Киев: ребенок с двумя именами
Чудный и удивительный город Киев, что привольно раскинулся на холмах вдоль широкого русла Днепра! Над городом возвышается величественный собор — София Киевская, построенная по образцу Константинопольской Софии и не уступающая ей по красоте. Город утопает в садах, здесь и там виднеются барочные церковки, на просторных шумных улицах звучит разноязычная речь — русская, польская, украинская, еврейская. Киев, «матерь русских городов», вовсе не похож на торжественные и важные столичные города— Санкт-Петербург или Москву. Тем не менее именно здесь в X веке произошло крещение Руси и началось собирание русских земель. С начала XIX века «третья столица» империи превратилась в столицу российского еврейства: в Киевском университете процент студентов-евреев был самым высоким во всей России. Колыбель русского православия стала колыбелью еврейской интеллектуальной элиты.
Чета Эренбургов жила в центре Киева, что свидетельствовало о привилегированном положении семьи, ее состоятельности и ассимиляции. Киев со времен Екатерины Великой являлся крупнейшим городом в черте оседлости: доступ в другие большие города был евреям в принципе воспрещен. За исключением особых случаев, таких как служба в армии или получение высшего образования, евреям, иноверцам и инородцам воспрещалось покидать черту оседлости и менять место жительства. В 1893-м евреев начинают гнать и из деревень; лишившись своего имущества, они устремились в малые городишки и на окраины городов. Еврейские кварталы и местечки стали синонимом скученности и нищеты. При этом наиболее состоятельным евреям, таким как промышленник Лев Бродский или Григорий Эренбург — служащий его завода, — уровень благосостояния позволял жить в комфортных условиях в центре Киева. В отличие от обитателей местечек и городских окраин, этот слой еврейского населения ассимилировался быстрее, хотя и здесь далеко не все отказывались от еврейского жизненного уклада или получали светское образование.
Биография Ильи Эренбурга началась с недоразумения — первого, но далеко не последнего в его жизни. Сын Герша Эренбурга родился в Киеве 14 января 1891 года, и его назвали не Илья, а Элий: согласно законам Российской империи евреям запрещалось носить русские имена. Ильей Эренбург стал лишь позже.
Он был желанным ребенком: в семье уже было трое дочерей, и родители очень хотели мальчика. Говоря о себе, Эренбург любил вспоминать русскую пословицу: «Я родился в рубашке», — и добавлял: «А другой у меня и не было». Он был младшим ребенком в семье, его обожала мать и боготворили сестры, так что детство его было безоблачным, быть может, даже и слишком. Он рос в окружении четырех женщин и вынужден был чуть ли не с рождения бороться за свою индивидуальность. Эренбург, которого впоследствии друзья называли «стопроцентным умницей», быстро понял всю выгоду своего положения и постоянно отравлял семейную жизнь своими капризами и озорством.
Элий Эренбург рос в покое и довольстве. Отец его также носил два имени: одно еврейское — Герш, второе, русское — Григорий. Григорий Григорьевич был колоритной фигурой. В юности он вызвал страшный гнев своего отца тем, что пошел учиться в русскую школу. Отец проклял Григория, среди «гоев» он оставался чужаком, но, несмотря на это, ему все же удалось вырваться из замкнутой еврейской среды. При этом Григорий Эренбург завещал собственному сыну никогда не отрекаться от своих корней: «Отец мой, будучи неверующим, порицал евреев, которые для облегчения своей участи принимали православие, и я с малых лет понял, что нельзя стыдиться своего происхождения». Дед Эренбурга был уважаемым членом киевской еврейской общины. В доме Эренбургов мебель была обтянута бархатом, мать Ильи, урожденная Анна Аренштейн, играла на фортепиано Чайковского. Эта робкая, хрупкая, слабая здоровьем женщина не возражала в открытую против ассимиляционистских устремлений мужа, но каким-то образом умудрялась сохранять в доме тот самый «мускус иудейства», воспетый Мандельштамом. В семье Эренбургов говорили только по-русски — Илья и его сестры не знали идиша; однако мать старалась почаще отправлять детей к своим родителям, где их учили чтить еврейские обычаи. «Она никогда не забывала ни о Судном Дне на небесах, ни о погромах на земле». «Добрая, болезненная и суеверная», всегда в окружении бесчисленной родни, она почти не покидала своей комнаты и строго соблюдала бесчисленные предписания иудаизма. Она раздражала своего мужа, который предпочитал обществу супруги мужскую компанию и частенько покидал дом, чтобы провести вечер в кафе или в ресторане.
Так рос маленький Элий в буржуазной еврейской семье, в «третьей столице» Российской империи, с детства оказавшись на перепутье, на перекрестке культур: с одной стороны — прошлое еврейского народа, его национальные и религиозные традиции; с другой — современное русское общество, настоящая terra incognita, то ли земля обетованная, сулившая богатство и общественное признание, то ли земля изгнания, куда в наказание сослал свой избранный народ грозный библейский Бог.
Москва. Лев Толстой и рабочее движение
В 1896 году Григорий Григорьевич Эренбург получил место управляющего на Хамовническом пивоваренном заводе, и вся семья переехала на север, в Москву. Это был неслыханный подарок судьбы: прошло менее пяти лет с тех пор, как великий князь Сергей Александрович, генерал-губернатор Москвы, отдал приказание очистить город от евреев. Число выселенных тогда достигло десятков тысяч. Однако, как оказалось, переезд в Москву положил начало и новым трудностям, которые в конечном счете привели к разрушению семьи: материальные условия ухудшились, положение отца было ненадежным, его отлучки стали более частыми. Григорий Григорьевич дорожил московскими светскими знакомствами: он стал членом закрытого Охотничьего клуба, ездил туда играть в вист, завязал дружбу с журналистом В.А. Гиляровским, который вручил ему свою знаменитую книгу «Москва и москвичи» с дарственной надписью: «Дорогому Гри Гри на память о многом…» Пока отец находился в постоянной погоне за «многим», мать по-прежнему старалась, чтобы ее дети воспитывались в духе еврейской традиции. Каждую весну она отправляла Элия и девочек в Киев, к дедушке и бабушке. «Дед по матери был благочестивым стариком с окладистой серебряной бородой. В его доме строго соблюдались все религиозные правила». Маленький Элий восставал против этих строгостей: «Дед был набожным евреем, он жил среди семисвечников, талесов, молитвенников. У него я все делал невпопад: писал в субботу, задувал не те свечи, снимал фуражку, когда надо было ее надеть». Но при этом Элий подспудно усваивал ортодоксальные религиозные обычаи, уклад повседневной жизни, вкус к еврейскому юмору, рассказам и историям: «Я подражал: молился, раскачиваясь, вдыхал запах гвоздики, которым пах флакон с серебром».
Ребенок подрастал, но оставался все таким же капризным и непослушным: «Меня избаловали, и, кажется, только случайно я не стал малолетним преступником». Вместе с тем Илья быстро осознал, что его привилегированное положение скоро кончится, если он станет пренебрегать учебой. В десять лет он должен был держать государственный экзамен: число евреев, которым разрешалось получать среднее образование, определялось в соответствии с «процентной нормой». Таким образом, Эренбург мог надеяться на поступление в гимназию только в том случае, если бы он получил отличный балл. Несмотря на то что через несколько дней после экзамена процентная норма была пересмотрена и снижена, Илья блестяще сдал экзамен и поступил в престижную московскую гимназию. Однокашники обзывали его «жидом пархатым», изводили разными обидными кличками и дразнилками. Так ли он представлял себе встречу с Москвой? «Слово „еврей“ я воспринимал по-особому: я принадлежу к тем, кого положено обижать; это казалось мне несправедливым и в то же время естественным». Несмотря на буржуазную семью, частных учителей, поездки на воды в Эмс, в Германию, несмотря на ощущение собственной значимости, в нем неизбежно возникает обжигающее чувство смятения, страха, стыда и гнева, знакомое каждому еврею, заведомо обреченному на униженное положение в обществе. Вскоре к этим чувствам прибавятся еще гнев и жажда сопротивления. В 1903 году разнеслась ужасная весть о кишиневском погроме: во время главного иудейского праздника Песах при попустительстве полиции в гетто была учинена кровавая расправа. В первый раз Эренбург узнал о насилии, вызванном юдофобством: «Помню рассказы о кишиневском погроме, мне было двенадцать лет; я понимал, что произошло нечто ужасное, но я знал, что повинны в этом царь, губернатор, городовые…» Дома родители бурно обсуждают произошедшее. Отец поручает Илье переписать текст Льва Толстого, который тайно ходил по Москве: знаменитый «еретик» (писатель не так давно был отлучен от церкви Священным Синодом) обвинял правительство, церковь и чиновников в том, что они портят русский народ, разлагают нравы. Илья был горд тем, что их знаменитый сосед (Эренбурги жили в Хамовниках, неподалеку от дома Толстого) оказался их союзником и единомышленником. Позже, в своих воспоминаниях «Люди, годы, жизнь» Эренбург, не без укора в адрес современников, напишет: «…антисемитизма в те времена интеллигенты стыдились, как дурной болезни».
В отличие от Санкт-Петербурга — холодной мраморной столицы, где находились императорский двор и европейски образованная элита, в отличие от многонациональной мозаики Киева, купеческая Москва с ее деревянными церквями была городом патриархальным и истинно русским. Дом, где жили Эренбурги, и завод, на котором работал отец, находились возле Садового кольца, так что Илья ходил пешком в гимназию, расположенную напротив Храма Христа Спасителя. Пивоваренный завод стоял возле дома Льва Толстого: часто можно было видеть, как граф разъезжал верхом по окрестным улицам и переулкам. Когда Толстой приезжал из Ясной Поляны в Москву, у него бывали журфиксы, и можно было слышать, как у дверей его дома звучали громкие имена: здесь собирались сливки тогдашнего русского общества. Как-то раз Лев Толстой посетил Хамовнический пивоваренный завод граф полагал, что пиво может оказаться эффективным средством в борьбе с водкой и поможет справиться с пьянством, разлагающим народ. Московские рабочие в большинстве своем были из крестьян, приехавших в город на заработки, у многих в деревнях оставались семьи. Народную жизнь Илья наблюдал каждый день. Вокруг заводских построек, в убогих лачугах рабочих, в заводском дворе — всюду ему открывался жестокий неизведанный мир, в котором он прижился в качестве писца: «Я писал под диктовку рабочих письма в деревню, писал про харчи, про болезни, про свадьбы и похороны».
«Рабочий вопрос» был одним из самых злободневных. Студенты и гимназисты с горящими глазами обсуждали запрещенные сочинения Плеханова и Каутского. Пресловутый вопрос «Что делать?» был у всех на устах, однако отнюдь не все, как Ленин, вкладывали в него конкретное политическое содержание; чаще он звучал как голос юного поколения, размышляющего об ответственности и задачах русской интеллигенции.
Но был ли «рабочий вопрос» единственным обстоятельством, толкнувшим Эренбурга на путь, приведший его в 1906 году в большевистскую ячейку РСДРП — Росийской социал-демократической рабочей партии? В самом деле, ощущал ли себя этот мальчик, «лишь по случайности не ставший малолетним преступником», частью интеллигенции, мучившейся неизбывным чувством вины перед народом, стремившейся трудиться на благо простых тружеников? Обладал ли он характером профессионального революционера?
Революция 1905 года
Летом 1904-го, когда началась Русско-японская война, Илье было тринадцать лет. Война была где-то далеко, и поражения русской армии мало его задевали. Он много читает, хотя его мать тщательно следит за тем, чтобы ее единственный сын не попал под влияние вредных книг: так, она запретила ему читать «Воскресение» Толстого. Однако городская публичная библиотека с лихвой восполняла недостатки: там он находил произведения Горького, Леонида Андреева, Куприна. На вопрос школьного журнала о любимом писателе и любимом герое Илья отвечает, не боясь показаться высокопарным: «Достоевский и Аввакум». Эренбург разделяет со своими товарищами страсть к театру, к Ибсену и Метерлинку. Но вдруг самые знаменитые русские писатели публично заявляют, что Россия оказалась совершенно не готова к войне, стали раздаваться открытые требования отставки всех (не исключая и самого царя), кто был виновен в унизительном поражении, которое потерпела великая Россия от крошечного государства. Толстой призвал к гражданскому неповиновению. Комиссаржевская и Андреева, две великие актрисы, которым поклонялись поэты-символисты, декламировали бунтарские стихи и открыли двери своих театров для стачечных комитетов и запрещенных политических партий. Студенты и гимназисты восхищались ими и стремились им подражать.
В воздухе витало тревожное предчувствие больших перемен; в семейном гнезде становится тесно. В конце концов их дом не выдержал потрясений: Григория Григорьевича уволили с завода, он потерял должность и директорский кабинет. Илья вместе с матерью и сестрами находится в это время на водах в Эмсе. Женщины решили продлить свое пребывание в Германии, а Илья один отправился назад в Москву. Они поселились с отцом в меблированных комнатах. Илья восхищен их новым независимым и неустойчивым существованием. Он не слишком тоскует по уютному семейному очагу и быстро находит ему замену у своих однокашников-гимназистов.
Как только Илья сдал вступительные экзамены и успешно преодолел барьер «процентной нормы», он тут же забросил учебу. В гимназии интеллектуальным развлечением стало редактирование рукописного школьного журнала «Новый луч»: «В этом журнале мы говорили о том, что „знание победит мрак невежества“». В ожидании грядущего освобождения Илья проводил время у ворот соседней женской гимназии. «Перейдя в четвертый класс, я почувствовал себя взрослым и начал влюбляться в различных гимназисток, убегал до конца урока, ждал девочку у выхода и нес ее книги, аккуратно завернутые в клеенку». В своем первом автобиографическом романе «Книга для взрослых», написанном в 1935 году, он дает понять, что в гимназическую большевистскую организацию он попал благодаря своим подругам — сестрам Львовым, светловолосой Егоровой, а также благодаря Николаю Бухарину: «Бухарин был весел и шумен. Когда он приходил в квартиру моих родителей, от его хохота дрожали стекла…» В воспоминаниях, вышедших в шестидесятые годы, Эренбург более серьезно описывает свой приход в РСДРП: «Я познакомился с некоторыми учениками старших классов: с Бухариным, Астафьевым, Циресом, Ярхо. От Бухарина я услышал впервые про исторический материализм, про прибавочную стоимость, про множество вещей, которые показались мне чрезвычайно важными и которые резко переломили мою жизнь».
Много позже, в 1960 году, Эренбург обратится к Н.С.Хрущеву с просьбой разрешить опубликовать в мемуарах «Люди, годы, жизнь» главу, посвященную «Бухарчику». Последует отказ: несмотря на разоблачение культа личности и XX съезд, Бухарин так и останется главой «правой оппозиции», врагом коллективизации и индустриализации страны. Эренбург будет вынужден, говоря о друге своей юности, прибегать к намекам и уклончивым формулировкам. Но в годы юности дружба с Бухариным сыграла для Ильи решающую роль.
В главе, представленной на суд Хрущева и так и оставшейся не изданной вплоть до 1988 года, Эренбург напишет: «Бухарин был героем моей молодости, близким другом, старшим по возрасту. Он еще меньше меня казался приспособленным к политике. Он был полон радости, задора и юмора. Он любил поэзию и живопись. Сегодня я вспоминаю его с нежностью и с чувством признательности». Бухарин происходил из православной семьи, но рано отказался от религии. Эренбург, также порвавший со своим окружением, с энтузиазмом разделял устремления своего друга, которые, впрочем, пока еще были весьма неопределенны: бунтарский дух выражался во фразах, заимствованных отчасти из марксистского, отчасти из народнического лексикона. Революция 1905 года придаст им новую определенность.
В ноябре 1904-го Эренбург и его товарищи проводят время в университете. Они влились в ряды студенчества: это и опьяняло, и таило в себе новые опасности. Молодые люди защищали университет, ставший одним из штабов революции: «Мы развели костры, жевали колбасу и пели: „Смело, друзья, не теряйте бодрость в неравном бою!..“ Мне было четырнадцать лет, и теперь можно признаться, что в моей голове Карл Маркс мешался с Фенимором Купером».
В августе 1905 года правительство уступило требованиям профессоров и студентов: университету вернули автономию. Впоследствии Витте признал, что эта мера стала первой брешью, через которую революция, прежде вызревавшая в подполье, вышла на свет. Студенты открывают аудитории для массовых митингов, где заседали вместе с рабочими и гимназистами. 17 октября 1905 года, под угрозой всеобщей забастовки, император Николай Второй подписывает манифест, в котором учреждаются Государственная Дума, новый избирательный закон, даруются основные гражданские свободы. Политические партии выходят из подполья, избирательное право признается и за еврейским населением. Но в начале декабря в Москве снова вспыхнула всеобщая стачка, на сей раз переросшая в вооруженное восстание: «Помню декабрь: тогда впервые я увидел кровь на снегу. Я помогал строить баррикаду возле Кудринской площади. Никогда не забуду Рождества — тяжелой, страшной тишины после песен, криков, выстрелов». Через несколько дней восстание было подавлено.
Революция закончилась. Молодым людям пришлось снова определяться в обычной жизни. Эренбург возвращается в гимназию, однако несколько месяцев, проведенных в эпицентре борьбы, заставили его повзрослеть раньше времени. Вскоре он бесповоротно бросает школу, предпочтя урокам участие в подпольной деятельности. В докладе начальника Московского охранного отделения фон Котена, посвященном подпольной социал-демократической организации в средних учебных заведениях Москвы, говорилось, что «партия приобрела для себя из среды учеников новых работников», наиболее активные из которых работают в качестве «районных пропагандистов». В числе их были названы Николай Иванович Бухарин и Илья Гиршев Эренбург.
Революционер-подпольщик
Неудача, которую потерпело вооруженное восстание, лишь утвердила молодых революционеров в правильности выбранного пути. Надо было только выработать новые аргументы, способные оправдать риск, заложенный в работе в революционном подполье. Статья, написанная Эренбургом в 1907 году для социал-демократической газеты «Звено», хорошо отражает тогдашнее его настроение: здесь и риторика рабочих маевок, и эсеровский пламенный романтизм, и призывы к дисциплине чисто ленинского стиля:
«С твердым сознанием новой силы, со светлой верой в конечную победу загнанный в подполье пролетариат оттачивает свое оружие — строит свою рабочую партию… Под красное знамя зовет он всех униженных и оскорбленных, всех, кто искренне жаждет обновления человечества. Тернистой, но верной дорогой идет он к цели — социализму. И нет, и не должно быть зрителей в этой исторической борьбе: кто не с ним, тот против него. К тем из учащихся, кто решил отдать свою жизнь делу освобождения труда, будет направлено наше слово. Мы хотим подготовить их к трудной роли быть барабанщиками и трубачами великого класса, хотим научить их науке борьбы, хотим спаять их крепким звеном с мессией будущего — пролетарием» [21] .
Итак, в шестнадцать лет Эренбург уже стал ленинским «профессиональным революционером»: вместе с Бухариным он организует забастовку на московской обойной фабрике, собирает среди студентов деньги для забастовочного комитета. «В подполье я делал все, что делали другие: писал прокламации и варил в противне желатин — листовки мы размножали на гектографе, — искал „связи“ и записывал адреса на папиросной бумаге, чтобы при аресте успеть их проглотить; в рабочих кружках пересказывал статьи Ленина, спорил до хрипоты с меньшевиками и старался, как мог, соблюдать правила конспирации».
Вместе с тем участие в подпольной организации не предполагало обязательного прекращения учебы. Николай Бухарин, например, вернулся в университет. Но Эренбург был неустойчивым, склонным к крайностям, к бунтарству. В нем тлело подспудное желание довести свой конфликт с обществом до последней черты, до полного разрыва. Вслед за поражением революции начался небывалый всплеск антисемитизма. Черная сотня бесчинствовала в городах, крестьяне нападали на еврейские местечки. По словам историка, «в 1905 году для евреев в России настала Варфоломеевская ночь». Едва добившись признания своих прав и своей культуры, евреи обречены были горько поплатиться за новообретенные свободы. Одни спасаются, уезжая за море в эмиграцию, другие вступают в борьбу за достойное место в конституционной России. Эренбург отыскал себе нишу в подпольном революционном движении, среди социал-демократов: к антисемитизму они относились с презрением, как и ко всем проявлениям национального и религиозного сознания. В их кругу он чувствовал себя увереннее, здесь ему жилось проще и дышалось легче, чем в русском обществе.
Однажды в ноябре 1907 года, в три часа ночи раздался стук в дверь: на квартиру явились жандармы. Во время обыска были обнаружены только ноты «Марсельезы» и несколько открыток. На этот раз Илье повезло, и он продолжает подпольную работу. После того как он успешно справился с первым партийным поручением — сбором денежных средств для забастовщиков, ему доверили более ответственное задание — создание партийной ячейки в казармах.
Целая пропасть отделяла мир обывателей от жизни подпольщиков: «Я враждебно относился к своим родителям, к эсерам, к декадентской поэзии, к Исидоре Дункан и к молоденьким девушкам, которые думают только о замужестве. Искусство я считал постыдной слабостью и никогда бы не признался, что провел ночь за чтением „Мистерий“ Кнута Гамсуна». Добровольный отказ от светской жизни, театров и литературных разговоров, презрение к поэтам-декадентам, которыми он зачитывался в четырнадцать лет, — все это, несомненно, было следствием нового интеллектуального окружения, повлиявшего на его кругозор. Между тем в революционных кругах, которые никак не могли оправиться от поражения революции 1905 года, начинается страстное увлечение идеалистическими построениями; возникает феномен «богоискательства» (само это понятие принадлежит философу Николаю Бердяеву). Бердяев и ряд других мыслителей отказались от идей марксизма и социал-демократизма, осудили «нигилизм» (то есть материализм и атеизм) революционной интеллигенции и стали на путь реабилитации духовности и религии. Радения «богоискателей» привлекали многих поэтов и писателей, готовых заняться расстрижением разума, — но не молодого Илью Эренбурга.
В феврале 1908 года к нему домой снова пришли жандармы, и на этот раз его арестовали. Во время обыска была найдена печать создаваемой «боевой группы социал-демократов». Эренбургу угрожало шесть лет каторжных работ, он провел в заключении пять месяцев. Он сидел вместе с уголовниками; встречал в заключении и товарищей по партии, участвовал в голодовке заключенных, предпринял попытку побега. Самое страшное началось, когда его поместили в одиночное заключение: выносить это ему, семнадцатилетнему, было не под силу. Он подает ходатайство об изменении меры пресечения, и, как ни странно, его освобождают из тюрьмы, запретив проживание в Москве. Следуют месяцы скитаний: вначале Илья уезжает по месту своего рождения, в Киев, затем следует запрет на жительство в Киеве и Киевской губернии. Он находится под гласным надзором полиции, которая всюду следует за ним по пятам. Эренбург отправляется вначале на юг, в Полтаву — чужой город, где у него не было ни крова, ни друзей, а затем нелегально возвращается в Москву. В конце концов, отчаявшийся и обессиленный, Илья сдался. Он явился в отделение и попросил вернуть его в тюрьму: тюремное заключение кажется ему предпочтительнее, чем «свобода под надзором». Однако развязка оказалась неожиданной: его драматическое решение вызвало у жандармов снисходительную улыбку: оказывается, отец добился для него разрешения выехать за границу «в связи с состоянием здоровья». После десяти месяцев страха и скитаний, вконец измученный, Эренбург наконец согласился уехать. Родители предлагали ему продолжить образование в Германии. Но он предпочел поехать в Париж.