга. Каждый высказывался о проблемах, о своих предложениях по их решению. С каждым выступлением, клубок негатива рос и казалось конца и края ему не будет.

Только когда очередь дошла до Эбара, всё резко изменилось. Удивительно, но до него, никто не озадачился, а собственно, как собирались они все воевать, против царя Иштувегу. Ни стратегического плана, ни тактических задумок, никто не высказывал.

Практически, все были в неведении, с кем и с чем им придётся столкнуться. Все обсуждаемые вопросы, касались не самих военных действий, а лишь побочных и сопутствующих явлений: размещение, содержание, вооружение, порядок, дисциплина и т. д.

Эбар, был один из немногих, кто знал здешние горы, как свои пять пальцев, и он предложил, не просто побоище у стен, с последующим укрытием за ними, а выдвинул развёрнутый план, с использованием особенностей местного ландшафта, с поэтапным и продуманным воздействием на врага, начиная с его входа в долину через перевалы и кончая глухой обороной города, если до этого дойдёт.

Выслушав и загоревшись энтузиазмом, по поводу сказанного, весь круг, в полном составе, тут же выехал на места, оговорённые новым полководцем, возведение в которые, Куруш произвёл сразу, по окончании его речи.

Проехали по перевалам, прокатились по ущелью, заглянули на горные террасы. Потратили на это целый день. Вернулись все уставшие, но полные идей и энтузиазма. Мелочные дрязги забылись, малозначимые вопросы, пропали, а в городе, к тому же, их ждал ещё один сюрприз.

Ещё на подступах к стенам, к отряду военачальников, совершающих объезд, прискакал посыльный и доложил, что в город прибыл десяток мидийских конников, с важными и срочными вестями от Харпага. В город их, от греха подальше, не пустили, а разместили в одном из походных стойбищ Уйбара, но и там на всякий случай, вежливо, разоружили.

Туда и направился весь руководящий корпус, где состоялся очередной круг, на котором Куруш, повелел прибывшим, рассказывать новости не таясь, лишний раз, показывая своим приближённым своё доверие.

Рассказывал только один, который, не смотря на военное облачение, военным не был. Кольчуга, одетая на него не по размеру, постоянно ему мешалась, и он, то и дело её дёргал из стороны в сторону, да и по речам его выходило, что он человек, скорее, учёный и привыкший обращаться больше с книгами и умными письменами, чем с оружием.

Рассказывал он очень эмоционально, иногда заумно и заковыристо. То и дело добавляя к словам Харпага, что было велено донести, разговоры и суждения сторонних людей, которые он слышал сам или в изложении своих друзей и всё это, приправляя своими собственными рассуждениями и умозаключениями. История оказалась, мрачнее некуда.

Ещё в разгар зимы, когда Иштувегу со своим войском вернулся из западного похода в столицу, и выслушивал от своих соглядатаев новости со всех концов империи, один из его людей доложил, мол, в Пасаргады объявился некий царь Аншана.

Разговоры эти, били услышаны на базаре среди караванщиков и Харпаг, присутствующий при докладе слухов, посмеявшись, тут же отдал приказ своему человеку, найти этих караванщиков пустобрёхов и допросить с пристрастием, откуда эти сказки и для какой цели разбалтываются на базаре.

Иштувегу, вроде бы, тоже не поверил и по виду, не обратил на эти сплетни внимание, велев рассказывать про другие новости, но как выяснилось позже, это оказалось не так.

До маниакальности мнительный царь Мидии, послал доверенных людей в Пасаргады, с чётким указанием, разузнать всё, об этих слухах. Тот отряд не вернулся. Он пропал. Это, видно, только подхлестнуло мнительность Иштувегу или предчувствие взыграло, но выждав срок и не дождавшись посланных, он направил два вооружённых конных отряда и… двух женщин лазутчиц. Отряды тоже канули в небытие, а вот женщины, вернулись обе и независимо друг от друга, доложили царю об увиденном и узнанном.

Иштувегу пришёл в ярость. Буквально, свихнулся головой. Хорошо, что ему не удалось узнать о роли Харпага в воцарении Куруша, а то бы, он казнил полководца не задумываясь, а так, царь решил лишь, что Харпаг, разрушив Аншан, упустил молодого царя, и чтобы прикрыть свою неудачу, соврал об личном отрубании головы Курушу. Ведь то, что Иштувегу сделал, он мотивировал именно местью, за враньё своего полководца.

Он приказал своим личным «крысам», выкрасть и убить единственного сына Харпага, и не просто убить, а приготовить из него мясное блюдо, которым накормил отца, на секретном личном приёме, где присутствовали только они вдвоём и телохранители царя, для острастки.

Харпаг, приглашённый столь странным образом на тайную вечерю, был готов к разным гадостям и даже, заочно готовился к смерти, но такого, он даже, в самом страшном сне предвидеть не мог. Разъярённый Иштувегу, накормив гостя мясом собственного сына, разразился истерикой, обвинив полководца во вранье и некомпетентности.

На следующий день, собрав всё руководство своей армии, Иштувегу публично лишил его звания и должности, понизив до простого воина и лично решил возглавить армию для разгрома бунтовщиков, засевших в Пасаргады.

Харпаг, никак не сопротивлялся. Он, вообще, стал сам не свой. Убийство сына и поедание его мяса, лишило Харпага воли и разума. Он рассказал позже, что допускал отраву блюд, которыми его кормили, но не предполагал, что будет отравлено не его тело, а его душа.

Несколько дней, командира никто не мог вывести из этого полумёртвого состояния, только когда один из его друзей, насильно напоил его вином и в пьяном угаре, нахлестал его по лицу, Харпага прорвало. Сначала он разнёс дом друга, у которого пил, потом три дня рыдал, в изнеможении, продолжая при этом пить и только когда в столице Иштувегу протрубил сбор, он пришёл в себя и окаменел сердцем.

Несмотря на то, что царь отправил его в простые воины, армия, хоть и тайно, но осталась верна своему полководцу, а в свете всех этих событий, не только личный корпус Харпага готов был восстать против тирана, но и многие другие, до того времени державшие нейтралитет, изъявили желание присоединиться к нему и всячески возбуждали Харпага возглавить восстание и свергнуть Иштувегу. Тогда Харпаг сказал им: «Потерпите немного. В стенах Экбатаны, этот зверь силён. Надо увести его в Персию. Там его ждёт расплата. За всё.» После чего Харпаг и послал отряд с вестью к Курушу.

Когда вестник умолк, наступила тишина. Все уставились на Куруша, а тот молчал и думал. Долго молчал, ни на кого не глядя, уставившись в землю. Все ждали, сами не зная, чего, но ждали. Наконец, царь Аншана поднял глаза, осмотрел всех присутствующих и заговорил:

— Ну, вот, Иштувегу и совершил свою самую большую ошибку. Жаль, что она окропилась невинной кровью и душевной мукой моего друга. Теперь Иштувегу, конец.

Он встал, прошёлся, что-то ещё обдумывая, а затем, обратился к своему главнокомандующему:

— Эбар, ещё раз прокатись по местам с этими воинами и детально расскажи о наших планах, чтоб они знали все детали и мелочи.

— Но… — попытался возразить Эбар, вставая.

— Никаких «но» — тут же пресёк его Куруш, — Харпаг должен знать план до мелочей, чтоб продумать свой, не противоречащий нашему. Значит Иштувегу вышел из Экбатаны? — спросил он уже обращаясь к вестнику.

— Да, три дня назад — тут же ответил тот.

— После того, как Эбар покажет и расскажет всё, вы должны вернуться, незаметно пристроиться к походному войску и рассказать обо всём Харпагу. Вперёд. Времени больше нет. Война началась.

 

Глава двадцать третья. Он. Победа

Первым, кому предстояло лицом к лицу встретиться с будущим противником, стал Уйбар, со своим конным корпусом. Проскакав на встречу два дня, уже под вечер, с высоты межгорной возвышенности, воины Уйбара, остановившись, со злыми лицами, разглядывали в низине полчища неприятеля. Злыми они были от того, что каждый понимал, видя нескончаемое людское море, всю бесперспективность открытого боя, с самой большой и самой совершенной в обозримом пространстве армией цивилизованного мира.

Сам Уйбар, скрипнув зубами, скомандовал развернуться в боевой атакующий порядок. Все выстроились, занимая каждый своё место спокойно, без суеты. Воины Уйбара знали, что боя, всё равно никакого не будет, а делают они это лишь для острастки.

Каждый конник знал задачу, возложенную на отряд: затруднить и замедлить продвижение врага, дать время основным силам развернуться, приготовиться и успеть выполнить задуманный план, в полном объёме, но при этом, по возможности, в бой не вступать, ненужных жертв не нести.

Враг, тоже некоторое время спустя, заметил на возвышенности выстроенных для боя конников и остановился. Мидийское войско остановилось, как шло. Они не перестраивались, не группировались. Просто встали.

Мидийское руководство, экстренно совещалось и Иштувегу, никак не мог принять решение. Это продолжалось долго. День клонился к вечеру и если на верху, где расположился Уйбар, было ещё светло, то в низине, где находился Иштувегу, начинало смеркаться.

Царь Мидии не решился с походного марша, в ночь, ринуться наверх в бой, а может, он по мнительности своей, предполагал какую-нибудь ловушку, и мидийцы, демонстративно стали обустраиваться на ночлег, давая понять, что бой будет, но не сейчас, а утром, что вполне укладывалось, в тогдашние установления ведения войн.

Утром, как только в низине стало светло, заныли боевые трубы, забили барабаны. Мидийцы пришли в движение и стали спешно выстраиваться в боевой порядок. Несмотря на всю их торопливость, времени им потребовалось довольно много. Ущелье для них было узковато. Уйбар, тоже выстроил свою небольшую армию на перевале и ждал.

Благодаря тому, что перевал был значительно уже, чем низина, понять, какое же количество конных воинов на нём стоит, снизу не представлялось возможным. Снизу были видны плотные ряды конников, стоящих в несколько слоёв, но сколько их там, было не понятно, поэтому, Иштувегу перестраховался и не пустил свою легендарную конницу штурмовать высоту, где у врага, за счёт высоты было преимущество, а тупо попёр наверх плотными рядами пеших копейщиков, предполагая, что если эта конная лавина обрушится вниз, то, не имея возможности маневрировать, просто будет насажена на копья сплошной стены, прославленной мидийской пехоты и непременно увязнет, скованная ближним боем.

Когда Уйбар увидел план Иштувегу в действии, он вздохнул облегчённо. Если бы вперёд пошла мидийская конница, то им пришлось бы срочно уносить ноги и не факт, что удалось бы оторваться. Пришлось бы оставлять заслон, для связывания её боем, нести гарантированные потери, а так, можно было расслабиться и спокойно ждать, пока армия врага, неспешным шагом поднимется поближе. Время шло, и шло оно, в его пользу.

— Юноши, — скомандовал Уйбар, наигранно усталым и безразличным голосом, — ну-ка, посуетились немного. Что-то они слишком быстро поднимаются. Совсем страх потеряли. Пусть прибывают в постоянном ожидании того, что мы, вот-вот, сорвёмся с места и кинемся на них.

Конные ряды пришли в движение, всем видом выказывая нетерпение и частота шагов мидийских копейщиков, действительно, поубавила прыти, и стала подниматься медленнее. Копейщики сплотили ряды, что ещё больше снизило скорость подъёма. Время потянулось дальше.

Когда передовые ряды подкрались на расстояние полёта стрелы, последовала команда Уйбара: «Бей!» и тучи стрел полетели в сомкнутые ряды пехоты. Эта же команда, была условным знаком к отступлению и в считаные мгновения, перевал опустел.

Видя трусливое бегство противника, мидийцы тоже перешли на бег, но соревноваться в беге с лошадьми, было глупо. Когда передовые отряды вбежали на перевал, то выйдя на сторону противоположного спуска, остановились, сами собой, в нерешительности. Врага не было не только на перевале, но даже внизу, уже никого не было видно. Враг, либо ускакал, либо растворился. В результате, на узком перевале образовался затор, который мидийские военачальники разбирали почти весь день.

Остановка дальнейшего продвижения Иштувегу, была вызвана ещё и тем, что, собрав своих военачальников, он долго совещался, по поводу поведения врага. На вопрос, почему Куруш не принял бой, на таких выгодных для него позициях, последовало на удивление много ответов, притом их разнообразие зашкаливало.

Со стороны, складывалось впечатление, что военачальники устроили интеллектуальное соревнование, кто выдаст самое нелепое объяснение случившемуся. Тут и Ахурамазду вспоминали, через одного и каждый возвёл главнокомандующего Иштувегу до небес, который одним своим видом, поверг врага. Кто-то восхвалял царя за прозорливость в тактике, доказывая, что враг, явно ждал конной атаки, но гений Иштувегу, пустив на них копейный таран, поверг врага, не решившего накалываться на мидийские пики.

Это совещание продолжалось долго. Не одно блюдо успели сменить за столом и когда войско наконец двинулось дальше, то спустившись с перевала в очередную межгорную низину, вновь наступил вечер. Ещё один день, был выигран.

Ещё дважды Уйбар проделывал нечто-то похожее. Второй раз, почти в таких же условиях, только к суетливости и нетерпимости его воинов на перевале, добавилось звуковое неистовство, в виде криков ругани и оскорблений, смысл которых сводился к вызыванию на честный бой конницы Иштувегу.

Когда царю донесли, что там орут смутьяны, то он был невообразимо доволен собой, своим умом и прозорливостью, вновь повторив копейный таран на перевал. Он таким образом решил действовать до тех пор, пока его войско не выйдет в широкие межгорные долины перед Пасаргады. Только там, по уверениям его военачальников, можно будет развернуться по-настоящему и в полную силу применить его тридцатитысячную конную армаду. Изловить этих трусов и доставить к ясным очам повелителя.

Иштувегу был уверен, что дальше Пасаргады, Куруш не побежит, раз успел возвести крепостные стены, то надеется, именно на них и даже, если его меж гор поймать не удастся, но заперев в городе, он прикажет разобрать его по камушку и ничто ему в этом не помешает.

Третья встреча Уйбаровской конницы с копейным тараном Иштувегу, произошла уже на подступах к долинам Пасаргады. Входов, в эти долины, было три. На все три перевала, Уйбар разорваться не смог, людей бы не хватило, поэтому, он занял один, тот что был ему нужен для его плана, а два других, заняли конники других отрядов Эбара. Иштувегу, тоже разделил своё войско на три «реки» и на все три перевала, вновь направил копейный таран.

На этот раз, конница Уйбара отказалась от театрального представления и ожидала врага молча, замерев на месте, как влитые, и стояли они так, до последнего момента, даже не отступив, когда копейщики подошли на расстояние лучного выстрела.

Такое спокойствие, непоколебимость, вновь подорвала самоуверенность тарана и чем ближе он подступал, тем медленнее двигался вперёд, не понимая намерения врага и был такой момент, что копейщики, даже местами остановились, в нерешительности, сломав ровный строй, но тут же, ругательные команды командиров, вывели их из ступора и те, так и не успев выровняться, перешли на бег, в атаку.

Эта атака захлебнулась практически сразу, так как в тот же миг, справа и слева по атакующим, из-за искусственных каменных завалов, обрушился фланговый шквал стрел, буквально, выкосивший авангард, не успевший заслонить свои бока щитами.

Конники Уйбара, улучив момент, когда оставшиеся в живых копейщики, чисто инстинктивно, развернут щиты в бок, тут же нанесли залп из луков, практически, докосив весь авангард и спокойно, без суеты, вновь отступили с перевала.

Примерно тоже самое произошло и на другом перевале. Продвижение Иштувегу, было остановлено. Копейщики, чуть отступили и укрылись в глухой обороне за большими щитами. Наконец, за их спины, подтянулись мидийские лучники и началась дуэль между ними и засевшими в камнях воинами Куруша.

Мидийцы, значительно превосходившие персов числом, да и что говорить, качеством, в конечном итоге заставили засадных лучников скрыться, с глаз долой, за камнями. Сначала на одном перевале, затем на другом. Третий, самый дальний, держался дольше всех, даже когда армия Иштувегу хлынула через открытые проходы в долину и принялась выстраиваться в боевой порядок, тот перевал держался, не давая возможности, почти третьей части мидийских войск, присоединиться к основной массе.

Выстраиваться срочно в боевой порядок, мидийцы были вынуждены потому, что ещё с перевалов увидели ровную кромку человеческого моря, стоявшую вдалеке и по всем канонам благородного боя, оставив противнику достаточно места, для развёртывания своей армии.

Иштувегу, завидев этот жест благородства, со стороны смутьянов, даже торжествующе громко рассмеялся, обозвав их дураками.

Выстроив войска и осмотрев долину с высоты одного из освобождённых перевалов, Иштувегу принял простое и незамысловатое решение: атака в лоб, но при этом, по предложению одного из высокопоставленных военачальников, всю конницу пустил в обход по небольшому ущелью, что виднелось далеко слева и которое, как раз, прикрывала конница Уйбара в полном составе, не выстроившись в ряд для атаки, а постоянно барражируя по большому кругу, напоминая сверху водяную воронку.

Иштувегу расценил постановку конницы противника в стороне, как не прикрытое желание бунтовщиков, ударить ею во фланг его наступающей армии и даже, если получится, то обойти наступающих и зайти в тыл. Ему это всё казалось настолько очевидным и дилетантским, что отдал он приказ, своим конным военачальникам, с нескрываемым саркастическим смехом.

Приказ был прост: уничтожить конницу врага и быстрым маршем по боковой долине, выйти неприятелю в глубокий тыл, не дав возможности царю Аншана, сбежать в город за крепостные стены, если у него хватило смелости выйти из них в долину на бой.

Завыли трубы, забили барабаны, царь Иштувегу вскочил в свою золотую, ассирийского типа колесницу, направляясь в самый центр своей армии и всё пришло в движение. Пешие копейщики, лучники, мечники, пращники и ещё Ахурамазда знает кто, ровным строем двинулись на врага. Элитная мидийская конница, нескончаемой рекой, хлынула в сторону Уйбара.

Военачальники конников, прекрасно понимали, что там, куда они несутся во всю прыть, наверняка есть засада и поведение конницы Уйбара, уклонившегося от открытого боя и устремившегося в тот самый меж хребтовый отвод, явно говорила за это, но бородатые усачи, лишь усмехнулись в свои пышные усы, почему-то уверенные в том, что прекрасно знают, какого вида будет там засада и как с этой мелкой неприятностью справиться.

Они ошиблись. Никаких завалов, за которые бы нырнула отступающая конница бунтовщиков, им не встретились на пути. Бунтовщики убегали, мидийцы догоняли и уже почти сели им «на хвост», всё дальше и дальше углубляясь в межгорье. Вот только проход становился всё уже и уже.

Когда головные, ведущие военачальники, не останавливая погони, начали внутренне настораживаться, то и дело оглядывая отвесные скалы, сдавливающие их с обоих сторон, а некоторые из старых опытных воинов, начали откровенно паниковать, крича командирам о западне, стало уже поздно.

Горы вздрогнули, затряслись и на головы прославленной и легендарной коннице, не знавшей поражений ни в одном бою, за всю свою историю, полился каменный дождь, в считанные мгновения, похоронив под собой всю тридцатитысячную летучую армаду.

Куруш стоял высоко на скале и осторожно заглядывал через край в узкое ущелье, дав знак прекратить валить камни всем, кто был на верху. Он впервые в жизни, командовал мирным населением. Именно эти старики, и дети, а в основной массе, женщины Пасаргады, Парсы и других более мелких городков, жители кочевых пастбищ и горных селений, одним усилием, столкнув заранее приготовленные валуны со скал в ущелье, приговорили самое мощное оружие мидийского царя, к позорной смерти.

Сейчас, до сих пор ещё встревоженные и возбуждённые, с трясущимися руками, но счастливыми лицами, они все смотрели на своего божественного царя, который возвышаясь на краю скалы, смотрел вниз. Как только пыль, поднятая камнепадом, улеглась и Куруш смог рассмотреть ущелье, стало понятно, что он победил. Слой на дне ущелья, сброшенных камней, был столь велик, что даже проблесков кого-либо под ним, видно не было. Он был сплошной и как горы, величаво мёртвый.

На равнине, где наступала основная часть мидийского войска, тоже произошло немыслимое и не менее трагичное, правда, не столь скоротечное. Как только последние конники скрылись из виду за боковым хребтом, смолкли трубы и барабаны. Наступающие остановились, развернулись в противоположную сторону и ощетинились пиками на царский личный кордон, окружающий его колесницу сплошным кольцом.

Иштувегу от увиденного впал в ступор. Шок, буквально парализовал его. Он ничего не понимал и лихорадочное метание мыслей в голове, только усугубляло, его, ничего не понимающее сознание.

Даже когда начали, как в тире отстреливать его личную гвардию и свои, и лучники врага, неожиданно появившиеся среди мидийской армии и действуя с ними за одно, он лишь крутил головой, чуть присев за борт колесницы и как рыба, выброшенная на берег, беззвучно открывал и закрывал рот.

Тут, ко всем неожиданностям, с тыла, ровным строем, нахлынули копейщики, за спинами которых, лучники отстреливали личную охрану Иштувегу. Это подошла третья часть войск, якобы штурмующих неприступный перевал. Как выяснилось позже, там вообще никакого штурма не было. Они просто встали на перевале и ждали сигнала к мятежу, не потеряв ни одного воина, как с одной, так и, с другой стороны.

Только когда телохранители схватили царя под руки и прикрывая своими телами, постарались вынести его с поля боя, он резко пришёл в себя и в приступе ярости, принялся орать ругательства в адрес изменников и обещая всех казнить самыми извращёнными способами. Кричал и бился в истерике он долго, пока последний телохранитель не лёг у его ног, а у него самого, не отобрали меч, повалив лицом в землю.

Отпустили лишь тогда, когда к его лицу, в упор, подошёл воин-великан в золотом шлеме. Иштувегу сразу узнал Харпага и бешенстве кинулся на него, в надежде придушить изменника. Вот, тут, как раз, он и успокоился, получив железным кулаком в зубы, часть которых при этом, потерял навсегда. Ярость сверженного царя, как рукой сняло.

Бой за Пасаргады закончился, даже не начавшись. Оставшиеся мидийские войска, во главе с Харпагом, вполне довольные произошедшим, сначала присягнули Харпагу на верность, а вскоре и самому Курушу.

Резко увеличившаяся армия, после нескольких дней празднования, двинулась обратно к столице Мидии — Экбатаны. Начался второй этап восхождения Великого Царя Мира.

 

Глава двадцать четвёртая. Она. Сказки Знающей

Наступило тёплое время. Степь зазеленела, зацвела, нарядилась. Касакские орды забурлили, ожили, засуетились, набухая, как почки по весне, от прибывающего со всего света вольного воинства. Малые стойбища садились на коней или пешим переходом, сливались с более крупными ордами, превращаясь в большие муравейники. Началась подготовка к очередному походу.

Девичьи «сестричества» не суетились и никуда не вливались, продолжая размеренную жизнь. Они просто ждали решения тех, кто на верху власти. Им было всё равно в какие края подаваться и кого на стрелки насаживать. Хоть в жаркие пески, хоть в холодные горы, хоть в дремучие леса. Они были готовы ко всему.

Орда Райс, так же, как и всё, продолжала жить обычной, пресной жизнью. Одна из боевых дев, посланная в ставку Тиоранты, принесла известия, что Матерь убыла на царскую сходку и минимум, пару седмиц её не будет, а значит до её приезда, ничего в их жизни не изменится.

Охотницы завалили здорового секача, которого еле припёрли на волокуше до лагеря и народ, в полном составе, собрался у кухонного костра, в радостном ожидании большого пира. На этот раз, в готовке участвовали все. Мужики разделывали, резали. Общим гомоном решая, что готовить и как. Даже Райс с дитём вышла, пристроив поскрёбыша в нагрудной, походной люльке, в виде кожаного мешка с дырками для рук и ног.

Весёлая и шумная готовка, тут же, плавно перешла, в ещё более шумную и весёлую трапезу, а когда объевшиеся развалились на шкурах, постеленных вокруг, чтоб на холодной земле не сидеть и на какое-то время замолчали, млея от процесса переваривания съеденного, то Старшая девичьего отряда, неожиданно обратилась к Знающей:

— Астера, — проговорила она в наступившей тишине, — рассказала б что-нибудь, а мы б послушали.

— Что тебе рассказать, Линха? Сказку на сон, послеобеденный?

— Да, давай хоть сказку. Тебя всегда интересно послушать.

Астера, сидевшая рядом с Райс, с улыбкой глянула на младшую царицу, которая пристроив мальца к высунутой из рубахи груди, с любопытством уставилась на Знающую, в ожидании и одобрительно кивнув, начала, почему-то обращаясь именно к рыжей, будто это она её спрашивала, а не Старшая:

— Ну, слушай. Давно это было. Так давно, что уж, никому не ведомо, сколько поколений минуло. Считай, с самых ранних времён. Жили были старик со старухой и было у них три сына и пять дочерей. Старика того звали Тарг, а старуху Хтони и были они царь и царица всего мира, который великий воин Тарг, за свою походную жизнь собрал в единое царство под себя. Он был великий правитель, не знавший ни одного поражения за всю жизнь, потому что был «меченный» Валом, с ног до головы и поставленный на земле, наместником самого Неба.

— Разве мужики могут быть «меченными»? — тут же перебила её Райс округлив от удивления глазки.

— Ещё как, — тяжело вздохнула Астера, — ты, что же думаешь, весь мир устроен так, как у нас? Глупая. Весь мир, как раз, устроен по-другому. Мы одни такие, где баба заправляет. За пределами наших земель, муж — властелин и бог. И имей ввиду, там редко встретишь «меченную» деву, а вот «меченных» мужей, сколько угодно, притом такие «меченные» бывают, что тебе и не снилось.

Младшая царица хотела было возмутиться, даже потянулась к рассказчице, распахивая глаза и рот, но Астера её опередила:

— Помолчи и послушай. Я ж тебе всё и рассказываю, чтоб ты, хоть что-нибудь начала понимать в этой жизни, — и помолчав несколько ударов сердца, пристально смотря на ученицу, придавливая её возмущение взглядом и когда поняла, что та, готова слушать дальше, продолжила, — Тарг, был великий объединитель земель. До него, степь единой не была. Бегали, скакали кто куда ни пойми зачем. Род на род, орда на орду. Только и делали, что дрались меж собой. Тарг, положил этому конец и установил единство, а степь объединив, начал прибирать к рукам всех, кто вокруг. Всех прибрал, данью обложил, слушать себя заставил, да, повиноваться.

Тут она помолчала, с видом, будто, что, вспоминая и с какой-то горечью в голосе закончила свои раздумья:

— Да. При Тарге в степи, был золотой век. Порядок.

И опять замолчала. На этот раз, надолго. Все сидящие у костра, терпеливо ждали. Райс, как и все, тоже подождала, посмотрела на молчавшую, будто закончившую рассказ бабу и не выдержала:

— А дальше?

— А, — тут же спохватилась Астера, взбудоражено выскакивая из своих глубоких размышлений, — выросло у него три сына: Кол, Арп и Лип. Очень уж их семейка гордилась породой и потому жён, братья, взяли из своих же сестёр.

— Как это? Родных? — тут же, опять влезла рыжая, с негодованием.

— Родных, родных. Я ж говорю, давно это было. Тогда, порядки другие были, вернее, единого порядка в этом, вовсе не было. Каждый глава семьи свои устои имел. И кровь на кровь, тогда, в порядке вещей было, особенно у считавших себя, чем-то богами отмеченными. Думали, они так породу свою увековечат. Глупцы.

— Хм, — издала Райс непонятный звук, отрывая от титьки ребёнка и пристраивая его в удобное положение.

Астера подождала, пока насосавшийся поскрёбыш, смешно почмокав губками, будет пристроен на мамкиной груди спать и продолжила, но голосом тише:

— И когда, Тарг уж в годах стал, то поставил своих сыновей, как помощников, над миром править. Стали сыновья царями, добавив к своим кличкам титул «ксай», но это не важно. Все земли на троих разделили, бросили жребий, в какой стороне кому царить. Все отцу клятвы дали, согласившись с делёжкой, так, что меж ними вражды не возникло. Но время настало — умер старый Тарг, и сыновья меж собой, учинили великий раздор.

— Всё зло от этих мужиков, — ехидно вставила младшая царица, с улыбкой смотря на троицу противоположного пола, развалившихся кучкой, слева от костра.

Скажи это кто-нибудь другой, мужики бы обязательно ответили, ну, или хотя бы огрызнулись, но против своей царицы не посмели, лишь скривились в улыбке, типа «ну-ну». Астера, тем временем, продолжила, даже не заметив вставки девы.

— Стали они спорить, кому быть верховным царём над всеми, да вместо отца восседать. Дело дошло до откровенной драки, между Арпом и Колом, но мать их Хтони и жёны их, Рея и Феба, а в большей степени, незаконнорождённая дочь Тарга Афроня, драку остановили. Эта Афроня, кстати, принята была в семью, после того, как осиротела. Мама девки, неожиданно померла, в аккурат, после того, как Хтони узнала о её существовании.

Все слушающие расплылись в понимающих улыбках, а мужики откровенно «гыкнули», всем видом выказывая несогласие с последним высказыванием в адрес мужиков младшей царицы. Знающая продолжала:

— Афроня, выросла девкой красоты неписаной, да, и «меченной» стала, по части бабьей Славы, в общем, мужики при одном её виде, все как один в поленницы складывались. Вот она, для начала, драчунов Славой-то прибила, а потом уж Хтони с их жёнами, растащили дерущихся по разным углам, заставив помериться, да, решить всё миром на общем круге.

Тут Астера хитро посмотрела на Райс, которая, не смотря на неё, а смотря на огонь, тоже чему-то ухмылялась и продолжила:

— Собрали они, значить, всех царей, ближников, да «меченных» всех, кто власть над народом, хоть какую-то имел. Большой получился круг. Стали спрашивать ведунов, в первую очередь. Вещие люди, долго гадали и страшно пророчествовали тогда, что коли царём станет кто-то по крови, то роду будет конец и царству великому тоже. Царём, мол, должно становиться не по крови, а по достоинствам.

— Это, ни с тех ли пор, пошёл запрет на передачу власти по крови? — быстро спросила Райс уже не улыбаясь, а о чём-то задумавшись.

— С тех, — уверено ответила ей Астера, — именно тогда, в те давние времена, ввели, что верховным владыкой, должен стать лучший из лучших, а не по наследству. Но так, как круг тот, состоял в основном из кровных родственников, которые при жизни Тарга прибрали власть к рукам, то те держа совет, наплевали на пророчество и решили, что Кол над всеми царствовать должен, поскольку он, лучший из лучших и стали давить на пророков, чтоб те помогли обойти недоброе предсказание по крови. Власти лишаться никому не хотелось. Уж больно эта дрянь сладка, да заразна. Ведуны подумали, поколдовали и вещали, что все братья, Кол, Арп и Лип, должны поклясться страшною клятвой перед Троицей, в том, что мужского потомства, иметь больше, никогда не будут, чтоб после смерти их, не мог ни один из сыновей воцариться, прервав кровную наследственность. Все рождающиеся мальчики их, должны будут принесены в жертву, по ритуалу Троицы. Вот такую плату, Вал Кровавый, затребовал за разрешение спора. Братья подумали, посовещались и согласившись, Валу поклялись.

— И что, они собственных детей ели? — пришла в негодование Райс.

— Троица — это Троица и не важно, чей это младенец. Это святое и угодное Богам деяние. Мощи съеденного младенца на Троицу, сразу становились святыми, а душа его, попадала к самому Валу на небо, в его воздушный шатёр и росла, в абсолютном счастье.

— Я б не смогла, — выдавила из себя рыжая, вновь поудобней перекладывая, уже сонного поскрёбыша.

— Э-хе-хе, — проскрежетала баба, — хвост прижмёт, ещё не то сможешь, да, ладно слушай, что дальше вышло то. Первенец был у Арпа и у жены его Фебы, как родила, повитуха мальца забрала. Та, как пришла в себя, побилась, по убивалась, но смирилась. Съели мальца. Очередь дошла до Тефи, жены Липа. Когда она родила мальчика, то пока в себя не пришла, повитуха поскрёбыша то унесла, а саму роженицу обманула, мол, мёртвого родила.

— Зачем? — в азарте поинтересовалась рыжая.

— А обманула затем, чтоб не так убивалась, по крайней мере, так доносят до нас рассказы Дедов. Ну, погоревали они на пару, да, делать нечего. Справили Троицу. А вот с Реей, всё пошло не так. Первенцем была у неё дочь, а дочерей колдунами, трогать было не велено. И следующий ребёнок дочь, а первый мальчик появился на свет, только спустя, почти, пять лет с того, как круг прошёл. К тому времени, Кол царствовал и правил во всю, да, и вообще, много, что к тому времени изменилось, вот и решила Рея обмануть всех. Толи, застращала повитуху, толи, подкупила, кто их теперь знает, но они заранее к родам, подгадали чужого младенца и когда она родила мальчика, взяли, да, подменили. Никто кроме их двоих об этом не знал. Созвали всех, Рея по убивалась для вида, да, чужого ребёночка придали Троице. А сына, она на стороне пристроила, да, растила, говоря всем, мол, коль своих не видать, так хоть чужим помогу. И таким образом, обманом, она трёх сыновей от Троицы отвела. Вырастила. «Особыми», да «меченными» сделала.

— И так можно? — не выдержала на этот ра, з Линха, косо посмотрев на Теродама, представляя, наверное, что вышло бы из берсеркера, коли его ещё и «меченным» сделать, по какому-нибудь колдовскому умению от Троицы.

— А то, — толи, грустно, толи, со злостью, буркнула Астера, но тут же тяжело вздохнув, продолжила, — всё бы ничего, да, только, как подрос первенец, да, в силу вошёл, молодняк вокруг себя собрал, что вымахали детины здоровые, а ума ещё не нажили, и объявил себя во всеуслышание, что он, мол, не только лучший из лучших, но кровь от крови царь и старший сын Кола, обвинив стариков в детоубийстве и грозя карой Валовой им за это.

Младшая царица скосила взгляд на Знающую, почувствовав похожесть ситуации, того молодого, да, горячего с ней самой и наткнувшись на пристальный и внимательный взгляд бабы, отвела глаза, закусывая нижнюю губу, подумав про себя, что та, либо мысли читать умеет, либо настолько умна, что наперёд знает её мысли и замыслы.

— Вот, тут-то и началось, — продолжила Астера, понизив голос, — наскочил Арп на Кола с упрёками, а тот возьми, да, ослабни. Наказала его Троица, в назидание за нарушенную клятву. Ни руками, ни ногами двигать не может, не рот раскрыть, ни слова сказать. Заковал его Арп в цепи, Рею поймали, к нему приковали, да, в землю живьём зарыли, казнив. А сыночек Кола, молодой, да, ранний, со своим молодняком бучу устроил, да, под шум расправы над его отцом, пошёл войной на Арпа. И началась битва отцов, да, дедов, против сыновей, да, внуков. Вообще, что-то страшное завязалось. Колова орда раскололась. Молодняк, что против старых устоев выступал и решил одним махом всё эти устои поменять, да, кое кто из старых, что обиделись за казнь своего царя, переметнулись к сыну Кола, старые к Арпу, притом таких меньшинство оказалось. Правда, из Арповой орды, кое какой молодняк, тоже перебежал. Вот так и стали стенка на стенку, молодые на старых. Была война тех, кто знал и почитал устои и тех, кто жить по-старому не желал, а желал по-новому, по-своему. Сначала, ругань стояла, да, так, мелкие потасовки, а затем и до резни дошло. Силы были равные и сколько бы это продолжалось, не ведомо, но тут подоспела орда Липа, издалека, и с наскока молодняк опрокинули, и побили. Всех в полон повязали, но убивать не стали. Колдуны кровную клятву с них взяли, да, вместе с их молодыми жёнами, из степи выгнали, без права на возврат, предупредив, что тот, кто вернётся, от кары Валовой сгинет.

Астера замолчала, смотря куда-то вдаль.

— И куда они ушли? — не выдержала младшая царица.

— Ушли в сторону, откуда весна приходит, — махнула Знающая, куда-то неопределённо в сторону, — перемахнули лесистые горы, вышли к тёплому морю и захватив там города местного народа, стали жить и править. Ушли без колдунов, ведунов и знающих людей, ничего за душой не имея, став сиротами по памяти предков. Там, осели, переняли культы других народов, породили своих богов, приспособились и изменились до неузнаваемости. Тот народ, который из них народился, мы сегодня, греками зовём. Но и степь, победу не праздновала, а улилась слезами, горечи поражения. Закончился золотой век. Некому было продолжать дело предков. Обезлюдила земля.

— Вот же мужланы, — зло буркнула Райс, — а куда ж Матёрые то смотрели? Почему их «меченные» девы, к порядку не привели?

— Так не было тогда ещё таких, — усмехнулась Астера, разводя руки в стороны, — они появились следом, уж когда орды поредели, да, цари, что за пределами степей царствуют, от рук отбились и приток свободных воинов в наши орды, поубавился.

— Но, как же так? — недоумённо спросила рыжая, мотая своей шевелюрой из стороны в сторону и оглядывая окружающих её дев, — откуда ж мы взялись.

— Ну, — засмеялась Астера, — до нас ещё было далеко. Свято место пусто не бывает, да, и не все в наших краях вымерли. Кто народился, кто издали, всё же пришёл. У девок, что в наших предках значатся, закон был. Не важно, при речных бабняках они обитали или уже при кочевых родах скакали, но ни одна девка рожать не имела право, пока трёх врагов, будущих убийц собственных детей, не умертвит.

— Ну, так у нас тоже вроде такой закон, — неуверенно проговорила Райс, осматривая боевых дев, которые участвовали вместе с ней в предсвадебном походе.

— У нас этот лишь так, традиция — как дань прошлому, а тогда, серьёзно всё было. Девы искренне считали, что убивают, именно того мужика, который в будущем, убил бы её ребёнка, тем самым, как бы защищая своё будущее потомство.

— А у нас не так? — удивилась, ухмыляясь Райс.

— А ты веришь в это? — неожиданно спросила баба и пристально уставилась на молодуху.

— Не очень, — честно ответила та.

— Вот и я о том же.

Наступила пауза. Райс внимательно посмотрела на рассказчицу и не дождавшись, в очередной раз, продолжения, подтолкнула, возвращая её из каких-то своих, мысленных дебрей.

— Надо было сразу всех дев «меченными» делать. Кстати, а почему нас так мало?

Астера посмотрела на неё снисходительно и продолжила:

— Думаешь ты одна такая умная? До тебя, никто до этого не додумался? Была такая в древности, типа тебя, находчивая. Хорой кликали. Теремов наставила. Всех девок, подряд, через них пропускала. Кто погибал там, кто ума лишался, но «меченных», стало много, да, всё разные. Вот с неё то и начался в нашей степи век серебряный, только недолгий.

Тут она замолчала и с ухмылкой осмотрела всё окружение. Все слушали замерев, а некоторые, даже рты по раскрывали. Видимо эта реакция её устроила и Астрера, кивнув, продолжила:

— Девы, уходя из родного дома, становились воинами. Единения царского, в степи у них не было. Каждый терем имел свой клан, свою царицу. Только единая вера в Троицу объединяла. Мощное духом было поколение. «Меченные», они и есть «меченные». Надменные, дерзкие, воинственные. Очень скоро, царьки дальних народов вспомнили, кто хозяин в этом мире. Полилось золото и серебро в степь реками, теми же реками, полилась по земле кровь человечья. Тогда времена были самые воинственные. Походы дальние, в земли не виданные. Кому-то, по несколько лет на один поход требовалось, некоторые, так в дальних краях и оседали, на всю оставшуюся жизнь.

Она вновь замолчала, о чём-то задумавшись.

— А коль реки золота текли, так почему век серебряным назван? — осторожно поинтересовалась младшая царица.

— Потому что, — грустно проговорила Знающая, выходя из задумчивости, — в золотой век, при Тарге, жилось всем хорошо: и войнам, и селянам, а вот в серебряный, только воинам. Девы, что становились боевыми, возвращаться в постылый бабняк, на расплод большухе, не желали, да, и те, кто с кочевий пришли, к будущим мужьям в рабство, не стремились. Стали они птицами высокого полёта. «Меченные»!

Она вновь замолчала, с ухмылкой оглядывая боевых дев, которые молча, внимательно слушали рассказчицу.

— Не до потомства им было, — продолжила она, удовлетворившись осмотром всех сидевших перед ней боевых дев, — стали они создавать свои царства-государства, где мужиками, лишь пахло, да, живьём не водилось. Кто от них совсем отказался, в одно поколение вымерли, а кто договорные сходки с мужиками устраивал, чтоб забеременеть, продержались подольше. Да, — тяжело вздохнула Астера, — никак без этих мужиков не получается. Вымираем, — тут она опять помолчала несколько ударов сердца, но встрепенувшись, как бы выходя из очередного глубокого раздумья, продолжила, — много таких бабьих царств было. Всех и не перечесть, но только все они, рано или поздно, разваливались и таяли, как и не было. Держались такие царства, лишь на авторитете первой царицы, а как она умирала, всё начинало рушиться.

— Нужна была единая царица, — неожиданно жёстко перебила её Райс, которой в голову пришла здравая мысль, как ей показалось, — которая бы определила кому плодиться, кому воевать.

Астера посмотрела на рыжую, как на дитё малое и ответила:

— А такая и без твоего понимания бы появилась. Власть — она дрянь коварная, как дурман-зелье. Чем больше принимаешь, тем больше хочется. Желающих стать единой правительницей степи, было много. А если учесть, что «меченных» в степи было хоть пруд пруди, ты, даже не представляешь, какие здесь бабьи войны гремели, колдовские молнии сверкали, да, громы грохотали. Чуть Мать Сыру Землю кверху задом не поставили. Потому и не было единой царицы, что «меченных» развели, больше большего. И ладно бы, эти стычки были одна, две, а то ведь, они были постоянно. Бойня поколений при сыновьях Тарга, показалась бы плевком, против бури-урагана девичьего раздела власти.

— Почему? — недоумевала Райс.

— По кочану, — хмыкнула Астера, — вот я тебе расскажу одну историю из того времени. Очень показательная. Жили были две подруги. С детства дружили. Один терем прошли. Одна из них, вышла дева боевая, Валом, да матерью Сырой Землёй обласканная. Сила немереная, за скоростью в бою, не углядишь.

Тут она остановилась и с хитрой улыбкой посмотрела на Райс. Та, напряглась, будто решив, что разговор сейчас, опять пойдёт про неё.

— Вторая подруга была обласкана Святой Водой и той же Матерью Сырой Землёй, только по-иному. Если первая брала силой оружия и небольшим колдовством, то вторая, большим колдовством и лишь чуть помогая себе оружием.

— Это ты про нас с Апити рассказываешь? — тихо и настороженно поинтересовалась Райс.

— Ну, — неопределённо сковырнула Астера перед собой воздух ладонью, — чем-то вы на ту парочку, действительно, похожи, но сказ, пока, не про вас. В те времена войны велись на таких телегах двухколёсных, колесницами назывались, и первая дева, на такой колеснице и носилась. Её главным оружием было копьё. Владела она им в совершенстве. Ни мечник, против неё ничего сделать не мог, ни лучник. Копьё, круглый щит и скорость, замешанная на колдовстве, а сила второй, была в её взгляде. Она обладала «морозным глазом». Есть такой подарок от Вала Морозного. На кого посмотрит, тот замирал и не просто останавливался, а превращался, словно в камень. Тело, как камень, взгляд, как лёд. Расслабить и вернуть к жизни, уже не получалось. Так и хоронили, кто в какой позе замер.

— Круто, — неожиданно подал свой голос Агар, но тут же спохватился, видимо сам от себя не ожидал, что в голос получится.

Все посмотрели на смутившегося парнишку, но никто ничего не высказал. Астера продолжила:

— Пока в девках бегали, дружить продолжали, а вот как подросли, да, бабьей красотой зацвели, тут то, всё и началось. Первая, больше на мужика стала похожа и фигурой, и лицом, а вот вторая, будто цветком расцвела. Ну, до того красивая стала, что ни один самец мимо пройти не мог, чтоб слюну не пустить. К тому же, «меченная» она была, не только по сути, но и внешне. Ей в Тереме, прямо в голову, вживили золотые нити. Умели раньше такое делать. Не знаю, сколько по количеству, врать не буду, но вокруг каждой такой вживлённой нити, волосы были сплетены в косички. Поэтому, у этой колдовской девы, было огромное количество тонких косичек, концы которых, она особыми, заговорёнными узлами вязала, выпуская золотую нить, чуть торчать. От чего складывалось ощущение, что у неё из головы, змеи растут, а золотые нити из узлов, как змеиные языки из голов подёргиваются.

— Красиво, наверное, — загадочно улыбаясь и смотря куда-то вдаль, тихо проговорила размечтавшаяся рыжая.

— Наверное, — столь же мечтательно повторила за ней баба, видимо сама, постоянно любуясь собственным воображением, всякий раз вспоминая эту деву, но тут же приходя в себя, продолжила, — да. Кстати, рыжая была, судя по описаниям, прямо как ты. Бронь не носила. Одевалась красиво, по-царски. Осознание собственной красоты, всеобщего внимания и поклонения среди мужчин, а также чувство великой силы, превратило её в невиданную, самовлюблённую стерву.

Райс потупилась, вновь, зачем-то, перекладывая ребёнка в нагрудном мешке-люльке, всем видом выдавая свои мысли, о причастности к подобному типу дев, но вместе с тем, тут же выражая с этими не согласие, мол, она не такая. Астера тем временем продолжила:

— Дева-воин, совсем омужичилась и потому, взглядов мужских, если и удостаивалась, то лишь опасливых и пуганных. Вот на этом их дружба девичья и закончилась, а тут и спор пошёл, кому клан их возглавить. Они оказались первыми претендентками, так как были лучшие из лучших. Дружба переросла в непримиримую вражду, а там и в ожесточённую войну. Не ведомо, как уж у них там война протекала, но боевая дева проиграла последний бой и была вынуждена бежать на своей колеснице в далёкую страну. Кстати, опять в ту же, куда убежали сыновья Кола. В Грецию. Уехала она туда специально или просто ехала, куда глаза глядят, упиваясь обидой, да, злобой лютою, не ведомо, только наехала она на город один, греческий, где осела, обжилась, обдумала всё и посвятила, весь остаток жизни, злопамятной мести. Как и что там произошло, не знаю, даже слухов до нас не дошло, но вскоре, она стала царицей этого города, единоправящей. Стала женственной, менее грубой чертами и одеждами, но не менее воинственной. Соседей всех запугала и своими подвластными сделала, а кто не согласился, убила на поле брани. Слухи о ней, по всем окрестным землям поползли, один чудесней другого, да, и сами горожане её города, на неё молиться начали, как на богиню.

— Ну, видно, так себя поставила, — встряла рыжая, — я б тоже, наверное, среди дикарей, за какую-нибудь богиню сошла.

— Наверное, — согласилась задумчиво баба, подтверждая предположение девы, но, тут же продолжила, — раз, она столкнулась с одним царём дальним. Ни «меченным», ни «особым», но, как-то, по их зачарованным. Колдовством невиданным тело его было обласкано. Никаким оружием не бралось. Ни мечом, ни стрелой, ни копьём. Не то, заговор какой, не то, зелье колдовское, не то магия тамошняя. Сошлись дева и тот царь в открытом бою. Все в округе замерли. Гадали, кто кого одолеет. Она, войско царька того, перебила, а самого поймав, и раз, оружие его не брало, недолго думая, взяла, да, руками с живого кожу его колдовскую и сорвала, да, пока свежая была, себе на щит пристроила. После этого, на неё молиться начали не только собственные горожане, но и вся округа. Ну, что, вот, бабе не жилось? При жизни богиней стала. Так нет. От обиды, нанесённой давным-давно бывшей подругой, душа, видно, горела или ещё, что дымилось, не знаю.

— Да, уж, — пробурчала Райс, выдавая очередную свою мысль, судя по себе, — бабья месть, она штука вечная. Я тоже, многое забыть могу, но только не нанесённую мне обиду, да, ещё, притом, по женской части.

С этими словами, она, зачем-то, погладила себя по щеке.

— Хорошо, что ты это понимаешь, — тут же наставительно проговорила Астера, — значит есть надежда, что ты, этот недостаток, способна будешь в себе выкорчевать.

— Согласна, — неожиданно царственно произнесла Райс, — такая черта характера, царицу не красит.

— Такая черта характера, царицу и всё царство может погубить, — тут же поправила её сказительница, и помолчав немного, замечая, что слушательница переварила сказанное, продолжила, — так вот. Со временем, к её городу стали стягиваться особые мужи-воины, для которых главное в жизни, было только одно — воевать. Таким и женщины не нужны. Им бы кого порубить, да, порезать. Героями они у них назывались. Их не корми, лишь дай подвиг совершить. Жить без этого не могли.

— Типа наших «рыков царя»? — вновь перебил её рыжая.

— Типа, — мотнув головой, согласилась Астера, — стала она таких приваживать, потому, что сама такая была. Одаривала, восхваляла, толкала на очередные подвиги. Подвернулся ей, как-то, один такой герой. Молодой, красивый и до лишения ума, на подвиг заточенный, вот, она его и подговорила, добыть ей голову её старой подруги, представив её страшной и всемогущей колдуньей. Может он и не первый был, кого она с этим в степь отправляла, но этот оказался сообразительным, а главное, очень удачливым. Знаешь, что он придумал?

— Что? — захваченная рассказом спросила рыжая.

— Зная, что той нельзя в глаза смотреть, он начистил свой медный щит до зеркала, и глядясь в него, её и прирезал. Голову отрубил, в мешок запечатал, да, и бежал, так, что не догнали.

— Как же она подпустила к себе? — с вытаращенными глазами недоумевала Райс.

— Да, вот так, — со смехом ответила Астера, — одна геройствовала и вокруг себя таких же собирала, другая, собою красуясь, собирала вокруг себя всё, что красиво блестит. Герой был молод и красив. Позарилась она на него. Сама же к себе в шатёр и затащила.

Знающая замолчала, а Райс вдруг закусив губу задумалась.

— Астера, — наконец спросила она, — ты, случаем, мне не новую судьбу предсказываешь?

— Я не предсказательница, — ответила баба, — а сказительница. Я знаю, что было, а вот что будет, мне не ведомо. Ту парочку, о которой рассказываю, звали Афина и Горгона. И город тот, греческий, так и зовётся теперь — Афины, где, чуть ли не на каждом шагу, этой боевой деве, памятники каменные высечены.

— Видели, видели, — оживились все золотоволосые у костра, видимо, хаживавшие в те края в походы.

Астера лишь кивнула, мол, знаю, что видели и продолжила:

— Она ещё при жизни богиней стала в тех краях, а уж после смерти, её богиней признали во всей Греции. Голову Горгоны, тоже в камне вырезали, только страшную они её сделали, да, и змей в голову приладили, только не виде кос, а самых настоящих. Сама видела.

— Да, дела, — задумалась Райс, — теперь понятно почему нас мало. Мы ж, коль без головы, да на чувствах попрём, это ж каждая, хуже всякой войны будет.

— Угу, — прогундела Астера, — нас не мало, а столько, сколько надо для поддержания порядка Троицы. Это право было отдано богам. Теперь Терем, только один и боги решают, кого и сколько плодить. Им виднее.

— Кем отдано? — удивилась рыжая.

— Нами, — ответила баба, пожимая плечами, мол, что ту не понятного, — мы люди третьего поколения — железного.

Астера замолчала, смотря на Райс и та поняла, если не спросит, что и так понятно, то эта, Знающая, так и будет в молчанку играть.

— Откуда мы взялись?

— Из одного крупного бабьего царства. Царица та, не только великой была в битвах, но и умной оказалась. Кликалась она Сармата. Когда Терема, сами собой опустели, да развалились, остался лишь наш один. Речники исчезли совсем. Не стало больше бабняков и артелей мужицких. Вымерли без дев, обезлюдили. Не откуда стало девок брать. Кочевники в бега подались, через одного стали закон дев нарушать. Вот тогда собрались все оставшиеся «меченные» на большой круг. Стали думу думать. Прорицательниц слушали, богам жертвы несли. Боги тоже долго думали, но решение подсказали. Объехали девы орды мужей разнородных, что в степи стойбищами тогда стояли и предложили им себя, но на условиях. Каждый муж, мог себя испытать и на руках, без оружия, с девой побороться. Кто кого на лопатки положит, тот в семье головой и станет. Согласились не все, но многие решили попытаться. Иметь в жёнах «меченную» деву, было всем престижно. Сошлись в поле в указанном месте. Клятву дали, обещание, что тот, кто проиграет, безропотно примет судьбу и безоговорочно подчинится своей половине. Разбились по парам, а перед тем, как бороться, девы с себя, по тайному уговору, все одеяния скинули и в крест голые, как были, с мужиками охватились. Кроме того, по сговору, масличком тела окропили, в общем, пропали мужики.

— Вот и говори, потом, с вами о честности, — пробурчал со своего места Теродам.

— Берсеркер, — тут же вскинулась на него Линха, — тебе ли правил не знать. Раздевайся, да, мажься, кто тебе не даёт. Хочешь попробуем?

Раздался дружный девичий смех.

— Нет, уж, — махнул рукой, лежавший мужик, — я лучше сухой, да одетый полежу.

Народ развеселился. Загалдел. Райс даже напугалась, как бы ребёнка не разбудили. Поэтому зашикала на них и в пол голоса, как бы давая пример, спросила Знающую:

— Все проиграли?

— Нет, кажется, кому-то повезло, кто-то из дев, зачем-то, поддался, но таких было очень мало, пальцев на руках хватило посчитать.

— И что дальше? Мужи смерились с рабством?

— А кто тебе сказал про рабство? — неожиданно злобно спросила Астера, всем видом показывая своё неодобрение царской дочерью, которая не совсем правильно понимает, что такое семья — никакого рабства не было, нет и не будет. Семьи создали. Вместе жильё ставили, вместе хозяйством обзаводились. Кто-то осел, кто-то кочевать принялся. Муж, мужицкой работой занялся, жена бабьей. Зачастую, жена больше мужа слушалась, чем он её, вот только, когда решения важные принимали, то голос жены был крайний. Как порешит, так и будет. В походы тоже ходили, коли не на сносях были или дитё грудью не кормили. Мужи тоже в походы ходили. Из походов приходили, гостинцы везли. Как-то сжились, слюбились. Много лет с тех дней прошло и вот, получилось то, что ты видишь перед собой. Теперь на наших землях можно встретить и сарматский образ жизни и общий для всех остальных — мужицкий. Там, у них, тоже по-разному бывает. У каждого народа свои заморочки. Вот, по-ордуем, по разным землям походим, сама увидишь, у кого как, и у кого лучше.

— А у кого лучше? — задумчиво поинтересовалась, насупившаяся Райс, решив на тему семьи, поговорить со Знающей, как-нибудь потом, наедине.

— Так, по-разному, дева, — ответила, как-то по-доброму баба, — у всех есть и хорошее, и плохое. Это зависит, наверное, не от правил жизни, а от самих людей. С хорошим человеком, можно жить при любых правилах хорошо.

— Да, — протянула рыжая после наступившей паузы, потягивая себя зачем-то за волосы, — как-то всё вокруг не так, как я себе представляла.

— Всё вокруг, даже не так, как ты, можешь себе представить. Но ничего. Это понимание придёт, со временем.

 

Глава двадцать пятая. Он. Покорение Мидии

Оставив Эбара с небольшой, но мобильной армией, в землях новой страны, под названием Персия, Куруш со всеми царскими атрибутами своей безграничной власти, двинулся во главе новой армии к столице Мидии. Эбар же был оставлен, не только, как его наместник в новой столице и всех персидских земель, но и как ядро единения, разбросанных по местным горам племён.

Весть о победе Куруша под Пасаргады, пленением Иштувегу и переход мидийского войска под командование персидского царя, быстро, а главное благотворно, разлетелась по самым отдалённым, от новой столицы, пастбищам. Отношение к Курушу, подавляющего числа кочевых народов, резко поменялось, поэтому Эбару, было необходимо проехать с визитами ко всем старейшинам, повторно, проводя кроме дипломатических бесед, мобилизационные мероприятия, вновь обрастая, как снежный ком, пополнением из новобранцев.

Пленённого Иштувегу, перевозили на двух колёсной арбе, запряжённой парой коней. Арба была без бортов, с огромными, цельно деревянными колёсами, от того, оказалась тяжёлой для одной лошади. Охранял арбу специальный отряд из кочевых персов, отобранных лично Курушем.

Сначала, его посадили просто так. Через какое-то время, он начал буянить. Связали по ногам, руки привязали к краям повозки. Скованный в движениях, начал сквернословить. Тогда заткнули и рот, не давая не пить, не есть целых три дня. Притих.

В конце третьего дня пути, на одной из стоянок, притихшего и смирившегося Иштувегу, развязали и буквально, на руках, отнесли в шатёр к Харпагу. Это был первый, со времени пленения, разговор с ним.

Самостоятельно, он уже передвигаться не мог. Толи, ноги так затекли, толи, совсем, психологически сломался, потеряв остатки воли. Харпаг долго разглядывал, бывшего своего владыку молча, не выражая никаких эмоций, затем налил большой кубок вина, поставил перед жалким и ничтожным созданием, в которое превратился, некогда всемогущий царь и пробасил:

— Пей.

Карие глазки пленника сверкнули из-под пакли грязных волос, но в них читалась не ненависть и злоба, а паника близкой расправы. В его мимике читался страх быть отравленным. Даже в этих условиях, мнительность его, перекрывала все остальные соображения.

— Если бы я хотел тебя убить, то сделал бы это, уже давно, — спокойно ответил на не заданный вопрос Харпаг, — пей. Если ты ещё жив, то только по тому, что ещё нужен.

Иштувегу поколебался, но взяв кубок дрожащими руками, с жадностью осушил до дна. Сделал он это, молча. Продолжил молчать и после того, как поставил кубок обратно. Харпаг, тоже молчал, ожидая, когда подействует вино, понимая при этом, что подействует оно на голодного, довольно быстро.

Мгновение спустя, пленник качнулся, выпрямился, запрокидывая голову и на Харпага, уставился ехидный и пьяный взгляд Иштувегу.

— Ты, дурак, Харпаг, — проговорил он пьяным, заплетающимся языком, — твоя месть, разрушила империю, которую я строил, всю свою жизнь. Я бы ещё понял тебя, если бы ты, позарился на моё место, а ты, дурак, отдал то, что могло принадлежать тебе, какому-то проходимцу.

— Я приклонил колено, пред будущим царём мира, Иштувегу и тебе советую, сделать тоже самое, если хочешь жить сам, сохранить свою семью и империю, которой ты, так кичишься.

Пленник вновь качнулся и уставился на собеседника ехидно расплываясь в улыбке, готовясь высказать какую-то гадость, но Харпаг его опередил.

— Мне не досуг с тобой вести беседы, мразь, поэтому слушай, что я тебе скажу. Твой зять и будущий наследник Спитама, будет убит. Твоя дочь, останется вдовой и хочешь ты этого или нет, станет женой нового царя Мидии, Куруша. Если ты, так заботишься о целостности страны, как любишь говорить, то собственноручно отдашь дочь новому правителю, сделав это, по заветам Ахурамазды. Сам, отойдя от дел, поедешь куда-нибудь наместником, спокойно доживать свои дни в пьянстве и разврате. Если ты, скажешь нет, то я лично вырежу твой род до седьмого колена, а всю высокородную гниль твоих прихлебателей, поставлю на колени силой. Скажу тебе честно. Второй вариант, для меня предпочтительней, но царь Куруш, милостив к тебе и взор его устремлён в будущее. Он глаз Ахурамазды, ему видней, и он хочет решить всё в Мидии, полюбовно, по законам предков.

С этими словами Харпаг встал и вышел из шатра, оставив опьяневшего пленника сидеть. Только на выходе, он дал команду охране, чтоб после того как поест, отвели обратно на арбу, думать.

Курушу нелегко было уговорить Харпага на подобную встречу, с люто ненавистным, личным врагом, да, ещё и предлагать жизнь, этому душегубу, за формальную услугу, но рассуждения и доводы Куруша, убедили военачальника, в правильности этого шага.

Государство держалось на четырёх столпах: армия, управление, религия и золото. Если с армией, Харпаг, решил быстро и просто, то вот с остальным, возникали трудности. Административно-бюрократический аппарат, при любом раскладе, подлежал перетасовке, путём убирания одних и постановкой на их место своих людей. Это было вполне решаемо.

С религиозной составляющей государства, всё было намного сложнее. Подавляющее большинство магов, начиная с самого верха, вцепятся в глотку любому, за бывшего царя, благодаря которому, они преспокойненько сидят на тёплых местах и полноправно вершат суд Ахурамазды во всей империи, от лица их бога и государства, да, к тому же, не одно грязное дело провернули вместе, в угоду интересов империи, ну, и себе любимых, естественно.

Тайные недоброжелатели у Иштувегу были, конечно, и среди магов, но их было мало и уровень их влияния на религиозную среду, был минимален. Куруш, огромное значение предавал мидийским магам Ахурамазды и их влиянию на умы людей. Нельзя было допустить конфликта со святыми пророками, управляющими мозгами народа.

Куруш не хотел, просто, прийти и разграбить, уничтожив всё, что сопротивляется. Он хотел объединить всё, что ему удастся завоевать, в этой жизни, в нечто единое целое, а для этого, нужна была не только армия, но и система управления, а главное, вера, с её служителями, которые через свои проведи и ведения, влияли и на армию, и на административный аппарат, и на народ в целом.

Сложность была ещё и в том, что магом Ахурамазды, не мог стать любой желающий. По заповедям этой религии, магом мог стать представитель, строго определённой касты магов, принадлежность к которой, определялась по родству крови. То есть, магами Ахурамазды, становились по наследству. Эта была одна из главных причин, почему зороастризм, не стал мировой религией.

Кроме того, магический корпус обладал золотом, землями, запасами продовольствия, ремесленными дворами. Они держали за глотку не только экономику и финансы, а по сути, жизни всего населения. Стоит им, только свернуть производства, припрятать запасы зерна и прочих продуктов питания, на которые они наложили свою магическую руку, как в стране, неминуемо разразятся голодные бунты и тогда всё пропало.

Поэтому, Курушу надо было, во что бы то не стало, заручиться поддержкой мидийских магов, начиная с низов и заканчивая верхушкой, а сделать это можно было, только придя к власти по канонам веры и закона, создав такие условия для них, чтоб они, сами захотели влиться в его мировую империю, притом захотели в числе первых и сильнее, всех вместе взятых.

Если Иштувегу откажется от добровольной передачи власти, узаконенному новому царю, через женитьбу на его дочери, то ситуация резко осложнится и Курушу, потребуется, достаточно много сил и средств, на установление нужных ему отношений с магическим корпусом.

Такой вариант он тоже рассматривал, но лишь, как запасной и крайне нежелательный. Куруш был, почему-то, уверен, что Иштувегу, по пути в столицу, при правильном к нему подходе, согласится на всё. Он был не настолько глуп, чтобы не понимать неотвратимость своего конца, к тому же, этому способствовала его паталогическая мнительность, но он, так же, наверняка понимал, что данная отсрочка, давала ему шанс, призрачный, но всё же шанс, при первой возможности, улизнуть из цепких лап новоиспечённого царька-узурпатора.

Как и предполагал Куруш, Иштувегу, уже на подступах к столичным стенам, изъявил согласие сотрудничать и даже попытался проявить активность в этом направлении, но Харпаг, его тут же урезонил, ответив на его стремление помочь новому царю, что, он лишь запасной вариант, если что-то пойдёт не по плану, а потому, должен до поры до времени, сидеть тихо и не высовываться. Добавив при этом, что очень хочет, чтоб дело не дошло до его использования в качестве помощника и тогда он, с удовольствием начнёт его резать мелкими частями и на его глазах жарить и поедать, ибо запал на человечину, как на лакомство.

Высказал он всё это с таким жаром и правдоподобием, что пленённый царь, даже не смог усомниться в реальности его намерений. Это заставило Иштувегу притихнуть и стиснуть оставшиеся зубы, в гнетущем неведении своей дальнейшей участи.

Экбатаны, казался неприступным городом для любого, хоть малость смыслящего в военном деле, полководца. Поэтому, никто и не собирался штурмовать семь его цветных стен. После ухода Иштувегу в поход для подавления бунта в персидских землях, в столице, остался только небольшой отряд стражи, который не мог оказать никакого сопротивления подошедшей армии, да, в общем то и не собирался, услужливо поднимая одни ворота за другими перед новым царём, а вот после золотых ворот, где в царской цитадели, засел зять мидийского царя Спитама, со своей личной мини армией отборных головорезов и опытных, повидавших сражения воинов, Курушу пришлось задержаться.

Кроме Спитамы, там же засели его дружки, со своими, пусть и более мелкими отрядами личной охраны, но в совокупности, сила, которая собралась в царском дворце, представляла серьёзную угрозу. Это был крепкий орешек и Харпаг знал, что брать цитадель в лоб, лишь собственный лоб разбивать.

Здесь помог Мазар со своими людьми. Отборный отряд Харпага, как вода втёк во дворец, через щели гаремного сада и в скором времени, заполнив по подвалам весь комплекс, затопил его кровью и своей, и обороняющихся.

Резня была славная. Люди Спитамы стояли на смерть, понимая, что никого из них в живых не оставят. Самого Спитаму, тоже зарезали, даже не стараясь захватить в плен.

Когда Куруш вошёл в отрытые перед ним царские ворота и заглянул внутрь, то, не смотря на всякое виденное в своей жизни, он ужаснулся. Кучи трупов. Разбросанные части человеческих тел, разгромленное убранство комнат. И всюду кровь. На стенах, даже на потолках, а пол, буквально был залит толстым слоем липкой и сколькой жижи.

Увидев всё это, Куруш не пошёл внутрь, а велел разбить шатёр в саду, до тех пор, пока его новый дворец не приведут в порядок. Там же в саду, он приступил к своим царским обязанностям, принимая и знакомясь с вельможами, главами родовых кланов, в том числе кланов магов.

Сначала, знакомился с теми, кого представил Харпаг, как своих сторонников. Затем, подтянулись нейтралы, вовремя сообразившие прогнуться под новую силу, ну, или хотя бы мельком взглянуть на неё, оценивающе.

Но удивили Куруша, больше всего маги. Всякого он от них ожидал, вот только не такого подарка. Маги прогнулись под него сразу и бесповоротно. Среди них тоже, оказывается, дураков не было. Ещё получив ужасные новости о случившимся под Пасаргады, верхушка магов, срочно собрала тайный совет, на котором, довольно быстро, пришли к выводу, что открытая конфронтация с новой силой, будет губительна для них.

К тому же Куруш, как выяснилось, ярый сторонник и чуть ли не личный посланник Ахурамазды и было бы неслыханным грехом, этим не воспользоваться. Ещё не зная намерений самопровозглашённого царя Персии, они, чуть ли не единодушно решили, при любом раскладе, идти на компромисс, даже были согласны на потерю ряда привилегий, в обмен на лояльность непонятно откуда, свалившейся на их головы силы. Маги магами, а перед силой прогибались все, а кто не прогибался, тот ломался, прекращая своё существование.

Куруш слушал их вступительную речь молча, не проронив ни слова за всё время их пламенных речей, смысл которых, состоял лишь в том, что они пытались доказать новому царю, свою нужность и полезность. При этом, он старался сохранить каменное, непроницаемое лицо, что удавалось ему с большим трудом. Внутри он ликовал. Самая сложная, как ему казалось проблема, неожиданно решилась сама собой, притом гораздо предпочтительнее для него, чем он мог ожидать.

Маги, не видя никакой реакции на лице нового повелителя и не услышав от него, хоть чего-нибудь, на свои словоизлияния, явно стушевались, не зная, чего от него ожидать. Куруш, в свою очередь, видя, что маги выдохлись в своём стремлении заручиться его поддержкой, наконец, поднялся с импровизированного трона, прекращая тем самым всякие разговоры и подойдя к одному из них, на которого Харпаг указал, как на самого главного, спокойно и тихо ответил, смотря в его блёклые старческие глаза:

— Слушайте меня внимательно и не говорите, что не слышали. Я царь города Аншана, царь Персии и с вашей помощью, стану царём Мидии. Я стану царём мира, царём царей и царём над царями. Я превращу мир, в одну страну и в этой единой стране, должен будет править единый светлый бог — Ахурамазда. Я завоёвываю страны, вы завоёвываете умы. Я нужен вам, вы нужны мне. Я буду рьяно следить за тем, чтоб никто не покусился на ваши интересы, вы будете оберегать мои. Если вы будете неукоснительно следовать этим правилам, Ахурамазда будет благословлять наш союз, попробуете лукавить, пойдёте против меня, передушу, как водяных крыс и скормлю дэвам, а вам, найду замену из ваших же низов.

С каждой изложенной мыслью, а под конец, с каждым сказанным словом, глаза мага становились всё беспокойнее и беспокойнее, мечась, туда-сюда, в панике. Наконец, маг не выдержал напора и прикрыв глаза, опустил голову.

Куруш закончил и замолчал, по-прежнему продолжая сверлись взглядом, высокий колпак, стоявшего перед ним мага. После продолжительного молчания и водрузившейся тишины в царском шатре, старый маг скрипучим голосом спросил:

— Что вы от нас хотите, Повелитель?

— Я, всё, только что изложил, — так же спокойно и тихо ответил Куруш.

Маг поднял на него тусклые глаза и уточнил:

— Теперь.

— Я хочу взойти на мидийский трон законно, получив отречение Иштувегу и взяв в жёны его дочь Умутсу, ставшую сегодня вдовою.

— Но Иштувегу… — попытался возразить маг.

Но Куруш его перебил:

— Иштувегу, я беру на себя. Он уже согласен.

— Но вдове требуется время траура… — вновь недоумевая, попытался возразить маг.

— А вот это, вы возьмите на себя. Вы законы знаете, как никто и лазейки в них знаете, лучше других, вот и найдите законный способ, сделать её моей женой и сроку я вам даю, до завтрашнего захода солнца, — и немного помолчав, несколько подсластил пилюлю, — а за это, я вам оставлю все ваши привилегии, даже те, от которых вы были намерены отказаться. Я знаю, вы сможете, если захотите.

С этими словами Куруш развернулся и направился на свой трон, давая понять, что разговор, на сегодня, закончен и маги, правильно расценив его жест, поднялись с мест, поклонились и вышли из шатра.

Ближе к вечеру, с визитами стали наведываться заграничные послы.

После напряжённого дня посольского приёма, различных представителей, огромного количества царей, владык, повелителей, подавляющее большинство из которых, он попросту не знал даже названий этих царств, и по ходу анализируя, с изумлением отметил, что по большому счёту, не было никакой необходимости соблюдать, в его случае, какие-то нормы, законы, установления, так как всё окружающее Мидию сообщество, уже приняло его, как царя Мидии, ещё когда он разбил Иштувегу при Пасаргады, продемонстрировав, что подобная замена одной династии на другую — это обычная практика в правящих кругах.

По их реакции, Куруш сделал вывод, что они, так и не поняли, с чем столкнулись в его лице, надеясь на то, что смена одного царя другим, в итоге, ничего в Мидии не поменяет, а только ослабит, так как, вновь придётся приводить под новую руку, все провинциальные осколки, наверняка желающие под шумок, возомнить себя самостоятельными царствами.

Мидия, в своём государственном устройстве, имела в первооснове принципы ассирийской системы построения религиозно-военной империи. Ахурамазда, как главенствующее божество, был, как и ассирийский Ашура, военизирован и стал для всех остальных богов, царём, имея при своём божественном доме и богов вассалов, наместников, и богов рабов.

Именем его, Иштувегу ходил в походы, для увеличения его могущества, делал завоевания, для умножения его богатства, собирал подати. Вряд ли, по его натуре, он сам в это верил, но всё это, преподносилось, именно так. Жестокие казни, которым он подвергал бунтовщиков и несогласных с этим, были в глазах народа, законным возмездием за мятеж, в первую очередь, против бога.

В государственном же устройстве, Мидия была ближе к Вавилону, в элементах и частностях. В Мидии, более строгая централизация, большая степень подчинённости, некой общей государственной идеи, как это было в бывшей и к этому времени, уже разрушенной Ассирии. И в отличии от Вавилонии, где царь, будучи законным богом на земле, в первую очередь, вынужден был опираться на духовенство, Иштувегу опирался на духовенство, знать, на войско и чиновничество в равной степени. По крайней мере, сначала.

К этому выводу, Куруш пришёл неожиданно и как только понял, что проблемы у мидийского царя начинались, как раз тогда, когда в этих опорах возникал перекос, в одну или иную сторону, и цену этого открытия, он понял, когда Ахурамазда отчётливо дал ему понять своим «божественным поглаживанием по голове». Он даже вскочил на ноги и остановил лебезивших перед ним рассказчиков, чтоб обдумать эту мысль и сформировать для себя очередное правило, в будущем руководстве империей.

Ещё по дороге в Экбатаны, Куруш выработал правило для армии, как он считал, очень важное и которое, он не нарушил ни разу: содержание воинов — только с победоносной добычи. Он полагал, раз ему предстоит покорить весь мир, то впереди постоянные войны и войны победоносные, а служба за долю в военной добычи, при постоянных победах, самый надёжный способ получить преданность на данном этапе образования новой империи.

Именно это правило, как эталон, вознёс на свои знамёна будущий последователь деяний Куруша — Великий Александр Македонский и не разу не пожалевший, что последовал примеру Великого Персидского царя.

Уже поздно ночью, когда он всех распустил и буквально, выжатый, как лимон, остался в шатре один, к нему привели на смотрины Умутсу. Каково же было его удивление, когда в приведённой молодой красавице, он узнал ту самую женщину, что ублажал в храме Анахиты…

 

Глава двадцать шестая. Он. Царь Мидии

Хозяйство Мидийской державы, на удивление Куруша, не смотря на постоянные войны, оказалось крайне интенсивное. Самыми крупными собственниками были храмы, которые, большею частью, отдавали свои земли в аренду. Арендаторы, частью обрабатывали её сами, при помощи наёмных рабочих или рабов, частью сдавали в новую аренду, нередко за известную часть урожая. Таким образом, храмовые кладовые наполнялись зерном, финиками, пальмовым вином, сезамом, чесноком и держали в руках, практически весь продуктовый рынок.

Куруш с самого начала подозревал, что маги, были не только идеологическим столпом империи, но и в известной мере экономическим. Но чтобы на столько? Торговля, по сути, была только в городах, что придавало им территориальный рост, прирост населения и богатство. В них кипела промышленная жизнь, давая обозримой цивилизации прекрасные образцы, славившихся во всём мире тканей, резных и чеканных изделий, работ из камня, металла и слоновой кости.

Материалы покупались у окрестных народов, обменивались на предметы первой необходимости, которые, таким образом, должны были доставляться из сельских поселений в города в громадном количестве. Производство было ремесленным и фабричным; фабрики держали, опять, всё те же храмы и богатые граждане, из числа знатнейших мидийских родов. Не отставали от них высшие чины армии.

Ещё одно новшество, с которым пришлось столкнуться Курушу, как выходцу из провинции и бывшему ордынцу, заключалось в том, что империя уже давно перешла от натурального хозяйства к денежному, или, вернее сказать, к валюте. Меновыми посредниками служили металлы: золото, серебро и медь, в определённой форме и определённого веса; их чеканили в виде брусьев и колец. Жалованье чиновникам и военачальникам, выдалось не только натурой, но и металлом! А постоянные походы Иштувегу и обильная дань, со всей империи, способствовали небывалому накоплению богатств.

Это было открытием для новоявленного царя и над этим, он тоже немалое время находился в раздумье, но никаких правил для себя, по этому поводу, устанавливать не стал, так как, пока, мало, что в этом понял. По поводу административной системы империи, но отметил, что перепись всех и всё, с чего взымались налоги и сборы, и постоянный контроль чиновников за правдивостью данных, очень хорошее дело, постепенно начиная верить в то, что чиновники управления, вполне не зря хлеб едят.

Тем не менее, несмотря на то, что механизмы жизнедеятельности империи работали слаженно и плодотворно, для того, чтобы завоевать весь мир, все эти отлаженные устои, требовалось изменить в корне. Куруш все более явно приходил к выводу, что присоединение завоёванных царств в качестве провинций, и удержание их в единой системе, для решения задач, стоящих перед постоянно разрастающимся государством, возможно, лишь при их заинтересованности в этом единении, и чтобы облегчить выработку этой заинтересованности и ускорить переходные процессы, требуется, непременно сменить в провинциальных царствах, властвующие в них династии, не смотря на всю их лояльность и покорность.

Ему, как раз, не нужна была их тупая покорность и раболепство. Ему нужны были, на данный момент, эти царства активные, деятельные, заинтересованные в совместных с ним деяниях. Требовалось посадить на провинциальные троны людей, знающих и поддерживающих его завоевания и которым, он мог доверял однозначно, а для того, чтобы изменить веками сложившиеся устои, встряхнуть закостенелость древней родовитой знати, для этого нужны были непросто верные ему люди, нужны люди особые, способные это сделать.

Список таких людей, Куруш, перебирал в своей голове по несколько раз в день. Если одни кандидатуры, подобные Уйбару, не вызывали у него никаких возражений, то вот с другими, он мешкал. Здесь, рассматривались и личные качества друзей, их способность управлять и не навредить, и политические аспекты, такие, как родственники, благо их не много, да, и мидийской верхушке, что-то должно было перепасть, раз объявил мидян и персов единым народом.

В конце концов, он пришёл к выводу, что данный вопрос будет решать по мере созревания проблемы, а благодаря единению персов и мидян, народа на все царские дворы, хватит. А раз один уже созревший кандидат имеется, то грех этим не воспользоваться, хотя бы в качестве пробной стрелы и для примера остальным.

Решив так, Куруш с отрядом телохранителей вышел из золотых ворот и под удивлённые взоры стражников и редких горожан, направился к дому своего закадычного друга Уйбара, который под шумок очистки общества, от некоторых очернивших себя знатных мидийских родов, особо приближённых к бывшему царю, захватил приличный кусок недвижимости, в самой престижной части города.

Вообще, Уйбар со своими воинами, изрядно почудил в городе с расправами. Самим, некогда оппозиционным мидянам, вроде бы, как было не с руки, кровью омывать своих сородичей, а вот урартско-армянскому отряду Уйбара, так в самый раз.

Мало того, что они вырезали и разграбили указанные им дома, они мимоходом, ещё пару «своих», отправили на тот свет. Харпаг даже пришёл в ярость, узнав о произволе Уйбара, но пройдоха, как ни в чём не бывало, извинился перед полководцем и столь же просто объяснил ему, что это не ошибка, а личный должок, так сказать «за года давно минувшие» и Курушу, ничего не оставалось делать, как подтвердить перед Харпагом, что Уйбар, имел полное на это право. Надо отдать должное Харпагу, он не стал доискиваться, а поверил своему новому царю и успокоился.

Появление Куруша в новом замке Уйбара, произвело среди его обитателей паническую неразбериху. Кто-то падал ниц, кого-то хватал столбняк, и он замирал в неестественно напряжённой позе, кто-то старался спрятаться, даже в тех местах, где спрятаться было невозможно, пара, даже, зачем-то, полезла на стены, видимо, пытаясь сбежать. В общем, во дворе крепости, творилось, что-то плохо вообразимое.

Куруш нашёл друга в саду, который в отличии от своих домочадцев, даже не дёрнулся прекратить то, чем занимался, а в саду, он в полном одиночестве тренировался стрельбе из лука. Не сведущий человек решил бы, что лучник душевно больной человек, по всем признакам, но Куруш, увидев его, лишь одобрительно хмыкнул.

В полном тяжёлом вооружении, на солнцепёке, с намотанными на руки золотыми слитками и с массивным мешком на голове, воин медленно, долго целясь, плавными движениями, пускал одну стрелу за другой, в утыканный, как ёж иголками, манекен человека в полный рост.

— Я смотрю, ты время даром не теряешь? — наконец решил прервать занятия Куруш, вдоволь насмотревшись на самоистязания Уйбара.

Тот запустил ещё одну стрелу в цель, обернулся на голос и увидев, наконец, кто заявился к нему в гости, опустил лук, рывком сбросил с головы мешок с землёй, как определил Куруш по звуку и расцвёл в улыбке, на залитом потом лице.

— Ба, кто нас посетил? — разматывая золотые слитки и роняя их на землю, на распев проговорил стрелок, — а я-то думаю, кто такой смелый у меня за спиной стоит и не боится, — и подаваясь к раскрытым объятиям гостя, он, не снимая доспехов, обнялся с ним, поздоровавшись, наконец, — ну, здравствуй, Асаргад.

Только наедине, вот как сейчас, Уйбар мог себе позволить, так называть великого и ужасного царя. Странно, но только Уйбару, этот «ужасный», позволял это делать. От этого, отношения их становились лишь крепче и что самое удивительно, они, как бы вырывались из повседневной жизни, разом возвращаясь в те времена, когда их было только четверо, а все остальные вокруг, лишь массовка, декорация их жизни.

Вот и сейчас, он вновь стал Асаргадом, а Куруш, царство, весь мир, остались где-то там, за стенами этого дома и казались какими-то не настоящими, игрушечными, но это продлилось лишь мгновение. Куруш встрепенулся. Похлопал Уйбара по латному плечу и проговорил:

— Я по делу.

— Что и вина не выпьешь? — с наигранной обидой выпалил Уйбар.

— Выпью, — улыбнулся в ответ Куруш, чем действительно, по-настоящему удивил хозяина, так как Уйбар, прекрасно знал отношение своего друга к хмельным напиткам.

— Зарухи! — крикнул он в сторону дома, — быстро стол в саду накрой для дорого гостя, — и уже тихо, только для гостя добавил, — эх, гульнём.

Куруш поднял лук Уйбара с земли, повертел его и с досадой в голосе пожаловался:

— Эх, давненько я стрел не пускал. Даже не знаю, в каком углу лук валяется.

Он оглянулся по сторонам, затем подмигнул Уйбару и с какой-то искоркой мальчишеского азарта, предложил:

— А знаешь, что Уйбар, давай-ка сшибку устроим. На интерес.

Хозяин дома, аж рот раскрыл от изумления.

— Какую сшибку? — недоумевая выдавил из себя он, — ты ж небось и стрелять то разучился?

— Ну, это мы ещё посмотрим, — разгорячился Куруш, скидывая с себя пояс с акинаком и длинным кинжалом, пурпурный, мидийского покроя балахон на землю и туда же отправляя белую царскую шапку, чем-то напоминающую кастрюлю с короткой фатой, прикрывающей плечи и шею со спины.

Оставшись в узких кожаных штанах, ещё ордынского кроя, коротких сапожках, из тех же степей, он вновь поднял лук, расправил плечи и начал разминаться.

— А как же вино? — заканючил Уйбар, — я пить хочу.

— А давай так. После каждого выстрела, выпиваем по кубку. Кто спьяну промажет первым, тот и проиграл.

— Ну ты даёшь, — только и смог вымолвить урартец.

— А между выстрелами и вином, заодно и поговорим.

Уйбар раскрыл рот, собираясь ещё что-то сказать, но тут от дома выскочила прислуга и вереницей, бегом, мелко семеня, направилась в их сторону, неся в руках вино и угощения. Впереди семенила молодая и очень красивая женщина, судя по дорогой одежде, явно не из прислуги. Подбежав почти в плотную, она стыдливо подняла глаза, лишь мельком взглянув на полуголого гостя — великого царя и тут же, по-собачьи предано, уставилась на Уйбара.

— Это кто? — без зазрения совести поинтересовался Куруш.

— Зарухи, — необычно для себя, как-то застенчиво ответил ему хозяин и забрав из её рук кувшин, повелительным тоном распорядился, — приведи сына. Пусть царь оценит, пока трезв.

Та кивнула и кинулась обратно в дом.

— Это не одна ли из тех, ради которой, ты по молодости кинулся в бега? — усмехнулся Куруш, почему-то сразу догадавшись.

— Точно, — не стал юлить Уйбар, — представляешь, скакал я по степям, скакал. Вернулся, а у меня уже сын вырос.

— Ты никак женой решил обзавестись? — ехидно растянулся в улыбке Куруш, — одобряю.

— Посмотрим, — буркнул пройдоха, тоже сбрасывая бронь и приводя себя к голому торсу.

Вскоре Зарухи привела маленькую копию Уйбара. Мальчик лет десяти, старался держаться, как взрослый. Почтенно и уверенно, но заливший лицо румянец, портил ему весь антураж. Одет он был по последней мидийской моде, вычурно и броско, как высокородный, только на поясе вместо акинака, который был для него ещё велик, висел, хорошей работы, кинжал. Куруш внимательно осмотрел мальчика и с огорчением отметил, судя по его упитанности и не развитости, что перед ним, не сын воина.

— Как звать? — спросил он его, надменно царским тоном.

От этого, вся напускная стать с ребёнка слетела. Он сжался и одними глазами, но очень жалостливо, посмотрел сначала на мать, а затем на отца, которые стояли рядом и сами тупили взгляды. Затем, мальчик тоже опустил глаза, как и его родители и тихо, тонким, девичьим голосом ответил:

— Баб.

— И чем ты занимаешься, Баб? — продолжил допрос Куруш.

Мальчик вновь, искоса, взглянул на мать, тяжело вздохнул, понимая, что она не поможет и начал отвечать:

— Учу языки. Вавилонский, ассирийский, египетское письмо, греческое немного, умею считать и писать.

— Ха, — неожиданно повеселел царь и подойдя к Уйбару, положил ему на голое плечо руку. Уйбар ответил тем же, — учёным значить будешь. Это хорошо. Нам учёные люди, ой, как нужны.

Мальчик даже расцвёл от его слов, поднимая на них свои повеселевшие глаза.

— Я буду хорошо учиться, — тут же пролепетал он.

— Вот и молодец, — вмешался, явно раздосадованный, стесняющийся всей этой сцены Уйбар и обращаясь к Зарухи, скомандовал, — оставьте нас. У нас тут, дела царские.

Женщина тут же кинулась к Бабу и схватив его в охапку, чуть ли не силком, потащила в дом, от греха подальше. Прислуги в саду, уже не было к этому времени. Видимо они рассосались ещё раньше.

— А что ты хотел? — как бы отвечая на незаданный вопрос, пробурчал Уйбар, — я по степям скакал, скакал, а им мамки-няньки занимались. Теперь уж поздно из него рубаку делать.

— Не надо из него ничего делать, — примирительно похлопал его по плечу Куруш, — пусть учёным растёт. От иного учёного, толку больше, чем от целой армии. Я вот в этом царском говне поплавал и понял, что державами править, надо голову на плечах иметь, а не умение мечом махать. Я бы за пару учёных, при себе, кто бы помог в этом дерьме разобраться, горы золота бы отсыпал. Это тебе не в походы за добычей ходить, да, девок по ночам портить.

— А, — махнув рукой прервал его Уйбар, — давай выпьем. Пить больно хочется.

И они выпили по первой. Стрельнули по стреле. Оба попали.

— Вот о чём я хотел с тобой поговорить, — начал неспешно Куруш, — намедни я собираюсь взять Умутсу в жёны. Иштувегу, по всем канонам, официально передаст мне власть, и я стану царём Мидии по праву закона.

— Тебя и так все признали царём и без этого представления, — наливая новую порцию, проговорил задумчиво Уйбар, явно слушая внимательно и стараясь предугадать ход мыслей друга.

— Знаю, но так надо и я сейчас объясню почему.

Куруш осушил налитый кубок и отломил кусок горячей лепёшки.

— Как ты думаешь, почему Иштувегу, так бесславно проиграл? — спросил Куруш в упор уставившись на Уйбара.

— Потому что всю страну против себя восстановил, своими зверствами.

— Нет, — тут же усмехнулся царь, — ты зришь по верхам, а не вглубь. В истории было много правителей, что держали свои страны в страхе и не одна так не разваливалась, как Мидия. Дело не в этом. Любое государство, стоит на четырёх столбах, как на сваях. Армия, вера, управление и торговля. Нельзя отдавать предпочтение одному из столбов за счёт другого. Все четыре, должны быть одинаково устойчивы, чтобы здание не завалилось. А для этого, армия должна подкрепляться богами, иметь возможность управлять и быть экономически заинтересованной, чтоб здание государства, стояло, как можно устойчивей. Тоже касается веры, с её магами и аппаратом управления, с его бюрократами, собирающими казну и с дельцами, производящими и торгующими, и при этом, кормящими страну.

Стрельнули ещё, по очереди, разок. Вновь наполнили кубки. Продолжили.

— Иштувегу грубо нарушил этот принцип равновесия и именно, за это поплатился. Из четырёх столбов, жирным стал, только столб магов. Но это лишь одна из его ошибок. Вторая, заключалась в том, что он не смог правильно распорядиться огромными землями, прибранными ещё его отцом Увахшатра. Он считал, что залогом его благоденствия, будет покорность и раболепство порабощённых народов и сделал всё, чтобы все царства, вошедшие в империю, сидели смирно и регулярно платили дань. Ему этого было достаточно. Кстати, ещё по ордынским делам, я понял, насколько такой подход к завоёванным землям, ошибочен. И за примером далеко ходить не надо. Хотя бы взять нас. Почему, ты думаешь, нам так легко удалось поднять Персию на бунт, да потому, что она к этому была готова, а мы, стали лишь тем камушком, который срываясь с горной кручи, вызывает лавину. И в таком состоянии находятся все окраинные государства нашей, теперь, империи. Все!

Куруш вновь взял лук и почти не метясь вогнал стрелу в манекен, передавая оружие другу для ответного хода. Уйбар слушал молча, задумавшись и всем своим видом давая понять, что согласен с царём, как бы это звучало не лицеприятно. Куруш сам себе налил кубок и выпил, давая пример другу и пока тот, наполнял свой кубок, продолжил:

— Это надо менять. Срочно. Все царства мидийских, а теперь, по сути, персидских владений, необходимо вывести из гнойной спячки. Империя, как и отдельное государство, должна стоять на прочных окраинных столбах, а не на гнилых. А для этого, у них должен возникнуть жуткий интерес, и в участии в наших походах, и в нашей религии, и в нашей общей торговле. Должна существовать единая система управления, такая, как в столице, для всех провинций без исключения, а самое главное, они должны быть заинтересованы в единой торговле, так как золото, решает, почти всё. Им, должно стать выгодно, быть с нами единым телом, а не каждый по себе.

Ещё по одному кубку выпили. Стрельнули. Налили по новой.

— Так вот, — продолжил Куруш, — возвращаясь к начатому. После свадьбы, я намерен отправить Иштувегу править одной из северных провинций, Парканией. Ты поедешь его сопровождать.

— Понял, — ехидно ухмыльнулся Уйбар, действительно прекрасно понимая, что хочет от него Куруш.

— Относительно Иштувегу, ты всё понял правильно, — тут же перебил его пьяное ликование, не менее пьяный Куруш, — хорошо, что ты помнишь мои обещания Шахрану и я не сомневаюсь, что ты сделаешь всё, как надо, но это не всё. Ты возьмёшь с собой целую армию. Кроме своего корпуса, в твоём подчинении будет вся конница Харпага и ещё кое-кто. То, что Иштувегу до места не доберётся, я не сомневаюсь, но это не главное. Ты, должен будешь пройтись по всем северным провинциям, но не с целью, там всех вырезать или перепугать до смерти, а в том, о чём я тебе только что говорил. Я не призываю тебя сразу решить проблему, но мне надо знать, на кого, где можно положиться, и кто, готов поменять роли зашуганных и покорных, на активных наших помощников, а где требуется радикальные меры. Но и это ещё не всё. Надо подготовить группу и навестить Даникту и Гнура с Шахраном. Мне не нужна орда врагов, а вот союз, не помешает. Эбар в скором времени присоединит к империи Элам. Через год, два, он будет готов, и я уверен, что у него всё получится. Даникту это может заинтересовать. Предложи ему титул наместника на своей родине, при условии, что он соберёт силы, способные, это наместничество прочно удерживать, ну и роль активной опоры нашей империи поддержит. С Гнуром будь осторожен. Не верю я в то, чтобы он сильно изменился, но то, что от него, до сих пор, никаких вестей, напрягает. Мог бы хоть весточку друзьям какую подать. Ну, а Шахрану, поведаешь о том, как с Иштувегу закончил. Думаю, что это его не только обрадует и склонит к помощи нам.

Куруш встал, чуть не упал, ухватившись за стол, пьяно ухмыльнулся и долго пытаясь наладить стрелу на тетиву, в результате выстрела промазал. Уйбар хмыкнул и чуть ли не вслепую вогнал свою стрелу в цель. Вдруг царь резко выпрямился, хитро улыбаясь и абсолютно трезвым голосом проговорил:

— Ну что ж, я проиграл. С меня царство.

И с этими словами, он достал откуда-то из штанов небольшой мешочек и сыпанул содержимое на ладонь. Это оказалось травка «непьянка», жуя которую, опьянеть не получится. Он был очень доволен, что разыграл Уйбара, но удовольствие от этого, моментально улетучилось, когда он увидел похожий мешочек в руках Уйбара и его наглую трезвую ухмылку.

— Ах ты… — чуть не задохнувшись от смеха прокричал Куруш, понимая, что его провели, точно так же.

Друзья хохоча обнялись, некоторое время веселясь, по поводу того, что столько много отличного вина перевели за зря, но Уйбар, через некоторое время веселья, спохватился и затараторил:

— Подожди, подожди, о каком подарке, ты мне тут говорил? Где моё обещанное царство?

— Да, бери какое хочешь, — продолжая смеяться ответил царь, — но я предлагаю тебе твою армянскую сатрапию. Только прежде, чем ты соберёшься в поход, надо обговорить всё, основательно…

Разговор затянулся до глубокой ночи и из-за стола, в результате, вышел не разгильдяй Уйбар, а новый царь — Тигран, имя которое, он взял себе тут же, по примеру друга.

Когда, какое-то время спустя, после того, как Тигран с огромным конным войском отправился в северные земли, сопровождая Иштувегу в Парканию, в царский зал золотого дворца Куруша, официально провозглашённого царя Мидии, ворвался визирь тайной канцелярии и в панике поведал «великому и могучему Царю Царей» о предательстве Тиграна, во всеуслышание, рассылающего по земле враньё и клевету, достойную зловредного дэва и прибирающего к рукам славу завоеваний и побед, самого посланника Ахурамазды.

Куруш хохотал так, что свалился на пол и катался, держась за живот, пока лекарь, заподозрив неладное, отпоил его персиковой водой. Когда же он, просмеялся и пришёл в себя, и сквозь слёзы оглядел хмурых приближённых, то обращаясь к Харпагу, который уже был готов сорваться с места и кинуться на усмирение бунтовщика, промолвил сквозь слёзы:

— Вот же шельмец! — но тут же, что-то подумав, добавил, как бы говоря сам с собой, — а ведь может получиться. Может. Я даже представляю себе, как этот шут, наигранно отбивается и даже наотрез отказывается от царского титула, который ему буквально навяливают все армяне, урартцы, хурриты, лувийцы, другие малые народы долины, собравшиеся в одну кучу, во главе с бывшим царём-сатрапом, — и наконец поднявшись на ноги, уже серьёзно объяснил Харпагу, — я ему разрешил делать всё, что он посчитает нужным, но велел занять трон армянский сатрапии, без единой капли крови и чтоб об оппозиции, как тут у вас при Иштувегу, даже помышлять не приходилось.

Харпаг тут же обмяк и даже позволил себе ехидно улыбнуться, такому повороту событий, но всё же не преминул усомниться:

— А что потом, когда раскроется враньё?

— А потом, дорогой мой Харпаг, армянская сатрапия, в полном сборе, всего муравейника народов, что там обитает, будет рваться в бой впереди нас, и будет считать великой честью, быть частичкой непобедимой империи, даже забыв о помыслах, на самостоятельное государство.

Куруш закончил свою тираду не только на полном серьёзе, но и нагоняя своим тоном страх на окружение и медленно вращаясь, как бы обращаясь ко всем вокруг, добавил:

— Мне не нужны покорённые и униженные народы и их жалкие царьки, мне нужны помощники и сподвижники, которые, даже если я оступлюсь или погибну, победоносно продолжат дело моей жизни. Они будут иметь долю в военной добыче на равных основаниях, они жизненно прирастут к нам экономикой. Рано или поздно, у всех будет один главный бог — Ахурамазда. Только так, весь мир падёт к нашим ногам, а потомки приравняют нас к богам. Я пришёл сюда не жиреть, остановившись на достигнутом. Это я только начинаю вставать на ноги…