Многие люди собирались в те толпы во имя смерти. Они приходили почтить память умерших. Процессии, пение, речи, диалоги с покойниками, перечисление имен погибших. Они приходили, чтобы увидеть костры и фейерверки, тысячи приспущенных флагов, тысячи скорбящих в военной форме. Влиться в толпу — значит спастись от гибели. Отстать от толпы — значит рисковать жизнью как отдельная личность, в одиночестве смотреть смерти в лицо. Главным образом по этой причине толпы и собирались. Люди приходили, чтобы влиться в толпу.

 

Дон Делилло «Белый шум»

Рано утром на праздник Пурим 25 февраля 1994 года доктор Барух Гольдштейн вошел в мечеть Ибрахими в Хевроне, на Западном берегу. Более восьмисот палестинских мусульман собрались там, чтобы участвовать в молитве. Гольдштейн был одет в униформу Армии обороны Израиля и имел при себе автомат IMI Galil и 140 патронов.

Охранники позволили ему пройти, так как подумали, что он офицер и идет в соседнюю комнату, зарезервированную для евреев. Оказавшись внутри, Гольдштейн открыл огонь по молящимся арабам. Он убил 29 человек, в том числе детей, и ранил еще 125. Оставшиеся в живых пытались остановить его, и в конечном счете Гольдштейн был схвачен и избит до смерти.

Вскоре после этого убийства в Палестине вспыхнули беспорядки, уже на следующей неделе погибли пять евреев, среди арабов 21 человек были убиты силами израильской обороны.

Ицхак Рабин, тогдашний премьер-министр Израиля, позвонил лидеру Организации освобождения Палестины (ООП) Ясиру Арафату, осуждая нападение Гольдштейна как «отвратительный, преступный акт убийства».

В итоге сам Рабин был убит праворадикальным ортодоксальным евреем по имени Игаль Амир, который считал его политику по отношению к палестинцам и подписание соглашений в Осло актом измены.

Многие израильские комментаторы определили Гольдштейна как сумасшедшего, но в течение нескольких недель после расстрела сотни израильтян отправились на могилу Гольдштейна, чтобы почтить убийцу. Некоторые хасиды пели и танцевали вокруг его могилы, и многие целовали надгробие, заявив, что Гольдштейн — «герой Израиля». Эпитафия на могиле гласит, что Гольдштейн «отдал свою жизнь ради народа Израиля, священной Торы и израильской земли». Тем не менее после принятия закона, запрещающего устанавливать памятники террористам, израильская армия демонтировала этот памятник. Несмотря на это, культ Гольдштейна сохранился среди радикальных еврейских поселенцев.

В одной песне, которую поют поселенцы, есть лиричное: «Доктор Гольдштейн, нет никого, такого как ты, во всем мире. Доктор Гольдштейн, мы все тебя любим… Ты прицелился в главарей террористов, нажал на спусковой крючок, выпустил пули и стрелял, стрелял, стрелял».

Во время демонстрации, в которую превратились похороны Гольдштейна, раввин Исраэль Ариэль заявил:

Святой мученик, Барух Гольдштейн, отныне наш заступник на небе. Гольдштейн выступал не как одиночка, он услышал плач земли Израиля, которую день за днем мусульмане похищают у нас. Он действовал, чтобы дать ответ на этот плач земли!

Ближе к концу своей хвалебной речи раввин Ариэль добавил: «Евреи наследуют землю не на основе какого-то мирного соглашения, но только через пролитие крови».

 

Идентичность и идентификация

В 1980 году Гольдштейн был активистом партии «Ках», откровенно расистской, антиарабской правой организации, основанной в Израиле раввином Меиром Кахане. Позже в качестве доктора Гольдштейн получил известность в Израиле, потому что отказывался лечить арабов, которые нуждались в медицинской помощи. После получения должности военного врача он сказал своим командирам, что его вера не позволяет ему лечить раненых или больных арабов, в том числе тех, кто служит в Армии обороны Израиля. Его начальство решило не наказывать его за такой отказ, а просто переназначить Гольдштейна в Южный Ливан.

Было бы несправедливо считать преступления Гольдштейна выражением израильской ортодоксальной идеологии. Но в его контексте мы можем увидеть знак безумия и счесть преступление Гольдштейна симптомом той болезни, которая известна под названием идентичность.

Идентичность не приобретается естественным образом, это продукт культурного влияния, это эффект фиксации и натурализации культурного различия, психологической, социальной и языковой особенности. Идентичность — постоянность и закрепление этой постоянности отдельного человека в социальной среде. Для того чтобы быть понятым, каждый должен играть свою роль в игре, и эта роль незаметно идентифицируется как знак принадлежности к той или иной среде.

Но идентичность постоянно ищет свои корни, зачастую это выглядит несколько примитивно и поэтому для большинства — бесспорно верно. Сообщество, которое является местом коммуникации людей (место обмена информацией обычно полно различных смыслов), ошибочно воспринимается в качестве естественного места принадлежности человека и превращается в примитивный источник смысла существования. Временная, переходная договоренность, которая дает смысл знакам, укрепляется и превращается в естественную систему идентификации или мотивированную связь между знаком и смыслом.

Идентичность может рассматриваться как укрепление внутренней структуры общества. Идентичность — противоположность стиля, который гибок и адаптивен, а также изменяется в ретроспективе. Стиль не имеет нормативной функции и не подразумевает какого-либо запрета и наказания. Идентичность — это ограничение, воспринимаемое бессознательно, без возможности понимания и взаимодействия. Это, конечно же, полезное ограничение, но опасно перепутать его с изначальными, природными особенностями индивидуума. Тогда идентичность становится условием агрессивности между различными группами, расизма, насилия и фашизма. Идентичность всегда основана на преувеличении смысла человеческих корней, и это приводит к определению принадлежности к той или иной идентичности в качестве главного критерия истины.

Идентичность — это аппарат восприятия и понятийный аппарат, который дает нам возможность получения информации, но иногда мы путаем это знание с аксиомами. Таким образом, мы приходим к вере в то, что мы уже знаем — у нас уже есть ориентир, очевидный благодаря нашей принадлежности. Это может быть порой полезно, но опасно перепутать культурные коды с внутренней сферой принадлежности к общности. Без культуры человек становится потерянным в окружающем мире, но заблудиться — это только начало процесса. Познание — предпосылка для создания любого кода.

Так, например, в своей книге «Перемены: принципы проблемы формирования и разрешения» (Change: Principles of Problem Formation and Resolution) психоаналитики Вацлавик, Уикленд и Фиш пишут, что повторное применение того же решения в резко различающихся ситуациях — это невротический признак, который приводит к патологическим ситуациям. Наблюдаемый в контексте нынешней глобальной динамики детерриториализации и ретерриториализации, нейротизм выступает как безусловный компонент современного мироустройства. С одной стороны, глобализация и ускорение культурных и экономических обменов увеличили потребность в гибкой адаптации концептуальных и лингвистических кодов. С другой, как это ни парадоксально, детерриториализация, которую глобализация неизбежно влечет за собой, чрезвычайно интенсифицирует необходимость формирования убежища в виде идентичности, необходимость в подтверждении принадлежности. Здесь лежит ловушка идентичности, которая ведет мир к разрастанию точек агрессивности, основанной на идентичности: возвращение таких понятий, как родина, религия и семья в виде агрессивных форм самоидентификации и самоподтверждения идентичности.

Мы также можем прочитать эту динамику в плане мутации техногенной и этнической среды. С одной стороны, информационные технологии спровоцировали ускорение и интенсификацию семиотических обменов, но с другой стороны, перемещение людей и массовых волн экономической и политической миграции спровоцировали беспрецедентные изменения в этническом ландшафте территорий, со всеми сопутствующими последствиями культурного загрязнения и расового и национального смешения. В условиях конкуренции эти процессы склонны возбудить потребность в той или иной идентичности и дать дорогу агрессивности, основанной на ней.

Согласно мнению Ж. Делезу и Ф. Гваттари, изложенному в работе «Капитализм и шизофрения» (Anti-Oedipus: Capitalism and Schizophrenia), всеобщую историю можно рассматривать как процесс детерриториализации. Детерриториализация проходит из пространства, код которого переходит в новое пространство, где теряет смысл, так что вещи становятся неузнаваемым для тех, кто пытается использовать код, действовавший на прежней территории. История капитализма постоянно производит эффекты детерриториализации. Вначале капитализм уничтожил старые отношения между людьми, а также сельскохозяйственные общины и семью. Впоследствии он поставил под угрозу национальные границы и создал глобальное пространство обмена и общения. В настоящее время он поставил под угрозу само отношение между деньгами и производством и открыл путь к новой форме нематериальной семиотизации. Поскольку капитализм уничтожает все формы идентификации, он освобождает людей от ограничения идентичности, но одновременно провоцирует чувство отсутствия места, вид неясности, что объясняется потерей предыдущих значений и эмоциональных корней. Таким образом, капитализм в конечном счете вызывает необходимость ретерриториализации и постоянного возвращения к прошлому в форме национальных идентичностей, этнической самобытности, сексуальной идентичности и т. д.

Современная история является процессом забвения, что провоцирует эффект уныния и заставляет людей отчаянно держаться какой-то устоявшейся картины бытия, памяти о прошлом. Но память исчезает вместе с распадом прошлого, так что люди должны изобрести новый набор воспоминаний. Как персонаж Рэйчел в нео-нуар-научно-фантастическом фильме 1982 года «Бегущий по лезвию», люди создают свои собственные воспоминания, соединяя воедино кусочки старых текстов, выцветших изображений и слов, смысл которых теряется.

«Память — это право», — сказал Хаим Вейцман, будучи в Париже на мирной конференции победителей в Первой мировой войне, имея в виду право евреев вернуть землю их предков. Утверждение Вейцмана, которое является основополагающим для создания государства Израиль, сегодня звучит как высокомерная провокация. Память не есть право, но это часть идентичности, при этом идентичность не основывается на памяти; скорее, идентичность сама создает память.

Милан Кундера пишет о будущем и прошедшем:

Люди кричат, что хотят создать лучшее будущее, но это неправда. Будущее — это лишь равнодушная и никого не занимающая пустота, тогда как прошлое исполнено жизни, и его облик дразнит нас, возмущает, оскорбляет, и потому мы стремимся его уничтожить или перерисовать. Люди хотят быть властителями будущего лишь для того, чтобы изменить прошлое. Они борются за доступ в лабораторию, где ретушируются фотоснимки и переписываются биографии и сама история [60] .

Вопреки распространенному мнению, прошлое отнюдь не неизменно. Прошлое существует только в наших умах, и поэтому оно принимает новые формы по мере того, как мы отдаляемся от него и меняем точку зрения, с которой обращаемся к воспоминаниям.

«Право памяти» — не только провокация, это фактически объявление войны, так как различные воспоминания неизбежно конфликтуют. Создание Израиля основывается на утверждении Вейцмана, что память евреев — это право. Никогда не заканчивающаяся война между Израилем и палестинцами основывается на произвольной идентификации памяти и права с обеих сторон.

 

Ловушки идентичности

Болезненный опыт антисемитизма и жизни в диаспоре делает возможным для еврейской культуры играть решающую роль в создании просвещенного универсализма. Само понятие универсального разума неотделимо от опыта современных евреев, которые в результате их существования вне национального государства начали мыслить в универсальных терминах, в терминах, которые не зависят от идентичности, места обитания и национальной памяти. Еврейская культура также имеет важное значение для формирования буржуазной культуры универсального гуманизма и пролетарской культуры интернационализма. Но в то же самое время периодические погромы и массовые гонения, которым евреи были подвергнуты — от Испании до России, от Северной Африки до Польши, вплоть до нацистского проекта окончательного истребления, — также заставили евреев искать средства защиты и повторно попытаться вернуться на исторические земли Израиля.

В 1492 году современность была отмечена знаком ужасного насилия, систематического уничтожения, подчинения и унижения не только в Новом Свете, колонизированном испанскими конкистадорами, но и в самой Испании, где войны за Реконкисту закончились массовым изгнанием евреев из вновь христианизированных владений испанской короны.

Большое количество евреев и мусульман были вынуждены обратиться в христианство, но даже когда они стали конверсос и марранами, их не оставили в покое. Напротив, обращения привели в движение адскую машину испанской инквизиции, чьей основной заботой вскоре стало установление подлинности обращения евреев и мусульман, многие из которых были обвинены в тайном исполнении ритуалов своей прежней религии. Для многих из них лицемерие стало правилом жизни, а иносказание — необходимостью выживания. Лицемерие стало решением проблемы идентичности, обязательство скрыть свою истинную природу подтвердило необходимость ностальгической, ущербной и в конечном итоге агрессивной самоидентификации. Эта болезненная история притворства является в любом случае исключительной для опыта евреев современности, но при этом обычной для большого числа других людей современности. В самом деле, та петля, что затягивается на шее современности — детерриториализация, порождаемая прогрессом, заставляет многих людей принять необходимость сокрытия своего происхождения для того, чтобы освободить место для новых, агрессивных форм повторной идентичности.

Принужденные скрывать свои ритуалы и верования, испанские евреи постепенно утратили память о своей культуре, затем, когда они смогли перебраться в более терпимые страны и города (такие как Амстердам), они возобновили поиск своей религиозной идентичности. Но многое из народной памяти было утрачено в течение десятилетий гонений и лицемерия, и часто запреты преследователей казались единственным доказательством их предыдущего существования. Парадоксально, но то, что преследователи сильнее всего запрещали, стало восприниматься как «истинная» идентичность, которая была утрачена, а следовательно, принятие именно того, что было запрещено, казалось, стало самым безопасным способом проследить и вернуть себе истинную идентичность, чтобы восстановить коллективную память народа. Это суть ловушки идентичности: только взгляд других действует как зеркало, в качестве источника самоидентификации. Одержимость примитивной идентичностью — тупик, потому что правдой о чьем-то бытии обладают в большей степени его враги, и только нарушение запрета угнетателя приводит к формированию своей национальной принадлежности. Народная память в значительной степени коренится в этой ловушке, в этих двойных путах. Афроамериканцы, армяне, тибетцы и тамилы — все эти группы населения были лишены возможности жить в соответствии с их традициями, единственно обретя их стараниями собственных угнетателей.

Рабочий класс имел шанс избежать этой ловушки, которая связывает современность и традиции в сложный узел. Не случайно евреи были вовлечены в формирование сознания рабочего класса в XIX и XX веках, как не случайно и то, что возрождение еврейской идентичности следует за поражением революции рабочих. Рабочий класс не имеет корней и не имеет идентичности, такова позиция марксистов. Переход от состояния крестьянина в состояние индустриального работника означал забвение своих исторических и культурных корней. Это состояние универсального принципа эмансипации, который называется интернационализмом.

Интернационализм — не абстрактная нравственная солидарность, но просто политическая воля. Как следствие радикального отчуждения, промышленные работники были абсолютно равны. Промышленные рабочие знают, что они равны в их потере гуманности, жизни, времени, различий. Именно через это отчуждение различия могут выступать в сознании не как следствие рефлексии, а как политический процесс солидарности, не являясь при этом знаком принадлежности к происхождению и культуре.

Так как рабочий класс разложился под воздействием экономической нестабильности и глобализации рынка труда, народ (имеется в виду народ в смысле немецкого слова «Volk») превратился в глупую и кровавую массу, каким народ и являлся столетия до этого, неся в себе проклятие происхождения и одержимость принадлежностью. В своей книге «Поражение мысли» (La Défaite de la pensée) Ален Финкелькро справедливо сетует на угасание универсального разума в качестве основы права и социальной структуры и повторное появление культуры идентичности и принадлежности. Когда релятивизм становится культурализмом, когда принадлежность ошибочно воспринимается как основа права (вспомним: «память — это право»), когда рабочий интернационализм терпит поражение, современный универсализм умирает, и гуманизм умирает с ним, в это время единственное, что остается — это преступность и самоубийства.

 

Окончательное самоубийство

В своей брошюре «Апокалиптическая политика: о рациональности иранской политики» иранский ученый Мехди Халай говорит о пугающей возможности: внешняя политика иранского режима, и в частности его отношения с Израилем, могут руководствоваться апокалиптическим видением реальности, основанным на вере в возвращение скрытого имама, аль-Махди.

Шииты — такие как Махмуд Ахмадинежад, бывший президент Исламской Республики Иран — считают, что имам X века аль-Махди не умер, но был скрыт Богом (это называется Сокрытие, произошедшее в 941 году) и появится с целью завершения своей миссии — установления мира и справедливости на земле. В соответствии с воззрениями шиитов имам аль-Махди появится, когда мир впадет в хаос, а гражданские войны распространятся повсюду. При этом половина истинных верующих отправится в Мекку через Йемен под белыми флагами, в то время как другая половина пойдет через город Кербела в Ираке под черными флагами. Затем, в соответствии с волей Аллаха, имам аль-Махди и его последователи принесут справедливость и мир людям, дав ислам всем народам.

Возвращение скрытого имама — не просто доктрина шиитской секты, эта вера глубоко коренится в эсхатологии ислама. Генри Корбин рассматривает эту проблему в своей «Истории исламской философии» (History of Islamic Philosophy), в которой он связывает апокалиптические ожидания и внутренний символизм религиозной философии ислама.

Слово «тавиль» составляет вместе со словом «танзиль» пару контрастных, но взаимодополняющих терминов. Собственно, танзиль обозначает позитивную религию, писание, продиктованное Пророку. Оно приносит Откровение из высшего мира. Тавиль, наоборот, означает возвращение к истоку, возвращение к истинному и изначальному смыслу писания… Для исмаилитского гнозиса исполнение тавиля неотделимо от нового духовного рождения (виладат руханийа).

Идея скрытого имама побудила учителей шиитской школы углубить смысл и модусы этого скрытого присутствия. Необходимую функцию здесь приобретает мир образов (алам аль-митхаль). Видеть имама на небесной Земле Хуркалья (ср. со Сияющей Землей, Terra lucida манихейства) — значит по-настоящему видеть его: в мире одновременно конкретном и сверхчувственном с помощью органа, приспособленного для восприятия этого мира. Фигура имама не обязана историчности ни своим появлением, ни своим исчезновением. Явится ли имам человеку, зависит от него самого. Его явление означает как обновление человека, так и удостоверяет глубокий смысл шиитской идеи сокрытия и пришествия. Именно люди скрывают от себя имама, утрачивают способность видеть его, теряя или парализуя органы «теофанического чувства», «сердечного знания», как определяет его гносеология имамов. Бессмысленно говорить о пришествии скрытого имама до тех пор, пока люди неспособны его увидеть. Пришествие — не единичное событие, которое свершится в один прекрасный день. Это нечто, происходящее изо дня в день в сознании верного шиита… Это будет триумфом тавиля, который позволит человечеству обрести свое единство, так же как на протяжении всего времени гайбат, эзотеризм, будет хранить тайну подлинного экуменизма. Вот почему великий суфийский шейх, иранский шиит Саадуддин Хамуйех сказал: «Скрытый имам не появится до тех пор, пока мы не будем способны понять вплоть до застежек на его сандалиях тайны тавхида», т. е. эзотерический смысл божественного Единства [61] .

Возвращение скрытого имама поэтому будет вызвано возвышением человеческой души, и это станет возможным только благодаря очищению и самопожертвованию.

Каковы исторические условия этого очищения и пожертвования? Этот вопрос, связанный не только с религиозными убеждениями, четко и понятно тревожит израильские спецслужбы. Радикальная интерпретация шиитского учения может означать самопожертвование шиитов как условие для спасения человечества. Учение о скрытом имаме может поэтому быть истолковано в качестве теоретического условия для самоубийства целой нации. Какое очищение может быть лучше, чем игра, взаимно гарантирующая уничтожение двух непризнанных ядерных держав, таких как Израиль и Иран?

Давным-давно, в годы холодной войны, российские и американские военные аналитики разработали доктрину гарантированного взаимного уничтожения как форму парадоксального успокоения своих народов: никакая ядерная держава не будет использовать бомбу, потому что каждая сторона знает, что ее агрессия немедленно приведет к гарантированному уничтожению.

При взгляде назад те времена кажутся обнадеживающими по сравнению с сегодняшним днем. Помимо всего, те коммунисты были разумные люди, а не мистики-самоубийцы или идейные фанатики. Збигнев Бжезинский, который в первую очередь несет ответственность за то, что Америка вооружала талибов против Советского Союза, был не прав, когда он ретроспективно оправдывал свое решение, риторически спрашивая: «Что важнее для мировой истории? Талибан или распад Советской империи? Некоторое количество мусульман-смутьянов или освобождение Центральной Европы и конец холодной войны?»

Как мы теперь знаем, окончание холодной войны не ввело мир в эпоху гармонии и терпимости, лишь изредка нарушаемую действиями маргинальных фанатиков. Вместо этого оно привело к хаотическому времени непрерывной идеологической агрессивности и суицидального безумия. Самоубийство не является частью советской идеологии. Но оно в значительной степени присутствует в идеологии исламского фундаментализма.

Бесконечная война, которую президент Джордж Буш начал в ответ на террористический самоубийственный акт 11 сентября, превратилась в катастрофическое поражение, потому что его противник не был монолитной силой, настроенной на то, чтобы выжить и победить, но оказался армией шахидов, которые вовсе не собираются выживать. Мученичество и самоубийство являются наиболее опасным и непредсказуемым оружием этих «смутьянов-мусульман», которых Бжезинский так глупо недооценил в 1998 году.

И никак не считай тех, которые убиты на пути Аллаха, мертвыми. Нет, они живые! Они у своего Господа получают удел, радуясь тому, что даровал им Аллах из Своей милости, и ликуют они о тех, которые еще не присоединились к ним, следуя за ними, что над ними нет страха и не будут они опечалены! [63]

Джордж Буш оказался не в состоянии понять, что смесь унижения, страдания и религиозного фанатизма может развязать волну убийственного насилия. Эта волна поднимается и после десяти лет войны и кажется очень устойчивой.

Самир Кассир, ливанский писатель, который был убит террористами в 2005 году, писал о несчастье как о фундаментальной мотивации арабской культуры и политического действия в своей книге «Размышления об арабском несчастье» (Considerations sur le malheur arabe). Начиная с арабского Золотого века и через исследование о влиянии современной культуры в первой половине XX века, Кассир идентифицировал арабскую политическую агрессивность как следствие колониальной виктимизации и формирование «культуры жертвы».

Тунисский психоаналитик Фетхи Бенсалма также проливает свет на отношения между отчаянием и регрессивным политическим желанием: «Отчаяние — не категория политической науки, но исламистские движения, особенно в их экстремистской версии, не могут быть поняты, если мы не осознаем их, как самое мощное послание массового отчаяния».

Поскольку отчаяние не признается традиционной политологией, она неспособна анализировать современную политическую культуру ислама (не говоря уже о других явлениях), и западная политическая мысль, подкрепленная несостоятельной политической наукой, не в состоянии найти решение исламистской агрессии. Существующее различие между «хорошим, умеренным исламом» и «плохим, радикальным исламом» является типичным примером этого непонимания западным политическим прагматизмом.

В контексте монотеизма культ происхождения в соответствии с нынешней нищетой базируется на предпосылке, что земная история есть история грехопадения, упадка. Это регрессивное видение исторического времени объясняет кое-что в современной исламской политической культуре:

Какой смысл политического желания возвращения к истокам и террора, который идет с ним? Что это за поворот назад, к первобытным временам и смертельная борьба, ведущаяся от их имени? Как мы можем интерпретировать желание изгнания из настоящего, сведение будущего к прошлому, которое позволяет только повторение ранее существовавшего, так что настоящее — лишь только тень того, что уже произошло? [65]

Суицидальная стратегия радикального исламизма есть результат культа унижения, на который арабские народы обрекает американская стратегия бесконечной войны.