Глава двадцать седьмая. Она. Матерь степей

Минуло двадцать семь лет. Колоссальный срок для человеческих поколений. Все эти годы для Райс, были насыщены огромным количеством событий, спрессованных в плотные дни и ночи, самых разных переживаний и эмоций.

Райс, уже, как пять лет, была законной Матерью клана «меченных», царицей всего степного народа, мамой троих детей и всё ещё вдовой, по первому мужу. Но, всё по порядку.

Тиоранта, сама сняла с себя полномочия, заявив на большом круге, о желании перехода в Терем, где скончалась одна из Матёрых, Мать Медведица. Она убедительно доказала ближнему кругу и всему клану, что, став Матёрой, на замену умершей, она будет более полезной всем, обитающим в степи и за её пределами, так как Терем, есть фундамент всего, на чём держится жизнь, не только степных народов, но и общего мироздания и миропорядка.

К тому же смена подросла и возмужала, и по предсказаниям провидец и ведуний, впереди грядёт время суровых испытаний, для которых она, не только стара, но к которым, попросту, не готова. Поэтому, на смену ей должна прийти свежая кровь, специально для этого дела порождённая, самой Троицей.

Клан «меченных» и ближний круг царицы, да, в общем то и все, кто присутствовал на большом круге, всё это прекрасно понимали и осознавали. Они даже знали, кто будет предложен на место Тиоранты. Только один момент не давал покоя всем — кровное родство претендентки. Этот единственный правовой казус, растянул решение круга на целую седмицу.

Главы родов и поселений, Матёрые боевых отрядов и особенно представительницы клана «меченных», то и дело высказывали сомнения, в связи с нарушением правила, каждый раз, а то и не по разу, обращаясь к ведуньям и предсказательницам, ища нехорошее в их предсказаниях, явно перестраховываясь.

Всё это закончилось, когда Тиоранта, устав доказывать и объяснять, в один прекрасный день, собрала скромные пожитки, бросив всю роскошь и великолепие своей будущей преемнице, взяв лишь свой посох и полупустой заплечный мешок, прямо с круга, пешком ушла в сторону Терема, оставив решать судьбу царской власти, всем остальным сомневающимся.

Следом, компанию ей составили две старые Матёрые Терема. Долгое время все сидели молча, в шоке. Никто не решался нарушить эту вынужденную тишину, пока её не прервала Матёрая Сакева:

— Ну что, бабаньки, будем выдвигать ещё кандидатуры против Райс или спокойно разойдёмся по норам и гори оно всё огнём и пропади к Черте болотной, или уж теперь, скорее всего, к её муженьку — Чёрту, ибо нашему бабьему царству в степи, конец.

Бабы засуетились, загудели, а потом, как будто спохватившись, все, как одна, кинулись выдвигать Райс в царицы, неожиданно вспоминая её достоинства и отметины Троицы. Даже те, кто больше всего сомневался, начал голосить громче всех, но тут впервые, за все дни сидения и говорильни, встала и высказалась сама Райс, вогнав весь клан «меченных» в очередной ступор:

— Я не поняла. А что вы здесь за выборы устроили? Мы что, атамана мужицкой орды выбираем или Матёрую в «сестричество»? Вам ли не знать, что Матерь степи определяется Святой Троицей. Ваше не хочу и моё хочу здесь не причём. Не вам выбирать и не мне напрашиваться.

И здесь произошло чудо. Самое обыкновенное чудо. Большой круг проходил в степи, у одного из Святых холмов, прямо на его склоне. Пасмурно было. Дождь напрашивался, но никак не начинался, а когда Райс встала и произнесла эти слова, то в низких, сплошных тучах, вдруг, образовалась прорежь и луч света озарил стоявшую перед собравшимися Райс, да так неожиданно, что все ахнули.

— А вот и знак! — проорал кто-то.

Райс облегчённо и абсолютно счастливо вздохнула, поклонилась всем и гордо выпрямившись, царским тоном проговорила:

— Принимаю!

Вот так и была установлена новая царица степей, а о чуде, что способствовало её воцарению, по всей степи поползли сказы, легенды и небылицы, дошедшие в своём пике, до полной, сказочной нелепицы.

Её сын Спаргап, вырос хорошим воином, став «особым», ещё при орде бабушки Тиоранты. Выбрав стезю бердника, он надолго покидал родные земли, то и дело уходя, то с небольшим отрядом разведки, то вовсе в одиночку в далёкие южные горы, где с каждым годом возрастал и креп предсказанный Апити враг, достигший уже таких сил, что справиться с ним, даже объединённой орде, теперь было не под силу.

Апити, больше, так и не показывалась, и даже не всплывала нигде, хоть розыск её, с разной интенсивностью, проходил все эти годы. Только недавно смирившись с потерей, поиски прекратила. Райс со скорбью в сердце приняла эту утрату, решив, что подруга, потому и убивалась за разрушенную судьбу, что со смертью Гнура, эта же участь, постигла и великую предсказательницу.

Где она умерла и при каких обстоятельствах, не знал никто, а все вещие люди, что пытались вопрошать о её судьбе у Троицы, только разводили руками, каждый раз толкуя одно и тоже, мол, молчит Троица, как в рот воды набрала. Ничего не говорит ни плохого, ни хорошего. Будто не было такой на белом свете и быть не могло.

Второго ребёнка, дочь Арину, она зачала в Тереме, как «меченная». Кто был отец Арины, Райс даже не догадывалась. Знала, что по традиции, он был «особый». Она не видела его, не знала, как он выглядел, так как соитие было тайным, в полной темноте, на ощупь и по законам, узнавать о партнёре что-либо, было категорически запрещено.

Этот обряд, обязан был пройти каждый член клана, только в отличии от традиции, рыжая, родив «дитя Вала», не оставила дочь на воспитание Терема, а используя своё положение, как и её мама в своё время, оставила девочку при себе, мотивируя, что дочь её, уже наверняка не сможет претендовать на власть, а значит и в её воспитании, нет необходимости участия Терема с его кругами. Стать дочери «меченной» не суждено, а значит вполне допустимо, чтобы её воспитала собственная мама, как обычную девочку.

Матёрые Терема посовещались, потолковали, каким-то образом испросили Троицу и решили пойти Райс на встречу, тем не менее, напомнив ей об обязанности, подчиниться воле Троицы, коли боги затребуют дочь на круги и это не ей решать и не им, быть девке «меченной» или нет. На то воля Троицы. И даже, если боги затребуют её как жертву, царица будет обязана их воли подчиниться. Райс, скрепя сердцем, вынуждена была с этим согласиться.

Третья дочь, Калли, была не родной, а наречённой, приёмной. История её появления и удочерения, была туманной и мало кому понятной. Для всех существовала официальная история этой девочки, которая гласила, что Райс взяла её трофеем, в одном из южных, горных походов и всё бы ничего, такое довольно часто случалось с боевыми девами, но девочка, оказалась, уж больно странной, всем видом и поведением, выдавая себя, как «девочка, не просто так».

Она, не смотря на свой мелкий возраст, говорила на нескольких языках, прекрасно знала и разбиралась в традициях и устоях сарматского общества. Вместе с тем, в поведении и манерах, в ней сквозила утончённая и хорошо воспитанная царская особа, притом, не то мидийского двора, не то, даже самого вавилонского. Всё это не укладывалось в байки о бедной девочки, далёкого горного кишлака, где якобы Райс подобрала реьёнка, после разгрома её родного дома.

Калли была одних лет с Ариной, возможно даже младше, но выглядела старше и почти сразу, по вступлению Райс на царствование, она заярилась, раньше сестры и тут же, без всяких разъяснений и объяснений, кому-либо, была направлена на испытания в Терем. Притом сама Калли, в отличии от Арины, чётко знала, что именно так всё и будет. Как будто заранее готовилась.

Двумя лунами следом, была отправлена и Арина, за которой по требованию Вала Великого, прибыла родная бабушка и с которой, Райс проревела всю ночь, прежде чем отвести дочь, в всё в ту же, лесную баню. А вот родная царская дочь, в отличии от приёмной, такого подвоха от родственников, точно, не ожидала, ибо была уверена, по их рассказам, что ей предстоит прожить жизнь обычной девы и в Терем, к «меченным», она не собиралась.

Райс не только, по велению Вала, согласилась отдать дочь на растерзание бога, понимая, что требование, только одной общности из Троицы, означало, скорее всего, принесение Арины в жертву.

Второй причиной, по которой царица согласилась с требованиями Терема о выдачи дочери, стало осознание, что за делами царскими, она упустила воспитание Арины из-под своего контроля и «царска доча», под воздействием придворной сытости, обласканная и избалованная вседозволенностью в жизни, из милого, ласкового ребёнка, стала неуклонно превращаться, во что-то мерзкое и отвратительное, ещё похлеще той, которой была сама Райс в детстве.

Её бесчеловечность и цинизм, зашкаливал. Её запросы и потребности, выходили за все дозволенные границы. Она превращалась в чудовище с ликом богини. Даже вспоминая себя, Райс с ужасом осознавала, что Арина, значительно переплюнула её в злостности своего внутреннего мира, а главное, перестала быть управляема, абсолютно, даже ею.

Когда Райс осмыслила, во что вырастает её дочь, у неё волосы встали дыбом. Это и явилось основным фактором того, что царица, не только не стала протестовать против решения Терема, но и встретилась, лично, со всеми Матёрыми Дома Вала, признавшись им в своей некомпетентности, как воспитателя и просьбой помочь Арине, в случае прохождения кругов, стать более человечной и не такой «чёрной в душе», какой она её вырастила.

Все года, что Арина проходила испытания, она самым тщательным образом следила за её достижениями, мытарствами и мучениями. Знала, как круги ломали взбалмошную, бессердечную девку, вытравливая из неё «дай, хочу, моё». С тяжёлым сердцем переживая её неудачи и тихо радуясь её победам.

Райс, проходя круги в своё время, изначально имела перед собой цель и это придавало сил и порождало смысл, во всех её страданиях, а вот у Арины не было перед глазами того света цели, к которому необходимо было тянуться, а значит, она могла сломаться и просто не пройти испытания. Либо застрять в Тереме на долгие годы, а может быть и на всегда, став полоумной, или погибнуть, чего Райс, с одной стороны панически боялась, а с другой, всякий раз, стараясь оправдать себя за свой поступок, уповая на волю Троицы, мол, как она порешит, так и будет и что он неё уже больше, ничего на зависит.

А с третьей стороны, при прохождении всех кругов, Арина становилась «меченной» и могла рассчитывать на место Матёрой, например, в одном из боевых «сестричеств», а это тоже высокий ранг, во властных структурах девичьего царства. Именно такое будущее, Райс, хотела бы видеть для своей дочери. Но всё же, самое главное, на что царица надеялась, помня саму себя, что прохождение кругов, кардинально изменит дочь и непременно в лучшую сторону.

Калли прошла испытания, не сказать, что легко и быстро, но с очень любопытным результатом. Главным её колдовским узором, как «меченной» оказался розовый! Притом, если у всех, кого Райс видела и знала, этот колдовской знак, что отвечал за бабью Славу, рисовался только в области таза, то у Калли, розовые кружева красовались на всём теле, даже на шее, оканчиваясь, лишь касаясь скул. Было очень красиво и грациозно.

Главным колдовским узором Арины, стал чёрный — Матери Сырой Земли, делая дочь великим воином. Правда, такой черноты, как у самой Райс, Арина не получила, не впитав в себя «дрожь земли», но судорожный аркан и главное удивительную скорость ведения боя, когда противник, даже не успевал замечать её движения, так как они для него смазывались в единую мутную пелену, дочь получила сполна. К тому же, круги она прошла легче и быстрее Калли, так что по ходу, сначала догнала её, а в конце и перегнала, закончив испытания, быстрее названной сестры.

Повзрослевшая Арина, которая после Терема, решила начать новую жизнь с новой кличкой, навсегда похоронив старое, стала зваться Золотые Груди или просто Золотце, командовала боевым «сестричеством», притом не специально созданным для неё, а старым, опытным отрядом, Матёрая которого, по старости решила сложить с себя обет и раскуманиться, освобождая дорогу молодым.

Золотце, умудрилась в честном, многоступенчатом турнире победить всех претенденток и по праву стала Матёрой боевого отряда дев, в полную сотню золотых кос. Она была с мамой в походах с самого рождения, поэтому походную жизнь, знала не понаслышке. И она не только с энтузиазмом окунулась в боевую походную жизнь своего детства, как нечто родное и близкое, но и сама эта жизнь, приняла её, с распростёртыми объятиями.

Придворная жизнь, которая чуть не сломала её судьбу и не искалечила её, как человека, тем не менее, память о походах не стёрла из её памяти, да, и сам факт перерождения царской дочери, внушал уважение к ней. Все боевые сёстры, прекрасно знали историю этой девы, которая происходила на их глазах и протестовать, по поводу её молодости, не только не стали, но и поклялись, по мере своих сил, помогать ей в тех вопросах, которых она пока не знала или о которых, пока даже не догадывалась.

Да, и сам факт того, что царица, никоим образом не участвовала в устройстве судьбы своей дочери, демонстративно устраняясь от влияния на решение «сестричества», каждый раз говоря одно и тоже, мол, вам решать за кем идти в бой или по чьей вине быть побитыми, так или иначе давая дочери самостоятельность и возможность доказать всем, чего она стоит без чьей-либо поддержки. И она доказала.

Калли тоже стала Матёрой, но вот её «сестричество», было создано сознательно и отряд этот был не боевой, а колдовской, единственный. С этой идеей, она лично вышла на большой круг и доказала всю необходимость создания подобного сестричества, возглавив специализированное, секретно-разведывательное подразделение, состоящее, из так называемых «любав» или «любавиц», способных проникнуть в любые, даже самые охраняемые тылы, к самым охраняемым правителям и с лёгкостью получать из первых рук, всю необходимую степи информацию.

Вот это спец подразделение и было создано под руководством молодой и амбициозной Матёрой с кличкой Калли и базировалось это «сестричество», непосредственно в самом Тереме, под зорким приглядом Матёрой Вала с кличкой Лиса, под которой, теперь знали ту, что долгое время была Тиорантой.

Но наибольшего прогресса за эти годы, достиг парнишка Агар. Тот самый «личинка берсерка», что ещё при царствовании Тиоранты, без помощи извне, исключительно благодаря своему военному и дипломатическому таланту, дорос, аж до царского титула всего ордынского народа.

Да, да. Агар уже несколько лет, как верховный атаман степей. Имел к этому времени три официальной жены, не официальных считать не будем. Водил в боевые походы огромные орды степных воинов и не разу, не только не потерпел поражения, но и ни одного похода не совершил, про который, хоть кто-нибудь мог сказать, что он был не очень удачный.

На молодого верховного атамана, буквально, молилась большая часть мужского воинства, как на посланника бога Вала, бога войны и кровавой удачи. Несмотря на то, что он взлетел на вершину власти, к царствующим особам, что к Тиоранте, что к Райс, всегда относился с большим почтением, особенно к младшей царице, оставаясь в душе, по-прежнему «воином её орды», а когда Райс официально была провозглашена царицей и Матерью клана, первый, с целой армией своих головорезов, прискакал с поздравлениями, устроив, целый, незабываемый спектакль, перед царской ставкой новой царицы.

Кстати, ставку, Райс, со временем перенесла на Дикое Поле, по ближе к «муравейнику» Агара, захватив один из прилегающих к полю лесов, где обустроилась со всем своим ближним кругом и основным ядром боевых «сестричеств». До Терема стало дальше, но зато, общие боевые решения, требуемые оперативности принятия, стали проходить, по времени, гораздо быстрее, чем это было при Теоранте.

Дед, что при Агаре вечно был рядом, при уходе последнего из Райсовой орды сник, замкнулся и перестал с кем-либо общаться. Райс, заметив это, пожалела Деда и официально освободила его от клятвы, которую он дал ещё её маме: посвятить остаток жизни младшей царице. Став свободным, он пропал. Совсем. Как сквозь землю провалился.

Райс, как-то поинтересовалась у Агара на счёт его закадычного дружка, не знает ли он его судьбу, но тот лишь в сердцах махнул рукой, издав скорбное «Эх!» и ничего толком не ответил. Царица уточнять не стала. Так, след Деда затерялся на пыльных степных дорогах, по крайней мере, для Райс.

Старый Теродам, уже давно отошёл от ратных дел. Несмотря на все происки боевых дев, он всё же женился на Линхе, но сразу и безоговорочно поставил перед ней условие: никакой борьбы за власть в семье. Либо она идёт с ним в качестве мужней жены, засунув свою матёрость себе поглубже в задницу, либо пусть скачет дальше, в поисках какого-нибудь дебила попроще. Линха, на удивление, долго не думая, чуть ли не сразу согласилась быть ему подвластной, чем серьёзно удивила младшую царицу и заставила, в очередной раз, сильно призадуматься, над своими взглядами на семейную жизнь.

Немолодая уже парочка, осела в небольшом лесном поселении. Линха успела даже родить сына, но только одного, еле пережив и эти единственные роды, но впоследствии, они стали прибрать детей сирот и когда Райс, уже будучи царицей, как-то сознательно искривила свой путь, чтобы заехать в это поселение и просто, из обычного бабьего любопытства поглядеть на престарелых молодожёнов, то была приятно удивлена и радушным приёмом хозяина и счастливой, но не узнаваемой, мягкой и податливой Линхой, и целой кучи разновозрастных счастливых ребятишек, опрятных, сытых и хорошо воспитанных.

Астера была при Райс, всю свою оставшуюся жизнь, не оставив после себя никого, ну, кроме самой Райс, наверное. Воспитательница по жизни, стала второй мамой. Райс делилась с ней всем самым сокровенным и всегда получала ответы, даже на самые безрассудные вопросы. Эта вековуха оставила заметный след в памяти младшей царицы и по сути, всему, что рыжая научилась в жизни, она была обязана, именно Астере.

Та умерла в одном из дальних походов, далеко от степей. Умерла тихо, как и жила, во сне, на одном из привалов. Похоронили её со всеми причитающимися почестями, схоронив «меченную» в землю для перерождения и водрузив над её посмертным домом, огромный холм Вала, в знак высокой значимости усопшей. Младшая царица долго горевала об этой бабе, ставшей для неё и мамой, и подругой, и просто родным человеком.

 

Глава двадцать восьмая. Он. Царь царей

Двадцать семь лет для Великого Куруша, стали триумфом всей его жизни. Воссев в мидийской столице Экбатаны и объявив себя царём, как Персии, так и Мидии, приняв при этом все официальные титулы мидийских царей, Куруш обзавёлся второй женой, которой стала дочь Иштувегу Умутсу и что послужило для всей ойкумены плодородного полумесяца, поводом считать восхождение Куруша, как очередной и привычный для всех переворот со сменой династии. Что по тем временам было обычной практикой.

Основные политические противники, такие как Вавилон, Лидия и Египет, не увидели в Куруше угрозы для себя, наоборот, посчитали этот факт, как деградация Мидийской державы, вполне логично подразумевая, что междоусобное противостояние внутри империи, будет способствовать её ослаблению, а то и вовсе раздроблению на отдельные мелкие осколки, на которые, чуть ли не сразу нацелились старые и прожжённые львы большой политики.

Главным и ближайшим, по землям, был Вавилон. Изначально политические взаимоотношения между Вечным Вавилоном и вновь образовавшейся Персией, были очень странные и запутанные.

Династия, начатая Набопаласаром, незадолго до падения Ниневии, столицы Ассирийской державы под напором молодой Мидийской империи и успешно продолженная сыном его, Навуходоносором, прекратила своё существование.

Следующий правитель, скончался после трёх лет царствования, а через два месяца, сын его, ещё ребёнок, был умерщвлён. Заговорщики привели к власти своего ставленника, Набонида, сына одного из правителей и жрицы арамейского происхождения, когда-то служившей в храме бога Сина в ассирийском городе Харран.

Новый царь, также очень набожный и склонный к мистике, увлекался древней историей этого края. Но он, представлял, главным образом, движение идей, которые воплощали арамеи внутри общества халдеев. Набонид тяготел к западу, к идеям, что в большом количестве, возникали среди семитских народов.

Однако новый властитель Вавилона, не мог открыто отречься от своего прошлого и предстать узурпатором, проводящим политику разрыва со своими предшественниками. В начале царствования, он испытывал ностальгию по ассирийскому правлению, продолжателем которого он себя чувствовал, разумеется, о чём и заявил, восходя на трон: «Меня ввели во дворец и там все бросились к ногам моим и стали их целовать. Снова и снова благословляли они моё царствование. Я стал во главе своей страны по воле Мардука, господина моего, и с тех пор, чего бы я ни захотел, мне все удаётся. У меня нет соперника! Я подлинный посланец Навуходоносора и Нериглисара, моих предшественников на царстве. Их войско поручено мне. Не пренебрегая их приказами, я ублажил их сердце».

Набонид, практически сразу политически поддержал Куруша, как только тот возник на политическом горизонте в Пасаргады. По правде говоря, у него не было другого выбора. Мидяне Иштувегу, выглядели, как варвары, безразличные к величию Ассирии: после победы над Ниневией, они заняли только один город, Харран, остальное, в великой ассирийской империи, их не интересовало, кроме нескольких плацдармов в Верхней Месопотамии. Ведь не зря халдеи Навуходоносора старались защититься именно от Мидии, построив вокруг Вавилона знаменитую «Стену Мидян».

Причина, подтолкнувшая Набонида на сближение с Курушем, носила характер и религиозный, и политический. Новый царь Вавилона хотел вернуть себе Харран, занятый мидянами, чтобы восстановить прямые контакты с семитским миром. Но больше всего, он хотел восстановить храм Сина, мамин храм, бывший когда-то гордостью города, место поклонения богу Луны, разрушенный мидийцами, этими варварами севера и востока.

Враждебное мидийцам настроение персов, было на руку Набониду, но он все ещё побаивался непредсказуемого и сильного армией Иштувегу.

Согласно хроники Набонида, эдаких мемуарах правителя Вавилона, в этот период он описал, вроде бы, как увиденный сон: Мардук и Син явились ему и повелели идти в Харран и восстановить храм, посвящённый Сину. Не уверенный в своих силах, Набонид стал было возражать: «Как я могу начать эти работы, если страну оккупировали умманмандейцы» А Мардук отвечает: «Умман-Манда, о котором ты говоришь, страна его и цари, поддерживающие его, больше не существуют». Самые могущественные из богов просили его выполнить их волю.

Куруш, фактически союзник Набонида, поддержал его тогда и всячески поощрял на удар по Мидии с другой стороны, так как в период строительства Пасаргады, он ещё не был уверен в своей победе над Иштувегу, и Набонид решился. В то время, как мидийский царь готовил поход на взбунтовавшихся персов, Набонид, под этот шумок, захватил город бога Сина с противоположной стороны империи Иштувегу. Эта война между ариями была, как бальзам на раненное сердце Набонида, царя Вавилона. Он являлся главным и ярым её сторонником.

Предвидя, как будут убивать друг друга мидяне и персы, кровные братья, новый вождь халдеев понимал, что мидяне, в результате этой братоубийственной резни, будут не в состоянии оборонять Харран. А потому, он решил двинуть войска на город и занял его без особого труда.

Теперь царь Вавилона взял под свою власть крупный торговый центр, где пересекались караванные пути, где встречались купцы Востока с морскими торговцами, пришедшими с севера и юга. А главное — к великой радости матери его Адагупи, жрицы бога Сина, Набонид мог восстановить разрушенный храм…

Куруш сидел на верхней террасе высотного сада и задумчиво смотрел поверх кольцевых стен Экбатаны, на дымку горной гряды. Он раз за разом прокручивал в голове хитросплетения вавилонской проблемы, лежащей у его победоносных ног и с каждым разом, она всё больше и больше напоминала ему огромный клубок, перепутанных друг с другом змей.

Он перевёл взгляд на город, лежащий у его ног. Экбатаны продолжали сохранять значение столицы, деля эту роль с Пасаргады, с эламскими Сузами и новым городом, названным Персидским, что он основал на южных оконечностях великой степи и которому придавал большое значение, в будущих планах завоевания мира. Но здесь, в Экбатаны, Царь Царей любил проводить самое жаркое летнее время, к тому же, следующим его шагом, был поход на Вавилон, а он вот тут, не далеко от его летней столицы.

Ещё будучи на заре своего восхождения, после взятия мидийской столицы, Куруш, первым делом, начал наводить порядок, в уже бывшей империи. Парфия, Армения, Гиркания пришли к нему сами, ну или почти сами. Армянскую сатрапию, привёл к нему его друг Тигран, Парфию его сотник Гипир, Гирканию племянник Ератан. Почти одновременно с этим Эбар, из Пасаргады, захватил Элам с его городами, где был поставлен царём-наместником.

Всё шло по плану, как вдруг, все эти планы, нарушил Сиеннесия киликийский. Этот царь, суверенного, не входившего в мидийскую империю царства, добровольно взял и присоединился к империи Куруша, предоставив ему всю свою армию. Но эта армия была ничто, по сравнению с теми стратегическими преимуществами, которые давало подобное присоединение. Киликия была горной страной, держащей ключи к проходам из Малой Азии в Сирию, и была, пожалуй, единственным, ну, по крайней мере, самым важным торговым путём, соединяющим Лидию и Вавилон.

Куруш, тогда строил планы по взятию Вавилона, как ближайшего соседа, до которого мог дотянуться, но существовавшие в то время ещё дружественные отношения, не давали ему морального права это сделать, а главное, он тогда ещё не знал, как с максимальной возможностью, желательно не проливая большую кровь, обратить Набонида в свои вассалы и сделать его своим ярым сторонником. Вся информация, которая только начинала стекаться к нему по Набониду, говорила, что малой кровью, это сделать не удастся.

А тут, добровольное присоединение Киликии, неожиданно подвинуло Куруша вплотную к Лидийскому царству — одному из самых могущественных и богатых на Ближнем Востоке. Царь Царей принял это, как дар свыше, хотя планов решил не менять, но тут же последовал ещё один подарок судьбы, который, всё же, заставил Куруша резко изменить планы захвата Вавилона и обратить свой взор на запад.

Этим подарком стал беглый грек Еврибат, который получив от Креза, лидийского правителя, большое количество золота, предназначенного для вербовки наёмников в Пелопоннесе, прибежал к Курушу с доверенным золотом и открыл ему планы лидийского царя. Оказалось, что не только Куруш, завоеватель мира, вынашивал планы, планы строили и другие «сильные мира сего».

Инициатива войны принадлежала лидийскому царю. Пока Куруш, переваривал полученную от грека информацию и мучился вопросом доверия к ней, лидийцы вторглись в Каппадокию. По совету, всё того же Еврибата, были отправлены послы в города Ионии и Эолиды, с призывом отложиться от Креза. Однако греки предпочли занять выжидательную позицию, не приняв ни ту, ни другую сторону, но и этот нейтралитет, оказался на руку Курушу.

У города Птерия, на восточной стороне реки Галис, произошла кровопролитная битва лидийского и персидского войска, которая закончилась безрезультатно, и ни одна из сторон не рискнула на новый бой. Крез отступил в свою столицу Сарды, решив основательнее подготовиться к войне и попытаться получить более эффективную помощь от союзников: Египта, Спарты и Вавилона. Однако Куруш застиг его врасплох, ускоренным маршем двинувшись к Сардам.

Жители лидийской столицы вовсе не ожидали такого стремительного нападения и узнали о нём, лишь когда персидские войска появились у стен. Крез вывел конников, вооружённых копьями. Харпаг, командовавший объединёнными войсками Куруша, поставил всех следовавших в обозе верблюдов впереди войска, посадив на них лучников.

Кони, почуяв незнакомый запах верблюдов и увидев их, обратились в бегство. Однако лидийцы соскочили с коней и стали сражаться пешими, но под напором Харпага, вынуждены были отступить в Сарды и запереться в акрополе.

После четырнадцатидневной осады, персы взяли акрополь, пробравшись туда с неприступной и поэтому, почти неохраняемой стороны, а Крез был взят в плен. Прибрежные города ионян и эолийцев отправили послов. Они передали, что желают подчиниться персам на тех же условиях, что ранее были подчинены Крезу. Однако Куруш напомнил, что в своё время он предлагал примкнуть к нему, но те отказались, и теперь он, будет выставлять условия, на которых они должны будут подчиниться.

Греки начали скоропалительно укреплять свои города и решили послать вестников в Спарту с просьбой о помощи. Один только Милет добровольно покорился, и Куруш заключил с ним союз, на тех же условиях, что и некогда лидийский царь.

Именно тогда, до Куруша добрались сведения о судьбе Гнура в пересказе Шахрана, который отписал Царю Царей личное послание. В нём, царский евнух, очень сожалел, что степь рассматривает возвеличивание Куруша, как главную угрозу себе и Великий дрогнул, от мысли, что степные орды, направив сконцентрированный удар в его тылы, могут в один момент разрушить всё его величие и достижения последних лет.

Оставив Харпага в Лидии наводить порядок, с ещё не подчинившимися приморскими городами, Куруш, во главе всей конницы, отбыл на восточные границы. Сначала, он занялся пред степным пространством, во что бы то не стало, стараясь создать некий буфер между степью и своей империей. Были присоединены Парфия, Дрангиана, Арейя, Хорасмия, Бактрия, Согдиана, Гандхара, Сагартия, Саттагидия Арахосия и Маркиана.

На берегах Яксарта, он лично заложил Персидский Город, которому в будущем, по его замыслам, предстояло стать связующим звеном между ним и степью. Тогда же, из этого города, Куруш сделал первую попытку наладить взаимоотношения с царицей степи Тиорантой, направив к ней послов и завалив её подарками. Тиоранта послов и подарки приняла, но призыв Царя Царей к «дружбе и сотрудничеству», оставила без ответа, заверив послов, что она подумает над этим.

Куруш ещё не раз пытался привлечь Тиоранту к своим планам и замыслам, но единственно чего он добился, так это то, что за всё время его восхождения, степные орды ни разу не наведывались в его земли, сохраняя некий нейтралитет.

С приходом к власти Райс, которую в Персидской империи стали официально называть Тахм-Райс, что придавало её кличке титул «Великая правительница», дипломатические потуги Куруша, в вопросах единения со степью, приняли новый, более настойчивый характер.

Зная, что Матерь, по-прежнему являлась вдовой, Куруш сразу же сделал ей предложение, чётко проговорив договорной характер замужества, притом явно, как он полагал, в пользу молодой царицы. Но ответом, как и при Тиоранте, была тишина. Эта тишина, от величайшей военной силы, что притаилась под боком, напрягала больше, чем прямая угроза.

Харпаг, оставленный в Лидии, тем временем занимался проблемой греческих городов, что как кость в горле застряли в теле новой, увеличившейся империи. Он начал возводить высокие насыпи у обнесённых стенами прибрежных городов, а затем штурмом брать их.

Жители Фокеи, крупнейшего после Милета греческого города, не захотели подчиниться персам и на кораблях экстренно эвакуировались. Примеру фокейцев, последовали и жители города Теос. Остальные города, пытались оказать сопротивление, но потерпев поражение, были покорены и обложены данью.

После покорения Харпагом материковых ионян, островные ионяне, устрашившись такой же участи, добровольно подчинились, прислав послов с подношениями.

Покорив Ионию, Харпаг пошёл на карийцев, кавниев и ликийцев, взяв с собой ионян и эолийцев в качестве уже наёмных воинов. Население Карии без боя покорилось персам. Правда, жители Книда, расположенного на полуострове, попытались прокопать узкий перешеек, отделяющий их от материка, с целью сделать свою землю островом, но, наткнувшись на твёрдый гранит, прекратили работы и также сдались без боя.

Лишь одно из племён карийцев — педасийцы — некоторое время оказывало сопротивление. Они укрепились на горе, под названием Лида и доставили Харпагу немало хлопот, но и они были покорены. Лишь ликийцы и кавнии оказали отчаянное сопротивление в открытом бою.

Ликийцы были оттеснены в город Ксанф, где предали акрополь огню, заранее собрав туда своих жён, детей, рабов, а сами погибли в бою на стенах города. Таким же упорным было сопротивление кавниев. Но, естественно, они не могли остановить продвижение большого и хорошо вооружённого войска.

Теперь вся Малая Азия попала под власть Куруша. За свою преданность, Харпаг получил Лидию в наследственное управление, став царём и полноправным правителем, зачинателем новой правящей династии.

Лидиец Пактий, которому Куруш, ещё после захвата столицы Лидии, поручил хранить сокровища Креза, восстал против персов. С помощью золота, навербовал наёмников и убедил жителей греческих городов присоединиться к восстанию, после чего, воспользовавшись отсутствием основных действующих лиц империи, двинулся на Сарды и осадил акрополь, где укрылся наместник Харпага перс Табал. Против восставших, марш броском выступил Мазар, к тому времени переставший возглавлять личную охрану Царя Царей и став полевым полководцем в войске Харпага.

Узнав о приближении персидского войска, Пактий трусливо бежал сначала в приморский город Киму, потом в Митилену на остров Лесбос и, наконец, на остров Хиос, но был пойман и выдан местными жителями персам в обмен на небольшой участок земли на материке.

Вообще, выходка этого лидийца, долгое время не укладывалась в голове у Куруша. Абсолютно не понятно, на что тот рассчитывал и чего добивался. Цели этого мятежа для Царя Царей были не понятны, хотя, он посвятил их анализу много времени, каким-то подсознанием понимая, что подобное повторение, возможно. Империя росла, как на дрожжах и всё больше возникало подобных, мелочных коллизий, способных из ничего, взорвать целостность.

Подавив мятеж в Лидии, Мазар начал покорение греческих городов Малой Азии, примкнувших к восстанию Пактия. Он подчинил область приенцев и долину реки Меандр, разрешив войску разграбить её. Такая же участь постигла и город Магнесию. Но вскоре, Мазар заболел и умер. Харпаг, прибывший на похороны своего друга, лично возглавил продолжение дела, оставляя за собой выжженные и до чиста разграбленные города, что несколько противоречило политике самого Куруша, но сам Повелитель был в то время далеко…

Куруш продолжал сидеть в высотном, тенистом саду, вспоминая пролетевшие годы. Он был уже в возрасте, но и половины, ещё не сделал из того, что задумал. Царь Царей прекрасно понимал, что не успеет, жизни не хватает и скорее всего, Вавилон станет его лебединой песней.

Выпал из его полководческой команды Харпаг. Он стал стар и на его плечи лёг не лёгкий груз правления огромной, чужой страной. Умер Мазар, великий воин и незаурядный полководец его армии. Но рядом ещё Тигран, готовый сломать хребет армии вавилонян, да и Эбар в Эламе, с тыла ждёт только сигнала, но Куруш медлил. Он сам ждал сигнала. Особого сигнала от своего божества — Ахурамазды.

 

Глава двадцать девятая. Они. Воины нового поколения

Было их четверо, молодых да разных, кому волей судьбы суждено было поменять жизнь приземлённую и безбедную, но тоскливую и однообразную, на жизнь походную, летучую и смертельно опасную, но заманчиво интересную.

Самым старшим из них был Шушпан. Детина рослый, почти под три аршина высотой, откормленный до безобразия, с маленькими заплывшими поросячьими глазками. Морда круглая, лоснящаяся, на плечи без шеи посаженная. Чёрные, вечно грязные пакли волос, сосульками свисавшие ниже плеч. Пузо отрастил, больше папиного.

Был он из всей четвёрки самый сильный, самый здоровый. Ручищи, как у нормального мужика ноги. Силища медвежья, молодые берёзки с корнем выламывал. Бесшабашный, вернее сказать, вообще, безголовый, а потому тупой, как пень и ничему не умелый, но все его недостатки покрывались единственным достоинством — он был сын главы поселения и этим всё сказано.

Ленив в делах, похотлив на пакости, как и все ему подобные. По правде сказать, именно в этом деле он только и преуспел, в своей жизни. По молодости, шалости были детские, безобидные, а вот, как подрос, так и пакости стали, куда более чувствительными и сладу с ним у поселенцев не было никакого, так как покрывал папаша все его прегрешения и всё ему сходило с рук, как с гуся вода.

Ну, поругается прилюдно, для вида, ну, отпустит пару затрещин, если дотянется, а ему, такому здоровому, эти затрещины, как комариный укус, не более, хмыкает лишь нагло себе под нос.

Только вот последняя выходка, взбудоражила всех не на шутку. Повздорил Шушпан с мужиком одним, ну что значит повздорил, мужик высказался, где-то, про его безобразия, а Шушпану донесли, вот он и пошёл разбираться.

С мужиком подрался, вернее избил до беспамятства, искалечил его, этот кабан переросток, это ж пол беды, никто б и не заступился, но зачем надо было дочь его, девку «навыдане» силой брать, прямо на огороде, да на глазах у матери. Это был уже перебор.

Ну, и что, что кинулась отцу на защиту и то, когда уж он бессознания упал. Голосила, на руки Шушпану вешалась, только чтоб до смерти не прибил. Что ж за это девку то портить? Селение, тут же встало «на уши». Мужики схватились за оружие, бабы за вилы, серпы и всей кучей на дом большаковский навалились, требуя выдать обидчика на расправу, да, на растерзание, но и тут папаша, хоть и не без труда, утихомирил толпу.

Мужику, за покалеченную морду, выбитые зубы, да, за девку испорченную, откупную дал, а сына своего непутёвого, из поселения прилюдно выгнал, то есть отправил на службу в ближайший становище степной орды, в касаки определяться.

У большака детей было, как гусей в огороде. Одних мужиков наделал пять штук. Шушпан был четвёртый, притом четвёртым он стал, всего то, как пару лет, а до этого младшим из сыновей был, любимым, да, балованным.

По законам, старшие учились делу, да, как вырастали, заводили своё хозяйство, а младшему оставался отчий дом по наследству. Вот и растили Шушпана в баловстве и вседозволенности, как любимчика, а как баба большака два года назад ещё мальчонку принесла, так и Шушпан, вроде, как лишний стал.

К труду с детства не обучен, мужицкому делу с малолетства не приучен. К тому же возненавидел своего младшего братца лютой ненавистью и от всего этого ударился в пьянство и дебоширство. Отцу своему, и то до икоты надоел, не знал отец, как избавиться.

Большак и сам его побаиваться стал. Несколько раз намекал, да, указывал, мол, шёл бы ты в касаки, походами себе на жизнь зарабатывать, а тот, как бычок упрётся, не хочу и всё, мол, что я там забыл, а тут, как всё поселение припёрло, да, папаша под общий гул и в своё облегчение выгнал из дому, так Шушпану и деваться стало некуда.

Вторым, отправленным в касаки, был Морша, одногодок с Шушпаном, чуток лишь помладше, и его лучший дружбан — собутыльник. Был Морша во всём какой-то средний. Рост средний, сложен был, так себе. С виду не красавец, но и не урод, зато в душе, полное говно. По натуре был мерзкий, наглый, сволочной. Со сверстниками и младшими, заносчивый, нахрапистый, но таким он был только при Шушпане, под его защитой и пока, из взрослых никто не видит.

В проделках, как правило, на пару бедокурили, но благодаря своей склизкой натуре, Морша всегда ускользал, в самый последний момент и всегда становился, вроде бы, как не при делах. Даже когда разбор селяне устраивали, он в раз, делался «побитой собакой», эдакой «невинной овцой» и оказывалось всегда, что он ни в чём не виноват, он ничего не делал и вообще, он тут, абсолютно, не причём. Наоборот, он Шушпана удерживал за руки, наставлял словом праведным, да, если б не он, так, вообще, не понятно, что было бы.

По правде сказать, в последней, переполнившим чашу терпения выходке, Морша действительно участия не принимал. Так получилось, что Шушпан в одиночку разбираться бегал, хотя, тут тоже, как посмотреть. Ведь обидную весть Шушпану, именно он принёс, да, так разукрасил, что тот и озверел спьяну, а ведь сам за ним, гнида, не побежал. Видно, задницей почувствовав неладное, но тем не менее, народ и его потребовал отправить на перевоспитание и так как он, тоже в семье в средних хаживал и также, как и Шушпан своему отцу надоел до горькой редьки, невелика была потеря. Вот и отправили.

Третьим, отправившийся в касаки, был белобрысый, молодой совсем пацан, которому по годам, вроде бы, как и рановато ещё было. Кликали его Кулик. Он ни с Шушпаном, ни с Моршей дружбы не водил. Был он вдовий сын и тоже средний. Рос при дворе, при хозяйстве, при братьях и сёстрах. Отец их где-то в походах сгинул. Ушёл, уж почитай, как годков пять и ни слуху, ни духу, а как прошлой осенью вестник из орды касакской принёс слух о его погибели, где-то в дальних краях, так Кулик и засобирался по следам отца отправиться.

Мать, поначалу, ревела, братья сёстры отговаривали, но он упёрся на своём и ни в какую. Смирились, стали собирать, а тут и эту парочку попёрли, но он с ними не поехал.

Кулик воинскому делу, конечно, обучен не был. Некому было учить. Чему отец в детстве научил, то и помнил. Конём, правда, правил умело, с жеребёнка под себя воспитывал и по сути дела, это и был у него самый лучший и единственный друг во всей его жизни.

Много чего по хозяйству умел делать, руки на месте и головой не обижен. С топором управлялся, как будто с рожденья из рук не выпускал. Плечист, здоров руками, правда, дракам не шибко обучен, да, и при крепости тела, не сильно ростом удался. Низковат был для своего возраста.

Четвёртым, кто из поселения отправился в касакскую орду, был некий Кайсай. Поехал даже не из поселения, как остальные три, а жил он с дедом-бобылём на заимке и под большаком поселения, эта странная парочка не хаживали, да, и сам большак, толи, что-то знал про деда, толи, просто, побаивался, но к нему на заимку никогда не лез. А дед тот, явно был не из простых. С одного вида узнавался в нём старый, опытный воин. Лицо в страшных шрамах. В тех же шрамах руки, да, наверняка и всё тело, только голым его никто из поселян не видел.

Ходил странно, крадучись, как будто стелясь по земле и совершенно бесшумно, хоть по лесу с буреломом, хоть по траве степной по пояс. Даже под старость лет, бороды с усами не носил, а белый, седой волос, заплетал в толстенную косу, которой любая девка позавидует, и пацанёнка своего к тому же приучил.

А Кайсай, пацанёнок его, вовсе и не его был, как люди сказывали. С первого взгляда можно было это определить, ибо он был огненно-рыжий, кудрявый, с лицом узким и сам весь худой, но плечами широк.

Бабы разное про них судачили. Кто-то говорил, мол, что жена от чужого принесла, так он её за то прибил, а дитё пожалел, да, взялся воспитывать. Другие поговаривали, что подобрал он мальца в далёких чужих землях, мол, рука на ребятёнка не поднялась, взял для торга, а по пути привязался, да, и оставил при себе, старость коротать.

Третьи, вообще, говорили, что не человек тот дед, а колдун страшный и рыжий его, тоже не из людей, а живут они тут, скрываясь от богов светлых и что, мол, дед этот, молодому-то силу свою передаёт, для злодейства какого-то.

В общем, говорили много, говорили разное, но толком, так никто и не знал, что это за странная пара на заимке за рекой обустроилась. Выстроили себе избу, огородились высоким частоколом, способным штурм целой орды выдержать и сидели там, как сычи нелюдимые.

Те, кто близко из любопытства проходил мимо, непременно со двора слышали шум мечей, да, кряхтение боя ратного. Такое впечатление у народа складывалось, что они там только и делали, что дрались меж собой денно и нощно.

Дед, иногда через речку перебирался, в поселение хаживал, с мужиками торговался, кое-что покупал из запасов, притом всегда расплачивался золотом иноземным, поэтому все его с уважением встречали, заискивали перед ним, а вот его пацана, в селении почитай никто не видел.

Девки бегали поначалу, просто, смотрели, но только издали, из-за реки. Речка была не большая, так себе, поэтому даже пытались заговорить с ним, когда близко к воде подходил, но он, никогда с ними не говорил и вообще, звука не издавал, поэтому девки единогласно решили, что пацан, к тому же, ещё и немой с рождения, о чём добросовестно донесли до всего поселения.

Но в один прекрасный день, рыжий, вдруг, с ними заговорил, притом хамовато нагло и заносчиво, даже местами непотребно обидно. Девки, его попытку наладить с ними диалог, восприняли по-своему и уже к вечеру этого дня, во всём поселении, чихвостили этого гада чужеродного, на чём свет стоит.

Со временем привыкли к его дурацким шуточкам и похабной сальности, мужичины неотёсанного и стали огрызаться. Благо река разделяла зубоскалов, и никто не торопился её пересекать, чтоб наказать обидчика физическими аргументами. Постепенно, эти посиделки вошли в обычную норму.

Девки от скуки, часто приходили и голосили с той стороны, вызывая его на языкастое состязание, и он выходил. Всегда. Правда, только при одном условии: если девки были одни, без пацанов. При пацанах, он никогда к ним не выходил. Эх, знали бы они тогда, что его, дед к ним выгонял, чуть ли не палкой, всякий раз приговаривая: «Иди чеши язык. Помянешь хоть опосля, меня добрым словом». Кайсай психовал, ругался, но подчинялся. Надоели ему эти девки бестолковые, хуже горькой редьки…

На следующий день, после того, как выпроводили дебоширов из поселения, Кайсай, впервые средь бело дня, появился в поселении. Да, как! Верхом на боевом коне, увешанном золотыми бляшками, с изысканным седлом, с притороченной к нему короткой пикой и арканом конского волоса.

Сам был разодет в новенький кожаный панцирь, в кожаные ордынские штаны в обтяжку, заправленные в короткие сапожки, где из каждого голенища торчал за сапожный нож, с резной рукояткой. Опоясан был золотым поясом, с ладно пристроенным мечом акинаком в кожаных ножнах, а с другой стороны, поблёскивал большой кинжал, в красивом узорном окладе, явно иноземной работы.

В поводу, Кайсай, вёл коня попроще, гружёного через седло мешками с поклажей, там же был странной конструкции лук и наглухо закрытый колчан, довольно внушительной вместимости. На голове колпак, с длинным острым концом, свисающим на спину, в который была спрятана его рыжая коса.

Шёл он медленно, шагом, как на показ. Народ на него со всех щелей выползал посмотреть. Воина, в полном боевом обвесе, приходилось видеть не многим, да, и сам по себе, был он мужчиной молодым, красивым, было на что девкам глаз положить.

Вот тогда-то мать Кулика и бросилась пред ним в пыль придорожную на колени и взмолилась, чтоб взял с собой её сына, тоже собравшегося в касаки податься, что, мол, боязно одного отпускать по пути отца погибшего, да, к делу ратному совсем не готовому. Почему-то, она уверенно решила, что Кайсай, не простой молодец и не то, что про него бабы судачили, а особенный.

Скорей всего, вид его её впечатлил, хотя старше он был Кулика, всего на год. Но то, как он был одет, как вооружён и как при этом держался, ненадменно, а как-то просто и уверенно, как будто всю жизнь так ездил. Создавалось впечатление, что не игрушками увешан, а необходимым и нужным и явно пользоваться этим всем обучен, не понаслышке.

Кайсай остановился. Посмотрел на бабу. Послушал её мольбу и тихо ответствовал:

— Ждать не буду. До развилки, что за лесом, пойду шагом. Догонит, пусть пристраивается, не догонит, значит так надо.

После чего, так же шагом, обошёл стоящую на коленях бабу и пошёл своей дорогой, под восхищёнными взглядами, всех, кто на него смотрел.

Кулик догнал его ещё до леса. Но видно было, что собирался впопыхах, не так, как следует собираться в дальнюю дорогу. И упряжь на коня одел не аккуратно, сикось-накось и сам оделся, видать в то, что успел схватить, и с оружием у него было явно слабовато. Пики не было, лука не было, ничего не было, зато за простым матерчатым поясом, за спиной, торчал обычный плотницкий топор. Зачем он его с собой прихватил? Кто его знает?

Да, и с провизией он явно погорячился, лишь небольшой заплечный мешок. И всё. Коня заводного, тоже не было. В общем, видно — не воин, а так себе, мясо убойное. Только надо отдать должное, что, догнав и вежливо поздоровавшись, приставать с разговорами и расспросами не стал, а пристроившись следом, поехал молча.

За лесом была развилка, эдакий перекрёсток. Две дороги уходили по краям леса вправо, влево и одна уходила прямо. На этой-то развилке, их поджидал сюрприз, в виде двух оболтусов, Шушпана и Морши. Они развели там костёр и основательно устроившись возле него, похоже, дальше никуда ехать и не собираясь.

Кони их, спутанные, паслись невдалеке, сами же они трапезничали. Увидев воина, выезжающего из леса, поначалу притихли, прижались, присматриваясь, а как признали Кулика рядом, разом по вскакивали и направились навстречу.

— Опаньки, кого я вижу, — пробасил Шушпан, утирая жирный рот рукавом, — ты глянь, Морша, ржавый то, как приоделся.

С этими словами он подошёл вплотную к коню Кайсая и схватил его за повод.

— Слазь, недоносок, приехал, — рявкнул он грозно, ни капли, не сомневаясь в своём превосходстве, стараясь наглостью и нахрапом, повергнуть молодого в состояние замешательства и страха.

Но, тут же получив ударом ноги в челюсть, отлетел и с грохотом брякнулся со всего маха на землю. Вскочил, разрывая на себе рубаху и встав в бойцовскую позу, заголосил обиженным голосом:

— А, ну, давай, кто кого. Что ссышь?

Кайсай, неожиданно для Кулика, который с перепуга, уже собрался тикать, куда глаза глядят, спокойно стёк с коня, хлопнув его по крупу, пуская побегать, отстегнул застёжку пояса, сбросив его на землю и плавно, бесшумно, пошёл на извергающего искры Шушпана.

И тут началась драка, если это можно было так назвать. Шушпан махал ручищами и толстыми ножищами, сотрясая воздух и нагоняя ветер, но так ни разу и не попал по обидчику. Кайсай, юркий и проворный, то и дело ускользал от его замахов, всякий раз оказываясь позади него, пиная толстого борова под зад и обрывая с него остатки разорванной рубахи.

Всё происходило быстро, в какой-то единой круговерти, прямо на пыльном перекрёстке и вскоре, в безветренном воздухе, стояла пылевая туча, из которой раздавались отчаянные вопли и ругань Шушпана и глухие поджопники, которыми его награждал Кайсай.

В один момент Шушпану показалось, что он поймал в захват обидчика и даже успел возрадоваться, но тут же в руках опять оказалась пустота, а по заднице прилетел очередной унизительный пинок. Кайсай, просто развлекался от всей души. Так радостно, он давно себя не ощущал.

Поначалу, восприняв Шушпана за серьёзного противника, он вёл себя осторожно и взвешено, но поняв, что это просто мешок с дерьмом, к тому же глупый и неумелый, рассчитывающий лишь на свою огромную силу, стал откровенно изгаляться.

Даже в порыве азарта начал поддаваться, чтоб у противника, появился хоть какой-нибудь интерес к происходящему издевательству. Он давал себя захватить, или почти захватить, тут же ускользая и увёртываясь из медвежьих лап, нанося, до слёз обидные пинки.

Вдруг, откуда не возьмись, в толчее среди пыли, нарисовался щупленький старикашка. Маленький такой, плюгавенький, с жидкой бородёнкой, в старой замызганной рубашонке. Этот дедок, проявляя нешуточный азарт заядлого болельщика, начал визжать, подбадривая Кайсая: «В глаз ему дай. В глаз!».

Кайсай, в принципе, калечить Шушпана не хотел. Так, лишь проучить, да, оставить валяться в пыли, измотав до изнеможения, но азартный дедок, пагубно повлиял на его настрой, передавая толику, притом изрядную, своего буйного азарта.

И Кайсай, войдя в кураж и поддавшись на его азартные уговоры, врезал Шушпану в глаз, да, так, что тот резко перестав крутиться и махать руками, срубленным деревом рухнул мордой в пыль и затих. Кайсай тоже остановился и видя, что противник не шевелится, нагнулся, чтоб перевернуть его на спину и оценить результат своего удара, но тут, резкая боль пронзила спину и больше он, из этой драки, ничего не помнил…

Первый раз, он очнулся в полузабытьи и не понял где. Рыжий воин, даже не задался этим вопросом. Понял только, что ему совсем хреново и успел лишь, стиснув зубы, заставить себя бороться за жизнь, чего бы это не стоило, после чего, опять впал с беспамятство. Потом, ещё несколько раз вываливался в этот мир и вновь уходил обратно.

Наконец, в один прекрасный день, он пришёл в себя полностью. Вроде, как проснулся и при этом хорошо выспался, только шевелиться не мог. Не то, что было больно или ещё что-то там, просто, тело его не слушалось. Совсем. Одни глаза открылись и то кое как, и притом, даже не полностью, хотя в голове было светло и чисто.

Ощущение было такое, что он такой молодой и здоровый, сидит в каком-то чужом, дряхлом теле, как в скорлупе, из которой вылезти не может. Вот чувствует, что он это он, а тело, в котором он сидит, не он. Голову повернуть не может, а глаза всё же из стороны в сторону двигаются.

Стал вглядываться в сумрак и понял, что находится, в каком-то странном жилище. Ему поначалу показалось, что оно нечеловеческое. Все стены, потолок, всё докуда дотягивался его взгляд, было увешано пучками разных трав, букетами давно завядших и засохших цветов.

Тут промелькнуло светлое пятно. Он не смог, сначала, поймать его взглядом и не понял, что это, но, когда пятно скользнуло обратно, Кайсай отчётливо разглядел зад голой бабы. Не старухи, но и не девки. Так, где-то, средне между ими.

Подобное видение, с одной стороны, его насторожило, но с другой, как-то, оживило, и он, даже почувствовал свои руки, пальцами которых, хоть немного, но смог пошевелить. Голая баба опять прошла мимо него, теперь передом и он, почти, смог различить черты её лица. Она, действительно, была не так стара и где-то, местами, даже симпатична, но особо разглядеть лицо ему не удалось, так как он, почти сразу, уверенно зацепился взглядом за её красивые груди, ну, красивыми, они ему, по крайней мере, показались.

Ни миленькие, не большие, то что нужно, стояли ровными шарами, ни капельки не обвисая, и светлые, аккуратные ореолы тонких сосков, только ещё больше украшали их, своей не броскостью и соразмерностью общей картины. Залюбовавшись ими, он и не смог разглядеть, как следует её лицо, поэтому сначала воспринял, лишь общие контуры, но даже по ним, понял, что «не чё так бабёнка».

Кроме того, как только взгляд отцепился от сосков, он до оторопи замер, узрев на её теле разноцветные колдовские узоры, сплетающиеся в хитрые загогулины и это зрелище, даже заставило его зажмуриться от испуга. Наслышан он был с полна, от наставника своего, про этих «меченных» и от осознания того, к кому он попал, сердце его заколотилось, как у зайца.

Некоторое время спустя, Кайсай заставил себя успокоиться, решив, коль хотела б убить, то б давно порешила и продолжая прикидываться полудохлым, вновь приоткрыл щёлки глаз, наблюдая за хождением красивой, светловолосой, голой бабы, туда-сюда.

Кайсай, даже не задался вопросом, почему она разгуливает перед ним голая, как будто, так и надо было, а он, как глубоко озабоченный подросток, занимался тем, что тайком подглядывал за ней в щёлки своих глаз, оставаясь, как ему казалось, для неё не замеченным.

Вторая часть его тела, которую он осознал, после пальцев рук, стал его член, который в отличии от рук, проявил себя сразу, в полную силу и чувствительность. Возвращаясь в очередной раз, она вдруг резко остановилась и пристально посмотрела на тот орган, который, так неожиданно ожил, у полу покойника.

Сначала она внимательно рассматривала его, даже чуть наклонилась к нему поближе, пожулькала его рукой, как бы проверяя, не грезится ли ей это. Только после того, как убедилась, что стояк перед ней самый настоящий, не выпуская его из руки, медленно перевела взгляд на лицо владельца и увидев его приоткрытые глаза, вполне мило улыбнулась.

— Очухался, чё ли? — спросила она мягким, журчащим голосом и отпустив оживший отросток, погладила его по щеке, добавив, — красавчик. Погодь, пить дам…

Прошёл всего день, а он уже смог самостоятельно сесть. Правда, встать не удалось. Ноги не слушались. Странно, но при больной спине, она заставляла его лежать, именно на позвоночнике, не позволяя переворачиваться, притом лежак, был такой жёсткий, будто каменный. За это время, он себе, уже всё отлежал, что можно.

Кайсай уже знал, где он, что с ним случилось и кто эти люди, что его окружают. А произошло следующее. После того, как он вырубил Шушпана и наклонился над ним, подлый Морша, почти в упор всадил ему в спину, как раз, под задравшуюся при наклоне бронь, стрелу, чуть ли не по самый хвостовик и Кайсаю чудом повезло, что вскользь по рёбрам вдоль хребта прошла.

Кулик, захваченный потасовкой, вовремя не заметил, что Морша уже давно держал лук наготове. После того, как тот выстрелил, Кулик впал в неописуемую ярость. Рассказал в красках, что сам такого от себя не ожидал. Помнил только, что кричал: «Это не честно!» и вместо того, чтобы выхватить висевший на поясе меч, выхватил из-за спины топор и ткнув пятками коня, которого кликал Арчи, в два прыжка подскочил к Морше.

Тот от неожиданности, видать, да и с перепугу, закрылся руками крест на крест, а Кулик, так и рубанул по этому «кресту» топором со всего маха. И лук разрубил, и обе руки окультяпил.

Как в дурмане был. Помнил о произошедшем плохо. Только когда с коня соскочил и к Кайсаю подбежал, объявился какой-то старичок рядом. Мелкий такой, как не настоящий, но тогда Кулик этому внимание не придал. Старичок ругался, кричал, создавая неописуемую панику, чуть ли не визжа, чтоб Кулик быстрее тащил убитого, каким он Кайсая посчитал, в лес. То и дело тыкая куда-то в сторону своей тонкой ручкой. Ну, Кулик и потащил его волоком, куда дед указывал.

Уж совсем из сил выбился, а тут глядь, избушка в лесу стоит и баба при ней голая. Дед на Кулика орёт, тащи, мол, быстрей, а Кулик орёт бабе, мол, давай, помогай. В общем, когда дотащил Кайсая до избы, то по словам белобрысого, сам чуть не сдох. Еле отдышался.

Пока в избу затащили, раздели, уж вовсе без сил был, а как баба начала спину ножом резать, чтоб стрелу достать, Кулику, вообще, плохо стало, и он присел у стеночки. Баба, что голышом бегала, оказалась еги-бабой. Самой настоящей! Только откуда она здесь взялась, Кулик не знал, хотя этот лес, с малолетства излазил вдоль и поперёк. Никакой еги-бабы в их лесу, никогда, отродясь не водилось.

Да, и дед тот, подозрительный, пропал сразу, как сквозь землю провалился. Молодец даже засомневался, а был ли он. Кулик рассказывал Кайсаю, всё это, почти, шёпотом, постоянно намекая, что тут, всё не чисто, но у еги-бабы ничего спрашивать не стал, надеясь, что всё обойдётся, как-нибудь и разрешится, само по себе.

Только к вечеру, решил украдкой вернуться к развилке. Ни Шушпана, ни Морши, он там не нашёл. Костёр потушен. Коней бандитских тоже нет, а вот его конь и конь Кайсая, гуляли по полю, но ходили друг от друга поодаль. Он вспомнил про золотой пояс Кайсая, который тот сбросил, но поискав его, на том месте не нашёл.

Своего коня он забрал, а вот конь Кайсая, не дался. Так и остался пастись. Кулик каждый день ходил туда и каждый день издали уговаривал коня топать к хозяину. Тот смотрел на него, как будто слушая, но идти отказывался.

На следующее утро, при солнечном свете, увидев отчётливый след крови, уходящий в лес по дороге в сторону их поселения, Кулик поехал по следу и невдалеке обнаружил Моршу. Сдох он. Истёк кровью, видать. Ума не хватило культяпки в костре прижечь. Вместо этого рванул в поселение, даже про своего коня забыв, да, далеко не убежал.

Как только Кайсай смог самостоятельно передвигаться, он тут же стал порываться вернуться обратно к развилке за конём, которого он звал Васа, но голая баба, сразу осадила его, притом довольно спокойно, но тем не менее очень убедительно:

— Не переживай, касатик, — прожурчала она, хитро улыбаясь, — никуда твоя коняга не денется. Там за ним присмотрят. Пусть походит, травку пощиплет. От тебя, дурня, отдохнёт.

Как ни странно, но её слова подействовали волшебным образом. Кайсай сразу успокоился и уверовал в то, что она говорит, притом уверовал безоговорочно.

Вообще, эта баба, производила на него непонятное воздействие. Сначала, пока он лежал, она всякий раз, прохаживая мимо него, туда-сюда и без зазрения совести, нещадно возбуждала. Он отчаянно боролся с этой постыдной напастью, но всё тщетно. Даже глаза зажмуривал, чтоб не смотреть, так этот предатель возбуждался от одного её шороха и лёгкого дуновения воздуха, которое баба производила, проходя мимо.

Потом, толи привык, к её виду, толи она ослабила своё колдовство, а он склонялся именно ко второму варианту, еги-баба перестала его возбуждать и если на ней не задерживать внимание, то, вообще, ничего с его предательским органом не происходило.

Когда же Кайсай начал ходить самостоятельно, эта напасть навалилась с новой силой. Правда, тогда он уже одел свои штаны и это было не так заметно, но эта дрянь с титьками, видать всё чувствовала и всё про него знала, поэтому, то и дело ехидно ухмылялась, проходя мимо.

Странное чувство. К самой бабе, которая, вообще никогда не одевалась, Кайсай был абсолютно равнодушен, а вот его член, как будто ему не принадлежал и жил своей самостоятельной жизнью. Наконец, Кайсай не выдержал и в один прекрасный день, решил с этим разобраться.

— Апити, — обратился он к ней, — зачем ты это делаешь?

— Чё? — переспросила та удивлённо.

— Зачем ты заставляешь мой уд, при виде тебя, вечно вскакивать, как у бешеного жеребца? — спросил он на прямую, глядя ей прямо в маслянистые тёмно-серые глаза и не желая ходить вокруг да около.

— А чё? — пожала баба плечами, взаимно решив поиграть в честную игру и так же уставилась, бестыже глаза в глаза, — тебе чё жалко, чё ли? У тебя не убудет, а мне нравится.

С этими словами, крутанулась и пошла дальше по своим делам, расплывшись в ехидной улыбке. Вот и по говорили. Вот и разобрался.

— Прекрати! — заковылял он следом и буквально, крича вдогонку, — он у меня уже болит.

— Гляньте на него, — тут же отреагировала она на его вопли, не останавливаясь и не оборачиваясь, — болит он у него. Не тереби руками, вот и болеть не будет.

— Ничего я его не тереблю! — чуть не заорал от обиды Кайсай.

Она остановилась. Обернулась. И всё с той же ехидной улыбочкой, уставилась ему на штаны, как раз в то место, к которому он прижал обе руки, как бы удерживая, чтоб тот не выскочил.

Заметив её пристальный взгляд, он тут же оторвал руки от надоедливой «торчалки» и поднял их вверх над головой. Ему вдруг стало стыдно, будто она его поймала на месте преступления, хотя это было вовсе не то, что она подумала. Он, просто… Ну, в общем, опять облажался.

Следующий раз, он набрался смелости и решил подойти к этой проблеме, с другой стороны.

— Апити, — обратился он к ней, как-то, вполне доброжелательно, как бы между прочим, — а почему ты никогда не одеваешься? Тебе не холодно?

Он надеялся, что если заставит её одеться, то его, уже ненавистный отросток, прекратит на еги-бабу реагировать. Но не тут-то было.

— Я у себя дома. Как хочу, так и хожу, — ответила баба также просто и обыденно, — я всю жизнь так хожу. Очень удобно. Ничего не мешает. Сам попробуй, глядишь понравится.

Какая Кайсая муха укусила, он не знал, но, толи, из принципа, толи, от безысходности, тут же взял и разнагишался. Полностью. И как только в психе скинул с себя последний сапог, и хотел продемонстрировать ей себя со злорадной ухмылкой презрения, чтоб та подавилась, как утомившийся орган обмяк, повис, а чуть погодя и вовсе скукожился.

А эта дрянь, принялась хохотать, тыкая пальцем в измельчавший отросток, да, так заливисто и заразно, что Кайсаю хотелось её прибить, тут же и притом самым изощрённым способом.

После этого, так и ходил всё время, что жил у неё, голышом и больше этот огрызок позора, даже ни разу не дёрнулся, похоже забыв, вообще, как это делается.

Кулик о своих переживаниях на эту тему молчал, как будто голая и соблазнительная баба, его вообще не касается, но на всякий случай, старался держаться от неё подальше, то и дело уезжая на своём Арчи в поле кататься и Васу Кайсая проведать, который, всё это время, так и пасся на том поле, никуда со своего «боевого поста» не отлучаясь.

Кайсай шёл на поправку быстро. Очень быстро. Его отношения с еги-бабой, после того, как он разделся, полностью урегулировались. Она стала для него делом привычным и неинтересным, а вот отношения с Куликом, Кайсая напрягали. С одной стороны, этот человек ему спас жизнь, и он ему за это был обязан. С другой, Кайсай всю свою жизнь провёл в одиночестве, предоставленный сам себе. Даже дед, что его учил и воспитывал, в душу к нему, никогда не лез и в свою не пускал. Так и жили, как не родные.

Да, они, в общем то, неродными и были. Отца он вообще не знал, а мать, уже почти, совсем не помнил. Маленьким был, когда её не стало. Чуть-чуть помнил тётку, что его подобрала, детей её помнил, но плохо, потому что вскоре пришёл дед и забрал его.

Сначала долго ездили. Вот, эту постоянную кочевую жизнь рыжий уже помнил, а потом, вдруг, осели в этих краях. Кайсай сначала думал ненадолго, а оказалось навсегда. С самого раннего детства, с которого он начал что-то осознавать, дед никогда, ни разу не проявил к нему, даже капли теплоты или ну, хоть какой-нибудь родственной заботы. Он всегда был с ним холоден, всякий раз подчёркивая, что он для него, чужой.

Только когда Кайсай подрос, то узнал, что дед, воспитывая и уча его боевым премудростям, просто, выполняет какой-то зарок, отвертеться от исполнения, которого, он не мог, хотя очень хотел. Даже когда провожал Кайсая в путь, по сути, прощаясь навсегда, сделал это просто и обыденно, как бы даже с облегчением каким-то. Будто избавился он, наконец-то, от чего-то отягощающего его существование. Прожив с дедом всю свою жизнь, Кайсай так и не знал его имели! Он всегда, так и звал его — Дед.

Кулик, по виду, был мужик скромный и порядочный. К Кайсаю относился уважительно, услужливо. Стараясь во всём ему угодить, но вместе с тем, тут же мучаясь стыдом, от излишней, как ему казалось, навязчивости. Кайсай, привыкшей всё делать самостоятельно и никогда ни в чём не испытывая помощи со стороны, от его заботливости раздражался, но держал себя в руках и вида не показывал, что ему не нравится обходительность Кулика, но в то же время, он постоянно чувствовал себя обязанным этому человеку. Положение было нестерпимым и Кайсай решил, что надо об этом поговорить.

— Слышь, Кулик, — начал он как-то под вечер, тяжёлый для себя разговор, — такое дело. Нам надо с тобой по-честному обговорить наши отношения.

— А какие у нас отношения? — спросил Кулик, чего-то явно напугавшись.

— Да, понимаешь, — замялся Кайсай, — благодарствую, в общем, тебе за мою жизнь. Глупо было помирать в самом её начале.

— Да, не за что, — потупился и почему-то покраснел Кулик, — разве ты, поступил бы иначе?

— Не знаю, — тут же задумался рыжий и усмехнувшись добавил, — я, даже, как-то об этом не думал.

Они замолчали. Разговор, который он начал, чтоб развеять напряжение, только ещё больше напряг.

— Понимаешь, — наконец проговорил Кайсай, соображая, что говорить теперь всё равно придётся, раз начал, — я воин. При том непростой, а бердник. Понимаешь, бердник! Меня с детства учили быть таким, и дед сказал, что я стал настоящим, почти как он… Хотя какой я настоящий, если в первой же драке, даже не в бою, словил стрелу в спину. Позор.

И он с отчаянием рубанул рукой воздух.

— А кто такой бердник? — наивно поинтересовался Кулик.

Кайсай посмотрел на него, как на дитё несмышлёное, с таким видом, мол, как этого можно не знать, но увидев по-детски наивные и заинтересованно блестящие глаза, осёкся. Подумал немного на тему, стоит ли объяснять и если стоит, то как, и в конце концов, лишь махнул рукой:

— Не важно. Воин такой, одиночка. Способный в стан врага пробраться никем незамеченным и один, со всей оравой биться, если понадобиться, да при этом живым остаться. Тфу! — тут же сплюнул он от досады за своё ранение, при этом, не желая того, пощупав поясницу.

— Да, ладно, — постарался поддержать его Кулик, как будто понимая его досаду, — этот же урод в спину стрелял. Нечестно это.

— Ты, о какой честности говоришь, Кулик? — неподдельно удивился рыжий, — какая может быть честность в бою на смерть?

— Но вы, просто, дрались на кулаках. Без оружия. Какой тут бой насмерть?

— В том то и дело, — заинтересованно принялся поучать Кайсай, своего неопытного собеседника, почувствовал себя, чуть ли не настоящим учителем, прям, как его дед, — не бывает просто драки, не бывает просто жизни, вся жизнь — это бой на смерть. Только так, относясь к жизни, можно выжить.

— Я с тобой не согласен, — неожиданно выдал Кулик, после короткого раздумывания, — жизнь — это жизнь, а бой — это бой. Мы живём среди людей, а бьёмся среди врагов. Ни все же люди враги.

Эти слова выбили уверенность из Кайсая и понял он, что до учителя ему, ещё далеко. Он что-то лихорадочно соображал, а затем, как бы сдавшись, упавшим голосом проговорил:

— Вот и я об этом. Я воин. С детства воин. Понимаешь? Сам знаешь, среди людей, почти не жил. Для меня все люди враги, от любого должно ждать удар в спину.

— Но я же не такой, — обиженно прервал его тираду Кулик.

Кайсай лишь неуверенно пожал плечами.

— Ты не такой. Поэтому я не знаю, как себя с тобой вести. Как с тобой общаться. Я, просто, не знаю, как общаются люди в этом случае. Меня этому не учили.

— А чё мешает воину научиться быть человеком, — неожиданно встряла в их разговор, непонятно откуда взявшаяся Апити, пристраиваясь рядом с Кайсаем, с другой стороны, от Кулика.

Полная неожиданность её появления, видно, так напрягла рыжего воина, что напряжённость не выдержала, лопнула и его понесло:

— А ты, вообще, кто такая? — накинулся он на неё, выплёскивая накопившееся, — откуда ты здесь взялась?

— Да, — тут же поддержал его Кулик, переводя своё собственное напряжение на подвернувшийся объект, используя бабу, как некий громоотвод, — откуда? Я этот лес с детства знаю. Не было тебя тут, никогда.

— О, приехали, — тут же взвинтилась еги-баба, тоже переходя на повышенный тон и всплёскивая руками, — вы чё на меня орёте? Да, я тута, всю жизнь живу. А коли ты по лесу ходишь и не хрена не видишь, так я тебе глазёнки протирать не обязана.

— Врёшь, ведьма, — чуть ли не взвизгнув, выпалил Кулик, — не было тебя тут.

— Тута я жила, а вот тебя в моём лесу не видела. Эт ты всё врёшь.

— Ведьма, — тут же втиснулся в их перепалку плюгавенький старичок, — как есть, ведьма.

— А хоть и ведьма, — вскакивая на ноги и уставив руки в боки, ехидно отреагировала Апити, — тебе то чё? Если ты слепошарый, простого отвода глаз не способный узреть.

— Стой! — заорал Кайсай тоже вскакивая на ноги и в упор уставившись на бабу.

Наступила тишина.

— А это кто? — спросил Кайсай Апити, тихо, медленно растягивая слова и указывая пальцем в сторону непонятно откуда взявшегося деда-недоростка.

Апити скосила глаза в том направлении куда он указывал. Снова вернула взгляд на Кайсая и пожав плечами, с видом, мол, дурак совсем, что ли, просто ответила:

— Леший.

Кайсай медленно перевёл взгляд на деда. Тот стоял столбиком, вытянув руки вдоль тела и отведя широко открытые глаза в сторону, как нашкодившая собачонка.

— Леший? — переспросил опешивший Кайсай.

— Ну, да, леший, — так же просто ответила баба с видом, мол, что тут такого.

— А ты ведьма, — тут же буркнул старичок, всё так же отводя большие, печальные глаза в сторону.

— А я вообще живой или уже умер? — неуверенно спросил Кайсай, не к кому не обращаясь, но при этом переведя взгляд на Кулика, который распахнув глаза и рот, казалось не дыша, пялился на деда.

— Ладноть, — печально вздохнул дед-лесовик, — пойду.

И стал уже поворачиваться, обиженно потупив глаза в землю, как его остановил Кайсай:

— Дать бы тебе в ухо, — проговорил он, спокойно, но не злобно.

— За что? — резко обернувшись, потерялся дед.

— А кто меня надоумил тому придурку в глаз дать? А?

— Так это… — принялся оправдываться леший, явно не зная, что соврать в своё оправдание, но тут же нашёлся и выпалил, — так, сам виноват.

— Я? — недоумению Кайсая, не было придела.

— А кто ж? Надо было сразу в глаз бить, — распалился резко дед, — а потом уж пинай, сколь хошь.

— Так это ты, недомерок, заваруху нашкодил? — отодвигая Кайсая рукой в сторону, буквально, вклинилась в их разборку взвизгнувшая Апити, перехватив инициативу у рыжего, уже открывшего рот для достойного ответа.

— Молчи, баба, — топнув ножкой, заверещал дедок.

Но дело до драки не дошло, потому что обстановку разрядил Кулик своим истеричным смехом, у которого, видно, напряжение тоже лопнуло и излилось вот таким, своеобразных образом.

Все трое стоящих, посмотрели на него, как на дурака, катающегося по траве, но при этом, драться передумали. Кайсай и Апити тоже улыбнулись, а грозный дед-недомерок, сложив руки на груди, злобно смотрел на катающегося по траве человека. Наконец, Кулик, откатавшись положенное время, снова сел, вытирая слёзы и со словами: «Вот умора!», посмотрел на рыжего воина.

— Вот, видишь, Кайсай, какая жизнь у нас интересная началась, а ты всё бой, да бой.

Но Кайсай ни подумать не успел, ни ответить, так как, тут же его мысли перебил, вечно не по делу, вмешивающийся дед:

— Кайсай, а ты чё эт голожопым то скачешь перед бабой? Воще стыд потерял? Аль эта дрянь, сисястая, тута свою руку приложила?

— Молчи, старый! — тут же грозно рявкнула на него баба.

— Тихо! — остановил опять начинающую перебранку Кайсай, поднимая при этом руки в знак примирения, — вы, что тут, постоянно цапаетесь?

— Ну, почему же, — неожиданно резко поменяв тон, загадочно и томно проговорила еги-баба, подойдя к лешему и нежно погладив его по голове, от чего, тот округлил, в раз сверкнувшие слезой глазки и расцвёл в блаженной улыбке.

— Понятно, — подытожил Кайсай, усмехаясь, — пойду одеваться, — и потрясся свой отросток пальчиками, добавил, — мне в этом деле с лешим не тягаться.

— А то, — удовлетворённо буркнул самодовольный дедок, горделиво взглянув на улыбающуюся бабу, снизу-вверх.

С одной стороны, разговор Кайсая с Куликом, вроде бы, как не удался, но с другой, не смотря на всё это, они стали общаться. Кайсай с удивлением для себя отметил, что попутчик, волей судьбы приставленный в начале его пути, оказался интересным и не глупым собеседником.

В отличии от Кайсая, он много знал об обычной мирской жизни и с удовольствием об этом рассказывал. Кайсай же поучал его воинским премудростям, которые тот, впитывал в себя, как пересохший песок и в конечном итоге от слов, они постепенно перешли к делу.

Спина ещё болела и в полную силу показать мастерство, рыжий воин не мог, но Кулику и того хватало за глаза. Даже с покалеченным и не гнущимся в спине Кайсаем, он ничего сделать не мог, как ни старался и не пыжился.

Один раз, он увлёкся настолько, что не заметил, как откровенные издёвки воина, вывели его из себя и не отдавая отчёт своим действиям и разъярившись до состояния бешеного быка, Кулик выбросил ненавистный ему меч, выхватил из пня, воткнутый топор и с яростными воплями, кинулся на обидчика, мечась средь молодых берёз и осинок, то и дело, снося тонкие стволы с одного замаха, как травины.

Он не помнил, как долго это продолжалось, но холодная струя, большого ковша воды, прилетевшая ему в лицо, в раз, остудила пыл, и он, тяжело дыша, огляделся. Прямо перед ним стояла обеспокоенная и как всегда голая Апити, а чуть поодаль, тяжело дышавший Кайсай, держась за берёзу и прогибая больную спину назад, с мученическим выражением лица.

— Кулик, — проскрипел, корчась от боли воин, — из тебя никогда не получится бердника.

Кулик опустил руки, всё ещё державшие топор и поник головой.

— Потому что ты, настоящий берсеркер, — тем временем закончил Кайсай, дружески улыбаясь, — мне про таких, как ты, дед рассказывал.

— Я не хотел, — начал оправдываться Кулик, — какое-то затмение нашло. Сам не понимаю. Я не сумасшедший. Ты не думай.

— А кто сказал, что ты сумасшедший? — продолжил загнанный раненный, — берсеркеры — это такие воины. Топорные тараны. Которые в бою боли не чувствуют и проламывают, самую непреступную оборону. Притом, дед говорил, что в бою к ним близко подходить нельзя. Они бьют всех без разбору. Чужих, своих им без разницы. Теперь, я на своей спине почувствовал, что без разницы.

Он подошёл, улыбаясь и обнял мокрого Кулика. Тот застеснялся, как красна девица, но тоже улыбнулся, довольный похвалой.

— И выбрось ты меч. Для тебя он, просто, не нужная тяжесть, а вот с топором, ты обращаться мастак, правда топор тебе нужен другой. Эх, кабы знал, прихватил бы у деда. Был у него такой.

Тут он вдруг спохватился, за озирался по сторонам и неожиданно позвал:

— Дед, а дед. Ты где?

— Чего орёшь, — пробурчал плюгавенький старикашка, выходя из-за спины Апити.

— Дед, — обратился он к нему с видом, будто застал последнего на месте преступления с поличным, — у тебя, случайно, боевого топора нет? Такого, двухстороннего…

— С чего эт ты, — сделал сначала недоумённый вид леший, выпучив глазёнки, а потом резко прищурился и спросил, как бы в надежде, но вовсе не впопад, — а вы чё, уже уходить собрались?

— А ты, что же это, нас уже гонишь?

— Да, кто ж вас гонит, — замялся дедок, отводя глазки в сторону, а всем видом показывая, мол, свалили бы вы уж побыстрее, надоели дармоеды.

— Давай уговор заключим, — предложил Кайсай напирая на лешего, — ты дашь ему боевой топор, обоюдный и учишь, как в состояние берсеркера входить, по желанию. Ведь без тебя здесь не обошлось?

— Ах, ты… — вскрикнула встрепенувшаяся Апити и отвесила смачную затрещину, стоящему подле неё деду, — он ведь чуть рыжего не зарубил.

Тот, лишь крякнул, но ничего не ответил.

— И мы, честь по чести, подаёмся восвояси, — закончил, хитро улыбаясь рыжий, закидывая косу за спину.

— А ежели нет? — с эдаким вызовом спросил дедок, выставляя, зачем-то, в перёд свою маленькую ножку.

— А ежели нет, — заговорщицки продолжил Кайсай, подходя к Апити и обнимая её за голые плечи, — мы ещё поживём. Надо же спинку подлечить, да, и в конце концов, мы ж в гостях у еги-бабы, а самой бабой, так и не попользовались.

С этими словами он хотел было ущипнуть её за торчащий сосок, но та лихо отреагировала и наглеца, как молнией по рукам шарахнуло, исключив возможность прикосновения и поставив все волоски на его теле дыбом.

— Не трошь, — зашипел дед и в его глазках засверкал не хороший огонёк.

Но Кайсай, ничего не соображая после разряда, по инерции хотел было продолжил задуманное, только руки затряслись так, что отказались слушаться. Голова гудела и единственно, что он осознал в тот момент, так это то, что Апити шибанула его каким-то колдовством, от которого тряска по всему телу, как волнами, до сих пор, каталась.

Он попятился от голой бабы, расплывшейся в растерянной улыбке, как от прокажённой. Только отойдя на несколько шагов, присел, скорчившись, обхватывая колени и начал потихоньку приходить в себя.

Увидев, что еги-баба смотрит на него не зло, а насмехаясь, а леший за её спиной принял довольный вид, как будто жареных лягушек обожрался, Кайсай, чувствуя, что проигрывает этот дипломатический поединок лесовику, попытался вновь кинуться в атаку, но уже не приближаясь к ним, а так, издали.

— Но леший, — принялся он восстанавливать сданные позиции, — посуди сам. А что нам ещё делать, пока я выздоравливаю? А она отказать не сможет. Не можешь же? — умоляюще потребовал ответа рыжий, от улыбающейся Апити, — ты ведь по законам живёшь? — но тут же переключившись от греха подальше вновь на лешего, которого, почему-то, не так боялся, как эту ненормальную бабу, — а коли ты нам нужное занятие устроишь, так нам и некогда будет тебе жизнь лесную портить.

Леший, не смотря на всю абсурдность ситуации и сказанного Кайсаем, призадумался. Все молчали.

— Ладноть, — неожиданно решился дед, но вместо того чтобы ответствовать рыжему наглецу, посмотрел снизу-вверх на Апити и погрозив ей своим крючковатым пальчиком, тихо проговорил, — баба, не шуткуй.

— Ути какой грозный, — засюсюкала Апити и наклонившись над лешим, смачно чмокнула его в редковолосую макушку.

Тем не менее, это не растопило напускной злобы дедка и он, ещё раз, недобро зыркнув на Кайсая, обратился, наконец, к стоящему столбом Кулику.

— Айда, бешеный. Только топор выбрось, а то ишь, сколь деревцев малых загубил, лиходей.

Кулик топор выбрасывать не стал, а просто выронил его из рук и тот упал к его ногам.

Оставшись один на один с ведьмой, Кайсай с расстояния, осторожно поинтересовался:

— И что это было?

— Ты про чё? — прикинулась дурой Апити.

— Вот, про это, — выставив перед собой дрожащие руки, уточнил рыжий.

— Ах, про это, — проговорила еги-баба, махнув рукой и «нервная плеть» больно стегнула Кайсая по левому бедру, от чего он глухо взвыл, выгнулся и чурбаном повалился на больную спину в траву.

Апити, нависшая над позеленевшем, не то от страха, не то от боли Кайсаем и мило улыбаясь, проговорила:

— Я тебя отучу, ручками то шаловливыми лазить, где не попадя.

Рыжий стиснул зубы, но отточенный с девками язык, спокойно умереть ему не дал.

— А что тебе, жалко, что ли? Может я тебя хочу?

И тут же, получил по зубам очередной плетью. Зубная боль во всей челюсти одновременно, была такой, что искры из глаз посыпались. Когда через несколько ударов сердца, боль постепенно отпустила, и он разжал сомкнутые веки, то вновь увидел над собой улыбающуюся бабу. Он собрал силы в кучу и настырно, словно баран упрямый, пробурчал:

— Всё равно хочу.

Он тут же зажмурился и сжался в клубок, ожидая очередного удара, но того не последовало. Она не стала его больше лупцевать, а, просто, выпрямилась и ушла, оставив его взмокшего от перенапряжения, валяться в траве.

Все последующие дни Кулик сиял, как начищенная золотая бляха, расхаживая по округе и не выпуская из рук, тяжёлый обоюдоострый топор. Из каких закромов леший его выкопал, осталось загадкой. Кулик сказывал, что они дошли до старого дуба. Он велел подождать. Затем, дедок зашёл за дуб, а вышел с другой стороны, уже таща за собой тяжеленный топор.

А вот секрет перехода в бешеное состояние, Кулик умолчал, мотивируя это тем, что на секрете этом, наложен зарок молчания и коли скажет, то дар потеряет.

Так как уговор дед выполнил полностью и быстрее, чем можно было ожидать, то молодцам ничего не оставалось, как долго благодарить хозяев за гостеприимство, по обниматься, прослезиться, откланяться и пуститься в путь дорогу.

Уже взобравшись в седло и собираясь тронуться в путь, Кайсая остановил недовольный окрик лешего:

— Эй, ты, рыжая бестия.

Тот развернул коня и подошёл шагом к старичку, который потупив глазки в землю, вынул из-за щуплой спины огромный золотой пояс с мечом и кинжалом и протянул воину:

— На, дарю.

У Кайсая аж в зобе дыханье спёрло, и он дар речи потерялся.

— Так, это ж, моё… — чуть не задыхаясь от наглой несправедливости, выдавил из себя воин, буквально сверля вора глазами.

— Не твоё, а моё, — тут же заерепенился дедок, — кто-то выбросил, а я подобрал. Раз я нашёл, значит моё.

Кайсай, неимоверной силой воли, подавил в себе правомерный гнев и не подавая вида, что взбешён, медленно наклонился и буквально вырвал пояс из рук лешего. Но тут же, устыдился собственного поступка и потупив взгляд, теребя в руках пояс, смиренно покаялся:

— Прости. Благодарствую тебе за подарок, дед. Больше никогда не брошу.

— То, та, — хмыкнул довольно лесовик и махнув на них рукой, в сердцах выдал напоследок, — давайте, валите отсель, надоели, как поганки с голодухи.

 

Глава тридцатая. Он. Вавилонский клубок

Куруш обедал, когда в зал, полы которого были накрыты яствами и где придавались пороку обжорства, приближённые Царя Царей, вошёл его тайный визирь Атиаг и Куруш, только сейчас заметил, что его изначально за столом не было. Он всегда сидел третьим, по правую руку, как раз, рядом с Крезом, тем бывшим лидийским царём, который будучи помилованным, прекрасно пристроился в окружении Великого Покорителя Земель и чувствовал себя, вполне довольным жизнью.

Справа от Куруша, место пустовало, оно принадлежало Тиграну, который находился в своей вотчине и в скором времени должен был прибыть со всей своей «дикой» армией. По левую руку, сидел его подросший сын Камбиз, которого Царь Царей, постоянно таскал с собой, всё последнее время, никому не доверия воспитание первенца, считая, что при нём, мальчик вырастет тем, кого и хотел в нём видеть Могущественный Владыка Мира — своим продолжением, не только по крови, но и по деяниям.

Курушу очень хотелось бы «прогнать» мальчика через степную школу, которую в своё время прошёл он сам, но с другой стороны, этот шаг был очень рискованный и, не приведи Ахурамазда, мог оставить его без наследника или, вернее, с наследниками, но только малолетними. К этому времени, у Куруша уже было шестеро детей, но все кроме первенца, были ещё малы. Поэтому, он занялся воспитанием наследника, лично.

Повелитель Мира, жестом подозвал к себе Атиага, понимая, что он, не просто так задержался, а значит принёс вести, стоящие его непосредственного внимания, прямо сейчас, к тому же сидеть и смотреть за этим пьющим и жующим сбродом, ему основательно надоело. Куруш скучал.

Тайный визирь, спокойно, стараясь не привлекать к себе особого внимание, обошёл по стеночке столы и зайдя со спины, уселся за Царём Царей, вытягивая при этом шею и шепча на ухо Властелину Мира:

— Повелитель, — начал визирь, — в город прибыли послы из Вавилона, притом, сразу от трёх разных сторон. Как они в пути не столкнулись, не понятно, но мне стоило большого труда развести их в городе, в разные углы, чтоб до поры до времени, не повстречались друг с другом.

— Любопытно, — заинтересовался Куруш, — кто такие?

— Первыми прибыли иудеи, те, что в изгнании там живут. Послов четверо и возглавляет их главный еврейский пророк с именем Девтероисаия. Довольно известная личность. Евреев, я расселил в гостевом крыле. Не успел закончить с ними, как от ворот прокричал вестник, о прибытии второй стороны. Двое из вавилонского жречества, оба старцы, но ни того, ни другого моя разведка, лично, не знает. Сейчас их проверяем, кто такие. В гостевое крыло не повёл, поселил в собственном доме.

— А с чего ты решил, что они из вавилонского жречества?

— При них грамоты. Правильные, не поддельные. Я проверил.

— Любопытно, — подытожил Куруш.

— Не успел я добежать до твоего дворца, Повелитель, как новый крик вестника. Тоже двое. Судя по выправке, военные, командного состава. Кто такие, сами по себе, не понятно, да, это, не особенно важно. Предъявили письмо от Кундук-Мардука, правителя Сипара, чья армия прикрывает южную оконечность мидийской стены.

— Ещё интереснее, — с лёгким смешком проговорил Куруш, — этих куда заселил.

— Эти, не переговорщики, а лишь посыльные, поэтому никуда их заселять не стал, а проводил в общий летний сад. Там они и ждут. За ними последят и проверят на вшивость. Предлагаю, через какое-то время выпустить к ним Лукавого, и мы с ним поиграем. Коль всё нормально, то письмо принесу тебе, Повелитель, а их, подержу пока, до твоего решения, в одной из гостевых комнат.

— Хорошо, — утвердил план великий царь, — действуй. Письмо можешь не носить, так, содержание передашь на словах, хотя мне, кажется, я догадываюсь, о чём там писано.

— Слушаюсь, Повелитель.

И с этими словами, Атиаг, мягко и бесшумно скользнул обратно вокруг стола, на выход.

Лукавый — кличка бедного мидийца, удивительно, внешне похожего на Куруша. При том, нашли его случайно, в кочевом театре, что колесил по стране и за медные монеты давал представления на торговых площадях.

Лукавый был не великого ума, но, как лиса хитёр и главное артистичен. После недолгого личного знакомства с Царём Царей, он тут же изобразил его во всех деталях, а когда Куруш, в азарте предстоящей игры, потребовал его переодеть и подстричь под себя, то, долго хохотал, над его представлением и не раздумывая определил в шуты.

Но уже к вечеру, поменял своё решение и назначил тайным двойником, дозволяя играть роль царя в щекотливых и обманных операциях, вот таких, например, как сегодня.

Не смотря на беспрецедентные меры безопасности, число подосланных убийц к Курушу, с каждым годом, только росло. В подавляющем большинстве случаев, это были дилетанты с ножами и кинжалами, которых обезвреживали быстрее, чем они успевали приблизиться к телу Великого.

Труднее было с отравителями, те были более скрытны и на прямой контакт с царём не стремились, а старались действовать исподтишка и на расстоянии. Сыпали яд, куда не попадя, мазали им, где попало. В общем, с ними было труднее, но тоже справлялись.

Были и уникумы, изворотливый ум которых, выстраивал целые хитросплетённые комбинации и если бы не «но», то всё у них могло получиться. Их раскусывали и останавливали, буквально, на последнем рубеже. Поэтому Куруш, при любой возможности, старался не общаться лично с теми, кого хорошо не знал и в кого не очень верил.

Он всё чаще стал вспоминать покойного Иштувегу, чья мнительность вошла в легенды, начиная понимать его маниакальную обеспокоенность за собственную жизнь. Если бы Куруш, был не столь психически сильным, то находясь в шкуре Царя Царей, он бы, наверное, стал ещё хуже Иштувегу, ибо врагов у Куруша, значительно стало больше, чем у бывшего царя Мидии.

Через некоторое время, Атиаг вернулся и доложил о проделанной работе. Как и предвидел Куруш, правитель Сипара оказался обыкновенной крысой, которых Царь Царей, встречал, чуть ли, не на каждом шагу, по крайней мере, в каждой войне.

Крысы, которые бегут, при первом же признаке наводнения. Предать слабого царя, не способного победить врага — это такое же естественное дело, как, например, откупиться осаждённым от осады, или целой армией отсидеться в сторонке, пока две другие дубасят друг друга, а потом пристроиться к победителю или добить его обескровленного. Всё это, было нормой времени.

Куруш выслушал Атиага молча, лишь в конце спросил, когда прибудет Тигран.

— Он обещал через два дня, на третий.

— Хорошо, — задумчиво подытожил Куруш, — подержи их где-нибудь, до его приезда. Могут пригодиться, как обратные вестники, а теперь готовь пророка с его иудеями. Я выслушаю их сам, в своей рабочей комнате.

Атиаг поклонился и в очередной раз, тенью, скользнул по кругу на выход.

Комната, в которой Куруш думал и занимался особо важными делами и переговорами, отличалась от всех остальных в золотом дворце, своей не броскостью и аскетизмом. Она находилась в глубине постройки и поэтому не имела ни окон, ни балкона, зато было две двери, через одну, из которых, входил только Куруш, и никто кроме него, а во вторую — все остальные.

Когда Державный Повелитель, быстро и решительно вошёл через свою дверь, то все, кто находился в небольшой комнате, заметно вздрогнули от неожиданности, а было их там, довольно много.

Четверо гостей, уже не молодых людей, в простых, но вместе с тем опрятных одеяниях, стояли кучкой перед мидийским магом. Последний — личный маг-телохранитель Царя Царей по имени Угубур, в своём постоянном чёрном балахоне, унизанном золотыми мелкими бляшками, создавая, эдакую, иллюзию звёздного неба, своим одеянием и в высоком остром колпаке, стоял у треножника со священным огнём и что-то в языках его пламени разглядывал.

Тут же, в дальнем углу пристроился Атиаг, опёршись на стену плечом. Кроме того, в комнате было шестеро странных на вид охранников: пара у одной двери, пара у другой и двое, стояли за низким широким столом господина. Странные они были потому, что внешним видом, не походили ни на один известный в ойкумене народ.

С одной стороны, стражи были одеты в одинаковое одеяние. Широкие чёрные балахоны мидийского покроя, но длина их была таковой, что скрывала под собой их полностью, до самого пола. Роста все, как один, были низкого, с одинаково бритыми головами и лицами, поверхность которых, была испещрена странными, непонятными знаками, но не татуировками, а искусными рисунками.

Кожа их была смуглая и в свете осветительных масляных лампад, отливала мертвецкой синевой, отчего, хватало одного взгляда на них, чтоб мурашки по спинам забегали. Руки, скрещённые на груди, прятались в широких рукавах, поэтому самих рук, видно не было, и то, что в этих руках держалось, тоже.

Все стражи были, почти, полной копией друг друга, если бы не одна деталь, которая делала их разными. На головах, они имели чёрные повязки, с непонятными письменами, которые закрывали различные части лица.

У одно из тех, кто стоял при царской двери, повязка была на глазах! Он единственный, кто постоянно крутил головой, притом стоял не ровно, как все остальные, а в пол оборота, в направлении кучки гостей. Его голова не на мгновение не останавливалась на одном месте. Она плавно качалась, наклонялась, поворачивалась, но всякий раз, не уходя с линии гостей.

Второй, стоявший рядом, имел повязку, закрывающую рот. Он стоял прямо, относительно дверного проёма, а голова его была слегка повёрнута к гостям. Глаза метались в глазницах, как бешеные, но смотрели, как бы, вскользь и рядом с чужеземцами, прощупывая окружающее их пространство, а самих гостей, просвечивая насквозь, лишь боковым зрением.

У третьего, стоящего у главной двери, повязка была наложена не поперёк головы, а вдоль, как будто у него зубы болят. Завязана она была так, что полностью закрывала уши. Глаза его, так же плавно обозревали окружение, но лишь всё вокруг, как будто, даже не замечая людей, что находились перед ним.

У его напарника, повязка, вообще, была на носу, вернее на переносице. Он стоял с прикрытыми глазами и приоткрытым ртом, высоко задрав голову и как бы принюхиваясь к окружению.

У парочки, стоявшей в глубине комнаты, за царским столом, повязки были, у одного на лбу, у второго на шее, но больше всего, внимание к себе, они приковывали тем, что держались за руки! Вопросом «Зачем?» задавался, наверное, каждый, кто не знал и видел эту парочку впервые, но вот ответ знали, только единицы и то только те, кто молчал об этом, как о секретах власти.

Куруш, быстрым шагом прошёл к своему столу, лишь мельком глянув на мага. Тот, одобрительно прикрыл глаза, как бы говоря, что всё чисто и посторонние не замышляют ничего злостного, относительно Царя Царей. После чего, неожиданно встрепенулся, будто он спал стоя, а приход Повелителя разбудил его, заметался, вынимая чашу с огнём из треножника и складывая последний, затем, столь же торопливо удалился, неся в одной руке чашу, в другой металлические прутья складного треножника.

Царь грузно повалился на подушки, показывая всем видом, как он устал, от всех этих царственных дел и устроившись поудобней, не говоря ни слова, принялся разглядывать гостей. Иудеи стояли перед ним покорно склонив головы и не смея поднять глаза на Покорителя Народов.

Куруш, благодаря своей уникальной памяти, очень легко изучал различные языки и свободно говорил, практически на всех, представители коих попадались на его пути. Говорил он и на древнееврейском, языке предков тех, кто стоял перед ними, но знал так же, что потомки иудеев, проживающие в Вавилоне, уже давно не говорят на том языке, предпочитая язык своих завоевателей, поэтому он обратился к ним на арамейском:

— Что привело вас в мой дом? Что такого важного вы хотели донести до меня? И с чего вы решили, что я намерен завоевать Вавилон и что мне, в этом, понадобиться ваша помощь?

Его вступительная речь, однозначно дала понять гостям, что Царь Царей, прекрасно осведомлён о цели их визита, хотя они ещё ни с кем об этом не говорили. Это произвело соответствующее впечатление. Они же не знали и не могли знать, что всё время, пока отдыхали в гостевых покоях и дожидались аудиенции царя, их самым тщательным образом прослушивали и за ними, не в один глаз, тайно подглядывали.

Отвечать, как и предполагалось, начал Девтероисаия. Он выпрямился. Поднял голову, спокойно глядя в глаза Повелителя Народов и величаво медленно заговорил:

— Мы, посланы нашим богом вестниками к тебе, о Великий.

— И что же велел передать ваш бог? — на полном серьёзе переспросил Куруш, прерывая его размеренную манеру речи, быстрой скороговоркой, лишний раз подчёркивая свою занятость и не желание тратить время на пустую, высокопарную болтовню.

Девтероисая несколько замешкался, соображая, как отвечать и стоит ли перед Властелином Царства Стран стоять за свою веру, но, видимо, решив, что стоит, не отводя глаза проговорил уверенно:

— Бог един, повелитель, и имя его…

— Знаю, — опять резко прервал его Куруш, кивая при этом головой, соглашаясь.

Он давно уже размышлял над этой философской концепцией и так же давно пришёл к выводу, что бог един, вот только в отличии от евреев, Куруш точно знал, что имя ему — Ахурамазда, а все остальные его божественные проявления, у разных народов и верований, лишь его отражение, в чужеземных глазах.

Ахурамазда предстаёт перед ними под разными именами, в разных обличиях, но он, действительно, един для всех и он ведёт его, Куруша, за руку по судьбе с самого рождения.

Такая жизненная позиция, давала ему огромное преимущество в покорённых землях. Царь Царей не глумился и не расправлялся над местными богами и их почитателями, как это делали его предшественники, ибо понимал, что это, лишь ещё одно из воплощений ЕГО бога и не навязывал им божественного имени, скорее, из жадности и не желании делиться правдой, об этом с другими.

Такая позиция завоевателя, была в новинку для всех чужеродных народов и каждое завоёванное царство, вернее, храмы их богов, ни только не страдали от покорителя, но и получали дополнительные блага, в виде подношений, от имени самого Царя Царей. Они не знали и не могли знать, что Куруш, милостиво дарует это всё своему богу Ахурамазде, который, во вновь завоёванной стране, лишь принял образ и имя того, кому поклонялись местные жрецы.

Такая политика, давала Великому Завоевателю огромные преимущества, так, как основная финансово-экономическая сила завоёвываемого им царства, ни только не проявляла рвения в защите местной власти, но иногда, даже шла на откровенный саботаж, в надежде, с приходом Великого Куруша, значительно поправить своё положение в обществе и во власти будущих правителей.

Зная это всё и исходя из опыта завоеваний и познаний внутренних дрязг Вавилонского общества, он не был особо удивлён, ни появлением в его столице жрецов, которые находились в состоянии необъявленной войны с собственным царём Набонидом, ни появлением делегации иудеев, которые спят и видят, как опираясь на его силу, уйти из плена и вернуться в свои земли.

Он не перебивал больше иудейского проповедника, слушая его в пол уха и слыша от него то, что и ожидал услышать: и что их господь помазал Куруша и ведёт его за руку, чтобы повергнуть все народы перед ним, и что их бог перед ним сравняет холмы и сломает медные двери и сокрушит железные запоры, и что пленит для него царей и отдаст в его руки все их богатства и скрытые сокровища.

В общем, их бог Иегова, а по его, Курушеву — Ахурамазда, полностью на его стороне и с нетерпеньем ждёт праведного похода на проклятый Вавилон, дабы освободить детей его израилевых.

Куруш не сколько слушал, сколько размышлял. «Глупцы», — думал он, — «даже если б вы не попросили меня об этом, то я бы заставил вас это сделать. Вавилон мне не соперник. Я сотру его в любое время. Что мне Набонит. Он жалок. Знали бы вы, что я не готовлюсь к войне с ним, а играю с этим ничтожеством, как кот играет с мышью. Я не просто отпущу вас в свой Израиль, я вас туда выгоню. При том, не только вас, но и финикийцев следом за вами, ибо вы станете той землёй, на которую я обопрусь ногой, для прыжка в Египет. Израиль, Финикия, Сирия, Лидия, греческие города на море — всё это будущая сила моего продвижения на заход солнца».

Девтероисая всё говорил и говорил, упиваясь собственным голосом и теми, сознательно исковерканными словами, имитируя речь своего еврейского бога, а Куруш придавшись собственным мыслям и вовсе перестал его слушать, переключившись на себя.

Кроме Египетского пути распространения своего влияния, был ещё путь на восток, в Индию, который тоже сулил не малые богатства и перспективы величия, но поход через горы, был, пока, совсем не подготовлен и как реальная перспектива ближайшего будущего, даже не рассматривался.

Так, думая и размышляя, он как всегда бывало всякий раз, вновь поймал себя на мысли, что опять думает о Райс. Вернее, о степной орде, что, как кость в горле застряла или заноза в заднице.

Степь, с его возвеличиванием, резко снизила свой потенциал, за счёт того, что из её рядов пошёл массовый отток воинов, в ряды его армий. У Куруша и победоносность была гарантирована, и добыча с меча ощутимей. Но степь оставалась, до сих пор, силой, с которой, даже Куруш, со всеми своими армиями, не мог не считаться, и эта несговорчивая сила, неизменно находилась у него в тылу, нервируя и заставляя постоянно оглядываться, Великого Завоевателя.

Он давно бы свернул Набониду шею, если б не орда. Та, как нарочно стояла разбросанная в своих степях, не собираясь в очередной поход, тоже чего-то ожидая. По тем отрывочным данным, что удалось получить тайной службе визиря Атиага, орда готовилась к походу на запад к северным холодным морям, но точно этого, пока, никто не знал.

Куруш оттягивал поход на Вавилон не из-за своей неготовности к нему, а из-за готовности степной орды, в любой момент налететь на его владения, воспользовавшись отсутствием хозяина дома и очень занятого избиением соседа на другой стороне, от грабителей, которые успеют весь дом вынести, пока, его армии, оторвавшись от войны, успеют вернуться для оказания отпора супостатам.

За последние годы, что он только не придумывал, что он только не пробовал относительно этой, казалось бы, пока нейтральной силы. Он с завидной регулярностью посылал дары с караванами и царице Райс, и царю Агару, но всё, что удалось — это установить с ними некий нейтралитет.

За всё это время, степь ни разу не покушалась на его владения, но и категорически отказывалась от совместного с ним участия в походах, какие бы Куруш условия им не предлагал. Это не укладывалось у него в голове, а значит было непонятным и таинственно напряжённым.

Он, как ему казалось, с немыслимой щедростью сделал Райс предложение стать его женой, отдавая власть над всем его миром ей в руки, надеясь, хоть таким путём прибрать орду под свою руку, понимая, что царица степей с кучкой своих дев воительниц, будет не в состоянии наложить свою руку на его империю, а если попытается, то просто размажется тонким слоем и станет уязвима, а то и вовсе беспомощна, перед его военным и административным аппаратом.

Она отказалась, толи понимая его замысел, толи, по каким-то своим меркантильным соображениям. По каким? Никакой информации, о её намерениях, у него не имелось и это Великого Куруша бесило.

Сейчас, выслушивая очередных «восхвалителей» себя любимого, он воспринимал все эти делегации, как нечто второстепенное. Куруш ждал Тиграна. Именно тот, должен был привести самые важные вести для него — достоверные планы орды, от которых зависело дальнейшее планирование собственного похода.

После того, как Девтероисая закончил свои елейные речи, Куруш вышел из раздумий и между иудеями и им, произошёл ничего незначащий, светский разговор, который благостно повлиял на гостей, ибо им было обещано главное, что они и хотели услышать. На том и расстались.

С делегацией жрецов, Куруш встретился уже ночью, притом, не их к нему привели, а он сам к ним явился в дом Атиага. Там беседа была, в принципе, тоже предсказуема, только для Куруша, стало неожиданностью поведение Набонида, о котором поведали жрецы. По их словам, царь от страха, вообще, разум потерял, если на такое решился.

Оказывается, Набонид, в ожидании неотвратимого нападения Куруша на собственную страну, сделал, просто, глупый и по-детски недальновидный поступок. По его указанию, почти из всех городов его страны, были изъяты божества-обереги и свезены в Вавилон. По наивности своей, Набонид посчитал, что это послужит дополнительной защитой для него и его столицы.

Куруш же понял, что теперь, абсолютно все города, а не только Сипар, предадут своего царя, на его милость, как победителя. Набонид не просто таким образом оставил отдельные города своей страны без магической защиты, но и на прямую оскорбил их правителей, жрецов и жителей. Вряд ли, после этого, они будут защищать его и сами защищаться.

Выслушивая вавилонских старцев и раздумывая, он неожиданно пришёл к выводу, что вынужденная затяжка, с началом похода, вызванная отсутствием вестей со степного тыла, оказалась очень выгодной паузой, которая ввергла его будущего врага в нервозное отупение.

Страх быть поверженным, растянутый во времени, превратил противника из воина, в слизистую тряпку. И каждодневное ожидание собственной кончины, даже, если бы Куруш, так и не решится начать против него поход, в конечном итоге, добило бы Набонида. Он проиграет своему страху: сойдёт с ума или помрёт от переживаний.

Уже отходя ко сну, Куруш вновь вспомнил о сумасбродной и спесивой царице степей. Некоторое время назад, получив её отказ взять в дар, безвозмездно, выстроенный для неё город на краю степи, в надежде, что та обустроится в нём и в конце концов, станет принимать цивилизованный образ правления и станет более сговорчивой, начиная играть по правилам власти, какие были приняты во всём мире, он написал в ответ гневное письмо, о чём, вдруг, неожиданно пожалел. Её отказ настолько взбесил Великого царя, что он в порыве ярости, угрожал ей, притом с той стороны, с которой она явно не ожидала.

Он сожалел о вспышке гнева, о том, что выложил перед ней планы по её приручению, но убедив себя, что, если всё получится так, как задумано, она никуда не денется, Куруш повернулся на бок и тут же уснул.

 

Глава тридцать первая. Она. Высший круг

Райс сидела в своём личном шатре, забравшись на заваленный мехами лежак с ногами, при том, в обуви, в своём полном золотом облачении, даже в золотой, остроконечной шапке, хотя в шатре было, достаточно, тепло. Сидела и внимательно читала пергамент, раскатав его перед собой на вытянутых руках. В ногах, на полу, облокотившись на тот же лежак, пристроился, беззаботно витая где-то в облаках, Шахран.

Царица читала медленно. Судя по движению глаз, то и дело возвращаясь к уже прочитанному и перечитывая, тот или иной кусок, заново. На лице у неё не отражалось ничего. Совершенная маска спокойствия и без эмоциональности, но вот тело, то и дело дёргалось, будто сидело на иголках или всё чесалось. Зрелище было занятное.

Из-за тяжёлой занавеси, представляющей из себя, что-то подобное входной двери, послышался звучный голос старшей охраны: «Матёрая Золотые Груди!» и после подобного объявления, в открывшемся проёме, появилась Золотце.

— Здрав будь Матерь, здрав будь Шахран, — поздоровалась на половину вошедшая дева, мило улыбаясь.

Задержавшись взглядом на Шахране, по поводу которого, в общем то и расцвела на её лице улыбка, она осталась стоять во входном проёме, даже отодвинутую занавесь из рук не выпустила, ожидая разрешения войти.

Царица оторвалась от чтения, продолжая удерживать пергамент вытянутым, лишь отклонив его в сторону, для того, чтобы выглянуть из-за него, улыбнуться вошедшей и ответить:

— Здравствуй Золотце, проходи, устраивайся где-нибудь, мы быстро.

С этими словами она вновь продолжила чтение, но как выяснилось, дело быстрым не оказалось.

Золотце прошла, всё так же улыбаясь Шахрану, который, похоже, от безделья, уже не знал, бедный, чем заняться и от того, с неподдельной радостью встретил молодую Матёрую, указывая, похлопыванием ладони по полу, чтоб та, непременно, устраивалась рядом с ним, на что дева показала ему кончик языка, обошла с другой стороны и со всего маха плюхнулась на лежак поперёк, так, что её руки оказались на блестевшей в свете факелов голове Шахрана, звонко шлёпнув ладонью по его лысине.

— Золотце, — укоризненно проговорила царица, отрываясь от чтения.

— Прости, мама. Соскучилась, — проговорила рыжая хулиганка скороговоркой и тут же обеими руками принялась наглаживать лысый череп, вечного банщика и друга их семьи.

Царица продолжила чтение, Шахран замлел под ласковыми руками царской дочери, а последняя задумчиво и внимательно, что-то разглядывала на бритой голове евнуха, будто выискивая на ней непонятно что, нежно щекоча пальцами, при этом по-детски, наивно улыбаясь, открыв рот.

Эта сцена продолжалась довольно долго, пока Райс, наконец, не зашуршала свитком, сворачивая его в трубочку. Шахран с Золотцем встрепенулись и разом обернулись к царице, а та продолжая сохранять на лице маску отрешённости, скрутила пергамент и протянула его Шахрану.

— На. Прочти и подумай. Мне интересно будет знать, что ты думаешь, по этому поводу, — проговорила она тихо и при этом, почти незаметным жестом, отправляя, последнего, из своих покоев.

Тот взял свиток и кряхтя поднявшись, вышел, оставив мать и дочь наедине.

— Что-то случилось? — спросила Золотце, поворачиваясь на бок, лицом к царице и глазами указывая в сторону вышедшего банщика.

— Да, это так, — отмахнулась царица, — я вызвала тебя по другому поводу.

Золотце промолчала, ожидая продолжения.

— Высшие Валовы колдуны со всего света явились в наш Терем. Аж, одиннадцать штук. Друидов с пяток с собой притащили, тоже не из последних в своём деле. Требует! Ты только представь себе, не просят, а требуют созыва Высшего круга. Что задумали и с чем явились, не говорят, но Матёрые Терема передали, что уж больно нарядные и торжественные. Чувствую, что-то от нас хотят такое, что нам не понравится. Так что, не пристраивайся тут отдыхать. Собирайся. Со мной поедешь. С колдунами мужицкими, общаться будем.

— А я-то тут при чём? — вскинулась Золотце, поднимаясь с лежака на ноги, — я ж дева боевая, а не колдовская. Перебить их всех — это пожалуйста, а вот лясы с ними точить — это не по мне.

— Вот, как представительница боевого крыла и поедешь, и лясы поточишь, коли потребуется, — тон царицы стал жёстче, но она тут же обмякла и добавила, — да и бабушка по тебе соскучилась. Просит привести…

— Ну, мама, — взмолилась боевая Матёрая, не дав той договорить до конца, — она опять меня тискать будет и откармливать, как на убой.

— Ничего с тобой не случится. Потерпишь, а старость уважать надо. У самой года, не за горами.

Золотце ничего не ответила, но при этом надула губки и отвернулась.

— Не выпендривайся мне тут, — проговорила наставительно Райс, тоже слезая с лежака на пол, — там, похоже что-то серьёзное намечается. Не до бабушкиных тисканий будет.

Золотце опустила голову, тяжело вздохнула, как бы говоря, что не хочу, но повинуюсь и угрюмо пробурчала:

— Сколько кос с собой брать и с каким оружием?

— Нисколько, — ответила царица задумчиво, явно соображая о чём-то другом, — только подручных своих в дорогу и всё.

Тем не менее, по утру из царской ставки, в направлении Терема Вала, выдвинулся довольно внушительный отряд. Возглавила его, естественно Матерь клана с тройкой прислуги и Шахраном в довесок, Золотце с парой боевых дев, старая Русава, а куда же без неё и ещё с десяток «меченных», что при Райс в ближницах состояли, которые тоже без подручных в дорогу не пускались, ну, и боевой девичий отряд в пять троек, личной охраны царицы, скорее для пышности выездной церемонии, чем для охраны.

Путь был нудный, медленный и от того утомительный. До Терема добрались, только на пятый день. Как только прошли последний лесной коридор и вышли на поле, на краю которого стоял Чудо-Терем, кавалькада остановилась, как вкопанная, от представшей перед ними невидали.

Вдоль высокого забора, на берегу заросшей речки, вырос целый шатровый город. Меж малыми и большими шатрами дымили костры и шныряли, туда-сюда, девки в белых одеяниях. Райс сначала опешила, от непонимания увиденного, но, когда подъехала ближе, сообразила, что это теремные девченята, похоже, в полном составе, выселенные из своих светёлок за стены терема.

— Этого ещё не хватало, — пробурчала себе под нос царица и по виду, который она приняла, ей это очень не понравилось, резко став хмурой и злой.

Ворота были заперты, но как только первые копыта зацокали по деревянному настилу мостика, через речку, дубовые створки медленно стали растворяться и к ним навстречу, вышли все три хранительницы святого места. Двое хмурые, мрачнее тучи, одна лишь Лиса улыбалась, выходя вперёд всех, а заметив Золотце, даже ещё и прослезилась, умиляясь виду внучки.

Первой, как и положено, заговорила царица, только успев спрыгнуть с коня, притом вопрос её прозвучал раздражённо настолько, что если бы ей, не успели ответить, она бы, тут же начала принимать самые решительные меры, для наведения порядка:

— Что тут творится, мама?

— Спокойно, Райс, спокойно, — остудила её Лиса, — просто гости попросили избавить переговоры от лишних ушей. Они очень обеспокоены, что вести, с которыми они хотят с нами поделиться, могут быть услышаны посторонними и, коли кто узнает об этом, тот кто знать не должен, как они говорят, произойдёт непоправимая беда.

Царица осеклась и несколько остыла, потому что задумалась.

— Интересно, что они могут знать такого, чего не знаем мы?

На это, Матёрая Терема, лишь пожала плечами.

— Ладно, — подытожила встречу Райс, — пойдём послушаем этих детей переростков.

И оставив подручных с прислугой за воротами, «меченные» во главе с царицей, двинулись внутрь Терема.

Седые, в белом одеянии старцы, с головы до кончиков пальцев, истыканных татуировками и изрезанные ритуальными шрамами, увешанные амулетами и побрякушками, с длинными и причудливыми посохами в руках, все как один, расположились на краю Священной рощи за Теремом, у Валового насыпного холма, с большими камнями у подножья и искусственным прудом. Туда и направилась «меченная» делегация.

Старцы почтительно встали полукругом, приветствуя Матерь клана. Поклонились. Райс, небрежно мотнув головой в ответ, вскарабкалась на холм и усевшись на голую землю его вершины, оглядела присутствующих, стараясь угадать, кто тут у них самый старший и с кого начинать. Справа от неё с громоздилась Золотце, слева Калли, которая в момент появления нежданных гостей, прибывала в Тереме, в своих апартаментах.

Угадывать не пришлось. Один из колдунов, притом не самый старый по виду, выступил вперёд, замысловато и нарочито подхалимным голоском приветствовал царицу, обозвав её при этом кучей ненужных титулов и эпитетов и как искусный говорун, столь же витиевато и елейно, без запинки, до умиления, начал представлять каждого, естественно начиная по старшинству. Старцы, кого представляли, кивали, словно делая одолжение и как показалось Райс, даже надувались от своей важности.

После того, как говорун закончил ознакомление с делегацией самим собой, Райс тихонько обратилась к Русаве и попросила представить их, что та с удовольствием проделала, не менее витиевато и заковыристо. На этом предварительные расшаркивания закончились и Райс без обиняков, стразу приступила к делу, обращаясь непосредственно к самому старшему, которого представили первым и которого звали Абунай. Он являлся единственным, чью кличку, царственная рыжая позволила себе запомнить:

— Давайте, отцы, стразу к делу и, по существу. Притворяться, что мы вам рады, я не буду, поэтому, если вы изначально меня не заинтересуете, разговор у нас будет короткий. Пока, вы, своим представлением, меня не впечатлили.

Старцы неодобрительно зашевелились, заёрзали, переглядываясь, но откровенное оскорбление проглотили, хотя было видно, что внутри они закипели от такой наглости. А промолчали и не кинулись в драку, благодаря исключительно своему возрасту и жизненному опыту.

Они не ожидали такого холодного приёма, если не сказать большего, ибо ценили себя гораздо выше, чем оценила их хозяйка. Колдуны, явно привыкли к другому к себе обращению, замешанному на страхе, почтении и раболепии перед ними. В Матери же клана «меченных», они видели лишь одну из себе подобных, притом, даже не настолько равную, как последний из них. Молода больно. К тому же баба, да ещё и без посоха, что указывало на отсутствие у неё ведьменных сил.

Наконец, старший, на которого продолжала в упор смотреть Райс, вышел вперёд, оправил пояс, переставил посох в удобное положение и недобро, высокомерно заговорил:

— Матерь. Здесь собрались старейшины со всех уголков нашей необъятной земли. Представители древних родов и народов, обличённые жизненным опытом и колдовской властью над людьми и нежитью. Я понимаю, что ты молода и горяча, но это не даёт тебе право с нами не считаться.

Он замолчал, скривив на старческом лице подобие улыбки. Вид его был настолько снисходительный к этой «девочке», что это задело Райс за живое, хоть она и успела проговорить про себя три волшебных слова, которые её всегда выручали и успокаивали в подобных ситуациях.

Она встала, одновременно давая знак остальным оставаться на месте, медленно спустилась с насыпного холма, подошла вплотную к старцу и демонстративно закатав перед ним широкие рукава своей золотой накидки, оголяя руки по локти и складывая их на груди, поднялась в воздух, став на пол корпуса выше всех. Зависнув в воздухе, она протянула в их сторону руки, давая, как следует себя рассмотреть.

Реакция старого колдуна была вполне предсказуема. Его маленькие, блёклые, а может быть и подслеповатые глазки, округлились. Бородатое лицо резко вытянулось. Руки обхватили посох и прижали его к груди, стараясь спрятать хозяина за тонкой деревяшкой. Ко всему, он, не то отшатнулся, не то просто, отступил на шаг и замер, парализовано уставившись на её колдовские узоры.

Рядом стоящие деды, тоже встрепенулись и отступили от Райс, в глазах которой засверкали чёрные молнии. Она уже породила в себе «дрожь земли» и теперь, катала её по телу вверх-низ, нагоняя необъяснимый ужас, на чувствительных к этому явлению колдунов. Демонстрация силы произвела должное действие и старцы, в разнобой попадали перед ней на колени.

— Я ничего не буду говорить, ни по поводу моего права, ни возраста. Будем считать, что мы познакомились, померились членами, у кого больше и теперь можно спокойно поговорить.

С этими словами, она опустилась на траву, присаживаясь прямо там, где висела над землёй, скрестив ноги, положив руки на колени и пристально уставившись на старшего старца, как бы всем видом говоря: «Я готова слушать».

Абунай помешкал, какое-то время, затем, тоже приняв сидячую позу из коленопреклонённой, вытягивая перед собой ноги, на которые, поперёк уложил свой посох и сделав вид, что полностью пришёл в себя, уже спокойно и даже, как-то, по-свойски, по крайне мере, уже без гонора, заговорил:

— Пусть говорит Касиус, он у нас самый языкастый.

Касиусом, оказался тот самый говорун, что лебезил изначально и в отличии от всех остальных, кто, натужно кряхтя устраивался на траве, он встал, оправился и после некоторой паузы, заговорил:

— Матерь, — начал он неуверенно, вновь замолчав, видимо подбирая нужные слова и интонацию в данном случае, — много поколений наших предков и мы, в силу своих скромных возможностей, сеем по миру семена истиной веры. В самых далёких землях, докуда нам удалось дотянуться, взращены ростки Святой Троицы: Вала Великого, Матери нашей Земли и Святой Воды. Каждый из нас, в той или иной мере, причастен к этому великому делу, даруя истинную веру тем, кто по неразумению своему, покланяется неправильным богам.

Здесь он сделал паузу, на этот раз искусственную и приняв горделивое выражение на лице, театрально медленно, осмотрел присутствующих, давая возможность всем осознать свою причастность к столь великому свершению. Наконец, закончив демонстративный осмотр, он продолжил:

— Каждое семя, посаженное в чужеродных землях, дало свой росток, но…

Очередная театральная пауза прервала его речь, только на этот раз, он всю её потратил на пристальное рассматривание царицы и после короткого молчания, закончил:

— Но в чужой земле, вместо Священного древа нашей веры, со временем, вырастает корявый сорняк, который из поколения в поколение, всё больше становится уродливей, теряя всякую связь с истиной верой предков.

Он опять замолчал, потупился в землю, как бы раздумывая о чём-то и сделав несколько шагов в сторону насыпного холма, остановился. Развернулся и продолжил:

— Нас не устраивает такое положение дел. Совет старейшин, посовещавшись, пришёл к выводу, что это непотребство, возникает от того, что нет единства, ни среди нас, не среди дальних обителей Троицы в чужеродных землях. Отсутствуют связи, живое и непосредственное общение наших братьев и сестёр между собой. Нет единого и обязательного для всех подхода к служению Троице.

— Это ваши проблемы, — прервала его Райс, смотря в одну точку одеяния, сидевшего напротив колдуна, внимательно выслушивая говоруна и стараясь определить линию его мыслей заранее, — в отличии от вас, сёстры уже давно объединились и ликвидировав все терема, оставили только один, под сенью которого, живёт единый сестринский клан, подчинённый одной голове. Мне.

С этими словами она оторвала взгляд от белого одеяния старика и печально обвела глазами всех перед ней сидящих.

— Кто вам не даёт сделать тоже самое? Объединяйтесь. Только у меня один вопрос. Очень важный вопрос. Сможете ли вы сказать, кто стал первым, призвавшим к этому? У кого столь светлая голова, не обделённая умом?

Райс всем своим видом и интонацией, постаралась произнести данную речь серьёзно, и чтобы тот, к кому она обращалась, ни в коем случае не почувствовал подвоха в этих вопросах, и он не почувствовал.

— Это общее решение, — заговорил Касиус, удовлетворённо улыбаясь, — но не скрою, это трудное дело начал я, хотя, как представитель не столь древний и родовитый, на главенство, не претендую. Выборы Верховного главы, необходимо будет провести в соответствии с древними устоями и традициями нашей земли.

Райс обернулась в его сторону и посмотрев на напыщенного колдуна, с некой печалью и жалостью, обратилась к дочери:

— Золотце, будь добра, принеси то письмо, что я дала Шахрану на изучение.

Боевая Матёрая молча кивнув, удалилась, а Райс, не спеша поднявшись на ноги, подошла вплотную к говоруну.

— И как вы хотите объединить, чужестранные обители Вала? Они сегодня настолько разобщены и самостоятельны, что в некоторых, уже с трудом узнаётся первичность. Даже имя Великого бога исковеркали, кто во что горазд. У одних Ваал, у других Баал, у третьих Бел, у четвёртых, вообще, язык сломаешь. Как вы намерены исправить всё это и привести к единству? Какими силами?

— Есть такие силы, Матерь и ты с ними знакома. Руку помощи нам, протягивает Великий Куруш, царь царей, что установил господство уже на пол мира и под чьей дланью, сейчас, находится большое количество наших чужестранных обителей и храмов. Он не только велик в делах своих, но и велик в своём великодушии, предлагая без всяких, предварительных договорённостей, помощь в объединении нашего культа и передачи всех святых мест Вала, под нашу власть.

Он ещё был готов восхвалять благодетеля долго, но его прервала Райс:

— И что он за это потребовал?

— Ничего, — удивился говорун вопросу, сделав вид, что другого варианта, в принципе не может быть.

— Ой, ли?

— Абсолютно ничего, Матерь. Он, на протяжении всего своего пути восхождения, постоянно выказывает нам свою милость и благосклонность. Своими словами и делами, всякий раз доказывает, что не враг нам и всем сердцем желает с нами дружбы и сотрудничества. Есть надежда, что нам удастся склонить этого великого человека в лоно нашей веры, — закончил он, загадочно улыбаясь, как будто говорун, что-то знал об этом такое, что давало ему полное право говорить утвердительно.

Царица сделала вид, что задумалась и заложив руки за спину, принялась медленно ходить вдоль сидящих старцев. На самом деле она просто ждала Золотце, которая уже показалась вдалеке рощи.

— Хорошо ли ты знаешь Асаргада, Касиус? — спросила она, когда боевая Матёрая уже была на подходе.

— Я не знаю, кто такой Асаргад, Матерь…

— Ну, так я тебя просвещу, — прервала его Райс, не дав закончить, — Асаргад — это настоящее имя того, кого ты называешь Великий Куруш. И знакома я с ним, очень давно. Лично. Ещё с тех времён, когда его голожопого, гоняла по бане, с его дружками. Кстати, здесь не далеко, — оживилась она, указывая в сторону, — в одном из рубежных теремов. Всего-то, в дневном переходе отсюда. Он прошёл хорошую ордынскую школу в наших степях и знает о нас не понаслышке.

Подошла Золотце и протянула царице пергамент. Райс поблагодарила и продолжила с ноткой ностальгии:

— Мне тогда было, наверное, столько же, сколько сегодня моей дочери, — она задумалась, вспоминая и поправилась, — нет. Я тогда, даже была ещё моложе. Кстати, мой покойный муж и отец этой девы, — она указала на пристраивающуюся на склоне дочь, — был его лучшим другом. Мало того, — тут она перестала улыбаться и злобно уставилась в глаза стоящего перед ней колдуна, — это я, вернее, мои люди, сделали из него Куруша. Поэтому, не надо мне про него рассказывать. Я знаю о нём, гораздо больше.

Тут она развернула свиток с конца, пробежала глазами, свернув его до нужного в тексте места и протянув в таком виде Касиусу, сказала:

— Это последнее от него письмо. Правда в нём много личного, но я разрешаю прочитать концовку. Она очень любопытна. Я надеюсь, ты по-персидски читаешь?

Касиус, подавленный таким поворотом событий, неуверенно опёр свой посох на плечо и аккуратно взял свиток из рук Райс.

— Вот с этого места, — указала царица, тыкая пальцем в свиток, — только в слух, чтоб все слышали, а я прослежу за правильностью перевода.

Касиус начал читать и одновременно переводить.

— Я построил и подарил тебе прекрасный город на берегах Яксарта, выстроенный только для тебя. Я надеялся, что, поселившись в нём, мы станем ближе, но ты, вновь отвергла мои дары и твой отказ, нанёс очередную рану, на моём сердце. Ты, единственная правительница и женщина, которая смеет мне отказывать в этом мире безнаказанно и это меня возбуждает. Мы равны с тобой в том, что над нами никто не властен, кроме богов. Мне не остаётся больше ничего, как подчинить твоих богов моему и с помощью их власти, привести тебя в мой чертог. Тахм-Райс, любимая, ты всё равно будешь моей, клянусь Ахурамаздой…

— Ну, всё хватит, — проговорила Райс, отбирая свиток у ошарашенного чтица, — этого, думаю, достаточно.

Наступило могильное молчание. Даже птиц, разогнанных Райс, когда она игралась с «дрожью земли», не было слышно. Только еле слышный шелест листвы.

— Асаргад, или Куруш, как вам сподручней, никогда и ничего не будет делать просто так. Он слишком умён для этого, — заговорила Райс печально, сворачивая свиток и вновь принимаясь ходить перед старцами, — он отмеченный, или как он сам говорит, помазанный своим богом Ахурамаздой и от его длани, он никогда не откажется. Его сила, в его боге. Для нашей же веры, каким бы соловьём он не заливался, он самый страшный и опасный враг. Он не пойдёт на нас войной, он не будет захватывать наши степи. Ему это не надо. Он, просто, мытьём или катаньем, постарается прибрать нас всех к своим рукам. Во-первых, ему нужна наша сила. И не в качестве малоуправляемого союзника, а подручного и полностью подвластного раба. Его цель проста: поставить Троицу под власть Ахурамазды и его мидийских магов, а степные орды, под собственную власть. Став моим мужем, чего он упорно добивается уже больше десятка лет, он, само собой, станет царём орды и поведёт наши народы гибнуть туда, куда соизволит: Вавилон, Египет, там видно будет. Во-вторых, м в главных, мы сила, с которой Асаргаду приходится считаться, потому что мы, по сути, находимся у него в тылу и от того, для него, как кол в заднице. Он боится. Очень боится, что, отправившись завоёвывать Вавилон или Египет, наши орды нападут и ограбят то, что он уже награбил. Ему очень нужна управляемая орда или лучше, чтоб она вовсе исчезла, как таковая, а для этого, ему нужна я, как самый простой и, пожалуй, единственный для него выход из сложившейся ситуации, а так как он нащупал лишь один рычаг воздействия на меня — Троицу, то приложит максимум усилий, чтобы повлиять и оказать давление, именно на вас и вашими авторитетными голосами, заставить меня сделать то, что приведёт нашу веру к краху.

Царица замолчала, вновь остановившись перед старшим из старцев. Сидевшие перед ней колдуны, все как один, опустили глаза и по их напряжённым лицам читалось глубокое раздумье. Райс не спешила прерывать этот процесс, давая им возможность осознать услышанное.

Неожиданно, поднялись все пять друидов, что сидели единой кучкой и один из них, видимо старший, заговорил:

— Мы изначально были против идеи колдунов, но примкнули к ним, чтобы воочию лицезреть тебя, Матерь и послушать тебя. Увиденное и услышанное — успокоило нас. Теперь мы не сомневаемся в том, что предсказанное о тебе, сбудется. Мы верим в тебя, Матерь и поможем, чем сможем. Можешь рассчитывать на нас.

С этими словами они все пятеро синхронно поклонились в пояс. Райс встала и поклонилась им в ответ. Обернулась на Матёрую Терема по кличке Любовь, которая при святом месте, в некотором роде, была теперь друидкой, и которая заботилась и вела пригляд за Священной рощей. Та, заметив взгляд, тоже поднялась с земли, поняв, что дальнейшее налаживание мостов с этой группой, теперь предстоит ей.

— Идея объединения наших усилий, не противна мне, — ответствовала Матерь обращаясь ко всем старцам, — наоборот, я считаю это благом. Вот только о чужеземных обителях, думаю, нам, пока, стоит забыть.

Поднялись все колдуны. Поднялись и «меченные». К Райс подошла теремная вековуха Любовь и одной фразой закончила эти короткие переговоры:

— Давайте пройдём к столу, гости дорогие, — предложила она, добродушно улыбаясь, — там и продолжим…

 

Глава тридцать вторая. Они. Встреча

Первый день пути, по направлению к ближайшему касакскому стойбищу, Кайсай и Кулик ехали шагом, не разу не слезая с коней. Даже когда отпускали их травку пощипать и сами перекусывали.

Естественно, ехали вместе, хотя с самого начала произошёл небольшой конфуз. Выехав из леса к развилке и бурно веселясь, вспоминая последние события, не смотря друг на друга и продолжая вести оживлённый диалог, плавно разъехались в разные стороны, не обращая внимание на то, что каждый правил по своей дороге.

Кайсай поехал вдоль леса направо, а Кулик, никуда не сворачивая, прямо. Только пройдя несколько шагов и неожиданно поняв, что собеседник, куда-то удаляется, оба встали и обернулись друг на друга.

— Ты куда, Кайсай? — первым выразил недоумение Кулик.

— Туда, — как-то, неопределённо ответил воин, махая рукой вдоль леса.

— Так, ближайшее стойбище там, — также махнул рукой в сторону поля Кулик и на его лице вспыхнула тревога.

— А кто сказал, что мне нужно в ближайшее? — непонимающе поинтересовался рыжий, — я еду далеко. Мне нужно на Дикое Поле.

Белобрысый, вдруг, поник и опустив голову, пробурчал себе под нос:

— А мне надо в орду, в которой отец ходил. Я ему обещал заменить его, коли что.

Наступило тягостное молчание. Оба стояли. Кулик, с явным сожалением, что приходится расставаться, а Кайсай, о чём-то напряжённо думая. Наконец, рыжий воин, видно решившись, махнул рукой и развернул своего Васа.

— А! — выкрикнул он весело, — какая разница, как туда добираться. Я, в общем то, никому ничего не должен, кроме тебя и раз, тебе, надо память отца уважить, я не против составить тебе компанию. Всё равно, через две, три седмицы, все соберутся на Диком Поле в общий поход.

— А ты почём знаешь? — сразу оживился и повеселел Кулик.

— Дед сказывал, — ответил Кайсай, подъезжая к попутчику и пристраиваясь рядом, — ещё в прошлом году, к нам заезжал его старый приятель, какой-то, с вестями. Дня три они с дедом пьянствовали, да, о былом вспоминали. Опосля, как уехал, он меня и начал готовить к отъезду. Именно к этому походу.

Так и поехали дальше вместе, вот только в стойбище, куда приятели неторопливо спешили, их никто не ждал. Добравшись до места, новобранцы нашли лишь огромную помойку, вместо обжитого куска степи. Касаки ушли, притом ушли несколько дней назад. Следы остыли.

Кулик, было задумал опечалиться, опоздав к сбору, но Кайсай хлопнув его по плечу, внушил надежду, что ничего страшного не произошло, мол, догонят, и вообще-то, по-хорошему, надо было сразу с ним от леса поворачивать, ибо всё равно по его получается и со словами: «Не ссы, белобрысый, до похода ещё далеко, сорок раз, туда-обратно, сбегать успеем», спокойно и всё так же не спеша, отправился по широкому следу, оставленному ушедшей ордой.

На второй день пути, доехав до какой-то реки, они вновь наткнулись на большую помойку, на самом берегу. Стало понятно, что походная орда здесь станом стояла, перед переправой. Встали и они, расседлав коней и пустив их пастись в сторону, от вытоптанной степи. Сами же, раздевшись, полезли в холодную реку, пыль дорожную смыть.

Зайдя по самые…, ну, в общем, по все ноги в реку и шумно плескаясь, издавая при этом громкие возгласы, рычание и фырканье, они не сразу увидели и тем более услышали, приближающихся со спины всадников, а когда топот копыт стало трудно игнорировать, те были совсем близко.

Стрелой вылетев из воды, оба молодца, только и успели, что штаны натянуть и то, завязывали их уже, когда незваные гости, подскакали к ним, почти в плотную. А разглядев всадников, оба остолбенели, держа руки на завязках штанов и от этого выглядели, как два суслика на стороже.

И было от чего встать в стойку. Это оказались три всадницы. Молодые, обворожительно красивые и смертельно опасные поляницы, как их называли в здешних краях. Примерно одного с молодцами возраста, хотя две по бокам, скорее всего, чуть по старше.

Все три, были одеты, один в один, как Кайсай, такие же короткие сапожки, такие же обтягивающие, тонкие штаны, остроконечные шапки, свисающие на спину, только у двоих, нательная кожаная бронь была усыпана золотыми бляшками, а у третьей, что ехала по средине, вся золотая и формой, бронь всей троицы, спереди, явно указывала на особенности половой принадлежности.

Та, что была по центру, с золотыми кудрями, выбивающимися из-под шапки, явно старшая в этой команде, была безоружна. Свободно свесив руки, она толи перебирала, что, в ладошках, толи, просто, разминала пальцы. Две по бокам, с плотно нахлобученными шапками, из-под которых их цвет волос виден не был, держали луки, со вставленными стрелами, но тетиву не натягивали и в купальщиков не метились.

Остановились, выстроившись в ряд, прижимая мужчин к реке и не говоря не слова, та и другая сторона противостояния, стала нагло разглядывать друг друга. Молодцы, столько наслышанные о легендарных девах-воинах и в первые в жизни столкнувшись с ними лицом к лицу — с любопытством, замешанном на страхе, а вот интерес дев, оставался загадкой.

Кайсай, закончив с завязками штанов, медленно, не делая резких движений, обул сапожки, в голенище которых были вставлены метательные ножи, но заблаговременно решив их не касаться, от греха подальше.

Когда он наклонился, обуваясь, то, конечно, заметил, что все три наездницы отреагировали на его наклон, быстро сделав пару шагов назад, а когда выпрямился, обувшись, то сразу развёл примиряюще руки в стороны, так как слева и справа, на него смотрели две стрелы, готовые в один миг вышибить ему оба глаза, вместе с жизнью. Старшая же, положив руки перед собой и наклонив голову набок, чему-то ехидно скалилась, как бы говоря, «попались, голубчики».

— Кто такие? — грозно, но при этом не переставая ехидно кривиться, спросила она, продолжая смотреть в упор, только на рыжего.

— Идём на Дикое Поле в орду, для похода наниматься, — ответил спокойно Кайсай, опуская руки и доставая из-за спины свою косу, которую тут же принялся отжимать от воды, делая все движения медленно, чтоб не спровоцировать выстрел, вместе с тем, показывая поляницам свои мирные намерения.

Дева воительница, увидев его пышную, толстенную, рыжую косу, и оценив незатейливую, привычную для девки, но не мужика, работу, улыбнулась естественней, обмякла личиком, да, и голосом. В глазах вспыхнуло любопытство.

— Чей будешь, красавчик?

— Так ничей, красавица. Сирота я. А коль к себе возьмёшь, так твой буду.

Гордая наездница проигнорировала шутку, как и не слышала.

— С каких краёв, я спрашиваю, сирота?

Кайсай обернулся на Кулика и по его виду, понял, что на все вопросы, отвечать придётся только ему, так как белобрысый, кажется со страха обмочился, хотя может быть, просто, штаны промокли от влажного тела, но по выражению его лица, точно обмочился.

Этих боевых девок всякий звал по-разному. Кто поляницами, из-за того, что ночёвки свои по полянам в лесах ставили, да, как волчья семья на днёвках, дважды на одном месте, никогда не ночевали. Девки местные, что пищат и грезят о них, как о мечте несбыточной — златовласками зовут, а вот мужики, все поголовно, зовут их, лишь нехорошими «обзывалками». Кто мужеубийцами, кто мужененавистницами, кто людоедками, кто сучьими волчицами, кто ещё как, но ни одного доброго слова. Всё только со страхом, да, с руганью. Нагнали эти «яйцерезки» жути на мужицкую породу, ни дать, ни взять.

На сколько знал Кайсай по сказам деда, сами они себя никак не звали, а кликали друг друга, просто, сёстрами. Судя по выражению лица Кулика, тот, вообще, все их названия забыл, лишь суть этих страшных «обзывалок» в башке перемешалась. Стоит, рот раскрыл, глазами хлопает. Даже штаны, так и не удосужился завязал, на весу держит. Посмотрел Кайсай на жалкого Кулика и понял, что придётся врать, ибо мало знал о том селении, из которого они ехали:

— В трёх днях пути отсюда, — начал отдуваться за обоих рыжий, — с речки Блошки мы. С поселения, где Гаруда большаком. Шли в ближайшую орду, да, запоздали, вот теперь нагоняем.

Старшая сделала задумчивое лицо, толи, вспоминая, толи, о чём-то о своём размышляя, и не спуская своих больших зелёных глазищ с Кайсая, сделала какое-то странное движение руками, с первого взгляда, абсолютно не уместное, но обе её сестрицы, как по команде, опустили луки.

— Давно здесь? — продолжила допрос золотая, перестав улыбаться и сделав на лице эталон надменности.

— Да, только что подъехали. Вот решили с дороги сполоснуться, да, брод поискать.

— Здесь нет брода, — резко и почему-то зло, ответила боевая дева.

Кайсай, продолжая изображать из себя «наивную простоту» оглянулся, как бы оценивая ширину реки и продолжил:

— Ну, значит вплавь пойдём. Хотя водичка прохладная.

С этими словами, посчитав, что вполне надёжно усыпил бдительность дев своей неопасностью, он в очередной раз, медленно нагнулся, выдернул из-под валявшейся на песке брони свой золотой пояс с оружием и одним неуловимым движением, застегнул его на себе, после чего, даже, с каким-то облегчением выдохнул.

Дева, на его наклон дёрнулась было вперёд, но сдержалась, лишь руки к груди подняла, как хомячок при стойке и насторожилась, а увидев пояс, изобразила на своём милом личике, неподдельное удивление. Как отреагировали остальные две, Кайсай не заметил, ибо вообще на них не обращал внимание, лишь фиксируя боковым зрением, их местоположение.

Старшая, тут же стекла с коня, на котором по их обыкновению седла не было и подошла вплотную к рыжему, по виду, ни сколько его не опасаясь. Внимательно рассматривая разукрашенный пояс, потянулась к нему рукой, желая потрогать, но приподнятая рука Кайсая, недвусмысленно предупредила, что делать этого не стоит.

— Откуда такая красота? — высокомерно поинтересовалась дева, стоящая почти вплотную к воину и задирая носик, хотя глаз с пояса, так и не отвела.

— Наследство.

— И не боишься по степи с таким богатым наследством разгуливать? — опять, чуть кривясь в надменной ухмылке, продолжила она, оторвав взгляд от рассматривания пояса и вызывающе уставившись своими глазищами в его, ни только ни капли не боясь, а даже запугивая своей бесстрашностью.

— А я в наследство не только эти блестяшки получил, — тихо проговорил рыжий воин, переходя в боевой режим и в любой момент, ожидая, от рядом стоящей девы, какой-нибудь пакости, — но и умение ими пользоваться.

— Ты, бердник? — скорчила недоверие на своём красивом личике дева и её немигающие, огромные глазища стали ещё больше, как будто пытаясь утопить в себе собеседника.

— О, красавица знает, что это за пояс?

— Ещё раз меня так назовёшь, и я тебе яйца отрежу, — спокойно и буднично предупредила она.

И Кайсай, от чего-то, сразу понял, что это не бахвальство, а конкретная угроза, но, как говорится, «язык мой, враг мой», не смог удержаться.

— Но, назвать тебя уродиной у меня язык…

Он не успел закончить фразу, как у неё в руке, непонятно откуда, блеснул нож и пользуясь тем, что красавица была ниже его почти на пол головы, дева ударила им в пах наглеца снизу, вернее попыталась, надеясь, что тот, просто этого движения не заметит, заворожённый её взглядом, но не тут-то было.

Мало того, что её рука, тут же была перехвачена в запястье, так ещё, дева неожиданно потеряла землю под ногами, крутанувшись в воздухе и в одно мгновение, оказалась сидящей на прибрежном песке, а её нож, уже крутился между пальцами оборзевшего мужлана, который играясь им, в одной руке, вторую, протягивал ей, для того, чтобы помочь подняться.

Она хмыкнула и рывком, без помощи рук, поднялась с песка самостоятельно. Он тут же протянул ей нож рукоятью вперёд и дева, таким же неуловимым движением, непонятно как, его заныкала. Просто, накрыла его рукой, и он исчез.

Настала очередь округлить глаза Кайсаю, не ожидая такой прыти от молодой воительницы, но опомнился он быстро и принялся по новой её провоцировать, почувствовав уверенность и превосходство:

— Так как же к тебе обращаться, дева, если при любом к тебе подходе, ты как оголодавшая, сразу кидаешься на мои яйца.

Начальница «мужерезок» в раз, сжалась, как комок мускулов, вытянув губки в узкие бескровные полоски, глазки сузила до прищура, а её сопровождающие, как по команде, хмыкнули сдавленным смешком. Она тут же, грозно сверкнула, гневным взглядом в их сторону, те разом притихли, отворачиваясь, но продолжая, при этом, чем-то давиться. Это отвлекло золотую деву, чем воспользовался рыжий.

— Меня зовут Кайсай, — не прекращая попыток познакомиться, продолжил наглец.

Тут, наконец, в себя пришёл его спутник.

— А меня кличут Кулик, — с ноткой застенчивости и с широченной душевной простотой, произнёс он, за спиной Кайсая, обращаясь видимо к двум оставшимся наездницам, так как те, тут же встрепенулись и развернулись в его сторону, умилённо улыбаясь.

Старшая продолжала стоять молча, но видно было, что начинала постепенно отходить. Представление Кулика и его, по-детски наивный голос, разрядил обстановку. Личико кровожадной стервы расправилось, тело расслабилось.

— Ладно, — наконец, выдала она, — забыли. Я, Матёрая, Золотые Груди.

С этими словами, дева надменно улыбнулась, как на показ, самым наглым образом прогибаясь в спине и выпячивая вперёд два золотых шара. Видно было, что делала она это не впервые и реакция Кайсая, её не удивила, а была предсказуемой.

У того отвисла челюсть и взгляд прилип к золотым выпуклостям брони. Золотая резко рванулась вперёд и сделав ошарашенному наглецу подсечку, не слабым ударом, швырнула его на мелководье, куда, тот с шумом и брызгами плюхнулся задом.

Все три девки залились весёлым, но, в общем то, не злобным смехом, что рыжий бердник воспринял, как добрый знак примирения. Кайсай был действительно растерян и изумлён, сидя пятой точкой в реке, так как, при всей его собранности и готовности к непредсказуемым действиям с её стороны, он, абсолютно не заметил её движения, настолько оно было быстрым, а самое обидное, он не смог прочесть её замысел заранее.

При всём своём мастерстве, как он про себя думал, он не понимал, как это у неё получилось и это непонимание, вызывало тревогу и сильно обескуражило воина, почему-то, в первую очередь решившего, что тут без колдовства не обошлось. А это уже, говорило о том, что перед ним, куда более серьёзней противник, чем он себе представлял.

От греха подальше, Кайсай никак не стал противодействовать и тем более продолжать с ней пикетировать, решив смиренно подчиниться, понимая, что командирше, негоже было оставаться в долгу и требовалось хоть так, но поддержать свой авторитет в глазах подчинённых. И сесть на песок, после её чувствительного удара, вполне приемлемая плата за это. Правда, не ожидал, что сядет в воду, но это мелочь. Высохнет. Но сидя попой в реке, и понимая, что нарываться, с этой девой, на неприятности не надо, всё же не удержался от язвительного слова:

— Золотые Груди, а как тебя по-простому то приласкать?

— Никак, — стервозно-резко рявкнула золотая, вновь состроив злобное личико, уже ожидая очередного оскорбления в свой адрес.

Наступила тягучая пауза в знакомстве. Никто не решался продолжить. Все замерли в застывших позах. Наконец, назвавшаяся Матёрой, развернулась и пошла к коню, но не стала залазить на своего скакуна, а наоборот принялась снимать с его спины накидку, скомандовав своим бестиям:

— Привал. Тоже надо сполоснуться.

Подойдя к вылезшему из реки с мокрыми штанами рыжему горе-берднику, Золотые Груди, встав перед ним, начала демонстративно медленно раздеваться, расшнуровывая завязки брони, загадочно улыбаясь, непонятно кому, так как, с недосягаемой высоты своего положения, в упор на берегу, кроме себя любимой, никого не видела.

Она даже смотрела не на него, а сквозь него. Кайсай, вновь зацепившись за её вызывающее поведение, ответил также демонстративно, только значительно быстрее. Он, не смотря на её, скинул сапожки, в которые благо воды не набралось, отстегнул пояс, положил его рядом и лихо снял штаны, оставшись перед ней, абсолютно голым.

Рыжий решил, что, раз уж намочил портки, то и не мешало бы их, вообще простирнуть. Развернулся к ней спиной, закинув косу за спину, прикрывая шрам и пошёл в реку, тем не менее понимая, что не желание ею любоваться и поворот к её божественной красоте задницей, будет оскорблением по больше, чем отбор ножа и усадка на песок.

Дева, вроде бы, никак не отреагировала на его выходку, но раздевшись и проходя мимо, зыркнула на него так, что Кайсай сразу всё понял. Она ему этого не простит, да, и судя по натуре, эта стерва, никогда и никому, не за что не простит. Она, просто, этого делать не умеет.

От вида грациозно заходящего в воду, обнажённого девичьего тела, Кайсай впал в ступор, но парализовала его не красота её божественной фигуры, а колдовские узоры на всём её теле! Она оказалась «меченной»! И эта зараза, ещё косу вперёд убрала, открывая спину и давая ему возможность, разглядеть себя в подробностях.

Сравнивая её рисунки с Апитиными, он пришёл к выводу, что, похоже, каждая «меченная», разрисована индивидуально, потому что, роспись Золотых Грудей, была не похожа на роспись еги-бабы.

Когда он пришёл в сознание, от оцепенения ужасом, первое, что заметил — лихорадочное биение собственного сердца, а второе — уплывающие штаны. Дева к тому моменту, зайдя в реку по грудь, развернулась, перебрасывая золотую косу на спину, вновь открывая к своему телу полный обзор и была очень довольна произведённым эффектом, как обожравшаяся свинья в луже. Только что не хрюкала.

Спустя некоторое время, пьяная и весёлая компания, состоящая из двух молодых мужчин и двух дев сопровождения высокопоставленной особы, уже, как ни в чём не бывало, сидела у костра, который наспех соорудил Кулик, проскакав вдоль берега, туда-сюда, и найдя всё же, где-то, целый и видно последний, в этих местах, куст, изничтожив его полностью и вполне мирно беседовали.

Только высокопоставленная «меченная» стерва, сидела одна на берегу, закутанная в конскую накидку и безучастно созерцала пейзаж реки. Пить спиртсодержащие напитки, она с ними не стала, но пила. Одна.

Когда, наконец, все разогрелись снаружи и изнутри, как следует, дружно стали готовиться к переправе и «мужерезки-людоедки», по команде своей начальницы, начали раздеваться.

Цвет их волос, действительно, был крайне необычен и очень походил на рыжее золото, притом этим цветом, они могли похвастать не только волосами на голове. Златовласки были на столько красивы и обворожительны, что Кайсай, пивший не много и лишь для вида и согрева, начал быстро пьянеть, смущённо и лихорадочно ощупывая их глазами, но увидев перед собой голую командиршу, в цветных узорах, в раз протрезвел.

Всё, что осталось на девах, лишь странный амулет из зелёного, очень красивого, а значит дорогого камня, что цеплялся за шею шнурком и висел, в аккурат, чуть выше ложбины, что между грудей.

Взгляд Кайсая, липко цепляясь за обнажённую начальницу «мужерезок», на некоторое время замер на этом амулете, но толком подумать о нём не смог. Потому что, как только, через колдовские узоры, он разглядел её остальное, идеальное тело, то, как назло, почувствовал в своих штанах оживший огрызок.

Возбудиться при поляницах, было смерти подобно! Это нарушало один из незыблемых законов орды — «не еть». Хотя они с Куликом, ещё кровью присягу орде не скрепляли и жизни бы за это, их не лишили, но позор то какой?!

И тут, как гром среди ясного неба, в его ушах раздался издевательский смех Апити, и он, совершенно отчётливо, увидел перед собой эту еги-бабу, с указывающим ему на штаны пальчиком. Оживший было орган, тут же сдулся и прикинулся дохлым. Видение исчезло.

— Благодарствую тебе, Апити, — проговорил Кайсай сам себе, растерянно улыбаясь и крепко призадумавшись, принялся раздеваться.

Золотые Груди, беспечно расхаживая по берегу и высокомерно раздавая свои, полубожественные повеления всем подряд, тем не менее, пристально косилась, одним глазком, за рыжим нахалом, и его резкая перемена в настроении, от неё не укрылась. Она подошла к нему, абсолютно голой, с видом, мол, просто, мимо проходила и язвительно поинтересовалась:

— Что, воин, в штанах жмёт?

Она, уничижительно окидывая Кайсая, желчно, полупьяно ухмыляясь и останавливаясь, прямо на против него, думая, что ставит молодца в неудобное положение своей наглой выходкой, всем видом требуя ответа.

— Да, нет, — пожал плечами молодой бердник, выходя из задумчивости и достойно отвечая зубоскалке, — он у меня такой, что никакие штаны не удержат, рвёт любые в клочья, — и с этими словами, быстро скинул сапоги и штаны, спокойно уложив их в кожаный мешок, для перевозки через реку, при этом, нагло уставившись на обнажённое тело высокородной «мужерезки», разглядывая её интимные детали с близкого расстояния.

Она стояла вплотную к огню и он, совершенно чётко мог разглядеть всё, в самых мельчайших подробностях. Глаза его замасленились, в горле возник ком, непонятно чего, который он с величайшим трудом проглотил.

Кайсай внимательно рассматривал матово-чёрный узор, первым бросившийся в глаза, затем полюбовался голубым, прямо точь-в-точь, как у Апити. Дольше всего задержался на розовой ажурной юбочке, отороченной золотым мехом «междуножья», такого же, как на голове.

Дева же, не видя его вожделенных глазёнок, тем не менее, тоже перестала улыбаться, внимательно рассматривая его причиндалы. Она была, абсолютно уверена, что перемена настроения воина, заключалась в том, что ему стало стыдно за возбуждение, но ошиблась и поэтому не понимала, почему он вдруг стал таким серьёзным и как показалось ей, даже трезвым.

А Кайсай, ведя взглядом по завихрениям её колдовского узора, неожиданно для себя, стал прокручивать в голове, события последних дней и чем дальше он углублялся в эти размышления, тем больше убеждался в том, что всё, что с ним произошло, было неслучайно и всё имеет, далеко идущие последствия. Он даже поглядел на небо, оторвавшись от завораживающего зрелища её тела, в надежде увидеть там того, чьей рукой он направляем и чей разум, наставляет его, на жизненном пути.

Кайсай изначально не боялся закона «не татить», так как никогда этим не грешил и не собирался. Проходить проверку на «вшивость» тоже не боялся. Натренированная наблюдательность и мгновенная реакция, не давала шанса провокаторам его обмануть или подставить.

Не боялся он закона «не блядить». Хоть язык и был у него без костей подвешен и отточен, на девках заречного поселения, за что с благодарностью, тут же вспомнил деда, но и придержать он его всегда мог с лёгкостью и вообще, шутки шутками, а когда начинались разговоры серьёзные, язык у него сам отнимался, и он становился тугодумом.

А вот последний закон, «не еть», он побаивался. Особенно испугался, как раз, за гостив у Апити. Когда ничего не мог сделать с этим треклятым органом-губителем, как не старался. И теперь, он с удивлением осознал, что судьба, не просто так провела его через эту «меченную» еги-бабу, а подарила ему, какую-то колдовскую защиту от соблазна.

Он был уверен, что даже, если сознательно его решат провоцировать на нарушение этого закона, как делала это сейчас боевая дева, пусть даже, просто, из баловства, а не со злым умыслом, то он, сможет противостоять, стоит ему, лишь вспомнить о лесной ведьме. Рыжий даже улыбнулся сам себе, по-доброму вспоминая эту голую развратницу, живущую с лешим и про себя, пожелал им счастья и благоденствия.

И эта золотоволосая «меченная», тоже возникла на его пути не просто так. Она, какой-то знак судьбы, и он голову готов был дать не отсечение, что с этой красавицей, их в будущем, что-то будет связывать и очень крепко.

Дева, заметив, что рыжий пристально и вполне со знанием дела рассматривает её колдовские узоры, надменно улыбнулась и столь же высокомерно спросила:

— Что пялишься? Невидаль узрел?

— Почему ж? — запросто ответил воин, — я с этой красотой прекрасно знаком. Только что, от такой «меченной» ведьмы с лечения иду.

— Что за ведьма? — тут же встрепенулась дева, в раз, посерьёзнев, — где ты здесь «меченную» видел?

Кайсай, не чувствуя никакого подвоха, даже несколько удивился.

— В лесу. Она в еги-бабах там сидит. Меня подранили слегка, она подлечила.

И с этими словами он обернулся, показывая ей спину, убирая при этом косу на грудь.

Тонкий пальчик скользнул по шраму и Кайсая, как «нервной плетью» протянули вдоль хребта. Он выгнулся весь, от мурашек, что пробежали табуном, при её прикосновении.

— Только плетью не надо, — простонал он вдруг жалобно, отстраняясь от её рук.

Красавица резко убрала от него руки, но в её взгляде засверкали молнии.

— Как её зовут? — прошипела она сквозь стиснутые зубы.

Этот вопрос, очень не понравился Кайсаю, вернее, та интонация, с которой он был задан, он вдруг почуял явную угрозу своей спасительнице и машинально соврал:

— Не знаю, — и тут же сообразив, добавил, — разве у еги-баб бывают клички? Еги-баба, она и есть еги-баба.

Золотые Груди сделала глубокий вдох, как бы успокаиваясь, после чего, примирительно проговорила:

— Ладно. Проехали.

Только сейчас, рыжий, неожиданно понял, что опять сболтнул, что-то лишнее, и чтобы, как можно скорей уйти от этой сколькой темы, принялся собирать вещи, готовясь к переправе.

Какое-то время, Золотые Груди, ещё постояла возле него, видимо, соображая, продолжить пытать его или не стоит, и решив, что не стоит, отвернулась и быстрым шагом двинулась к своему коню.

Как потом рассказал Кулик, он это испытание, тоже прошёл с честью, но в отличии от Кайсая, исключительно со страха. Он так испугался за свой позор, что предмет позора, панически зашевелился, но не вылезая наружу, а прячась внутрь тела…

Форсировав реку, они так и поехали впятером до самого Дикого Поля. Отряд поляниц, под управлением Золотых Грудей, которую, как выяснил Кайсай у сопровождения, в сёстрах звали по-простому, Золотце, возвращался из некого колдовского Терема, о котором, золотоволосые, хоть и были по дороге говорливы, но замолкали всякий раз, как только о нём заходил разговор.

Совместное путешествие оказалось весёлым, интересным и местами забавным. К общему удовлетворению, все признали, что благодаря хорошей компании, и дорога показалась короче, и время летело незаметней. Все, кроме Золотца, которая ехала впереди, не обращая никакого внимания на спутников и совсем не участвуя во всеобщем веселье.

В самом конце их перехода, после очередной стоянки, толи, само собой получилось, толи, сознательно со стороны золотой стервы, но обычный строй нарушился. Гроза Чёрного Неба со Звездой Летней Ночи, как звали, дев её сопровождения, взяли в оборот Кулика, и весело хохотали впереди, а Кайсай с Золотцем, чуть задержавшись, оказались вместе.

— К вечеру доберёмся, — внезапно начала она разговор, сухо, без эмоционально и командно-высокомерно.

— Уже? — наигранно удивился Кайсай, не зная, что сказать, так как неожиданно почувствовал себя, очень неловко, оставшись наедине с этой обворожительной, надменной сучкой.

— Признайся, Кайсай, когда нас повстречали здорово струхнули? — вдруг, просто и весело, почти, как обычная девка, спросила она, при этом вполне по-человечески, мило улыбаясь.

— Не то слово, — льстиво улыбнулся в ответ воин, явно не ожидая такого поворота в их взаимоотношениях, — ты, что думаешь, я просто так стирать штаны кинулся?

— Да, ладно, тебе, — по-девичьи застенчиво рассмеялась Золотце, — извини, по привычке получилось.

— Да, ладно, тебе, не извиняйся. Нормально всё было.

Кайсай, сначала не мог себе объяснить такую резкую перемену в этой высокопоставленной стерве, но предположил, что ей, просто, надоело ехать молча и что есть силы надувать себя от важности. Она прекрасно слышала все их разговоры и ей до чесотки хотелось принять в них участие, но грёбанное положение, не давало ей морального права, так опуститься.

И тут, она похоже, просто, не выдержала. Ей захотелось общения, хотя, подумал молодой воин, кто эту «меченную» «яйцерезку» знает, что у неё на уме. Но по виду, в ней боролись, именно эти две крайности: предписываемая недоступность в общении и желание общаться.

— Мы страшные, лишь когда закуманены, в поход идём, — призналась она, неожиданно для Кайсая, смущаясь, что выдавал вспыхнувший румянец на щеках, — вот там, лучше не подходи и вас это тоже касается. Это я так, на будущее.

С этими словами, она кивком головы указала на едущих впереди Кулика с поляницами, как бы давая понять, что подобные панибратские отношения, что превалируют сейчас, в будущем будут невозможны.

— Будем иметь ввиду, — ответил Кайсай, любуясь её точёным профилем.

Она небрежно махнула впереди едущей и оглянувшейся деве, мол, давай вперёд, не оборачивайся. Та, молниеносно выполнила команду и даже прибавила ходу.

— А теперь мы такие же обычные, как и вы, и законы блюсти, в общем-то, не обязаны — она тут же уставилась ему в глаза, своими зелёными болотами, затягивающими, как трясина и улыбнувшись, добавила, — а ты, ничего мальчик, мне понравился.

В её глазах блеснули искры, не то стыда за признание, не то эйфории, от собственной смелости. Она заманчиво, мило улыбнулась и рванула вперёд, оставив молодого бердника в полном недоумении.

Кайсай встал, как в копаный и ничего не мог поделать, ни со своим сердцем, выскакивающим из груди, ни со своими мыслями, устроившими кучу малу, ни со своим телом, забившимся крупным ознобом.

Воин не понимал, что с ним происходит. Почему эта дева, так на него действует? Колдовство? Наваждение? Приворот? Он опомнился, когда понял, что уже потерял из виду своих спутников и пришпорив Васу, рванул, благо он был свободен от заводного коня, которого за уздцы вёл Кулик.

Догнав «меченную» красавицу, которая продолжала несколько отставать от основной группы и ища повод для дальнейшего разговора, сказал первое, что пришло в голову:

— Лук у тебя хороший, сразу видно мастера.

— Восемнадцать кусков разного дерева, — не без бахвальства поддержала разговор Матёрая, — таких больше нигде не делают.

— Ого, — восхитился рыжий и бросив взгляд на деву, вновь спросил первое что бросилось в глаза:

— А откуда у вас такой золотой цвет волос, вы что их действительно золотом натираете?

Дева откровенно расхохоталась, притом так заливисто и обворожительно прекрасно, что Кайсай, в очередной раз весь затрясся и чуть не застонал от нахлынувшей истомы и желания немедленно завалить её тут же и сжать в объятиях.

— Нет, рыжий, — весело ответила она, сверкнув искрой, своего мимолётного, на него взгляда, — красим мы их.

— Как это?

— Травка тут в степи одна секретная растёт. Вот, её собираем, отвар готовим и красим.

И с этими словами, она, порывшись в перекидной суме, достала небольшой кожаный мешочек. Развязала, понюхала содержимое, зачем-то и протянула его Кайсаю. Тот, осторожно взял мешочек, тоже понюхал, ощущая пряный аромат травы, хмыкнул и протянул обратно.

— А можно ещё спросить? — осторожно поинтересовался рыжий.

— Спрашивай.

— А это правда, что обладательница чёрного рисунка, жизнь отобрать может, запросто так?

Весёлость с лица Золотца, как ветром сдуло.

— Это тебе тоже еги-баба рассказала?

— Нет, — не стал врать воин, — это мне мой учитель рассказывал, а у еги-бабы, он не чёрный, а серый и она такого не может.

— А ты храбрый заяц, — неожиданно жёстко проговорила дева, уставившись в упор на собеседника, — не трясись. Я тоже не могу, а вот Матерь наша, может, но у неё чернота блестит, как масло, а моя матовая, я могу только так.

И не успел Кайсай возразить, мол, не надо, верю, его скрутила судорога, да так резко, что зубы щёлкнули друг о дружку со страшным звоном, отдаваясь гулом во всей голове, а он сам, как только оцепенение спало, чуть с коня не сверзься, чудом удержавшись за стремена.

Золотые Груди хохотала без удержи. Ей стало весело.

— А розовый узор на попе, тоже рассмотрел?

— Не надо, — завопил во весь голос Кайсай и кинулся, от заливающейся смехом девы, прочь…

Перебравшись по броду через очередную реку, на коем, зачем-то, стояла застава с охранением, которая при виде дев, тут же расступилась, как можно дальше от проезжающих, что позволило вслед за девами, проскочить и двум молодцам, без какого-либо допроса, путники наконец вступили на легендарное Дикое Поле. Отъехав от реки, примерно на вылет стрелы, Золотые Груди остановилась, и все путешественники собрались в кучу.

— Всё, — вновь изображая из себя спесивую стерву, подытожила золотоволосая командирша, — мы на месте. Вам туда, — и она указала рукой по дороге, — а нам домой.

— Жаль, — протянул Кайсай, дурачась, — я б в вашей компании, всю жизнь бы ездил.

— Соскучитесь, приходите, — тут же язвительно парировала Золотце, топя своими зелёными глазищами, пожирающего её взгляд, Кайсая, — будем рады вас сварить и съесть.

Девы звонко засмеялись, довольные шуткой своей старшей, молодцы кисло скривились, изображая улыбки. Затем Золотце, молча подкатила к Кайсаю и сделала то, от чего в ступор впали, все без исключения. Похоже, даже те охранники, что стояли на переправе и издали наблюдавшие за странной компанией. Она, вдруг, ухватилась за его шею и впилась поцелуем в губы. Затем отстранилась, оправила задравшуюся бронь и вальяжно проговорила:

— Я привыкла последнее слово, всегда оставлять за собой.

И тут же пронзительно взвизгнув «Я-ху-ю», стрелой, стелящейся к траве, полетела вдоль реки. Её замешкавшееся, на мгновение, сопровождение, взвизгнули тоже самое и понеслись следом. Кайсай и Кулик остались стоять каменными статуями.

— Она меня отравила, — еле слышно произнёс рыжий воин, еле шевеля губами.

— Как отравила? — взвизгнул перепуганный Кулик, ничего не соображая и кинувшийся к Кайсаю на помощь.

— Полностью. Жизнь отравила, голову отравила, сердце, — продолжил еле живой Кайсай и повернувшись к своему попутчику, вопросил, — как ты думаешь, что это было?

— Ну, я, прям и не знаю, — стушевался Кулик, — может влюбилась?

— Я тебя умоляю, Кулик, — вальяжно перебил его рыжий, — эта, может влюбиться только в саму себя и ни в кого больше.

— А что же тогда? — удивился белобрысый.

— Да, хрен её знает? — подытожил разговор Кайсай, — она то, вряд ли, а вот я, похоже, пропал. И ведь, как точно бьёт, дрянь…

 

Глава тридцать третья. Она. Тайный посланник

Ещё провожая гостей из Терема и напряжённо раздумывая над всем сказанным, пересказанным в Святой роще и за трапезным столом, к Царице степей, воспользовавшись, что та, осталась стоять в воротах одна, в задумчивости, бесшумно подошла Калли и заговорщицки, смотря в ту же даль, что и Райс, проговорила:

— От отца прибыл вестник, Матерь. Он ждёт тебя в рубежном тереме.

Райс, сначала вопросительно взглянула на приёмную дочь, как будто её слова, оторвали от собственных мыслей, и она не уловила суть сказанного, затем, оглянулась и посмотрела на уходящих в Терем «меченных» и встретилась взглядом с Золотцем, стоявшей у крыльца и нахмурив брови, злобно глядела на них с Калли. Царица знала прекрасно, что между Золотцем и Калли, с самого начала, как в их семье появилась чернявая «сестрёнка», её родная дочь, буквально, окрысилась на неё.

Нет, Золотце не чинила против, вновь появившейся «сестры», злые козни и не старалась извести её, но и подругами они не стали, хотя Райс, очень на это надеялась. Калли, в отличии от Золотца, очень старалась, по крайней мере, на её глазах, всячески расположить к себе наречённую сестру, но та, даже при ней, всякий раз, всем видом показывала, своё непринятие новой родственницы, хотя и не проявляя явную агрессию, а скорее, демонстративно игнорируя её.

Все попытки Райс убедить Золотце в необходимости мирного существования с приёмной сестрой и подружиться с Калли, дочь отвечала всегда одно и тоже, мол, воевать она с ней не собирается, но и дружить, извини, не заставишь.

Райс прекрасно знала, что единственным негативным раздражителем для Золотца, была ревность и именно, вот в такие моменты, как сейчас. Молодую золотоволосую воительницу всегда бесило, когда она уединялась с Калли один на один и о чём-то секретничали.

Рой разнообразных мыслей пролетел у неё в голове, начиная с того, что сказала Калли, о тайном посланнике, успев осудить её за то, как она это сделала, до понимания, что надо будет опять поговорить с Золотцем, в качестве воспитательной беседы и даже подумала, а не следует ли боевую Матёрую, как свою ближницу, посвятить во все эти тайны царского двора?

Но, тут же осеклась, ибо она уже об этом думала и пришла к выводу, что лучше будет, если последняя, всё же, останется, пока, в неведении. И это не был связано с недоверием к собственной дочери, а каким-то изначальным порывом, Райс решила оградить Золотце от всего того, что было связано с отцом Калли. Почему? Она не знала. Просто, чувствовала, что так надо.

В результате этой короткой сцены, Золотце, психанув, не стала дожидаться весь кортеж и забрав своих подручных, скоропалительно покинула Терем, ускакав в своё стойбище, а все остальные, во главе с царицей и её приёмной дочерью, неспешно двинулись на встречу с гостем.

Рубежный терем, которым заправляли теперь два брата Велимир и Премысл, с детства выросшие при этом доме и схоронив отца, не стали делить наследство, а взялись за дело совместно, лишь разделив обязанности, кто, за что, отвечает.

Оба оженились, оба детьми обросли, и тем не менее, продолжали жить, как одна семья, занимая приличное пространство в казённом тереме, но несмотря на это, весь большой отряд царицы, разместили, срочно освободив несколько светёлок, что занимали их дети. Притом, сделали это так шустро, что никто, ничего не заметил.

Райс объявила всем, что изволит здесь заночевать, а не просто, отдохнуть и перекусить, тем самым давая команду на обустройство всех остальных сопровождающих.

Дело было к ночи, когда все гурьбой, пройдя баню и общий стол, расползлись на ночлег по своим лежакам. В светёлку к царице постучалась Калли и просунув в дверь свою чернявую головку и получив одобрительный кивок хозяйки, впустила в спальню к Матери клана, мужчину, чужестранной наружности, одетого, как богатый купец.

— Будь здрава, Великая Тахм-Райс, — начал он с сильным акцентом, что сразу, выдавало его слабое знание местного языка.

— Говори по-урартски, — тут же прервала его Калли, на его родном языке, проходя мимо и пристраиваясь на лежак Матери, на котором восседала последняя в полном золотом облачении.

Мужчина недоумённо посмотрел ей в след, не ожидая, видимо, встреть здесь свою соплеменницу и от такого предложения стушевался. Он явно готовился к этому разговору и напряг все свои познания в области языка степей, а тут оказывается, говорят на языке гор, притом абсолютно без акцента.

Гость опешил, уставившись на Калли. Он, конечно, видел эту деву не в первые здесь, но видимо, только сейчас признал в ней соплеменницу и на лице его, явно читалась мысль: «где же были мои глаза?». Вывел его из ступора голос царицы, которая, не будучи похожа на женщин его страны, тем не менее, также заговорила на урартском:

— Говори на том языке, на котором тебе легче говорить.

— Я урарт, — как-то, не уверенно проговорил мужчина, зачем-то, тыкая в себя пальцем и по его виду было понятно, что он, так и не принял решение на каком же языке ему общаться, ибо он в замешательстве.

— Вот и прекрасно, — проговорила царица, поторапливая его и при этом, указывая рукой на место перед собой, предлагая сесть на медвежью шкуру, что покрывала пол у лежака, — давай, сразу к делу. Не думаешь же ты, что я буду тут, всю ночь с тобой сидеть, выслушивая.

Торговец быстро закивал, суетливо двинулся на указанное место, торопливо пристроился, и замер, уставившись на лик царицы в ожидании. Та, посмотрев на него, обернулась на Калли, как бы спрашивая, ты что за идиота ко мне привела. Калли тяжело вздохнула и опять обратилась к вестнику:

— Ты что, испытываешь наше терпение? Ты кто такой и зачем суда прибыл?

Вестник вновь встрепенулся, засуетился и не вставая, принялся раздеваться. Вернее, он только размотал свой тряпичный пояс, накрученный на нём в несколько оборотов, и столь же суетливо вынув за сапожный нож, принялся его распарывать. Наконец, выудив оттуда, сложенную в несколько раз, тряпицу, попытался на четвереньках поползти к Райс, протягивая перед собой вынутый кусок ткани, но Райс резко встала, сделала шаг и забрала «передачку». Посланник, вновь отринул назад, устраиваясь на прежнее место.

Царица развернула тряпицу, всю испещрённую письменами. Да, это было письмо. Мало того, что оно было выполнено таким своеобразным способом, оно и по содержанию было не менее странным, но Райс уже давно привыкла, к таким своеобразным посланиям, своего, самого ценного вестники из стана Куруша, какой только у неё был.

Каждое письмо, что она получала от него, было адресовано Зарине, его дочери и попади это послание в руки кого-нибудь, кроме Райс, то вряд ли бы, что могло поведать существенного или понятного.

Послание казалось обычным, бытовым. Адресат, как и положено в первых строках изливал тоску по любимой дочурке, о том, как все по ней соскучились. Дальше рассказывал о вполне домашних делах: кто из родственников чем занят, что делает и что планирует делать.

Удивительным, пожалуй, было только то обстоятельство, что письмо, адресованное дочери, не содержало информации о женских родственницах, а только о родственниках по мужской линии, притом, самое большое внимание, было отведено некому дяде Аргаду.

Вообще-то, это письмо имело второстепенный характер, так как самое важное, посыльный передавал на словах и служило лишь своеобразной подстраховкой, на случай неожиданной смерти посланца, например, от болезни по дороге, когда сопровождающие его караван люди, даже не зная сути, могли бы донести вести до царицы, хотя бы таким образом.

Райс внимательно прочитала послание, а значит, и вестнику, и Калли пришлось просидеть в молчании очень долго, потому что царица, по своему обыкновению, читала, останавливалась, задумывалась, возвращалась к уже прочитанному и вновь всё начинала заново.

Наконец, она оторвалась от чтения и передала исписанную тряпицу Калли, которая даже не скрывая своей заинтересованности, с жадностью принялась за её изучение, почему-то улыбаясь при этом.

Райс выждала, когда Матёрая закончит чтение, что она продела с удивительной скоростью, и как бы выходя из раздумий, обратилась к вестнику:

— А теперь рассказывай, что велено передать на словах.

Посыльный закрыл глаза и начал монотонно проговаривать, наизусть заученную речь:

— Великий готов к покорению вечного города, но он не тронется с места, пока орды не уйдут в поход. Великий, от своих людей в орде знает, когда и куда пойдёт орда, но не поверит, до тех пор, пока спеть не опустеет.

Вестник замолчал и открыл глаза. Послание оказалось коротким.

— Это всё? — переспросила Райс.

— Да, о Великая Тахм-Райс, — ответил посыльный, наклонив голову.

Матерь задумалась на некоторое время, затем спросила вновь:

— Как долго ты намерен оставаться здесь?

— Я привозил товары для уважаемого Премысла в этот терем, поэтому, я готов, хоть сейчас отбыть в обратный путь.

— Хорошо, — подытожила царица, поднимаясь, — тогда собирайся. Передашь тому, кто тебя послал, что орда ушла на запад к холодным морям. Это будет правдой, так как, к тому времени, как ты доберёшься, именно так всё и произойдёт.

Она подала знак, разрешающий посыльному подняться, а когда тот встал, добавила:

— Пусть Великий начинает. Иди.

Посыльный поклонился и вышел. Райс повернулась к Кали и спросила:

— Ну, что думаешь?

— А что тут думать, Матерь, — ответила та, пожимая плечами, — Куруш действует логично.

Они замолчали, каждая что-то обдумывая и в результате раздумий, молодая Матёрая неожиданно высказалась:

— У меня есть предложение.

— Какое?

— Не надо всех дев в поход отправлять с Агаром. Предлагаю воспользоваться отсутствие персидский стукачей в степи и их войск на наших границах и сделать свой маленький поход в горы. Не сколько с целью наживы, сколько разведать настроения и возможности граничных с нами царств. Пощупать их за вымя, так сказать.

— Зачем?

— Если впереди война, то лучше знать земли, где предстоит это делать. Пути, перевалы, проходы, источники пропитания и воды. Необходимо провести глубинную и по возможности всеохватывающую разведку. Никого из его подданных не трогать, но по возможности и самим следов не оставлять. В идеале было бы, если б он, так и не узнал ничего.

Райс не ответила, но задумалась. Даже заходила из угла в угол, что говорило об ускоренном, а главное, заинтересованном размышлении над предложением. Калли остановила её метания одной фразой:

— Такого стечения обстоятельств, больше не будет, Матерь.

Райс остановилась и вынесла решение:

— Идея хорошая. Мне нравится. Будем думать…

 

Глава тридцать четвёртая. Они. Дикое поле

Ордынский сход ещё издали, напоминал огромный муравейник. Кибитки, телеги, разномастные шатры и шалаши, а между ними всё пространство занимали люди, костры, опять люди. Всюду кони, внутри, снаружи, в степи между муравейником и рекой паслись огромные табуны.

Солнце уже село, когда новобранцы добрались до края стойбища. Было ещё светло, но Кайсай не поддержал желание Кулика, во что бы то не стало, сразу броситься на поиски атамана, нужной ему орды, к которому направлялся новоиспечённый берсеркер.

Расспросы ближних стойбищ, действительно, результата не дали. Никто такой орды не знал, о таком атамане не слышал и представления не имел в какую сторону их послать, поэтому все посылали, примерно, в одно и тоже место.

Обижаться, собачиться и сцепляться со взрослыми, здоровыми и не в меру пьяными мужиками, оба решили нецелесообразным, поэтому, в конце концов, Кулик сдался и принял план Кайсая, который заключался в том, чтобы наоборот вылезти из этого муравейника и устроиться на ночлег подальше в степи, где и им будет спокойно и коням ещё есть, что пожевать.

Распрягли животину, пустили пастись, а сами устроившись на сёдлах, положив их под голову, развалились на постеленных на землю Кайсаевых баулах и в спокойной летней ночи, любуясь звёздным небом, завязался неторопливый разговор.

— Слушай, Кулик, — начал Кайсай из далека, но уже сформулировав в голове план перетягивания белобрысого на свою сторону, — а в той орде, в которую ты рвёшься, берсеркеры есть?

— Не знаю, — неуверенно ответил Кулик.

— А я знаю. Нету, — уверенно проговорил рыжий, поворачиваясь к собеседнику и ложась на бок, — дед сказывал, что все эти орды, лишь боевое мясо. Нет. Воины там встречаются толковые, но все, как все. Скакать могут, рубить могут, колоть, стрелять, метать ножи, в общем, как обычно, но мы то с тобой не обычные.

Кулик тоже перевернулся на бок, заинтересованно уставившись на искусителя.

— Что ты предлагаешь?

— Элитные воины, такие как мы, служат при верховном атамане и представляют из себя отдельные орды, «особые». Там и доля при разделе другая и слава не по колено.

— Так ты идёшь к верховному?

— Да.

— Да, кто ж тебя к нему пустит?

— Во-первых, пояс, а во-вторых, знак у меня от деда есть.

— А меня кто пустит? У меня ничего кроме топора нет.

— Ну, ты со мной пойдёшь, сначала, а потом потребуешь испытание, но уж там, сам.

Кулик задумался. Кайсай продолжил.

— Я не думаю, что твой отец, если узнает, там на небесах, что его сын, стал уважаемым всеми берсеркером и попал в личную орду самого верховного, обидится.

— Думаю, нет, — ответил Кулик, вдруг осознав свою значимость и показывая тем самым рыжему хитрюге, что его план удался.

— Ну и что мы тогда голову ломаем, лбом по дереву стуча?

— А если не получится?

— А если не получиться, ты всегда сможешь вернуться к своему атаману, которого ты даже в глаза не видел. Он то, никуда не денется.

Кулик опять задумался, но на этот раз, Кайсай торопить события не стал.

— По рукам, — тихо, но уверенно произнёс белобрысый, — давай, попробуем.

На этом и сговорились.

Утром, как только солнце встало и разогнало туман, стелящийся по земле, молодцы встали и погнали своих коней к реке, где их привели в должный вид и сами прихорошились. Кайсай поскрёб жидкие волосики на лице, Кулик умылся, да, оправился. Вот и все приготовления. После чего, оседлав коней, пустились в поиски вокруг человеческого муравейника, выискивая самый большой и роскошный шатёр, ну, или что-то типа того.

К полудню, Кайсай, наконец, решил бросить это занятие и предположил, что верховный сидит, где-то на самой горе, вокруг которой, они уже пол дня ходят, поэтому недолго думая, пошли на прямую, через давно проснувшийся кавардак.

Странно, но никто их не останавливал и ничего не спрашивал. Идут себе, идут, ну, и пусть идут. Поднявшись на холм, они уткнулись в кибитки, выставленные по кругу, плотно друг к дружке. Пошли вдоль кибиток, искать проход, поняв, что там внутри и есть то, что они ищут. Нашли, но войти не смогли, так как тут, их остановили вооружённые воины.

— Куда? — рявкнул один из них, преграждая дорогу в узком проходе.

— К верховному, — ответил Кайсай не стушевавшись.

— Кто такой будешь? — продолжал допрос страж и к нему подтянулись ещё двое, положив руки на рукояти мечей.

— Бердник Кайсай и со мной берсеркер Кулик.

Страж отклонился в сторону, чтоб рассмотреть Кулика и не удержавшись, расхохотался:

— Эта личинка — берсеркер?

Подошедшие дружно загоготали, да, так громко, что со всех сторон к проходу потянулся разномастный, любопытный народ, кому со скуки, уже совсем делать было нечего.

— Хочешь попробовать? Валяй, только чур я в сторонку отъеду, себя любимого поберегу.

Но тут, откуда-то с низу, послышался нарастающий гул и сквозь него, отчётливый топот копыт. Кто-то скакал прямо к ним, притом галопом, среди людского моря! Страж резко стал серьёзным и скомандовал:

— Ну ка, в сторонку, пацаны, кто-то серьёзный скачет, — и не успели молодцы отойти в сторону, как он, разглядев что-то в глубине людского муравейника, обернулся и крикнул в проход, — подъём! Матерь скачет со своими людоедками.

Кайсай ещё круче взял в сторону, освобождая дорогу и прижимая коня к кибитке боком. На небольшое пустое пространство, между строем кибиток и остальным лагерем, по дороге, которую Кайсай только что заметил, нёсся отряд с десяток поляниц, в полном боевом обвесе, во главе с золотой бабой, в самом прямом смысле этого слова.

Она была вся из золота, начиная с сапог и кончая шапкой, острый конец которой, не свисал, а стоял колом. Даже оружие и лошадь, насколько успел разобраться Кайсай, всё золотое.

Подъехав к стражам, она резко осадила свою красавицу и лихо спрыгнула на траву. Страж, тот что остановил Кайсая, шустро метнулся ей на встречу и кивнув головой, представился. Остальные стражи, высыпавшие из прохода, выстроились в два ряда, гордо выпятив грудь, изображая из себя, что-то вроде почётного караула.

Матерь, как её назвал стражник, быстро скрылась в проходе, чуть ли не бегом. Остальные «людоедки», высыпавшие на свободное пространство, так же остановились, разбрелись, но с коней слазить не стали. Они злобно зыркали по сторонам, нагоняя жуть на окружающих мужиков. Даже стражники прижались ближе к проходу, но тем не менее, внутрь никто не скрылся. Все как один, с опаской, но любопытством, разглядывали обворожительных и вместе с тем смертельно опасных гостей.

Кайсай не смог, как следует, рассмотреть Матерь, потому что, его больше интересовало её сопровождение, в котором, он почти сразу узнал Золотые Груди. Она резко выделялась от остальных, в первую очередь тем, что была единственной молодой из всех «мужерезок». Остальные, были скорее бабы, чем девы.

Та, тоже увидела его, но, как только их глаза встретились, тут же отвернулась и сделала вид, что впервые его видит и этот незнакомый мужлан, ей так не интересен, что и внимание на него обращать не стоит. Она вертелась, смотря куда угодно, только не в его сторону. Остальных её спутниц, знакомых ему по совместному переходу, в числе эскорта не было, из чего Кайсай сделал вывод, что перед ним элита сестёр «мужеубийственного» выводка.

Когда Матерь скрылась за кибитками, Золотце резко поменяла своё отношение к молодому берднику и тут же узнала его, сделав вид, что, только что обратила внимание, на таких скромно стоящих двух молодцев, ими же прижатых к стенкам кибиток.

— О, здрав будь, сирота, — поздоровалась она, притом поздоровалась громко, явно на показ, при этом мило улыбаясь и пробираясь между своими спутницами, почти в плотную к молодым воинам, — как тебе спалось без меня этой ночью? Не замёрз?

— Здрав будь, Золотые Груди, — так же громко приветствовал наездницу Кайсай, решив поучаствовать в состязании по зубоскальству, раз она так настойчиво напрашивается, почтенно кланяясь при этом, — как же мне не замёрзнуть, коль, после золотых, да, тёплых, — тут он сделал небольшую многозначительную паузу, в упор выставившись на золотые шары её брони и как бы опомнившись, продолжил, — пришлось мне бедному на голой земельке ночь коротать. Мешок с поклажей всю ночь мял, тебя вспоминая. А тебе, как спалось, Золотце, без моего могучего меча, в кожаных ножнах, не страшно было?

Моментально, вокруг собралась толпа зрителей, в составе всей прискакавшей девятки, как успел посчитать Кайсай, которые, как одна, имели одинаковое выражение на лице — смесь недоумения, по поводу, ещё пока, живого покойника, посмевшего рот раскрыть в их присутствии и закипающей злобы-ненависти, начинающей выплёскиваться из глаз через край, по поводу наглого тона, этого бедняги. Но игривое поведение Золотца, одной из своих сестёр и при том, не самой последней, похоже, накладывало на их лица, вдобавок ко всему, налёт полного непонимания, происходящего и предвкушая нечто интересное, они поспешили занять самые удобные места, среди зрителей.

А когда Золотые Груди, встав параллельно жертве на расстоянии вытянутой руки, заразительно залилась звонким смехом, то вообще впали в прострацию, и кое-кто, даже ротики приоткрыл.

Стражи входа, стояли вкопанными столбиками, вытаращив глаза на самоубийцу, то бишь на Кайсая и все сообща, мучились вопросами: «Что делать и за кем бежать»?

В отличии от их путешествия, на этот раз, Золотце вела себя раскованно, запросто и не перед кем не пыжась. Её поведение говорило о том, что окружение, примерно, одного уровня с ней и тут она, может себе позволить быть несколько другой.

— Кайсай, — взмолилась театрально, отсмеявшись дева, — ну, тебя рыжую, наглую морду, ничем не пронять. Я думала, он бедный, теперь по мне плакать будет, убиваться, а ему трынь-трава, нассы в глаза. И где там твой кожаный меч, который ты двумя руками держал, меня защищая? — с этими словами, она демонстративно наклонилась к его штанам, как бы пытаясь, там что-то разглядеть и шутовски разведя руки в стороны, жалобно проговорила, — мальчик, там нет ничего, — и сделав наиграно испуганное личико и положив ладони на щёчки, ахнула, — ах, неужто украли?

Суровые зрительницы, смотревшие за дурачившейся сестрой и поняв, что это продолжение какого-то шутовства, начало которого они, почему-то, пропустили, весело захихикали, высоким перезвоном девичьего смеха, оценив шутку подельницы по достоинству. Но Кайсай в долгу, естественно, не остался:

— Девонька, Золотце, вот меч, — и с этими словами, он перекинул висевший слева акинак, на правую ногу, звонко шлёпнув им себя по бедру, — и он железный и очень острый, и кожаные у него ножны. Никто его не крал. Ты, наверное, опять меч с вдувателем перепутала. Видимо, ночью, в темноте со страха не за то держалась.

Раздалось дружное ржание мужицкой половины зрителей, девы лишь скривились, но воздержались.

— С чем перепутала? С вдувателем? — переспросила она, делая вид глубокого недопонимания, смешанного с презрением к тому предмету, о коем идёт речь.

— Тс! — быстро зашипел рыжий, прерывая её и лишая инициативы, делая, при этом, бешеные глаза и переходя на заговорщицкий тон, настороженно озираясь по сторонам, как бы кто не услышал эту страшную тайну, но убедившись, что вокруг никого нет, а зрители в ожидании рты по раскрывали, заговорил, — там, — и он не двусмысленно указал глазами, где, — у каждого мужика такая штука растёт, которой он девкам пузо надувает, вот таких размеров, — и тут же изобразил руками размеры, ещё при этом, зачем-то, надувая щёки и тут же, резко скорчив из себя сексуального обольстителя, томно предложил, — хочешь и тебе надую.

Толпа, которая уже заполонила всё свободное пространство, грянула хохотом. На этот раз, даже подруги Золотца поддержали своим визгом оппонента. Становилось всё интересней и интересней. Золотце, подбоченилась, выждала, пока хохот стихнет и жалобно, чуть ли не плача, показательно взмолилась:

— Кайсай, мальчик мой, да пока, у тебя там, хоть что-нибудь вырастит, я состарюсь и сдохну от ожидания!

Очередная пауза в парном выступлении, заполненная громким гоготом.

— Так возьми, да поухаживай, за цветочком аленьким, — во всю глотку взмолился в ответ рыжий, тоже изменив голос, будто вот-вот заплачет, при этом перенося левую ногу на другую сторону и усаживаясь на седло сбоку и раздвигая ноги, — говорят ведь, девонька, ласка, да забота чудеса творят. А коль слезой окропишь, да, поцелуешь…

Договорить ему не дали, так как окончание, утонуло в многоголосой истерике. На этот раз, пауза затянулась на долго. Но вот, хохот резко затих, притом, затишье пришло со стороны входа. Оба участника словесного поединка повернули головы в том направлении и тут же засуетились.

Прямо перед ними стояла золотая баба с хищной улыбкой на лице, а возле неё, судя по дорогому наряду, сам верховный атаман и оба пристально смотрели на эту сладкую парочку. Золотце, постаралась отодвинуться он рыжего наглеца, но ей это не очень удалось, так как сзади, уже подпирали вплотную. Кайсаю и раньше не куда было двигаться, он был прижат к кибиткам. Наступила тишина.

— Что здесь происходит? — повелительным тоном, но не пряча улыбки, поинтересовалась Матерь, — я уж думала, здесь крови по колено, а они, видите ли, лясы точат, да, зубоскалят. Я смотрю молодец ты на язык остёр? — обратилась она к Кайсаю, очень недобро, вызывающе.

Кайсай, спрыгнул с коня на землю, протиснулся между своим Васой и жеребцом Золотца, выходя к золотой бабе и стянув шапку, почтительно поклонился, после чего мотнул головой так, что коса по пояс, сделав круг по воздуху, опустилась ему на грудь, глухо стукнув о бронь. Матерь распахнула, изумительно, нереально голубые глаза, от эффектного приветствия и подошла к молодцу в плотную, схватив его косу, как бы рассматривая. Повертела, пощупала, а затем обратилась к своим «мужерезкам»:

— Девы, ты б научили мальчика косу то плести, а то ведь не понять, толь девка «навыдане», толь в «заперти».

Шутку по достоинству оценили все зрители, залившиеся звонким смехом, кроме Кайсая, который хитро прищурился, соображая, с чего бы это такой важной персоне, в зубоскальство с ним играться. Не смеялась и Золотце, которой, ни только весело не было, но и с лица вся спала, побледнев, настороженно сверля спину Кайсая. Она очень боялась, что этот урод безголовый, за ответным словом в карман не полезет и её опасения подтвердились, в самой ужасной форме.

— Нет, — взмолился рыжий, чуть не плача и придурковато прикладывая ладони к щекам, — прошу тебя, Матерь, только не это, а то ведь чего дурного и от меня поимеют. Того и гляди, начнут, ни с того ни с сего, свои золотые пряди в две косы плести, вместо одной.

На этот раз, взревела мужская половина зрителей и самым громким хохотом, оказался голос верховного атамана, стоящего рядом с Матерью. Девки, только растянули надменные улыбки, мол, «ну, ну, поговори ещё». Золотой бабе, похоже, «ответка» понравилась. Она явно сдерживала себя из последних сил, чтоб не захохотать вместе со всеми. При этом, её глаза быстро бегали по лицу Кайсая, толи, что-то ища на нём, толи, ещё по какой причине.

— Ну что, — сквозь смех взревел атаман, — Матерь, знай наших. Ишь какое пополнение подрастает.

— Я вот никак не пойму, — перебила его царица, — вроде, пацан не глупый. Тебя как кличут, покойничек?

— Я, бердник Кайсай, Матерь.

Он учтиво наклонил голову. Убрал косу за спину. Она продолжала разглядывать его лицо, будто старалась запомнить, а потом уставившись в его глаза, своей немигающей синевой и спросила:

— Кайсай, так ты кто: дурак или бессмертный?

— Я ни то и не другое, Матерь. Я — знающий, — без паузы, парировал Рыжий.

— Знающий? — удивилась золотая баба, сделав заинтересованное лицо и всем видом давая понять, что ждёт прояснения.

— Я знаю то, — начал он серьёзным, негромким голосом, чтоб могли слышать лишь те, кто стоял рядом, бросив всякое шутовство и дурачество, — что пока, не сыграли поход и вы не закуманились, ваши девы, обычные люди, такие же, как все. Только они обворожительно красивы, умны и соблазнительно прелестны. Ради таких, как они, хочется воротить горы, запруживать реки и таскать к их ногам звёзды с неба, — он сделал паузу, вглядываясь в некогда, наверное, очень красивое лицо, но нещадно сожранное, морщинами времени, оставив не тронутыми, лишь глаза небесной синевы, блестевшие игривой непосредственностью, — а вот, как поход сыграют, и вы в единение придёте, так я первый прятаться побегу, в землю зарываться, только б на глаза ваши прекрасные не попасть.

Кайсай вновь учтиво наклонил голову. Наступила тишина. Судя по лику царицы и по светящимся от гордости лицами дев воительниц, что маячили за её спиной, да, и судя по лицам воинов, стоявших за спиной верховного атамана, кто услышал, речь молодца произвела впечатление. Всю торжественность испортила Золотце:

— Ни чё. Я тебя из-под земли выкопаю, где б ты не зарылся.

И вновь прокатилась волна лёгкого смешка, ну и как полагается, Кайсай в долгу не остался:

— Угу. Только смотри не повреди себе чего целого, когда стоя по собачьи рыть будешь.

И под очередной грохот хохота, он изящно прогнул спину, выпячивая попу назад. Матерь, на этот раз, тоже рассмеялась, но тут же, резко, выкинула поднятую руку, в сторону Золотца, видимо заметив, что последняя, готова была взорваться психом:

— Ну, хватит, Золотце, успокойся, — а затем обратилась к Кайсаю, — так ты чей будешь? Откуда пришёл?

— Сирота я. Отца, матери не знаю, а пришёл я от деда.

И с этими словами он вынул из пояса золотую круглую бляшку и протянул её на ладони, но не Матери, а атаману.

— Дед сказал, вы узнаете, атаман, что это такое и велел передать, что посылает меня к вам заменой, как договаривались.

— Дед? — почему-то вместо атамана удивилась Райс, выхватывая из его рук бляшку и всматриваясь в рисунок, после чего взглянула на Кайсая, каким-то странным, не присущим владычице, а буквально, материнским взглядом и произнесла почти шёпотом, — так ты…

Но тут влез атаман, отбирая у неё золотую безделушку.

— Так этот старый пьяница и развратник ещё жив?

— Жив был, когда чуть больше седмицы из дома уходил, — недоумевая проговорил Кайсай, ожидая, несколько иной реакции от верховного атамана, помня рассказы деда о их отношениях с Агаром.

Но атаман не дал ему возможности сконфузиться. Он улыбнулся, хлопнул Кайсая по плечу и громко проговорил:

— Ладно, воин, идём к столу. Будешь моим гостем.

Рыжий подался вперёд, как вдруг встрепенулся и проговорил:

— Атаман. Я не один. Со мной молодой берсеркер. Он мой друг.

— Берсеркер?! — чуть ли не в один голос вскрикнули атаман и Матерь.

Это было так неожиданно, что Кайсай даже опешил. Бедный Кулик, всё это время, остававшийся в тени, слез с коня и опустив голову, медленно стал пробираться между конских крупов, к «великим мира сего».

Райс, неожиданно сверкнула восхищёнными глазами и резко отодвинув рукой Кайсая, кинулась к Кулику со словами, которые, буквально, прокричала: «Дайте мне на него посмотреть!», а когда увидела, то рухнула на колени и закатилась в истеричном смехе, выдавливая из себя лишь жалкие «Ой, не могу! Личинка!».

Смеялась она одна. Все остальные в состоянии оторопи, ничего не понимая, растерянно смотрели, то на царицу, то на того, которого она обозвала личинкой.

— Да, хватит тебе, — пытался остановить её верховный атаман, тоже чему-то бурно веселясь, — да, дайте ей кто-нибудь воды, а то не откачаем.

Истерика Райс длилась недолго и отпаивать не пришлось. Она, несколько успокоившись, поднялась на ноги и быстро принялась крутить головой, перескакивая взглядом с Кулика на Кайсая, с Кайсая на Золотце и так несколько раз.

— Ну, что Агар, — не скрывая радостного возбуждения, обратилась она к атаману, — теперь поверил, что наши весёлые деньки возвращаются на круги своя, на новый виток.

— Да, иди ты, — невпопад, почему-то, буркнул атаман, подходя к Кулику.

Всем вокруг было уже понятно, что цари народов веселятся над чем-то только им понятным, но никто не решился спросить: «А что, в общем то, здесь происходит?»

— Это берсеркер? — изумился Агар, почему-то спрашивая Кайсая, а не самого Кулика, при этом в его глазах, несмотря на радостный вид, заблестели слёзы, — а ведь, действительно, личинка, посмотри-ка на него.

— Да, атаман, — тут же уверенно подтвердил рыжий, — притом настоящий, природный, так сказать. Он входит в боевое состояние, просто, по своему желанию, вот правда выйти из него, самостоятельно не получается. Приходится водой отливать.

— Это как? — поинтересовался заинтригованный атаман.

— Просто, водой в лицо плескаешь, только тогда отходит.

— И он тебя не зарубил до того, как ты его водой отлил?

— Да, уж, — тут же сознался Кайсай, не упуская возможности прорекламировать своего напарника, — дело ещё то. Погонял он меня по лесам. Таких там просек нарубил… а плескать только издали, иначе без башки остаться можно.

И тут, неожиданно, и не по делу, влезла Золотце. Она спросила, скорее автоматически, чем сознательно, но тем не менее.

— Так это он тебе спину распорол?

Но тут же осеклась, сообразив — ляпнула лишнего, понимая, что никому ещё не говорила, как видела его голым, но было поздно. Райс услышала и прищурив глазки и пристально уставившись на дочь, задумалась, правда, ничего не сказала.

— Нет, — потягивая спину ответил ей Кайсай, — но в том лесу, тоже просек нарубили достаточно.

— Ладушки, — хлопнул в ладоши Агар, — кличут то тебя как? — спросил он, обращаясь к личинке берсеркера.

— Кулик, — еле слышно выдавил из себя белобрысый, краснея и тупя глазки, как тот леший, в лесу при Апити.

— Ладушки, Кулик, и ты ступай за стол. Гостем будешь. Сегодня пьём, едим, а опосля посмотрим, что за самозванцы к нам заявились…

 

Глава тридцать пятая. Он. Обречённый Набонид

Куруш, уже который день мучился от безделья. Днями, сидел в своём высотном саду, старался занять себя бытовыми дрязгами жителей, выступая в качестве верховного судьи, но всё это было скучно и не интересно. Даже несмотря на постоянную угрозу своему величию, выезжал в горы на охоту, которая в связи с огромным количеством людей охраны и сопровождения и постановочно привязанным козлам на скалах, тоже не развеивала его тоски и хмурого настроения.

Наконец, прибыл Тигран, которого Куруш, так нетерпеливо ждал все эти дни. Как только седьмой «кричащий» на золотых воротах, проголосил о прибытии царя Тиграна, Царь Царей тут же спустился в главный зал и встретил наместника армянской сатрапии, в главном зале, в окружении всей своей свиты.

Они уже давно перестали быть самыми близкими друзьями и тем более кровными братьями. Это произошло не сразу, а как-то постепенно. Сначала, Великий Покоритель Царств запретил другу называть его истинным именем, при этом, не объясняя своё решение.

Затем, стал избегать встреч один на один, мотивируя это необходимостью безопасности. Куруш давно уже не находился один на один, даже с самим собой, даже тогда, когда спал, ходил в туалет или ублажал на ложе любви, одну из своих жён или наложниц.

Тигран, почувствовав к себе охлаждение, всё реже стал появляться при дворе Куруша, предпочитая проводить время в своей крепости в Араратской долине. Охлаждение их отношений, Тигран, долгое время старался не замечать, каждый раз, объясняя эти явления для себя, стечением обстоятельств, нервозностью событий, происходящих вокруг или просто, плохим самочувствием Асаргада, но по-настоящему в это поверил, сразу, как только Царь Царей, неожиданно выдвинул своего сына Камбиза и яростно, даже на показ, взялся за его воспитание и обучение.

После этого события, Тигран сделал вывод, что при Куруше появилась новая влиятельная сила, вероятней всего, в лице первой жены Асаргада — Кассанден и её окружения с роднёй. Может быть она и не убедила Великого, в злостных намерениях урартца подвинуть его на троне, но по крайней мере, заронила в душе Повелителя зерно подозрения, относительно бывшего друга.

На самом деле, причина была в другом. Тигран, небезосновательно считался вторым человеком в персидской империи после Куруша, обладавший значительным властным влиянием и с очень боеспособной военной силой.

Зерно раздора было вброшено ни Кассанден и её окружением, а Крезом, бывшим царём Лидии, который при Царе Царей, пристроился в качестве советника. Именно он, как-то невзначай оговорился, о назревшей за спиной Великого, силы, способной, в раз, свернуть Царю Царей шею, если захочет и что недальновидно иметь такого друга, который настолько силён и властен, что в любой момент, может захотеть стать первым в империи.

Куруш тогда отмахнулся, но впервые задумался над этой гипотетической опасностью и волосы его стали дыбом. Он не раз анализировал ситуацию бунта Тиграна и нападения на его, Великого Повелителя Народов, и всякий раз, приходил к выводу, что его положение, относительно урартца, проигрышное.

Вся личная гвардия, на которую Куруш изначально опирался, тех полководцев, что вершили его восхождение к небесам власти, сегодня при нём не стало. Они размазались по бескрайней империи, став царями и его ставленниками в различных уголках Великой Персии. При них остались и верные им войны.

Несмотря на то, что при первом его зове, все как один, готовы были встать под его знамёна и выступить на покорение очередного царства, самовольно не присоединившегося к империи Куруша, они всё же были далеки и раздроблены, а вот Тигран, обладал мощным, сконцентрированным и самым боеспособным кулаком, притом, очень мобильным.

Куруша бесил даже самый бесхитростный расклад, который он себе представлял. Тиграну ничего не стоит захватить его столицу и убить его, со всем его окружением, а дальше, перебить всех остальных по очереди, по мере подхода, того или иного царя с войском, спешащим Курушу на помощь.

Вот эти больные, чёрные мысли, единожды подброшенные в голову Великому Курушу Крезом, навсегда отравили его отношения с Тиграном. Он бы и рад был ослабить, каким-нибудь образом, урартца, да, не знал, как. И что греха таить — побаивался, что-либо предпринимать в этом направлении открыто. В предстоящем походе, он решил, всё же, попытаться и явление к нему вестников из Сипара, натолкнуло Куруша на мысль.

Тигран вошёл в главный зал приёмов во всём блеске своего золотого боевого облачения и с вечно золотой кудрявой шевелюрой, цвет которой он поддерживал, ещё с ордынских времён. Вошёл в окружении таких же блистающих ближников, чем лишний раз заставил Царя Царей закусить нижнюю губу и напрячься.

Но и Тигран вскинул брови в негодовании, правда, тут же пряча своё недовольство в поклоне, когда заметил, что его законное место справа от Куруша, не пустует, как обычно, а занято Крезом. Это говорило о многом.

После ритуального приветствия Царя Царей, со всеми перечислениями его титулов и установленных эпитетов величия, Тигран застыл в ожидании дальнейших событий.

Куруш выслушал его не перебивая, даже, похоже, следя, не пропустит ли его бывший кровный брат, что-нибудь из обязательного перечисления его достоинств, встал и с дежурной улыбкой направился к Тиграну, широко раскрывая объятия. Тигран тоже улыбнулся, той же улыбкой, давая понять, что он, так же рад видеть «старого друга», как и тот.

Обнявшись, Куруш высказал, ничего не значащие слова недовольства, по поводу редкого появления Тиграна при его дворе и выслушав такие же, ничего не значащие слова о занятости и проблемах в сатрапии, резко, чуть ли не шёпотом, спросил:

— Ты привёз вести, которые я от тебя жду?

— Поэтому и задержался, — так же тихо ответил Тигран, — посыльный приболел в пути. Они ушли в большой поход на запад к холодному морю. Все, в полном составе. Степь пуста.

— Это точно? — спросил Куруш пристально смотря в глаза Тиграна.

— Точнее не бывает, — ответил тот уверенно, выдерживая колкий взгляд Царя Царей.

— Хорошо, — сказал Великий Повелитель уже громко и разворачиваясь к трону.

Но на место он не пошёл, а принялся ходить по кругу, сначала делая вид, что размышляет, а затем начал разговаривать, как бы сам с собой, но достаточно громко, чтобы все слышали:

— Ну, что ж. Теперь Набонид обречён. Он запрудил реки и превратил свою страну в одно огромное болото, думая, что это может остановить меня. Глупец. Этим он не меня остановил, а себя загнал в угол, лишив страну еды и торга. Надо начинать поход. Всех соберу у северной оконечности мидийской стены у города Опис. Через месяц, — он остановился, обернулся, кого-то высматривая и выйдя из разговора сам с собой, скомандовал в сторону ближнего окружения, — Атиаг, готовь посыльных. Весть разослать сегодня же и принеси письмо этих крыс, что дожидаются ответа.

Тайный визирь поклонился и бегом покинул зал. Тем временем Куруш, вновь подошёл к стоящему по среди зала Тиграну в плотную и наклонив голову к его уху, тихо заговорил:

— А ты со своей армией с ними не пойдёшь. У тебя, как и у Эбара, будет отдельное дело. Пока, я, буду наказывать Набонида и всех к то к нему примкнул под Описом, ты, незаметно, чтоб ни одна душа не прознала, возьмёшь Сипар с другой стороны стены. Притом, как я понял его правителя и командующего армией, возьмёшь этот город с открытыми воротами и слёзными заверениями в своей преданности мне. Не задерживаясь там и забрав их войско, броском осадишь Вавилон, чем отрежешь путь к отступлению Набонида. Если столица откроет ворота и осаждать будет не надо, то город не трогать. Никого в нём не убивать и не грабить. Это важно. Кто ослушается, казни сам и прилюдно. Оставаясь в городе лишь с необходимым количеством людей, основные силы и войско Кундук-Мардука отправь в тыл войску Набонида, зажав его в клещи.

Тут он остановился и отодвинулся от уха Тиграна, смотря в глаза армянского наместника, но не сверля, а как бы спрашивая, понял ли он его. Тигран слегка кивнул, прикрывая глаза. Причиной остановки был Атиаг, принёсший письмо вавилонского предателя. Куруш не стал брать его из рук визиря, а лишь небрежно указал рукой, что данный свиток необходимо отдать Тиграну.

— Это письмо Кундук-Мардука, правителя Сипара. Изучи его. Люди, доставившие его мне, ждут в гостевой комнате. Сам определись, с каким ответом, они должны будут вернуться к своему хозяину. Действуй и продумай поход так, чтоб ни одна душа со стороны, не узнала о нём. Начнёшь вместе со мной. Как об этом узнаешь — сам решай.

С этими словами Куруш повернулся и направился к своему трону, показывая Тиграну, что аудиенция для него закончена. Тигран поклонился ему в спину и развернувшись, покинул зал, а после короткой беседы с посланниками Сипара, покинут и негостеприимные Экбатаны.

Когда зал покинули все ближние и приближённые Царя Царей и кроме сидящего на троне Куруша и елозившего на месте Тиграна Креза, никого не осталось, исключая личную и постоянную охрану Великого, бывший царь Лидии, а теперь первый советник, позволил себе вопрос:

— О, Великий! Зачем ты отдаёшь славу взятия Вавилона своему врагу?

— Тигран мне, пока не враг, — резко оборвал его Куруш, но тут же продолжил уже тихо и задумчиво, — это, во-первых, а во-вторых, это прекрасный способ выковырять его из своей горной крепости, которая по докладам моих людей, сделалась им, уже не приступной, даже для всей моей армии вместе взятой. По праву покорителя Вавилона, я назначу его правителем в покорённом им городе. Это будет по закону. Большую часть своей конной армии, он будет вынужден отправить домой, оставив при себе, лишь небольшую часть. А вот тогда посмотрим на его поведение.

— Твой разум велик, как и твои деяния, Повелитель, — задумчиво произнёс Крез, — ты оскорбил его местом, посадив на него меня и подтолкнул к бунту, но он ничего не сможет сделать, против собранной в единый кулак твоей армии, а если осмелится или посмеет ослушаться не трогать завоёванный город, ты будешь в праве объявить его предателем и покончить с ним, отдав на растерзание вавилонским жрецам и жителям города.

— Я об этом ещё не думал, — усмехнулся Царь Царей, — но идея твоя, мне нравится…

 

Глава тридцать шестая. Они. Испытания

Первым испытание, проходил Кулик. Видно было, что волновался до трясучки в всех членах, поэтому, чтоб не выдавать нервозности, оба друга уселись прямо на землю, чуть в стороне от атаманского шатра, перед которым, как раз, готовили площадку. Кайсай всячески пытался успокаивать его, но всё тщетно. Наконец, плюнув на это бесполезное занятие, махнул на белобрысого рукой:

— А! Всё равно, как берсерком заделаешься, всё волнение, как рукой снимет, а вот мне, бедолаге, так сделать не получится.

— Кайсай, а ты не знаешь, как это будет происходить? — с трепетным волнением спросил Кулик, зачем-то, раскачиваясь взад и вперёд.

— Понятия не имею. Вон, видишь, поляну освобождают. Вот на ней и будешь плясать.

— Да, как же? Я ж, когда бешеный, ничего не соображаю. А вдруг на людей кинусь, порублю кого.

Кайсай задумчиво, как бы сам себе, тихо пробурчал:

— Или они тебя…

Они замолчали и стали смотреть на снующих, туда-сюда, воинов, готовивших место для показательных боёв. Те, освободив и утащив всё с поляны, стали таскать небольшие плотики, в рост человека по грудь, связанные из стволов осинок, в руку толщиной, и раскладывать их по кругу.

— А, понятно, — высказал свои догадки Кайсай, — тебя в центр загонят, вон, те щиты поднимут, и ты будешь там, как в клетке бесится.

— Да, это то понятно, — нервно махнул рукой Кулик, — непонятно, с кем биться придётся.

— Да, что ты всё заладил, с кем, да с кем. Какая тебе разница. Ты посмотри на эти рожи. Думаешь тебя здесь кто-нибудь пожалеет? Или вокруг друзья и родственники, со стариками, да, бабами?

Тут вдруг Кайсай завёлся не на шутку, неожиданно вспомнив, что он воин и в голове всплыли наставления деда. Он тут же отметил, что дружба с этим белобрысым, пагубно повлияла на него. Из расчётливого и безжалостного убийцы, он стал, по примеру Кулика, сопли распускать. В человечность играть.

— Запомни, берсеркер, любая драка — это бой на смерть. По-другому, не выжить. И если ты не окрысишься и не порубишь их на чурбаки, то порубят тебя. Здесь нужны только сильные и умелые, а людей, которых ты так любишь, здесь нет. Здесь только воины. Ты понял меня?

Кайсай злобно глянул на Кулика и с облегчением осознал, по его свирепой физиономии, что понял.

С ареной для состязания, Кайсай угадал правильно. Кулика вызвали в центр, ненавязчиво поинтересовались почему воин без щита. Пожали плечами, мол, тебе видней и следом за белобрысым в круг, с разных сторон, вышли шестеро громил, у которых в одной руке был толстый круглый щит, а в другой, вместо боевого оружия, по крепкой дубине. Кайсай облегчённо вдохнул: «ну, хоть может не убьют, а так лишь, как следует отлупят».

Подняли наружные щиты по всему периметру и с той стороны, где стоял Кайсай, ничего видно не стало, поэтому он опять сел на травку и прислушался. Ничего не происходило. Гости, допущенные для просмотра, облепили щиты, заглядывая поверх их, а атаман с застольными, просто, вскочили прямо на столы и весело переговариваясь, продолжили пиршество стоя.

Кайсай, к своему сожалению, ничего не увидел и не услышал, из того, что там, на площадке, происходило. Потому что, как только началось, то вокруг все заревели таким диким ором, что хоть уши зажимай. Орали, свистели, улюлюкали. Единственное, что Кайсая несколько успокаивало, так только то, что это не закончилось сразу, а продолжалось, и продолжалось довольно долго, говоря о том, что Кулик, всё же держится и бьётся до сих пор.

Наконец, со стороны Кайсая раздвинулись на короткое мгновение щиты и оттуда выскочил здоровяк, как ошпаренный. В руках у него была измочаленная половинка щита, в другой палки, вообще, не было. Потерял. Выглядел он взъерошено и при этом тяжело дыша. Кайсай улыбнулся, с гордостью осознав, что его друг, даёт там мужикам просраться.

Затем, чуть погодя, ближе к выходу, выскочил ещё один, не менее потрёпанный, но при этом разгорячённо злой и ругающийся. Пока Кайсай со злорадной улыбкой наблюдал за ним, вдруг, боковым зрением уловил, что прямо с атаманского стола, через выставленные щиты, в круг, кто-то прыгнул. Рыжий вскочил на ноги, вытягивая шею, но ничего через плотное кольцо воинов разглядеть не смог. Народ взревел в едином порыве и тут же всё смолкло.

Щиты попадали и кольцо зрителей сжалось к центру. Наконец, толпа зашевелилась и все начали расходиться. Кайсай лишь мельком увидел, как мокрого Кулика, обняв за плечи, сам Агар вёл к своему столу. Он облегчённо выдохнул. Странно. Он абсолютно не переживал за свой поединок, а вот за белобрысого, переживал, как красна девка. Теперь отлегло. Молодой бердник вновь уселся на травку и стал ждать своей очереди.

Но произошло что-то не понятное. Зрители, что стояли за щитами, все как один, гуськом потянулись к выходу, захватив с собой всё ограждение. Кайсай сидел с закрытыми глазами, настраиваясь на бой, а когда понял, что вокруг стало тихо, открыл глаза и замер в изумлении. Поляна перед ним была пустая и чистая, и он на ней, по сути дела, сидел совсем один! Атаман с приближёнными продолжал пировать за столом.

Рыжий воин внимательно всмотрелся в его окружение. Кулика видно не было. На какое-то мгновение, он поймал взгляд атамана, но тот, тут же повернулся к царице степи, сидевшей по правую руку от него и о чём-то с ней, заговорил. «Ну, ладно», — подумал Кайсай, — «они меня видят. К столу не зовут и от стола не гонят. Значит сидим ждём. Интересно, что они для меня приготовили. А ведь приготовили какую-то пакость, нутром чую».

Ждать пришлось долго. Очень долго. Кайсай даже начал подумывать о том, что его испытывали на терпение. Он мысленно усмехнулся. Так сидеть, рыжий мог хоть до позеленения всех присутствующих. Гости напились, наелись, вскоре, вообще, вышли из-за стола и стали кучками прохаживаться, туда-сюда, и тогда Кайсай понял, что они кото-то ждут.

Наконец, из-за кибиток, послышался конский топот, и гости оживились, собравшись в центре поляны. Каково же было изумление Кайсая, когда в проходе, он опять увидел вездесущую Золотые Груди, вслед за которой, прошли с десяток девок малолеток. И тут он всё понял.

— Твою ж мать! — выругался он в голос, но тихо.

Он разгадал, что в верхах решили совместить, что называется, приятное с полезным. Испытать новоявленного бердника-самозванца и устроить экзамен молодому пополнению «мужерезок». И он оказался прав. Гости, тут же, не скрывая интереса, расселись за свои столы. С обратной стороны стола, к царице подошла Золотце и отчаянно жестикулируя, толи, докладывала что-то, толи, оправдывалась.

В общем, они как-то однобоко беседовали. Лица Золотца Кайсай не видел, но по лицу царицы, сделал вывод, что разговор был не из приятных. Матерь злилась. Наконец, она махнула рукой на Золотце, что, наверное, означало «да хрен с тобой, делай что хочешь», и отвернулась к Агару. Дева вернулась к девочкам и что-то им коротко сказала, от чего те, хищно заулыбались. Какие-то не хорошие мысли закрались в голову Кайсая. Что за подвох его ожидал?

После того, как Золотце дала наставления своим подопечным, она неожиданно, направилась прямо к Кайсаю, при этом, уж очень загадочно улыбаясь. Это рыжему, тоже не понравилось. Он поднялся с травы, при её приближении и взаимно растянулся в улыбке.

— Кайсай, — начала она тихо, как бы подчёркивая, что не желательно, чтоб разговор был услышан другими, — это не совсем испытание, к которому ты готовился. Я, просто, уговорила Матерь, дать девочкам урок, поэтому, ты постарайся, не очень сильно калечить детей.

— Ты, что, издеваешься, Золотце, — ответил он в её же манере, так же продолжая улыбаться, — ты глянь на глазки этих «яйцерезок», недоделанных. Они же будут биться на смерть, а ты мне предлагаешь гладить их по головке?

— Я, просто, прошу не калечить, — не унималась настырная дева, — я же знаю, это вполне в твоих силах. Что тебе стоит?

«Ах, ты, стерва, хитрожопая», — подумал Кайсай, но вслух сказал:

— Постараюсь… если поцелуешь.

Улыбку с её лица, как ветром сдуло, и она ошарашено прошипела:

— Ты чё дурак?

— А чё тебе стоит? — действительно прикидываясь дурачком передразнил он её.

Она ничего не ответила, лишь злобно сверкнув своими зелёными глазищами, и резко развернувшись, быстрым шагом пошла к своим подопечным. Кайсай задумался. Противник был не только незнакомый, но и непредсказуемый для него. Он, совершенно не знал уровень их подготовки. Их хрупкий вид обманчив, это он понимал прекрасно, и биться они будут в полную силу, по-настоящему, а возможно, действительно, насмерть.

Он был уверен, что это непростой урок, а испытание для них, такое же, как и для него. Их девять и единственный шанс не дать им его порвать — это его подвижность, их психическая горячность и надежда на то, что они не обучены биться с высокоподвижным противником, хотя последнее всё же, он поставил под сомнение. А вдруг обучены?

Какой-то воин вынес на поляну тренировочные палки и сложил их на траву в центре. Второй, вынес стопку небольших круглых щитов и положил рядом. Кайсай тут же сообразил, что бронь в бою на деревяшках, лишь будет мешать, крадя подвижность и гибкость, поэтому недолго думая, снял шапку, выпуская косу на спину, ослабил завязки на броне и вылез из неё, как змея из старой кожи. Отстегнул меч, кинжал, вынул ножи из сапог и всё это аккуратно уложил на траву.

Пояс снимать не стал, памятуя о лешем. С голым торсом, без брони, он смотрелся очень жалко, по-детски. Из далека, пацан пацаном, но тот, кто видел его вблизи, сразу обращал внимание, что этот пацан, непростой. Да, на нём жира не было, а мяса, перетянутого жилами, было предостаточно. Вперёд вышла Золотце и жестом руки предоставила ему право, первому выбрать оружие. Кайсай поклонился и направился в центр.

Для начала, молодой бердник подошёл к гостевому столу и показал зрителям, в общем то, простой фокус, который заключался в том, что, уважительно поклонившись в пояс и выпуская косу вперёд, он резко выпрямился с небольшим поворотом и коса, как живая, взвившись в воздухе, аккуратно обмоталась вокруг шеи, превратившись в некое подобие воротника. Конец её впился хитрой застёжкой в намотанный воротник и там замер. При этом, руками он её не касался.

Выглядело это, действительно, очень эффектно, и зрители за столом, судя по бурной реакции, это оценили. Затем он прошёл к оружию, выбрал палку. Щит брать не стал. Отошёл обратно к столу и знаком руки, предложил противникам выбирать оружие. Сам же, опёршись на деревянный меч, как на клюку, уткнув палку в землю, опустил голову и стал ждать.

Молодые девы-воины, по очереди, разобрали мечи и щиты, вновь выстраиваясь в ряд на прежнем месте. На поляне остался лежать один щит. Кайсай уже начал в голове прикидывать, как он мог бы использовать эту помеху, но тут вышел воин и щит забрал. «Никак», — тут же подумал Кайсай. Из-за спины раздалась команда атамана:

— Начинайте!

Кайсай ожидал движение всех девяти, и как же он был удивлён, когда в центр вышла, только одна девка и там остановилась, принимая боевую стойку и ожидая подхода противника. Кайсай с места не тронулся. Как стоял, опёршись на клюку, так и остался стоять. Девочка ждала. Кайсай не шевелился. Пауза затягивалась.

— Начинайте! — повторил Агар уже с ноткой раздражения.

Девочка колыхнулась и двинулась на странного, не желающего драться противника. Но даже когда она подошла и запрыгала перед ним, вызывая его на ответное движение, по которому, могла бы предугадать его замыслы, как учили, противник не шелохнулся. Он по-прежнему стоял, низко опустив голову и казалось даже не смотрел на неё.

Наверное, у молодой златовласки создалось впечатление, что это, просто, мальчик для битья и его, наверное, за что-то наказали. Она ещё пару раз прыгнула в разные стороны, а потом подскочила и со всего маха врезала.

Вот только ни в кого не попала. Кайсай, вместо того чтобы отражать удар или уклоняться, как предписывалось по всем боевым наукам, неожиданно резко бросился вперёд, проскальзывая ей под руку и захватывая её. Тут же крутанулся, синхронно с её поворотом и ловя девочку на инерцию её же маха, хватая девичью косу на уровне шеи. Мгновение. И вот она уже ничего не понимая задыхается, повесившись на собственной косе.

Бердник вновь замер в той же позе, что и раньше, только теперь, левой рукой он держал трепыхающуюся личинку «мужерезки» за косу, превратившуюся в поводок, обмотавшись вокруг её шеи. Он постепенно стягивал эту удавку и душил беспомощную деву.

Та уже и палку бросила, и щит уронила, схватившись обеими руками за косу в районе горла. Только когда почувствовал, что девочка начинает обмякать, выпустил и она грохнулась на траву, тяжело, с шумом хватая воздух и отползая на четвереньках в сторону. Кайсай принялся ждать дальше. Тут, до него донеслось недовольное шипение Золотца:

— Что я вам говорила? Кому ещё не понятно?

Дальше она заговорила тише, а рыжий прислушиваться не стал. Вышла вторая. Высокая, почти с Кайсая ростом. Походка мягкая, осторожная, готовая к прыжку. В стойку не встала, а принялась заходить на бердника со стороны солнца, с боку. Кайсай стоял статуей, никак не реагируя на противника. Она зашла ещё глубже, почти за спину. Он не шевелился. Подошла в плотную на расстояние вытянутой палки. Нет реакции.

Памятуя о предыдущем поражении своей подруги, она не стала махать, а решила его просто уколоть в спину, с последующим отскоком. Это была её ошибка. Он, просто, крутанулся вокруг собственной оси. Палка ткнула пустой воздух, а бердник за счёт своего вращения, ещё прибавил ей поступательного движения, а сам, опять оказался у неё под рукой, но не стал крутить, как предыдущую, а сделав подсечку, левой рукой на противоходе ударил её по горлу, от чего та взлетела в верх, переворачиваясь назад, задирая в воздух ноги и очень неслабо брякнулась спиной о землю, потеряв где-то свой деревянный меч, а щитом при приземлении, разбив себе верхнюю губу, правда, не сильно.

Вот и вторая выведена из строя. Кайсай уже понял уровень этих девочек и про себя сильно обиделся на Золотце. Неужели, думал он, его так низко оценивают, что выставили против воина, бердника, способного в одиночку драться с целым, до зубов вооружённым отрядом, абсолютно, ничего не умеющих и не знающих девочек, да, ещё к тому же, по одиночке.

Это было обидно. К такому унижению, он был не готов. Кайсай демонстративно выбросил палку в сторону и полным ненавистью взглядом, буквально, просверлил золотую деву, которая тут же встрепенулась и быстро засеменила к нему. Подбежав вплотную, она впилась в него зелёными глазищами и почти шёпотом затараторила:

— Кайсай, прошу тебя, не надо. Никто не хотел тебя обидеть. Я знаю, ты настоящий воин, но послушай меня, пожалуйста, этих дур надо наказать. Помоги мне. Они прошли все вступительные ритуалы в сестричество, но духом слабы. Эти соплюшки, возомнили себя, чуть ли не выше неба. Опусти их оттуда на землю, только не убивай. Им сказали, что ты простой воин. Пришёл наниматься в одну из орд. Что ты самый обыкновенный, каких тут тысячи и если они считают себя готовыми к походам, то пусть это покажут на тебе.

Она замолчала, умоляюще и уже чуть ли не плача, смотря ему в глаза, в которых блестел холод и равнодушие. Наконец, она решилась на отчаянный шаг:

— Я тебя поцелую, только помоги, пожалуйста, иначе я опозорюсь ещё больше тебя.

С этими словами она опустила глаза, закусила губу и приготовилась реветь от отчаяния.

— Вот, с этого и надо было начинать, — громко и весело проговорил он и почти шёпотом добавил, — за этот позор, ты мне будешь должна нечто большее. И давай стразу всех, а то я, так замёрзну.

Золотце улыбнулась многообещающе и отправилась к приговорённым к побоям молодухам. Что она им там говорила, Кайсай не слышал, но они вдруг резко и одновременно завизжали, и кинулись на него всей кучей, на бегу выстраиваясь полукругом, зажимая его в клещи.

На этот раз, Кайсай не стал ждать. Прижимаясь к земле, стелясь, как позёмка, петляя, как заяц, понёсся им навстречу с голыми руками. И тут началось!

Он метался, как волк в обезумевшем стаде овец, тут же сбив их в кучу малу и лупящих самих себя, со всей своей девичьей дури. Рыжий крутился, как волчок, делал резкие рывки в разные стороны. То бежал, петляя спиной вперёд, то прыгал с кувырком, то перекатом в сторону, всякий раз оказываясь за спиной какой-нибудь малолетки и прикрываясь ею, как щитом, сбивал её с равновесия, швыряя бедную проломным тараном на остальных его ловящих, которые, тут же заваливались кучей, умудряясь при этом, отбирать у девок щиты и выбрасывать их из кучи малы, подальше.

Зрители даже не успели сообразить, что происходит, как всё кончилось. Пятеро из семи, корчились на земле, получив побои от своих же подруг. Одна, стояла без щита, но с палкой, правда, двигаться не могла, ибо об её ногу, похоже, кто-то свой меч сломал, а другая была на ногах, но без щита и меча, кроме того, прижимала руку к левой щеке, на которой на пол лица, уже начинался наливаться новорождённый синяк. Избиение младенцев, было закончено.

Кайсай направился к столу, выслушивать вердикт, по поводу себя, приготовившись высказать пару колкостей экзаменаторам, то тут неожиданно боковым зрением, увидел идущего к нему деда. Его Деда?! Рыжий остановился и медленно повернул голову в его сторону, открывая рот от изумления и тут же понял, что обознался.

Походка деда, осанка деда, и сам он был дед, но не его! И тут, по спине пробежал холодок. Кайсай понял, кто к нему идёт и понял для чего. Он только что наказал зазнавшихся девок, а вот теперь, его идут наказывать, чтоб не зазнался. Рыжий сам не зная почему, вдруг сделал идиотскую рожу, расплываясь в улыбке. С виду дурак дураком и счастья у него полные штаны.

Дед, что к нему подходил, с виду был самым обычным. Сапожки кожаные, штаны, правда дорогие, блестящие, а вот рубаха, явно не размеру, будто снял с кого то, кто поздоровее. Выражение его лица, показалось Кайсаю дурашливым, как будто, тоже не своё одел. Это настораживало. Ростом, он был выше рыжего, почти на пол головы. В плечах шире, хоть и держал их низко опущенными. Подходя в плотную, этот дед, начал ожидаемое представление:

— Вот, атаман, я понимаю, орёл, парень, — начал он старческим, скрипучим голосом, как бы обращаясь к Агару, а сам медленно, расслаблено, безобидно, не имея дурных намерений, подошёл к Кайсаю, поворачиваясь к нему боком и как бы само собой, кладя рыжему руку на плечо.

Молодой бердник, продолжая глупо улыбаться, ждал этого момента. Он был почему-то уверен в том, что его сначала, попытаются обмануть, именно таким, нехитрым приёмом. Вот, только он бы, никогда так делать не стал, зная, что перед ним ученик такого же, как он, а значит, все хитрости эти, знает наизусть.

Кайсай не ошибся. И захват он попытался медвежий сделать и на икру под коленом наступить, но не получилось у него не то, не другое.

Это был любимый приём его деда, который всякий раз, вроде бы, как всем видом на мировую шёл, зубы при этом заговаривая, а сам… Кайсай уже давно придумал противодействие этому коварному захвату и даже его дед, зная, не всякий раз увёртывался от «ответки». А этот, с подобным, был явно не знаком. К тому же рыжий, бегая с девками в предыдущем побоище, был с голым торсом и мокрый от пота, а значить скользкий. Этого противник, тоже не учёл.

Кайсай, крутанулся вокруг собственной оси на сто восемьдесят градусов ныряя вниз, одновременно цепляя поднятую ногу своей ногой и двумя руками нанося удар под рёбра. Дед от такого непотребства, потеряв равновесие, отлетел на несколько шагов, как девка легковесная, а молодой, остался стоять где стоял. Тут, рыжий хотел было по злословить, но вовремя удержал язык за зубами и сосредоточился, понимая, что шутки кончились и за него, сейчас, возьмутся серьёзно. И он опять оказался прав.

Дед резко вскочил на ноги и вроде бы, как не обижаясь, добродушно засмеялся, хотя в глазах, Кайсай прочитал другое. Шутки с прибаутками, действительно, кончались, начались танцы.

Кайсай сразу понял, что этот дед быстрее и проворнее, чем изначально казался, поэтому сосредоточился, стараясь не пропустить ни одного его движения. Находясь на расстоянии друг от друга в пять, шесть шагов, они закружили странный хоровод. То передом, мелко перебирая ножками и стелясь по земле, то петляя спиной в перёд, то молодой за старым, то старый за молодым, то смешно скакали боком, то, вообще, прыгая друг перед другом кубарем в сторону, то через спину с откатом.

Человеку со стороны, это могло показаться танцами двух идиотов, знатокам же, как шахматная партия. Крутились так, они долго, постоянно меняя направление и скорость. Но кроме этого причудливого танца, ни одного контакта, да, чего там контакта, даже попытки не было.

Этот причудливый танец затягивался. Бойцы брали друг друга измором, понимая, что тот, кто первый нападёт, тот проиграет, коль будет прочитан. Требовалось измотать соперника так, чтоб он потерял контроль и не успевал реагировать. Побитые девки, во главе с Золотцем, столпились у самых кибиток и смотрели, как заворожённые за этим хороводом, вряд ли, что, понимая в этом, но смотрели не отрываясь.

Стражи прохода, вывалили всей гурьбой и сцепившись руками в локтях создавали затор, для напирающих снаружи зрителей. Матерь, смотрела стоя, превратившись в статую. Агар, вообще, перелез через стол и сложив руки на груди, внимательно следил за поединком, стоя перед столом. Ещё двое вышли из-за стола в сторону от площадки и тоже, чуть присев и наклонившись, как загипнотизированные, следили за бойцами, дёргаясь, то и дело, как бы проживая в голове за бьющимися, их состояния.

Наконец, Кайсай мельком уловил первую ошибку старого. Затем другую. Он понял, что противник начинает ошибаться. Он долго ждал этого момента. Рыжий резко взвинтил темп и сократил дистанцию, но, как только тот принял вызов, тут же отошёл и замедлился. Опять рывок на грани атаки и опять пауза. Больше Кайсай, уже инициативы не отдавал.

С этого момента, боем командовал он. Такой рваный темп, в конец вымотал старика, и рыжая бестия пустился в финишный спурт. Он взвинтил темп, на сколько был способен, сам уже порядком уставший и начал дёргать соперника дистанцией. Каждый раз, почти атакуя и наконец молодой поймал старого.

Тот на мгновение потерялся и пропустил его. Молниеносный контакт и дед лежит лицом в траве и от отчаяния, со всей силы, кулаком врезает в землю. Молодой тяжело дыша, замер над ним. Победа.

Кайсай, вдруг выгнулся в спине и тут же лёг рядом, скорчив на лице мученическую гримасу. Раненная спина дала о себе знать. Нет, она не болела, её просто скрутило судорогой. Он видел, что старик сел, понурив усталую голову, а к ним степенно, о чём-то размышляя приближался Агар. Дед посмотрел на корчащегося пацана и удивлено спросил:

— Ты чё?

— Да так ничего. Спина, раненная, даёт о себе знать.

— Ну ка, — пробасил поверженный, бесцеремонно переворачивая победителя на живот, — понятно, — мгновенно поставил диагноз дед и тут же, чем-то больно уколол вдоль позвоночника в нескольких местах.

Чем он там колол, Кайсай не понял, но судорога, враз, отпустила, и он сел рядом.

— Олкаба, — представился старый бугай, протягивая Кайсаю руку, как равному.

— Кайсай, — ответил рыжий, пожимая медвежью лапу.

Тут подошёл правитель орд. Кайсай поднялся с поклоном, а побеждённый бердник, даже не подумал.

— Ну, что уже запыхался? — презрительно спросил Агар молодого бердника.

Кайсай ничего не ответил, явно не ожидая такого вопроса.

— А ты что думал, детей малых отлупил, да, деда, не на что уж не годного, чуть ли де до смерти измором загонял и всё?

Кайсай опять ничего не ответил, но на этот раз, просто, от того, что лишился дара речи, от такого заявления. К этому времени, вкруг них стали собираться почётные гости стола Агара, что позволило несколько отвлечься и прийти в себя.

— Ни чего себе дед, — проговорил Кайсай, помогая Олкабе подняться, — мне бы в его годы такую прыть.

Дед, опираясь на руку молодого, не то кряхтя, не то посмеиваясь, отвесил взаимный комплимент:

— Эх, мне бы в твои годы, да, твои умения, вот это да.

— Ладушки, тут. Ишь запели соловушки, — прервал их реверансы верховный атаман, — Чё эт ты расклеился, старый?

— Да, я ему немного ногу отнял, — ответил за деда Кайсай, — ничего, немного погодя оживёт.

— Ты эт, Агар, — тут же вступился Олкаба, — не наезжал бы на пацана. Его бы Кинху показать, со спиной то. Я б с такой раной, в лёжку бы лежал, а он ишь, ещё прыгает. Чую до прыгается. Не заполучив, потеряем.

— А ну закажи, — серьёзно и почти грозно велел Агар, уставившись на Кайсая.

Тот нехотя повернулся к нему спиной, замер. Сильные пальцы атамана начали щупать рану, почти на всю спину, но голос подошедший к ним Райс, остановил процесс грубой диагностики.

— Не лапай, — грозно велела она и подойдя ближе, сама принялась за осмотр.

От её, еле ощутимого прикосновения, Кайсая вновь дугой выгнуло, как и при осмотре, в своё время Золотцем, и такая приятная услада разлилась по всему телу, что он, аж дышать перестал.

— Не надо его Кинху показывать, — заключила она, прекратив доставлять удовольствие своим обследованием, и когда рыжий повернулся к ней лицом, вперила свои нереально синие глаза в его и будто подозревая молодого бердника в чём-то запретном и наказуемом, сурово вопросила, — тут штопал, кто-то по выше Кинха. Скажешь кто?

— Нет, — тут же не задумываясь ответил Кайсай, видимо в память врезалась злобная реакция Золотца на счёт Апити, и только после сказанного с опаской задумался, кому перечит.

— А коли велю, — грозно, чуть ли не прорычала Райс.

Кайсай опустил взгляд и лихорадочно начал соображать, что делать. Рассказать царице правду про еги-бабу с лешим, засмеёт и не поверит. К тому же, придётся за одно рассказывать, о том позоре, при котором эта рана появилась, о том, как такой бердник как он, чуть не сдох в обычной драке, против двух увальней, а это, в данной ситуации, вообще, немыслимо. Лучше сдохнуть. Он тут, только что выиграл такой показательный поединок и всё испортить одним махом? Ну, уж нет. Лучше не подчиниться и умереть победителем, чем всё растрепать и покрыть себя позором.

— Молодец, — неожиданно прервала его страдальческие ковыряния в мозгах, Райс, и доброжелательно улыбнулась, — с виду трепло треплом, а смотри к, тайны хранить умеет. Не переживай, я сразу поняла, чья это рука, да и Золотце мне, кое-что рассказала. Значит всё же жива ещё? На сколько хоть выглядит?

Кайсай стушевался, надо ж насколько идиотский вопрос. Он отвёл взгляд в сторону, где опять ему на глаза попалась Золотце, стоящая чуть в стороне, но по-прежнему отвечать не стал, а лишь неопределённо пожал плечами.

— Хорошо, — подытожила Матерь их странный и однобокий диалог, — поговорим ещё, — тут она посмотрела туда, куда смотрел молодец и увидев свою боевую Матёрую, теребящую в руках кожаный кошель, обратилась к ней, — ты что, Золотце, хочешь, что?

Та в раз, покраснела, став, как наливное яблоко, глазки потупила, прям девка «навыдане» и тихо ответила:

— Да, вот, Матерь, расплатиться бы с ним надо, — и после недолгой паузы, буквально, выдавила из себя, — обещала.

— А, — понимающе проговорила царица, отходя чуть в сторону и давая своей воительнице, возможность передать ему кошель наконечников.

Боевая дева встрепенулась, как бы решившись и шагнула к нему, как на смерть в костёр жертвенный, но вместо того, чтобы вручить мешок, резко взяла его голову в руки девичьи и впилась в губы поцелуем. После того, как оторвалась, от не дышавшего, обалдевшего, с бешеными глазами Кайсая, небрежно произнесла:

— Сдачи не надо.

После чего спокойно развернулась и пошла на выход.

— Это что было? — спросила молодого бердника Матерь, похоже изумлённая, ещё больше чем он.

Но ей ответила уходящая Золотце, в пол оборота через плечо:

— Это оплата, Матерь, этот рыжий торгаш, видите ли, за свои услуги, деньгами не берёт.

Взрыв хохота, притом общего, моментально разрядил обстановку, что и самого Кайсая в чувство привело.

— Маловато будет! — прокричал он вслед уходящей деве.

Та уже от прохода лишь крикнула:

— Ты лучше яму рой, по глубже!

После чего вышла с царского двора, а сильные мира сего, продолжили веселиться. Кайсай видя, что перестал быть центром внимания, спокойно, не спеша пошёл одеваться, да, оружием обвешиваться. На него, как бы и внимание никто не обратил, но когда он влез в бронь, то неожиданно, обнаружил прямо перед собой, царицу.

— Послушай, Кайсай, мальчик мой, у тебя что с Золотцем, давно…

Рыжий, тут же смекнул к чему клонит Матерь и не дав ей даже договорить, прикинувшись полным дураком, выдал:

— Не бойтесь, Матерь, я скроюсь так, что не в жизнь не найдёт, ну, если конечно, ты сама ей, на растерзание не отдашь.

Кайсай быстро сообразил, что раз Матерь ничего не знает, значит у боевой девы было основание об этом не докладывать, а ему то зачем, её с потрохами сдавать. Матерь — это её царица, а не его. Райс тут же осеклась, поняв, что этот малый, не так глуп и прекрасно понял, что она хотела спросить и ни за что не скажет правды, улыбнулась и тут же перевела разговор:

— У меня к тебе будет одна просьба, бердник, — начала она величественно, — думаю не откажешь?

— Как я могу отказать тебе, Матерь, — на полном серьёзе ответил молодой воин.

— Ну, вот и хорошо, — закончила она беседу, по сути даже не начав, — мои люди найдут тебя, попозже.

С этими словами, она развернулась и пошла к столу, но не для того, чтобы сесть за него, а лишь со всеми распрощавшись, покинула царский двор.

 

Глава тридцать седьмая. Она. Откровения Русавы

Встреча с молодым бердником и события, которые вокруг него закружились, буквально, выбили, у Райс, землю из-под ног. Всю дорогу до стойбища, царица была сама не своя. Калейдоскоп обрывочных мыслей, мельтешащих в голове, лишал её возможности думать полноценно. Каждый обрывок осознания произошедшего, всплывающей в мозгу, теребил память и со страхом давился усилием воли, не давая ему вырасти в полноценное, взвешенное суждение.

Страх этот был, странным и необъяснимым. К одним мыслям, она относилась, как огромный дракон к хрупким бабочкам, всякий раз, боясь обдумывать, потому что пугалась их разрушить. Царица боялась, что как только начнёт их анализировать, эти эфемерные создания, могут рассыпаться под прессом логики, а она, сейчас, как никогда хотела в них верить и сохранить.

Верить в то, что найдётся Апити и всё, удивительным образом встанет на ноги, вернётся на круги своя. Странно, но такая сильная Матерь, вдруг ощутила себя беспомощной, в водовороте событий и видела в Апити некий свет в оконце, некий спасательный плот.

К тому же, появление этой парочки, молодого бердника и личинки берсеркера, однозначно говорило ей о том, что появились они, не просто так. Она почувствовала некий рубеж в своей жизни, очень важный рубеж, за которым открывалось то, к чему она всю жизнь готовилась.

— Вот, оно. Началось, — проговорила Райс сама себе, тупо смотря на гриву своей лошади и почувствовала, как волосы под золотым колпаком, зашевелились.

Эта мысль тоже пугала, но в отличии от мечтаний о встрече с Апити, эта, пугала своей бесповоротной обречённостью и грузом ответственности, как-то разом, навалившуюся на её плечи. Она жила с уверенностью, что не уклонно идёт дорогой своего предназначения, в конце которой её ждёт финальный бой, где всё и решится.

Всю свою сознательную жизнь, она считала себя главным щитом, защищающим всё то, что было свято для народов степей и священным мечом, единственной, кто способен поразить великого и непобедимого другими, врага. Она с этим настолько свыклась, считая каждый свой шаг, как путь особой судьбы, и вдруг, резко осознала, что вся её жизнь, до этого момента, была лишь подготовкой поля для посева, на котором вырастут те, кто и будут реальным щитом и мечом Священной Троицы.

Это, почему-то, напугало по-настоящему. Мысль, оказалась столь же неожиданная, как и предыдущая, про хрупкость мечтаний, только в этом случае, царица осознала себя, наоборот, хрупкой бабочкой, перед толстокожим и могучим драконом. Она тоже её отбросила, боясь сломаться, рассыпаться.

Странная связь её дочери и этого бердника, также ей показалась, в каком-то смысле, судьбоносной. Она сразу почувствовала это, каким-то непонятным образом. Ещё когда заметила изменения в Золотце, при её рассказе о встрече с молодым бердником у реки.

А она тогда, никак не могла понять, что это за щемящая тревога, скреблась на сердце и слушая дочь в пол уха, не придавая особого значения мелочам, убедила себя в том, что предчувствие того, что происходит нечто судьбоносное, было связанно именно с загадочной еги-бабой, с которой дева и начала свой рассказ.

Но увидев их сегодня в месте, притом не там на входе, где они зубоскалили, а на боевой площадке, при испытании, она отчётливо поняла, что щемящая тоска предчувствия, была связана именно с их встречей и завязывающихся между ними отношений.

Понятное дело, что девочка кое-что утаила, кое-что решила умолчать, но она, как мать, сразу и безошибочно заметила в этой ненавидевшей всех мужчин, заносчивой боевой деве, резкие, глубинные изменения и однозначно определила, что Арина влюбилась!

Материнское чувство проснулась, непонятно откуда. Райс, неожиданно пожалела, и дочь, и этого мальчика, которые так не вовремя затеяли чувственные отношения и точно осознала, что испугалась уже за них. Только почему?

Она вспомнила слова мамы, некогда сказанной ей, что любовь и полоумие одного поля ягоды и что влюблённая дева — больная на голову. Напугало то, что дочь заболела? Нет. В конце концов, она не царица, а простая дева. Ей это не противопоказано. Ну и что, что Матёрая и за её спиной сотня кос. Любовь не заразна. Боевое сестричество и с больной на всю голову командиршей, с поставленной задачей справятся. Сотня у неё отборная.

К тому же, по не писанным законам их бабьего царства, Матёрой, семья не возбраняется. Райс тут же вспомнила Линху с Теродамом. Её счастливое лицо, которое светилось обычным бабьим счастьем. Хотела бы она, как мать, такую судьбу дочери? А почему нет? Но тем не менее, что-то царицу тревожило, скребло по сердцу и от чего ей становилось страшно, вот только она никак не могла понять, по какому поводу, все эти предчувствия.

Прибыв в стойбище, Райс уединилась в своём шатре, мимоходом произнеся единственные слова за весь путь, потребовав к себе Русаву. Та вошла без доклада. Остановилась в проходе, хмуро оглядев растрёпанную в чувствах царицу. В её старческих глазах, вдруг засверкали какие-то искорки и она, упираясь на свою клюку, быстро шаркая ногами, подошла к Матери, сначала с одной стороны, заглядывая в глаза молчавшей и растерянной Райс.

Затем, проковыляла мимо неё и заглянула в глаза с другой стороны, как бы проверяя увиденное, но при этом, все видом показывая, что не верит собственным глазам. Наконец, закончив обход с загадочным «Ага», торопливо засеменила на выход.

Райс вытерпела всю эту процедуру осмотра с полным равнодушием, замешанном на полном отсутствии в голове каких-либо мыслей и даже когда вековуха, ни с того, ни с сего удалилась, никак не прореагировала на это, каким-то внутренним подсознанием определяя, что так и должно быть.

Когда Русава вернулась в шатёр, то застала её, всё в той же безвольной позе непоколебимого опустошения. Вековуха притащила большой мешок вина, отобранного у Шахрана на «государственные нужды» и не уговаривая, да, и вообще не говоря ни слова, набухала полную чашу и протянула её Райс. Та, послушно приняла и тут же залпом осушила.

Не откладывая лечение больной в долгий ящик, Русава налила ещё одну. Райс выпила и её, всё так же механически и не осознано, тупо взирая на суетливую вековуху. Налила бы третью и третью бы приговорила, но Русава решила, что лекарь, тоже должен войти в положение больной и третью чашу осушила сама. После чего, поставила винный мешок на пол и пристроилась на лежак рядом, ожидая начала воздействия лекарства.

Молчаливое сидение продолжалось до того момента, пока Матерь всех степей, глава клана «меченных» и царица народов, срубленным деревом не повалилась на спину и расплываясь в блаженной улыбке, не приготовилась в блаженстве уснуть. Тут, дряхлая вековуха вскочила, ухватив царицу за грудки и кряхтя, усадила обратно. Вновь присела рядом, придерживая Райс за плечи, чтоб та не заваливалась и начала допрос:

— Ну, чё полегчало?

— Русава, — пьяно растягивая слова, заплетающимся языком, заговорила царица, то и дело клюя носом и тыкаясь, то в грудь, то в плечо собеседнице, — ты не представляешь, что сегодня было? Это ж надо, сколько всего много? Мне твоя помощь нужна, Русава.

— Валяй. Выкладывай, — столь же пьяно, но в отличии от собутыльницы, скукожено, тупо смотря в одну точку на полу, велела вековуха.

— Аринка влюбилась, — выпалила царица, стараясь сфокусироваться на лице ведуньи.

— Во, как, — взбрыкнула Русава и Райс в очередной раз клюя носом, чуть не промахнулась мимо её тела.

— Точно тебе говорю, — уверила её Райс, мотнув головой и отбрасывая растрёпанные рыжие лохмы за спину, — хороший мальчик. Мне понравился, вот только страшно мне стало. Защемило, что-то, вот тут, — и она хлопнула себя кулаком в центр груди, — так жалко стало их обоих… и страшно.

— Почему? — поинтересовалась Русава, оторвавшись от чего-то на полу и повернув голову на царицу.

— Не знаю, — шутовски вскидывая плечами и кривя губы ответила Райс, — вот, я тебя и хочу попытать, чего испугалась.

— А кто такой? — почему-то с вызовом спросила вековуха.

— О-о, — загадочно протянула царица, расплываясь в улыбке и выставляя указательный палец в небо, — это-то самое интересное. Бердник. От Деда пришёл. Помнишь Деда? — вопросительно посмотрев на Русаву и понимая, что та не помнит, пояснила, — ну, тот бердник, что у меня по молодости в орде был. Ну, которого я с песков из плена привезла.

— Деда?! — наконец вспомнив, изумилась ведунья, — так он же пропал.

— Как пропал, так и «выпропал», — пробубнила заплетающимся языком Райс, — да, это ещё не все совпадения и отголоски прошлого. Этот мальчик, привёл с собой личинку берсеркера. Один в один Агар в молодости. Всё, как будто возвратилось на новый жизненный круг.

Райс прикрыла глаза и растянулась, в не совсем приличной улыбке.

— Во, как, — в очередной раз, взбрыкнула пьяная ведунья.

— Да, это бы ещё хрен бы с ним. Самое страшное то, от кого он ко мне пришёл, — здесь царица резко погрустнела и через долгую паузу, которую Русава провела в ожидании продолжения, на её глазах навернулись слёзы.

— Так ты ж сказала от Деда? — увидев заблестевшие глаза царицы, прервала молчание вековуха.

— От Деда, он сначала попал к ней, а уж потом ко мне.

Райс замолчала опять, смахивая слезу со щеки. Русава тоже молчала, стараясь собрать в кучу, расползающиеся спьяну мысли, наконец, не выдержала, поняв, что Матерь ушла в свои внутренние воспоминания и подтолкнула:

— Ну, не томи.

— От Апити, — чуть ли не шёпотом произнесла царица и слёзы полились ручьями по её щекам.

Русава вдруг резко выпрямилась, превратившись в застывший столбик с выпученными глазами и просидев так, какое-то время, так же неожиданно сдулась, превратившись в скрюченную и высохшую рухлядь.

Райс не логично, перескакивая с одного на другое, начала рассказывать всё, что удалось ей узнать о некой загадочной еги-бабе, все свои соображения, догадки, подозрения. Говорила она долго и сбивчиво, но Русава, так и продолжала сидеть в скрюченном состоянии, больше не произнеся ни звука. По её, в раз, протрезвевшему лицу, катились слёзы, на которые она, похоже, даже не обращала внимания.

Разошедшаяся Райс, не сразу заметила перемену с вековухой, а когда заметила, то напугалась в очередной раз, за этот день и даже часть хмеля слетела.

— Что с тобой, Русава? — бросилась она её тормошить, почти трезвым голосом, — хоть ты меня не пугай сегодня! Я к тебе за помощью, а ты!

Старая ведунья, в один момент превратилась в дряхлую вековуху, ещё постарев, как минимум на десяток лет. Она подняла на Райс затянутые слезой, уже бесцветные глаза и тихо сказала:

— Всё, девонька, — и отведя глаза в сторону, с силой сжала веки, выжимая слёзы из глаз наружу, — прощаться будем.

— Ты, это, мне, кончай! — заголосила Райс, вскакивая на ноги и хватая Русаву за плечи обеими руками, — слышь? Прекрати раскисать. Как же я без тебя? Ты что, с ума сдурела?

— Да, не голоси ты и не тряси, весь дух вытрясешь, — оборвала её истерику вековуха, утирая лицо рукавом рубахи, — сядь, послушай, что скажу.

Царица отпустила её плечи, постояла, тяжело отдыхиваясь, заодно, о чём-то размышляя, глядя в пол, затем потрясла головой, видимо стараясь прийти в себя и тяжело плюхнулась на прежнее место, приготовившись услышать, нечто добивающее её. По крайней мере, она это поняла сразу.

Русава выудив, откуда-то, из складок своего одеяния, извечный ведьменный сучок и завертев его в высохших до костей, крючковатых пальцах, трагически начала своё признание.

— Прости меня Матерь, что врала тебе про Апити, мол, не знаю ничего, не ведаю. Знала я, с самого начала знала, что она объявится, но знала и то, что с её появлением, моё нахождение на земле прервётся. Так уж было богам угодно: она уйдёт — я приду, она придёт — я уйду. Нам тесно было бы вдвоём возле тебя. А раз, она объявилась, значит и мой конец пришёл. Да и правду сказать, засиделась я на этом свете. Самой тяжело жить стало. Устала.

— Ну, ты помирать то, тоже погоди, — постаралась успокоить её царица, когда Русава замолчала, — ещё не понятно, что там за еги-баба. Может вовсе не Апити.

— Она это, — грустно и уверенно подтвердила ведунья, — знак мне был. Только я верить не хотела, а теперь, чувствую это уверенно.

Обе бабы замолчали и так просидели некоторое время, каждая обдумывая что-то своё. Тут Русава встрепенулась, выходя из сдутого состояния в своё нормальное и Райс мельком заметила, что ведунья, находится в своём, обычным трансе общения с высшими силами.

— И парнишку прибери к себе поближе, — заговорила протрезвевшая и посерьёзневшая ведунья, не открывая глаз, — не простой он. Ой, не простой. Твоя и его судьба, уж больно хитро переплелись и не на один круг, да завязались не в один узел. Пусть он и проживёт жизнь не долгую, но вся она, будет тебе на пользу. Дан он тебе богами в помощь. Божий подарок. И права ты о столбе рубежном в своей жизни. Вот теперь, только всё и начинается.

— А Арина? — тихо спросила задумчивая царица.

— Пара они, — тут же ответила ей ведунья, выходя из транса и становясь обратно прежней Русавой, и уже наставительно жёстко добавила, грозя при этом скрюченным пальчиком — только ты к ним не лезь. Слышь? Сами должны разобраться без посторонней помощи. И на мозги ни ему, ни ей не капай и как бы жизнь их не крутила и не перекручивала, во концовке, они вместе будут. Хоть режь их, хоть топи, один хрен.

С этими словами она хлопнула себя по коленям, поднялась, улыбнулась и с наигранной издёвкой добавила:

— А от меня тебе, пока, не избавиться, девонька. Боги говорят, ещё не время. Попорчу я ещё воздух во круг тебя, маленько. Апити хоть и объявилась, да тебе до неё не дотянуться. Другая она стала. Совсем другая.

И больше ничего не говоря, спокойно покинула опочивальню Райс, оставив последнюю, в очередном приступе недоумения.

 

Глава тридцать восьмая. Они. Присяга

На следующий день, небо затянуло свинцовыми тучами и, почти, на четыре дня зарядил дождь, то утихая до мороси, то припуская ливнем, как из ведра, то опять морося мелко и нудно. Крыши над головой у Кайсая, по-прежнему не было, жил он в чистом поле, только перекочевал на берег реки.

Олкаба звал его перебраться к своему шатру поближе, но Кайсай вежливо отказал, надеясь найти сначала друга, а потом уж определяться с местом проживания, но вот найти Кулика, ему, почему-то, никак не удавалось. Пропал, как сквозь землю провалился.

Сначала он вернулся на прежнее место их последней ночёвки, думал, если Кулик будет его искать, то непременно тут появится, но прождав весь следующий день под дождём, стал искать, хоть какое-нибудь укрытие. Нашёл на берегу реки, под песчаным обрывом. Кто-то до него, видно, здесь сидел. В высоком береге, было вырыто углубление на одного человека и старое кострище рядом. Правда, место под кострище теперь заливало, поэтому Кайсай соорудил костерок, прямо под навесом, где сам и сидел.

Бердники, хоть и составляли некую единую орду при верховном атамане, но по сути своей, все, как один, были одиночки и в их обязанности входило, ни беганье толпой во время битв и налётов, а выполнение специфичных поручений царя, о которых, порой, только и знали: он, да, атаман.

Почти всегда, это было связано с риском для собственной жизни, резнёй и кровью и, как правило, далеко от родных мест. Бывало очень далеко. В чужих и незнакомых землях, среди непонятных людей, с непонятными языками, традициями. Порой, на выполнение одного задания уходили годы. Бывало, что и не возвращались вовсе и каков был конец бердника, одному Валу известно.

Кайсай, несмотря на прохождение испытания, ритуала принятия в личную орду Агара, удостоен не был. Атаман налил ему после поединка большой золотой кубок, какого-то пойла, непонятного, хмельного, но вкусного, а затем, его прибрали к себе Олкаба со товарищами. Так старик его и увёл с пира к себе в шатёр, от которого он отказался и ушёл на берег, обещая наведываться к старому берднику за «новостями», как тот, это назвал.

Спрашивать сразу о своей дальнейшей судьбе, он постеснялся, понимая, что коль будет нужно, ему сами всё скажут и расскажут. Вот, теперь сидел и думал, переваривая всё, что с ним произошло.

Больше всего его мысли занимала Золотце. Поначалу, он думал о ней с удовольствием, но решив обдумать и проанализировать других: Агара, Райс, Олкабу, ну и конечно Кулика, всякий раз, в конце концов, все размышления над этими людьми, заканчивались, всё той же золотой красавицей.

Он даже начал раздражаться на самого себя, гоня её из головы прочь, понимая, что он, как бердник, ничего не будет стоить, коль башка будет занята этой «мужерезкой», но ничего поделать с собой не мог. Она стала для него, как наваждение.

Просидев так почти весь день, в ожидании окончания дождя и поняв, что тот, не собирается ради него прекращать своё нудное деяние, Кайсай плюнул и пошёл к Олкабе, накинув на голову, предварительно надорванный мешок, где хранились остатки продуктов и которые, в принципе, закончились.

Соль, приправы и прочее, что ещё оставалось, перекочевали во второй мешок — с одеждой, а из этого, сделав накидку, накрывавшую голову и плечи, рыжий двинулся на активные поиски. Оседлав вымокшего Васа, Кайсай поехал развеиваться от девичьего наваждения, как он сам для себя это определил. И, в принципе, помогло.

Олкабу, он в шатре не нашёл, но рядом расположившиеся его товарищи, узнали Кайсая и радушно приняли. Там, у одного из них, где собрались все остальные, он обсох, там же его накормили и напоили, затеяв, казалось, бесконечные байки про походную жизнь.

Странные это были сказы. Он сразу вспомнил своего деда. Тот, очень редко что-либо рассказывал о былых временах, а о себе, так, вообще, никогда. И эти, примерно все одного возраста, по моложе деда, конечно, но тоже уже жизнь повидавшие воины, все байки начинали одинаково, как и его наставник: «был один касак».

Дальше, как его звали, да, кликали, особые приметы, если были, а уж потом начиналась сама история. И никто из них, ни разу, ничего не рассказал о том, что произошло лично с ним. Хотя пару раз, Кайсай ловил себя на мысли, что рассказчик, явно про себя сказывает, лишь прикрываясь вымышленным именем, уж больно подробности были детальными, а порой и пикантными.

Олкаба, как выяснилось, был у атамана и появился к вечеру, тоже пристроившись к посиделкам. Явился хмурый, чернея тучи. Пить, есть не стал. Разговор не поддерживал. Тут, Кайсай обратил внимание на другое правило подобных компаний. Коль кто не хочет, того не неволят, сразу оставляя в покое. Никто не полез с расспросами, не стал навязываться, стараться развеселить, или отвлечь от тяжёлых дум.

Кайсай шёл с намерением разузнать у Олкабы, если не своё будущее, то по крайней мере, попытаться, что-нибудь разузнать о Кулике, но видя его настроение, как-то сразу передумал. К тому же, хмурый воин, очень нехорошо на рыжего, то и дело посматривал, из-под кустистых бровей. Почему-то, Кайсай подумал о том, что старый бердник, за поражение в поединке, получил от атамана «по самое не хочу».

Наконец, когда уже совсем стемнело, молодой в очередной раз, поймал хмурый взгляд старика и тот, кивком головы, показал ему, мол, пойдём выйдем и сам не прощаясь, вышел в дождь. Кайсай последовал за ним.

— Пойдём ко мне, — повелительным тоном, не терпящим возражений, пробасил старый бердник, когда молодой вышел и не поворачиваясь, и не желая даже смотреть на реакцию того, к кому обращается, добавил, — разговор есть.

Кайсай от такого и сам отказываться не хотел. Сидеть тут днями в неведении, мука ещё та, а здесь, хоть что-то может проясниться.

Они нырнули в шатёр Олкабы, хозяин почиркал кресалом, запалил трут, а там и небольшой костерок, от которого в сумраке шатра посветлело. Всё время, пока возился с огнём, он не проронил ни слова. Рыжий, пристроившись на входе, ждал. Наконец, Олкаба устроился, похоже, на чём-то мягком и задумался, глядя на огонь, проговорив не зло, не весело, так, как-то нейтрально:

— Да, ты садись поближе. Не кусаюсь.

Кайсай перебрался поближе к огню, примостившись, ровно, напротив.

— Списали меня, пацан. Под чистую списали, — начал старый вояка удручённо, продолжая смотреть на язычки пламени.

— Как списали? — негодующи вскинулся молодой, — за что?

— Не за что, а почему.

— Не уж то из-за поединка?

— И из-за него тоже.

— Да, что они там, с ума по сходили, — вскакивая на ноги, возмутился молодой, — да, я, к атаману пойду. Да, я… Как такого воина можно списывать?

— Сядь, — рявкнул на него старый, — к атаману он пойдёт, — и тут же впервые за вечер растянулся в улыбке, — кто тебя там будет слушать, пацан. Ты ж ещё небось пизду с пиздюлями путаешь? Заступничек. Это я, так решил.

Кайсай, не на шутку возмущённый этой несправедливостью, даже после его слов не мог угомониться, но бежать к атаману, разбираться, всё же повременил, усевшись обратно.

— Ты, вот это, узнаёшь? — спросил Олкаба с хитрым прищуром и перекинул через костерок, что-то небольшое и блеснувшее в свете пламени. Кайсай поймал и обомлел.

— Так это моя…

— Была твоя, а теперь моя. Дай сюда.

Кайсай не стал бросать золотую бляшку, со знакомыми узорами, а наклонившись, передал из рук в руки. Лихорадочный рой мыслей и догадок вихрем закружился у него в голове.

— Ты откуда её взял? — спросил старый бердник.

— Дед дал.

— А деду твоему кто дал?

— Откуда я знаю… — буркнул Кайсай и тут догадка озарила, мечущееся в непонимании сознание, — так ты…

— Я много в этой жизни уже повидал и попробовал. Я видел такое, что и в сказках, за враньё сойдёт. Пресытился всем. Надоело. Смысл у жизни потерялся. Стремиться стало не к чему, а тут ты, такой красивый. И захотел я, тоже попробовать, как и дед твой. Только деду твоему наказ атаманский был, а я сам вызвался. Вот хочу и всё, чтоб такой же, когда-нибудь, рыжик или белобрысик, не знаю, пока, какой, вот, как ты, заявился бы в орду, с разгона, накостылял бы самому лучшему и зажравшемуся вояке и все бы узнали, это новый Олкаба пришёл. Понимаешь?

Кайсай молчал ошарашенный. Он в один миг узнал, кем был его дед и почему он занимался его воспитанием, но оставалась полная неясность, а кто же тогда он? Почему именно его выбрал дед, для оставления долгой памяти о себе, таким образом?

— Ни хрена, ты, ещё не понимаешь, — тем временем продолжал старый бердник, — вот, доживёшь до моих лет, если посчастливится, тогда может и поймёшь.

Кайсай продолжал молчать, но в мозгу, сам по себе, родился нужный вопрос:

— А как вы выбираете своё продолжение?

— Хе, — хмыкнул ветеран, — слово то какое нашёл. Продолжение. Мне нравится. Да, вот, по этому поводу, я и хотел с тобой потолковать. Вообще-то, у меня выбора особого не будет, насколько я знаю. На кого укажут, того и приму. А находят вас просто. Валовы дети вы. Вот, ты, помнишь, как дед тебя выбирал?

— Не помню, — сознался рыжий, — я, вообще, плохо помню, что было до него. Малой был совсем. Отца не помню вовсе. Мать помню плохо. Лишь в общем. Лица даже не помню. Потом, она куда-то делась, а я оказался у какой-то бабы, с кучей ребятишек. Помню, в землянке жили. Мужика её, вообще, не помню, может и не видел никогда. А потом пришёл дед и забрал меня. Вот, дальше, помню. Как кочевали с ним по стойбищам, да, селениям, вечно в дороге, на долго нигде не задерживаясь. А в лет десять, осели у одного селения, что на речке Блошке. Выстроили на другом берегу заимку, огородились, да, так там и жили нелюдями. Оттуда и ушёл с этой бляхой в орду. А что значит Валовы дети?

— Хе, — опять хмыкнул старый, — этого я тебе рассказывать не буду. Нет, не из-за того, что секрет какой, иль я вредный, а просто, ты и сам это все поймёшь, на собственной шкуре. Притом, совсем скоро, насколько я слышал. А коль рассказать, так, только испортить. Потеряешь искорку жизненную, что любопытством, да, интересом высекается. Так что, я тебе ломать удовольствие не стану. А как ты с дедом жил то? Расскажи.

— А знаешь, Олкаба, я тебе тоже ломать удовольствие не стану, — обидевшись, ответил Кайсай, — хочешь знать, так ступай к нему и сам спрашивай. Ты ж теперь касак вольный, как я понимаю. Не думаю, что он в путь дорогу подался. Прикипел он к заимке. Наверняка там и сидит. Посидите, разопьёте мех другой, глядишь, что и вытянешь из него.

— Хм, — задумался Олкаба, — дело говоришь. Путь укажешь?

— Ну, а что бы не указать, укажу.

На этом и сговорились. Разговор после этого, как-то, сразу, скомкался и прекратился.

Заночевал Кайсай у него, а на утро, перед уходом, всё же решился спросить:

— Олкаба, а не знаешь ли ты, где мне друга своего найти. Того берсеркера белобрысого, что со мной пришёл?

— Знаю, — хитро улыбнулся старый воин, — только ты его, пока не найдёшь. Нет его здесь. Его отправили Валовыми детьми заниматься.

Олкаба заржал так, что все вокруг оглянулись.

— На долго? — поинтересовался Кайсай, когда тот проржался, всё ещё ничего не понимая в его намёках.

— Не знаю, как понравится. А где кстати тебя найти? — тут же перевёл разговор он, на другую тему.

— Да, там, — указывая рукой, начал объяснять рыжий, — на берегу реки, в песчаной норе пристроился.

— Э, ты чего? — удивился и обиделся старый бердник одновременно, — ты, что, крыса, какая-то, по норам жить? Ты будущий «рык царя», мать твою, карающий меч атамана. Не гоже ближникам царским хуже «мяса» ордынского жить.

— Да, меня никто в ближники не принимал, — тут же вставил свою обиду победитель состязания, в глубине души обрадовавшись, что наконец-то, хоть что-то узнает о себе, — я тут, как не пришей кобыле хвост, болтаюсь.

— Твоё принятие, дело решённое. Не мечись, во перёд зайца. Чтоб близко к телу атамана подпустить, мало быть хорошим воином. На тебя ещё посмотрят со стороны, да, на вшивость проверят. А по мне так, я уже проверил и поэтому не сомневаюсь даже, — тут он на мгновение задумался и повелительным тоном проговорил, — вот, что мы порешим. Я сегодня все дела тут закончу и, пожалуй, тронусь в путь, а потому, дарю тебе этот походный дом. Будешь тут жить, — и не давая Кайсаю возразить, видя, что тот уже рот раскрыл, собираясь высказать свой отказ, рявкнул, — не перечь. Это подарок от меня. Глядишь и ты, когда добрым словом вспомнишь.

Последнюю фразу он проговорил печально, как будто, не на новый виток жизни идёт, а помирать собирается. Кайсай, после такой речи, действительно, перечить не посмел, лишь поблагодарил и они расстались, обнявшись напоследок.

Заселившись в свой новый дом, Кайсай, наконец-то, зажил по-человечески. В тепле, сухости и сытости, но самое главное, благодаря непогоде, он как следует выспался.

Через пару дней, после того, как стал единоличным обладателем роскошного походного жилья, с окончанием дождей, у входа в его шатёр, объявился странный с вида тип. То, что он был сын далёких южных народов, ни у кого интереса не вызвало. Таких в ордах хватало. Даже то, что одет он был необычно, без брони, в какой-то длинный балахон с рукавами, в которых по мужику спрятаться можно было, запахнутый спереди и подпоясанный не поясом, а какими-то пришитыми верёвками, интереса у народа, тоже не вызвало.

Кое-кого, он, конечно, удивил бы, но только не Кайсая. Он помнил таких, видел раньше, в каких-то далёких южных городах. Даже знал, как эта одежда называется, но забыл. Старых касаков, проведших жизнь в дальних походах, вообще, мало чем удивить можно было. Всякого повидали. И единственно, чем в самом деле можно было удивить и заинтересовать бывалого вояку, так это тем, в чём он разбирался и любил: оружием и скакунами.

Вот этими то вещами и удивил странный чужак. Всех поразил, в первую очередь, конь, на котором басурманин приехал. Высокий, стройный жеребец с удивительно тонкими и длинными ногами. Хвост и грива искусно заплетены золотыми нитями. Странной конструкции седло, тоже обложенное золотыми украшениями. К нему был приторочен тонкий изогнутый меч, в золотых ножнах и такой же дорогой, короткий, прямой меч, с другой стороны. На специальном крюке, висел боевой кнут, но не конского волоса, а даже не понятно из чего свитый, прям, как из железных волос, но, видно, очень гибких.

Народ, страдающий бездельем, тут же собрался вокруг необычного наездника. По всему видно было, что этот воин, не из простых будет. Кайсай, глядя на него, почему-то решил, сначала, что это какой-нибудь царь, маленького далёкого народа. Этот «царь», не слезая с коня, обратился к окружившим его касакам на понятном степном языке, но с непонятным, чуть смягчающим все звуки диалекте.

— Я ищу Кайсая.

— Зачем меня искать, — тут же откликнулся рыжий, — вот он я.

Чужеземец легко спрыгнул с высокого скакуна и подошёл к молодому берднику вплотную. Бердник, сразу поймал себя на мысли, что, что-то в нём не так, промелькнуло какое-то несоответствие, неправильность, что ли. Только немного его разглядев, он понял, в чём причина этой неправильности.

Это был мужчина, по летам годившийся ему в отцы, но лицом, он не выглядел на свои года, потому что, на нём, отсутствовал налёт кочевой жизни. Этот человек, явно не пёкся под палящим солнцем каждый день и не обдувался сухими ветрами степи. Он был, каким-то, домашним.

А когда Кайсай обратил внимание на его нежные девичьи руки, все пальцы которых были унизаны увесистыми золотыми перстнями с крупными драгоценными камнями, то сразу понял, что это не воин и оружием увешен, лишь для красоты. Додумать о том, кто пред ним, он не успел, так как это разноцветное недоразумение, увешенное дорогими побрякушками, сразу выложило, кто он и зачем.

— Я посланник великой царицы Райс, да, будет свет её бесконечно милостиво, освещать эту землю. Она просила передать это, — и он, вынув из-за пазухи, невзрачный деревянный перстень, протянул его Кайсаю, — и напомнить об обещании, которое, ты дал ей.

Рыжий покрутил в руке подарок, соображая, что с ним делать. Взвесил на ладони. Лёгкий, как пушинка, несмотря на то, что в него был вмонтирован камешек. Зажав его в кулаке и вновь взглянув на посланца, с горечью спросил, ожидая, почему-то, услышать просьбу, которая ему, не очень понравится.

— Что желает Матерь?

— Она желает видеться с тобой, — тут же ответил чужеземец таким тоном, будто одно это, уже не слыханный по щедрости подарок.

— Когда? — сам не понимая зачем спросил Кайсай, скорей всего, чтоб потянуть время, ибо какое-то внутреннее чутьё, забило тревогу, предвкушая неприятности.

— Я провожу, — тут же расплываясь в улыбке ответил чужак.

Кайсай, по одной его улыбке подумал тогда, что этот инородец, совсем не так глуп, как написано было у него на роже, до этого и похоже, как лиса хитёр. Бердник не торопливо принялся запрягать Васа. Посыльный вспорхнул на своего красавца скакуна и терпеливо ждал.

— На долго? — как бы между делом спросил Кайсай, застёгивая подпруги.

— Зачем спрашиваешь? — вопросом на вопрос поинтересовался чужак.

— А затем, чтобы знать, что с собой брать.

— Ничего не надо, — тут же ответил посыльный, давая понять, что едут они ненадолго.

— Понятно, — пробурчал рыжий, вскакивая на коня.

Не оправдав ожидания бердника, посыльный поехал не в степь, на выход из лагеря, а наоборот, в центр, в направлении царского двора. Кайсай даже успел злобно про себя ругнуться, подумав, что Райс ожидает его у Агара, до которого было быстрее пешком дойти, чем он Васа запрягал, но странный чужеземец и тут его удивил.

Он не стал останавливаться на проходе в царский двор, а повернул на дорогу и ускорился. Кайсай припустил за ним, а когда они выехали, вообще, из стойбища в степь, чужак так припустил своего тонконогого, что рыжему с Васом, пришлось изрядно попотеть, чтоб сильно не отставать и удавалось это сделать, только благодаря тому, что пришлось трижды пересекать небольшие речушки, при форсировании которых, тонконогий изрядно задерживался, когда как Васа, пролетал их не сбавляя скорости.

Наконец, они доскакали до леса, который ещё издали вопил о своём особом положении и предупреждал сторонних путников о недопустимости пересечения своих границ. Всё поле, на полёт стрелы, от первых его деревьев, было утыкано шестами, на которых белели голые человеческие черепа, въехав в который, посланник остановился и по виду, стал кого-то ждать. Кайсай подъехав к нему, пристроился чуть позади и с боку.

— Смотри на меня и делай всё тоже, — проговорил чужак, даже не обернувшись, — не делай резких движений и выполняй всё, что скажут, иначе они сначала стреляют, а только затем, спрашивают.

Сердце Кайсая колотилось, как сумасшедшее и вовсе не из-за гонки. Он понял, куда его привели. В самое логово поляниц, куда ни одному мужику хода нет! Ему никогда ещё не приводилось слышать, что кто-то был в царстве «мужерезок», хоть тайной вылазкой, хоть по приглашению и вернулся обратно.

Зато из разговоров у костра, слышал, что тот или иной, решивший по дурости или на спор сунуться сюда, пропадал с концами, какого бы роду племени он не был. Попавшему сюда мужику, лишь один выход отсюда, в виде отлетевшей души от тела. Кайсай струхнул, напрягся и осторожно за озирался по сторонам, но никого не заметил.

Пара «мужененавистниц» выехала из глубины леса, прямо к ним навстречу. Не обращая внимание на посланца, они чуть разъехались в стороны, не спуская настороженных и беспокойных взглядов с Кайсая. Рыжий выпучил глаза от удивления. Обе наездницы были черноволосыми и с узкими, раскосыми глазами, как у далёких восточных кочевников!

На мгновение, у Кайсая закралось сомнение, что он угодил не в логово поляниц, а в какую-то ловушку. Он лихорадочно начал соображать, кто они могли быть такие и что им от него надо. Тем временем, одна вложила стрелу в лук, вторая подъехала к берднику вплотную, с другой стороны.

— Сдай оружие, воин. С оружием нельзя, — пропела она мягким, тонким голосом, протягивая к нему руку.

У Кайсая, что-то ёкнуло внутри, запротестовало, но он повиновался, убедив себя в том, что это, в принципе, нормально в целях безопасности. Он отстегнул меч, кинжал и передал чернявой деве, успев обратить внимание, что эта чужестранка, довольно симпатичная, если не сказать, по-своему красивая, вражина.

Достал ножи из сапог и держа их за лезвия, тоже передал в руки вымогательницы всего острого. Та, ничего не говоря, вопросительно взглянула на пояс. Кайсай поднял руки и проговорил, так, как будто высказывал это, уже десятый раз, за этот день:

— Оружия больше нет, а пояс снять не могу, это зарок. Обыскивать будешь?

— Не бойся воин за своё оружие, — неожиданно ответила она, — я пред Матерью за него головой отвечаю.

Кайсай опустил руки и кивнул, давая понять, что согласен с такой постановкой вопроса. Дальше они поехали уже вчетвером. Посланец впереди, Кайсай за ним, а две очаровательные, ускоглазые наездницы по бокам, чуть отставая и держась от него на безопасном расстоянии, как будто это не они ему, угрожали оружием, а он им, голыми руками.

Всю дорогу лесом, петляя между деревьями, бердник напряжённо соображал, куда же его ведут, и кто это такие, но проехав в глубину леса, он сначала услышал шум девичьих голосов, а потом и увидел, в стороне от их пути, на поляне, целый муравейник из девичьих тел, которые мелькали между деревьев, чем-то занятые и при этом вели себя очень шумно.

Что там происходило, Кайсай понять не смог, так как было, всё же, довольно далеко, хотя отчётливо разглядел и светловолосых, и рыжих, и тёмных, и каких там только не было, но большинство, обладали волосами золотого цвета. Он даже несколько обрадовался, что всё же попал именно к поляницам, а не пойми к кому. Хотя, чему тут было радоваться?

Его повели дальше и вскоре, впереди он разглядел среди деревьев огромный шатёр, к которому они и направлялись. У самого выхода из леса на поляну с этим шатром, их встретила троица новых «мужерезок», но на этот раз выглядевших вполне знакомо для Кайсая, притом та, что стояла по средине, показалась знакомой. Она явно выделялась от всех, кто был рядом, и возрастом, и обилием золота на себе любимой, и надменностью взора.

Две сопровождающие Кайсая черноволосые девы, тут же отстали и судя по удаляющемуся в сторону конскому топоту, покинули кавалькаду. Старшая, как понял Кайсай, подъехала к нему в плотную, елейным голоском запела, явно заигрывая и стараясь привлечь к себе его внимание, кляча старая, считая, похоже, себя просто неотразимой:

— Здравствуй, Кайсай.

— Будь здрава, дева, — ответил рыжий учтиво кланяясь, — только я не помню, чтоб нас друг другу представляли.

— Ну, какие проблемы, — заворковала людоедка, которой он в сыновья годился, подъезжая так близко, что задела своей ногой его ногу, как бы случайно, — меня кличут Огненный Ветер, ты можешь называть меня, просто, Ветерок.

— Ммм, как мило, — подыграл ей рыжий, улыбаясь в ответ, а про себя ругнулся, мол, вот только тебя мне ещё не хватало для полного счастья.

Но тут на помощь пришёл проводник, высказав ей через плечо:

— Ветерок, нас царица ждёт.

— Знаю, — чуть ли не рявкнула на него дева, сделав зверское личико и затаив обиду за такой облом, в соблазнении молодого красавца.

Она резко ушла в сторону и по виражу поскакала к шатру, где, спрыгнув с коня, скрылась внутри. Проводник поехал туда же, но шагом. Кайсай несколько замешкался, соображая, как же ему себя вести в дальнейшем, если каждая встречная-поперечная, начнёт, вот так, напрашиваться к нему на коленки: и не пошлёшь, и не посадишь, порвут в обоих случаях, но быстро сообразив, что отстал, пустился за провожатым следом.

Войдя в шатёр, Кайсай в очередной раз растерялся. Он, наверное, был готов увидеть всё что угодно, но только не то, что увидел. Внутри стоял ещё один шатёр! Между внутренним и внешним, создавался некий коридор по кругу, по которому быстро шагал проводник, шелестя своими нарядами, уже скрываясь из виду. Бердник припустил за ним следом и догнал лишь, когда тот неожиданно остановился и принялся раздеваться, предложив сделать тоже самое Кайсаю.

— Зачем? — удивился рыжий, напрочь сбитый с толку всеми условностями и непонятными правилами поведения, в этом осином гнезде.

— Это баня, воин, — принялся пояснять, непонятливому гостю, чужак, скидывая при этом, всю свою одежду и стаскивая украшения с пальцев, — а в баню ходят голыми. Это обычай.

Укоризненно закончил посыльный, раздевшись и аккуратно сложив всё в одну кучу. Сначала ошарашенный Кайсай обратил внимание, что таких кучек одежды, вдоль стенок, огромное множество, конца и края не видно, сообразив, что внутри, достаточно много народа. Прислушался, но было очень тихо: как внутри, так и снаружи.

Не успел он отойти от этого шока, как тут же получил второй. Проводник повернулся к нему, как бы ожидая, когда же, наконец, разденется гость и Кайсай, буквально, впился ему между ног взглядом, от неожиданности распахнув рот. Там ничего не было! Вернее, сначала он подумал, что этот мужик — баба бритая, по тут же понял, что там попросту всё отрезано, под корень. Остался только уродливый шрам оплавленного ожога.

Кайсай в панике попятился, но тут же споткнулся о чью-то сложенную одежду и чуть не упал. Короткая потеря равновесия, заставила его встрепенуться, оторвать взгляд от уродца и постараться взять себя в руки. Голова гудела пустой бочкой, руки и ноги стали нечувствительными. Воин начал медленно раздеваться. Расшнуровывая бронь, он, наконец, восстановил сбившееся дыхание и позволил себе задать только один вопрос:

— Это они?

— Нет, — равнодушно и даже, как-то, обыденно, ответил проводник, чужеземной наружности, явно не в первый раз, отвечая на этот вопрос, — они такое не делают. Им не нужен евнух.

— А что такое евнух? — спросил Кайсай, лишь бы для того, чтобы спросить, ибо разговор его успокаивал и давал возможность сосредоточиться.

— Ты не знаешь? — спросил проводник так же равнодушно, — и не надо. Это долгая история, а нам некогда. Царица ждёт.

С этими словами он резко развернулся и куда-то ушёл вперёд. Не успел рыжий сообразить, что ему делать, как проводник вернулся, надев на себя широкие матерчатые штаны, на ходу завязывая на них завязки.

Наконец, Кайсай разделся, но провожатый не спешил. Он осмотрел воина снизу-вверх и потребовал одеть на палец подарок царицы, чтоб видела, как он сказал. Кайсай выудил перстень из кармашка пояса и нацепил, невзрачную деревяшку со встроенным в неё небольшим камешком, на палец. Только после этого странный проводник, назвавшийся евнухом, развернулся и пошёл дальше по коридору, приглашая следовать за ним.

Через несколько шагов, за поворотом, они достигли входа во внутреннее помещение. В проходе их встретили две вооружённых девы, со странными росписями золотом по всему лицу, с мечами в правой руке и длинным ножом в левой, готовые в любой момент накинуться на гостя.

По тому, как они держались и как держали оружие, бердник, сразу понял, что это не девочки для битья, но именно их вид, моментально выбил из его головы всякую дурь и Кайсай мгновенно превратился в того, кем являлся.

Он резко расслабился и стал спокоен, только сейчас осознав, как он был напряжён и скован всё это время. В голове стало ясно и тихо. Все, даже малейшие колыхания тел противниц, читались им. Он уловил их дыхание, ритм, глубину. Воин почувствовал даже их напряжение и лёгкую дрожь. Девы боялись его! Не успел бердник осмыслить своё полное преимущество, как тут проводник, отошёл чуть в сторону и в пол голоса проговорил:

— Покажи им перстень.

Кайсай разжал кулак, опущенный вниз и выпрямил ладонь, чуть приподнимая руку. Те, посмотрели на невзрачную деревяшку и расступились.

— Как у вас тут всё строго, — так же в пол голоса, проговорил Кайсай, проходя мимо людоедок, самым наглым образом, пожиравших его глазами, в которых бурлили ненависть, страх и жуткое любопытство. Затем, миновав охрану, протиснулся между двух факелов, которые, буквально, облизали его голое тело.

Наконец, он вошёл в святую святых — в девичью баню. В принципе, их баня совсем не отличалась от обычной, походной. Тот же банный камень с очагом, только необычно большой, тот же жар, лёгкий туман, вперемешку с конопляным дымом, но было и отличие. Первое, что бросалось в глаза — её огромный размер и непривычные пологи. Они были сделаны тремя кольцами по всему периметру. Каждое последующее, выше предыдущего, примерно, Кайсаю, чуть выше колена.

Все пологи были завалены шкурами разных зверей. Народу, действительно, было много и все, как одна, девы, боевые девы, судя по хорошо различимому рельефу мышц. В общем, не те девочки, которых он отлупил давеча. Эти и летами по старше и телом побогаче. Они вызывающе возлежали на всех ярусах и складывалось впечатление, что Кайсай попал в змеиный клубок на зимовке, так как все, медленно шевелились и ему, изначально, даже показалось, что тихо шипели.

Воин огляделся и понял, что их хищные взгляды, направлены, исключительно, на него. «Вот я попал», — только и успел подумать бердник, как с противоположной стороны, встала обнажённая дева и весело приветствовавши издалека, направилась к нему на встречу.

— Кайсай, мальчик мой, наконец, ты, соизволил нас посетить.

У Воина аж ноги в коленках подкосились. Это была сама Матерь. Царица! Голая! Рыжий остолбенел, не в силах сделать больше ни шагу. Повелительница «мужененавистных» дев, подходила к нему медленно и величаво.

Странно, толи, сработал механизм защиты, толи, это соответствовало действительности, но в её обнажённой фигуре, издали, он безошибочно узнал тело Апити! Дрожь в коленях, как рукой сняло. Он даже уже хотел…

Но когда она выплыла из-за банного камня и подошла ближе, то облегчённо выдохнул. Нет. Не похожа. Ну, если только чуть-чуть. В отличии от еги-бабы, у царицы груди обвисли. Что указывало на то, что она рожала и выкармливала детей грудью. А у Апити, груди были не рожавшей женщины, круглые и стоячие.

Ну, вблизи ещё была целая куча отличий и в первую очередь, колдовские линии на её теле. Он сразу обратил внимание на её маслянисто-чёрный узор и вспомнил слова Золотца о том, что царица, благодаря этому узору, может запросто, выпить любую жизнь. По спине пробежали мурашки. Райс подошла в плотную.

— Ну, что встал, как не родной, проходи. Будь, как дома.

— Матерь, я б в этом доме и дня бы не прожил, — деликатно ответил рыжий, демонстративно обводя взглядом обнажённых красавиц и уставившись в её синие глаза, быстро и придурковато добавил, — жарко тут, сдохнуть можно.

Царица звонко расхохоталась, оценив остроумие гостя и взяв его под руку, повела вокруг камня к своему месту, затеяв по дороге ничего не значащий, светский разговор. О том, как устроился, как добрался, всё ли у него нормально, и так далее. А Кайсай, тем временем, вглядывался в лица развратных кровопийц, разложивших свои изумительной красоты тела и томно подманивая, вертясь перед ним, но хищно улыбаясь, при этом.

Волосы их, сверкающие золотом, были распущены и из-за этого, они изменились до неузнаваемости, превратившись из дев, в нечто нереалистичное, сказочное. Кайсай не узнавал ни одной, хотя он уже видел с десяток приближённых, и они, наверняка были среди этих совратительниц. К тому же, сюда только что прибыла, та самая Ветерок, которая встречала его у входа, но он и её не находил среди гор, обнажённых тел.

Только когда Райс, подвела его к своей лежанке, Кайсай, всё же узнал одну из них — Золотце. Он сразу обратил внимание на её персону, потому что, эта дева, единственная, кто на него не смотрела, не улыбалась и не елозила на своей шкуре. Она, просто, лежала на животе и уперев руками голову, тупо смотрела вперёд. Сначала, он загорелся желанием поздороваться, но видя, что та, всячески старается показать всем своим видом, что не только не знает его, но и не видит в упор, решил воздержаться, переключив всё внимание на царицу.

Прямо перед её лежаком, на земле, валялся огромный мешок, на который Райс, жестом предложила ему сесть. Он сел. Мешок оказался очень мягким, почти пушистым. Кайсай с изумлением помял его руками, но так и не смог определить, чем он набит.

Царица разлеглась на своей шкуре, на которую были набросаны похожие подушки, как та на которой он сидел, только размером поменьше и приняла положение в полуобороте, сдвинув колено вперёд и прикрыв своё царское бесстыдство. Распущенные волосы забросила за спину и мило улыбаясь, стала внимательно рассматривать, сидевшего напротив неё, молодого мужчину.

Справа от царицы, не меняя позы, возлегала Золотце, выпятив вверх аппетитную попку, слева черноволосая дева, для Кайсая была незнакома, но тоже хороша, до безобразия хороша. Её точёное и хрупкое тело, в отличии от всех остальных, было исписано удивительными нежно розовыми узорами, такими, какими была расписана попа Золотца и самой царицы, только у этой, розовым было расписано, абсолютно, всё тело, до самого лица. Внимательно рассматривая чернявую в целом, а не только розовую роспись, молодец поймал себя на мысли, что эта дева нездешняя, притом, похоже, вообще, не степных народов.

Черты лица, выдавали в ней далёкую чужестранку. Огромные чёрные глазища, на кругленьком личике. Чёрные ресницы, как опахала машущие при каждом подёргивании глаз. Такие же чёрные брови на весь лоб. Нос шире чем у местных и длиннее. Пухлые губы, на, в общем-то, худом лице. Скулы не выпирают, как у Золотца или Райс. Талия тонкая, как ствол осины, а два увесистых шара упругих грудей, с нереально чёрными сосками и ореолами вокруг них, вообще делали её не настоящей.

Но главное — цвет её кожи. Она у неё, не была белая, как у Золотца и не была смуглая, как у тех двух ускоглазых красавиц, что встретили его на краю леса. Цвет её кожи, был, какой-то, средний между ними. Именно из-за этой особенности, её розовые завитушки, обладали повышенной контрастностью и сразу бросались в глаза.

— Что, молодец, нравлюсь? — буквально пропела завораживающим голосом эта дева, видя, как его взгляд, слишком долго и подробно её разглядывает, и с обворожительной улыбкой, чуть ли не простонала, — хочешь меня?

Кайсай встрепенулся, тут же отмечая про себя, что в этом «гадюшнике» не только за языком следить надо, но и за глазами, руками и вообще, за всем вместе взятом. Он тут же собрался с мыслями и мило улыбнувшись, ответил:

— Не хочу. Во-первых, я сыт, а во-вторых, красавица, в отличии от тебя, я не ем человечину, даже такую привлекательную с виду.

Окружение брызнуло сдержанным смешком, что говорило об их общем настрое позубоскалить с этим наглым, но милым рыжиком.

— Кайсай, мальчик мой, — не удержалась всё же, язва Золотце, как не старалась, и подражая интонацией своей царице, тут же влезла в разговор, — с чего ты взял, убогий, что ты здесь придёшься по вкусу? Мы таких вонючек, как ты, не едим.

— Золотце, девочка моя, — тут же передразнил её рыжий, не давая зрителям отреагировать на её зубоскальство, — да, коли ты ручками своими белыми, меня везде отмоешь, да, отскоблишь, я и вонять перестану, а ежели, ты ещё, меня и оближешь с ног до головы своим язычком длинненьким, глядишь и убогость поправится.

— Фу! — раздалось со смехом из-за спины.

Кайсай оглянулся и увидел, что уже все с дальних лежанок, подтянулись к нему за спину и создали большую зрительскую аудиторию, продолжая извиваться уже стоя.

— Ого, сколько желающих на моё дохлое туловище набежало, — продолжил ёрничать рыжий, — Золотце, ты какую часть меня есть будешь?

— Язык, — почти прошипела дева.

— Ну, вот, а я для тебя, свою ляжку, по мясистей, завещать хотел.

— Кстати, — как бы опомнилась царица, переходя из лежачего положения в сидячее и два раза хлопнув в ладоши, смотря куда-то за спину Кайсая, — Шахран, займись-ка нашем гостем, приведи его волосы в порядок, а то я, уже без слёз, на это, смотреть не могу.

Сзади к Кайсаю кто-то подошёл. Рыжий оглянулся и в вызванном Шахране, признал своего провожатого. Тот, поставил на землю за его спиной широкую кадку с водой и заискивающе проговорил:

— Сиди спокойно, повелитель, я помою тебе голову.

— Валяй, — разрешил Кайсай, уже вошедший в раж и раз его, называют повелитель, значит он повелителем и будет.

Шахран начал аккуратно расплетать его косу.

— Кайсай, — взяла инициативу Райс в свои руки, прерывая на корню зубоскальство подчинённых, которых прямо распирало накинуться на молодого и наглого, и тем самым переводя разговор в серьёзное русло, — так ты не утолишь моего любопытства по поводу Апити?

Кайсай аж вздрогнул, услышав это имя. Он точно помнил, что не называл его. «Ещё одна ведьма», — подумал Кайсай, но этот его не произвольный испуг, выдал его с потрохами и Райс, даже заметно заволновалась, но только на миг.

Рыжий молчал, смотря в землю и ругаясь про себя, всеми ругательствами, которые он знал, но раз, дал себе слово лучше сдохнуть, чем жить с позором, решил, как и раньше, молчать. Райс, видя, что отвечать он ей не будет, наигранно разочарованно проговорила:

— Жаль, — и сделав небольшую паузу, язвительно, еле слышно сказала, — мне помнится, что ты обещал выполнить одну мою просьбу.

«Вот, сука», — выругался про себя Кайсай и встрепенувшись злобно зыркнул на коварную повелительницу.

— Ой, — тут же наиграно отмахнулась от его взгляда Райс, — да, не смотри ты на меня зверем. Я хотела попросить тебя о другом, — как будто читая его мысли, начала она грустным и даже, каким-то, виноватым тоном, как бы оправдываясь, — понимаешь мальчик, мы с Апити, когда-то были лучшими подругами.

Она остановилась и грозно глянула на зрительниц, стоящих за спиной Кайсая, давая кивком головы, им знак. Воин услышал лёгкий шорох шагов и понял, что представление закончилось и зрители покидают зрелище. Тем временем, Шахран расплёл косу и принялся, аккуратно, мыть и при этом старался расчесать рыжий, вредный волос, в жизни не знавший гребня.

Кайсай не мог посмотреть, что у него происходит за спиной, так как евнух, держал его за волосы так, что повернуть голову, даже чуть-чуть, было невозможно. Молодого бердника напрягла подобная скованность и он уже лихорадочно принялся перебирать все возможные варианты противодействия, но Райс, дождавшись исполнения своего повеления, продолжила:

— Она была моей единственной лучшей подругой, до тех пор, пока я не увела у неё из-под носа, моего будущего мужа, — она несколько ударов сердца молчала, после чего зловеще, как показалось Кайсаю, закончила, — и убила его.

Царица вновь остановилась, внимательно посмотрев на Кайсая.

— Когда я увидела на твоей спине её руку, вдруг, нахлынуло… Мне до сих пор, нестерпимо стыдно, за свой поступок и очень сожалею, что так получилось. Я, просто, хочу попросить у неё прощение. Знаешь, с годами на многое начинаешь смотреть по-другому. Поэтому, я, прошу тебя, молодой бердник Кайсай, если встретишь её, а я, почему-то, уверена, что ты её ещё встретишь, попроси за меня прощение, пожалуйста.

Она замолчала, грустно смотря на воина, которого нещадно дёргали за волосы, стараясь их расчесать. Кайсай хотел кивнуть головой, в знак согласия, это было бы более подходящим жестом в сложившейся ситуации, но процедура, которую над ним совершал Шахран, не позволила этого сделать, поэтому, ему пришлось отвечать голосом:

— Хорошо, Матерь, — проговорил он тихо, — если встретится такая, то я передам ваши слова.

— Ну, вот и ладушки, как любит поговаривать наш Агар, — довольно закончив с этой темой, она принялась устраиваться по удобней на лежанке, замолчав и с интересом следя, за преображением её гостя.

Шахран работал не спеша. Он больше не дёргал за волосы, а лёгкими, приятными прикосновениями мыл и одновременно расчёсывал, поддавшиеся, наконец, патлы рыжих волос. Некоторое время спустя, он закончил и отстал от Кайсая. Правда, то что он закончил, рыжий понял лишь по фразе царицы:

— Спасибо, Шахран. Ты свободен.

Тот, что-то ещё по шуршал за спиной воина и зашаркал ногами по песку, удаляясь. Только теперь Кайсай смог оглянуться и с удивлением обнаружил, что в бане никого нет! Все пологи пусты! Воин повертел головой во все стороны и понял, что во всём шатре осталась лишь царица, Золотце и смуглая незнакомка, то есть только те, кто был перед ним. Кайсай вопросительно посмотрел на Матерь. Та, продолжала следить за уходящим Шахраном и только, когда евнух скрылся, обратилась к Кайсаю:

— Ну, а теперь поговорим о тебе, — тон её стал серьёзный и деловой, — Кайсай, мальчик мой, тебя не удивило то, что, выиграв поединок и пройдя испытание, атаман даже не заикнулся о твоей присяге себе любимому?

— Нет, — так же серьёзно ответил воин и перефразируя объяснения Олкабы, монотонно проговорил, как заученное, — я, прекрасно понимаю, для того чтобы попасть в личное расположение верховного атамана, требуется не только воинское мастерство, но и проверка приближённого, как человека.

— А причём тут приближение, — удивилась Райс, — я говорю об обычной воинской присяге, подведение воина под законы. Ты ведь, до сих пор, вольный. Приближённые, это приближённые, а воинская орда, это воинская орда. Приближёнными становятся со временем, лишь те, кого приближают, а воином орды, становится любой, доказавший свою пригодность для этого и скрепив своей кровью, принятие на себя законов.

Кайсай, даже как-то растерялся, не находя, что сказать.

— И что бы это значило? — неуверенно спросил он, уставившись на царицу.

— Только то, что он тебя в свою орду не возьмёт, — она сделала паузу, внимательно следя за его реакцией.

Видимо, реакция панической растерянности, что расползлась на лице молодого бердника, ей понравилась и она пренебрежительно улыбнулась.

— Я тебя, у него отобрала, — не без гордости и бахвальства заявила Райс, встряхнув роскошной шевелюрой и откидываясь на подушки, — нет, даже не так. Я вырвала тебя у него зубами.

— Что за бред? — замотал головой непонимающий Кайсай, — вы что решили из меня второго Шахрана сделать?

Райс улыбнулась, незнакомка слева улыбнулась, а Золотце, залилась звонким, заразительным смехом, упав лицом в мех, задрав стопы ног и брыкаясь.

— Я, поражаюсь, — усмехаясь, проговорила царица, — нет, я предполагала, конечно, что ты много не знаешь, а ты, вообще, ничего не знаешь, похоже. Кайсай, тебя чему там это старый пьяница учил?

— Убивать, — резко и грозно рыкнул молодой бердник, ибо ему было не до смеха, с Шахрановой перспективой.

Это произвело впечатление. Смеяться и улыбаться, все, как одна, прекратили.

— Кайсай, — примирительно и успокаивающе проговорила Райс, — я такая же верховная правительница, как и Агар.

— Выше, — тут же поправила её Золотце, как бы констатируя факт.

Матерь взглянула на неё и через короткую паузу, подтвердила:

— Даже выше, по власти. Поэтому, у меня, тоже есть личные «особые» орды и не только эта, — она указала пальцем одной руки на Золотце, — и эта, — тут она указала пальцем другой руки на незнакомку, — но и бердники свои, тоже есть и не только они. Притом, если у Агара бердники с берсеркерами элита его воинства, то мои, элита над его элитой.

Кайсай задумался, понимая, что такие предложения, просто так, не делаются, но всё же, у него было слишком мало информации о Райс и её воинстве, а то, что была, была исключительно негативной.

Продолжая анализировать, бердник, каким-то внутренним чутьём, вдруг понял, что попал он крепко и уже не сможет отказаться, ему этого, просто, не дадут сделать. Его не выпустят из этого леса живым.

Но какая же Райс самоуверенная? Неужели она не понимает, что здесь и сейчас, при наличии угрозы его жизни, он их переломает, как соломенных кукол, и сделает всё, от него зависящее, чтобы выкарабкаться отсюда живым. И никакое колдовство им не поможет, они, просто, не успеют им воспользоваться, но тут же вспомнив «нервную плеть» и моментальную судорогу, которую ему уже продемонстрировала Золотце и вспомнив о возможностях самой «меченной» царицы, сразу сник, спрятав свою самоуверенность подальше.

Бердник посмотрел на Матерь и увидел, что она обеспокоена, будто и в правду читает его мысли. Рыжий решил проверить свои предположения:

— Я так понимаю, что отказаться уже не могу? — проговорил он медленно.

— Можешь, — ответила Райс, но уже настороженно, взволновано и скрыть это, у неё, не слишком хорошо получалось, — только позволь узнать, почему?

— Я слишком мало о вас знаю, а внутреннее чутьё подсказывает, что меня засовывают в какую-то жопу.

— Согласна, — так же хмуро и жёстко ответила царица, — но палка о двух концах, Кайсай. Прежде чем дать тебе о нас что-то узнать, я должна быть уверена в том, что это останется между нами и никуда на сторону не уйдёт.

— Согласен, — в той же манере подтвердил бердник, — но, как вы это сделаете, отрежете мне язык?

— Нет, — усмехнулась она, — язык — это оружие. Именно твой, хорошо подвешенный язык и заинтересовал меня, в первую очередь.

— Опять не понял, — замотав головой, как упрямый бычок, насупился рыжий — царица, я буду с тобой откровенен. Дед всегда меня учил бояться непонятного. То, что непонятно — опасно.

— Так вот в чём дело, — вдруг радостно воскликнула Райс, хлопнув ладонью о полог, — а я и забыла совсем, чей ты ученик. А ведь и вправду, ну, копия Дед, — продолжала она, уже чему-то откровенно веселясь и обращаясь к Золотцу, продолжила, — тому, бывало, пока не разжуёшь до состояния жидкой каши, всё бычится, да, артачится. Ну, копия Дед, смотри-ка, а, — закончила она в приподнятом настроении, указывая своим девам на Кайсая рукой.

— А в чём он не прав? — обиделся было молодой воин, — дед говорил, что соблюдение, именно, этого правила, позволило ему прожить столько лет и вылезать из любого дерьма чистеньким.

— Ну, допустим, не всегда чистеньким и не всегда вылезать, но не буду спорить, в чём-то он был прав. Хорошо. Давай договоримся так. Я подумаю, что и как тебе о нас рассказать, чтоб и ты, от нас не шарахался и секреты наши в целости остались, пока, ты, не примешь решение, а ты, взвесив всё, подумаешь над моим предложением, — но тут она замялась и взглянув на молодого бердника, умоляющим взглядом, закончила, — только обещай, что подумаешь. Кайсай, ты мне очень нужен, притом лично мне, для одного, очень опасного и очень, для меня, важного поручения.

— Вот, — вдруг ожил рыжий, становясь прежним балагуром, — это уже интересней, а то ишь, в сестрёнки они решили меня определить.

Райс с незнакомкой опять улыбнулись, а Золотце, неожиданно резко сев, подхватила его зубоскальство «ответкой»:

— Кайсай, ты сначала, вот это заимей, — и она, выпятив грудь вперёд, потрясла руками оба шара своих увесистых молочных желез, — а потом ко мне в сестрёнки набивайся.

— А на кой ты мне сестрёнкой-то нужна, — наигранно «отбрил» её рыжий, — вот, в качестве бабы на лежак, я ещё подумаю, — и он демонстративно почесал затылок, как бы раздумывая.

— Матерь! — взвизгнула молодая Матёрая, — давай, я его, лучше, сразу убью, чтоб не мучится.

— Остынь, — со смехом проговорила Райс, — что-то я погляжу, ты больно вспыльчива стала. На его любой подвох, введёшься. Аль не ровно к нему дышишь?

— Вот ещё, — вспрыснула, мгновенно покраснев дева и демонстративно, снова завалилась на лежак, — просто, наглость этого молокососа, бесит.

Кайсай встал. Это было так неожиданно, что все три голые фурии встрепенулись и напряглись.

— Я согласен, — внезапно выдал он.

Все три «меченные» разом соскочили с полога. Райс подошла и внимательно всматриваясь, в улыбающиеся глаза Кайсая, как будто ища в них подвох, спросила:

— Почему?

— Не знаю, — сознался он, — но я так решил. Будем считать, меня Золотце убедила. Только раз, пошла такая пьянка, может вы объясните мне, зачем был нужен, весь этот балаган? — он обвёл вокруг рукой, — когда можно было поговорить не заморачиваясь, в нормальных условиях.

Райс улыбнулась, вернулась на своё место, но не легла, а вытащила откуда-то, очень тонкую накидку и завернувшись, прикрывая наготу, села. Золотце последовала её примеру и тоже прикрылась такой же накидкой. Только смуглая красавица, наоборот, скинув шкуру на землю, расселась на ней, опираясь спиной на полог, сложив ступни ног вместе и широко раздвинув в стороны колени, выставив себя, на всеобщее обозрение.

— Кайсай, мальчик мой, — заговорила царица ласково и устало, — ты не представляешь, какую цепь испытаний, ты, играючи преодолел, для этого разговора. Я всё расскажу тебе, но мы договорились: сначала, ты наш, а потом уже, тебе наши секреты.

Она лениво приподняла руку в сторону Кайсая, смотря при этом на Золотце. Та, поклонилась, и двинулась к воину, неожиданно став серьёзной и сосредоточенной, молодой бердник, такой её ещё не видел. У него сложилось впечатление, что золотоволосая, очень сильно волнуется и это волнение, каким-то боком, коснулось и его.

Подойдя на расстояние вытянутой руки, она медленно подняла правую руку, в которой непонятным образом, блеснул очень странный нож, каких Кайсаю, ещё видеть не приходилось. От неожиданности его появления, рыжий слегка вздрогнул и успел подумать про себя, что это, как пить дать, колдовство какое-то. Где, в голом теле, можно было спрятать такое?

Лёгкое движение пальцев и нож в руке девы крутанулся лезвием в ладонь, и она протянула берднику, необычный клинок, ручкой вперёд. Кайсай взял нож и обмер. Ощущение было такое, что взялся за живую плоть. Рыжий был готов биться об заклад, что нож был тёплый, как человеческое тело и даже чувствовался его пульс!

Тут же полезли всякие мысли про людоедство и прочее, и молодца передёрнуло. Тем временем, Золотые Груди взяла его за руку и обойдя мешок, на котором он сидел, повела бердника к банному камню, объясняя тихо по дороге, что ему надлежит сделать.

В принципе, Кайсай знал, как присягают на крови, только в обычной орде кровь льют на землю, а ему, предстоит пролить кровь на банный камень, что, в принципе, почти одно и тоже. В мужской орде, присягают только Валу — Отцу Неба, а здесь, ему придётся крови пролить в три раза больше, поминая всю Святую Троицу. Ну и последнее: в обычной орде, присягают трём законам, а ему, сейчас, предстояло резать себя четыре раза. Три основных и один особый, на секрет. А больше, отличий в её рассказе, он не услышал.

Когда они подошли к банному камню, то разглядев его, Кайсай аж присвистнул. Такого ему видеть, ещё не приходилось. Камень был большой и верхняя его поверхность, напомнила, берднику, кипящее варево. Огромные каменные пузыри, разных размеров, налезая друг на друга, создавали причудливый узор и судя по всему, его не делали таким искусственно, его таким, сотворила сама Мать Природа.

Находиться голым, вблизи огромного раскалённого камня, было ещё то испытание, поэтому Золотце, ещё по пути предупредила, чтоб делал всё быстро, но вместе с тем, не спеша. Кайсай попробовал заточку ножа пальцем и порезался, на столько он был остёр и недолго думая, полосонул левую ладонь наискось. Сначала, порез побелел, как бы жутко испугавшись, не желая отдавать кровь, но затем, набух тёмной жижей и заструился обильным потоком жизненной жидкости.

— Присягаю Отцу Неба, в походах не блядить, — проговорил Кайсай, отпуская из ладони струйку крови на раскалённый камень.

Зрелище прыгающих шариков, как живых и при этом, издающих шипящие и пищащие звуки, обдавая едким запахом горелого мяса, вводя молодого бердника, в странное состояние. Он, вдруг, сильно опьянел. Всё вокруг закружилось, зашаталось, а звуки испаряющейся крови, превратились в сотни, тысячи человеческих воплей, буквально, разрывая ушные перепонки.

Он, шатаясь, зачем-то, зажмурился и хотел было закрыть ладонями уши, но твёрдый и злой голос Золотца, отчётливо прозвучавший в левом ухе, требующий его продолжать, вернул Кайсая к реальности, и рыжий, уже оря во всю глотку, стараясь перекричать всех вопящих в его ушах, проорал:

— Присягаю Матери Сырой Земле, в походах не блядить.

И в этот момент, он оглох от тишины. Не слыша ничего, даже стука собственного сердца. Кайсай обернулся на Золотце, та что-то говорила, открывала рот, с особой тщательностью проговаривая слова, чтоб он смог понять по губам, но слышно, ничего не было. Она отчаянно показывала глазами на камень и он, не слыша собственного голоса, проговорил, вернее, про шевелил губами:

— Присягаю Святой Воде, в походах не блядить.

И всё вернулось в исходное состояние. И звуки прыгающих капель крови на раскалённом камне и злобный голос Золотца:

— Кайсай, давай быстрее, а то зажаримся, пока, ты, тут рожаешь.

Рыжий повернулся к ней и с изумлением проговорил:

— Твою мать, силища-то какая.

— Быстрее давай, — продолжала злиться дева, — дальше, ещё веселей будет.

— Куда ещё веселей, — пробурчал себе под нос бердник, — у меня аж, сердце останавливалось.

От камня, действительно, припекало и бердник поспешил. Он полосонул ладонь во второй раз, наискосок, только в другую сторону, образовав из порезов крест и когда новый поток хлынул на камень, быстро заговорил:

— Присягаю Отцу Неба, в походах не еть.

И тут, его яички, не то взорвались, не то их медведь зубами стиснул. Он взвыл диким ором, по инерции приседая и хватаясь изрезанной рукой за причинное место, а ножом резанув себя по ноге, рядом. Чуть-чуть бы точнее и был бы второй Шахран. Но это было лишь мгновение, поймавшее его на неожиданности. Кайсай, тут же собрал волю в кулак, стиснул зубы, выпрямился, превозмогая боль и вытянув кровоточащую руку над камнем, сквозь зубы и с неимоверной силой сжатые веки глаз, буквально простонал, чуть не плача:

— Присягаю Матери Сырой Земле, в походах не еть.

Боль, так резко отпустила, что он пошатнулся, как от удара, но его кто-то поддержал за руки, притом с обеих сторон. По всему телу разлилась такая нега, что ничего делать, уже не хотелось. Он лениво приоткрыл глаза и даже не удивился, что всё вокруг стало чёрно-белым, краски пропали, но ему было, абсолютно, наплевать.

Кто-то, держал его правый кулак зажатым, не давая выпасть ножу, кто-то, вытягивал за него левую руку вперёд. Глупцы, думал он, зачем это надо? Он больше ничего не хотел. Не хотел быть воином, ни хотел проходить эти сраные ритуалы, он, вообще, жить не хотел, а какие-то дуры, орут ему в оба уха, уговаривают, ругаются, пугают. Тупые идиотки.

Он обернулся влево, там какая-то страшная девка, серого цвета, орёт, мол, давай дальше. Не хочу. Обернулся вправо, лучше б не оборачивался. Там, вообще, кошмар, с серыми глазами, что-то сюсюкает. Давай, давай. Всем что-то от меня надо, а я не хочу. Отстаньте.

— Хочешь, чтоб мы от тебя отстали? — загнусавил противный голос справа.

— Отстань.

— Скажешь волшебную фразу, отстану, не скажешь, не отстану.

— Отстань. Не хочу.

— Скажи, «присягаю Святой Воде, в походах не еть» и я, сразу отстану, и ты станешь свободен.

— Присягаю Святой Воде, в походах не еть.

Его аж отшвырнуло от камня и Золотце с Райс, державшие за руки, отлетели к самому пологу.

— Я убью тебя, придурок яйценосный! — завизжала Золотце.

— Не ори, — тут же осадила её Матерь, поднимаясь с земли, — Калли, хватит мохнатку свою проветривать, давай, помогай.

Кайсай стоял, согнувшись и почему-то дышал так, как будто не прискакал сюда из стойбища, а бегом прибежал, притом со скоростью, не хуже Васа. Подбежали девы и подхватив его под руки, потащили обратно к камню. Слева опять запричитала стервочкой Золотце:

— Вот, теперь будешь знать, что терпят женщины, рожая от вас мужланов.

— Дура, — огрызнулся Кайсай, — тебе бы яйца, да, меж камней зажать, вот тогда бы, только и знала, что рожать, лишь бы больше этого не испытывать.

Вторая дева, державшая его под правую руку, захихикала. Кайсай повернулся к ней и мило улыбнувшись спросил:

— Тебя Калли зовут, я правильно расслышал.

— Правильно, — ответила та, по-детски тонким голоском.

— Ах, ты, — зашипела слева Золотце, больно дёргая Кайсая за распущенные волосы.

Рыжий тяжело вздохнул, попросил предков принять его душу и резанул руку в третий раз, между первыми двумя порезами.

— Присягаю Отцу Неба, в походах не татить, — проговорил он скороговоркой, намереваясь, так же скороговоркой проговорить и следующую присягу, но не тут-то было.

Ибо к нему подкрался полный пиздец, с волосатыми ногами. От его объятия у Кайсая, чуть глаза на лоб не вылезли. Всё тело скрючило так, что он забыл, как дышать и нет, дураку, произнести эту присягу с полными лёгкими, хотя, наверное, если бы в них был воздух, то его бы всё равно выбило бы одним ударом.

Наверное, все, какие только были мышцы, скрутила судорога, да, ещё какая и самое неприятное — язык не ворочался и все попытки произнести следующую магическую фразу, оканчивались неудачей. Воздух в лёгких заканчивался. Уже круги поплыли перед глазами. Бердник, собрался из последних сил и заставив себя, как можно медленнее и внятней издавать звуки, проговорил:

— Пьэсэхэу Мээьи Сэо эмъэ э охоэх э аи.

Слава тебе яйца. Мать Сыра Земля, приняла присягу с последней попытки. От блаженства улетучившейся напасти, он расслабился и обмяк на девичьих руках. Всё. Силы покинули его. Девы, поднырнули ему подмышки и молодой бердник повис на их плечах. Голова безжизненно упала на грудь, сил держать её на весу, не было. Все, до одной мышцы, расслабились и на отрез отказывались слушаться.

Только мозг, лихорадочно метался в попытках найти, хоть какой-нибудь выход из сложившейся ситуации, а для паники, были все основания. Он, неожиданно для себя осознал, что не только не дышит, но и сердце не бьётся. Тело его умерло! Золотце ещё, дура, орала в ухо, обзывая «прорубным говном», но она, даже не представляла себе, что именно таким, он себя и ощущал, на самом деле. Воля, собранная в кулак, выдавила из лёгких последний воздух, в виде жалкого шёпота:

— Присягаю Святой Воде, в походах не татить.

Резкое возвращение к действительности, стоило обоим державшим его девам, удара лбами друг о друга и это, они ещё удачно отделались. Чуть бы по-другому стояли, он бы им, вообще шеи свернул.

— Я ныне сдохну, — констатировал Кайсай скрючившись и тяжело дыша, обливаясь потом.

— Да, уж быстрей бы, — тут же съязвила Золотце сидя на земле и потирая лоб.

С другой стороны, на земле, сидела голая Калли и тихо плакала, как ребёнок, закрыв лицо руками. Кайсай оглянулся на Райс. Она стояла за его спиной, с лицом полной идиотки. Матерь, чему-то так ликовала, что казалось её лицо, сейчас лопнет от счастья, навалившегося нежданно-негаданно.

— Матерь, — обратился измученный бердник к ней, — может дальше не будем, а?

— Ты, что? — тут же возмутилась царица, буквально, искрясь от восторга, — я такого сильного ответа камня, в жизни не видела! Ты у нас, ещё глядишь, «меченным» сделаешься. Ну ка, давай последнюю присягу, — и она быстро ринулась на Кайсая, с силой разворачивая к камню, а за одно, прикрикнув на дев, — а ну, соскочили, ишь сопли распустили. Матёрые, они называются.

Этот окрик возымел действие. Обе тут же вскочили на ноги и злобно зыркнули на Кайсая, самым естественным образом, во всём обвинив мужлана.

— Давай мальчик, — подбодрила Райс, — дальше, должно быть легче.

Рыжий понимая, что уже не отвертится, хотя это, он знал с самого начала, резанул ладонь, где и так живого места не было, сверху-вниз и пуская кровь шипеть и прыгать, внутренне сжавшись в комок, ожидая чего угодно, проговорил:

— Присягаю, хранить секреты орды, вечно.

Он резко набрал полную грудь воздуха, памятуя о предыдущих реакциях камня и чуть не подавился, потому что, обратно выдохнуть, он его уже, не смог. По башке, как будто чем-то тяжёлым и звонким огрели. Головная боль резанула так, что аж в глазах темно стало, а выдохнуть он не смог потому, что язык резко свился во круг своей оси, сжался и закупорил горло.

Слева заговорил голос Золотца:

— Я, Матёрая Золотые Груди, подтверждаю присягу.

Чуть погодя справа раздался голос Калли:

— Я, Матёрая Калли, подтверждаю присягу.

Боль, вместо того, чтоб к ней привыкнуть, резала всё сильнее и сильнее и Кайсай, уже был на грани потери сознания, когда услышал голос царицы:

— Я, Матерь Райс, подтверждаю присягу.

И с её словами, он всё же потерял сознание, повалился на землю, как скошенный. Хорошо не повалился на раскалённый камень, а столбом рухнул назад, но чуть подвернувшаяся, порезанная нога, крутанула тело, и оно упало на бок, а не на раненную спину. Хотя, всё равно, головой приложился о землю, знатно…

Пришёл он в себя от холодной струи воды в лицо. Она показалась ему блаженством свыше.

— Ещё, — попросил он, валяясь на спине и раскинув в стороны руки.

— Вставай, братец, хватит, а то простынешь.

Голос Золотца был для него, как сладостный голос жизни, при воскрешении из мёртвых. Он приоткрыл глаза. Она стояла прямо над ним и ехидно улыбалась.

— Ты кто? — придурковато поинтересовался он, задирая рукой подол её накидки и заглядывая под него.

— Скотина ты, мужланная, — зло выругалась она, отдёргивая накидку и уходя от него, — надо ж угораздила братца, урода на всю голову, получить.

— Сестрёнка, подожди, — продолжал юродничать рыжий, но при этом сел, потряс головой и огляделся.

Золотце, с ковшом в руках, направлялась на своё место. Матерь, что-то колдовала с лицом Калли. Похоже, у той бровь была рассечена. Левая ладонь, зажатая в кулак, тукала пульсом. Вся рука по локоть, была в крови. В правой ножа не было. Оглядел парез на ноге. Он уже не кровоточил. Кряхтя, как старый дед, поднялся на ноги. Голова закружилась, но тут же постепенно успокоилась. Золотце, уже устраивалась на своём лежаке, когда он спросил:

— А мне можно накидку? — показывая рукой на то, что в отличии от них, он ещё голый.

— Бери любую, — ответила равнодушным тоном Золотце, указывая на пустые места.

Кайсай, действительно, нашёл на пустом месте, рядом с Золотцем, сложенную тряпку и стал пытаться одной рукой в неё закутаться.

— Да, не кутайся ты, — послышался голос Райс, подходящей со спины, — а то накидку измажешь. Крови в тебе, как с хорошего поросёнка. Дай сюда.

Она отобрала у него тонкую тряпицу, схватила изрезанную руку и начала над ней колдовать. Глаза её мгновенно стали масляно-чёрными и кровь, сочившаяся из ран, разом загустела, перестав течь, вскипела и стала матово-чёрной. По всей руке разлился холод, будто она отнималась и усыхала.

Затем, глаза царицы, столь же резко, стали небесно-голубыми, засветились странным колдовским светом, и она, несколько раз провела по ранам указательным пальцем, как бы стряхивая засохшую и превратившуюся в пыль кровь, и та, действительно, слетала облачками чёрной пыли с ладони, оставляя под собой, только белые рубцы молодой кожи. Тоже самое, проделала с порезом на ноге.

Наконец, процедуры первой помощи пострадавшим были завершены. Пострадавшими оказались все. Во-первых, ладони порезаны были у всех четверых и Райс, по очереди, лечила каждую. Когда они умудрились порезать себе ладони, Кайсай естественно не понял.

Кроме того, у Золотца на лбу вырастал рог, к которому она прикладывала холодный медный ковш и при этом, одним глазом, не добро, косилась на рыжего. У Калли, была рассечена бровь и её левый глаз уже заплыл полностью, несмотря на то, что Райс, так же «заштопала» рассечённую рану и сама Калли, постоянно накладывала на подбитый глаз, какие-то примочки. Кайсай, облачившись, наконец, в накидку, плюхнулся на свой пуховый мешок и от души расхохотался, что заставило в недоумении, улыбнуться всех.

— Чего ржёшь, придурошный? — беззлобно гаркнула на него Золотце, в очередной раз, отрывая ото лба медный ковш.

— Видели бы вы свои рожи, девоньки, — заканчивая смеяться, ответил ей ненавистный мужлан.

И тут впервые съязвила Кали, которая до этого, была сама кротость:

— Ты скажи спасибо, что свою не видишь.

— Да, — тут же вмешалась Матерь, — такого, я ещё в своей жизни не видела. Даже не помню, чтоб слышала, — проговорила она задумчиво, а затем, состроив хитрую ухмылку, обратилась к берднику, — Кайсай, а ты не считал, сколько раз умирал?

Молодой воин сразу помрачнел.

— Даже не хочу вспоминать, — ответил он мрачно, — если б заранее знал, ни хрена бы не согласился. Ведьмы. Все бабы ведьмы.

Тут пришла очередь веселиться женской части сборища. Напряжение спало и после нескольких беззлобных подколов, все, вообще, успокоились и затихли. И тогда заговорила Райс.

— Это не простое место, — начала она серьёзно, — это место нашей, а теперь и твоей силы, брат.

Она расплылась в улыбке, которую тут же, увеличил Кайсай.

— Спасибо, что не сестра.

— Сюда, даже не все мои девочки вхожи, — тем не менее, не обращая внимание на его реплику, продолжила Райс, — только избранные. Ты, их, почти всех видел, ну, кроме моих ближних вековух. Остальным вход сюда закрыт, при активном камне. У каждой, на руке такой же перстень, как у тебя. Ты внимательно его разглядел?

Кайсай поднял правую ладонь, на пальце которой, незаметным обручем, сидел намокший, деревянный перстенёк и хотел было другой рукой снять его, чтоб получше разглядеть.

— Снимешь, умрёшь, — не торопливо и мягко предупредила Матерь, но от этого предупреждения, молодец аж вздрогнул, буквально, с силой отмахнув руку от перстня, как обжёгся, — к тому же, если бы его надел, не будучи посвящённым сразу, как вручил его Шахран, то тоже бы умер, отравившись.

Кайсай испуганно покосился на перстень.

— Теперь яд на тебя не действует, и ты можешь носить его в любом месте, но если, кто другой его примерит, то я ему не завидую.

Носить на себе постоянно эту отраву, Кайсая не радовало, поэтому он осторожно поинтересовался:

— Но ведь я воин, Матерь, и мои руки сделаны под оружие, а не под украшения. Он, постоянно, будет мне мешать.

— Никто не заставляет тебя носить его постоянно, кроме, как здесь. Сделай тайник в своём поясе, ну, не знаю, повесь за шнурок на шею, в конце концов, придумай что-нибудь. Только потерять не смей. Потерявший его приближённый, покрывается позором и перестаёт быть таковым. Ты меня понял?

— Более чем, а я что стал приближённым? — изумился Кайсай.

Райс на его вопрос не ответила, будто не услышала, поэтому продолжила то, о чём говорила:

— Поэтому, мои девы, предпочитают его сращивать с пальцем, чтоб вообще не снимался. К тому же, кроме яда, в нём накапливается некая колдовская сила. Кое чему, тебя обучит Матёрая боевой орды Золотые Груди, с которой ты, похоже, уже хорошо знаком, — тут она, как-то не хорошо покосилась на Золотце, но та, не отреагировала, будто, вообще, не слышала, — кроме того, она познакомит тебя с устройством нашего царства, правилами и особенностями.

— Мне придётся жить здесь? — недоумённо спросил бердник, в панике представляя себе мужское одиночество, среди бесчисленного количества соблазнительных «мужерезок».

— Нет, — усмехнулась Райс, — я не настолько коварна. Живи где живёшь. Кстати, а где ты живёшь?

— Олкаба подарил мне свой походный шатёр. Вот, в нём и живу.

— Ах, да, — посмеялась Райс, — уделал ты старика, любо дорого было поглядеть. Ну, ничего, хоть встрепенулся, под старость лет, глядишь, действительно, вырастит ещё один самоцвет.

— Так ты знаешь?

— А как же. Там без меня не обошлось, — тут она опять стала серьёзной и внимательно взглянув на Кайсая, проговорила, — я хочу предупредить тебя, мальчик, что, всё сказанное здесь, здесь и остаётся.

Кайсай не ответил, а вместо этого кивнул, давая понять, что понял, не дурак.

— Агар, готовится идти в поход в далёкие земли, на заход солнца к холодным морям.

Кайсай вновь кивнул, мол знает.

— Мы с ним в поход не пойдём.

Бердник недоумённо на неё посмотрел.

— Нам там делать нечего, — пожала плечами Райс, — туда собираются мелкие царьки, садиться на шею, или на стол, как они говорят, диким народам, там проживающим. Мне это не интересно. Я, конечно, отправлю из своих девочек, кое-кого, опыта понабраться, но основная часть, будет готовиться к другому походу. В конце лета, мы пойдём на юг, к большим горам. Там, за этими горами, растёт наш самый злейший и самый опасный из врагов. Он умён, хитёр и очень силён. У него одних воинов, на сегодняшний день, почти в три раза больше наших. Они хорошо вооружены и обучены. К тому же, в молодости, этот царь-воин прошёл хорошую выучку в наших ордах, поэтому, прекрасно знаком с тем, что мы из себя представляем. Пока, он пожирает одно царство за другим и ширит свои владения, но скоро, решит и наши степи прибрать к рукам и в первую очередь, ему интересны именно мы, девы. Он о нас знает очень много, а вот мы о нём, почти ничего. Вот и сходим, по расспрашиваем у соседей. Если он нападёт на нас, или мы решим прижать ему хвост в его горах, нам надо знать о нём всё. Только так, можно будет ему противостоять.

Кайсай слушал внимательно. Это всё для него было в новинку. Он ничего не знал о далёких народах. Весь его мир, укладывался в просторах степи и что делается за её приделами, он, даже, никогда не задумывался.

Он не представлял себе, что за царь-воин, что это за страны такие. Он, вообще, не знал, что такое горы. Задавать такие вопросы царице, Кайсай не решился, чтоб её глазах не выглядеть дураком, но решил, при первой возможности, попытать кого-нибудь, на предмет международной обстановки, раз уж он, в такую крутую кашу заварился. Тем временем, Райс продолжала:

— Два года назад, я послала туда небольшой отряд, во главе с моим сыном, но вот, уже два года, ни от кого нет вестей. Я сильно беспокоюсь. Поэтому, рассчитываю на тебя.

Кайсай резко вскочил на ноги, но Райс, тут же его осадила:

— Сядь, куда кинулся, торопыга. Ты не знаешь ни их языка, ни их обычаев. Ты, вообще, ничего не знаешь о их народе, насколько я поняла. Если до конца лета, от сына не будет вестей, то ты, с нами дойдёшь до гор, а там, пойдёшь один. Поэтому до похода, должен будешь знать всё, что знает Калли. Она тебя будет учить. Девочка не из персов, она урартка, но то, что нужно, знает: язык, повадки, правила поведения. Времени мало, а научиться, ты должен, очень многому, — и обращаясь уже к девам, жёстко велела, — что хотите делайте, но к концу лета, он должен быть готов. Я освобождаю вас, пока, от всего. Только смотрите мне, детей в подолах не натаскайте. Выгоню к ебене матери.

Такие речи Кайсаю, как мёд на уста, но тон, с которым она всё это проговорила, заставил его, к земле прижаться. Оказывается, Матерь, когда захочет, кого угодно, разом на колени поставит, одним голосом. Он её видел такой в первые, а вот судя по реакции дев, они её такой, видят регулярно.

— Но для начала, — она вновь обратилась в берднику, — съездишь в Терем. Традиции надо блюсти. Девы, — и она кивнула головой в сторону Золотца, — проводят.

Она замолчала, показывая всем свои видом, что закончила. По её вопросительному взгляду, Кайсай понял, что она ждёт вопросов.

— Матерь, — начал он, — я могу задать один вопрос?

— Задавай, сколько посчитаешь нужным.

— Перед тем, как я согласился, — начал он осторожно, потупив взгляд и следя за ними боковым зрением, — ты, больно прижала мне хвост. Я увидел беспокойство в твоих глазах, но не увидел страха. Ты, действительно, не думала о том, что я, воин бердник, защищая свою жизнь, смогу перед смертью, убить, кого-нибудь из вас?

Матерь улыбнулась, улыбнулась и Калли, а Золотце вспыхнула, как обычно, но только выдавила из себя удивлённо:

— Ну, ты, рыжий и скотина.

После чего соскочила и заговорщически обратилась к Райс:

— Матерь, а давай мы его проучим, чтоб изначально боялся, а то, вообще, распустился, мужлан двухголовый.

— А, давай, — неожиданно весело поддержала её царица, — тут все свои. Тут можно. Кали, поговори с мальчиком. Учить, так учить.

И она задорно рассмеялась. Кайсай удивлённо посмотрел на веселящихся дур, почему-то понимая, что его сейчас будут бить. Но Калли, бить его не стала, а лишь хищно улыбнулась, целым глазом, встала, развела руки в стороны, как бы предлагая «обнимашки» и мягким воркующим голоском пропела:

— Кайсайчик.

То, что произошло дальше, бедный рыжик, помнил с большим трудом, вернее, помнил всё, как в тумане, при этом всячески желал забыть, напрочь.

Сначала на него нахлынула эйфория. Ему, как будто глаза поменяли. Краски стали яркими, насыщенными. Сердце забилось, как у зайца. Воздух пьянил, будоражил. Дышать было настолько легко и приятно, что он, просто, упивался, наполняя им полную грудь. А когда Калли, это совершенство красоты и женственности, попросила подойти к ней, то от одного её голоса, в голове, что-то произошло не понятное.

Он моментально потерял интерес ко всему на свете, кроме неё. Мир вокруг, перестал существовать. Она и только она стала его миром. По всему телу побежали сладостные мурашки, и он её так захотел, как женщину, что всего затрясло крупной дрожью.

Он помнил её настоящей, сверхъестественной богиней, ради которой был готов отдать всю свою жизнь, ради которой, был готов умереть. Счастье переполняло его через край, выливаясь слезами. В один миг, воин бердник, безжалостный убийца, превратился в смазливую, заплаканную куклу. И помнил он, как она, действительно, вытирала об него ноги, а он плакал от счастья, ползая перед ней и каждое её прикосновение, разливалось в его теле оргазмом… Она издевалась. Как она издевалась!

Пришёл он в себя, как будто пробудился ото сна, лёжа на земле лицом в песок, которым был усыпан пол вокруг банного камня. Голый. А на его пояснице, сидел кто-то мягкий, тёплый, но тяжёлый и легонько дёргал его за волосы. Кайсай попытался медленно приподняться, оглянувшись, но тут же получил лёгкий толчок в голову и голос Золотца со спины тихо проговорил:

— Не дёргайся, а то опять заплету косу, не пойми, как.

Но голову, он всё же немного приподнял, увидев, что Калли сидит на своём месте и с её глазом колдует царица.

— Сука, — прошипел молодой бердник, глядя на ту, которую только что обожествлял.

— Да, уж, — тихо подтвердила Золотце, продолжая плести ему косу, — ты, даже не представляешь, какая. Будь с ней осторожней и старайся держаться по дальше.

Она говорила очень тихо, чтобы Матерь с Калли не могли её услышать. Подобное поведение удивило Кайсая. С чего бы это вдруг, этой стерве, так о нём озаботиться, и какая между сёстрами мышь пробежала.

— А нельзя ли этому колдовству противостоять? — почти прошептал рыжий, решив воспользоваться таким благожелательным к нему отношением.

— Нет, — вообще шёпотом ответила дева, — она Матёрая орды любавиц, и прибивает Славой.

— Ну, не может быть, чтобы не было против этой Славы противоядия, — тоже шёпотом проговорил Кайсай.

— Не, а, — сказала она достаточно громко, видимо на них, всё же, обратили внимание, — потому что ты, двухголовый. Вот, этой головой деревья ломаешь, — и она легонько толкнула его в затылок, — а тем, чем деревья нужно ломать, ты думаешь.

И с этими словами, она со всей силы, отвесила звонкий шлепок по его каменной заднице, вставая и громко объявляя: «Всё!».

 

Глава тридцать девятая. Она. Ночная казнь

После того, как обе её Матёрые дочери, отправились провожать, еле живого, новоиспечённого братца, Райс, в буквальном смысле, раскисла на своём банном месте. Она уже и забыла, когда так уставала физически. Сил не было, даже на то, чтобы уйти в свой шатёр спать. Царица бессильно развалилась в подушках и замерла, решив для себя, что сегодня поспит здесь.

Банный камень, больше не нагревался и теперь, просто, медленно остывал, продолжая своей массой, равномерно прогревать огромный зал. Вокруг наступила такая звенящая тишина, что Райс, неожиданно для себя вспомнила свой первый круг, в своём далёком детстве, в заброшенной лесной бане еги-бабы, а вспомнив, улыбнулась не открывая глаз.

Вместо того, чтобы от усталости уснуть, в голову, сначала, полезли воспоминания, а за ними размышления. Райс не отслеживала время, как долго продолжалась эта отпущенная на самотёк работа мыслей, но в один прекрасный момент, царица неожиданно поняла, что совсем не хочет спать, а вот есть, захотела. Села, почувствовав, что усталость улетучилась, как будто была не естественная, а лишь наведённая мороком и вот, сейчас, её отпустило.

— Шахран, — позвала она в тишину, из которой тут же появился банщик, будто только и делавший всё это время, что ждал зова, — у тебя есть, что пожевать?

— Найдём, Матерь, — ответил тот, обратно скрываясь в проходе.

Шахран, по сути, всю свою сознательную жизнь, почти с самого детства, прожил бок о бок с Райс и естественно, знал о ней, практически, всё. Повадки, привычки, вкусы, предпочтения и порой, даже позволял себе играть, сам с собой в игру, стараясь предугадать реакцию, поведение и запросы своей хозяйки.

И даже для себя вёл счёт, «угадал-не угадал», притом счёт этот, был с большим отрывом в пользу первого. Еда у него, для царицы, была приготовлена заранее, к тому же понимая, что, если б она её не потребовала, то эта жаренная птица, пропасть бы не успела, так как, он и сам, был не против её обглодать.

К тому же, пара дев, что стояли в охранении, тоже уже изошли на слюни, от ароматов и вполне были готовы помочь банщику, чтоб съестное добро не выбрасывать, нетерпеливо ожидая, когда же царица, наконец, спать отправится, но на этот раз, им не повезло, в отличии от банщика. Шахран, принёсший запечённого гуся, был усажен царицей рядом, в приказном тоне, составлять ей компанию. Банщик возражать не стал.

Ели молча, пока царица не утолила приступ голода и запив очередной кусок мяса вином, сбавила скорость в поедании, но при этом, начала неторопливую беседу.

— Ну, и как тебе мальчик, Шахран? — спросила она банщика, а за одно и доверенного во все свои дела, как личные, так и части, государственные.

— Матерь, — ответил последний, продолжая жевать и впопыхах проглатывая очередной кусок, — ты же знаешь — я мальчиками не интересуюсь.

— Не юли, хитрая ты лиса. Прекрасно понимаешь о чём я. Что-то не так?

— Да, — скривился Шахран и перестав есть, задумался, — что-то в нём не так. Какой-то, он быстрый, больно. Конечно, я многого не знаю, но ты и сама оглянись. Никогда ещё не было такого, чтобы раз, раз и в кровные ближники. Как-то, это меня настораживает. Нет, я понимаю, что он особенный весь, я за ритуалом подглядывал.

Он криво улыбнулся, косясь на царицу, но несмотря на подобное признание, отлично знал, что для Райс, это неожиданностью не было, даже, пожалуй, наоборот, она бы удивилась, если бы он этого не сделал.

— Это не он быстрый, Шахран, а я, спешу, — развеяла его сомнения царица, — по всем предсказаниям, этот мальчик, для нас всех, судьбоносный и появился в нашей жизни, непросто так. Поэтому, я решила рискнуть и сразу взять его в оборот. Что-то мне подсказывает, времени рассусоливать и присматриваться к нему, у меня нет. Меня всё чаще накрывает осознание того, что вскоре наша спокойная и размеренная жизнь, превратится в ураган невиданной силы, сметающий всё на своём пути: и жизни, и судьбы. Ничего не чувствуешь?

Шахран ответил не сразу. Он долго катал по блюду обглоданную кость указательным пальцем, а потом, вдруг, встрепенулся и уставился в глаза хозяйки.

— А ведь, похоже, это в нём я и чувствую. Точно, — банщик вновь задумался, но на этот раз ненадолго, — вот, что в нём не так. Он несёт разрушение.

— Опять мимо. Это не он несёт разрушение, Шахран, — усмехнулась Райс, — он лишь, тот ветерок, что предшествует буре и нам бы надо, под этот ветерок подстроиться, принять в себя скорость его жизни, если не хотим, чтоб ураган, следующий по его пятам, не застал нас врасплох и не переломал бы нам все кости.

Тут царица поднялась, видимо, собираясь, всё же, идти спать в свой шатёр, но неожиданно замерла, так как расслышала из-за стен шатров, со стороны леса, нарастающий девичий ор. Шахран тоже его услышал, соскочил, забирая блюдо с недоеденной птицей и со словами «пойду узнаю», быстро унёс остатки ужина, но, как только он скрылся в проходе, в нем тут же появилась разгорячённая Матёрая, по кличке Огненный Ветер, в полном боевом обвесе, что говорило о чрезвычайности произошедшего.

— Что случилось? — выкрикнула Райс, быстрым шагом направляясь ей на встречу.

— Нападение на дальний разъезд, — со слезами в голосе выпалила Матёрая, — пьяные мужланы, в засаду, мою пару дев поймали.

— Шахран, одежду, — крикнула царица в проём прохода, но оттуда и без её окрика, уже выбегал банщик, неся царское одеяние и Райс, заметив его, обратилась к Матёрой, — сколько их и кто пострадал?

— Трое их было. Двоих убили, одного повязали. Этот урод, кованной дубиной, у Красы Степей, коня с удара убил, сволочь. Она от неожиданности повалилась под скакуна. Ногу подломила. Пока Маковый Цветок отбивалась от двух других, этот жирный боров, раненную Красу насиловал, вот, как было невтерпёж, мудак яйценосный. Маковка одному из нападающих горло вскрыла, а тут, подоспели на шум девы второго кольца. Тот, что с Маковкой дрался, в бега кинулся. Стрелкой догнали, а этого, прямо с Красы стащили. Здоровый, как бер, ели скрутили. Толи пьяный такой был, толи от вожделения уже ни хрена не соображал. Псих бешеный.

Матерь, облачённая в золото, ужасом ночи, медленно выплыла из банного шатра на площадь, где клокотала огромная масса разъярённых дев, от мала до велика. Похоже было, что всё стойбище поднялось на ноги и окружило насильника, стоящего, без штанов на коленях перед чёрной, как грозовая туча Калли и плющась, улыбкой полного идиота, пуская сопли, слюни и кровь из разбитых губ и носа. Бугай был действительно здоров видом. Даже стоя на коленях, он почти был одного роста с Калли, но подойдя к нему поближе, Райс отметила, что он не так здоров, как жирен.

— Кто такой? — не скрывая ярости в шипящем голосе, спросила царица, вставая рядом с Калли.

— Ты кто? — мягко про журчала Матёрая, как бы переводя недоноску слова царицы.

— Я, Шушпан, — радостно ответил насильник, продолжая счастливо лыбиться своей богине, роль которой для него, сейчас играла Калли.

Вообще-то, почти все «меченные» обладали розовым узором Славы, но могли применить это умение лишь к тем, кто, так или иначе, был готов этой Славе подчиниться, ну, или по крайней мере, находился в состоянии покоя и благодушия. Придавить Славой разъярённого, сопротивляющегося мужика, вот так, с наскока, было невозможно. Он не поддавался.

А вот Калли, благодаря своему особому колдовскому рисунку, могла прибить Славой любого мужика, независимо от его психологического состояния. Ей стоило только «включить» её и заговорить своим елейным голоском и даже бьющиеся в эйфории боя войны, заслышав нежный призыв колдуньи, в раз, попадали под чары и превращались из озверевших вояк, в послушные и управляемые куклы.

— Откуда ты взялся, Шушпан? — продолжала Калли, сказочно певучим голоском, хотя при произнесении имени, в её голосе все же послышалось раздражённое шипение.

— Я пришёл с орды Мамона, богиня. Я новенький. Я с мужиками поспорил, что «мужерезку» поимею. Они не верили, а я смог, — тут он противно захихикал, одновременно гордясь собой и похваляясь.

— Ну, хватит, — брезгливо оборвала царица, — тащите на дыбу его и зовите Марью.

— Я здесь, — тут же отозвалась басом, здоровенная баба с мужскими чертами лица, разрисованная золотом потустороннего кошмара, что указывало на принадлежность её к личной сотне Матери.

— А можно я его казню? — неожиданно встряла Калли, при этом глаза Матёрой, сверкнули звериным блеском, а пальчики, как когти кошки, то выпускались наружу, то стягивались в кулачки.

— Не лезь не в своё дело, девка, — жёстко рыкнула на её Райс, — не хватало ещё, об это дерьмо, «меченным» пачкаться. На это дело, есть особые девы.

Калли аж вздрогнула от голоса Матери и кровожадность её, как-то, разом притупилась.

Шушпана со спущенными штанами, которые путами оплетали сапоги, за волосы потащили в сторону и все обитатели царского стойбища, взбудораженной толпой, в свете факелов, направились следом.

Тащить его пришлось не далеко. Чуть в стороне, немного углубившись в лес, его привязали к поваленному дереву, которое не полностью упало на землю, а зацепившись сухим стволом за крону соседнего, действительно, как бы стояло дыбом.

Ствол был голый, без коры и достаточно толстый, чтоб привязать к нему человека и тот бы не завалился на бок. Вязали его несколько дев одновременно, но судя по слаженности, это были не первые попавшиеся, а специально обученные и не раз, проделывающие подобную процедуру, поэтому справились быстро.

Кроме того, что привязали к дереву всем туловищем, заведя и связав ноги под стволом, они ещё и в рот напихали травы, в качестве кляпа, оставив на всеобщее обозрение, лишь оголённый детородный орган, заросший пучком чёрных, кудрявых зарослей. И голова не была к дереву привязана, что позволяло жертве, используя наклон дерева и подъём головы, обозревать всех перед ним стоящих. А все, как раз, выстроились полукругом перед ним и в молчаливой злобе, сверлили его ненавистными взглядами.

Калли сняла Славу, как только Шушпана привязали к вздыбленному дереву и сейчас, придя в себя, он лихорадочно дёргался и метался головой из стороны в сторону, мыча что-то в нос, умудряясь, даже, взвизгивать при этом. Он в панике озирался по сторонам, не то, интуитивно, не то, мозгов хватило понять, что его сейчас будут убивать.

Вперёд вышла Марья и не спеша, вразвалочку, направилась к приговорённому, держа в руках тонкую верёвочку и на ходу, что-то из неё завязывая. Подошла сбоку к привязанному и продолжая колдовать с узлом, принялась тихо и спокойно говорить, как бы успокаивая:

— Да, не дёргайся ты. Сам же хотел поиметь боевую деву. Тебе какая разница: ты меня или я тебя. Ты же не побежишь жаловаться, что тебя изнасиловали? Правда?

Тут она, наконец, закончила с плетением, видимо, сообразив, что хотела и грустно улыбаясь, посмотрела на жертву. Тот замер, с выпученными глазами, совсем не разумея, что происходит и как это его насиловать будут. Это ж, где это видано? По его, ничего непонимающим глазам, Марья уяснила, что этот бычок вонючий, даже понятия не имеет, что с ним, сейчас, делать будут и это её, почему-то, умилило и обрадовало.

— Ты же не будешь против? Правда? — спросила она с хищной улыбкой, скидывая сапожки и распуская завязки штанов.

Шушпан замер в исступлении и кажется дышать перестал, вытаращившись на раздевающуюся перед ним бабу. Та, сняла штаны, встала перед ним оголённой частью поближе, поглаживая крашенные золотые волосы между ног и не сводя, блестевших азартом, глаз с жертвы, принялась аккуратно теребить его детородный орган. Шушпан резко расслабился, опрокинув голову на дерево и что-то замычал себе под нос.

— Как интересно, — восхитилась она тихо, как бы разговаривая сама с самой, — так ты, даже сам возбудишься, без помощи?

Тут она оторвала взгляд от лица мужика и переключилась полностью на объект своего воздействия обоими руками. Аккуратно накинула петельку, которую связала из тонкой верёвочки на мошонку и подтянула так, что стянула яички, но не перетягивая при этом кровоток. Орудовала она нежно, ласково и мужицкая сущность поддалась. Шушпан возбудился быстро и бесповоротно.

Обычно, тех, кто знал или хотя бы слышал об этой процедуре, так просто, довести до нужного состояния, не получалось. Приходилось идти на хитрость. Как правило, им заранее спаивали нужный отвар, но в данном случае, когда рядом была Матёрая любавицкой орды, этого не требовалось. А вот в таких случаях, когда попадались особо тупые и неосведомлённые двухголовые, даже и этого не требовалось.

Петелька, которую Марья одела будущему покойнику на мошонку, была не простой, ой, какой не простой. Все боевые девы, для конвоирования рабов и пленных мужского пола, использовали, так называемый, «девичий узел». Всех мужчин этапировали, исключительно, накинув этот узел на мошонку. Особенность его заключалась в том, что он был статичен. Раз, завязанный в обхват яичек, его не затянуть дальше было нельзя, не ослабить и тем более не развязать. Его можно было, только срезать.

А вот при казни, использовался узел ещё хитрее, под названием «бабий узел». Особенность его была в том, что он был, очень похож на «девичий», только «бабий», мог затягиваться, но не мог ослабляться и когда Марья пристроила к себе стоящий торчком ненавистный орган насильника, оседлав его сверху и совершая с ним половой акт, с каждой своей фрикцией, всё сильнее и сильнее подтягивала узел удавки, пока тот, намертво не перетянул мошонку, мёртвой хваткой.

Поначалу Шушпан сопел, прикрывая глаза от удовольствия. Потом, замычал громче. Глаза распахнулись. Через некоторое время, он уже визжал, как резанный поросёнок и бился головой о ствол сухого дерева. В конце концов, он резко дёрнулся и обмяк, уронив голову на бок, а Марья-палач, всё продолжала и продолжала.

То, что эта дева была ненормальной, знали все. Знали, и местами побаивались. Во-первых, она одинаково, с вожделением, смотрела на представителей обоего пола, ей было без разницы, во-вторых, поговаривали, что, когда дело доходило до удовлетворения своих половых потребностей, то Марья, выходила в своих действиях, за все существующие и не существующие рамки, притом делала это, как правило, не так, как это было принято делать. Одно слово извращенка.

И сейчас, вбивая остывающий труп в ствол дерева, все лишний раз подтвердили для себя, распускаемые по её поводу слухи. Оттаскивать её, никто не собирался, но и любоваться этим действом, было не всем по нутру, поэтому, как только мразь испустила дух, вслед за царицей, в стойбище потянулись, почти все. Остались лишь те, кому по долгу службы, необходимо было очистить дыбу. Срезать и сжечь верёвки, оттащить на волокуше труп подальше, зацепив его на сук дерева пониже, чтоб земли не касался, и зверь бы дотянутся смог.

Там, в глубине леса, жила медведица со своим семейством, которую нет-нет, да, подкармливали, вот таким образом. Дело это было не безвредное. Медведица, да, и медвежата, росли людоедами, а жить по соседству с диким зверем, прикормленным человеческим мясом, крайне опасно. Но медведица, привыкшая к подношениям и не занимающаяся охотой на двуногих, агрессии относительно дев не проявляла, поэтому её побаивались, но не трогали, продолжая таскать ей человеческие жертвы.

Лишь потом, подбирали оглоданный череп, да, выставляли перед лесом очередной шест, в виде жуткого флага.

Вообще, казнили в ордах с завидной регулярностью и не только в девичьих. На это было две основных причины. Первая, — это позволяло держать в жёстких, ежовых рукавицах, весь этот разнородный сброд, сползающий в степи, со всех уголков земли, вторая, являлась своеобразной формой развлечения, одуревших от однообразия походной жизни, вояк.

Все казни, проходили показательно, в обязательном порядке, при стечении большого количества людей и были очень разнообразны. Воин, нарушивший один из трёх основных законов и что было доказано тем, кто принимал решение, подлежал казни. Исключений не существовало. Высокое социальное положение, позволяло виновному, лишь выбрать казнь самостоятельно или избежать, казни унизительной.

Особо уважаемые войны, имели право на ритуальное самоубийство, которое, также, выбирали сами. У «простого мяса», не спрашивали, назначая казнь. Правда, необходимо уточнить, что при определённых преступлениях и казни были определены. Например, за блядство, нанёсшее вред орде, такие как измена, предательство, каралось сажанием на кол, в различных интерпретациях, притом за измену, таким образом, наказывали не только своих, но и чужих, тех, кто по собственной воле, на завоёванной территории, изъявил желание помогать и сотрудничать, но оказался не верен своей клятве, данной орде. Это явление было довольно распространённым.

Таким образом, во многих странах, где хозяйничала степная культура, этот вид казни, приняли со временем, как должное. Так казнили за измену в Ассирии, Вавилоне, Сирии, Эдеме и во многих других землях.

При более мелких, но тем не менее смертельных проступках этого закона, могли казнить не через задницу в рот, а наоборот, путём переедания или заливания, чего-нибудь. К этой же разновидности, относилось и утопление в водоёме.

За недержание и нарушения закона «не еть», казни были более разнообразны и более скоры на расправу, но так или иначе, смерть, прелюбодей, получал через своё «хозяйство». Его либо разрывали двумя берёзами, притянутыми к земле, к которым за ноги привязывался приговорённый, либо, привязав ноги к разным коням, с разгона врезали его похабным местом о ствол дерева, пень, большой валун и так далее. При отсутствии оного, могли просто разорвать конями.

За нарушение закона «не татить», казни были ещё более разнообразные и как правило, медленные. Самым распространённым способом убивания, по поводу нарушения этого закона, было закапывания приговорённого в землю, где он мучительно умирал. Иногда закапывание было полностью, то есть, попросту, хоронили в землю живьём.

Бывало, просто, калечили до такой степени, что тать не мог существовать без посторонней помощи и бросали его на произвол судьбы медленно умирать в каком-нибудь глухом, заброшенном месте: в пещере или тесной норе, выкопанной в земле.

В общем разнообразие зрелищного досуга в походной орде, буквально зашкаливало.

В женских ордах, было всё намного скучней, если не считать, вот таких случаев, как этот, с Шушпаном. Девы, пойманные на нарушении законов, просто топились в реке, притом, только в реке. От статусного положения, здесь зависел только выбор: либо сама, либо силой. Боевую деву, другим образом, казнить было нельзя.

Кроме основных степных законов, существовали и законы клановые, которые распространялись лишь на воинов, входящих в данный, как правило, узкий круг посвящённых. Пример — «рык царя». У них существовал не писанный свод правил, нарушение которых наказывалось, но с нашей точки зрения, несколько абсурдно. Например, за убийство безоружного или лежащего на земле противника, решение о наказании, принимал сам оступившийся воин. Соответственно, он мог себя наказать, а мог, помиловать.

Особо вопиющие случаи нарушения свода «рыка царя», могло инициировать суд общего круга, который максимум, что мог — это лишить воина звания и вышвырнуть его из своего клана, сделав неким изгоем, притом, войти в него повторно, после этого, было невозможно. То есть воин, изгонялся навсегда. Хотя и в этом случае, сам виновник, мог вынести себе наказание и бывали случаи, когда провинившийся, приговаривал себя к смерти. В общем, странные там были нравы и порядки, во многом, не подающиеся логике современного человека.

У клана «меченных» девичьего царства, тоже были свои внутренние законы, но в отличии от мужских, они были, скорее, не физического или морального аспекта, а колдовского. При нарушении клятвы, «меченная», просто, погибала, самым не объяснимым образом, либо сходила с ума, теряя при этом, все свои колдовские дары. И такие случаи бывали.

Райс, после казни, окончательно почувствовала себя опустошённой и обессиленной и поэтому ни с кем не говоря, ушла в свой шатёр и не раздеваясь, рухнула на лежак и сразу уснула.

Золотце и Калли, вместо того, чтобы отдохнуть перед утренним походом в дальние края, всю ночь провозились с пострадавшими девами дозора, вправляя перелом и залечивая раны. Вернее, этим занималась лишь Золотце, а Калли, пол ночи на пролёт, костерила на чём свет стоит, всех мужиков вместе взятых, притом делала это так заразительно, что все, кто участвовал в ночных посиделках у костра, сами зарядились, такой ненавистью к противоположному полу, что попадись, хоть кто-нибудь из них прямо сейчас, порвали бы голыми руками.

Когда девоньки отвели душу языками, то Калли успокоилась и констатировала Золотцу, что спать теперь некогда, и пора собираться в дорогу, ибо светало, а встреча, со своим новоявленным братцем, была назначена на рассвет…

 

Глава сороковая. Они. Проделка лешего

На рассвете, две высокопоставленные Матёрые девы, так сказать, обе руки, самой Царицы степей, Райс Великой, в полном походном облачении, при заводных лошадях и по паре дев попроще на каждую, в качестве сопровождения, ждали опаздывающего Кайсая у знакомого брода через реку, как договаривались.

Новоиспечённый брат опоздал к восходу солнца, потому что долго провозился со сборами, вернее, провозился он со сбором походного шатра, что был ему подарен, так как складывал его впервые, впопыхах, да, ещё в рассветной мгле, от чего долго не мог сообразить, как это сделать. Спросить было не у кого. Все спали. Даже сосед, что разбудил по его просьбе, поёжившись, вновь залез к себе и задрых, как будто не просыпался.

Выслушав молча и скромно улыбаясь, всё, что о нём думает «золотая стерва» и «чернявая сволочь», что сам по себе факт, удивил и насторожил «мужерезок», ибо в отношении зубоскальства, рыжий наглец, тактом и тем более терпением, никогда не отличался, они, как-то разом, заткнулись, сообразив, что с ним, что-то неладное произошло.

Миновали брод и шагом пустились в дальний путь. Почему шагом? Да, потому, что заняв позиции слева и справа от него, по очереди, а то и перебивая друг друга или вообще в два голоса, принялись читать ему нудные нотации, которые девы называли учением. Всю дорогу, обе «училки», в принципе, не сколько учили, сколько, просто, вводили его в курс жизни, как их бабьего народа, так и далёких. Ни языку, ни колдовству не учили, обе откладывая это, на потом.

Две пары наездниц сопровождения, держались от них, на расстояние полёта стрелы. Кайсай большее время слушал молча, героически борясь со сном. Он, после всех передряг «в гостях», жутко не выспался, хотя, завалился спать рано, попросив соседа по шатру его разбудить, так как на себя не надеялся. Упал замертво на тюфяк, уснув ещё при падении.

Девы тоже вели себя вяло и сонно, то и дело тормозя в изложении мыслей и забывая какие-то детали. В общем, обучение было ещё то. Ученик не выспавшийся, а учителя и вовсе без сна, поэтому, доехав, лишь до дневного привала, все трое, не сговариваясь, расползлись по поляне и уснули, проспав, почти, до самого вечера.

Вообще то, как ему объяснили, им надо было ехать на борей, но Кайсай, уговорил, сначала, сделать крюк, через дедову заимку, мотивирую это тем, что, прямо, «кровь из носа», как надо было повидать деда. Девы не стали возражать, ибо посмотреть на этого легендарного воина, им тоже хотелось, к тому же, крюк был не большой и «для заметания следов», как обосновала его Золотце, вполне годился, к тому же вялость и безынициативность, после бессонной ночи, тоже сделала их покладистей.

Только остался непонятным вопрос: «От кого заметать следы то?». Но для Кайсая, это было не важно. К деду они конечно заедут, но куда больше, он хотел видеть другого деда, что при еги-бабе ошивался. Да, и Апити он жаждал увидеть, не только для того, чтоб принести извинения Райс, грыз его к ней, вполне шкурный интерес, но вот, как это сделать, оставив в неведении двух Матёрых и их сопровождение, рыжий не знал и мучился решением этой проблемы, почти, всю дорогу.

Пройдя этот грёбаный ритуал присяги, при котором Кайсай умудрился, кажется, немного умереть, да, ещё не один раз, Матерь, при уходе его вечером, частично освободила от ряда обязательств, сделав молодого бердника, хоть и приписанным к её орде, но, ввиду отсутствия общего состояния похода, свободным от клятв и исполнения ордынских законов, ну, кроме последнего, конечно, того, специального.

Поэтому в путь дорогу, все отправились в одинаковом, «вне походном» состоянии и в вопросах взаимоотношений, были, в принципе, ничем не ограничены, кроме собственной браги в голове, бурлящей у каждого по-своему.

Золотце, как всегда прибывала в своём обычном, стервозном состоянии, держась высокомерно и заносчиво. Кайсай прекрасно понимал, что это напыщенность не настоящая, но при Калли, она показательно заняла позицию: «вы все говно, а я, цветочек», а вот Калли, наоборот, всю дорогу строя из себя милую и скромную девочку, простую и доступную собеседницу, делала всё от неё зависящее, чтоб, если не понравиться Кайсаю, то хотя бы подружиться, став в доску своей.

Рыжий, по началу, подыгрывал, делая вид, что между ними ничего не произошло, но к концу первого этапа пути, уже по-настоящему вёл себя с ней, как с подружкой. Они болтали обо всём на свете, прикалывались, веселились, а Калли, даже пела, да, так, что все заслушивались. Песни были странные, незнакомые, на непонятном языке, но очень красивые, по крайней мере в её исполнении. Голос у этой «чернявой сволочи», даже без Славы, был удивительно красивым и завораживающим.

На памятную, для Кайсая, развилку перед лесом, они подъехали в полдень следующего дня, остановившись на привал, самым естественным образом. Сопровождение, которое у дев, было не в качестве телохранителей, как поначалу подумал рыжий, а в качестве прислуги, без которой, видите ли, такие, как они, особы, путешествовать не могут, занялись очередным обустройством стоянки и готовкой еды.

Кайсай, со словами «я до леса», скрывая жуткое волнение и трясучку во всех конечностях, распряг коней и пустив их пастись, не спеша, сначала, пошёл в знакомую чащу. Углубившись в лес, он ускорился и в конце концов, побежал.

Вот уже перед ним узнаваемые места, только избы Апити на месте не оказалось! Кайсай остановился, тяжело дыша от быстрого бега, огляделся и сдавленным голосом позвал:

— Дед, а дед!

— Чего орёшь, зверьё пугаешь, — тут же отозвался сидящий на поваленном дереве плюгавенький старичок, растянувшись в довольной улыбке.

— Дед, — обрадовался рыжий, подскакивая к нему и загребая в охапку.

Леший, не ожидая такого фамильярного к себе отношения, замер в ступоре, сделав глаза абсолютно круглыми. Когда Кайсай его отпустил, тут же испуганно проговорил:

— Ты, чё сдурел, ко мне с любовью преставать? — и тут же обращаясь к кому-то за спиной рыжего, добавил, — ты видела?

Кайсай вскочил, обернулся и увидел перед собой злую и мрачную Апити. От неожиданности её вида, аж поперхнулся, не в состоянии поздороваться.

— Ты зачем дочерей этой сучки сюда привёл? — грозно, почти прорычав, спросила она.

— Успокойся, Апити, это не я их привёл. Это они меня, в какой-то Терем ведут. К тому же, вот, видишь, — указав рукой, — я их у развилки, на привале оставил, а сам тайком сбежал.

— Они едут сюда, — тихо проговорил леший задумчиво, — по твоим следам. Двое. И родная, и приёмная.

— Дед, миленький, — взмолился Кайсай, — заплутай их куда-нибудь на время, — и упав перед Апити на колени простонал, — они меня Славой прибивают, а я ничего сделать не могу. Помоги!

Апити сменила злость на удивление, доходящее до состояния ошарашенной невменяемости, от такой наглости, а потом, придя в себя, велев лешему поводить их, указала Кайсаю на избу, оказавшуюся на прежнем своём месте.

Они устроились на завалинке и еги-баба, как обычно голая, приложила палец к губам, давая понять, что следует помолчать. Вскоре в лесу, Кайсай разглядел фигуры двух всадниц, которые осторожно, но довольно шустро продвигались прямо на них, но не дойдя, чуть свернули в сторону и вскоре скрылись за деревьями.

— Ну, — спросила Апити, указывая на то, что теперь говорить можно.

— Значит так, — спешно проговорил рыжий, — скрывать от тебя, ничего не буду.

И рассказал Кайсай, выложив ей всё, как на духу. Правда, выложил он всю цепь событий, начиная с их последней встречи, очень сжато и коротко. Только суть. Не скрыл, что он теперь бердник Райс и что она готовит его для спасения сына и про извинения Матери всё в красках выложил, а под конец, взмолился о помощи.

— Странный ты, Кайсай, — задумчиво произнесла Апити, молча выслушав его до конца, — на службу поступил к Райс, за помощью бежишь к её злейшему врагу.

— Ну, не ужели и правда, ты, столько лет… или тут, что-то другое?

— Да, нет, — улыбнувшись проговорила Апити, махая рукой и смотря куда-то в кроны деревьев, — вот, я сейчас, сижу тут, слушаю тебя и думаю. И знаешь, что думается?

Кайсай промолчал, поняв, что вопрос риторический и переспрашивать «что?» необязательно. Апити, действительно, продолжила и без его переспрашивания.

— А ведь мне нравится та жизнь, которую я получила. Я не знаю, как она бы сложилась, не убей она его, но получается, что я должна быть ей благодарна, за то, что имею… Ладно. Разбудоражил ты мою память, мальчик, — обратилась она к рыжему, хитро улыбаясь и сквозь эту улыбку, как бы, просто так, поинтересовалась, — а кстати. Как она выглядит?

— Ну что вы бабы за народ, я поражаюсь, — демонстративно всплеснул руками Кайсай, — это, кстати, был самый первый вопрос, который она про тебя задала, — но тут же спохватившись, принялся оправдываться, — только я молчал. Как только она начинала про тебя спрашивать, я замолкал и всё.

— Да, ладно тебе, — усмехнулась баба, делая вид, что не верит ни одному его слову, — так как?

— Если бы я не знал, что вы одних лет, то подумал, что ты её дочь.

— Что так плохо?

— По своим годам выглядит, в принципе, нормально, но с тобой ей не сравниться.

— Это хорошо, — констатировала Апити, довольно поглаживая руками себя по голой талии.

Кайсай усмехнулся над самодовольной еги-бабой и вытянул шею, вглядываясь в лес в том направлении, куда леший увёл двух Матёрых, но там, на сколько мог разглядеть, никого видно не было.

— Да, — заметив его настороженный взгляд проговорила Апити, — дочери то, как у Райс выросли, прям, на загляденье. Аж, завидно.

— А тебе, прям, кто-то не даёт, своих завести, — машинально ответил Кайсай, всё ещё пристально всматриваясь в лес, но тут же, как будто опомнившись, с недоумением на лице, медленно развернулся к еги-бабе и пришиблено спросил, — чьи дочери? Какие дочери?

— Арина и Зарине, — уставилась удивлённая Апити на собеседника, — ну, или Золотце и Калли. Ты что не знал?

— Нет, — выпучил глаза рыжий, которому эта весть, если и не прибила рассудок полностью, то, как следует приложилась.

— Арина родная дочь, а Зарине приёмная. Лет пять, как удочерила. Только эта девочка внутри не та, что снаружи.

— В смысле? — сухо спросил Кайсай, всё ещё находясь в шоке.

— То и есть, что сказала, — неуверенно, как-то, пожав плечами и скривившись при этом, будто ревень кислый откусила, — она всем своя и при этом, всем чужая. Себе на уме девка.

Кайсай всё ещё плохо соображая, тем не менее, тут же вспомнил, как эта красивая сволочь, вытирала об него ноги и божественно, завораживающе смеялась при этом, как он её хотел и как был готов расстаться с собственной жизнью, ради обладания ею и как ему было потом стыдно, за собственную слабость перед её колдовством.

— Так, тем более, — наконец-то, встрепенулся молодой воин, выходя из ступора, — ты должна мне помочь, супротив неё. Она же меня замучает.

— Да, с чего ты взял, что я могу помочь? — вскинулась Апити.

— Не знаю, — тут же потупился рыжий, — она меня, как прибила, я ещё тогда подумал, да, нет, точно знал, уверен был, что ты поможешь… Только ты… Но, если уж и ты не сможешь, то видно и в правду, никто не сможет.

Неожиданно Апити расхохоталась.

— Ну, что вы мужики за дети малые, — с этими словами она встала и разгребая босой ногой траву, что-то отыскивая там и наконец, выудив из пушистых зарослей обыкновенную щепку, с дыркой от сучка, подала её Кайсаю, — на, попрошайка, за шнурок на шею повесишь. Полностью её прибивку не снимет, уж больно сильна, чуять будешь, но и власти над тобой не будет никакой.

Кайсай тут же вынул из-за пазухи перстень царицы, висевший на шнурке и спросил:

— А с этим можно?

— Можно, — махнула рукой ведьма.

Кайсай торопливо перевязал шнурок, прицепив, как ни странно, отполированную щепку, хмыкнув при этом, мол, такие затейливые поделки, тут под ногами валяются. Неестественность, искусственность её происхождения, сразу бросалась в глаза. И только повесив всё на шею, облегчённо вздохнул.

— Уф. Только хрупкая она какая-то, а если сломается?

— Найдёшь другую, — быстро отреагировала еги-баба с видом, мол, что глупые вопросы задаёшь, — только сам. Видел же, как я это сделала.

— Видеть то видел, только я ж не ведьма, — но, тут же замялся и растеряно потупив глазки, как бы стыдясь, пробурчал, — прости, ты столько для меня сделала, Апити, а я вот, ничего не могу дать. У меня нет, пока, ничего. Благодарствую тебе.

Он поклонился, не поднимая глаз.

— Да, мне от тебя ничего и не надо, — весело махнула на него еби-баба, — пока…

Кайсай вскинул голову и твёрдо проговорил:

— Я твой должник.

— Вот и хорошо. Запомню.

— Для Райс у тебя что-нибудь будет?

Она задумалась, в миг став серьёзной.

— Я подумаю. А ты на обратном пути загляни.

— С удовольствием.

С этими словами он поцеловал её в щёчку и нежно прижал соблазнительно-обнажённое упругое тело, чисто по-дружески, слегка, без какого-либо умысла, а она при этом погладила его по рыжей голове.

И тут, неожиданно резкий, свистящий звук полёта стрелы и жгучая боль в ягодицах, заставила его отскочить, крутанувшись на месте. Перед ним стоял злющий леший с вичкой в руках и бешено сверкающими глазами.

— Дед, — укоризненно произнёс Кайсай, — я только поблагодарил.

— Я и без тебя её отблагодарю, — злобно, с обидой прогнусавил леший.

— Хорошо, — согласился рыжий, почёсывая след от вички, — только ты, уж будь добр, отблагодари, как следует.

Тут же получил ещё один шлепок по тому же месту, но на этот раз ладошкой от Апити, вместе с которым, услышал заливистый смех еги-бабы.

— Беги давай, попрошайка, — сквозь смех спровадила она.

Рыжий воин хотел было и лешего обнять на прощание, но тот, вдруг, испугался, сделав опять круглые глаза и попятился. Кайсай выпрямился, улыбнулся и как у дитя малого, спросил:

— Леший, а можно я тебе подарок привезу?

Лесовик сразу засуетился, застеснялся, а потом, броском протянул руку и потребовал:

— Давай!

— А что тебе по душе? Что тебе привести?

Дедок почесал затылок, исподтишка глянул на Апити и пробурчал:

— Платье, вон, бесстыжей привези.

— Не надену! — тут же отреагировала еги-баба усмехнувшись.

— Наденешь! — топнул ножкой дед.

— Не надену, я сказала, — так же повысив тональность, упорствовала Апити.

— Стой! — влез в их очередную ругань Кайсай, — без меня тут деритесь и миритесь сколько влезет, а у меня времени с вами в эти игры, играть нету.

— Во! — выкрикнул дедок и аж подпрыгнул, тут же забыв о своих притязаниях на власть в лесном доме, — привези мне игру поиграть.

— Какую игру? — опешил рыжий.

— Ну, не знаю. В какие нынче играют?

— А, ты об этом? — ухмыльнулся Кайсай, до которого наконец дошло, что просит леший, — ладно, привезу, — и в очередной раз взглянув в ту сторону, куда леший увёл сестричек, поинтересовался, — слышь, дед, а ты девок то моих, далеко отправил?

— Ну, — почесал своё «мелковолосье» леший, — глядишь к вечеру выберутся.

— Не, так дело не пойдёт. Я что теперь, буду сидеть, ждать их до вечера? Давай гони этих «яйцерезок» из своего леса, а то ещё нагадят тут тебе, да, и нам дальше ехать нужно — и подмигнув Апити, весело проговорил, — ну, я им теперь дам просраться.

Поклонившись ещё раз в пояс, он припустил к развилке, услышав в спину голос лешего:

— Не забудь про игрушку!

Но отвечать он ему не стал, так как, уже бежал.

На развилку он вышел, как ни в чём не бывало. Спросил, готовивших еду дев о их хозяйках, сделав вид, что удивился их отсутствием и завалился на мешок, где полежал, разомлел и в конечном итоге, сладко уснул.

Проснулся он от дикого вопля Золотца:

— Где эта сволочь?

На что ей кто-то удивлённо ответил:

— Вон, спит.

Не успел Кайсай, спросонок, сообразить, что происходит, как к нему, чуть ли не галопом, подскочили две разъярённые фурии и наехали так, что едва не затоптали копытами. Он спрыгнул с мешка, вскочил на ноги и протирая глаза, заорал:

— Вы что, обалдели что ли? — только тут он их рассмотрел и замер, открыв рот и потеряв дар речи.

Кони, на половину брюха были в чёрной вонючей грязи, запах которой, чувствовался даже на расстоянии. Этими же болотными испражнениями, были измазаны и наездницы, притом очень своеобразно. У Калли, только ноги, руки и левая половина лица, которую она, видать, пыталась утереть, но только размазала. У Золотца, как ни странно, лицо было чистое, но вот всё остальное… И шапку она свою где-то потеряла.

Обе гарцевали на разгорячённых конях, топчась на одном месте, злобно сверкая глазищами, явно готовые прибить мерзавца и молчали, толи, забыли все слова, кроме матерных, которые забыть, как ни старайся, не получится, толи, наоборот, хотели все матерные слова собрать, да, они у них в голове так перемешались, что связного употребления не получалось. Кайсай их опередил, зажимая пальцами нос, больше для антуража:

— Вы где были? — состроив полное недоумение на лице и в голосе, спросил он.

— Это ты где был? — аж завизжала Золотце, спрыгивая с коня и подбегая к Кайсаю, готовая вцепиться в него ногтями и выцарапать бесстыжие зенки.

Тут же последовала её примеру Калли, но бежать не стала, а просто подошла, делая несуразно большие шаги и широко размахивая руками, со сжатыми кулачками.

— Да, вы что, наелись чего? Я тут был, спал, — тоже переходя на повышенные тона и махая рукой, показывая на то место, откуда, только что подняли, — а вас то куда понесло, вы что в болото лазили? Зачем?

Девы переглянулись. Его мимика, жесты, интонация недоумения, были настолько естественны, а перехват инициативы наезда, столь мастерским, что они осадили напор, явно не понимая, что им теперь делать.

— Мы видели, как ты побежал в лес, — первой попыталась вернуть главенство в разборках и прояснить ситуацию, чернявая Калли.

— Ну, до кустов пошёл, а что не так-то? — продолжал буйствовать рыжий, не давая ей этого сделать.

— Кусты, вон, с краю, а ты рванул, вон туда, в лес, — не успокаивалась распсиховавшаяся Калли, аж захлёбываясь от обиды и Кайсай понял, что вот-вот и она применит свою «прибивалку».

Но проснувшийся мозг, моментально придумал, что соврать. Он уже спокойным голосом заговорил:

— Калли. Я в этих кустах и сидел. Видел, как вы рванули в глубину леса, я ещё подумал, куда это вы?

— Не ври, — чуть ли не плача вскрикнула Калли, — мы шли по твоим следам.

— Куда? В болото? — рявкнул на неё рыжий, припирая взглядом в упор.

Этот вопрос вогнал обеих дев в растерянность и непонимание. Калли, вообще застыла с открытым ртом, так и не успев, что-то договорить. Но тут же, рот закрыла и потупила глазки.

— Да, — тихо ответила Калли, с которой спесь, как рукой сняло, ибо похоже, только что, поняла всю несуразность подобного утверждения.

Кайсай дико загоготал, хватаясь за живот, а когда просмеялся, посмотрел в сторону леса, помахал кому-то рукой и со смехом произнёс:

— Ай, да, леший, ай, да, шутник, — а за тем осмотрев ещё раз, двух высокородных особ, матёрого замеса, спросил, — ну, и где мне вас теперь отмывать, таких засранок?

Обе стояли, понурив головы и стыдливо отдирали и скоблили подсыхающую грязь, кто где, как две нашкодившие малолетки, перед грозным родителем.

— Ладно, — усмехнулся Кайсай, — тут за лесом, недалеко селение. Оно на реке стоит. В само селение, конечно, в таком виде я вас показывать постыжусь. Проедем краем леса и выйдем к реке, как раз, у дедовой заимки, там и отмоетесь. Поехали.

 

Глава сорок первая. Он. Бессмысленная казнь

Куруш, покинул Экбатаны через день, после отбытия Тиграна. В ритуальной золотой колеснице, он торжественно проехал, в окружении личной охраны, через все семь ворот и выехав за город, недолго думая, пересел на более удобный вид транспорта — носилки с балдахином, которые несли одновременно двенадцать рабов.

Несмотря на комфорт возлежания среди мягких подушек, двух опахал с разных сторон, прохладных, изысканных напитков и блюда спелых и сочных фруктов, Царь Царей был недоволен. Настроение его, было мрачнее тучи, и никто кроме него не знал о причинах, его испортивших.

Великий, смотрел на каждого, до кого дотягивался взглядом, как на виновника своего испорченного настроения и каждый, кто сталкивался с его испепеляющими чёрными глазами, был уверен, что именно он виноват, тут же стараясь в памяти, найти свой огрех, во взаимоотношении с Повелителем.

Вчера вечером, Царь Царей был, как обычно. Отпуская постоянных, одних и тех же гостей своего застолья, он казался весёлым и довольным, а утром, по заверению слуг, первыми пустившими по золотому дворцу волну недобрых вестей, Великий проснулся не в добром расположении духа. Придворные слуги, тут же сделали вывод, что Владыке приснился нехороший сон и под его влиянием, он и начал своё утро.

Крез, который в последнее время стал самым приближённым к Царю Царей и до которого разговоры прислуги донеслись в первую очередь, даже ненавязчиво предложил позвать за чтецом снов, на что Повелитель лишь отмахнулся:

— Успокойся, Крез, — выговорил Куруш надменно лениво, — сон забылся, что означает его неважность, а вот тот осадок мерзости, что от себя оставил, я трактую, как необходимость такого настроения для начала похода.

Крезу пришлось принять, высказанную Повелителем версию за правду, хотя для себя, видимо, сделал другие выводы, но промолчал. Разговор был с глазу на глаз, не считая странной шестёрки телохранителей, которые неотступно были при Царе Царей. Когда эти чёрные стражники спали, ели, жили, было непонятно никому, кроме их Великого Повелителя. Многие вообще сомневались, что это люди.

Главный евнух, приветствующий своего Владыку и узрев царское раздражение, посчитал причиной этого, в наложнице, что возлегала с царём этой ночью и приняв плохое настроение Властелина на счёт подчинённого ему гарема, а значит и на свой личный, особо изощрённым образом наказал невиновную девочку, твёрдо уверенный в том, что именно эта, молоденькая дрянь виновата, хотя так и не дознался в чём именно.

Постельный, готовивший ложе, обвинил себя и убирая использованную постель трясущимися руками, перед постилкой новой, даже два раза в обморок падал. Пришлось лекаря звать, когда Великий отправился за стол.

Лекарь потребовался и главному повару, который, естественно, перетянул вину на себя и обезумев от страха, умудрился обварить себе обе руки и правую ногу. При этом, вместо того, чтобы верещать от боли, он упал на спину, раскинув руки в стороны и тупо уставившись в потолок, беззвучно плача.

Крез, на всякий случай, всё же попытался найти, кого-нибудь из многочисленного отряда предсказателей, толкователей и тому подобное, но как не пытался, ни одного не нашёл, сделав для себя неутешительный вывод, что не знает, как там у них по «профессиональной» части толкования, но вот прятаться они умеют, как настоящие специалисты дела. Боевые лазутчики, рядом не стояли.

Куруш действительно не знал причину своего скверного настроения и даже не задумывался над этим, он, действительно, просто, с ним проснулся, но тем не менее, умудрился ни на ком его не сорвать, наверное, в первую очередь потому, что злился на самого себя. Да, Царь Царей был недоволен сам собой. Бывало и такое.

Путь персидского войска лежал к небольшому городку под названием Керим. Именно там, Повелитель Народов, намеревался обустроить свою временную резиденцию, в ожидании подхода, с разных сторон, осколков его могучей и несокрушимой армии. Именно к этому городку, должны были стянуться все подвластные царьки, чтобы соединиться перед сокрушительным походом на Опис, прикрывавший северную оконечность Мидийской стены.

Кроме того, необходимо было выполнить огромные инженерные работы, требовавшие значительного времени. В виду того, что Набонид, в ожидании нападения Куруша, активировал защитные дамбы, выстроенные ещё при Навуходоносоре и превратил все земли на подступах к своей столице в непроходимые болота, нападающим требовалось принять меры.

Куруш принял самое простое, логичное решение, но которое, при этом требовало очень трудоёмкое исполнение. Он решил отвести воду из реки Тигр, текущую на его пути и превращённую в искусственный разлив, затопивший прилегающие земли и не позволяющий их преодолеть ни пешему, ни конному.

Предложение его военачальников, добраться до дамб и разрушить их, чтоб спустить воду, Куруш отверг, на том основании, что небольшой отряд в тылу неприятельского войска, много вреда не наделает и долго не продержится, а требовалось не только спустить воду, но и дать достаточно времени, вдоволь напитавшейся земле, высохнуть, а пока земля сохнет, Набонид, и отряд вырежет, и дамбу восстановит.

Великий решил эту задачу кардинально: для того, чтобы оборонительные дамбы Навуходоносора стали бесполезны, надо просто, лишить их воды. Решение было принято уже давно и к его исполнению готовились несколько лет и только перед данным походом, ответственный за это, особо важное поручение, доложил, наконец, что готов избавить низовья Тигра от воды. Отводные каналы подготовлены, дамба готова. Осталось лишь сделать самое простое: перекрыть её.

Весь день, пока Царя-Победителя несли к его временной ставке, ему, то и дело докладывали различную информацию, притом, вся она, представляла из себя феерическую браваду. Всё говорило о том, что сам Ахурамазда ведёт Куруша к победе, восседая рядом с ним на носилках и выстраивая звёзды в небесах, ему в угоду. Только радоваться и довольствоваться можно было, выслушивая вести, прилетающие с разных сторон его великой империи.

Задуманное складывалось, как нельзя лучше. Планы претворяются в жизнь, как по писаному. Но Куруш, по-прежнему был хмурый и злобный, выслушивая благие вести, как само собой разумеющееся и до оскомины приевшееся.

Наконец, ближе к вечеру, к царским носилкам, подъехал сам Атиаг. Куруш только взглянул на него и сразу понял, что именно этот человек принёс ему долгожданную, недобрую весть. Странно, но именно плохие новости он ждал целый день, как будто именно они, могли облегчить его отяжелённую чем-то душу.

Атиаг неспешно подъехал, возвеличил Владыку Всего Земного, как обычно и начал интересоваться у Повелителя Мира его душевным состоянием, здоровьем, погодой и окружающими пейзажами. Куруш, хмуро выслушал его, односложно и зло отвечая, вернее, даже огрызаясь, но так и не дождавшись от своего тайного визиря новостей, рявкнул:

— Говори, дэвы тебя раздери!

— Мой Повелитель, — пролепетал Атиаг, пряча глаза, — дозволено ли мне будет известить Вас, о не до конца законченном деле?

— Говори, собака, — зашипел царь царей, — если ты мне не скажешь плохую весть, которую я жду уже целый день, я сам тебе эту весть поведаю, и она тебе, очень не понравится.

— Но у меня нет плохой вести, Владыка Народов, — с испугом в глазах затараторил визирь, — просто, не всё получилось, как мы задумали, но и то, что получилось, мы вполне можем использовать в Ваших интересах.

Тут он замолчал, по щенячьи, заглядывая в глаза хозяина, как бы ожидая разрешения на продолжение. Куруш грозно сверкнув глазами, жестом головы, велел визирю перебраться к нему на носилки, что тот, раболепно, суетливо проделал. Как только Атиаг устроился напротив Куруша, последний в нетерпении промычал:

— Ну!

— Пришли вести от сакских колдунов, о Повелитель Народов. Наш человек, купленный Вами, докладывает, что объединение их всех в единую, управляемую кучу, будет.

Тут он опять замолчал, поглядывая на господина в ожидании реакции. Царь Царей продолжал смотреть на него хмуро, как и изначально, будто маску надел и из-за неё, действительных эмоций Великого, было не разглядеть.

— Что не так пошло? — спросил Куруш, но уже более спокойно, по крайней мере в голосе.

— Начало было, как мы и рассчитывали, — продолжил Атиаг, становясь неожиданно, деловым и размышляющим, стараясь этим, вовлечь разгневанного Повелителя Царей, в конструктивное русло восприятия вестей, — благодаря своему красноречию, наш человек убедил подавляющее большинство, по крайней мере, самых весомых в своём деле, о благе единоначалия их культа во всём мире. Как и положено, поднял Вас до высот и убедил в вашей расположенности к их делу и искреннему желанию помочь. В конечном итоге, с ним согласились, почти все. Но дальше, пошло, несколько, не так, как мы рассчитывали.

Очередная пауза в докладе визиря, который всем видом показывал, что собирается с мыслями.

— Да, не тяни козу за хвост, — сказал Куруш уже довольно спокойно, действительно, переходя в деловой, рассудительный режим восприятия, — выкладывай.

— Вместо того, чтобы заняться объединением и дракой за власть, они все, как один, потребовали на своём колдовском круге, обратиться с этим вопросом, к Тахм-Райс.

— Дэвы! — выругался себе под нос Повелитель, — неужели у них не нашлось властолюбца? Ни одного!

— В том то и дело, Великий, — продолжил в деловом тоне Атиаг, — власть им всем мила, особенно старшим и родовитым, но человек, толком в послании не объяснил, а я, как понимаете, его пока, расспросить не могу.

— Дальше, — потребовал Куруш.

— А дальше, они собрались и созвав круг из представителей высшего колдовского сословия, двинулись в царство Тахм-Райс. Докладывает, что по дороге, он приложил много сил для осознания величия объединения и его будущего главы, поэтому колдуны пришли в нужном настроении и довольно жёстко потребовали царицу на круг. Та, хоть и недовольная подобным обращением, всё же явилась и клан свой привела, проявляя не гостеприимство старцам, что само по себе, должно было дополнительно настроить их на нужный нам лад, но царица, быстро всех поставила на колени перед собой и очень легко убедила колдунов, что Вы, Повелитель, обманываете их.

— Ложь! — рявкнул Царь Царей, сжимая кулаки перед собой, стискивая челюсти до скрипа, яростно и быстро бегая взглядом по всему визирю с ног до головы.

Атиаг опустил глаза и тихо проговорил:

— Она дала прочитать им какое-то Ваше письмо, о котором мне, ничего не известно.

— А-а! — завопил во весь голос Покоритель Мира, наотмашь врезав по золотому блюду с фруктами, которое тут же полетело с носилок в сторону.

Атиаг, вжался в подушки, стараясь голову засунуть себе между ног, от страха.

— А-а! — продолжал вопить Великий Победить, вскакивая на ноги и пиная подушки, от чего те, так же покидали своё пристанище на носилках.

Визирь при этом, наоборот, резко завалился на бок, стараясь в эти подушки зарыться, спрятаться. Он никак не ожидал подобной реакции своего господина. Он, вообще, никогда не видел Царя Царей в таком бешенстве.

Наконец, получив через подушку пинок по голове, Атиаг счёл лучшим, вместе с этой подушкой, покинуть носилки, сваливаясь через край на землю к ногам рабов, которые от вопля Повелителя Всех Повелителей, встали, как вкопанные, пряча головы в голые плечи.

Куруш буйствовал долго, но довольно однообразно. В конце концов, он излил свою ярость в воздух и выдохся, упав на голые носилки на спину и ещё какое-то время безмолвствовал, а носилки с рабами и вся его армия, по-прежнему стояли, стараясь не дышать. Тишина вокруг, разливалась неимоверная. Даже птицы не щебетали, попрятавшись от людского моря, замершего в ожидании.

Наконец, Царь Царей резко сел, поджав под себя колени. Огляделся. Жестом дал знак, чтоб вернули всё, что он разбросал на место и вновь устроившись поудобнее, дал команду рабам, двигаться дальше. Процессия тронулась.

Через некоторое время, как бы выйдя из само копаний и обличения самого себя в допущении непростительной ошибки, Куруш пальцем поманил одного из своих порученцев и велел найти ему Атиага. Визиря искали долго, так как тот, умудрился отбыть от господина, как можно дальше, хотя понимал, что, выпустив пар, тот непременно захочет продолжить обсуждение вопроса, но не глупый, тайных дел приближённый, не угадал.

Как только Атиаг поравнялся с носилками и Куруш заметил его, Повелитель, не вдаваясь в объяснение и подробности, потребовал у него узнать, есть ли в Кериме жрец «мушиному богу», как презрительно звались служители Вала, Ваала, Баала и тому подобное и если нет, то где есть ближайший.

Нелицеприятное прозвище «мушиный бог», Вал получил за то, что на его жертвенном алтаре всегда была кровь, которая никогда не смывалась и не счищалась, лишь добавляясь поверх подсохшей, свежими разводами. Алтарь из себя представлял большой валун или просто большой камень и в жарких странах, где не бывает северных зим, вокруг залитого жертвенной кровью алтаря, круглый год роилось огромное скопление мух и прочих несметных насекомых, на халяву питающихся бесплатным лакомством.

Жрецы и верующие, к этим «мухам», как именовалось всё то жужжащее, пищащее многообразие, относились почтительно, считая их глазами и ушами грозного Вала. Даже находились «слушатели» священных мух, которые по их роевому многоголосию, могли определять, то есть, слышать веления бога.

Жрец Ваала в Кериме нашёлся, вернее не в самом городе, а за его приделами, на одном из горных подъёмов, где был сооружён целый храмовый комплекс, состоящий из десятка строений, непонятного назначения и главное, священного каменного алтаря, стоящего на трёх камнях поменьше.

Когда Атиаг, собрав информацию, доложил её Повелителю, тот велел подать коня и в сопровождении личной охраны и отряда, так называемого «исполнителей повелений», эдакой силовой структуры системы исполнения наказаний, взяв с собой Атиага и проводника, ускакал в сторону этого комплекса.

Атиагу ничего не надо было говорить. Он всё понял сразу. Царь Царей, решил выместить свою злость на бедных жрецах. Он лишь заволновался, как бы этот вояж, не превратился в повальное вырезание жрецов и верующих данного культа, понимая, что это будет очень много народа.

Если Повелитель на это решиться, то польются реки крови и вся их примирительная политика, которую так воспевают в станах врагов, подрывая их боеспособность и вообще, способность оказывать сопротивление, полетит к проклятым дэвам и с таким трудом сформированные каноны, придётся переделывать, подстраиваясь под новый бзик Великого и Ужасного.

В храме, делегацию Царя Царей встретили радостно и торжественно, только встреча, была тут же скомкана боевым сопровождением Повелителя Народов. Отряд, согнал всех, кто был в храме в одну кучу и быстро связал пленённых в рабскую вереницу: «шея-руки, шея-руки». Столь же быстро нашли старца, испещрённого татуировками и шрамами. Доставили его к Великому. Тот, из-под насупившихся бровей осмотрел, ничего не понимающего жреца и тихо скомандовал, ни к кому, не обращаясь конкретно:

— Раздеть, привязать к алтарю. При подъезде видел пасеку, значит у них, где-то здесь есть готовый мёд. Найдите. Вымазать мёдом и кормить только мёдом. Съездить к городу, найти пустынные отряды, что на верблюдах. Взять у них верблюжьего молока. Скажите я велел. Поить приговорённого только им. Поняли? — с этим вопросом он грозно оглядел окружающих его палачей, — кормить только мёдом, поить только молоком, до тех пор, пока не подохнет и не одной капли крови, чтоб из него на алтарь не попало. Пусть весь свой булыжник, поносом обдрищет.

С этими словами, он развернулся и оставив отряд выполнять свою волю, отправился обратно, не обращая внимание на вопли и призывы жрецов, вопрошающих «за что?» и призывающих Царя Царей, к милости. На что Куруш, не оборачиваясь, тихо, только для себя проговорил:

— Эта жертва тебе, о великий Ахурамазда. Прими и дай мне лёгкую победу над Набонидом.

К вечеру следующего дня, Курушу доложили, что приговорённый жрец, изошедший на понос, был загрызен мухами и жуками. Скорость, с которой жертва была принята его богом, Царь Царей расценил, как добрый знак. Но к тому времени, он уже остыл и даже успел забыть, о приговорённом и принесённая весь, его даже, поначалу, обескуражила.

Не то, Царь Царей не ожидал столь скорой кончины жреца, не то, вдруг, осознал всю дурость сделанного, но некоторое время обдумав, что-то, вызвал к себе Атиага и поставил точку, во всей этой неприглядной истории, повелением:

— Атиаг. Казнённый жрец, был предатель. Допроси его людей о причастности к злодеяниям. Кто пойдёт с тобой на безоговорочное сотрудничество, отпусти обратно в их храм, чтоб всем разнесли о выродке, покушавшимся на Великую империю и что я, как её глава, не намерен подобное спускать с рук. Выполняй.

 

Глава сорок вторая. Они. Дом родной

По лесу к реке, они вышли, как раз в том месте, куда в Кайсаевой молодости, девки прибегали кучками языками почесать с рыжим нахалом с того берега. Обворожительные «засранки» отмывались. По одной деве из прислуги им в этом помогали, оставшиеся, отмывали коней.

Две голые, изумительно красивые молодицы, стоя по колено в реке, всё делали грациозно, плавно и нарочито вычурно. Каждый наклон, каждое движение рукой, ногой, представлял из себя целое показательное выступление и всё это бесплатное зрелище, предназначалось исключительно для одного зрителя, который, по их мнению, будучи мужланом неблагодарным, на них даже не смотрел.

Кайсай стоял на берегу и внимательно разглядывал заимку, на которой прошло всё его детство. Воспоминаний и ностальгии, как нестранно, не было. Он просто пытался представить, чем сейчас занимается дед, если, вообще, он там. Никаких признаков жизни не проглядывалось. Ни дымка, ни звука. Это настораживало и придавало заимке некую неправильность. Не должно так быть.

Хотя, он даже успел подумать, что неплохо было бы, если бы дед, куда-нибудь откочевал отсюда и Кайсаю бы, не пришлось придумывать, зачем он так настойчиво рвался сюда. Рыжий был уверен, что старый бердник, вряд ли, встретит их с распростёртыми объятиями и поразит всех своим гостеприимством. Вот в шею вытолкать гостей непрошенных, это пожалуйста.

Молодой бердник грыз травину и лихорадочно соображал, чтобы такое придумать, чтобы такое соврать, на какой кривой кобыле подъехать к деду, чтоб его приезд, выглядел, как можно естественней и был действительно необходим. Как вдруг, из-за глухого, высокого частокола, раздалась пьяная песня. Нудная, слёзно печальная. Кайсай напрягся.

Пьяный бас был не деда, но прислушавшись, он его узнал — это был голос Олкабы! А тут и дедов голос принялся подвывать, и они завыли на пару. Притом песня была, до безобразия исковеркана. Кайсай даже не сразу её узнал, а слов, так, вообще, разобрать было невозможно.

Складывалось впечатление, что они уже там не просто пьяные, а допились до полусмерти. Золотце с Калли, тут же выскочили из воды, как ошпаренные и принялись одеваться, прямо, на мокрое тело, с недоумением посматривая на Кайсая и забыв про изящество движений и соблазнительность процедуры одевания.

— Кто это? — спросила напугано Золотце, натягивая штаны.

— Как кто? Деды, — не прекращая грызть травину ответил Кайсай.

— Какие деды? У тебя их что, несколько было?

— Был один. Теперь, вон, два голосят и судя по вою, с ними уже разговаривать бесполезно.

— Откуда-второй-то взялся?

— Ты что, Золотце, — удивился Кайсай, — ты, этот дивный голосок, соловьиного разлива, не узнаёшь, что ли?

— На Олкабу похож, — предположила Калли, прислушиваясь.

— Правильно. Он и есть. Это я его сюда отправил. Опыт, так сказать, перенимать. Вон, слышишь, как опыта набрались, аж из ушей плещет, — тут он призадумался, ибо планы надо было резко менять, — вообще-то, я думал он уже давно отсюда уехал, но, видно, ошибся.

Девы оделись, коней оседлали.

— Ну, что делать будем? — спросила с пританцовывающего коня, настороженная Золотце, смотря на рыжего.

— Не знаю, — задумчиво проговорил Кайсай, пожимая плечами, срывая очередную травину и засовывая кончиком в рот.

Они перешли неглубокую речку верхом, даже не замочив ног. Подъехали к заимке. Ворот, как таковых у двора не было. Просто, кусок частокола, почти в два аршина шириной, выпадал из общей стены внутрь, и в эту дырку, размером в одного наездника, осуществлялся вход, а затем, обратно поднимался и запирался изнутри хитрым бревном-запором.

Подъехав к проходу, Кайсай встал на седло, заглядывая через частокол. Песня, вернее то, что они из неё изображали, извергалась где-то поблизости, но видно, никого не было. Рыжий, недолго думая, лихо перемахнул вовнутрь. Через какое-то время, нытьё прекратилось, а ещё чуть погодя, вывалился кусок частокола, открывая проход. Девы въехали во двор.

В углу, у конюшни, где стаяла пара скакунов, на куче соломы валялась пара дедов, ни один из которых, не только не поднялся, гостей встретить, но даже ногой не дрыгнул. Над ними стоял Кайсай, толи, разглядывая обоих, толи, просто, о чём-то думая, смотря на них. Девы въехали, рассредоточились, но с коней слезать не стали.

— Всё красавицы, приехали. Хозяева дома, но дома никого, — проговорил Кайсай, направляясь к Золотцу, — ну, что? Здесь заночуем или дальше двинем? Для разговоров, они совсем непотребны.

Поляницы дружно и с любопытством осматривались по сторонам. Им, похоже, ни разу не приходилось видеть подобной берлоги. Так как главной в их походе, номинально считалась Золотые Груди, то она и приняла решение:

— Ладно, — устало проговорила она, — заночуем здесь. Надеюсь еда у них хоть какая-нибудь осталась, а то жрать хочется.

Она спрыгнула с коня и похлопав его по шее, направилась к валяющимся в «умат» пьяницам. Кайсай посторонился, пропуская золотую деву, посмотрел ей в след, зачем-то опустив взгляд ниже спины и ничего нового там не обнаружив, отправился своего Васа заводить внутрь, уже на ходу услышав разговор Золотца с ни кем, так, сама с собой:

— Так, что мы здесь пьём, — и после небольшой паузы, — м-м, смотри-ка медовуха, — когда рыжий, уже выходил в проход, она, видно оторвавшись от меха, произнесла удовлетворённо, — вкусно.

Его, как будто по затылку кто врезал. Он дёрнулся, остановился, сам не понимая в чём дело. На душе стало мерзко и тревожно. Рыжий тут же прижался к земле, схватившись за рукоять меча, настороженно озираясь по сторонам, переводя все органы чувств в боевое состояние.

Сигнал тревоги пульсом застучал в голове, но тщательно осмотрев поле, реку и прилегающий лесок, никого не обнаружил и не почувствовал. Прислушавшись к себе, Кайсай отчётливо понял, что причина тревоги в неправильности происходящего вокруг.

Это умение чувствовать несуразность, у него было выработано с детства и всегда срабатывало независимо от его желания и готовности, это воспринимать. Ощущение, какой-то неправильности, возникло у рыжего ещё на том берегу, откуда он наблюдал за заимкой, усилилось, когда он увидел дедов, а вдарила по голове, когда заговорила Золотце… Тут она, похоже, ещё раз, оторвавшись от меха, обратилась к Калли:

— Калли, медовуху будешь? Свежая. Вкусная. Ядрёная, язычок пощипывает, — довольно причмокивая, рекламировала она найденное пойло, — всё равно сегодня уже никуда не поедем.

— Фу, — тут же брезгливо ответила вторая Матёрая, — как ты можешь пить эту дрянь?

И тут до него дошло. Он понял в чём вся неправильность! Какая к драным собакам, может быть медовуха в это время? Из какого мёда? С мать-и-мачехи что ли? Расплываясь в кривой ухмылке, он хотел было крикнуть Золотцу, чтоб та не смела пить эту отраву, если рядом с дедами лечь не хочет, но тут же передумал. Ну, а что? Будет очень любопытно на неё полудохлую, да не шевелящуюся посмотреть. Интересно, что из себя обездвиженная и беспомощная стерва представляет.

Когда он завёл коня во двор, Золотце уже устроившись рядом с Дедом и Олкабой, сидела на охапке сена, пьяно улыбаясь, сама себе довольная, расфокусированным и мутным взглядом осматривая, мельтешащих перед ней, туда-сюда, подчинённых. Калли во дворе не было.

Пока Кайсай распрягал Васа и отводил его к стойлу, Золотце уже дошла до кондиции, приняв положение лёжа и смотря в вечернее небо, вполне мило улыбалась. Рыжий подошёл к ней, забрал из обессиленных рук мех, на что она даже не отреагировала, понюхал содержимое и стал с улыбкой разглядывать пьяную красавицу.

Такой он её, ещё, действительно, не видел. Странно, но беззащитная и обессиленная, она ему нравилась больше, и он с удивлением отметил, что в штанах даже зашевелилось. Пьяная Золотце его возбуждала, и он не противился этому! Сзади неслышно подошла Калли и задала самый глупый вопрос, который можно было только задать в данной ситуации:

— Что это с ней?

Кайсай вздрогнул слегка, от неожиданности, ибо, увлёкшись любопытным зрелищем, не услышал, как чернявая подкралась, и ничего не отвечая, лишь протянул второй сестрице мех, продолжая давить лыбу.

— Медовуха отравлена? — ужаснулась Калли.

— Нет, — утешил её рыжий, демонстративно глотнув, чуть-чуть и протягивая вновь мех Калли, — будешь?

Та отпрянула, как от отравы, выставив даже руку вперёд, защищаясь.

— Я такую дрянь не пью, — и тут же с удивлением, как будто до неё только что дошло, поинтересовалась, — так что, она уже такая пьяная, что ли?

— Ну, видать хорошо приложилась, да, на голодное пузо, почитай почти весь день не ела — ответил рыжий, взвешивая мех в руке, в котором, в самом деле, оставалось не так много.

— Позор, — прошипела смуглая «мужеприбивалка» и резко развернувшись, ушла в сторону дома.

Кайсай бросил мех с пойлом на солому и пошёл осматривать свои бывшие владения. Зайдя в дом, он поразился, в первую очередь, тому бардаку, что творился внутри. И тут осознал, что мужики пьянку, затеяли давно. Видать, поначалу, приговорили все запасы Деда, а когда не хватило, то от безысходности сварили эту медовуху из первосбора, прекрасно понимая последствия.

Тут, на заваленном и ещё неочищенном от остатков еды столе, он неожиданно обнаружил четыре искусно выточенных игральных кости, как специально положенных для него. «Вот и подарок для лешего», подумал Кайсай. Только таких у деда не было. Вероятней всего, это Олкабы.

Он сгрёб их в кулак и задумался, на что бы обменять или как бы выпросить их у хозяина, но тут, откуда-то из глубины тёмного дома, выплыла Калли и выражение её лица, да, и недвусмысленные телодвижения, ему очень не понравились.

Двигалась она грациозно, вызывающе обольстительно, улыбка девы, была сама обворожительность, а всё это вместе, просто кричало, что «я сегодня ночью буду твоя», вернее, наоборот, «ты, пацан, влип по самые яйца, которые я тебе ночью, отгрызу и ты, не только не пикнешь, а реветь будешь, умоляя и упрашивая меня это сделать». Кайсая аж передёрнуло от таких мыслей. Смуглянка подплыла к столу и елейно зажурчала:

— Кайсай, и ты здесь жил?

— Жил, — буркнул рыжий, испугано поглядывая на вход, в надежде, чтоб хоть кто-нибудь из дев прислуги, случайно, за чем-нибудь зашёл и разрушил эту липкую паутину, которую чернявая сучка-паучиха, принялась плести вокруг него.

— А где спал? — гипнотизируя жертву нежным ангельским голоском, пропела Калли и при этом, хищница мягко и гибко продолжала подкрадываться.

— Здесь, — махнул он рукой, в направлении лежака за столом.

— Да, не хоромы, — констатировала она факт некомфортабельного жилища, грациозно при этом усаживаясь на лежак, продолжая загадочно смотреть на него и даже чуть сдвинулась, как бы приглашая присоединиться.

Кайсай, очень постарался сделать вид, что не заметил приглашения и по-хозяйски осмотрев засранный стол, удручённо проговорил:

— Да, уж, хоромами здесь не пахнет, здесь помойкой воняет.

Он со светлой надеждой, вновь посмотрел в открытый проход во двор, куда желание убежать, было выше всех его сил, деловито пробурчал, что-то по поводу уборки в доме, мол, спать будет невозможно, коль всё тут не очистить и не выветрить, и уверенной походкой, направился, наконец, во двор, как будто именно там и следовало производить все те действия, которые, он только что перечислил.

Калли не кинулась за ним, законно пологая, что, сколько бы он не бегал, а ночью, всё равно никуда не денется, тем более, её соперница, как-то неожиданно легко и просто, сдала свои позиции, напившись, как мужлан-пьянчужка.

Только она и представить себе не могла, что изворотливый ум рыжей жертвы, казалось уже пойманной в ловушку, примет очень простое и рациональное контррешение: он уселся рядом с пьяной троицей и выпив все остатки медовухи, пристроится в их компанию четвёртым.

Когда Калли вышла из дома и увидела, что он делает, было уже поздно. Пустой мех отлетел в сторону, а наполненное его содержимым туловище, рухнуло в сено, рядом с её соперницей.

На самом деле, Кайсай отравной медовухи не пил, а предварительно, незаметно для дев, копошащихся во дворе, вылил её в сено, после чего принялся делать вид, что упивается с видом «быстрей, быстрей, как бы не отобрали». Когда разъярённая и обиженная до кончиков волос на лобке Калли, подбежала к нему, он даже с закрытыми глазами прочувствовал огонь её ненависти и злобы.

Она шипела неприличные слова в его адрес, на понятном и непонятном Кайсаю языке, витиевато извращаясь в обзывании этой рыжей сволочи и даже пару раз пнула по сапогу, но поняв, что с этим уродом, она уже сделать ничего не сможет, пошла орать на прислугу. Кайсаю осталось лишь пожалеть девок.

Прикидываясь пьяным, расслаблено безвольным, наслаждаясь запахом свежего сена, на котором лежал, он сам не заметил, как уснул.

Проснулся, когда на дворе уже была глубокая ночь. Темень — хоть глаз выколи. Ни луны, ни звёзд, похоже небо затянуло. Ему захотелось отлить, но идти в полной темноте, явно не хотелось. Он, конечно, знал этот двор с закрытыми глазами, ведь это была его тренировочная площадка долгие годы. Его и по ночам, дед по нему гонял и с завязанными глазами, по нему гонял и вперёд, и задом на перёд.

Кайсай ощутил в ладони игральные кости, но только две. Соскочил на колени и наощупь нашёл в сене ещё две, тут же вспомнив о срочном и очень необходимом деле. Встал и зачем-то низко пригнувшись, пошёл искать среди лежащих Олкабу. Нашёл. Растормошил.

— Олкаба.

— Чё, — ответил тот еле шевеля языком.

— Вы на хрена из первосбора медовухи напились?

— А больше неча было, — пробурчал здоровяк.

— Я так и понял, — подытожил короткий, приветственный диалог Кайсай и сразу перешёл к делу, ради которого разбудил старика, — слышь, Олкаба, там в доме на столе твои кости игральные лежат?

— Да.

— Выручи. Они мне очень нужны. Я тебе за них десять наконечников дам или что попросишь?

— На хрена?

— Для дела.

— Тогда, так бери.

— Благодарствую тебе Олкаба, — спокойно проговорил рыжий хитрец, ожидая именно такого решения проблемы, — и до каких пор вы тут решили валяться?

— Херня, — неожиданно ответил за Олкабу Дед, — Кайсай, ну ка, метнись дедам чё попить сообрази.

— Медовухи больше нету, — тут же отреагировал рыжий.

— В жопу её. Воды неси.

Кайсай прошёл к колодцу, зачерпнул ковшом из ведра и вдоволь напоил жаждущих.

— А чё так темно? — недовольно проворчал Дед, будто обвиняя в этом бывшего ученика.

— Ночь на дворе. Спи пока. До утра далеко ещё.

— А, — недовольно простонал Дед и затих.

Олкаба похоже «затих», ещё раньше. Довольный проделанным торгом, Кайсай упрятал кости в кармашек пояса и осторожно шагая в темноте, направился за угол конюшни, делать другое срочное дело.

Вернулся, так же больше наощупь и по памяти, чем видя глазами. Удивительно, но он, наконец, чувствовал себя выспавшимся и бодрым. Завалившись на сено возле Золотца, Кайсай повернулся на бок и протянул руку к соседке, желая убедиться, что Золотая стерва никуда за это время не сбежала. Его рука тут же скользнула по гладкой металлической броне девы, которую та, даже не соизволила снять, прежде чем напиться, и ухватив один из выпуклых шаров на её груди, замер.

Чувство, которое охватило его, поразило своей новизной и извращённой невероятностью происходящего. Волосы на голове зашевелились, дрожь возбуждения волной разлилась по всему телу и устремилась в область паха. Рыжий отдёрнул руку и подумал про себя, утирая с лица проступивший пот:

— Дожил. Тело голое, да, живое не пронимает, а на бронь, вот-вот и накинусь. Тфу, — плюнул он и озираясь в полной темноте, как бы кто не увидел, пристроился к ней вплотную.

Кайсай поднял ей голову и подложил под неё руку, склонив рыжую красавицу лицом себе на плечо. Задумался, а чем бы ему заняться с ней? Пощупать? Поиметь её пока она такая? Так придётся зарезать и труп в реку бросить, ибо потом, это с ним сделает она. Он погладил её по лицу, волосам. Она, что-то проскрипела с сквозь сон. И тут ему пришла в голову блестящая, как ему показалось, мысль.

— Арина, — тихо позвал он, потирая мочку её уха.

— М, — промычала она в ответ.

— Арина, ты обещала научить меня боевому колдовству.

Его рука постоянно гладила и щекотала, но она, еле шевеля языком неожиданно спросила:

— Что это со мной?

— Ничего, — спокойно, убаюкивающим тоном ответил он, — ты, просто, напилась.

— Фу, — фыркнула она, — позорище какое.

— Напротив, — принялся он расшевеливать её на разговор, — ты, когда пьяненькая, такая милая, — с этими словами он поцеловал её в губы, но как поцеловал, лишь слегка коснулся своими губами её.

— М, — вновь прозвучало от неё, но в тоне этого «М», чувствовалась довольная улыбка.

Она не возражала, да и если б захотела, то вряд ли смогла, в таком состоянии возражать.

— Давай, расскажи, как колдовать, — нетерпеливо и загадочно зашептал он ей в лицо, как будто это, было самое главное в жизни на данный момент.

— Да, очень просто, — ответила она еле слышно, находясь в полусне, почти совсем не проговаривая слова, но вполне внятно, — берёшь перстень, так чтоб на него падал солнечный свет и смотришь в камень. В нём песчинка, маленькая такая. Смотришь на неё, смотришь, а потом раз и всё вокруг исчезает. Надо только постараться, видеть только её и ничего кроме неё. Сразу не получится. Надо долго мучиться, — тут она хрюкнула, видимо изображая смех.

— А дальше, — ласково и протяжно прошипел рыжий искуситель.

— Когда всё пропадёт вокруг, кроме этой песчинки, сожми левую руку, чтоб ногти впились в ладонь до боли и делай так, всякий раз, когда будешь видеть пропадание мира. Через год, два тренировок, ты научишься делать обратное. Впивая ногти в ладонь, будешь останавливать мир. Воздух станет, как вода и если в нём быстро двигать рукой, то он обжигается. Всё вокруг начинает двигаться, плыть. Но ненадолго. Если ты вынимаешь нож перед врагом, то он даже не сможет понять откуда тот берётся.

Последние слова, она уже растягивала, сливая их друг с другом и Кайсай лишь догадался о их значении. Она замолчала и засопела. Уснула.

Золотце спала на его плече, а он, завалившись на спину, смотрел в светлеющее небо. Тучки по пугав, но так и не выдавив ни капли влаги из себя, начали рваться на проталины, а он, думал о том, что услышал, пытаясь это всё осознать, понять, прочувствовать, но её «год, два», очень не нравились рыжему.

Не терпелось это попробовать, ощутить, постараться понять, как это можно ускорить. Думал о том, что она в принципе милая, хорошая и добрая дева и лежать, вот так вот рядом, удивительно хорошо. Он даже поймал себя на мысли, что, попросту, счастлив. Не больше не меньше.

Небо стало совсем светлым, и молодой бердник оглядел двор, приподнимая голову. Действительно, всё стало сумрачно различимым. Кайсай освободил из-под её головы руку, встал, огляделся и решил, в конце концов, заняться собой, по упражняться с мечом. Надо ж было чем-то заниматься, раз выспался. Скинул доспех на сено где лежал, вынул из ножен меч, который забыл, когда уже в последний раз вынимал и опустив осторожно колья прохода, вышел в поле.

Он бился с воображаемыми противниками долго, самозабвенно, выкашивая рослую, уже успевшую вымахать траву и поднимая в воздух тучи насекомых. Постепенно, кружась в горячке воображаемого боя, добрался до леска и метнувшись между деревьями, начал второй раунд, переходя от атакующего стиля, к оборонительно-убегающему.

Быстро стелясь у земли, прыгая, кувыркаясь между стволами, он то и дело уходил от ударов предполагаемых противников, отчётливо проступающих в виде берёз, вязов, клёнов, дубов, изворачивался и отчаянно вырывался из надуманного окружения.

Только когда к разгорячённому, взмокшему телу, противно прилипли штаны, он остановился. Стало совсем светло. Даже в лесу. Наверное, солнце уже встало, но в чаще его видно не было. Он огляделся, вставляя в ножны, взмокший от росы и сока трав, меч, утерев его о штаны, соображая где он находится и в какую сторону выходить к заимке.

— Эх, жаль лешего здесь нет, — печально произнёс он вслух, — когда теперь до него его игрушка доедет? — и додумал про себя, — может смотаться, пока все спят?

Кайсай в очередной раз посмотрел в сторону, всё ещё соображая куда идти и наткнулся взглядом на щупленького, плюгавенького дедка, столбиком стоящего в стороне с протянутой рукой. От неожиданности Кайсай аж присел, но вовремя спохватившись, не упал.

— Дед, — прошипел он, одуревши, почему-то в пол голоса, — ты, что тут делаешь? Это же не твой лес.

— Как не мой? — переспросил изумлённый леший, оглядываясь и разводя руки в стороны, — а чей же?

— Я думал твой лес там, — указал он в сторону наугад и тут же, непонятным образом сориентировавшись, понял куда ему надо идти.

— А это что, по-твоему, другой лес, что ли?

— Ну, — замялся рыжий, не зная, что сказать, — я думал…

— Дубина ты, рыжая, да, ещё и стоеросовая. Думал он. Где моя игрушка.

Тут Кайсай, наконец, начал приходить в себя.

— Ну, дед ты даёшь. За какую-то игрушку, лес родной продать готов.

— Ты обещал, — тут же взвизгнул леший, чуть не плача, как дитя малое.

— Да, я ж, не отказываюсь, деда, — тут же утешил его рыжий, доставая кости из кармашка пояса и протягивая лешему, — на.

Леший в одно мгновение оказался возле него и сграбастал с протянутой ладони точёные костяные кубики. Кайсай было удивился проворности старичка, но тут же, его осенила догадка, что леший, движется тем же колдовством, о котором ему только что поведала Золотце и он, присев на корточки перед ним и достав перстень на шнурке, показал его лешему, который высунув на бок язык и выложив кости на маленькую сморщенную ладошку, пальчиком другой руки, аккуратно переворачивал кость за костью, с детской непосредственностью, разглядывая удивительные игрушки.

— Дед, — спросил Кайсай ласково, — ты знаешь, что это такое?

— Знаю, — буркнул леший, не отрываясь от захватывающего занятия, перекатывания кубиков на ладони.

— И ты знаешь, какое колдовство в нём спрятано, — как бы подсказывая деду, проговорил рыжий, вынуждая его с этим утверждением согласиться.

— Там, много хрени напихано, — проговорил дед, заворожённо катая костяные кубики.

— Я про песчинку, которая останавливает всё вокруг.

Тут, леший неожиданно прекратил своё увлекательное занятие и требовательно вопросил Кайсая:

— А как в них играть-то?

Рыжий хитро улыбнулся и жалобно, попрошайничая проговорил:

— Научи меня этому колдовству, а я тебя научу в них играть.

— А чё ему учить? Не велика хитрость. Только ты на палец его нацепи, по-другому он работать не будет.

Кайсай суетливо развязал шнурок, достал перстень, опять перевязал, оставив на нём висеть деревянную щепку и в ожидании чуда, натянул перстень на палец левой руки.

— Всё, — в предвкушении проговорил Рыжий.

— Ну, всё так всё. Замри взглядом на своей песчинке.

Кайсай поднёс перстень к глазам и принялся всматриваться в маленький камешек перстня, но после долгой тренировки рука дрожала и леший укоризненно проговорил:

— Не. Так дело не пойдёт. Давай-ка, присядь-ка вот тут, — и он указал на траву возле ствола старой липы, — да приложи к стволу ладонь, чтоб не трепыхалась. Ничего двигаться не должно. Ни рука, ни тело с головой, ни глаза. Всё это должно замереть, тогда и мир замрёт. Твой глаз видит лишь то, что шевелится, а то что не шевелится, он видит, из-за того, что сам постоянно дёргается, только ты этого не замечаешь.

Молодой бердник сделал, как велено. Сел поудобней, расслабился, приложил руку с перстнем к стволу и сосредоточился. Тут, внезапно, лучик солнца откуда-то упал на перстень, и камешек, блеснул крошечной песчинкой. На какое-то мгновение, боковое зрение погрузилось во мрак, рыжий дёрнулся от неожиданности и всё пропало.

— Бестолочь, — тут же подытожил его старания леший, — чё, как девка не щупана дёргашся. Надо замереть и долго пялиться и как настанет вокруг темнота полная, прикуси язык левой стороной. Давай ещё раз.

Кайсай пробовал раз за разом. То, получалось чуть лучше, то, чуть хуже, но надолго темень, удерживать не удавалось. Один раз ему показалось, что получилось, но только он двинул языком, чтоб прикусить, как всё пропало.

Леший ругался на чём свет стоит. Даже дед в его детстве таким бешеным учителем не был. Наконец, леший плюнул, сказал «давай» и положил рыжему свою руку на голову и Кайсая, как заморозило. Всё сразу получилось. Он, не видя ничего, тем не менее слышал лешего, который велел:

— А теперь не выпуская язык из зубов, отведи взгляд в сторону.

Воин посмотрел в сторону и обалдел. Как только глаза сдвинулись, мир ожил, но не так как обычно, а серо, бесцветно. Леший убрал руку с головы и голосом продолжил:

— Не выпускай язык. Пока держишь, мир перед тобой замирать будет.

Кайсай встал и отчётливо почувствовал, будто в прозрачной воде находится. Воздух стал вязкий и в отличии от воды, не прохладный при движении, а тёплый, почти горячий. Он провёл перед собой рукой, как бы пробуя его на упругость. Было прикольно.

И тут, прямо перед ним, показалась муха. Не большая, так, средняя, но летела она не менее величаво, чем степной орёл. Правда, крылья её махали, оставаясь прямыми, а не горбились, как у орла, а в остальном, очень похоже. Да и лапки её не складывались, как у орла, а расслабленно свисали вниз. Она пролетала перед ним очень медленно и молодой бердник, не упустил возможности, воспользоваться этим.

Он быстро метнул к ней руку, схватив в зажатую ладонь и чуть язык до крови не прикусил, от обжигающей боли, пришедшей с некоторым опозданием. Ощущение было такое, будто руку в костёр сунул. Он отпустил язык, возвращаясь в реальный мир и кривясь осмотрел обожжённую руку, стряхивая с ладони, уже раздавленное насекомое. Кисть быстро становилась красной, а волоски на внешней стороне, опалились, будто действительно сунул руку в огонь.

— Тфу, — сплюнул леший, — ну, куда вы мясные только лезете. Не ваше это. Не ваше.

Кайсай, не смотря на производственно-колдовскую травму, находился в состоянии эйфории, подобно человеку, приравнявшемуся к богам и творившим, невообразимое чудо. Вместо того, чтобы ответить ворчащему деду, спросил:

— А что дальше?

— В смысле? — удивился леший.

— Ну, что, так каждый раз делать надо? К дереву прислоняться, глаз останавливать, язык кусать. А по-быстрому никак нельзя?

— Ты чё, воще, дурак, чё ли, Кайсай? — возмутился не на шутку дедок, — я ж сказал, перстень надел, язык прикусил левым зубом и пока держишь, мир пред тобой замирает. Ты чем слушашь-то, жопой чё ли?

Рыжий тут же прикусил язык и мир вновь стал сказочно нереальным. Леший, стоящий перед ним, медленно раскрывал рот, но затем, как-то встрепенулся и уже в остановленном мире, заговорил с ним, как в реальном:

— Слышь мужик? Тепереча ты меня учи.

Кайсай выпустил язык, возвращаясь в реальный мир и лица лешего, поначалу, вообще, не увидел, только размытый туман серого цвета. Но тут и леший вернулся и злобно за угрожал:

— Ну-кась, кончай, тута передёргиваться. Давай учи, а то я за себя не в ответе.

— Деда, ну что ты такой нервный, — разводя руки в стороны, успокаивающе заговорил Кайсай, — давай кости, научу, раз обещал. Здесь всё просто.

Найдя подходящую ровную поверхность, рыжий начал обучение этой не замысловатой игре, со всеми её разновидностями, которые знал, притом обучение, сразу начал по-взрослому, по-настоящему, со щелбанами, ещё и радостно заливаясь при каждом, от пустого и гулкого звука, головы лешего.

Эта система обучения, уже после третьего щелбана, дала свои плоды и леший, тут же отыграл один, да так, что у Кайсая, сразу пропало желание придерживаться данной методы. Начали играть на безобидные желания и когда леший, совсем перестал проигрывать, то Кайсай заподозрил подвох.

Когда в очередной раз, находясь в состоянии всепоглощающего азарта, дедок бросил кости, рыжий прижал язычок зубом и едва различил, как плавно и медленно ложащиеся кости, тут же были перевёрнуты крючковатым пальцем лешего на нужную ему грань, притом, так быстро, что даже находясь в остановленном состоянии, он едва заметил, но рывком, всё же успел схватить его за руку и отпустил язык.

— Хлыздишь дед! — завопил рыжий в азарте ярости, уже замученный до обиды, исполнениями его желаний.

— Ни чё не хлыздю, — тут же завопил дед, дёргая пойманную руку и сделав перепуганные глаза.

— Да, я ж тебя за руку поймал. Хлызда!

Но щуплая ручонка, тут же выскользнула из крепко сжатой кисти Кайсая, а сам дед, уже выглядывал из-за дерева.

— Ты на кого руку поднял, распиздяй! — тонким истеричным голоском вопил дед из-за ствола.

Кайсаю, конечно, обидно было, но и азарт игры, тут же слетел с него. Действительно. Что на нежить обижаться-то? Кто он против него? Он же любого облапошит, как хочет и Кайсаю с ним, в этом деле не тягаться. К тому же, кровопийцы-комары, совсем одолели его голый торс, он уже устал отмахиваться и шлёпать их, на различных частях своего тела.

— Ладно, мир, — отвернувшись, проговорил рыжий, — но я с тобой больше не играю. Вон, иди, ищи себе подобных или с Апити поиграй, может она тебе, что узлом завяжет, коль поймает на обмане. Вообще, играть надо честно, дед, иначе неинтересно.

Леший тут же материализовался рядом, но не для того, чтобы пожать протянутую для примирения Кайсаем руку, а для того, чтоб сграбастать подаренные кости, после чего, вообще, исчез. Воин по оглядывался в поисках лесного самородка-сумасбродка, но не найдя, поднялся на ноги, отряхнулся и побрёл к заимке. И только у самого частокола, на краю леса, Кайсай услышал за спиной голос деда:

— Ладно, мир, — недовольно пробурчал леший, по-старчески ворча, — научил на свою голову. Только Апити не говори.

Кайсай оглянулся, улыбнулся щупленькому старичку, стоящему в шагах пяти от него и примирительно, ответил:

— Да, мне то что? Ты уж там сам с ней разбирайся. Я вам не судья. Тем более в игре.

Когда Кайсай вернулся, в доме все ещё спали, а вот сеновал, выспался. Два старика тихонько меж собой, что-то обсуждали, а Золотце молча плакала. Он заметил это, когда подошёл за брошенной бронью. Наклонившись, над глазами полными слёз, рыжий тихо спросил:

— Ты чего, Золотце?

— Уйди, — зло отрезала она его слюнявое сопереживание.

Троица протрезвела, вот только с телодвижениями у них были проблемы. Большие проблемы. Она с огромным трудом подняла руку к лицу и больше лицом о руку утёрлась, чем рукой о лицо, размазывая дорожки слёз.

— Позови кого-нибудь из моих, — велела она Кайсаю, даже не смотря на него, закрыв глаза поднятой рукой.

Молодой воин бросил обратно на сено свою бронь и укоризненно осмотрел сказочную, золотоволосую красавицу, которая, как и положено в сказках, вновь превратилась из хорошей доброй девочки, в отвратительную, просто, сказочную стерву.

Первое, что бросилось в глаза и сразу объяснило эту метаморфозу, у дочери царицы, были мокрые штаны. И это было понятно. От этого зелья мышцы расслабляются все, абсолютно все. Кайсай пошёл к дому поднять одну из её дев сопровождения, но у порога, увидел аккуратно сложенные походные мешки, задумался и решился на немыслимое действо.

Он нашёл мешок Золотца, благо гадать не пришлось, и развязав, выудил сменные штаны. Набросил их себе на плечо. Вернулся и сграбастав деву, оттащил её на руках к реке. На удивление, дева во время всей этой длительной процедуры, слова не вымолвила. Она лишь бессильно издавала странные звуки стона, вперемежку с шипением, стараясь во что бы то не стало укусить обидчика. На все его увещевания прекратить кусаться, как спесивая кобылка, а лучше ухватиться за его шею, она не сделала ни того ни другого, старалась лишь, во что бы то не стало, ударить его и укусить одновременно.

Дотащив её до реки, уложил на травку, не церемонясь, стянул сапоги и развязав завязки, одним резким движением сдёрнул с неё мокрые штаны, бросив на край воды. Натянул сухие, не став её обувать, а выставив сапоги на солнышко, сушиться. Прополоскав запачканные штаны, вывесил, как флаг на куст обтекать.

Золотце, лежавшая на покатом берегу и с огромным усилием приподняв голову, смотрела на него… ну, я не знаю, на кого так смотрят, подобными глазами. Кайсай, проделав эту грязную работу, с видом оценщика, долго и пристально разглядывал мокрый шедевр, с которого струйками стекала вода, наклоняя голову в одну сторону, в другую, как бы со всех сторон определяя качество проделанной работы, а потом схватил их и зашвырнул в реку, со словами:

— А, нет штанов и нет позора.

После чего подошёл к залившейся бордовым цветом деве и устало плюхнулся рядом.

— Я, кажется, велела позвать одну из моих дев, — прошипела взбешённая Матёрая, не размыкая крепко сжатых зубов.

— Золотце, — спокойно ответил на её шипение молодец, срывая очередную травину и принимаясь мерно её поедать, — так, не знает никто, а если бы позвал, то узнали бы все. Это, во-первых, а во-вторых, из нашего ночного разговора, я понял одну простую вещь, ты колючая и безжалостная стерва, лишь с наружи, а внутри, ты мягкая, чистая и пушистая. В общем, даже очень хорошая девочка.

— Какого разговора? — перепугано и заикаясь спросила Золотце, показывая всем своим видом, что ничего не помнит из того, что было и даёт наглому и бесстыжему мужлану, полное право врать, как ему вздумается.

— Ой, только не надо делать такие глаза, — наиграно отмахнулся Кайсай, — будто между нами, ничего ночью не было.

— Что между нами было? — уже в панике, забилась мелкой дрожью дева, моментально превратившись из красной в мертвенно-бледную поганку в крапинку.

— Да, ты садись, хватит валяться, — тут же как бы невзначай, переведя разговор на другую тему и добивая её неопределённостью своего положения и мученическим ожиданием необратимого, — начинай уже мышцы шевелить, а то они без работы, долго в себя после этой отравы приходить будут.

Он помог ей сесть, раздвинув ноги, что позволило легче держать корпус вертикально.

— Что между нами было? — настойчиво и уже чуть не плача, потребовала она ответ у собеседника.

— Разговор был по душам, — невозмутимо продолжал он, — кстати, ты научила меня своему колдовству.

— Не ври! — выпалила она, гневно сверкая зелёными очами.

— Зачем же мне врать, — тут же ответил он, также спокойно сидя, только…, с другой стороны.

Золотце медленно повернула голову. Глаза её были круглыми, как тогда у лешего в лесу, челюсть отвисла, дыхание отсутствовало. Кайсай безошибочно поставил диагноз — шок.

— Как… — только и смогла выдавить из себя золотоволосая зеленоглазка.

Кайсай, тут же пропал, как будто растворился в воздухе и объявился уже стоя на коленях за её спиной, нагло и беспардонно развязывая завязки золотой брони.

— Давай-ка, скидывай бронь. Пока никого нет, я тебе хоть мышцы окаменелые разомну.

Похоже этим он её добил. Шок достиг такой глубины, что рыжий почувствовал — она сейчас рухнет в обморок. Он бросил завязки и вот уже материализовался прямо перед ней, плеская из ладошек воду в лицо, тут же большими пальцами рук, утирая воду с глаз. Затем, ладонью утёр всё лицо и встав на колени, опять принялся за шнуровку. Она лишь безвольно хлопала ресницами, с выражением на лице, означающим, «делай, что хочешь».

— Ты, давай, не раскисай, — подбодрил её Кайсай, наконец справившись с боковым шнурком и освобождая упревшее тело молодой красавицы.

Тяжёлые груди, всколыхнулись перед его лицом и замерли, затопорщившись выскочившими сосками, возбуждёнными прохладой утреннего дуновения. Он опять колдовством оказался за её спиной и опустил сильные руки ей на плечи. Дед, многому его учил и при том, не только убивать правильно и быстро, с одного удара, но и то, как за мышцами ухаживать, лечить травмы, ушибы, ранения, без которых, учёба не учёба.

К тому времени, как за частоколом послышались первые голоса проснувшихся «мужерезок», Золотце уже могла стоять на ногах и руки у неё более-менее стали оживать. Но за всё время, пока Кайсай, в поте лица, разминал и массировал её тело, начиная с плеч и кончая ступнями ног, в процессе этого перехода, на долго задержавшись в области ягодиц, она не произнесла ни слова и даже растерянного вида лица, не потеряла, превратившись в послушную, бестолковую куклу. Золотце, явно о чём-то думала. Напряжённо, мучительно. Но о чём? Кайсай мысли читать, пока, не умел.

Когда две, встревоженные девы, выскочили из проёма в поле, их Матёрая, опираясь на плечо Кайсая, уже кое-как, но всё же самостоятельно, двигалась в сторону заимки.

 

Глава сорок третья. Она. С глазу на глаз

Райс, вышла из своего шатра, только ближе к полудню. Никто не посмел её беспокоить. Все, у кого были вопросы, требующие царского решения, молча стояли и ждали аудиенции с самого утра, на поляне перед шатром.

Она вышла, оглядела собравшихся, примерно, представляя себе, кто с чем пришёл и начала с Матёрой, чья сотня дежурила ночью:

— Что у тебя, Ветерок? — спросила она, понимая, тем не менее, что та, будет интересоваться судьбой двух остальных упокоенных мужиков, этой ночью и быстро соображая, что ответить, на ещё не заданный вопрос.

— Матерь, — начала уставшая и ещё не спавшая Матёрая, — что велишь делать с теми двумя, которых прибили ночью? На кол посадим?

— Коней их поймали? — вместо ответа, спросила царица, продолжая раздумывать и уже решившая что-то.

— Конечно.

— Привяжешь к ним и оттащишь к Агару на двор. Пусть сам, дальше разбирается и с мертвяками и их атаманом, а за одно, верховного пригласишь ко мне для разговора, — распорядилась царица и уже продолжая, как бы сама с собой, — неохота мне к нему ехать на круг, а тут, вроде бы, как повод есть, ему самому задницу от стола оторвать.

Огненный Ветер слушала молча, продолжая стоять перед Райс и не спешила выполнять поручение. Раз, царица не даёт команду на исполнение, значить ещё не закончила. К подобной дисциплине общения с Матерью клана, были приучены все. Райс молчала, что-то раздумывая. Затем, кивнула сама себе, с чем-то соглашаясь и закончила, криво улыбнувшись:

— Спросит почему сама не приехала, скажешь, что я тут лютую в бешенстве. Ступай.

Ветерок, тут же убежала исполнять повеление. Следующая, к кому обратилась царица, была старая ведунья Русава.

— Готовь, Русава, на завтра три сотни куманить. С Агаром отправим Грозную, Адель и Сапсану. За день управишься?

Русава сразу не ответила, молча смотря себе под ноги и видимо соображая и взвешивая свои возможности. Наконец, тихо пробурчала себе под нос:

— Ну, а чё не управиться-то? Я их, пожалуй, все три сотни за раз и оприходую. Пущай в одной связке и катятся.

— Тоже верно, — согласилась с ней Райс, так же тихо и таким же бурчащим себе под нос тоном, — у тебя ещё есть ко мне что?

— А ты ничего не хочешь рассказать, про вчерашнее? — тут же вопросом на вопрос, поинтересовалась старая ведунья.

Райс помялась несколько ударов сердца и мотнув рукой в сторону входа в шатёр, продолжила:

— Заходи, по сплетничаем.

Русава, в отличии от Ветерка, бежать не стала, а пошла медленно, упираясь на палку, с которой она в последнее время, уже не расставалась.

Ещё две ближницы и глава одного из сарматских поселений, имели чисто бытовые вопросы, которые Райс разрешила «с лёту». И наконец, последнего оставшегося на поляне Шахрана, просто, отпустила на сегодня, за ненадобностью. После чего, отойдя от шатра к лесу, медленно осмотрелась вокруг, всей грудью впитывая лесной.

Небольшой отряд, во главе с Огненным Ветром, тянул за уздцы двух скакунов, к которым за ноги, были привязаны два ненавистных двухголовых. Ехали они всю дорогу не сильно быстро, но и не задерживаясь.

Подъехали к мужицкому «муравейнику» Агара, где от одного их злобного вида, ещё издали, воины расступались, прячась друг за друга. А когда их взгляды опускались, со злющих лиц воительниц, на что-то непонятное, волочённое по земле конями, в чём, из-за грязи, с трудом узнавались силуэты людей, вовсе отшатывались за шатры и повозки.

Уставшая от бессонницы и пережившая за ночь эмоциональную бурю, Ветерок, чувствовала себя выжатой насухо. Хмурый взгляд, который все окружающие воспринимали, как злобный, на самом деле, был просто олицетворением пустоты, царившей у неё в душе.

На эмоции, у неё сил уже не было. Матёрой было на всё наплевать, но именно эта эмоциональная опустошённость, с которой дева, как ледокол разрезала на своём коне людское море, пугал расступающийся народ больше, чем ярость и агрессивность.

Она даже наплевала на правила двора Агара и разметав, одним лишь взглядом, стражу прохода, прямо на коне въехала к столу Верховного. Не обратив никакого внимания на чей-то окрик «Э» от стола, мол, «куда прёшь», Ветерок проехала к центру. Её боевые девы последовали примеру своей Матёрой.

Недоумённый окрик «Э», был единственным звуком, раздавшимся от стола. Толи, мутный, пустой взгляд «мужерезки», толи, кони, волокущие трупы, мигом отбили у важных атаманов, царей и королей, восседавших за царским столом, всякое желание выражать своё недовольство. Ветерок подъехала к Агару, который, как и все присутствующие за столом, встал, хмуро рассматривая процессию.

— Ночью, на моих девочек напали из засады трое уродов из орды Мамона, — начала Матёрая тихо и без эмоционально, даже не удосужившись приветствием, — этим повезло. Умерли сразу. Царица велела их доставить к тебе для разбора. Третьего, взяли живьём. Уже казнили. Матерь в бешенстве. Лютует. Требует тебя Агар, к себе в гости для разговора.

У Верховного атамана, как-то резко испортилось настроение. Взгляд его стал грозен. Желваки заиграли на скулах. Он ещё раз, хмуро, из-под бровей, оглядел ввалившуюся к его столу девичью делегацию. Глянул на стоящих слева, справа и ничего не ответив Матёрой, лишь кивнул головой.

Огненный Ветер, так же спокойно, как въехала, так и выехала, уводя за собой отряд из четырёх дев и оставив чужих коней с их страшным грузом, у стала правителя.

Какие там были разборки и суждения, кроме присутствующих никому ведомо не было, но как только отряд Ветерка въехал в запретный лес, на краю поля, показался отряд Агара, во весь апорт, летевший следом.

Правда, стоит отметить, что Ветерок возвращалась обратно столь же неспешно, как и ехала в ордынскую ставку, но судя по скорости, с какой Верховный догнал боевых дев, разбор был скор на расправу.

Агар прискакал один, лишь с небольшим отрядом телохранителей, тем не менее, его в ставку к царице не пропустили, а Райс, сама изволила к нему выехать верхом, притом совсем одна и спрыгнув с коня, по сути дела, вынудила Верховного правителя, сделать тоже самое. Поздоровалась, мило улыбаясь и взяв его под руку, повела вдоль леса. Телохранители Агара и штатная пара разъезда боевых дев, курсировавший в лесу на некотором отдалении, остались там, где были.

— Случилось что-то серьёзное? — с беспокойством в голосе поинтересовался Агар, когда они немного отошли.

— Что ты имеешь в виду? — переспросила Райс, всё так же дружелюбно улыбаясь.

— Ну, — замешкался атаман, — нападение.

— Да, нет, — махнула рукой царица, — просто, повод нашла поговорить с тобой наедине, без свидетелей и лишних ушей.

— Так что, нападения не было? — изумился вояка, коварности царицы.

— Почему? Было, — спокойно ответила Райс, — но это пустяки. Первый раз что ли? Я хочу поговорить с тобой, о куда более важных вещах.

Агар облегчённо выдохнул и даже расслабился, будто сбросил с себя тяжеленую ношу, но после следующих слов царицы, не только вновь напрягся, а и встал, как вкопанный от неожиданности.

— Я с тобой в этот поход, Агар, не пойду, — проговорила она игривым тоном и не дав ему что-либо сказать, вновь увлекла дальше, потянув за руку, продолжила, — поход этот плёвый, сил ты набрал много. Делать мне там нечего, хотя, три сотни кос, всё же с тобой отправлю, для вида. Мне надо, чтобы все обманулись и посчитали, что девичьи орды ушли из степи с тобой.

— Что ты опять задумала, хитрая ты лиса? — успокоился Агар, став тем рассудительным и никогда не ошибающимся полководцем, которым его привыкли видеть все, кто знал — я надеюсь, ты не собралась к Курушу в гости.

— Именно.

— Если бы я не знал тебя, Райс, то обозвал бы дурой сумасбродной, но не сделаю этого, так что выкладывай.

И она выложила. Рассказала о задуманном разведывательном походе, который собирается провести тайно, без налётов и погромов. Объяснив полководцу его причину, необходимостью подготовки к неминуемой битве с персидским царём в недалёком будущем, от чего Агар вспыхнул в негодовании.

Их полемика, относительно Куруша, длилась не один год. То вспыхивая, то затухая. Агар, как истинный и здравый полководец, вполне трезво смотрел на боевые действия, против объединённой персидской армии. Всякий раз, доказывая царице, всю бессмысленность и пагубность для степи, подобной авантюры. Победить в открытом противостоянии Куруша, было для орды, в её сегодняшнем состоянии, невозможно.

Агар прекрасно знал планы Царя Царей и не коим образом, не видел, даже предпосылок к тому, что Повелитель Империи Народов, ни с того, ни с сего, повернёт свои армии против них. У него, впереди Вавилон, Египет, Индия, в конце концов и они для перса, куда важнее, чем разрозненные и разбросанные по степи орды, с которых и взять то нечего. К тому же орды, таят с каждым годом, как снег по весне, перекидываясь в стан Куруша.

На поход в цивилизованные страны, у Куруша, уйдёт уйма времени. Ещё не понятно, хватит ли ему на это жизни. Агар, исходил из того, что с Персидским Повелителем, налажен некий неписаный паритет, некий пакт о ненападении. Орда не трогает империю, империя не бросает свой взор на орду.

— А с чего ты взял, что он не бросает взоры и не претендует на степь? — в горячности спора, ехидным голосом спросила Райс.

— Да с того, что у тебя, кроме непонятных бабьих запугов, про врага с юга, ничего нет. Он к нам не лезет, и ты к нему лучше не лезь. Поверь, это для всех лучше будет.

— А ты прям, такой умный, что тебе и оракулы не в счёт! Посмотрите на него. Всё то он на перёд знает, — продолжала раскаляться царица и рывком вынув из-за пазухи, всё тоже злополучное письмо Асаргада, протянула пергамент Верховному, — на почитай! Упёртый.

Агар, тоже уже заведясь не на шутку, грубо вырвал из её рук скрученный пергамент, резко развернул, прочёл первые строки, где Тахм-Райс называлась «любимой» и как-то сразу осёкся, недоумённо уставившись на царицу.

— Читай, читай, разрешаю, — уже успокаиваясь проговорила она, отворачиваясь в сторону.

Агар читал долго. Эту привычку медленно «пережёвывать» читаемое, он перенял, как раз от Райс, впрочем, как и само умение читать и писать. После того, как прочёл и отдал свёрнутый пергамент обратно, принялся ходить вокруг неё кругами, уставившись в землю и заложив руки за голову.

Ходил он так, тоже довольно долго. Затем остановился, расцепил руки от головы и посмотрев в глаза царицы, выдал итог своих размышлений:

— И всё-таки ты не права, Матерь, с этим походом.

Райс ничего не ответила, лишь вопросительно посмотрела на него.

— По моим данным, он уже давно готов воевать Вавилон и ждёт только того момента, когда я уведу орды на заход солнца. Я даже сознательно спланировал поход к северным морям, подальше от него, лишь бы у Куруша не возникло и малейшего подозрения, на мою возможность напасть, пока он собрал все свои армии, так далеко от наших границ.

— Я знаю об этом, — так же спокойно проговорила Райс, — и поэтому, отсюда с тобой уйдёт восемь боевых Матёрых, создавая видимость, что ушли все. Как войдёте в леса, пять сотен уйдут на борей, но и сюда не вернутся, а лесами уйдут на восход, где займутся молодым пополнением. В поход в горы пойдут лишь четыре сотни кос, притом из них только три боевых и то, только для того, чтобы получить опыт горных переходов. Им запрещено будет воевать селения.

— Всё равно рискованно, — после долгой паузы продолжил упорствовать полководец, — это не пройдёт незамеченным и о твоей вылазке, Курушу станет известно и тогда его дальнейшее продвижение подальше от нас в сторону Египта, станет под вопросом.

— Он не собирается после Набонида воевать фараона Яхмоса, — уверенно заявила Райс, глядя в расширенные, вопросительные глаза Агара, — он придёт на наши границы и построит очередной город, в проходе между морем и горами. И не спрашивай, откуда мне это известно. Я знаю точно. Даже знаю точное место, где этот город будет построен. Асаргад не собирается воевать с нами армией. Он знает, что мы не примем вызов. Он решил покорить нас другим способом: путём разрушения многовековых кочевых устоев и навязыванием нам, оседлого образа жизни, превратив свободный и вольный народ, в продажных торгашей и ремесленников. Он будет строить город за городом, наступая на степь, как землепашец наступает на лес, выкорчёвывая кусок за куском, а свободные воины, что постоянно наполняли наши орды, с каждым годом будут уходить от нас к нему, пока степь, вообще, не опустеет.

— И всё-таки я не думаю, что его надо опасаться, в ближайшее время, — с привычным упрямством возразил Агар, — на Набонида у него уйдёт не один год. Город, тоже за день не построишь. На всё нужно время, а он не вечен.

— В этом ты прав. Он уже не молод, но за ним придут последователи и в первую очередь его сын Камбиз, которого он натаскивает, как хорошего охотничьего пса. Дело тут не лично в Асаргаде, а в его идее завоевания всего мира и для каждого кусочка этого мира, он разработал отдельный план покорения. Яхмос в его планах, стоит после того, как к персидской империи присоединимся мы.

— Этому не бывать.

— Как знать, как знать. Возможно не при его жизни и не при нашей, но планы такие есть и он, по крайней мере, приложит к их реализации все силы, а что будет после нас, ни ты, ни я не ведаем. Орды, как ты говоришь, таят. Кто заменит нас. И как те, кто придёт на замену, будут реагировать на соблазн жить в богатых городах и пользоваться всеми благами городской роскоши? Ты не знаешь, я тоже не знаю. Но мне точно известно, что именно мне, предстоит это всё остановить. Только пока, не знаю, как.

— Ладно, — наконец согласился с чем-то Агар, — я тебя понял, только прошу, не лезь на рожон, но и из этого леса переселись, куда-нибудь на время, от греха подальше. Наверняка его лазутчики проверят и твой запретный лес, обязательно прощупают.

— Да, — согласилась Райс, опять беря Агара под руку и направляясь в обратную сторону, — я сниму ставку и исчезну. Не спрашивай, даже тебе, не скажу куда.

 

Глава сорок четвёртая. Они. Терем

Дальнейшие события этого дня, для Кайсая, да, и последующих двух, до самой конечной цели их путешествия, прошли, как-то обыденно и невзрачно, исключая, может быть, начало, продолжения их похода. Завтракали и собирались молча. Даже сопровождающие девы Матёрых, почему-то между собой говорили шёпотом. Деды, не в какую не выходили на контакт, прикидываясь дохлыми, лишь на прощание Кайсая, над обездвиженными телами, произнесённое им в пол голоса, чтоб никто не услышал, Дед, так же громко себя не афишируя, буркнул:

— Проваливай быстрей, спина уже затекла.

Все порывы дев помочь старикам, безжалостно пресекались молодым бердником. Так, и не поздоровавшись с ними вчера, они убыли не попрощавшись. Только когда небольшой отряд форсировал речку в направлении селения и Кайсай оглянулся, в очередной раз, прощаясь со своим негостеприимным домом, то обратил внимание, что проход, оставленный ими открытым, был уже заперт, а значит, деды благополучно поползли менять штаны.

Второе деяние, запомнившееся Кайсаю, произошло тут же, в селении. Калли, никого не предупреждая, включила свою «прибивалку», которую рыжий почувствовал лишь, как небольшую эйфорию, прилив сил и появившуюся, откуда-то, радость жизни, но, когда понял, что эта Матёрая гадина, собирает всех мужиков селения, не успевших вовремя привязать себя к чему-нибудь тяжёлому, понял, для того чтоб не выдать своего иммунитета, против колдовских чар чернявой, ему тоже придётся играть роль прибитого её Славой придурка и рыжий, отпустил внутренние тормоза, упиваясь всё поглощающей любовью, к этой смуглой паучихе с ликом божества.

Но пока Калли, обрабатывала мирное мужское население, состоящее почти из тридцати мужиков, стариков и молоденьких пацанчиков, на продовольственный оброк, к Кайсаю неожиданно подошла мать Кулика и подёргав его за сапог, вопросила:

— Мил человек, как там мой сыночек?

Кайсаю пришлось бросить прикидываться. Он наклонился пониже, чтоб его не увидели поляницы, спрятавшись за голову Васа и улыбнувшись, её успокоил:

— Молодец твой Кулик. Уже стал настоящим берсеркером. В личную орду самого верховного атамана Агара принят. Как никак, «личник» самого царя народов. Ты можешь гордиться им.

— Ой, — спохватилась баба, — а ты можешь гостинец ему передать? Я мигом.

И тут же, не получив одобрительного ответа у того, кого спрашивала, кинулась к дому. Кайсай выпрямился, по-доброму завидуя Кулику и смотря ей в след, напрочь забыв про свою роль влюблённого идиота, задумался вдруг о собственных родителях и тут же поймал на себе ошарашенный взгляд Золотца, которая уставилась на него округлив свои зелёные глазища и распахнув рот.

Кайсай сначала ничего не понял, даже пожал в недоумении плечами, а когда до него, наконец, дошло, что он позорно прокололся, быстро метнув взгляд на Калли, которая к счастью была занята другими и в его сторону не смотрела, резко принял придурковато счастливый вид, лишь хитро подмигнув Золотцу. Дева захлопнула рот и как показалось рыжему, даже со звуком «ам».

Собрав поборы и увешав заводных коней мешками, мешочками, корзинами и связками съестного, которого бы хватило, наверное, на целую полноценную орду, отряд неспешно тронулся в путь.

Калли спрятала свою Славу обратно и, как показалось Кайсаю, презрительно глянула на него, мол, вот дурак, смотри от какой вчера вечером отказался, теперь кусай локти. Подняв, как ей показалось, свою самооценку до небес, она долго с ним не разговаривала, наверное, считая это ниже своего достоинства.

Золотце, тоже не разговаривала с рыжим, только наоборот, принижая себя и держалась пристыженной скромницей. Девы прислуги, не разговаривали в принципе. Им это, было запрещено изначально. Так и поехали молча, сквозь, до боли знакомый лес, где произошло очередное запоминающееся событие.

Проезжая густые заросли, примерно в том районе, где в стороне обитала Апити с дедом и вглядываясь в глубину чащи, в надежде узреть кого-нибудь из них, Кайсай, тем не менее вздрогнул, неожиданно узрев вдалеке лешего, сидевшего на какой-то травяной кочке и потому, что регулярно утирал лицо рукавом рубахи, бердник понял, что дед плакал!

Он почему-то сразу догадался о причине его горя и желания кинуться к нему и утешить, бедолагу, у него не возникло. Наоборот. Его охватил безудержный смех, который он всё же, как мог сдерживал, хрюкая себе поднос и прижимаясь к седлу. А ведь он предупреждал этого хлызду, с Апити не жульничать. Сопровождающие девы, недоумённо посмотрели на его истерику, но обет молчания выдержали. А вот дальше по дороге и вспомнить было нечего.

Говорить с ним начали с обеда и то, в виде одолжения, но к вечеру, уже болтали, как ничего и не было, опять войдя в свои роли нудных наставниц. И ночью, что провели в полевых условиях, его никто не домогался, а у него, в их отношении и мыслей не было. Только уже подъезжая к загадочному для Кайсая Терему, обстановка изменилась. Калли и её девы, значительно оживились, а вот Золотце со своими — помрачнели.

Въехав по широкой дороге в очередной лес, смуглая красавица, даже прибавила ходу, от нетерпения встречи, как она выразилась, со своим вторым домом, а вот золотая, наоборот, ход сбавила.

Кайсай последовал примеру второй, решив воспользоваться разрывом кавалькады, растянувшейся по лесу и во чтобы то не стало, получить, наконец, хоть какую-нибудь предварительную информацию о том, что его ожидает. На душе, как-то, мерзопакостно было. Подъехав к Матёрой воительнице поближе, он решительно потребовал:

— Золотце, кончай меня мучить. Давай сказывай, к чему готовиться.

Та хмыкнула.

— Яйца мой, — ответила она не то со злостью, не то с тоской, — притом, чтоб блестели.

— Не придуривай, — нервно одёрнул он её, — я в натяге, а когда я в натяге, то сам себя боюсь. Ты меня знаешь. Если что, я ведь всех там повырежу.

Золотце задумалась, а потом вдруг неожиданно спросила:

— Кайсай. А как тебе удалось из-под Калли тогда улизнуть?

— Ты про какое «тогда» спрашиваешь?

— Ну, в селении. Я же заметила, что Слава её, на тебя не действует и что это за узелок тебе там баба вручила?

— А ты про это, — вспомнив её округлённые глаза, выдохнул рыжий, — да, в общем-то, не важно. Будем считать, что я против вашего колдовства, противоядие нашёл, а баба эта — мама Кулика, передала ему гостинец. Я слышал, он тоже, похоже, в этом Тереме, если не разминёмся, вручу.

— Давай сюда, — потребовала дева, протягивая руку, — даже если он там, ты его не встретишь. Правила не позволят, а я передам. Мне можно.

Кайсай лишь на мгновение задумался и тут же вынул из мешка небольшой узелок, протягивая Золотцу и добавил при этом:

— И передай, коли будет возможность, на обратном пути пусть заедет. Мать успокоит. Надеюсь это некрамольно?

— Некрамольно, — подтвердила Матёрая, принимая узелок и тут же требовательно напомнила ему, что не забыла главного, о чём спрашивала, — так как со Славой, Кайсай?

— Да, говорю же, не важно.

— Важно, молодец, очень важно, — проговорила она, вновь превращаясь в золотую стерву, при этом, даже останавливаясь и хватая Кайсая, чтоб тот тоже остановился и пристально, с некой злобой во взгляде, смотря на молодого бердника.

Кайсай вопросительно смотрел на неё, в ожидании объяснений. Девы сопровождения, так же нагнав их остановились, чуть поодаль.

— В Тереме, — начала она, — все мужланы под Славой живут и по-другому, никак нельзя. Всё население Святого места — безобидные девочки, которые кроме кухонного ножа, оружия, даже не видели, не то что держали его в руках. Поэтому, чтоб их «яйценосы» и не думали обидеть, всех вас, двухголовых, делают влюблёнными и ласковыми, счастливыми и безопасными, — тут она, понизив голос, заговорила ещё жёстче, интонацией напомнив злую Райс, — я предупреждаю тебя, волчара ты зубастый, если вздумаешь этих зайчих обижать, а тем более резать, я со всеми волчицами, с тобой в бой вступлю на смерть.

Кайсай даже опешил от такого неожиданного поворота инструктажа, но взглянув в её бездонные глаза, блеснувшие слезой обиды, сразу понял, что Золотце не шутит и всерьёз опасается подобного расклада событий.

— Хорошо, — примирительно заговорил он, — если они такие безобидные, я не буду никого резать, слово даю, только я до сих пор в толк не возьму, на кой меня туда везут? Ты же знаешь, что держать меня в неведении, куда опасней, чем…

— Потомство от тебя получить, — прервала его тираду, злобно, чуть ли не рявкнув дева и рванула коня с места в галоп.

Девы сопровождения, тоже не добро взглянув на него, кинулись за ней. Кайсай остался стоять на месте, как оплёванный.

Терем встретил его, ошарашив своим величием. Кинувшись догонять ускакавших вперёд поляниц, он неожиданно выскочил из леса, который закончился резко, в виде глухого коридора, из высоких кустов и перед ним, открылось, доселе, невиданное великолепие.

Там, чуть поодаль, через покатое поле, за огромным, массивным частоколом, высотой в приличное дерево, собранного из стволов могучих сосен, скрывался громадный деревянный город, из причудливо слепленных, друг к другу, невиданных Кайсаем до этого, домов, с высокими остроконечными крышами. Пики эти, были различной высоты, но вместе, составляли некий единый, органически законченный комплекс.

Молодой бердник не заметил, как остановился, любуясь всем этим великолепием. Только когда опустил взгляд вниз, обнаружил проход в массивной стене, в виде не менее массивных ворот, в которых его уже поджидали. Он сразу, по всей эйфории, охватившей его и радости в глазах, учуял разливающуюся над этим творением богов, пресловутую девичью Славу.

Рыжий, какое-то время ругался про себя, но потом, осознав всю не перспективность этого, да, и вспомнив данное Золотцу слово, отпустил тормоза, расслабился, упиваясь всем тем прекрасным, что так отчаянно рвалось в его душу и пустил Васа в неопределённость, отдавшись на произвол лозунга всех аферистов: «А, будь, что будет!».

В воротах его встретила грозная Золотые Груди, с не менее обозлёнными, непонятно с чего, двумя её девами и три вековушки в длинных белых рубахах, с распущенными седыми волосами и белыми посохами в руках, стоящие в глубине прохода.

Прежде, чем добраться до ворот, ему пришлось проехать по небольшому деревянному мосту, через заболоченную речушку, которую он из дали не разглядел. Золотце выехала навстречу и преградила путь прямо на середине бревенчатого настила, перекинутого через густую полосу рогоза, из-за которого и воды то, в этой речке, видно не было.

— Кайсай, ты дал слово, — в пол голоса, с тревогой, остановила она его.

— Золотце, ты меня обижаешь. Не надо мне напоминать. Я такие вещи не забываю.

— Сдай оружие, — проговорила она уже спокойней, протягивая руку, — туда с оружием нельзя.

— Только ты знаешь. Пояс я не сниму, — предупредил он, отстёгивая меч, кинжал и вынимая ножи из-за сапог.

— Хорошо. Я объясню, — согласилась дева, опуская взгляд и сменив тон на непривычно просящий, добавила, — если можешь, убери защиту от Славы, а то могут быть неприятности. Я даю тебе ответное слово, что тебе не причинят вреда.

Кайсай взглянул на неё. Она покраснела и уже сдавленно добавила:

— Они почувствуют. Этих не обманешь.

— Это и есть, мои девочки-зайчики, — ехидно проговорил рыжий, рассматривая трёх вековух, — честное слово, Золотце, я бы предпочёл размножаться только с тобой. Ух, каким бы я на тебе зайчиком поскакал.

— Кайсай, — укоризненно одёрнула его зеленоглазка.

— Хорошо, — согласился Кайсай и прикусив язык, одним движением сорвал шнурок с шеи, и щепка Апити, скользнув под рубахой, застряла где-то в районе пояса.

Вечернее окружение взорвалось ощущениями. Искры, блеск, до рези в глазах яркие краски, до одурения вкусный, пьянящий воздух, завораживающие трели разнообразных птиц, песнь которых производила неописуемый восторг в его голове.

— Обалдеть, — восхищённо выдавил из себя молодец, расплываясь в идиотской улыбке.

— Вот и умница, — констатировала свою победу Золотце, тоже улыбнувшись, только чуть скривившись и отобрав из рук одуревшего мужлана повод, повела бычка на заклание.

Три «девочки-зайчика», в виде трёх, уже далеко не молодых дев, встретили рыжего настороженно, если не сказать неприветливо, злобно и враждебно. Васа у него забрали и теперь он стоял перед ними, восхищённо улыбаясь, но даже под давлением Славы, они почему-то, не смотрелись милыми старушками, как должно было бы показаться, под воздействием этого колдовства, до неузнаваемости искажающего реальность, а продолжали оставаться страшными ведьмами, которых, Кайсай, прибывая в состоянии всеобщей влюблённости, всё же не боялся.

Наконец, одна из них вынесла вердикт, отправив его в какую-то светёлку. Что это значило, воин не знал, да, ему было тогда наплевать. В светёлку, так в светёлку, хоть в омут к водяному, хоть в чащобу к лешему. Тут же, откуда-то появилось, два, небесной красоты, молоденьких создания и лучезарно улыбаясь, повели его за руки в архитектурный шедевр, под названием Терем. Кайсай пригляделся к девкам и начало пребывания в этих колдовских хоромах, ему понравилось.

Плутая по хитрым коридорам, проходам, переходам, его, наконец, привели в какую-то комнату без окон, где горели масляные лампадки и оставили в гордом одиночестве.

Когда за небесными и светлыми созданиями, в тонких и полупрозрачных одеяниях, закрылась дверь и по деревянному стуку снаружи он понял, что его заперли, на действие всеобщей Славы, на ложилось его внутреннее чутьё неправильности происходящего, что позволило несколько задавить внешнее воздействие и он, прикусив язык, в сером полумраке остановленного мира, выудил из-за пазухи Апитину щепку и вновь перевязал её на шею. Отпустило.

Кайсай вернулся в реальность и осмотрелся. Эйфория чувства прекрасного, притупилась. Конура была маленькая, невзрачная. Длинная скамья вдоль стены, какие-то два огромных сундука, у противоположной стены, а посредине, широкий лежак, заправленный застиранными мехами и шкурами. Притом, лежбище было настолько широким, таким, что на нём легко могли устроиться три, а то и четыре взрослых человека. И всё. Деревянный тёсаный пол, такие же стены, потолок.

Кайсай подошёл к двери, попробовал её открыть. Не получилось. Внутреннее чутьё сыграло тревогу. Бердник подобрался. Чувства, которые порождала Слава, испарились вовсе. Чуть согнув ноги в коленях, он пружинисто и мягко стал обходить всю конуру, ожидая подвоха, от всего чего угодно. У изголовья, на скамье, нашёл блюдо с большой жаренной птицей и мех. Развязал, понюхал. Медовуха. Кисло улыбнулся. Ничего не найдя больше при обходе, бердник не стал садиться, ни на скамью, ни на лежак, а уселся в дальнем углу на пол и задумался.

— Так, — начал размышлять он, — в первую очередь надо понять, что здесь неправильного. Если меня привезли на расплод себе подобного, то по идее, должны были вручить на попечение, какой-нибудь зайчихе, чтоб та, добавив к всеобщей Славе свою, затащила меня на кровать и заставила бы делать дело. Меня же не с кем не свели, а заперли одного. Это неправильно. Может закрыли, чтоб не лазил, где не попадя и она вот-вот заявится? Может быть, но тогда зачем эта медовуха? Ведь, к еги-бабе не ходи — она из первосбора. Да, и птица явна с душком. Значит либо догадались, что у меня защита есть, либо знают. Золотце? Но зачем?

Он напряжённо стал вспоминать её лицо, жесты, интонацию, там на мосту, стараясь припомнить хоть какую-нибудь подсказку.

— Нет. Не похоже, — продолжил размышлять Кайсай, — Золотцу, я почему-то верю. По крайней мере, хочу верить. Она была правдива. Значит вековухи сами, что-то заподозрили. Они похоже поняли это, когда я к мосту ехал. А может быть, тоже мир останавливать могут? А почему нет? Тогда могли увидеть, как я оберег снимаю и решили перестраховаться. Мол, наемся, напьюсь и они у меня, еле тёпленького, амулетик изымут и всего про шерстят, нет ли чего ещё. Вполне правдиво выглядит. Стоп. Но зачем это всё? Если б я был враг, прикинувшийся другом, то такой расклад вполне уместен, но зачем такие меры предосторожности и явное опасение по поводу моей защищённости от Славы, если меня, просто, хотят использовать, как отца будущего ребёнка? Ничего не понимаю, а раз не понимаю, то это опасно.

Так он сидел размышляя, взвешивая, с чем-то соглашаясь, что-то отвергая. Вдруг Кайсай почувствовал близкое присутствие кого-то и тут же бросив мыслительный, в общем-то бесполезный процесс, напряг органы чувств и откуда-то, на него вновь полилась девичья Слава. Сильно, напористо. Он поднял глаза к потолку и прищурившись, начал внимательно кусочек за кусочком прощупывать всё помещение. Ничего. И тут всё пропало.

— Они откуда-то наблюдают за мной, — тут же подумал бердник, — а раз, так, то теперь, точно знают, что я Славе, не подвластен. Интересно, что теперь делать будут?

Но больше не произошло ничего. Он устал от напряжения и позволил себе расслабиться. На дворе уже, наверное, была ночь. Лампадки, поморгав потухли. Сначала одна, а чуть погодя другая. Кайсай остался в полной темноте. Откинувшись головой в угол, он закрыл глаза, ожидая.

Когда застучал засов на двери, он вздрогнул, подобрался, но вскакивать не стал, решив сначала поиграть в умиротворённое спокойствие. Хотя одну ногу под себя убрал, чтоб легче было вскакивать. Дверь мягко и бесшумно распахнулась и в конуру вплыла молодая дева, но остановилась в проходе, привыкая к темноте и пристально всматриваясь в глубь комнаты, ища глазами Кайсая.

В тусклом свете коридорных лампад, рыжий успел разглядеть её. Сначала ему показалось, что дева — златовласка, но присмотревшись к ней внимательней, понял, что у неё, просто, очень светлые волосы. Прозрачное одеяние, благодаря свету за её спиной, давало возможность оценить, её идеально выточенные природой формы тела. Лицо осталось в тени, но показалось берднику, очень красивым.

Лихорадочно всматриваясь в темноту, она, наконец, увидела объект своего поиска и сразу же опустила взгляд в пол. Вошла, не поднимая глаз на сидевшего в углу мужчину и тихо притворила дверь за собой. Комната вновь погрузилась во мрак. По шуршанию рубахи, бердник понял, что она не стала дожидаться его у двери, а прошла к лежаку и похоже, на него присела. Замерла.

— Так, — протянул Кайсай, подводя итоги всем своим размышлениям.

Он почему-то решил, что вековухи-зайчихи сдались, поняв, что травиться он не собирается и решили действовать на прямую, запуская пробную жертву на съедение, явно наблюдая со стороны с интересом и гадая при этом, что волк, с этой овцой делать будет. Кайсай и сам не знал, что делать. Вести долгие разговоры, под неусыпным контролем «прослушки» и «приглядки», ему не хотелось, хотя, он не понимал, как тут можно, что-нибудь разглядеть.

Он решил сразу брать быка, то есть, тёлку, за что там её можно взять и вынудить, саму всё рассказывать, а уж после, принимать решение. Он сориентировался по шороху где она находится, прикусил язык и рванув сквозь упругую толщу воздуха, примостившись с ней рядом, на ощупь одной рукой обхватив шею, а другой зафиксировав ближнюю руку.

Когда он отпустил язык, она от неожиданности завизжала так, что все, кто подслушивал, а может быть и вообще, все обитатели терема, уж точно решили, что эту девку, начали бессовестно жрать, притом живьём, тщательно прожёвывая каждый откушенный кусок и всякий раз, прижигая огнём укушенное место, чтоб не истекла кровью и не сдохла, пока ею насыщаются. Она судорожно дёргалась, стараясь вырваться, билась в истерике, но тщетно.

Дверь распахнулась и в проёме возникла рассвирепевшая Золотце, над плечами которой, сверкнули два наконечника стрел. Девка голосить, резко перестала, с не меньшим ужасом уставилась на поляниц.

— Дверь закрой, с той стороны, — спокойно и ласково остудил её пыл Кайсай, — ты мне размножаться мешаешь.

Золотые Груди фыркнула, хмыкнула, развернулась и с таким психом захлопнула дверь, что эхо долго ещё гуляло по закоулкам этого громадного строения.

— А ты не визжи, — так же мягко проговорил рыжий, обнятую девку, галоп сердца которой, можно было слышась, даже не прислушиваясь, — я, слово дал, что никого, сегодня, есть не буду, убивать не буду и даже бить не буду, хотя, руки так и чешутся.

Говорил он громко, внятно, больше для предполагаемых слушательниц снаружи, чем перепуганной молодухе под его рукой. Но тут же, перейдя почти на шёпот, и на тон «в доску свой парень», спросил:

— Тебя, как, хоть, зовут то?

— Не велено говорить, — еле слышно ответила она и Кайсай ощутил, что её заколотил озноб.

— Да, не бойся ты меня, — проговорил он успокаивающе и отпуская из своих смертоносных объятий.

Девка было дёрнулась сначала бежать, но тут же обмякла и замерла. Лишь дышала громко и быстро, как после бега.

— Меня зовут Кайсай, — представился он шёпотом, — я, личный бердник царицы Райс, — и с этими словами, он вновь обнял её, больше для того, чтоб чувствовать и понимать, что с ней происходит, чем для чего-нибудь другого.

Та мелко вздрогнула от его прикосновения, но вновь расслабившись, обмякла.

— Что молчишь? — опять зашептал рыжий, — давай рассказывай.

— Ты, нарушаешь законы Терема, — неожиданно жарко зашептала молодуха, — никто ничего не должен знать друг о друге. Это запрещено.

— Плевать, — так же шёпотом ответил рыжий, — мне их законы не писаны.

Наступила тишина. Молодуха думала. Бердник ждал.

— Смиляна, — тихо донеслось от девы.

— Что Смиляна? — не понял Кайсай.

— Меня кличут Смиляна, — вновь напряжённо и жарко зашептала дева, явно повернувшись к нему лицом.

— Ну, так давай рассказывай, Смиляна, — продолжал настаивать воин.

— Что рассказывать, — прошептала Смиляна сдавленно, явно не понимая, что от неё требуется.

— Всё рассказывай. Я ни хрена не знаю, что тут у вас делают и как это происходит. Предупреждаю сразу. Когда я, что-то недопонимаю, я становлюсь мнительным. Всё, что не понятно — для себя считаю опасным. Поняла?

Та резко кивнула, как клюнула носом, но он не увидел, а почувствовал её движение, продолжая обнимать за плечи.

— Поэтому давай, разжёвывай мне всё, чтоб я перестал тебя бояться.

Девка ожидала, наверное, всё что угодно, кроме последнего утверждения и поэтому невольно дёрнулась, разворачиваясь к нему всем телом и с явным подозрением, что мужик её обманывает.

— Ну, — подогнал он её.

— А что рассказывать то? — не то с перепуга, не то, ещё не выйдя из шока, прошептала она не на выдохе, а на вдохе.

— Всё, что знаешь, — потребовал Кайсай, переходя с шёпота на тихий голос.

Смиляна, как-то, поёрзала, будто поудобней пристраиваясь на лежанке и судя по движению тела, отвернула голову от него в сторону, после чего проговорила:

— Я, вообще то, тоже новенькая здесь. Только третий день. А ты у меня первый. Сама ещё ничего не знаю.

У Кайсая, аж челюсть отпала от такой новости.

— Заебись в говне купаться, — с досадой выругался он, — так тебя и впрямь ко мне на съедение кинули, ну, и чего мы с тобой делать тут будем?

Смиляна застенчиво заёрзала плечиками и уже наиграно и кокетливо проговорила:

— Что тут делать надо, мне ведомо.

— Ну, слава тебе яйца, хоть тут дырку для затычки нашли.

Девка вспрыснула, закрывая лицо руками.

— Ты чё? — спросил её рыжий, сам думая явно о чём-то своём.

— Смешной ты, — тихо ответила девка.

— Ага, обоссаться можно со смеху. Давай уж, растолковывай, смешному, что тут происходит.

Она в очередной раз вспрыснула смешком и разгорячённым шёпотом прямо в ухо, спросила:

— А почему мы таимся?

— В смысле? — так же шёпотом переспросил рыжий, не поняв, о чём это она.

— Ну, — замешкалась Смиляна, — говорим, будто боимся, что нас кто услышит.

— Я так думаю, что нас не только слушают, но и подглядывают, — заговорщицки ошарашил он её.

— Откуда знаешь?

— Перед тем, как тебя сюда запустить, меня кто-то из-за стены или с потолка, Славой пытался прибить. Проверяли, но, видно, узрев, что это не действует, тут же отпустили.

Смиляна зазвенела звонким колокольчиком смеха, уже нисколько не таясь.

— Это я пробовала и вовсе не тебя проверяя, а себя. Стояла в коридоре и тряслась с испуга. Волновалась. Подумала, а вдруг со страху всё забуду и у меня Славу породить не получится, вот и попробовала. Не следила я за тобой, да, и как это возможно? Тут дырок нет, да, и темень-то какая.

Кайсай, как-то сразу обмяк, расслабился и отругал себя последними словами за излишнюю подозрительность. Странно было, но толи, эта девка его своими словами безоговорочно убедила в безопасности вокруг, толи, он перегорел от излишнего напряжения, но рыжий почувствовал, что спокойствие, как вода, волною прошло по всему его телу и навалилась усталость.

Смиляна тоже всё это время молчала, видимо собиралась с мыслями, и когда бердник успокоившись, обмяк, заговорила. Сначала, с некоторой дрожью в голосе, сжимаясь в комок, но с каждой фразой, всё более раскованно и смелее.

У Кайсая челюсть отвалилась в очередной раз, от неожиданно услышанного откровения. Откуда у этой молоденькой, насколько он успел разглядеть, девки, такое красочное словоблудие взялось? Откуда она слов то таких заковыристых, да, заумных нахваталась?

Он ожидал услышать, так сказать, краткую политинформацию, об общем состоянии дел, в данном конкретном тереме-государстве, а получил исчерпывающую лекцию о сексуальных контактах, между мужчиной и женщиной, притом в таких тонкостях и красках, что сам покраснел.

Нет, как происходил процесс, он себе, примерно, представлял, хоть и не разу не пробовал, но, чтобы в таких подробностях? А под конец, она так распалилась, что ещё и рубаху с себя скинула и наглядную анатомию продемонстрировала, схватив его руку и заставив Кайсая себя прощупывать, притом не только допустила его во все секретные нюансы женского тела, то и доходчиво объяснила, что с каждым из них нужно делать.

У рыжего уже штаны лопались, а он слюни вожделения пускал, ничего из объяснений стараясь не пропустить. Только в самом конце, она выдала такое, за что он её, чуть не прибил, притом проговорила она это таким до боли знакомым голосом взрослой бабы, что Кайсай от неожиданности, даже вздрогнул, но находясь в эйфории возбуждения, сразу значения, этому не придал.

— Только у нас с тобой ничего не получится, — горестно выдохнула она, вновь пристраиваясь в его объятиях и замерев обмякшим телом.

— Почему? — неистово прорычал Кайсай, дыша уже, как перетерпевший бычок.

— На тебя моя Слава не действует.

— Да, на хрена она нужна, твоя Слава?

Она прижалась к нему, положив голову на плечо, а затем сказала:

— Здесь зачинаются дети Вала. А это можно делать, только в состоянии любви. По-другому, родятся обыкновенные, не отмеченные свыше, а значит, лишённые дара. А в любви, пусть даже и под Славой, рождаются дети, одарённые богами — Валовы.

В голове у Кайсай всё замерло. Даже всё поглощающее возбуждение, куда-то провалилось в тартарары. Рыжий, неожиданно понял, что именно так и появился на свет и даже представил своих родителей, вот в этой темнице, в которой сидел. Разумом сразу всё осознал, но сердцем, верить в это, отказывался.

— А что потом происходит с этими Валовыми детьми? — спросил он осторожно, смотря в темноту.

— Когда мать отрывает дитё от груди, его отдают в приёмную семью, откуда забирают на воспитание лучшие из лучших. Из кого-то делают воина, из меня вот, сделали любаву.

Она поёрзала головой у него на плече, прижимаясь щекой к его телу и неожиданно погладила по ноге. Он был настолько растерян, что долго не мог найти и собрать, свои растерянные части, а когда пришёл в себя, от нелёгких и болезненных ковыряний в собственной голове, то сразу обнаружил её, тёплую, прижавшуюся к его руке и тоже о чём-то молчащую.

— Я согласен, — проговорил он сдавлено.

— На что согласен, — не отрываясь от его руки, прощебетала Смиляна, по голосу, похоже, уже засыпая.

— Я уберу защиту и стану обыкновенным мужиком, только ты обещай не издеваться надо мной.

— Как можно? — тут же встрепенулась молодуха, отстраняясь.

— Можно, ещё как можно, — злобно прошипел Кайсай, вспоминая то, что так хотел забыть.

— Я обещаю, — торжественно произнесла она, с какой-то преданностью в голосе и почти влюблённо.

— Тогда я раздеваюсь, — обречённо проговорил мужчина, поднимаясь с лежака и принимаясь скидывать с себя одежду…

 

Глава сорок пятая. Она. Кумление

Три сотни дев под командованием своих Матёрых, распустив своих скакунов гулять по лесу, собрались на огромной поляне. Хотя, не такая уж она была огромная. По крайней мере, все на неё не уместились, поэтому часть обустроилась в прилегающем лесу.

В центре, на небольшом камне сидела старая, растрёпанная Русава и с ничего не выражающим взором, медленно осматривала собирающихся вокруг. Палку, что использовала для ходьбы, она из рук не выпускала, а поставив перед собой и схватившись обоими руками за верхушку, сидя потягивалась.

Наконец, воительницы закончили все приготовления и голые, обворожительно стройные тела трёх сотен дев, с распущенными золотыми волосами, замерли большим кругом, ожидая начала ритуала, молча и даже как-то торжественно, воззрившись на колдунью-вековуху. Но та, продолжала сидеть, только уже не осматривала собравшихся, а уставившись взглядом в траву под ногами, как будто чего-то или кого-то ожидая.

Над поляной полная тишина, если не считать хруста веток под копытами, топчущихся по всей округе, трёх сотен скакунов, наполнявших весь лес непрерывным фырканьем. Коням, удивительным образом, передавалось эмоциональное напряжение своих хозяек, не позволяющее, просто стоять на месте, а тряся гривами и хвостами, постоянно топтаться и расхаживать взад-вперёд.

После недолгого ожидания, стоявшие вокруг девы, заметили, что колдунья начала тихо раскачиваться и до первых рядов, донеслось невнятное носовое мычание седой ведьмы. С каждым вздохом, её колебания из стороны в сторону становились сильнее, а мычание, явственней. В нём уже узнавался некий мотив, но это не было похоже на «сборную» песнь ритуального карагода. Это было, больше похоже на песнь богам. Такая же простая и не замысловатая, как и «сборная», но не такая.

Русава, сидя на камне, уже во всю колыхалась из стороны в сторону, задрав голову с закрытыми глазами к небу и жалобно, но уже довольно громко, мычала в нос незамысловатую мелодию. Она входила в транс, а девы, от этого зрелища, наоборот, как одна, опустили головы, уставившись взглядами в траву под ногами. Непонятная сила, стала исходить от этой вековухи, заставляя боевых дев, чувствовать себя неловко и даже побаиваться божьего присутствия, которое с каждым вздохом ведуньи, становилось всё ощутимее.

Русава, разом оборвала мычание с качаниями и резко встала, буквально, вскочив на ноги, как молодая, откидывая палку в сторону, но при всей лёгкости её движений, взгляд из-под растрёпанных на лице седых волос, в разы потяжелел. Она зыркнула им из-под бровей, на стоящих и писклявым фальцетом, завела свою «сборную» песнь, в которой не связно и не в рифму, стала петь о том, что делала. Пела о своих действиях и о действиях тех, кого вызывала.

Собирала дев, тройками и начала с Матёрых. Грозная, Адель и Сапсана, вышли, по очереди, с разных сторон поляны, по мере их вызова к камню. Их мускулистые, натренированные тела, без капли жира, грациозно скользили по траве, расправляя при ходьбе, не по-женски развитые плечи. При этом стоящие шарами груди, с заострёнными сосками, при их движении, даже не колыхались, словно были сделаны из камня и намертво прилепленные спереди, как приспособления для боевого тарана.

Мышцы спины, жгутами спускались к маленьким, почти мужицким задницам, но всё же, в отличии от ненавистных двухголовых, их маленькие упругие попки, были более округлы и не так сухи, как у яйценосных, более выпирающие и при ходьбе, вели себя, именно по-женски, с лёгким вихлянием из стороны в сторону, да, и ноги они, не разбрасывали в стороны, а мерно заплетали их в шаге перед собой, заводя, чуть-чуть, одну за другую.

Каждой Матёрой, кто по очереди подходил к вековухе, последняя надрезала нижнюю губу, остро заточенной, чёрной кремниевой пластиной и напитав кровью небольшой кусочек глины, дрожащей рукой и размяв его корявыми, высохшими от времени пальцами, смешивала комочек с комочком в общий ком, формировавшийся на камне. После чего, расцеловав их окровавленные рты, всех троих, сцепила за руки, вокруг этого импровизированного каменного алтаря.

Закуманенные девы начали целовальный ритуал. Держась за руки, они с удивительной ритмичностью, принялись, поочерёдно целоваться, в сочащиеся кровью губы, проделывая это в строгом ритме песни, то левую от себя, то правую и перестали мазать друг друга собственной кровью и упиваться чужою лишь тогда, когда колдунья на распев, заставила их идти по кругу. Сначала, в одну сторону, затем, в другую. Девы закружились в карагоде. Разума в их глазах, уже к этому времени, не было вовсе.

Остекленевшие, распахнутые глаза, никуда не смотрели. Они больше напоминали холодные драгоценные камни, сверкающие на солнце, чем органы зрения живого существа. Девы не моргали, но ощущение было такое, что эти самоцветы, в которые превратились их радужки, были покрыты, какой-то колдовской влагой, превратившие их поверхности в зеркала.

Все три Матёрых пели в унисон вековухе, таким же, противно писклявым голосом, но чётко в ноту, от чего их голоса резонировали, разносясь по поляне и резали по слуху остальных, словно ножом по перепонкам.

Наконец, ведунья остановила обезумевших дев и отведя в сторонку от камня, но не расцепляя, оставила всю тройку стоять. Те, ничего не видя перед собой, да, и похоже, ничего не соображая, мерно, как бы с опаской, потоптались на месте, сужая круг и соприкоснувшись голыми телами друг с другом, замерли столбиками, продолжая держаться за руки.

Процедура начала повторяться, раз за разом, с остальными тройками.

Уже когда солнце начало клониться к вечеру, перемазанная кровью, с ног до головы Русава, не понятно, как ещё не упавшая от усталости, установила последние три столбика, на краю поляны и сменила песнь со «сборной», на карагодную, расцепляя прижавшихся друг к другу дев и перецепляя в единую цепь, которую и потянула за собой, как верёвочку. Всякий раз, подходя к очередной группе, она по одной перецепляла их в общий карагоод и двигалась дальше.

Сцепив последних трёх Матёрых, эта длиннющая змея из голых дев, с перепачканными кровью лицами и остекленевшими глазами, заскользила меж деревьев по краю поляны. Закуманенные воительницы одновременно запели с ведущей их вековухой и от этого рёва, все три сотни скакунов, что продолжали нервно топтаться, чуть в глубине леса, как бешеные сорвались с места и рванули в чащу. Удивительно, как они только себе ноги не переломали.

Наконец, всё закончилось. Девы расцепившись и придя в себя, попадали, где стояли. Только Русава осталась стоять на ногах, тяжело сгорбившись и еле шевелясь, поковыляла к камню, где, найдя свою палку, рухнула в траву задом, уставившись на то, что стояло на каменном алтаре.

А на камне, на глиняной подставке-тарелочке стояла небольшая, вылепленная из глины, замешанной на крови, кукла в виде бабы. Узкие тонкие лодыжки, сомкнутые вместе книзу, почти заострялись, а кверху, резко расширялись, образуя массивные бёдра, утопающие в ещё более массивной заднице. Нет, не так. Задница была не массивной, а просто огромной, по сравнению с пропорциями всего остального тела.

Спереди, огромную задницу, уравновешивало выпирающее пузо, на которое свешивалось два мешка грудей, прячущих под своими легендарными формами, где-то там, сложенные руки. Голова без шеи стояла прямо на плечах. Никакого подобия лица, у неё не было. Просто, гладкий колобок.

Русава осторожно протянула руку. Пошевелила подставку, заставляя ту отлипнуть от камня и пододвинув статуэтку к краю, нежно, двумя руками принялась её разглаживать, лишь тихонько касаясь кончиками пальцев, что-то при этом бормоча себе под нос и радостно улыбаясь, как ребёнку.

Вооружившись травинами, вековуха принялась медленно и осторожно прорисовывать детали. Вот появилось подобие лица, на голове, извилистыми бороздками заструились волосы. Тело куклы, запестрело ажурными рисунками татуировок.

В этой глиняно-кровавой кукле, было порождено великое таинство боевых дев — полужить девичьего единения, по прозвищу Ку. Страшное в своей силе, кровожадное по своей сути, не знающая таких понятий, как жалость, сострадание, человечность.

Порождённое ещё дикими временами, оно диким и оставалось, постоянно подкармливаемое жизнями врагов, эта полужить, давала воинам-воительницам, невиданное покровительство, оберегая всех закуманенных в бою и позволяя огромному воинству, жить и воевать, как единое целое.

Мужицкая часть орды, тоже объединялись перед походом, но их единение, которое они сами воспринимали, не иначе, как чудо, на самом деле, не шло, ни в какое сравнение, с единением девичьим. Это всё равно, что сравнивать костёр, с солнцем.

Пока Русава занималась творчеством, боевые девы пришли в себя, разбрелись по своим местам, оделись, «вышикали» своих четвероногих половинок, из лесных глубин и не обращая никакого внимания на сидящую у камня колдунью, ровными колоннами отбыли в свои стойбища, отмываться.

Ведунья просидела до самой темноты, выжидая, пока Ку окрепнет и подсохнет, а затем, аккуратно переплетая травины, смастерила для неё травяной шатёр, заплетя его снизу под тарелкой-подставкой, превратив всё это сооружение, в некую травяную сумку и взяв это произведение за остроконечную верхушку, опираясь на палку, поплелась в свой шатровый дом.

 

Глава сорок шестая. Они. Ловушка Калли

Проснулся Кайсай, всё в той же полной темноте, но в отличии от вчерашнего сидения, сразу услышал невнятные, отдалённые, гулкие звуки, непонятной природы, но прислушавшись, уяснил, что это проснулся терем и теперь гудит собственной, внутренней жизнью.

Он осторожно прощупал лежак, но кроме него на нём, больше никого не было. Смиляна ушла. Умиротворение и чувства счастья, захлёстывало. В другой ситуации, Кайсай, обязательно бы выругался, но сейчас, лишь вздохнул, сожалея, довольно улыбнулся, вспоминая бурно проведённую ночь и осторожно слезая с лежака, двинулся на ощупь, в поисках своей одежды, а когда нашёл, долго мучился сомнениями — одевать амулет или нет.

Он раза три вешал его на шею и столько же снимал. В конце концов, решив отдаться воле проведения и вспоминая, не такую уж страшную ночь, насквозь пропитанную, пусть и не настоящей, но всё же, вполне ощутимой в блаженстве любовью, спрятал щепку в пояс.

Дверь оказалась открытой и в проходе, куда он выглянул, было светло, даже очень, после полной темноты. На стенах, в специальных подставках, горели масляные светильники. Кайсай вновь немного поколебался, выбирая направление и пошёл налево, сообразив, что именно оттуда его привели.

Пройдя пару поворотов, ему навстречу попалась мило улыбающаяся красавица, с копной распущенных рыжих, почти, как у него, волос. Молодец тут же восхитился ею и улыбнулся в ответ. Она спросила куда он идёт и услышав, что ищет выход на двор, на свежий воздух, почему-то весело засмеялась и отправила в обратном направлении, предупредив, никуда не сворачивать и в двери не заглядывать.

Он послушно пошёл обратно. Так и оказался на внутреннем дворе, как определил Кайсай, с задней стороны терема, который представлял из себя огороженный внешним частоколом, сказочный лес, ухоженный и чистый.

Выйдя на свежий воздух из душного и специфично пахнущего деревом, дома-города, на Кайсая вновь нахлынула эйфория окружающего великолепия: яркие краски, пьянящие ароматы, завораживающее пение птиц. Было утро, но уже далеко не раннее.

Он шёл по странной деревянной дорожке, выложенной из тёсаного дерева, уводившей его в глубь, этого «ненастоящего» леса, в котором вместо привычного бурелома разнотравья, всюду росли диковинные цветы, разных размеров и расцветок. Складывалось ощущение, что к каждому дереву, к каждому цветочку, к каждой травинке, здесь была приложена человеческая рука, притом, не кабы какая, а умелая.

Кайсай шёл медленно, с любопытством озираясь по сторонам. Восторг был полный. Красота неописуемая. Только когда зайдя в глубь этого искусственного насаждения и увидев вековуху, согнувшуюся над поляной цветов и что-то там ковыряющей, по восторженной голове стукнула колотушка. Бердник ещё раз оглянулся, но уже по-другому и ощущение неправильности, забило тревогу, даже через давящую на него Славу.

Лес был светлый и просматривался на всю глубину. А насторожило Кайсая то, что во всём лесу никого не было, кроме него и этой вековухи и он чётко понял, что это не могло быть случайностью. В таком огромном тереме, должно было быть много народа и судя по тому, что он наблюдал вокруг, было самое хлопотное время для хозяйства, а значит, бурная деятельность жителей, должна была быть максимальной. Но никого, ни в ухоженном лесу, ни у стен деревянных строений, он не заметил, как не притормаживал и не вглядывался. Не могла же одна, эта старая кляча, за всем этим лесом приглядывать.

Вековуха, вся в белом, заметила его или, наконец, соизволила сделать вид, что заметила, выпрямилась и мило улыбаясь, позвала Кайсая:

— Да, ты иди сюда, касатик, прям по травке иди, не бойся.

Рыжий, некоторое время внутренне поборолся сам с собой, постоял в нерешительности, глядя на поляну с цветами и решившись, шагнул с деревянного настила на короткую, густую травку и двинулся к белой вековушке, тщательно обходя каждый цветочек, всякий раз, выбирая место для следующего шага.

Только когда подошёл к ней вплотную и остановился, осмотрел эту древнюю «зайчиху». Она была вся белая и в лучах утреннего солнца, казалось, даже светилась. Волосы белые, распущенные до пояса, лицо белое с неприятно бесцветными глазами, рубаха длинная до земли, тоже белая, только пальцы рук были чёрные, выпачканные в земле и оттого, сразу бросающиеся в глаза своей уродливой крючковатостью.

Ростом она была ему по плечо, сложением щуплая, худая. Стояла, всё также по-доброму улыбаясь, неспешно утирая грязные руки друг о дружку и так же, как и Кайсай, внимательно разглядывала стоящего, напротив.

Наконец, наглядевшись, она указала в сторонку, где, в буквальном смысле слова, росла низенькая лавка. Пни — подставки и торцы — половины бревна, стёсанного вдоль и положенного на них, густо заросли травкой-вьюном, от чего и казалось, что лавка, сама по себе растёт из земли и, если бы старушка не предложила на неё сесть, Кайсай бы и не заметил её в лесу, настолько она была здесь естественна и органична. Сели. Помолчали. Наконец, старая тяжело вздохнув, начала:

— Ну, что, касатик, нравится тебе у нас?

Вопрос был не из разряда риторических, но и задан он был таким образом, что не подразумевал отрицательного ответа. Рыжий отвечать, вообще, не стал, а вместо этого, представился, ибо её «касатик», почему-то неприятно резало по ушам.

— Меня зовут Кайсай.

— Знаю, знаю, — покачала головой белая колдунья, отворачиваясь он него и устремляя взор куда-то вверх, в кроны деревьев, — а меня, все кличут Любовь. Я, одна из Матёрых этого Терема и друид, защитница этого святого леса.

— Извини, Любовь, — вежливо поклонился он теремной Матёрой, плавным кивком головы и также, отведя взгляд в сторону, утвердительно проговорил, — кто такая друид, мне не ведомо, дед про таких не сказывал, а то, что ведьма ты лесная, мне и так понятно.

Она захекала старческим смешком и тоже тон сменила с ласкательного, на утвердительно констатирующий и уставившись на Кайсая, жёстко, как бы помыкая, проговорила:

— Эт ты, с ведьмой кокой-то лесной повязался, да, и леший, всего тебя запятнал, как я погляжу. Где ж тебя так угораздило то?

— А что в этом зазорного? — равнодушно, без какой-либо интонации спросил рыжий, улыбаясь, ничего не означающей улыбкой и переводя взгляд на вековуху.

— Да, ни чё, — так же с интонацией «мне плевать», ответила Любовь и тут же, не меняя тона, перевела разговор, совсем на другую тему, — как те, девка-то ночью, показалась?

— Девка, как девка, только я, вот, правил ваших тутошних, никак в толк не возьму. То заперли в светёлку, что более на темницу смахивает, потом девку прислали такую, что сама ничего из здешних правил не знает, не понимает, да, ещё и визжит, не прикоснись. Просыпаюсь — опять брошенный на произвол. Чего можно, чего нельзя? И я здесь кто? Гость? Враг? Ничего не понимаю, а когда, Любовь, я чего-нибудь не понимаю, я пугаюсь. Только ты, шибко не веселись, — осёк он вековуху хищным оскалом людоеда, увидев, что та расплылась в улыбке, при его словах об испуге, — я, пуганный, очень страшный и смертельный.

Матёрая улыбку смяла, оставив на лице лишь её подобие и о чём-то в таком положении задумалась, надолго. Кайсай мешать ей не стал, а терпеливо ждал. Он видел, что она о чём-то думает, притом очень напряжённо и поэтому просто, ждал, надеясь, что сама сейчас всё скажет, но она, вдруг, не выходя из этой задумчивости, тихо, как бы сама себя спросила:

— Так значит, ты её раньше не видел?

Вопрос для Кайсая оказался настолько неожиданным, что он, даже растерялся, не зная, что сказать. Он прижал подбородок к шее, выпучил глаза, выражая всем видом, полное недоумение и вместе с тем, этим жестом отвечая на её вопрос.

— Бежала, твоя девка по утру, Кайсатик, — прошамкала вековуха, сознательно коверкая имя и делая на нём ударение и пристально сверля его взглядом исподтишка, как будто в чём-то подозревая, — как с рассветом ворота открыли, так и сбёгла. Притом, вышла со двора с пустой корзинкой, как сказывали, с видом довольным и беспечным, в лес вошла и пропала. Следов никаких. Сама бегала, смотрела. Даже лешего местного, тфу, чтоб ему не ладно окаянному развратнику, обращалась. Только нежить лесная, толи врёт, почему-то, толь, кого очень боится. Вот и спрашиваю я тебя, молодец, кому ж ты, нынче ночью, ребятёнка заделывал?

Как ни странно, но Кайсай на эту новость отреагировал спокойно и рассудительно, что по виду вековухи, её очередь настала удивляться.

— Это обычная девка, — задумчиво проговорил рыжий, вспоминая вчерашнюю гостью в новом для него свете, — человеческая. На нежить не похожа. Хотя, я конечно, не так много в своей жизни и видел, но это — девка, как девка. Лицом, толком не помню, конечно, не видел в темноте, но вроде не уродина. Тело точёное, грудь…

Здесь он остановился, ибо, неожиданно сравнивая всех дев, кого ему пришлось видеть в голом виде, в своей жизни, он, почему-то, Смиляну, сопоставил с Апити! Ему показалось, да, нет, он был просто уверен, что грудь Смиляны, точь-в-точь была, как у Апити. Один к одному. Его даже озноб пробрал от такого сравнения, но лицом и тем более фигурой, эта девка, на знакомую ему еги-бабу, была совсем не похожа.

А ещё, почему-то именно сейчас, вспомнился ему, тот её голос, когда поначалу говорила, что у них, ничего не получится. Он тогда ещё поймал себя на мысли, что голос был не девы, а бабы и очень был похож, на взгляд знакомой ему… еги-бабы.

Весь этот анализ догадок и предположений, он проделал в голове с бешеной скоростью, но тут же получив результат, отбросил его, как некую чушь и невозможность, связав все эти намёки на Апити, с работой её амулета, что вполне укладывалось в сознание. Матёрая, почуяв зацепку, какое-то время ждала, но всё же не выдержав паузы, уточнила:

— Что грудь?

Тут Кайсай вышел из задумчивости, но всё же, какое-то время молчал, соображая о чём это она? А когда вспомнил, прикинулся придурковатым, умиляясь довольной улыбкой и голосом полного восхищения, выпалил:

— Красивая.

И с этими словами разщеперил пальцы рук, как бы представляя их, охватив обе эти прелести.

— Тфу, — разочаровано сплюнула вековуха, — да, вам, молокососам, любу титьку покажи, вы ж из штанов прыгаете не развязывая.

— Ну, не знаю, — замялся рыжий, — хотя у Золотца, мне нравится больше, но у этой, тоже ничего была.

— Вот я и спрашиваю, тебя, касатик, кто ж ты такой, коль за тобой, как за мужиком, охота такая идёт? Да, все самые-самые, в очередь выстроились.

Молодой бердник сначала возгордился от её слов, но тут же напрягся. Он не понял, о какой очереди идёт речь, но это, ему показалось, почему-то, пугающим. Кайсай не понимал ничего из того, что происходит вокруг. Не понимал этого допроса, не понимал эту странную вековуху, которая подобно Райс, в той памятной бане, так же вела себя вызывающе спокойно и с высока, явно имея за спиной, что-то такое, которое скрутит рыжего в бараний рог, лишь только пожелает.

Он ещё не чувствовал эту силу, но уже понимал, что она с ним говорит, именно с позиции этой силы вседозволенности, притом, бердник осознал, что эта сила, никакого отношения к Славе, не имеет. Это что-то другое. Ведьменное. Поэтому, изначально решил не идти на конфликт, отдавая инициативу белой вековухе, внимательно приглядывая за ней, пока во всём этом дерме, в которое он попал, не разберётся.

Благодаря осознанию противостояния неведомой и очень большой силе, он, в конце концов, вспомнил, что есть никто иной, как воин и притом — бердник. У него аж руки зачесались схватиться за меч, да, плюнуть на весь этот балаган со всеми его «зайчихами».

В этот момент, Любовь кряхтя, начала подниматься со скамьи и рыжий прикусив язык, тут же накинул на себя Апитину щепку. Сделал это настолько быстро, что пальцы обжог. Самого процесса одевания, вековуха заметить не могла, если конечно у неё глаз на затылке не было, но, когда встала и обернулась к оставшемуся сидеть Кайсаю, резко изменилась в лице.

Глаза её, сначала, раскрылись, а затем не добро сузились. Рыжий сразу заметил, что в её голове происходит, что-то такое, что ему не понравится и он решил попытаться перехватить инициативу, сбив её с мыслей, тем более, именно это он и хотел спросить, когда она только задала свой первый вопрос.

— Я здесь родился?

Его ход удался. Любовь враз, стушевалась, прекратила зло щуриться. Вопрос оказался столь неожиданный, что сбил у Матёрой в голове, всю её концентрацию.

— Тута, — буркнула она.

— Я могу узнать, кто были мои родители? — в быстром темпе продолжал уводить её в сторону бердник.

— Нет, — поддержала было темп боевого танца, предложенного рыжим, но тут же обмякла, как будто сдулась, опять превращаясь в старую «зайчиху» и прошамкала, — ты, правильно пойми, Кайсай, это не секрет. Давно это было. Никто не знает и вряд ли вспомнит. Никто тебе здесь зла не желает, поверь мне, деточка, но твоя защита, здесь не к месту. Она девок пугает.

— А меня пугает та сила, что стоит за твоей спиной, — огрызнулся молодой бердник, тоже поднимаясь со скамьи и пытаясь предугадать дальнейшие действия, уж больно её резкая расслабленность и убаюкивающий тон, был похож на любимый дедов приём, на котором, кстати, как раз прокололся и Олкаба.

— Эта игрушка тебе не поможет, — скривилась в ехидной улыбке старушка.

— А кто тебе сказал, что я на неё рассчитываю?

Последнее, что он увидел, прежде чем прикусить язык и обжигаясь об воздух, пуститься со всех ног в сторону терема, были её шевелящиеся волосы, как будто ожившие и превратившиеся в тонюсеньких змей.

Язык он отпустил, когда уже влетел в деревянный город. С бега, перешёл на быстрый шаг, подставляя пылающее лицо прохладе внутренних коридоров. Он шёл вперёд быстро, в надежде пройти терем насквозь и выйти с той стороны. Кайсай чувствовал себя, как в бою. Налёт-атака завершена, теперь необходимо было быстро выйти из окружения и покинуть поле боя. Он не думал сейчас о том, что против него предпримут силы противника, бердник думал лишь о том, где его кони и главное — оружие.

Первый человек, которого увидел бердник, выскочив во внешний двор, была Золотце, которая стоя, почти, у самого крыльца, упражнялась в стрельбе из лука, пуская свои стрелки, одну за одной, с неимоверной скоростью вколачивая их, в один из стволов массивного частокола. Рыжий посчитал это хорошим знаком, так как, именно она забирала у него оружие и уводила Васа, а значит, как не ей, знать где это всё. Ещё не дойдя до Матёрой, он принялся осуществлять свой план побега.

— Здрав будь, Золотце, — поздоровался он громко и наиграно весело.

Дева на мгновение зависла с натянутым луком, но после паузы раздумий, выстрелила стрелу в цель и повернулась к рыжему, с не очень радушным взглядом. Осмотрев подходящего к ней Кайсая с ног до головы, задержав взгляд на красном, как после парной бани лице, она неодобрительно заметила, вместо того, чтобы ответно поздороваться:

— Кайсай, ты же мне обещал.

— Ну, и, — разведя руки в стороны и не понимая её претензий, спросил рыжий, подойдя к ней вплотную, — я ещё ни одну зайчиху не зарезал, а пора бы уже. Та, что была со мной ночью, сама сбежала, я тут не причём.

— Как сбежала? — недоумение её, было неподдельно неприличным.

— Так ты что, не знала? — тут уже удивился рыжий.

У него в голове, почему-то сразу мелькнула мысль, что его где-то обманывают, вот, только кто и где, он пока не понимал.

— Как она могла сбежать, она же любавица. Они же…

Тут она закусила губу, выдавая себя с потрохами, что чуть не проболталась о каком-то секрете, который Кайсаю, знать было не положено. И, как и бывает по «закону подлости», в части, «как не везёт и как с этим бороться», не успел он наладить мосты для побега, как они были разрушены.

— Сними защиту, — прошипела сквозь зубы Золотце, смотря куда-то ему за спину, — сюда идёт Калли.

— Тфу, — плюнул раздражённо Кайсай, притом ни образно, ни про себя, по-настоящему, под ноги и скрипнув зубами, так же сквозь них ответил Золотцу, — обойдётся.

Но на её слова «Кайсай, вот где ты, а я тебя везде ищу», он всё же сделал вид, что раскис, обмяк, одев на лицо идиотскую улыбку, только что слюни с соплями не пустив, медленно обернулся ей навстречу и замер, не в состоянии поменять надетую личину, даже увидев перед собой, не совсем привычную Калли.

Её милые, чётко обрисованные, пухлые губки, радостно оголяли белоснежные зубки, но в глазах плясал страх! «Опаньки, как у них тут всё быстро», — подумал рыжий, прислушался к себе и не почувствовав её давление Славой. Какое-то время соображал: прекратить претворяться или продолжить? Смуглянка, всячески старалась скрыть своё волнение, но делала это крайне неумело, да, и не могла она этого сделать физически, так как Матёрую, заметно колотило и тут же, сама Калли подсказала, что ему делать в дальнейшем.

Она аккуратно начала на него давить своей «прибивалкой» и рыжий понял, что надо продолжать притворяться. Дева не стала близко к нему приближаться, а остановившись в шагах пяти, проговорила, во что бы то не стало, пытаясь успокоиться:

— Ты остался один, это так печально. Пойдём со мной, я познакомлю тебя с обворожительной девой. Поверь, ты будешь доволен, — она протянула руку, как бы приглашая к ней присоединиться, — к тому же, я обещала тебя научить языку и она, как раз, нам в этом и поможет.

Кайсай стоял, всё так же улыбаясь, но не двигаясь с места. Он лихорадочно думал, как быть. Но тут, как всегда, всё испортила Золотце, стоящая за его спиной и трагически печально, проговорившая ему в самое ухо:

— Кайсай, ты должен выполнить свой мужской долг. Я просила тебя о том, что просила, именно из-за того, чтоб ты не мучился угрызениями совести, а просто, получил удовольствие от жизни. Подумай над этим.

Кайсай, в первую очередь, отметил для себя, что у Золотца, прямо, талант портить его планы, но тут же призадумался. Действительно, что он себя постоянно накручивает. Не убьют же его здесь, в самом деле. На хрена было Райс сюда его посылать, после всего того, что он прошёл у ритуального камня. И молодой бердник, решил прислушаться к боевой красавице. Ведь они, похоже, действительно хотят получить от него потомство на будущее, передав следующему поколению его особенность и неповторимость. Его дети, если они родятся, будут обладать даром богов. Разве это плохо? И что он, в конце концов, ведёт себя, как перепуганный заяц среди зайчих, тем более, первый опыт показал, что это не только нестрашно, но даже, наоборот.

Он резко повернул голову в сторону входа в Терем, будто бы там кто появился. Калли обманулась на этот финт и оглянулась. Этого хватило рыжему, чтоб прикусить язык и убрать щепку обратно в потайной кармашек пояса. Вернувшись в сказочность, он сразу попал под власть пышногрудой, смуглой обольстительницы и тут же, все страхи испарились, заменившись на «пусть делает со мной, что хочет» и поймав её огромные чёрные глаза, оторваться от них уже не смог…

Она его обманула. Обманула во всём. Он, конечно, не сомневался, что обманет, но всё же на «всё», не рассчитывал. Калли привела его в роскошную комнату, увешенную странными, цветными, толстыми тряпками, разноцветные ворсины которых, создавали причудливые орнаменты и рисунки. Таких Кайсаю, ещё видеть не приходилось. Этими большими, и по виду тяжёлыми тряпками, были увешаны стены, потолок. Они же составляли пол, по которому он, зачарованно ходил босиком, сняв сапоги ещё при входе.

В комнате было два больших окна, затянутых тонкой плёнкой, которую Кайсай наощупь, определил, как штуку, видимо, животного происхождения, очень похожую на бычий пузырь. Через плёнку, если присмотреться, различались контуры двора. Такая интересная система, когда светло и не дует, ввергла Кайсая, в чувство соприкосновения с чудом.

Всё, куда падал его взгляд, было диковинным и чудесным. И сама хозяйка этой, по-настоящему светёлки или светлицы, в отличии от темницы, в которой он провёл прошлую ночь, казалась влюблённому и жаждущему молодцу, обворожительной богиней. Она действительно была соблазнительно прелестна. В отличии от первого, памятного общения с ней Кайсая, в этот раз, всё было по-другому.

Сразу введя его в свои хоромы, Калли заговорщицки поставила его в известность, что это её дом, что дева, с которой она обещала его познакомить — это она и есть, что Калли, просто без ума от него и что ей, наплевать на свою Матёрость в орде, она ей нисколько не дорожит, а всей душой желает от любимого Кайсая ребёнка.

Дальше она заговорила на непонятном ему языке, осыпая его поцелуями, но по сверкающим восторгом глазам, он понимал, что дева, не то говорит, не то поёт, на этом мягком, певучем наречии, о нём. Он не понимал смысла её слов, но осознавал, что она всем сердцем говорит о любви. Он вслушивался в эти чарующие звуки, чужой, инородной речи, стараясь запомнить хоть что-нибудь, но всё, что позже вспомнил, было имя некой богини, к которой Калли постоянно обращалась — Шамирам.

Она ни разу, не позволила себе грубого или пренебрежительного отношения, ни разу, не оскорбила ни словом, ни действием, ни разу, он не испытал унижения. Разлив свою Славу, она тем не менее, была сама покорность и кротость, подвластная ему и всякий раз, унижаясь сама перед ним, давая понять, что желает быть униженной, рождая в нём внутреннюю силу и уверенность.

Они любили друг друга, почти, постоянно. Калли, казалась ненасытной и ему нравилось это. День сменяла ночь, за ночью приходил день, а они, никак не могли насладиться друг другом и упивались в восторге стонов и сладостной судороге, взмокших от пота тел.

Она потеряла чувство меры, он времени. Всё было, как в дурмане. Потом, чтоб не надоедать ему в одном и том же обличии, она стала менять свои лица и тела, голос и запросы. Дева была столь разнообразна и непредсказуема, что Кайсай, просто сходил с ума, от восторга и новизны ощущений. А может быть, это были уже другие девы…

Наконец, этот любовный дурман плавно перетёк в сон. В странный сон, если не сказать, столь же чудесный, как и всё, что его окружало. Он летел по небу, которому не было ни края, ни конца, как не было земли внизу и ничего кроме неба вверху, а вот там, где он летел, были облака. Много. Разные. Они были, то причудливо цветными, как те тряпки на стенах, только не плоские, а дутые, как и положено быть облакам, то в виде вытянутых и многослойных, то нереально ровных, то, наоборот, неправдоподобно рваных, в виде шипов и игл.

Удивительно, но Кайсай точно знал, что эти облака — слова, понятия на незнакомых ему языках. Он не летел, как птица и не махал руками, как крыльями, он летал мыслью, лишь выбирая нужное облако взглядом и с наслаждением впивающейся стрелы в цель, врывался в него лицом, не только осознавая его суть, но и ощущая его всеми органами чувств.

Сначала он наслаждался каждым облаком, оценивал его вкус, звучание, аромат и тепло. Потом, пролёт облаков стал быстрым, поверхностным, но ему уже и этого хватало. В конце, концов, он уже летел на огромной скорости, прошивая их пачками, а к некоторым, достаточно было, лишь протянув руку, прикоснуться…

Проснулся Кайсай с больной и тяжёлой головой, валяясь на полу лицом в пушистом ворсе, который противно щекотал нос и губы, поэтому первое, что он сделал, нервно почесал их тыльной стороной ладони. Сел. Осмотрелся, мутным, ничего непонимающим взглядом. Никого. В голове кипела каша и местами пригорала.

Ничего не соображая, он, тем не менее, самопроизвольно, на автопилоте, ползя на четвереньках, принялся искать одежду. Привычка, дело железное. В какой бы прострации не был, в каком бы не рабочем состоянии не был мозг, он всё равно сделает то, к чему приучен, а у Кайсая, он был приучен, после сна голышом, в первую очередь, одеваться.

Откуда взялась эта пагубная привычка спать голым, он и сам не знал. Она была у него с раннего детства. Он, сколько себя помнил, всегда спал абсолютно голым. Дед вечно попрекал пацана, стыдил и ругался, но Кайсай, мытьём, да, катаньем, всё равно настырно делал своё.

Ложился в рубахе и штанах, там, под меховой накидкой, под которой он спал, и зимой, и летом, всё это снимал, пряча куда-нибудь рядом, закатывался в мех, как гусеница в кокон и только так, довольный засыпал и спал, как младенец, не видя снов. Когда же ему приходилось спать в одежде, в переходах, например, то и уснуть долго не мог, хоть и уставал и сны снились противно-дурацкие, которые, сразу при пробуждении, портили настроение.

Оделся. Нацепил пояс, машинально достал амулет защиты и повесил его на шею. Стало ещё хуже, чем было, но ума сообразить, что это связанно с одетой деревяшкой, в голову не пришло. Стал искать, что попить. Нашёл какую-то странно пахнущую, сбродившим соком, жидкость в небольшой глиняной посудине. Попробовал на язык. Вроде, ничего так, притом тут же вспомнил, что уже с Калли это пил, притом много.

Походил с этим в руках, в поисках воды. Не нашёл. Тяжело вздохнул и приложился к тому, что было. Через какое-то время, похорошело. Только тут, обнаружил, что на руке нет перстня Райс, который терять было, никак нельзя. Прощупал пояс, сунув пальцы в каждый потайной кармашек. Нет. Оглядел пол, где только что лежал, не видно. Как-то, сразу охватила паника, волосы на голове зашевелились.

Автоматически перекинув косу на грудь, чтоб привести свою рыжую змею в порядок, тут же обнаружил пропажу. Перстень был зажат хитрыми зубами концевой застёжки. А он, уже грешным делом, успел подумать на сволочь Калли… и тут он осёкся.

Ещё вчера, рыжий умирал от любви к ней и боготворил, ненасытно овладевая её роскошным телом, а сегодня, уже ненавидел и даже мерзко передёрнулся от воспоминаний, о её привлекательных формах и секретных особенностях, только ей принадлежащих потайных мест.

Да, она красива, обворожительно красива, но только издали и чем дальше, решил для себя рыжий, тем красивши. Кайсай натянул перстень на палец. Паническая встряска поиска потери, с последующим выливанием помоев на «любимую», кажется начала приводить его в чувство реальности.

Он ещё раз осмотрел светлицу, но уже своим привычным взглядом, а не прибитым Славой и с удивлением заметил, что предметы, которые он вспоминал, сейчас, как диковинные, показались ему до боли знакомые. Но вот откуда?

Теперь он знал, что эти тряпки мохнатые, называются «ковёр», а вон та, серебряная фигня — кувшин. Он впал в ступор, его заклинило. Рыжий, как заворожённый перекидывал взгляд с одного диковинного предмета на другой и тут же про себя называл их, притом тремя названиями, правда, не всегда разными по звучанию, но он точно знал, что названия разные, ибо звучат на разных языках. Притом, сам Кайсай, для себя определял их, как «по-персидски», «по-урартски» и… в общем, по-местному, то есть «по-нашему».

Боль в голове, не то притупилась, не то притихла, но вот легче от этого не стало. Он никак не мог сообразить, что это с ним. Он сходит с ума, от этого многодневного пьяно-любовного изнасилования или это обещанные знания языков, на что было, похоже больше, но во что, абсолютно не верилось.

Так же не бывает! Но краем сознания, всё же с этим согласился, тут же пожалев, что знания боевого колдовства, Золотце не передала подобным образом, путём непосредственного контакта тела с телом, с глубоким проникновением в суть и познанием сокровенных тайн их чувствительной природы.

Ещё раз, мельком оглядев комнату, с мыслью, «а не забыл ли я чего», он направился к двери, очень хотелось на свежий воздух, достали его эти вонючие хоромы.

Как только он выполз на крыльцо Терема и ощутил свежесть утреннего воздуха и запах свободы, как язвительный голос Золотца, как всегда, всё испортил, притом, самым мерзким способом.

— Никак красавиц любвеобильный выспался?

Кайсай повернул голову на голос и в очередной раз, с момента пробуждения, впал в ступор. С боку от крыльца, верхом на конях, стояла знакомая шестёрка поляниц, в полном обвесе и готовая к переходу. Рядом, стоял осёдланный Васа и заводной конь Кайсая. Осознание того, что кажется всё закончено и можно расслабиться, привело к тому, что голова опять разболелась, заломило виски. Кайсай с силой сжал их обеими руками.

— Кайсай, любимый, — обратилась к нему Калли по-персидски, — хорошо ли ты себя чувствуешь?

— Отвали, плохо, — не задумываясь ответил ей бердник, на том же персидском.

— Я же тебе оставила целый кувшин, для лечения, — продолжила она уже на урартском.

— Сама пей, эту блювотину ишака, — буркнул он по-урартски, спускаясь по ступенькам на землю.

— А может вы, все же по-нашему поговорите? — с нескрываемой злостью, влезла в их высокопарный диалог Золотце.

— Успокойся, сестра, — тут же, надменно, пресекла вспышку ревностного гнева, Калли, — я, просто, проверяю результат своей работы. Кстати, а когда ты, собираешься им заняться?

Скорее всего, она имела ввиду боевое колдовство, обучение которому Золотце, всё откладывала на потом, но Кайсаю, в этом вопросе, смысл показался другим и очевидным. А что он ещё мог подумать после всего, что с ним тут, все эти дни делали? Он даже хотел влезть в их разговор и предложить себя Золотцу чуть погодя, в желании выпросить, хоть небольшую передышку, но заторможенность, вовремя не дала ему раскрыть рот.

— В ближайшее время, — сквозь зубы прорычала боевая Матёрая, разворачивая своего коня к воротам, всем своим видом показывая, что никого, особо, ждать она, не собирается.

А вот, что подразумевала Золотце, под своими словами, зная, что колдовством Кайсай, уже овладел, да так, как ей и не снилось, осталось ведомо только ей…

 

Глава сорок седьмая. Он. Конец Набонида

Грозный и величественный Царь Царей, Царь Аншана, Царь Персии и Мидии, Великий Куруш, возвышался на золотом постаменте в ритуальной колеснице, в окружении бескрайнего моря, ощетинившегося к бою войска и с неподдельной гордостью созерцал начинающуюся битву, в которой, победа ему была предопределена заранее. Он знал это.

Царь Царей, впервые в истории военного дела, применил неслыханное новшество. Он использовал, практически мгновенную связь, с различными частями, своей бескрайней армии, от чего управление огромной массой воинов, превратилось, из психованного раздражения, от невозможности повлиять на то, что уже совершается, в увлекательную игру, в которой, повинуясь его небрежному повелению, воины, как по мановению волшебства, безропотно делали то, что было нужно ему, а не то, что им в головы взбредёт. От ощущения всемогущества на поле битвы, у Куруша захватывало дух.

Эта идея пришла ему в голову совершенно случайно. Всякий раз, когда Великий Повелитель Всех Народов отдыхал в своём высотном саду в Экбатаны, он привычно вслушивался в голоса «голосящих», что сидели на башнях, каждой из семи кольцевых стен и лаконично, а главное оперативно, передавали скупую информацию друг другу.

То, что это были не простые люди, а специально отобранные и обученные, Куруш знал. Ни каждый мог служить «голосящим». Для этого нужен был специфический голос и отменный слух. «Голосящий», к тому же, должен был обладать и хорошим зрением, так как, зачастую, весть, не предназначенную для слуха непосвящённых, находящихся внизу людей, передавали специальными знаками.

Вот так, однажды вечером, развалившись в подушках и наблюдая за уходящим за горы солнечным диском, услышав очередной резкий окрик «голосящего» о прибытии в город кого-то из «важных», раз, весть об этом долетела за все семь стен, до самого золотого дворца, Куруш, как будто воочию увидел себя в золотой колеснице, по среди боя, а во все стороны от него, как паутина, раскинулась сеть «голосящих», что мгновенно передавала его повеления, к самым дальним командирам.

Царь Царей даже вскочил от неожиданности своего видения и тут же позвал за Арамом, старшим «голосящим» при дворце, в чьём ведении находилась вся эта служба.

Уже через одну луну, Куруш выехал в сады равнины и «разбросил» вокруг паутину, вновь созданного военного подразделения, по всей округе. С собой он захватил весь свой военный совет, каждый член которого, удалился от своего Повелителя на один из концов цепи «голосящих» и на огромном расстоянии, общался с Царём Царей.

Куруш был в восторге от проведённых учений. Не скрывали своего восхищения и военачальники, попросившие, тут же у Повелителя, разрешения создать нечто подобное, при своих армиях, для их управления на более коротких дистанциях, на что, получив царское дозволение, принялись прочёсывать дальние горные поселения, в поисках доморощенных талантов, так как ближайшие, уже были заблаговременно просеяны через мелкое сито отбора самим Арамом.

Подобное управление войсками, действительно, стало настоящей революцией в военном деле, хотя, как показала дальнейшая практика, более мелкие подразделения «голосящих», в непосредственной толчее боя, оказались, абсолютно недееспособны, но командиры средних звеньев, всё же не отказались от них. Несмотря на всю их никчёмность в бою, при его подготовке и даже, просто, в походе при передвижениях, всё же польза от них присутствовала.

Было ещё много необычного в этой войне с Набонидом, но главное, что бросалось в глаза, Куруш резко изменил тактику своего наступления. Вернее, он вообще на наступал, а лишь держал оборону, превосходящими противника силами, заставляя того, постоянно нервничать и кидаться на стройные и запакованные в щиты и броню, ряды персидской пехоты.

Всё это издевательство, началось, когда воины Куруша, стремительно вошли в земли Вавилонии и достигнув большого канала, встали, ощетинившись на левом берегу. Набонид, узнав про эту странную остановку, решил, что Куруш намерен поиграть в благородство и этим шагом, даёт время, ему собраться войском, подготовиться и сразиться на равных, в поле за каналом, и когда, царь халдейский приготовился, то прождал в нервном ожидании, целых три дня, но персы канал, так и не перешли и в бой не кинулись.

Через три дня, не выдержав, Набонид приказал: «гнать скотов со Святой земли» и кинул аккадские войска на погибель, но все попытки достичь противоположного берега канала, закончились полным провалом. Гладь канала покрылась слоем трупов, а вода, стала красной от крови. Воины Набонида гибли тысячами, но так и не смогли сломать стойкую и динамично заменяющуюся оборону персидских войск.

Когда же видя тщетность своих попыток, аккадцы стали отступать на первичные свои позиции, из рядов обороняющихся, как из пращи, вылетели заранее заготовленные понтонные переправы, выталкиваемые под углом к течению воды в канале и к моменту полного их вывода на воду, под действием течения развернулись и упёрлись вторым концом в противоположный берег.

По ним устремилась лёгкая конница персов, как острыми кинжалами, врезаясь в спины, к тому времени, уже бегущих аккадцев. Всё это произошло синхронно, на протяжении всего фронта, да так слажено, что повергло Набонида в ужас, видя, как огромная масса конников, рванула на его отходящие армии, проскакав канал, как будто его и не было.

Ему даже показалось в начале, что вся персидская армия ринулась в наступление и он, в панике, первый бежал с поля боя, с тех самых позиций, куда приказал собираться своим войскам. Остановился он со своим личным отрядом, только лишь форсировав очередной канал.

Если бы Куруш, направил тогда своих воинов в погоню, то это первое сражение, для Набонида, оказалось бы и последним, но Царь Царей, по непонятным для него соображением, делать этого не стал. Конные отряды сделав кинжальный выпал, столь же организованно отошли обратно и даже понтонные переправы, вновь втянули в глубину обороны.

Персидские полководцы, выполнявшие повеление своего Правителя, тоже, несколько обескураженно наблюдая за происходящим, но не возмущались этим и не роптали, по поводу упущенной возможности наголову разгромить противника, а лишь весело посмеивались и на это была своя причина.

Столь кровопролитный, с колоссальными жертвами, бой для противника, самим персам, обошёлся лишь незначительными «царапинами». Эта игра Повелителя в «кошки-мышки» с аккадцами, поначалу воспринятая нижним звеном командного состава, чуть ли не как оскорбление для всесильных, могучих и непобедимых воинов, теперь вызывала снисходительное веселье, глядя на остатки растерянного и ничего не понимающего противника. Чувство оскорблённого достоинства, сменилось возвышенным пренебрежением и осознанием собственного могущества.

Аккадцы, брошенные своим главнокомандующим, потоптались вдалеке, как стадо баранов, а затем медленно, как побитые собаки, удалились восвояси.

Куруш дал команду форсировать канал, но не устремляться в погоню, а встать лагерем. Опять потекли скучные дни, этой странной войны. Лишь только после того, как разведка доложила о намерениях Набонида закрепиться на следующем канале, таким же образом, как это сделал Куруш, Царь Царей двинулся дальше, выставив оборону на противоположном берегу от вавилонян. Так и простояли, друг перед другом, несколько дней.

Крупные военачальники и приближённые Повелителя Всех Народов догадывались о причинах подобной выжидательной тактики своего главнокомандующего, но точно знать, что выжидал Куруш, они, конечно, знать не могли.

Царь Царей не был беззаботен и весел, напротив, он был наряжён и порою, даже раздражён ожиданием, которое сам же принял, как стратегическую линию военного похода. Его также, не прельщало подобное ведение войны, но так было надо, так повелел Ахурамазда, через своих «говорящих истину», поэтому, Куруш терпел и ждал.

Одновременно с началом похода основной армии персов с севера, в обход «Мидийской стены», в районе вавилонского города Описа, с юга, обходя ту же оборонительную стену, в районе города Сипар, начал свой победоносный поход Тигран, со своей конной армией.

Сипар, как и предполагалось, встретил армянского наместника, распростёртыми воротами и пышными дарами, но Тигран не стал задерживаться в нём, взяв под своё командование предавшие Набонида войска, двинулся дальше по намеченному плану. При том от Сипара, он разделил своих воинов на две части.

Одна, большинство которой составляли воины сдавшегося правителя, были направлены на перерез отступающему Набониду, как предполагал Тигран, не зная, пока, обстоятельств сражения под Описом, а сам, со своими конниками, для подстраховки, двинулся непосредственно к самому Вавилону, надеясь перехватить убегающего халдейского царя, если Куруш будет двигаться быстрее, чем рассчитывал, и отправленная часть войск из-под Сипара, не успеет перехватить беглеца.

Какого же было удивление Тиграна, когда, достигнув величественных стен «вечного города» и не собираясь осаждать и тем более штурмовать его, царские ворота Вавилона распахнулись и его, как победителя, вышло встречать население, во главе со жречеством.

Понимая, что Набонид не успел ещё вернуться и спрятаться за стенами своей столицы, Тигран принял склонившийся у его ног город и помня наставления Куруша, о недопущении победного мародёрства, строго на строго запретил своим воинам бесчинствовать, в сдавшейся, на милость победителя, столице.

Малочисленный гарнизон, оставленный для защиты Вавилона Набонидом, под командованием его сына Валтасара, забаррикадировались в храмах Имгур-Бел и Нимитти-Бел в старой части города. Тигран, обдумав сложившуюся ситуацию и серьёзно напуганный предостережениями Куруша, даже не рискнул атаковать эти храмы, где засел неприятель, а лишь полностью блокировал их, решив дождаться Царя Царей.

Тигран объехал город, с восторженно встречающими его жителями, оставил небольшой отряд для блокады Валтасара, засевшего за стенами мятежных храмов, отдав почести жрецам и оставив указания по должной встрече Царя Царей, увёл свою конницу навстречу Курушу, в надежде успеть с поимкой халдейского царя. Но не успел.

После неоднократного набрасывания на оборонительные ряды Куруша, Набонид, при очередном отступлении с ужасом осознал, что окружён. Отход его к Вавилону, был отрезан мятежными войсками Сипара, которые, всё же «успели к раздаче». Царь Вавилона, вновь бросив войско, бежал и укрылся за стенами города Борсиппа, где и застал его Тигран, соединившийся с основными силами «Царства Стран».

Куруш, принял его неожиданно доброжелательно, чего Тигран, памятуя о последние встрече, не как не ожидал. Поведав о своём южном походе, Тигран с опаской рассказал своему бывшему другу, об непреднамеренном взятии столицы, стараясь придать повествованию сарказм.

Уморительное повествование пленения Вавилона, как мог бы рассказать, только такой проныра, как Тигран, повергло Повелителя и весь его двор в необузданное веселье и Куруш хохотал громче всех.

Тигран очень боялся реакции, этого любимца Ахурамазды, на взятие им «вечного города», в обход самого Великого Себялюбца, но толи, правильно выбранная тактика рассказа, толи, действительно, настроение Царя Царей и без него было хорошим, но Куруш воспринял эту весть благотворно и мало того, тут же назначил Тиграна наместником Вавилона, что удивило не только самого Тиграна, но и всё окружение Повелителя Народов.

Тигран, с наигранной радостью воспринявший данное назначение, расценив это решение, как одно из двух. Либо, Куруш затеял против него очередную игру, с непонятными последствиями, либо, это просто, очередная блажь и со временем она пройдёт. Оказалось, и то и другое. Правда, выкрутиться Тиграну из хитросплетений придворных интриг, как ни странно, помог его ревнивый конкурент — сын Куруша, Камбиз.

Всего неделю пробыл Тигран на посту наместника «великой столицы богов», успев за это время, лишь штурмом взять мятежные храмы, с горсткой защитников и выполняя веление Куруша, вырезать там всех, включая сына халдейского царя Валтасара, после чего амбициозный Камбиз, буквально, затребовал у отца, назначить его, наместником в этом городе и Тигран, в каком это веке, не только не стал противиться, но и пошёл с ним на тайный сговор, всячески помогая наследнику занять эту должность.

Куруш поддался всестороннему давлению и скрепя сердцем, но затаив неладное, отпустил Тиграна в свою сатрапию, убеждая себя и своего главного советника по интригам Креза, что ещё ничего не кончено, а только начитается.

Осаждённый в Борсиппе Набонид, сдался на милость победителя сразу, как только тот, в первом же своём к нему обращении, пообещал не только оставить в живых, но и дать возможность править с ним в его «Стране Царств» совместно. Куруш сдержал своё обещание и вскоре, оставленный в живых Набонид, был сослан на правление, в одну из отдалённых провинций, где и помер своей смертью.

 

Глава сорок восьмая. Они. Сюрприз

Имея три разных мнения, по одному и тому же вопросу и совершенно разное настроение, путники покинули колдовской бабий Терем. Провожать их никто не вышел, открыли ворота и ладно. Кайсай, в состоянии, не то, до сих пор не выкарабкавшегося из глубокого шока, от всего пережитого, не то, с глубокого похмелья, ехал молча, лишь изредка, односложно отвечая, на настырные притязания «чернявой сволочи», и то, лишь, поначалу, а как первый лес проехали, вовсе замолк.

Калли же, как подменили. По язвительному замечанию Золотца, Кайсай, видимо, перестарался, прыгая на ней зайчиком, удовлетворив сестрёнку на год вперёд, только б не лопнула от привалившего счастья. Рыжий, её едкое злословье в свой адрес, оставил без ответа, ибо к озвучению оного, вовсе перестал подавать любые признаки в восприятии окружающего мира.

Матёрая орды любавиц, щебетала без удержи, прям, прихватил её словесный понос и из довольной жизнью девы, так и пёрли всякие сказки и легенды разных народов. Она пела и не будь верхом на коне, может быть и сплясала бы.

Кайсай, измочаленный телом, с не менее изжёванным мозгом, все её рассказы, впускал в одно ухо, тут же выпуская их в другое, на волю, не задерживая внутри своей опухшей головы, ни капельки услышанного.

Ехал грузно, тупо уставившись на уши своего Васа и ни о чём не думал. Вот, заставь человека ни о чём не думать, хрен получится, а тут и заставлять не надо было, голова, элементарно, отказывалась работать, как на приём всего снаружи, с последующим пережёвыванием, так и на выдачу, хоть чего-нибудь вовне.

Ничего не хотелось: ни спать, ни есть, ни пить. Даже, когда девы, останавливались слить из себя излишки употребляемой жидкости по пути, Кайсай, как заворожённый иль находясь под мороком, что прибил пыльным мешком по голове, продолжал тупо и малоподвижно сидеть в седле.

Его даже тормозить принудительно приходилось, так как, на веления Золотца голосом, он не реагировал, продолжая мерно плестись дальше. Притом, со стороны, что было удивительно, он виделся девам, наоборот, в глубочайшем процессе раздумий, занятый этим на столько, что полностью потерял связь с реальным миром.

Золотые Груди ехала также, в основном молча, но в отличии от Кайсая, действительно призадумавшись, и вид у неё был, почему-то, какой-то потерянный, виноватый, что ли, как будто из неё стервозный стержень вынули, а то, что осталось, выплюнули и это её очень обидело.

Сначала, она тоже заторможено реагировала на обращения к ней Калли, всякий раз, выходя из своих дум оторопелой, с видом, что, вот-вот, заплачет, но постепенно, вслушиваясь в сказки смуглянки, отвлеклась от своих «обидных» мыслей и к обеденной стоянке, вроде бы, даже ожила, возвращаясь до обычной своей кондиции, хотя, на самой стоянке, пока прислуга готовила еду, ушла в одиночестве бродить по лесу, на краю которого они остановились, вновь впадая в прежнее, «выплюнутое» состояние.

Кайсай, стащенный, чуть ли не силой с коня, упал на траву, вперив равнодушные глаза в небо, даже не щурясь от яркого солнца, сорвал травину и монотонно принялся грызть стебель, не проявляя никаких эмоций.

Калли присела рядом, что-то по жужжала над ухом, но видя, что он никак не реагирует на неё, не то, обидевшись, не то, единственная из всех осознавая, что с ним происходит, оставив его в покое, переключила неуёмное желание, в излиянии своего многословия, на девок прислуги, которые Матёрую, в этом дружно поддержали.

Молодой бердник прибывал в отключённом от всего мира состоянии, ровно до того момента, как до его, вроде, ничего не воспринимающего слуха, не долетело загадочное имя «Шамирам». На рыжего, как ушат холодной воды вылили, и он очнулся от оцепенения.

Какая-то неведомая сила заставила встрепенуться, прислушаться. Калли рассказывала девам историю великой царицы мира. С упоением, восхищением, обожанием. Постоянно, то и дело подчёркивая, что она была одной из древних любавиц и миром пришла править, именно с этих степей.

Казалось бы, что особенного в том, что молодая, амбициозная дева, поставила перед собой высокую цель, создав для себя культ, какой-то особенной представительницы её же круга, пытается подражать ей. Что плохого в том, что обворожительная, одарённая и балованная властью дочь степной царицы, хоть и приёмная, желает достичь вершин власти и быть похожей на мало кому понятную, великую Шамирам? Да, ничего.

Было бы ненормально, если б было по-другому, но вечно не дающее покоя чувство неправильности, всколыхнуло спящее сознание бердника и соскучившийся по работе мозг, лихорадочно накинулся, именно, на эту «Шамирам», точно определив, что в истории, рассказываемой Калли, что-то не так. Вернее, как почувствовал бердник, в ней, не всё так, и Матёрая, либо врёт, местами, либо, что-то не договаривает.

Ещё больше насторожило рыжего, то, что «любимая по терему», резко перешла на другую тему. Скачком. Непонятно. Он даже поднял голову и посмотрел, в чём может быть причина и причину увидел сразу. Из леса выходила растерянная Золотце.

То, что Калли, не смотря на всю фанатичность своего отношения к выдуманному культу, явно пытается держать его в тайне от собственной сестры, дало дополнительный тревожный толчок к пониманию неправильности услышанного и он, даже сел, задумавшись, но всё, к чему пришёл в заключении, так это то, что возникла крайняя необходимость, как можно больше и как можно скорей узнать об этой легендарной царице древности. Кто она такая и почему, вдруг, так взволновала молодого бердника?

Калли, он уже однозначно воспринимал, как врага, если и не жизни в целом, то в личной жизни, как пить дать. Узнав, кто была, эта столь обожаемая девой любавица, что натворила, чем прославилась, можно будет понять к чему так стремится и эта «чернявая тварь», получающая в жизни всё, что пожелает, по первому требованию, а зная, можно будет ей противостоять. Владеть замыслами врага — это уже почти победа, ну, или по крайней мере, возможность избежать поражения…

Следующий участок пути до ночной стоянки, Кайсай прибывал внешне в том же состоянии, что и раньше, но на самом деле, он теперь, наоборот, действительно, глубоко задумался. Думал он о разных вещах и по-разному, перескакивая с одного на другое, только, почему-то, мысли все были мрачными, а тон в этом, задали размышления на тему его собственного рождения и будущего рождения его детей.

Рыжий никак не мог согласиться с тем, что такая система правильна, что так нужно и необходимо. Кому, как не ему, мальчишке лишённому матери и отца, лишённому простого и беззаботного детства, знать, что это такое. Из него всю жизнь выращивали бездушного убийцу, не имеющего моральных барьеров и не знающего, что такое совесть, а он, оказывается, вырос в тонкого и чувствительного ценителя жизни, умеющего переживать, наверняка любить, сострадать и восхищаться. Что это, дед плохо учил? Или что?

Он поймал себя на мысли, что становится другим. В нём неожиданно проснулось то, что так отчаянно пытались вытравить с рождения — человечность. Да. Теперь он точно согласился бы с Куликом. Не все люди враги. Даже, не все враги одинаково враждебны и заслуживают смерти.

Вот к примеру, Калли. Враг? Враг. Если отбросить в сторону все непонятные заморочки, а посмотреть на неё по-простому, можно сделать вывод, что девка, ни с того ни сего, влюбилась в него по уши. При этом, он её ненавидит. Ну и что ж теперь, её за это надо убить?

Или Золотце. Не сказать, конечно, что он в неё влюблён, она, просто, очень нравится и непонятным образом притягивает, но в ответ то, он получает только невразумительную злость с её стороны, а иногда, даже откровенную ненависть, пусть и показную. Что её, тоже приписывать к врагам, как угрозу в недалёком будущем и уничтожить стерву, пока угроза не стала реальной? Бред какой-то.

Что-то сделалось с ним в последнее время? Толи, что-то надломилось, толи, наоборот, нечто проросло новое, неведомое. С другой стороны, если это, дальше расти будет, он вообще лишится абсолютных врагов, ибо начнёт видеть в каждом, нечто хорошее и доброе! Как же тогда убивать?

Дед, всю жизнь вдалбливал в его голову: все люди враги, все без исключения, только так, относясь к окружению, можно выжить. Он мельком взглянул на рядом ехавшую, с видом побитой собаки Золотце. Пригляделся, примеряя на неё свои суждения, и неожиданно сделал для себя открытие. А ведь у Арины, та же самая проблема, только, ровным образом, наоборот!

Она, дочь самой влиятельной особы степного мира, с детства была окружена материнской лаской и облизана всеобщей заботой, с ног до головы. Эта золотая девочка, наверное, до не давнего времени, вообще, всячески оберегалась от зла, а быть может, даже и не знала, что это такое и её сегодняшнее напускное состояние стервозности, не что иное, как защитная реакция на то, что реальный мир, в который она окунулась, вовсе не так радужен и беспечен, каким она его знала.

Своей надменностью и недоступностью, она пытается защититься и отогнать от себя людей, нагло ковыряя каждого, на предмет поиска зла и вражды, и безошибочно находя эту пакость, в каждом, по крайней мере, для себя. Кто ищет, тот всегда найдёт.

И похоже в ней, тоже произрастает новый росток, только не как у Кайсая, а наоборот. Его пугает осознание того, что в каждом можно найти хорошее, а её страшит то, что в каждом, можно найти плохое. «Кто же из нас прав?» — думал рыжий, — «все люди вокруг зло, а добро в них лишь исключение, или все люди есть добро, а зло, лишь, как редкая болезнь, которая не к каждому прилипает?»

Тут Кайсай посмотрел на Калли, которая тоже о чём-то думала и при этом, довольно улыбалась. Пытаясь и на неё примерить свою концепцию добра и зла, он сделал второе открытие. Есть, оказывается, люди, которым наплевать на всё это! Калли, не заморачивается, ни по поводу добра, ни по поводу зла. Она, просто, принимает и то, и другое, в зависимости от того, что идёт ей во благо! Может права Калли? Может, как раз, надо жить именно так? Относиться ко всем людям, как состоящим из двух половинок, из добра и зла? И критерием жизни, должно быть собственное благополучие, не зависимо от того, какая половинка, это благополучие тебе предоставляет: зло или добро?

Мучая самого себя неразрешимыми вопросами, он не заметил, как кавалькада подъехала к значимой в его жизни развилке. Проезжали её молча и Золотце, команды на остановку не дала. Но Кайсай, неожиданно встрепенулся, выходя из оцепенения философской паутины размышлений, среагировав на развилку, будто его кто позвал.

— Стойте, — громко скомандовал он, игнорируя всех командиров, бросая повод заводного коня и поворачивая Васа в лес, не оборачиваясь и наплевав на их возможную реакцию, тоном, нетерпящим возражений, велел — ждите меня здесь. Я скоро. И не вздумайте за мной идти. Отмывать от болотного говна, на этот раз, не буду.

— Кайсай, мы с тобой, — неожиданно заголосила Калли.

— Нет, я сказал, — жёстко отрезал рыжий, всё так же не оборачиваясь.

— Там Апити? — неожиданно взвизгнула, как-то, вдруг, ожившая Золотце.

Кайсай остановился. Обернулся, смотря на золотоволосую, недобро просверлив её взглядом, та же, напоминала большого ребёнка, который знает, что там игрушка, но её туда не пускают и игрушку не показывают, а хочется, аж всё тело зудом чешет. И так захотелось рыжему, всё зло своё ей продемонстрировать в словах красочных, но не успел.

— Кайсай, не хорошо таких дев красных, на дороге бросать, — послышался знакомый голос еги-бабы, откуда-то из леса.

Он резко обернулся. Прямо перед ним, упираясь рукой на ствол могучего дуба, стояла голая и весело улыбающаяся Апити, а за её спиной, возвышалось гигантское чудище, в два её роста высотой, с огромными мохнатыми ручищами и страшной мордой, непонятно на кого похожей, с ног до головы, заросшего зелёной плесенью, прилипшими палыми листьями, ветками и прочим лесным мусором.

Васа под Кайсаем, с перепуга так взбрыкнул, что рыжий вылетел из седла вверх, тут же поймав ветку дерева и повиснув на ней, ошарашено уставился на чудище лесное. Великан, медленно поднял веки из мха, вперемешку с травою… и Кайсай увидел круглые глаза лешего.

— Дед, — рявкнул со взвизгом, перепуганным голосом рыжий, спрыгивая на землю, — ты, кончай так пугать. Штаны то, не где тут стирать.

Апити расхохоталась и шлёпнула чудище, по его стволу-ноге рукой наотмашь. Кайсай повернулся к своим спутницам, желая успокоить, но их и след из леса простыл. Они суетливо метались в поле, на расстоянии уже, чуть ли не полёта стрелы.

— Ну, вот, напугал девок, — начал выговаривать рыжий деду, — теперь они мокрыми штанами, всю дорогу вонять будут.

Кайсай, немножко придя в себя и успокаивая колотившееся, как у зайца сердце, зашагал к еги-бабе. Обняться, поцеловаться по поводу встречи, косо поглядывая на видоизменившегося дедка, но Апити, как девка-молодка, вдруг, заигрывая подмигнула и юркнула за ствол старого дуба. Кайсай остановился, не понимая, что происходит.

— Что это с ней? — спросил оторопевший Кайсай у великана.

На что чудище лесное, не издав ни звука, отмахнулось веткой-рукой, как бы говоря «да, пропади ты всё пропадом» и развернувшись, побрело в чащу, тяжело переставляя ноги-стволы, с треском проламывая на ходу кусты, но при этом, не только ветка не сломалась, лист, ни один, не упал на землю.

Кайсай больше из любопытства, чем сознательно обдумано, прикусил язык и в сером мареве остановившегося мира, нетерпеливо кинулся за дуб, осторожно заворачивая за ствол, желая, хоть одним глазком, взглянуть на тот сюрприз, что приготовила ему там, хитро-мудрая еги-баба.

Сюрприз удался. Он сначала, от неожиданности увиденного, прикусил зажатый в зубах язык, а затем, от осознания сути этой предательской пакости, распахнул рот и застонал, возвращаясь в реальный мир.

Для Апити, его появление из не откуда, прямо перед носом, да, ещё с жутким стоном-скрежетом, тоже оказалось сюрпризом, и она завизжала так… ну, в общем, как умела и как рыжему уже приходилось слышать, ибо перед ним, стояла голая Смиляна, а не Апити.

— Дурак, — заголосила девка, врезав в его бронь обоими ладонями, — напугал, аж обмочилась.

— Сама дура, — завопил, не заставив себя долго уговаривать с ответом, Кайсай, при этом, еле выговаривая буквы, из-за травмированного языка, — я из-за тебя язык прикусил.

До драки дело не дошло лишь потому, что рядом с ними, раздалось идиотское хихиканье маленького щупленького старичка. Он стоял столбиком, с низко опущенными руками вдоль туловища и уморительно смешно тряся, лишь седенькой, редковолосой головой, издавал мелкое «хи-хи-хи» на выдохе и протяжное «хрю» на вдохе.

Залюбовавшись этим зрелищем, оба дерущихся, дружно залились хохотом, притом Смиляна, согнувшись и держась за живот, а Кайсай, упираясь в ствол дуба, лбом.

Дед перестал издавать смешные звуки резко и когда молодёжь тоже успокоились, то увидели перед собой грозно нахмурившегося, злобного лешего, который, буквально, взглядом дырку прожигал на Кайсае. Рыжий, от чего-то, схватился обеими руками за голову и сполз спиной по стволу дерева, усаживаясь за траву. Он тоже, как-то стразу стал серьёзным.

— А я ведь, почти сразу догадался, — признался он Смиляне-Апити, отрывая руки от лица, — как про тебя, старая Матёрая пытать стала.

— Ой, не ври, — не поверила Апити, окутавшись мутным облаком и становясь прежней еги-бабой.

— Честно-честно, — продолжил доказывать рыжий, — и знаешь, что тебя выдало?

— Ну ка, — уже встрял дедок, моментально превратившись из злобного в любопытного.

— Груди у тебя красивые, Апити, приметные. Ни у кого таких больше не видел.

— А я тебе говорил, — неожиданно разгорячился леший, — а ты не тронь, не тронь.

— И только? — удивилась Апити.

— И когда ты сказала, что у нас не получится, ты проговорила это, не Смиляной, а собой.

— Да? — удивилась Апити, — не помню.

— Только может мне объяснит кто-нибудь, зачем это всё было нужно?

— Как зачем, — улыбнулась Апити, укладывая обе ладони на низ живота, — я же тебе, вроде, всё объяснила?

— Но… Так ты… — потерялся в догадках Кайсай, — ты беременна?

Изумлению его не было придела. Голова пошла кругом.

— Но зачем? — всё ещё ничего не понимая, тряс головой рыжий.

— Как зачем? — встрял, материализовавшийся между ним и Апити леший, — ты разве не знашь, что от леших, детей у баб, не быват?

Кайсай на лешего не смотрел, будто его и нет, а пялился, непонимающим взглядом на мать своего будущего ребёнка. Та, только мило, беззаботно и как ему показалось, счастливо улыбалась.

— Но почему ты выбрала меня? — продолжал удивляться бердник.

— Это Лепша тебя выбрал, Кайсай, — спихивая всё на лешего, проговорила она, но тут же, вновь на лице изобразив некое заигрывание, добавила, — хотя, я, тоже не возражала. Ты ж у нас породистый, дородный, — и она вновь растянулась в улыбке, на все зубы.

Кайсай опустил взгляд на стоящего прямо перед ним лесовика и придурковато улыбаясь, заглянул в его, на этот раз, почему-то, испуганные круглые глаза.

— Лепша, — с некой нежностью проговорил рыжий, — а я и не знал, что у нежити, тоже кликухи водятся. Ты хоть понимаешь, Лепша, что это будет, может быть, единственный ребёнок, о котором, я точно буду знать, кто его воспитывает. Ты позволишь мне навещать его и баловать подарками?

— А вот это уже мне решать, — с наигранным гонором проговорила Апити, — ишь ты, баловать мне он его собрался.

— Не уж то откажешь? — столь же наиграно спросил Кайсай, поднимаясь на ноги.

И тут, вдруг, Апити стала серьёзной и с какой-то торжественностью произнесла, напомнив интонацией чем-то, царицу Райс:

— Если будешь таким, каким ты есть сегодня, наш дом всегда открыт для тебя, — и чуть оттаяв, и улыбнувшись, добавила, — отец.

— А я поменяюсь? — неуверенно и несколько испуганно спросил рыжий, толи, смена её интонации подействовала, толи, памятуя, что Апити не просто баба, а вещая еги-баба, да, ещё при нежити, сила страшная.

— Время меняет всё и всех, Кайсай, — ответила Апити, неожиданно, вообще, поменяв не только тон, но и голос и у Кайсая, не смотря на улыбку, от этого голоса, мурашки побежали по спине и голове.

От неожиданности, он даже рукой опёрся на ствол дуба, ибо его качнуло, а деда лесовика, вообще, как ветром сдуло.

— И только от твоих поступков будет зависеть в какую сторону, — тут она обмякла, улыбнулась несколько по-другому, как бы вспомнив, что-то весёлое, а затем, уже обычным своим голосом, добавила, — ладно, иди своих девок к столу зови, а то уж, извелись все.

От дуба до поля, Кайсай шёл, как в штаны наложил. Он неожиданно понял, что Апити — это не Апити и не Смиляна, и даже, не еги-баба. Он понял, что ничего не понял из того, кто же она такая. Нет, это не просто ведьма, она что-то больше. Ему, тут же вспомнились слова Матёрой Терема, про того местного лешего, что, как она предположила, кого-то сильно испугался. Да, кто же тогда эта баба, которую, даже нежить боится? Размышляя над всем этим и находясь в очередной раз в пришибленном состоянии, Кайсай добрёл до кучки перепуганных дев.

Короткое общение с двумя Матёрыми, быстро привело молодого бердника в чувство. Он оказался между двух огней, притом биполярных. Калли, узнав, что рыжий знаком с этим лешим, накинулась на него с мольбами о личном с ним знакомстве и плюнув на всех, отчаянно тащила Кайсая в лес, проявляя недержание всего на свете и чуть ли не топая ножкой.

Чернявая, похожая на кобылку, в нетерпении колошматившую копытом землю, в своём желании побыстрее познакомиться с нежитью, то и дело цеплялась за руку Кайсая, таща его в лес, уже в приказном тоне требуя бросить тут, эту трусливую дуру.

Золотце же, наоборот, упёрлась, как коза перед крапивой, ни в какую, не желая в этот лес и ногой ступать, а услышав от сестры, что она дура, да, ещё трусливая, кинулась в драку, которую бердник с огромным трудом предотвратил, встав между ними.

Кайсай разрывался, отмахиваясь от назойливости и удерживая одну, и уговаривая, чуть ли не таща волоком, другую. Наконец, Золотце встрепенулась, вырываясь из его рукодомогательств и внезапно для всех, задала вопрос:

— Кайсай, — злобно смотря на лес, проговорила она резко, — а почему Апити голая к нам вышла?

Это было неожиданно, в первую очередь потому, что все переговоры и уговоры, так или иначе, касались только лешего, а про Апити, как бы и забыли. Рыжий сначала стушевался, не зная, как объяснить и стоит ли, вообще, это делать, но видимо, наконец, и вправду психанув, заявил деве, глядя в её зелёные глазища:

— Знаешь, что Золотце, пойди и спроси сама, — прошипел он злобно, — она всегда так ходит. Мне, лично, не говорит, сколько бы я не спрашивал.

С этими словами, он резко развернулся и быстрым шагом двинулся в лес. Калли засеменила следом. Золотце постояла, набычившись какое-то время, а затем, кинулась догонять.

У дуба Апити не было. На хорошо известной поляне, избушки тоже не было. Кайсай остановился. Огляделся и отойдя чуть в сторону, уселся на поваленное дерево.

— Ты что уселся? — накинулась на него неугомонная Калли, с опаской озираясь по сторонам, — куда идти-то?

— Пришли уже, — буркнул Кайсай и отвернулся, всматриваясь в чащу леса.

Девы обе вытянули шеи в том направлении, куда он смотрел. Голос Апити раздался с другой стороны, как и ожидал Кайсай.

— Кайсай, красавчик ты мой, — ласково защебетала еги-баба, — ну, что ж ты девок там мусолишь, к столу не зовёшь?

Все трое резко повернулись на голос и замерли. Избушка стояла на прежнем месте. Голая Апити, эдак скрестив ножки, прибирала что-то на своей голове, производя непонятные, быстрые движения пальцами. Не то, пере заплетала свои волосы на затылке, не то, блох ловила.

В лучах солнца, она была обворожительна. «Интересно», — подумал Кайсай, — «как ей удаётся сохранять своё тело белоснежным, постоянно расхаживая голой под солнцем?» Тут его размышления прервала самым беспардонным образом чернявая:

— А где леший? — спросила она рыжего шёпотом, наклоняясь к самому уху.

Кайсай тяжело вздохнул, как бы говоря «как ты меня уже достала» и повернувшись в лево, даже не осознав, что угадал, обратился к стоящему чуть поодаль, щупленькому дедку:

— Дед, — простонал он мученически, — поговори с ней, а то она меня уже замучила, познакомь, да, познакомь.

— Не хочу, — буркнул дед, почему-то скорчив морду недовольного и обиженного ребёнка.

Калли, похоже, даже не слышала лешего. Она, как загипнотизированная, с широко открытыми глазами и ртом, не мигая уставилась на лесовика.

— Леший! — наконец прошептала чернявая восторженно, — настоящий!

Дед исподлобья зыркнул не неё и тут же поделился с Кайсаем своими впечатлениями:

— Она мне не нравится.

Бердник, хотел было тоже сказать, что-то в этом роде, но лишь развёл руки в сторону. Звучный, повелительный голос Апити, враз расставил всех по местам, вернее рассадил.

— Ну, я что, сорок раз стол накрывать буду! Ну ка, быстро все расселись.

От такого Кайсай, аж подскочил с дерева и чуть ли не бегом поспешил показывать всем пример. Только подойдя к Апити и расплываясь в улыбке, рыжий обратил внимание, что возле избы, действительно стоит стол, которого раньше у еги-бабы не было, и это произведение резного искусства по дереву, ломилось от яств.

В общем то, застолье получилось крайне пёстрым в своём поведении. Кайсай, как самый голодный, накинулся на еду, как будто его год не кормили. Апити, кружилась над ним, как непонятно кто. По крайней мере, Золотце, за ними наблюдающая, никак понять их взаимоотношений не могла. Она смотрела на них широко распахнутыми глазами, то и дело переводя взгляд с Кайсая на Апити, с Апити на Кайсая.

Голая баба кудахтала, над всё пожирающим рыжим обжорой, постоянно, то подкладывая, что-нибудь, то предлагая попробовать, то или иное, и когда тот с удовольствием накидывался на предложенное, тут же ласково гладила его по голове, как любящая мать единственного сыночка, но тут же, пристроившись рядом, прильнула к нему, заглядывая в рот, как соскучившаяся по мужу жена.

И Кайсай, сволочь такая, вёл себя, как раз, как муж, а не как переросший сыночек. С некой заносчивой гордостью, мельком посматривая на суматошную Апити и ехидно при этом, нет-нет, да, поглядывая на обалдевшую Золотце, в которой мало того, что изначально была посеяна неприязнь к этой бабе, из-за непонятно чего, а тут ещё и ревность взыграла, необъяснимо откуда взявшаяся, да, к тому же, самая настоящая.

При том, по её виду, она уже была на приделе закипания и вот-вот каким-нибудь образом взорвётся: либо глаза обоим по выцарапывает, либо сбежит с дуру, так, что не поймаешь. Апити медленно поднялась, упираясь на стол руками и уставившись в упор на закипающую боевую деву, рявкнула голосом и тоном злой Райс:

— Ну-к, остынь!

Кайсая, аж передёрнуло и из рук, чуть очередной кусок не выпал, что уж там говорить о Золотце. Ту, буквально, подкинуло, на чём сидела и вид у неё стал, будто чем подавилась, хотя куска в рот не взяла.

— Кайсай, — обратилась еги-баба уже к рыжему, но не меняя тона, — иди к, погуляй, хватит жрать, а мы с твоей золотой девочкой, тут переговорим.

— Может наоборот? — попытался сгладить напряжённость Кайсай, изобразив на лице придурковатость, стараясь сбить Апити с боевого тона, — я поем, а вы погуляете.

Апити не ответила, а лишь повернула к нему голову. Рыжему этого хватило.

— Ладно, ладно, — запричитал он, отступая, но при этом, захватывая продовольственные трофеи обоими руками.

Покинув стол, рыжий оглядел поляну и только тут заметил, что Калли, оказывается, за столом не было и похоже давно, так как она, увлечённо, не обращая внимания на окружающих, резалась в кости с Лепшей на другой стороне поляны и судя по азарту, выигрывала у деда, что тут же насторожило Кайсая и озадачило, и на какой-то миг, он даже забыл о надвигающейся грозе в районе обеденного стола, но к «чернявой сволочи», он приближаться, сразу отказался, а от стола, его выгнали и он, тяжело вздохнув, побрёл в лес, в сторону выхода.

Шёл медленно, прогуливаясь, а за одно доедая прихваченное. Как только молодой бердник скрылся в лесу, на него, вдруг, откуда не возьмись, навалилась апатия. Или это сытость сыграла с ним злую шутку, или спокойствие и безмятежность окружающего леса, не понятно.

В голову полезла всякая чушь и при том, вся какая-то нехорошая. Догрызая запечённую, жилистую лапу непонятного зверя, похоже зайца, он добрёл до того самого дуба, где их встретили и усевшись на траву, опёрся на ствол спиной.

Оставшись один, Кайсай, с удивительной остротой, осознал собственное одиночество в этом мире. Поразился он, простой с виду вещи. Всю свою осознанную жизнь, он, по сути, был одинок, но никогда, дискомфорт от этого, не испытывал. Это было нормой. Наоборот, любое чужое вмешательство в его жизнь, раздражало. А теперь, вокруг него всегда так много народа и для всех он, так или иначе, оказался нужным, востребованным и как воин, и как мужчина, но сейчас, его раздражает именно оторванность от других, одиночество.

Вот, стоило ему отойти чуть в сторону от них всех, сесть, вот тут, под деревом и понял рыжий, что оказывается настоящее одиночество, как явление, проявляется именно в толпе, казалось бы, знакомых и по-своему близких ему людей! Он нужен им, лишь для них самих, все лишь норовят использовать его для своего блага, для решения своих запросов, для достижения каких-то своих целей.

Молодой бердник мысленно обвёл взглядом всех, кого знал и обречённо констатировал — у каждого своя и только своя жизнь, и каждый живёт для самого себя, и никто из них, не живёт для кого-то другого.

Странно, как-то, устроен этот мир, думал Кайсай. С одной стороны, все стараются жить вместе, но вместе с тем, каждый сам по себе. И тут впервые, рыжий задал себе вопрос, а для чего живёт он? Что он хочет от жизни?

В сего пару лун назад, он был уверен, что его жизнь — это беспрестанный бой с врагом, без страха и упрёка, но, как же всё, за последнее время, поменялось.

Он вдруг понял, что ничего не понимает в той жизни, что бурлит вокруг, кипит, любит и страдает, переживает и ненавидит. Жизнь каждого, утопает в эмоциях и при этом каждый, чего-то хочет. Кто-то, сидит и ждёт, когда то, что он хочет, свалится ему на голову, кто-то, проламывает лбом все преграды, нахрапом устремляясь к цели, кто-то, просто берёт, то, что хочет, никого не спрашивая, кто-то, наоборот, всех спрашивает, но всё равно не берёт, даже если дают. Какие они все разные, какие они все странные. А что хочет он?

С детства хотел стать бердником, ну, вот, он стал им. Мечтал о том, как став взрослым, будет выполнять сложные и опасные задания, вдали, в гордом одиночестве, в кровопролитных боях, в которых он всегда, в мечтах, одерживал сокрушительные победы и вот, первое задание уже ждёт его. Что ему ещё нужно? Нужна такому человеку семья, дети? Нет. Он не принадлежит этому миру, где всё это есть, он воин другого мира, где ничего этого нет.

И тут молодому берднику, показалась очень правильная система детей Вала, ведь это, пожалуй, единственная возможность оставить, таким как он, своё продолжение в будущей жизни. Таков, наверняка, был его отец. Кто он? Жив ли? Даже если жив, то, вряд ли думает о нём, наверняка, даже, вряд ли знает, вообще, о его существовании.

Может это и правильно. Как он теперь пойдёт на смерть без страха и сожаления, когда точно знает, что у него будет ребёнок, здесь, в этом лесу, которого будет растить непонятная колдовская баба и нежить, в виде лешего? Как?

Зачем он забивает себе голову красавицей Ариной? Если у неё ещё есть какая-то возможность бросить воинствовать и завести семью, детей, то у него то, такой возможности нет. Как он может завести семью, если постоянно будет где-то далеко, постоянно ходить по лезвию ножа и годами пропадать в неизвестности.

Его судьба — повторить судьбу Деда, Олкабы и им подобным. Тут его объяла внутренняя пустота, безысходность и щемящая тоска, замешанная на полной темноте беззвёздной ночи. Он сложил руки на колени и безвольно опустил на них голову.

— Ты правильно меняешься, — послышался голос той, не понятной.

Но Кайсай, на этот раз, никак не отреагировал. Он даже не удивился её приходу. Ему было всё равно и абсолютно безразлично.

— Оставайся каким, — продолжила она, — не надо тебе повторять судьбу отца, Деда и Олкабы.

Вот тут рыжий встрепенулся и медленно поднял глаза, на стоящую перед ним голую Апити. Теперь, он даже не сомневался, что эта «нечто» слышит его мысли, как свои.

— Кто ты? — спросил он хриплым, не своим голосом.

На что Апити развела руки в стороны и ответила:

— Я, мать твоего будущего сына.

— И как я к тебе должен относиться?

— Ты чё, Кайсай, совсем одурел, чё ли? — взвилась на повышенных тонах еги-баба, уже своим привычным голосом, — я же сказала, как к матери своего ребёнка.

Рыжий замотал головой, как бы сбрасывая с себя наваждение.

— Так ты что теперь, жена моя, что ли?

Апити залилась звонким девичьим смехом, а в лоб Кайсаю, прилетело, непонятно что, да, такое увесистое, что аж искры из глаз посыпались и затылок засаднило, от удара головой о кару дуба. Очнувшийся в нём бердник, на автомате, даже сам от себя не ожидая, прикусил язык и в сером мареве прыгнул рыбкой в сторону, точно угодив в ноги плюгавенького старичка, сбив того с ног, и лесовик, со всего маха, врезался лбом в могучий корень дуба, торчащий из земли.

Кайсай крутанулся, вскакивая на ноги и тут же был пойман за шкирку чей-то непостижимо сильной рукой. Отпустил язык и оказался в руке грозной Апити. В другой руке у неё висел леший, ухватившийся обоими ручками за лоб.

— Всё, — проговорила Апити голосом «нечто» и отпустила обоих.

Кайсай обмяк, но после раскисающих и безысходных дум, сейчас в нём кипела настоящая ярость, готовая вцепиться в горло хоть кому, хоть нежити, хоть самому богу, ему было наплевать, ярость требовала выхода, приложения, разрядки.

Он исподлобья сверкнул этой яростью на дедка, но тут же, всю злость, как рукой сняло. На лешего жалко было смотреть. Он стоял столбиком, руки по швам, глазки, как у побитой собаки, на лбу шишак вырос. Кайсай приложил руку к своему лбу, на котором не только зрела шишка, но и саднила приличная рана и почему-то, тут же представил их с дедом со стороны и внутренне улыбнулся, представленной себе картины.

— Так, — проговорила баба своим привычным голосом, — давайте сразу расставим всех по своим местам. Ты, — указала она на Кайсая, — мне не муж, а лишь отец нашего ребёнка. Он мой муж, — указывая на лешего продолжила она, — понятно?

— Понятно? — ехидно передразнил её старичок и тут же получил по затылку оплеуху, от разошедшейся еги-бабы.

— Ни хрена не понятно, — злобно огрызнулся Кайсай, — разве так бывает?

— А это, что перед тобой? — тоже уже переходя на ор, развела руками Апити.

— Хрен его знает, что это! — то же заорал рыжий, не успокаиваясь.

— Вот у хрена и спрашивай, раз он знат — встрял леший, голосом обиженного ребёнка, — чё ты нас то пыташь?

— А я у тебя, хрен, и спрашиваю, — съязвил Кайсай обращаясь к деду, опять начиная заводиться.

— Тихо! — гаркнула Апити, да, так, что листья на деревьях в испуге дёрнулись, а леший, тут же пропал, как и не было.

Она повернулась к Кайсаю и уже спокойно и даже ласково проговорила:

— Кайсай, мальчик мой, давай, ты потом во всё этом разберёшься, со временем. Хорошо?

Кайсай поник головой. Отвечать не стал. Еги-баба продолжила:

— А тепереча, забирай своих жён, обоих и вали по добру по здоровому. Пора вам.

Это заявление, сказанное спокойным и жалостливым голосом, разом остудило рыжего, в отличии от её ора, будто ушат холодной воды на голову вылили. Теперь, настала очередь округлять глазки Кайсаю. Он выпятился на еги-бабу, не то в ужасе, осознавая пророчество этой ведьмы, не то обалдевая от радости предсказания, но в обоих случаях, чётко осознав, что это «нечто» не шутит и так всё и будет.

— Обои? — переспросил он и сам ужаснулся своего голоса, ибо почти точь-в-точь получилось, как у лешего.

— А чё? — хитро прищурившись и растягиваясь в предательской улыбке, спросила баба, — слабо чё ли? Я, вроде, тебя проверила, потянешь.

— Да, как же можно? — уже не так самоуверенно и по интонации в голосе, уже согнувшийся под тяжестью такого подарка судьбы, спросил рыжий.

— Да такому распиздяю как ты, рыжий, всё можно, — развеселилась Апити, став прежней и знакомой ему еги-бабой, — одну ты уже обрюхатил, вторая не за горами, только вовремя сбегай, чтоб не прибили они тебя, на пару.

И она залилась весёлым смехом, таким заразным, что Кайсай не выдержал и тоже растянулся в улыбке, правда, тут же схватившись за разбитый лоб, так как натяг кожи на лице, разом отразился на «дедовом благословении», давая понять, что не всё в жизни мёд, бывает и дёготь.

Своих «жён», а с этого момента он стал к ним относится только так и никак иначе, он нашёл за столом. Они сидели рядом друг с другом и о чём-то тихо разговаривали. Кайсай обошёл стол и уселся напротив, сразу же обратив внимание на то, что обе Матёрые зарёваны, до такой степени, будто уж дня три воют тут, напропалую, но увидев улыбающегося рыжего с кровавым рогом на лбу, синхронно прыснули и улыбнулись.

У зарёванной Калли, на лбу нарисовался синяк и Кайсай, почему-то сразу подумал про шелбан от лешего, а тут и он с торца стола нарисовался, собственной персоной, растягивая улыбку от уха до уха, с огромной шишкой на лбу, прямо по центру и тут уже, все разразились истеричным хохотом, тыкая друг в друга пальцем и утирая слёзы, брызнувшие из глаз, притом разрядка была на столько долгой, что Апити пришлось вмешаться, кого-то просто утихомирить подзатыльником, таких как Кайсай и Лепша, а девок пришлось, отпаивать ключевой водой. После чего, все такие красивые и разноцветные, стали прощаться.

Калли и Апити попрощались просто, подержавшись за ручку, а вот перед лешим, чернявая неожиданно встала на колени и чмокнула его в щёку, от чего у деда глаза вылезли на лоб и нежить, даже, покраснела, скосив глаза, на наигранно злого Кайсая, стоявшего рядом, выставившего руки в боки.

Апити и Золотце расцеловались, прям как подруги, при этом Апити, что-то тихо ей нашёптывала, видно давая последние наставления, а с лешим, Золотце, попрощалась, как раз, подержавшись за ручку.

Настала очередь прощаться Кайсаю. Он, распахнув объятия и растянув улыбку, двинулся на лешего. Воздух схлопнулся, и дед исчез. Кайсай хлопнул себя по коленкам, мол, вот досада, тут же повернулся к улыбающейся Апити и обнял её одной рукой, а из второй, сзади свернул кулак, угрожая кому-то не видимому. Апити поцеловала его в щёчку, погладила по голове и проговорила вполне дежурно, но тихо, так, чтоб слышал только Кайсай:

— Не забывай нас.

— Забудешь вас тут, — огрызнулся рыжий, — как не заглянешь, так жизнь кувырком и каждый раз, в разную сторону.

— Будь таким, — неожиданно проговорила еги-баба достаточно громко, что, конечно, для всех стоящих вокруг, было не совсем понятно, но только не для Кайсая.

Он ничего не ответил, лишь печально взглянул в её глаза, тяжело вздохнул, развернулся и зашагал с роковой для него поляны, на следующий виток своей бурной жизни.

 

Глава сорок девятая. Они. Доклад

Всю оставшуюся, до девичьего царства дорогу, Кайсай находился в странном состоянии растерянности. Разглядывая, то одну, то другую Матёрую, он постоянно гадал над словами Апити. Как эти две непримиримые девы, могут стать его жёнами? Одновременно? По очереди? Что имела ввиду еги-баба?

Против Золотца, он, в принципе, ничего не имел, но Калли! Ненависть к ней в его душе, меньше не стала, как он не старался себя убедить в её добропорядочности. Да, она явно благоволила ему и всю дорогу, то и дело оказывала знаки внимания, взглядами, жестами, проявляя излишнюю заботу и чуткость, к тому же, Апити заявила, что чернявая беременна от него, что она сама, пока, вряд ли знала! Это тоже накладывало свой отпечаток и несколько изменило его точку зрения, на эту грудастую гадину.

По законам поляниц, насколько он узнал, осторожно выспрашивая дев сопровождения, Матёрым, в отличии от прочих воительниц, семьи были разрешены официально и это никак не влияло на их статус. Но с другой стороны, беременность и рождение ребёнка, сказывается на её, так сказать, профессиональной деятельности, тем более, Райс предупреждала обоих, что коли в подоле принесут, то выкинет из Матёрых к какой-то там матери.

Но если так, то зачем Калли это нужно? Что она задумала? А что если, она сознательно легла под него, чтобы забеременеть, и поставив царицу перед фактом, потребует у Райс связать её законным браком, именно с ним, как с отцом ребёнка, помимо его воли и желания? Надо срочно узнать, на сколько это возможно. Только у кого? И зачем ей это нужно? Зачем?

Золотце, весь остаток пути, вообще, выключилась из круга общения. Она о чём-то напряжённо думала и явно не о Кайсае, закупорившись в свою скорлупу непроницаемой недоступности, ни разу, даже не взглянув на него, сколько бы рыжий за ней не наблюдал. Вообще, боевая Матёрая, после разговора с Апити, перестала быть сама собой, а может, наоборот, стала, как раз такой, какой была всегда.

Она резко преобразилась. Такой, он её ещё не знал. В ней не было привычной наигранной стервозности, напыщенного снобизма, как бывало, она стала, просто, настоящей Матёрой боевой орды. Без эмоциональной, расчётливой, думающей. Для неё всё окружение, как бы перестало существовать, или, вернее, стало обыденным и необходимым настолько, насколько требовала обстановка, а обстановка не требовала в этом окружении нужды, поэтому и превратилась, в ничего не значащее сопровождение, размышляющего полководца.

Серьёзная, собранная, целенаправленная. В первые, Кайсай, увидел в ней не деву, а воина. Настоящего, закалённого боями воина, хоть молодого и обворожительно красивого с виду. Впереди скакал полководец, готовый не просто глотку драть в атаке, а расчётливо вести за собой бесчисленные орды.

Она даже внешне резко изменилась, повзрослела. Это было так необычно. Если он раньше подозревал, что Золотые Груди получила титул Матёрой, только благодаря своей родословной, как любимая дочь могущественной царицы, то сейчас, он все прошлые измышления на этот счёт, вынужден был взять обратно.

От неё повеяло некой силой. Она и на коне держалась по-другому, слившись с ним самым естественным образом, и даже, сам конь походку сменил, став более грациозным и изящным. Теперь, Золотце вызывала у Кайсая чувства восхищения, признание безоговорочного лидерства и глубочайшего уважения.

Достигнув Дикого Поля, выяснилось, что сборная орда Агара, благополучно снялась со стойбища и отправилась в свой очередной поход в земли заходящего солнца, делить там, какие-то столы. Только тут, в первые за последние дни, Золотые Груди обратила внимание на молодого бердника, и то, как обратила, она с высоты своего положения и исходя из рационализма, в буквальном смысле, повелела ему проследовать с ними и поставить свой походный шатёр, где-нибудь поближе к их лесу, на что Кайсай, в общем-то, согласился.

Он и без её приказа не собирался оседать тут в гордом одиночестве, наоборот, хотел перебраться в их лес и даже думал спросить, у той же боевой девы, где бы там, поближе, можно было устроиться, только так, чтоб это было вполне безопасно для него, не возбуждая махровых «мужерезок» на крамольные деяния, относительно поселившегося по соседству мужика.

Добравшись до заветного леса — царства поляниц, Кайсай остановился на краю, думая, по наивности, что вот тут они и будут прощаться, но девы въехали в лес, не собираясь останавливаться, а Золотце при этом, даже не оглянулась, только Калли обернувшись, уже издали и на ходу, весело крикнула: «Ну, что встал, догоняй!». Рыжий помедлил, но затем, убедив себя, что он, всё-таки, бердник самой Райс и, наверное, проход для него столь же открыт, как и для Матёрых, тронул Васа и въехал в лес.

Шёл шагом, осторожно, на всякий случай, оглядываясь по сторонам, памятуя о словах Шахрана, сказанных им при его прошлом здесь появлении, что «эти сначала стреляют, а потом спрашивают». Бердник, стараясь всем своим видом показать спокойствие и отсутствие агрессивности, почему-то не собираясь догонять ускакавших вперёд, ожидая, что его, вот-вот, встретят «мужеубивалки» и проводят, как в первый раз, но тут же сообразив, что если не встретят, то он, попросту, не знает куда ехать. Кайсай, разом заметался и принялся искать следы, скрывшихся уже попутчиц.

Комитет по встрече, действительно, объявился в лесу, где-то в средине пути, но девы стояли в стороне и только внимательно и с нескрываемым любопытством, разглядывали молодого воина, но ни приближаться, ни останавливать его не стали.

Только заметив вдалеке большой банный шатёр и ожидавших у его входа Золотце и Калли, уже без лошадей и дев сопровождения, мужчина несколько успокоился, поняв, что, кажется, умудрился не заблудиться и не пасть смертью храбрых от стрел, никогда не промахивающихся поляниц.

Как только он спрыгнул с Васа перед Золотыми Грудями, та, тут же, грозно и даже, где-то недовольно, повелительно высказалась:

— Ну, и что ты там застрял? Я что ли за тебя доклад Матери делать буду?

И не собираясь выслушивать его блеяние в ответ, развернулась неспешно и надменно вошла внутрь. Калли, вполне мило улыбнулась и погладив Кайсая по руке, утешила:

— Не обращай внимания. Толи ещё будет, когда она закуманится. Мужик мужиком.

С этими словами, чернявая взяла его под руку и повела следом за сестрой, продолжая разговор по пути:

— Да, накрутила ей Апити хвост, прям, вторая Райс стала, — неожиданно перейдя на урартский, тихо замурлыкала она, — удивляюсь, как эти две, абсолютно одинаковые бабы, я имею ввиду Райс и Апити, умудрялись сосуществовать вместе, да, ещё дружить, при их то характерах.

— Ну, может быть, это сходство их и роднило, — буркнул Кайсай, так же на урартском, явно раздражённый, всеми последними обстоятельствами своего путешествия.

— У мужчин, да, — продолжила светский разговор на своём родном языке Калли, стараясь быть, как можно мягче и любезнее, — такое возможно, но у женщин — никогда.

Так, мило разговаривая и неспешно пройдя круглый коридор, они подошли ко входу с охраной. Вооружённые девы не дёрнулись, как в первый раз, а лишь напряжённо и с любопытством разглядывали незнакомца, которого под ручку вела Матёрая любавицкой орды. На этот раз и раздеваться не пришлось, они, не останавливаясь, прошествовали мимо стражей под ручку.

Только протискиваясь между охранных огней, Кайсай сунул «стражу-мужерезке» под нос кулак, с перстнем на пальце, от чего, та ощутимо вздрогнула, видимо, не ожидая подобного жеста и округлив глаза, как пить дать с испуга, замерла, мгновенно налившись бордовым цветом. «Эх, с каким бы наслаждением она бы меня прирезала», — подумал тогда Кайсай.

Войдя внутрь, бердник понял, почему никто не раздевался. Баня не топилась и вообще, похоже, была превращена, в некий зал приёма или совещаний. У лежака царицы, на котором та сидела вся в золоте, стояло и сидело несколько золотоволосых дев, а перед ними, стояли, какие-то, два мужика, судя по одежде, очень важные или по крайней мере, дорогие особы. Мужчины в полусогнутом положении, о чём-то не громко говорили.

Золотце, уже поздоровавшись со всеми, подвинула золотоволосых дев и расселась на своём законном месте, справа от Матери и судя по позе, просто, отдыхала, не интересуясь темой данного собрании.

— Может мы не вовремя? — почему-то по-персидски спросил бердник у Калли, пытаясь освободиться от её руки.

Но не тут-то было. Чернявая, только ещё сильнее вцепилась в его руку и прижимаясь к нему своей большой и мягкой грудью, как бы для того, чтобы сказать ему на ушко, ответила, но только опять по-урартски:

— Витязь, ты прошёл такой ритуал, что тебе можно, теперь, присутствовать при любом разговоре здесь, даже, если мы говорим о своём, чисто женском и интимном.

Она демонстративно рассмеялась, подводя его к группе гостей, которые разом прекратили беседу, поднялись на ноги и все, с удивлением пялились на сладкую парочку, вальяжно обходящих пузырчатый камень силы.

Калли отцепилась от рыжего, только когда подвела Кайсая вплотную и ритуально поприветствовав присутствующих, поздоровалась и поцеловалась с царицей, после чего, устало плюхнулась на своё место.

С их приходом, гости и золотоволосые, среди которых Кайсай впервые увидел Райсовых вековух, как-то, скоропалительно и сконфуженно откланялись, и все, как один, удалились. Рыжий, проводя их взглядом до выхода, повернувшись к царице, низко поклонился и видя улыбающееся лицо степной царицы, в котором читалась неподдельная радость от лицезрения его особы, в нём неожиданно проснулся прежний Кайсай, и он тут же, не преминул позубоскалить, притом, за одно и блеснуть своими познаниями языков:

— Будь здрава, царица Райс, — начал он по-персидски, вальяжно и на распев, — да будут благословенны твои дни и ночи, и радуют тебя, дети твои, — с этими словами, он поочерёдно взглянул на мило улыбающуюся Калли и ехидно скривившуюся и отвернувшуюся от него Золотце, — по твоему царскому указу, кой знаком судьбы был воспринят рабом твоим, изнасилован я был ордой девичей, до потери сознания.

Райс залилась искренним смехом, давая понять, что она прекрасно понимает этот язык и при этом, запустила одну из своих подушек в зубоскала, которую он тут же поймал, подмял себе под задницу и уселся на неё, поблагодарив, за столь ценное подношение, но поблагодарил уже, на родном языке. Тем не менее, царица заговорила с ним на урартском, всё так же, благосклонно улыбаясь:

— Я смотрю, мой мальчик, Калли хорошо сделала своё дело. Как тебе Терем? Понравилось?

— Как тебе сказать, царица, — начал отвечать он ей так же по-урартски, укоризненным взглядом посматривая в сторону Калли, — Калли, например, не только выполнила всё, что от неё требовалось, но и кажется, перевыполнила всё, что смогла.

— Вот как? — снисходительно проговорила Райс на том же урартском, повернувшись к своей приёмной дочери и в её взгляде, бердник узрел некую тревогу, а может и догадку.

Чернявая несколько стушевалась, но промолчала, а затем, скривившись, вернула укоризненный взгляд Кайсаю, одними глазами обвинив его в мелком и недостойном для мужчины предательстве. Рыжий стушевался взаимно и подумал, а надо ли говорить царице о беременности Кали и двойном замужестве, предсказанном Апити? Может немножко подождать? Или действительно, совсем утаить? Никто же не знает, о чём он говорил с еги-бабой наедине. Моментально обдумав это всё, бердник решил прикусить язычок на эту тему.

Разговор вёлся на урартском и Золотце, ничего не понимая, лишь следя за их напряжёнными и кривящимися лицами, заметно нервничала, но сделать замечание Кайсаю, а тем более маме, по этому поводу, всё же не решилась.

— Твоя просьба исполнена, — выпалил рыжий, нарушая зловещее молчание и недоброе переглядывание, сам при этом, потупив взгляд, — извинения Апити принесены, как ты и просила.

Говорить про Апити с царицей, ему, всё так же не хотелось, как и раньше, но это первое, что пришло в голову из отвлечённого, что могло резко поменять неблагоприятный ход дальнейшего разговора. А тут ещё, ему на помощь пришла Золотце:

— Мы видели её Матерь, — сказала она с таким тоном, будто видеть её, означало, что «всё пропало».

Райс резко перестала подозрительно сверлить Калли и явно заинтересованно обернулась к Золотцу.

— Ты её видела? — переспросила Райс, распахивая свои красивые не погодам глаза, делая ударение на слове «ты», не то, с высшей степенью удивления, не то, не веря собственным ушам.

— Да, мама — глухо подтвердила Золотце, в миг становясь самой покорностью и переводя взгляд на Кайсая, добавила, как бы говоря, что здесь лишние уши, — но это личное.

Эти, казалось бы, ничего не значащие слова, неожиданно произвели странный, по соображению бердника, эффект, противоречащий недавнему утверждению Калли, что он может присутствовать здесь, при любых разговорах. Чернявая вздрогнула, резко выпрямилась, с удивлением посмотрев сначала на Золотце, затем на царицу и тяжело вздохнув, стала подниматься с полога, при этом мельком кинув Кайсаю:

— Пошли.

Кайсай, ничего из происходящего не понял, но последовал примеру чернявой, тоже поднявшись на ноги. Как выяснилось позже, такой диалог, был из рук вон выходящий. И то, что Золотце назвала при посторонних царицу мамой, для всех присутствующих, служил неким сигналом, что всем необходимо покинуть помещение, потому, что начинался семейный разговор, других ушей не касающийся. Калли сама не редко пользовалась подобным приёмом, когда о её разговоре с царицей, не желала распространяться и делиться ни с кем.

— Ты полагаешь, что им не следует знать? — неожиданно спросила Райс у дочери, но в место Золотца ответил сам бердник.

— Матерь, ты, прости меня, но когда Апити говорила с Ариной, то меня выгнала, а значит то, о чём она с ней говорила, моих ушей не касается.

Он замер и напрягся, как пружина, потому, что при слове «Арина», все трое дёрнулись так, что он даже решил, что они, сейчас, одновременно кинутся на него и зацарапают. Вновь наступило, какое-то, натянутое молчание. Напряжённое. Кайсай смотрел ровным, немигающим взглядом на Райс, соображая, что опять опростоволосился. Райс, разглядывала бердника бегающим по нему взглядом, явно обдумывая, что и как сказать. Золотце прожигала в нём дыру и казалось, вот-вот заплачет, от нахлынувшего на неё негодования. Наконец, царица решилась:

— Я не буду тебя спрашивать откуда. Догадываюсь. Но прошу, больше никогда не называть её так.

— Я услышал тебя Матерь, — ответил Кайсай, низко поклонившись, — никогда. Я прошу разрешения, побыть некоторое время между шатрами, а если понадоблюсь, позовёте.

— Хорошо, — уже спокойно произнесла царица, явно довольная бердником и его поведением, а может и своим решением, так легко сгладив очередной конфликт, который, мог разразиться прямо у неё на глазах.

Кайсай вышел в след за Калли, по пути обдумывая, о чём ему сейчас предстоит, с этой обиженной ведьмой разговаривать, но на его удивление, чернявая не осталась в меж шатровом проходе, а вышла из бани совсем, даже не обернувшись на него.

Он остался один. Сначала, несколько растерялся, не понимая, что делать и как себя надлежит вести в данной ситуации. Затем, хотел было завязать разговор с двумя стоящими на посту поляницами, но ничего из этого не получилось. Одна из них знаком показала, что разговаривать им запрещено, на что Кайсай, в очередной раз, восхитился вслух, как у них тут всё строго и отойдя в сторонку, уселся на землю, упираясь спиной на шест придающий жёсткость внешнему шатру, закрыл глаза и задумался.

Начал он с того, что принялся укорять себя за несдержанность. Что-то, в последнее время, у него всё валится из рук. Делает всё не так, говорит всё не то. Что-то, вообще, с ним не так и надо бы встряхнуться и вспомнить, что он, в первую очередь, воин бердник. Он попытался выбросить всё из головы и расслабиться. Но это удалось ненадолго. Мысли полезли в пустую голову с новой силой.

Конечно, ему было очень любопытно узнать, что же такого наговорила Апити Золотцу, но с другой стороны, он был, почему-то, абсолютно уверен, что там не было ничего, что касалось бы его. Вряд ли, Апити, стала бы посвящать Матёрую, в их с Кайсаем отношения и тем более, рассказывать о своей беременности, зная, что крайне ревнивая золотая дева, станет в будущем его женой, а в этом рыжий, уже был уверен, правда, не знал, как это возможно и как скоро, но это, как-то, обязательно произойдёт.

Интерес к тому, что сказала Апити, у Кайсая возник ещё с самого начала, когда он увидел, как под воздействием сказанного, изменилась Золотце по дороге. Но сколько б он не предполагал, всё равно на ум ничего не приходило. Затем подумал о Калли, внимательно перебирая в памяти её слова, поступки. Но сколько бы он не думал о ней, опять всё упиралось в некую Шамирам. Где и у кого о ней узнавать? Кругом одни тупики.

Дальше, взялся за саму Райс. Эта женщина, продолжала оставаться для самой большой загадкой. «А интересно, как она себя поведёт, когда всё узнает?» — подумал рыжий и тут же сам себе ответил, — «да, просто, прибьёт меня. Я бы точно на её месте прибил». Подобный расклад мыслей и соображений, не очень обрадовал бердника, и он сам по себе подобрался.

Дальнейшие мысли рыжего были заняты собственной безопасностью. Он придумывал самые немыслимые способы убийства себя любимого и сам же их предотвращал. Так продолжалось очень долго. Потом, неожиданно, Кайсай вновь вернулся к образу Золотца. При том, это произошло, как бы само собой, непроизвольно и что-то так размечтался, так увлёкся этой красавицей, что не заметил, как в коридор вышла его мечта воплоти и почему-то очень тихо, еле-еле, как будто, чтобы только она слышала, позвала бердника.

Но так как он, естественно, не ответил, то подошла к нему и села рядом. Это оказалось столь неожиданно, что воин с испуга, автоматически прикусил язык и вскочил в заторможённом мире, выхватывая кинжал, но тут же, осознав, кто к нему подсел, отпустил язык, объявившись с оголённым оружием, прямо перед девой. Золотце, лишь распахнула свои глазища, но не дёрнулась, а вот охрана, лихорадочно заметалась в панике, видимо, совсем не соображая, что им надлежит делать в данной ситуации.

— Цыц, — прицыкнул на них бердник грозно, вставляя кинжал в ножны и видя, что те замерли в нерешимости, скомандовал, — стоим молча.

С этими словами, он присел рядом с золотоволосой, которая продолжала таращится на него огромными зелёными глазищами. В этот момент, что-то с ним произошло. Кайсай, разом забыл обо всём, что думал и просто, утонул в её обворожительных очах. Как давно, он не был с ней так близко. Они сидели рядом, касаясь плечами, повернув голову друг к другу и просто смотрели в глаза. Постепенно, зелень этих колдовских чар подёрнулась влажной пеленой, и она неожиданно нежно и с некой долей грусти, спросила:

— Что ты задумал, Кайсай?

Рыжий, почему-то, без объяснений, сразу понял, о чём она спрашивает. Почему? Он не знал. Просто, понял и всё.

— Я хочу тебя видеть, слышать, чувствовать. Я хочу тебя. Я поставлю шалаш на краю леса у реки и буду ждать. Придёшь?

— Нет, — тут же, почти шёпотом ответила она и слеза выкатилась из изумрудного глаза, медленно устремляясь по раскрасневшейся щеке.

— Почему? — спросил он шёпотом и сам почувствовал слёзы в собственных глазах.

Она не ответила, но и глаз не отвела.

— Я же сохну по тебе, с самой первой нашей встречи, а когда ты поцеловала меня на переправе, я, вообще, умер для всех, кроме тебя.

— У нас с тобой ничего не получится, — шептала она, слёзы катились уже ручьями, — ты — бердник, я — Матёрая. Тебе же нельзя никого иметь за душой, чтоб никого не было жалко оставлять на этом свете. За мной же девы, которые верят в меня и которых, я не могу, вот так взять и бросить.

— Я знаю, — уже откровенно плача прошептал он в ответ, — ты, даже не представляешь, насколько хорошо я это знаю, но только поделать с собой ничего не могу. Я гоню тебя из головы, стараюсь избавиться, но ты околдовала меня, и я бессилен перед твоей красотой. Хочешь я умру?

— Нет, — она отвела глаза и утёрла лицо ладонями.

Кайсай сделал тоже самое и отвернув от неё голову, уставился на стену шатра. Какое-то время они сидели молча.

— Я всё равно буду ждать тебя, — прошептал Кайсай, как бы самому себе, — всю жизнь буду ждать, если понадобиться.

— Золотце, — неожиданно окликнула вышедшая в коридор золотая царица, — я, кажется, послала тебя за Кайсаем.

Дева соскочила и тут же низко опустив голову, пряча заплаканное лицо, быстро прошмыгнула мимо Матери вовнутрь. Кайсай поднялся, но никуда не побежал и прятать лицо не стал, а как побитая собака, зарёванный, словно красна девка, взглянул в глаза Райс. Та, тут же шагнула на встречу и преградила ему путь. Взгляд её был до такой степени не понятен, что рыжий, даже не стал его разгадывать.

Ему, вдруг стало так тяжело и обидно, что он не придумал ничего лучше, чем не спеша вынуть кинжал, из ажурного оклада и приставить его себе к горлу, освобождая рукоять и предлагая её Матери. Это была не показуха покорности. Он действительно хотел умереть, так, как в этот момент, не представлял себе жизнь без Золотца.

Он в одночасье, наконец-то, осознал, что безнадёжно влюблён и что взаимная связь невозможна, напрочь забыв о предсказаниях еги-бабы. Мука её отказа и безысходность, разом навалилась на молодого бердника с такой силой, что все испытания, выпавшие ему в жизни до этого, показались простым поглаживанием по голове.

Царица взялась за рукоять кинжала и осторожно вытянула его из руки раскисшего воздыхателя, второй рукой подняв его голову за подбородок, пристально посмотрела в залитые слезами глаза Кайсая.

— Откуда ты взялся на мою голову? — тихо спросила она сама себя, — пойдём ка, погуляем, — предложила царица, отдавая Кайсаю кинжал и разворачивая его за плечо, к выходу из шатров…

 

Глава пятидесятая. Она. Царица — она и в степи царица

Ещё встречая торговую делегацию из жарких стран, что прятали свои города за песчаными пустынями, представлявшую из себя двух солидных торгашей, прибывших к Агару с караванами, но не убравшихся восвояси после торгов, а настойчиво добивающихся аудиенции у Царицы Степей, Райс была не в настроении. Она, всё же была вынуждена их принять, чтобы, как можно быстрее и по возможности мирно, не вызывая у них подозрения, избавиться от ник, пока те не успели разнюхать, что Матерь не повела свои орды в общий поход Агара, а осталась.

Приняв их, Райс постоянно поторапливала торговых послов, мол, ей ещё догонять орду, так что рассиживаться некогда. Торгаши были очень подозрительны. Ничего такого, что объясняло бы их задержку у стойбища и такое настойчивое требование о встрече, они не продемонстрировали. Их предложения были стандартны, хотя, в некоторых вещах, были для Райс вполне прибыльны, но не более.

Когда в зале переговоров, неожиданно появилась, по-боевому настроенная Золотце, Райс с облегчением проговорила собравшимся, будто только это её задерживало от предстоящего похода:

— Ну, наконец-то, объявились, — и обращаясь к старой ведунье, добавила, — Русава, готовь сбор ордам в поход.

Ведунья, даже глазом не повела, что, мол, это, вообще-то, не её ума дело, а, наоборот, склонив в поклоне голову, схватила свою клюку, покряхтела для антуража и зашаркала к выходу, всем видом показывая гостям свою полную решительность, мигом поднять все девичьи орды в поход на супостатов.

Её золотоволосые коллеги, Матёрые орд и приближённые советчицы, последовали следом, но толи не посмели обогнать старую, толи ещё по каким-то причинам, но выходили крайне медленно, успев при этом, по очереди, поздороваться с Золотцем и внимательно рассмотреть влюблённую парочку, вошедшую за ней следом.

Торговые гости, хоть и не выгнанные прямо, но оказавшись сообразительными, тут же пристроились к общей куче на выход, так, похоже, и не поняв, чем же закончились переговоры. Заключили они договор на поставки или нет?

Но интересоваться этим, посчитали неправильным, да и их, похоже, больше заинтересовали прибывшие, которых заезжие гости, очень внимательно рассмотрели и если девы в этом царстве, были особи привычные, то вот молодой человек, так вальяжно и при оружии, расхаживающий по святому месту, их очень заинтересовал. А когда украдкой оглянулись, уже из прохода, то однозначно, по радушной улыбке золотой царицы, поняли — этот молодец, кто-то, очень особый и не плохо бы навести о нём справки.

С одной стороны, Райс была рада видеть дочь, что позволяло ей избавиться от надоевшего уже посольства, которое однозначно занималось сбором разведданных для её врага, но с другой, вид её, несколько насторожил царицу, а когда в баню завалилась Калли, повиснув на молодом берднике, насторожённость переросла в первые признаки тревоги.

Симпатичный ей рыжий балагур, несколько развеял тревогу своей весёлой речью, но тут же и напряг, намекая на то, что Калли, всё же воспользовалась своим доминирующим положением в Тереме и эта новость, наконец, нахлынула на Райс, почему-то, ожидаемой волной тревоги.

Это обстоятельство беспокоило вдвойне. Она никогда раньше не замечала подобного отношения Калли к особям противоположного пола. Наоборот, мужчины для неё, были нелюдями. Даже ниже животных. И это была не игра на публику, а внутренний фундамент её сущности, непонятно кем и для чего заложенный в ней с детства, а может быть и с рождения.

Дева прекрасно знала свою особенность и скрывала эту извращённую наклонность, пытаясь выглядеть, как все, но артистка из неё, была никудышная и Райс не представляло труда, видеть её истинную сущность, по отношению к мужчинам. Матёрая любавиц, отличалась своей, не знающей границ жестокостью и бессердечностью к судьбам и к самим жизням «яйценостных».

Во-вторых, Калли не могла не знать отношения Золотца к этому молодому воину, уж больно явно, золотоволосая Матёрая, выражала свои чувства к нему и это говорило о том, что, или приёмная дочь сознательно злит родную, нарываясь на конфликт, который, пока, непонятно зачем ей понадобился или положила глаз на этого мальчика для каких-то своих, корыстных интересов. Вот только в то, что Калли влюбилась в Кайсая, царица определённо на верила.

В любом случае — драки между девочками, не избежать и Райс, сверля Калли взглядом, думала не о том, что та творила, а о том, что нужно побыстрее избавляться от «рыжего недоразумения». Только вручив ему золотой ярлык, она хоть как-то, сможет избежать семейного побоища. Ну, или оттянуть его на неопределённое время.

Хотя, тут же про себя, высказалась в благодарность этому рыжему пройдохе, резко переведшему тему разговора на стезю, куда более значимую для неё. И даже тот момент, что Кайсай назвал её девочку запретным именем, царицу не очень обескуражил, каким-то внутренним чутьём осознав, что скандала с дракой по поводу этого, между Золотцем и им, сейчас, да и впоследствии, не будет.

Когда Калли и Кайсай покинули зал, она с облегчением вздохнула, но лишь из-за того, что у неё появилось время обо всём этом, спокойно подумать. Поэтому, оставшись с Золотцем наедине, она не торопила её с рассказом, а какое-то время задумчиво расхаживала перед дочерью, туда-сюда.

Наконец, остановившись прямо пред ней, потребовала:

— Рассказывай.

Та, для начала, сделала вид, что задумалась о чём говорить, хотя, было видно, что для себя она, уже давно проиграла в голове все перипетии своего повествования, заранее решив, что и как говорить и о чём умолчать. Да, и рассказ показался Райс какой-то скомканных и невнятный, что лишь лишний раз подкрепил подозрение, что дочь что-то скрывает.

По не писанной женской традиции, начала Золотце, что называется, с одёжки.

— Вообще, эта развратная особа, сначала, меня, просто взбесила, — приступила к повествованию дева, злобно скривившись, вспоминая лесную ведьму, — представляешь, мама, она без зазрения совести, при всех ходит голой.

— А тебя что, совесть мучит, когда ты при всех раздеваешься? — как бы между прочим поинтересовалась царица, тем не менее, внимательно рассматривая взволнованное выражение лица Золотца.

— Ну, я-то раздеваюсь там, где положено, — выразила своё недоумение вопросом молодая Матёрая, — а эта, вообще, похоже не одевается никогда. И гостей встречает голой, и за стол сажает голой, и…

— Красивая, дрянь? — неожиданно перебила её Матерь, не дав досказать, где ещё та ходит голая, при этом загадочно улыбаясь.

Золотце несколько замешкалась, но врать не стала, а склонив голову тихо подтвердила:

— Да. Притом, выглядит очень молодо. Если б ты не сказала, что она с тобой ровесница, никогда бы не подумала. Почти мне ровня, по крайней мере, издали. Да и не в этом дело. То, что голая ходит, наплевать, но ведь она, при этом, ведёт себя развратно. Мало того, что при доме лешего держит для услады, так и об Кайсая все титьки истёрла.

— Леший? — удивилась Райс, но видимо сообразив, что дочь начала не сначала, а уже где-то со средины, остановила её, — стой, стой. Ты с начала начинай. Где вы её нашли, как встретили и при чём тут леший.

— Так она ж в лесу живёт, — удивлённо вытаращившись на маму, проговорила она, но видно вспомнив, что та, вообще про неё ничего не знает, начала объяснять подробней, — она еги-бабой в лесу сидит. Избушка у неё, недалеко от того места, где Кайсай у Деда проживал. Поэтому, наверное, этот рыжий и знает её хорошо.

При этом подозрении, дева скривилась недовольно. Но мама её одёрнула, присаживаясь рядом и обнимая дочь за плечи:

— Да, ты ревность то свою, придуши. Толком рассказывай. Как она в еги-бабах то оказалась?

— Не знаю, не спрашивала, — встрепенулась Золотце услышав замечание, — только, больно, странная она еги-баба. Я, обратной дорогой всё думала, да, сопоставляла и выходит, что живёт-то она в лесу еги-бабой, только таковой не является на самом деле. Мы, когда на поляну к ней вышли, голову даю на отсечение — поляна пустая была. Я всё внимательно осмотрела, а потом раз, оборачиваюсь, а уже изба стоит со столом, накрытым, и она, якобы уже заждалась в нетерпении. Я таких чудес, что-то не припомню, даже за ведьмами с колдуньями.

— Во, как? — задумчиво произнесла Райс себе поднос, как бы думая вслух, — теперь понятно, почему её никто найти не мог.

— И у неё нежить в услужении, — продолжала тем временем Золотце, — леший даже не скрывается. А может и не один он у неё.

— А что за леший? — спросила Матерь, тем временем, но по её лицу было видно, что она напряжённо о чём-то думает и вовсе не о том, о чём спросила.

— Да, обычный дед, такой, маленький, — начала дева, но тут же встрепенулась, вспомнив первую встречу, — хотя, нет. Когда нас на краю леса встречали, то он был таким чудищем огромным, мама дорогая, я от одного вида чуть не обмочилась.

Дальше она принялась в красках описывать, что это было за чудовище и как её колотило. Райс не останавливала дочь, но и не очень интересовалась сказанным, продолжая задумчиво смотреть куда-то в глубь бани, затем неожиданно спросила:

— А как тебе её узоры?

Золотце споткнулась в расписывании нежити, посмотрела, странно как-то на маму и в удивлении подняла брови, будто только что вспомнила то, на что сначала не обратила внимание.

— Узоры? — зачем-то переспросила дева, — да, узоры были, но такие блёклые, что я, как-то, даже не обратила на них внимание. У неё всё тело, как бы, отливает зеленью с голубизной. Приятный такой, мягкий оттенок, и очень тонкий. Такое ощущение, — задумчиво продолжала она, — что Апити, что-то делала, чтоб никто внимание на её узоры не обращал. Вот ведьма.

— Как попали-то к ней? — задала Райс следующий вопрос, усмехаясь на реакцию дочери.

— Да, просто, — продолжила повествование Золотце, — остановились у развилки одной. Кайсай, наглая морда, поехал в лес, а нам велел ждать его. Я сразу, каким-то чутьём поняла, что он к ней собрался, а тут и она сама на краю леса нарисовалась со своим чудовищем. В гости позвала. Калли, сразу побежала, как узнала, что Кайсай с лешим этим знаком. Сдался ей этот леший. А я, как увидела её голой, прям в никакую себя силой не могла заставить с ней общаться.

— Но пересилила, — констатировала мама, ехидно улыбаясь дочери.

— Должна была, поэтому и пересилила, — чуть ли не торжественно огрызнулась дева, — не знаю. Понимаю, что для тебя она, что-то важное и отец тут не причём. Да, ты и не говорила всей истины о ней, ведь правда?

— Правда, — созналась Райс, и улыбка её исчезла, — твой отец, может быть и при чём, но основная причина, по которой мы расстались, я, думаю, другая. Но важна она для меня не только, как бывшая подруга. Она важна, как провидица, без которой мне не справиться с врагом. И то, что ведунья наконец объявилась, даёт мне надежду, что у меня всё получится. Апити, моя вторая половинка, данная мне Троицей. Понимаешь?

— Не очень, — растеряно ответила Золотце, с опаской наблюдая, за разом посерьёзневшей Матерью, глаза которой опасно почернели.

Наступила пауза. Золотая дева подобралась, насторожилась, смотря на чернеющую царицу, а та, отведя взгляд в сторону, напряжённо думала, явно о чём-то не хорошем. Наконец, Матерь встрепенулась, обмякла, отпустила плечи дочери, вновь поднимаясь на ноги и принимаясь расхаживать, проговорила:

— Ладно. Что велела передать?

— Она, сначала, долго расспрашивала, — неуверенно продолжила свой рассказ Золотце, — о тебе, обо мне, о Калли, а потом сказала, что всё идёт, как надо, и чтобы ты с пути не сворачивала, а доделала, как задумала. И ещё сказала, что исчезла, потому что перестала быть нужной. Только я не совсем поняла эти её слова, но именно это заставило меня понять, что ваши отношения не так просты, как ты мне рассказывала. А в самом конце, предупредила, чтоб ты её не искала, так как ей больше в том лесу, делать нечего, и она пойдёт, пошатается по миру. А коль что не так пойдёт, то сама тебя найдёт.

— И всё? — недоверчиво спросила Райс, останавливаясь и пристально вглядываясь в смущённое лицо дочери.

— Да, всё, вроде, — буркнула та себе под нос, явно смущаясь и даже не смея смотреть маме в глаза.

— Ох, врёшь, — осекла её мать, — Золотце, я ж тебя насквозь вижу. Врать-то, так и не научилась.

— Ой, да, за рыжего она вся из переживалась, — не выдержала напора дева и с вызовом выпалила матери, — предупредила меня, да, ещё и пригрозила, гадина, чтоб я его не обижала, видите ли, как будто я только этим и занимаюсь. Этот сволочь, сам кого угодно обидит. И вообще, она как-то странно с ним обращается, не то, как мать к любимому сыну, не то, как любимая к суженному. Мне так показалось, что второе.

Закончила она свою речь, эмоционально вскакивая на ноги и тоже подражая царице, принялась расхаживать мимо неё, туда-суда.

— Ладно, остынь, — попыталась успокоить Матёрую царица, — иди-ка лучше позови сюда, этого рыжего, всеобщего любимца.

Золотце остановилась, посмотрела укоризненно на маму и пошла исполнять её повеление.

Тем временем Райс задумалась. Как-то, все эти события, связанные с детьми, с Апити, Кайсаем, выбили её из колеи. В голове, с их появлением, начало твориться нечто невообразимое — сено с соломой. Что к чему, почему, не поймёшь. Всё, как-то, перепуталось, переплелось и не сообразишь сразу, куда бежать, за что хвататься. Она хотела даже за Русавой позвать, но вовремя остановила себя, почему-то решив, что, впутав ещё и её суда, со своими старческими суждениями, она совсем запутается, хотя, куда уж больше.

Странно. Но до приезда дочерей, Райс считала самой важной своей задачей последнего времени — во что бы то не стало, найти Апити. Она, почему-то, была уверена, что это, как раз, то недостающее звено в её жизни, которого ей так не хватало, но вот после встречи, она потеряла всякий интерес к свой бывшей подруге, неожиданно осознав, что и без неё жизнь идёт свои чередом и никакого потерянного звена, в ней нет!

И это, неожиданно сделанное открытие, что Апити, исчезла в своё время потому, что, просто, стала в её жизни ненужной, резко перевернуло ориентиры Райсовых устремлений. А вот этот клубок, что свернулся с появлением рыжего мальчика, действительно, имеет значение и очень важное и для неё, и для её цели.

Она ещё раз попыталась успокоиться, взять себя в руки, решив основательно подумать потом, куда ведут нити этого мальчика и её дочерей и какую роль им отводит Троица, в достижении предписанной самой Райс стези.

Тут она встрепенулась, в решительности действовать именно таким путём и с удивлением осознала, что думает уже довольно долго, а вот Золотца с Кайсаем, до сих пор нет. Царица, почувствовав неладное, направилась на выход и там же в проходе остолбенела, узрев воркующую парочку. Она чисто автоматически окликнула дочь и когда та, вскочив, прошмыгнула обратно в баню, остолбенела вторично, увидев зарёванного воина.

Ей вдруг нестерпимо стало их всех жалко. Она, даже сама не ожидала от себя такого. И Золотце стало жалко, и Калли и этого девичьего угодника, что представил к своему горлу кинжал. Мальчишка ведь совсем. Какие-то неведомые силы пробудили в ней давно забытое материнство. Это было ещё удивительней, что она, по сути, никогда этим, особо не страдала, будучи с рождения нацеленная, исключительно на войны и царствование. Видно давал знать о себе возраст и огромный жизненный опыт. В «войнушки» навоевалась, да, и «нацарствовалась» уже до оскомины. Потянуло на что-то вечное, сентиментальное.

Райс не стала бороться с этим нахлынувшим чувством, а наоборот, чисто интуитивно решила, что с этим мальчиком, нужно поговорить просто, как мать, которой рыженький пострел, считающий себя великим воином, скорее всего, отродясь не видел, но о которой никогда не забывал.

И повела она его для разговора, не к зарёванной дочери, а на свежий воздух, взяв Кайсая под руку и медленно прохаживаясь вокруг банных шатров.

— Ты не смотри на то, что я вся в золоте и колдовских узорах, Кайсай, — начала она задушевно и в «доску по-свойски», — да, я царица, да, я колдунья, но в первую очередь, я мать и баба. Так уж мы устроены. И меня очень волнует судьба моих дочерей, а с некоторого времени и тебя, раз уж ты, впутался в наш змеиный клубок.

На Кайсая, действительно, произвело впечатление и её поведение, такое тёплое, ласковое, и её речь. Он даже забыл, что прохаживается под ручку с Царицей Степей, великой и ужасной колдуньей, которая одним желанием может вытянуть из него жизнь без остатка, он увидел в ней лишь мать и ему так захотелось иметь рядом такую же, свою. Расчёт царицы оказался полностью верным.

— Давай, рассказывай, что у тебя с ними, — продолжила она в том же материнском тоне, — вместе подумаем, как из этого выпутываться.

— А что рассказывать-то, — неуверенно, но и не запираясь, проговорил он.

Тем временем, Кайсай лихорадочно соображал, стоит ли теперь в этих обстоятельствах раскрывать секреты, а если раскрывать, то стоит ли все? Ну, то, что он про Апити и их ребёнка промолчит, в этом сомнения у него не было. Про Золотце, можно, признаться. Ведь, наверняка она догадывается. А вот про Калли, пожалуй, даже обязательно стоит поговорить.

Всё это время, что он обдумывал, Райс его не торопила и не прерывала его размышлений, продолжая вести по кругу. Взвесив все «за» и «против», рыжий решился попробовать:

— Апити… — начал он неуверенно и запнулся, как бы ещё сомневаясь в правильности принятого решения.

Но тут, его неожиданно прервала царица:

— Апити, мне больше не интересна, — сказала она, каким-то чутьём понимая, что Кайсай, толи связан с еги-бабой каким-то зарочным словом, толи есть какие-то другие причины, но он всегда неохотно говорит о ней и Райс решила, вернее, попыталась освободить его от необходимости говорить о лесной ведьме, — кстати, знаешь, что она передала мне?

Молодой бердник вопросительно посмотрел на золотую царицу.

— Да, ничего особенного. Она сказала, что я прекрасно справилась и без неё и всё делаю правильно, — она сделала паузу, ласково посмотрев в глаза рыжего и усмехнувшись добавила, — только это, я и без неё знаю. Так что, я освобождаю тебя от необходимости говорить о ней.

— Да, я не про то, — тут же стушевался Кайсай, отворачиваясь от её насмешливых глаз, — она мне, про меня и твоих дочерей поведала, притом, наедине, и девы об этом ничего не знают.

— Вот это уже интересно, — продолжая улыбаться, мягко поинтересовалась Матерь, — и что же?

— То, что они обе станут моими жёнами, — выпалил он, не то со злостью, не то обречённо.

Райс, от такого заявления, разом остановилась и развернула его лицом к себе, заглядывая ему в глаза, как бы проверяя, не врёт ли, при этом, продолжая загадочно улыбаться.

— Как это?

— Да, кто его знает? — буркнул под нос рыжий, пряча глаза в землю, — толи одновременно, толи по очереди, она не уточнила.

Реакция Райс, для бердника, оказалось неожиданной. Она, отцепившись от него, вдруг залилась от смеха, сгибаясь в три погибели, а отсмеявшись, обхватила его двумя руками и наклонив его голову, сначала прижала к своей груди, а затем отстранив, чмокнула в лоб.

— Так это ты мне, выходит, двойной зять будешь? — не унималась она, вытирая выступившие слёзы.

— А чему ты развеселилась, Матерь, — в изумлении и негодовании, взвился Кайсай, — мне, вот, не до веселья. Они, либо порвут меня, либо передерутся, а после всё равно порвут, только по одиночке.

Райс опять согнулась в очередном приступе хохота. Рыжий её не успокаивал, но и не добавлял больше, давая время высмеяться и успокоиться. Наконец, она перестала хохотать, но продолжая растягивать губы от уха до уха, проговорила:

— Да, попал ты мальчик. Ну, ничего, в случае чего, прячься за меня. В обиду не дам. Я этим козам, рога то быстро пообломаю.

— С Золотцем, я бы с удовольствием связал свою жизнь, Матерь, да, не могу, — продолжил изливать своё горе Кайсай, — как бердник, не могу. Не имею право оставлять за спиной то, что жалко будет терять. Я это понимаю. Она это понимает. Так что, тут всё грустно, а вот с Калли, я, пожалуй, вынужден просит твоей помощи.

Райс перестала улыбаться и даже остановилась, внимательно посмотрев на своего «двойного зятя».

— Я не понимаю, что ей от меня нужно и что она затеяла, — ответил он на не заданный царицей вопрос, — это не порыв души, как у меня с Золотцем, а продуманная и заранее заготовленное деяние. Теперь, я в этом, точно уверен. В Тереме, в место того, чтобы отдать меня девочкам-зайчикам, она взялась за меня сама и сделала всё, чтобы забеременеть.

— Ей это удалось? — настороженно спросила Райс, будто мужчина, как должное, обязан знать, удалось ей это или нет.

— Да, — не задумываясь ответил рыжий, — Апити сказала, но только так и не объяснила, зачем Калли это было нужно.

Тут задумалась Райс. Что-что, а вот этого царица, пожалуй, даже не ожидала. У неё возник сам собой, абсолютно тот же вопрос, которым мучился Кайсай:

— Но зачем ей это надо?

— Не знаю, — тут же ответил Кайсай, хотя его, по сути, никто не спрашивал, ибо Матерь задала вопрос сама себе, — но сдаётся мне, — тем не менее продолжил мужчина, — что это, как-то связано с некой Шамирам. Тебе ни о чём не говорит это имя?

В ответ он лишь лицезрел распахнутые от удивления глаза царицы.

— Шамирам? — переспросила она с нажимом.

— Да, — замялся бердник, — я не уверен, конечно, но моё предчувствие, постоянно подталкивает меня к тому, что её действия подчинены некой цели, которая в свою очередь, связана с этим именем. Кто такая Шамирам? Ты знаешь что-нибудь о ней?

— Конечно, — с тревогой ответила Райс, в одно мгновение превращаясь из любящей матери, во властную Царицу Степей и уходя в глубокое раздумье, отворачиваясь от Кайсая и заложив руки за спину, продолжая шествовать дальше, уже не обращая внимания на спутника.

В таком порядке и полном молчании, они сделали полный круг вокруг шатров. Царица больше ни о чём не спрашивала, Кайсай перебивать её размышления, не решался.

Наконец, Райс остановилась и смотря берднику в глаза, проговорила:

— Шамирам — великая царица мира в древности. Видимо её слава, вскружила голову девочке, и она решила повторить её подвиг.

— Она хочет стать царицей мира? — не веря сказанному переспросил рыжий.

— Хочет, — ехидно усмехнулась Матерь, — да, перехочет.

— А я-то тут при чём? — продолжал недоумевать Кайсай, — я-то каким боком ей в этом помощник и тем более этот ребёнок?

— Не знаю, — задумчиво произнесла Райс.

Она солгала. Всё она уже прекрасно поняла и осознала, зачем Калли, вернее Зарине, как правильно её теперь будет называть, понадобился этот мальчик. Райс, тут же вспомнила, что из тридцати двух любавиц орды Калли, двенадцать находились на задании в разных уголках, интересующего, Царицу Степей, мира, притом, восемь из них, как раз, в империи созданной Асаргадом.

Она не исключала и тот момент, что после последнего пребывания Калли в Тереме, ещё часть её дев, либо отправились на задания, на которые она не давала своего соизволения, либо просто исчезли, тут же отмечая про себя, что это надо срочно проверить. Царица стала подозревать, что Матёрая любавицкой орды, скоропалительно готовит себе свою армию и спешит, очень спешит обрасти, хоть каким-нибудь силовым мясом.

Она поняла, что приёмная дочь, а на самом деле дочь её «друга», ну по крайней мере, пока союзника, наместника армянской сатрапии Тиграна, или Уйбара, как она, по старой памяти его называла, затеяла опасную игру, и игру совсем не детскую. А зная амбиции этой девочки, прежде чем её остановят, она успеет наломать огромную кучу дров в стане врага.

Тут она задала себе меркантильный вопрос: «А хорошо это будет для дела или нет»? Немного подумав, сама себе ответила: «В этом, что-то, несомненно, есть и этот молодой бердник, как бы не было его жалко, может сыграть значительную роль в разрушении и ослаблении Асаргада. Пусть даже ценой собственной жизни».

Она поняла задумку Зарине по поводу беременности и замужества. Договор с её отцом был прост. Райс принимает на воспитание его дочь и обучает колдовским наукам, держа при себе, как залог их отношений, а он, помогает ей с информацией обо всём, что творится в окружении Асаргада, а так, как Уйбар, был другом последнего, то соответственно, допускался ко всем секретам и помыслам Великого и Ужасного.

Хотя, в последнее время, царица получала всё более неприятные для себя известия, от урартца, мол, что их дружба с Царём Стран разладилась и он, якобы, стал неугоден при дворе. И в свиту он стал не вхож, и советчики у Асаргада — лютые враги ему. Другие источники, в общем-то, это подтверждали, но Райс, так до конца в это и не поверила, считая его отговорки, некой уловкой и была крайне недовольна сложившимся положением. Но до сегодняшнего дня, ничего с этим поделать не могла.

Она считала, что, если это, действительно, окажется правдой, разрывать прежнюю с ним договорённость, всё равно не имеет смысла, пологая, что тот, даже в таком ущербном положении, сможет быть полезен, а тут такой подарок. Беременность, а вместе с ней и замужество его дочери, даёт Райс право снять с себя ответственность за дальнейшее держание девы у себя под боком, а с другой стороны, заслав эту парочку в стан врага, благодаря царскому рангу, у Кайсая, резко увеличатся возможности, и с такой высоты положения, он будет для неё, куда более полезней.

Первоначальная легенда о золотом ярлыке на поиски её сына, конечно, можно оставить, хотя, она уже давно знает, что Спаргап мёртв и прекрасно осведомлена, где, когда и при каких обстоятельствах это случилось. Просто, за его смертью стоял очень влиятельный персидский вельможа и полководец, который и должен был стать первоначальной целью молодого бердника.

Что называется, одним ударом, двух зайцев: и отомстить, и лишить Асаргада, одной из значимых для него фигур. Но сейчас, планы по поводу Кайсая, у неё изменились. Пешка, неожиданно превращается, в куда более сильную фигуру и так бездарно её кидать, на заведомо обречённое для рыжего дело, по-варварски непрактично.

Парочка Зарине-Кайсай, станет очень солидной костью, в горле Царя Царей. Причём, если эта девица там начнёт свою войну, а в её способностях к интригам, Райс не сомневалась, то мальчик, по мимо её задания, по пути может оказать ещё не одну неоценимую услугу, перебив, например, в какой-нибудь межклановой стычке, очень опасных и не сговорчивых царедворцев, с их людьми, а может и самого Асаргада достанет, коли дотянется.

То, что девочка полезет на самый верх по головам и трупам, Райс не сомневалась, а вот для того, чтобы она оставалась полезной для степи и в какой-то степени управляемой, требуется всего то, оказать ей помощь и посильную поддержку. А вот её муженёк и при этом возлюбленный Золотца, останется Райс, верен безраздельно, если конечно Зарине, сама его за что-нибудь не прикончит, прибив своей Славой.

Но пока, самовлюблённой и амбициозной деве, убивать его не выгодно, так как опереться ей для начала, больше не на кого. К тому же он, будет составлять ей некий антураж, ширму, играя роль бедного мужа рогоносца, которого сильные мира того, не воспримут, как опасного противника. Ей это будет на руку, и она, именно под это его будет подводить, а сама не додумается, то есть кому подсказать. К тому же, Кайсай не только неслабый воин, но и прекрасный притворщик, с хорошо подвешенным языком, который, если захочет, может сыграть любую роль, как должное.

Райс уже довольно потирала руки, в предвкушении последующих событий и прикидывала, как это всё обыграть с Калли и Кайсаем, но тут неожиданно вспомнила о Золотце и на лике безжалостной царицы, вновь проступила любящая мама. Но это было лишь мимолётное затемнение рассудка. Она сбросила эти сопливые переживания, рассудив, мол, помается, а в бой пойдёт, и забудется.

Но тут, ей в голову закралась ещё одна коварная мысль. Райс решила разыграть партию со всей этой троицей, притом с Калли — Кайсаем в открытую, предложив им свой план, от которого Калли не сможет отказаться, а Кайсай будет, просто обязан это сделать, а вот Золотце — Кайсай, в тёмную, давая им время от времени встречаться и воздыхать друг о друге, держа обоих на коротком поводке, но на дальней дистанции, что даст возможность управлять молодым бердником, на расстоянии.

Она вспомнила про слова рыжего, что девки обе будут его жёнами и от этого её настроение, вообще взлетело к облакам и Райс, даже улыбнулась, с озорством подумав: «А что? Это, пожалуй, идеальный выход. Возьму, да, женю на обоих. Первая — нелюбимая, будет под боком, как говорится для тела и дела, а вторая, которая для души, останется при мне. Так и быть, осчастливлю всех троих, а коли всё закончится, как должно, и этот девичий угодник останется жив, то, пожалуй, не буду возражать о приёме рыжего пройдохи в законные зятья. А там глядишь, ещё и со внуками успею повозиться»…