13 ноября 1938 года Альбрехт Зееман, двадцатилетний оберфенрих был разбужен вестовым из казарм. В этот воскресный день Альбрехт рассчитывал проваляться в кровати хотя бы до восьми часов утра, но за окном было еще совсем темно. Его мать, фрау Зееман суетилась на кухне, пытаясь приготовить кофе с бутербродами, а отец сидел в гостиной и читал вчерашнюю газету. Он был труппфюрером СС и в эту ночь дежурил в районной штаб-квартире — в соседнем доме.

— Что случилось, гефрайтер? — спросил Альбрехт у вестового.

— Проверка, херр оберфенрих, — равнодушно ответил тот. Ему еще предстояло доставить депеши по нескольким адресам, поэтому он нетерпеливо «бил копытом», — херр оберст в половине девятого проводит смотр. Распишитесь, херр оберфенрих!

Альбрехт черканул свою подпись в бланке, получил запечатанный конверт и кивнул на прощание посыльному. На часах было шесть тридцать. Утренний туалет занял у него всего пятнадцать минут — белокурое лицо истинного арийца еще не ведало бритвы, а коротко стриженая голова не нуждалась в расческе.

— Служба, сынок? — ласково спросил старик Зееман (ему еще не было и сорока пяти), — позавтракаем вместе?

— Да, папа. Времени еще — вагон.

— Отлично! У тебя, насколько я помню, завтра экзамен на присвоение первого офицерского звания?

— Да, отец. Если все будет хорошо, то завтра к вечеру я буду лейтенантом.

— Я очень за тебя рад. Будем коллегами.

Разменяв шестой десяток, булочник Зееман ввязался в авантюры нового имперского канцлера. В 1933 году он вступил в ряды штурмовиков, а затем перекочевал в элиту — охранные отряды, больше известные в народе как Schutzstaffeln, либо просто и коротко — СС. Единственного сына Альбрехта он пристроил в отряды «Юнгфольк», а дочери остались при фрау Зееман. В те демократические времена для женщин подразумевалась известная свобода действий между тремя литерами «К»: Die Kirche, die Kueche, die Kinder — Церковь, Кухня, Дети.

За пять лет Отто Зееман дослужился до высокого звания труппфюрера и питал надежды уйти на пенсию гауптштурмфюрером. Но не собственной карьерой он жил — все свои надежды и помыслы он связывал с Альбрехтом. Именно его сыну предстояло стать полноправным членом Новой Германии, страны без евреев и славян, и мира, где гегемония чистокровных арийцев не будет вызывать ни малейшего сомнения.

Сорок пять лет Отто прожил, не ведая столь сильной надежды на светлое будущее немецкого народа, существовал между булочной и своей квартиркой на окраине Дрездена — центра некогда баснословно богатого курфюршества. Его супруга Берта металась между тремя литерами, а он, работяга, метался между домом и булочной. Да и той же Кирхой. Не намного бюргер имел больше свободы, нежели его фрау. С приходом к власти Гитлера все поменялось. Он сумел вселить в свой народ надежду, а это немало. Оставалась малость: сделать сказку былью, и первые успехи у Адольфа на этом поприще уже были. Весенний аншлюс Австрии и осенняя аннексия Судетской области Чехии при полном попустительстве Англии и Франции, откровенно боявшихся фюрера — это ли не успех!

— Что там, в газетах? — осведомился Альбрехт, усаживаясь на жесткий стул напротив отца.

— Речь Черчилля в Палате общин по случаю появления там «миротворца» Чемберлена.

— И что?

— «Не думайте, что это конец. Это только начало расплаты. Это первый глоток. Первое предвкушение той горькой чаши, которую нам будут подносить год за годом», — процитировал Отто Зееман конец речи. Альбрехт в это время поедал бутерброд с салями и запивал кофе. Он заметил с набитым ртом:

— Этот Черчилль — он не дурак.

— Конечно, нет. Дурак — Чемберлен. Будь на месте английского премьера Уинстон Черчилль-нашему фюреру пришлось бы гораздо труднее.

— Он бы что-нибудь придумал.

— Конечно! Нашему фюреру палец в рот не клади. Поел, сынок?

— Да, отец! Матушка, спасибо!

— Тише, Альбрехт, девочек разбудишь, — ласково укорила его вошедшая в столовую Берта, — дай поспать в воскресный день нашим «юнгефрау». Ведь до мессы еще далеко.

— Прошу прощения. Издержки военной службы.

— Тебя проводить, Альбрехт? — спросил Отто.

— Не нужно, папа. Ты лучше ложись отдыхать — всю ночь не спал ведь.

— Какой сон в мои годы, сынок? Высплюсь уж когда ты станешь офицером.

Улыбнувшись озорной улыбкой и показав тридцать два великолепных зуба, Альбрехт принялся натягивать сапоги. Отец стоял с фуражкой в руках, мать держала плащ. Он поцеловал в щеку Берту, пожал мозолистую руку бывшего пекаря и щелкнул каблуками.

— Хайль Гитлер!

— Хайль! — вытянулся в струнку Отто.

На улице было еще совсем темно. Середина ноября — не самое приятное время в Германии: температура всего в пару градусов под влажный северо-западный ветер с Северного моря пробирает до костей. Альбрехт знал, что морозы кратковременны, что плащ спасает от подобной промозглости гораздо лучше шинели, что холода в ноябре скорее нонсенс, чем закономерность. Он отдал честь проходящему мимо гауптману и свернул в переулок, ведущий к Аугустусбрюкке — каменному мосту через Эльбу. Так было ближе к казармам и менее зябко, ведь ветер дул перпендикулярно переулку.

Когда он достиг величественного здания Оперного театра, небо на востоке стало сереть. Альбрехт глянул на часы — половина восьмого. Еще пятнадцать минут размеренной ходьбы, и вот уже показались серые стены императорских казарм — исходной точки его утреннего променада. Караульные на входе отдали честь будущему офицеру Вермахта, оберфенрих поднял руку в ответном приветствии. Из казарм в направлении столовой мимо них прошагала седьмая рота, дежурный фельдфебель рявкнул «Habacht! Rechts schaut!», Альбрехт оглянулся. Рядом стоял дежурный офицер — обер-лейтенант Бергер.

— Полковник уже прибыл, — сообщил он под уверенную поступь уходящей роты, — построение сразу же после завтрака.

— А что за спешка? — поинтересовался Зееман.

— Полковник все объяснит, — обер-лейтенант после рукопожатия поспешил натянуть перчатку ибо было зябко, — от себя добавлю, что хлопоты скорее приятные.

Поскольку время позволяло, Альбрехт прошел в помещение казарм, проверил закрепленное за его взводом помещение и доложил командиру роты о прибытии. Гауптман Шиллер одобрительно посмотрел на часы и предложил кандидату в офицеры подумать над целью полкового сбора. Оберфенрих старательно собирался с мыслями, но в конце-концов признался:

— Не имею ни малейшего понятия, херр Гауптман. Единственное, что приходит в голову — это посещение нашего абшнита одним из руководителей Рейха.

— Браво, херр оберфенрих! — довольно улыбнулся Шиллер, — такая проницательность делает вам честь.

— Неужели… мое предположение верно?

— Отчасти. А теперь — молчок! Все остальное узнаете в течение дня. Остальных офицеров роты прошу в это не посвящать.

— Ich werde, Herr Hauptmann! — пролаял Альбрехт.

В ту же минуту помещение ротной канцелярии начало наполняться офицерами и фельдфебелями. Не ожидая, пока каждый из них доложит о своем прибытии, Гауптман Шиллер громко объявил:

— Господа! Сегодня давайте обойдемся без церемоний! Все-таки, выходной день. После завтрака переодеть солдат в парадную форму и ровно в восемь тридцать построение в общеполковое каре на плацу. Побатальонно. Личному составу объявить, что после обеда им разрешат сходить в город. Все ясно?

Дружный «Jawohl» было ему ответом. Даже пришедший чуть позже всех гауптфельдфебель Риккен кивнул наполовину седой головой и лишь спросил:

— В город отпускать как обычно — треть?

— Уставы, гауптфельдфебель, еще никто не отменял, — подчеркнуто вежливо проговорил Шиллер.

Риккен развел руками и еще раз кивнул. Подойдя к Зееману, он спросил:

— Поможете мне, херр оберфенрих?

— Конечно, помогу, — сказал Альбрехт, — а в чем именно?

— Нужно будет проверить всех солдат роты, отпускаемых в город.

— Можете на меня рассчитывать! — пообещал он гауптфельдфебелю.

Отвлечемся немного от нашего повествования и поясним читателю, что же за зверь такой — гауптфельдфебель. Проводя параллель с Красной и Советской Армией можно с уверенностью констатировать: гауптфельдфебель Вермахта есть старшина Вооруженных сил. Почти. Если учитывать, что по штату в пехотной роте Вермахта не было ни замполита (комиссара), ни чистого заместителя, то львиную долю их работы выполнял гауптфельдфебель, которого величали «матерью роты», а солдаты за глаза называли «Шпайсс», то есть — «Длинный нос». Итак, наш «Буратино» был полным заместителем командира роты по хозяйственной части, контролировал работу всех тыловых служб и обеспечивал порядок в тылу. «Гауптфельдфебель делал все, чтобы даже в условиях войны снабжение роты было поставлено на должном уровне. «Шпайсс» просматривал бумаги, в том числе отчеты, поступающие приказы, списки на повышение, списки прибывших и убывших, инвентарные перечни, доклады и тому подобные мелочи. Через руки гауптфельдфебеля проходила вся информация, касающаяся личного состава роты, он составлял похоронные извещения, отвечал на запросы властей и прочее. «Шпайсс» проверял и раздавал солдатам почту, в его обязанности входило следить за четким распределением отпусков. Он следил за тем, чтобы в роту вовремя поступало все необходимое. Гауптфельдфебель организовывал баню для солдат, отправлявшихся домой, а если тем приходилось ждать поезда, то обеспечивал им проживание. В крайнем случае, гауптфельдфебель мог заменить вышедшего из строя командира взвода».

Короче говоря, один гауптфельдфебель заменял красноармейского старшину, политрука и заместителя командира роты. И дело здесь не в том, что Вермахт был более высокоорганизованной боевой единицей по сравнению с РККА. Это и коню понятно. Дело в том, что немцы за пять лет на осколках Рейхсвера создали современную армию, а инертная Русь (как выяснилось впоследствии) за двадцать лет ни к чему подобному не смогла и приблизиться. Лишь когда упершаяся в задницу рогатина не позволила пятиться дальше, наш олимпийский Мишка начал отрабатывать давно забытые приемы ближнего боя. Еще немного отвлечемся и вкратце расскажем о немецкой системе подготовки кадровых офицеров. Это необходимо для предупреждения возникновения различных вопросов.

«Желающий стать офицером после проверки его благонадежности по линии гестапо, сдачи экзаменов по физической подготовке по линии «Юнгфольк» и «Гитлерюгенд» сдавал вступительные экзамены в училище.

Затем кандидат посылался в боевой полк (во время войны обязательно в полк, ведущий боевые действия) на год солдатом (во время войны срок сокращался).

После окончания срока при условии положительного отзыва командования полка кандидат получал звание «фаненюнкер» равное званию «ефрейтор» и после непродолжительных теоретических занятий (от 2 до 6 месяцев) вновь посылался в другой боевой полк на ефрейторскую должность на срок от 4 до 6 месяцев. В это период ему должны были предоставить возможность часть времени выполнять обязанности командира отделения. Не отвечающие требованиям командования фаненюнкеры в училище не возвращались, а оставались служить в части ефрейторами.

По возвращении в училище фаненюнкер получал звание «фаненюнкерунтерофицир», проходил 2–6 месячный курс теоретического обучения и отправлялся в третий боевой полк командиром отделения. Часть времени он должен был исполнять обязанности заместителя командира взвода и старшины роты.

При условии положительного отзыва командования по возвращении в училище он получал звание «фенрих» и после непродолжительного теоретического курса посылался в четвертую боевую часть командиром взвода (на офицерскую должность) и после установленного срока службы командиром взвода в училище сдавал выпускные экзамены.

После этого он в звании «оберфенриха» отправлялся в полк для постоянной службы. Присвоение звания «лейтенант» зависело от командования полка и дивизии. В основном, время от поступления в училище до присвоения офицерского звания составляло более трех лет (даже и во время войны, а для обеспечения достаточного пополнения войск офицерами увеличивался набор в училища). Для присвоения каждого очередного офицерского звания требовалось пройти 4–6 месячное обучение в соответствующем училище или академии по той должности, на которую планировалось направить офицера, пройти стажировку по новой должности.

Таким образом, происходило постоянное фильтрование качественных кандидатов от случайных и неспособных руководить солдатами. К моменту получения офицерского звания кандидат имел боевой опыт, теоретические знания; умел пользоваться всеми видами оружия, умел командовать солдатами, знал особенности управления различными подразделениями, имел авторитет. Стажировки в различных частях у разных командиров и их решающее заключение о пригодности кандидата гарантировали, что офицерское звание не получат недостойные (по блату, за папины заслуги, за происхождение и т. п.). Более того, в мирное время на каждую следующую ступень подготовки могло быть принято не более 75 % от числа лиц, прошедших предыдущую ступень.

Значительная часть офицеров в военное время комплектовалась из числа отличившихся, способных унтер-офицеров. При необходимости им давалась возможность получить военное образование, и перед присвоением офицерского звания они также проходили курс теоретического обучения».

На кой черт, казалось, в нашей несерьезной книге такие вот «обращения к корням»? Да недоумение мучает: а что, нельзя было «скомуниздить» систему подготовки офицерских кадров у действительно хороших армий? Если «комуниздили» все остальное? Ладно, черт с ним, не знали о том, что немцы такие крутые перцы. Англичане тоже не знали, и в начале сорокового года восторгались французской армией, считая ее за идеал вооруженных сил. Но почему после не ничего не изменилось? Почему автор этих строк, отслужив двадцать пять месяцев в элитной части, ни разу не пульнул из закрепленного за ним боевого оружия? Зато бегать в противогазе и комплекте химзащиты научился так, что ни один среднестатистический лось не угонится! Какая польза была в том, что мы топтали бесконечные наряды через день на другой, бессмысленно зачеркивая циферки в календаре? А наши командиры знали нас всех по имени-отчеству, но называли исключительно по-матушке. Каждое двадцать третье число февраля я гляжу в календарь и гаденько ухмыляюсь. А злобный противник мой на той стороне океана даже не представляет, где находится моя маленькая, но такая самоуверенная страна. У них своя крайность. Профессиональная армия, которая лишившись десяти процентов личного состава уже не боеспособна. Остальные жители той страны в отличие от меня даже не знают, из чего состоит автомат Калашникова, но каждое утро тщательно отделяют желток от белка и выбрасывают его в мусорное ведро. И я никак не могу взять в толк, зачем?

Но вернемся же к нашему оберфенриху. Он славный парень, правда, вырос с той стороны забора. И говорит на другом языке. И слушает не того человека. Но он, в отличие от многих, искренен. Особенно от тех, кто живет по другую сторону Одера. Хотя мерзавцев хватает по обе стороны…

Каре двенадцатого полка, принадлежащего второй пехотной дивизии Вермахта, замерло в ожидании. Полки второй пехотной дивизии были разбросаны по территории Саксонии: одиннадцатый полк уже больше месяца оккупировал Градец-Кралове; тринадцатый располагался на Западе — в Арденнах. Двенадцатый пехотный полк тоже намеревался съезжать с теплого насиженного места в Дрездене. В офицерской среде поговаривали, что уже пришел приказ из штаба дивизии готовиться к передислокации в Судеты. Вполне возможно. Что в связи с этим и прибыл из Берлина один из высших военных чиновников.

Если Альбрехт и ошибся относительно причины общеполкового сбора, то ненамного. В остальном он был подобен Кассандре, ибо рядом с их командиром полка стоял только что назначенный на должность командующего 1-й группой армий генерал-полковник Теодор фон Бок. Командующий войсками, занимающим весной этого года Австрию и, совсем недавно, Чехию. Пятидесятивосьмилетний пруссак, потомственный вояка, исключительный исполнитель планов Великого Фюрера. Выслушав «dreimal hoch» в свою честь, командующий поздравил личный состав полка с успешным разрешением «судетского вопроса». Снова раздались троекратные крики ликования, после окончания которых генерал-полковник фон Бок выразил надежду, что доблестные солдаты двенадцатого полка второй пехотной дивизии с таким же энтузиазмом продолжат несение службы в недавно присоединенной к Германии Судетской области, бывшей территории Чехии. А именно — в городке Троппау, который проклятые славяне называют Опавой. Еще минут пятнадцать фон Бок распространялся о предназначении немецкой нации, затем устал и пригласил штаб дивизии в полном составе на пирушку в один из лучших ресторанов города.

После этого личный состав полка прошел торжественным маршем колоннами поротно мимо высокого гостя, демонстрируя четкий печатный шаг и отменную строевую выучку. Затем в штабе батальона всех офицеров, фельдфебелей и унтеров собрал майор Фукс — командир батальона. Под подписку о неразглашении он довел до всех собравшихся приказ по полку: в недельный срок передислоцироваться в Троппау, соблюдая элементарные правила маскировки.

— Правила элементарной маскировки… надеюсь, господам офицерам, фельдфебелям и унтерам не нужно напоминать, что такое элементарная маскировка? Не нужно, отлично! Но на всякий случай напомним, что включает в себя простейшая маскировка, ибо задница майора Фукса тоже в этом деле участвует. Это значит, что военнослужащие должны стараться вступать в контакты с гражданскими лицами по-возможности реже, это означает, что дома не следует болтать свыше обычного и все остальное. Что остальное? Старайтесь не болтать больше министра пропаганды, поняли? Отлично!

После всех высших и нижних чинов роты собрал Гауптман Шиллер и уже провел «политинформацию» на своем уровне. Он сказал, что в России есть популярный плакат со страстным призывом «Не болтай лишнего», и если господа станут следовать ему, то Вермахт непобедим.

— Ведь половина успеха наступающей армии кроется в скрытых для противника передвижениях. Что? Я сказал «наступающей армии»? Я ошибся. Гауптман тоже может ошибаться, ибо непогрешим только Фюрер. Говорят, даже Господь Бог ошибается. Когда обходит покровительством великую Германию… надеюсь, всем понятно, что я только что ляпнул? Все свободны! Лейтенант Браун и оберфенрих Зееман! Вас я попрошу остаться.

— Ich werde, Herr Hauptmann!

Гауптман упругой походкой обделавшегося тигра походил между столом и шкафом, ожидая пока канцелярия опустеет. Затем обратил свое внимание на присутствующих.

— Итак, господа, что же вам хотел сказать ваш «старик»?

«Старику» было около тридцати лет, но двадцатилетним лейтенанту и оберфенриху он казался почти пожилым человеком. Шиллер был из того поколения, кто Мировую войну встретил сопливым пацаном, с удовольствием сшибающим камыш деревянной саблей. Он дослужился в войсках Рейхсвера до чина фельдфебеля и с энтузиазмом воспринял приход Гитлера к власти. Перед молодым человеком в стране с колоссальной безработицей открывались радужные перспективы. Уже за это можно было превозносить фюрера до небес. В 1935 году, когда на остатках былого могущества Германской империи начала возрождаться новая армия, Шиллер сдал экзамен на чин лейтенанта. Год назад, в 1937 году, ему присвоили звание Гауптман. Для него все складывалось все как нельзя лучше.

— Из штаба дивизии получен еще один приказ. Секретный, — произнес он таким тоном, будто выиграл в розыгрыше лотереи полмиллиона марок, — я с оберфенрихом Зееманом убываю в Градец-Кралове для формирования там отдельного батальона из местного немецкого населения. Лейтенант Браун принимает у меня роту и становится ее командиром.

— Ich werde, Herr Hauptmann! — радостно объявил Браун.

— Вам я оставляю гауптфельдфебеля Риккена. Думаю, с ним вы не пропадете. Имеете что-нибудь сообщить?

— Данке, херр Гауптман!

— С вас фляжка коньяка, лейтенант!

Браун усердно подпрыгнул. В его глазах читалось желание залить Гауптман коньяком по самые помидоры. Он только что совершил восхождение на очередную ступеньку в карьерной лестнице, а такое событие полагалось отпраздновать.

— Надеюсь, херр Гауптман, вы не сочтете за обиду если мы сегодня вечером заглянем на Фридрихштрассе? Напротив гимназии имеется погребок, где можно получить неплохой коньяк. Сосиски там тоже недурны…

— Отлично, господин лейтенант! — пришел в хорошее расположение духа Шиллер, — чувствую, что отдаю свою роту в надежные руки. Оберфенриха тоже пригласите, надеюсь?

— Разумеется, херр Гауптман! Итак, давайте условимся: в семь вечера встречаемся напротив входа в гимназию.

— Идет! — улыбнулся Гауптман, — господин Зееман, вы поддержите нашу компанию?

— Чувствую себя обязанным это сделать, — искренне ответил Альбрехт.

На прощание Шиллер велел помалкивать о разговоре в канцелярии. Лейтенант Браун отправился в свой взвод, наш молодой человек, помня об обещании гауптфельдфебелю, поспешил к нему. Риккен заседал у себя в ротном цейхгаузе, либо, говоря по-русски — в каптерке. В комнате было жарко. Гауптфельдфебель снял китель и сидел за столом в шароварах и нательной рубахе, перетянутой тесьмой подтяжек. Увидав Альбрехта, он предложил ему стакан чая.

— Благодарю! — усмехнулся оберфенрих, — но такой жарой чай, наверное, не совсем уместен.

Тут нелишне упомянуть, что гауптфельдфебелю Риккену шел сорок пятый год, он начал свою службу в 1912 году рядовым в Дар-Эс-Саламе — столице Восточно-африканских владений Германии. За свою жизнь он многое повидал, в том числе множество вот таких наивных желторотых оберфенрихов. По-отечески ухмыльнувшись, он наполнил стакан цейлонским чаем и придвинул его Альбрехту.

— Когда-то мне довелось побывать в Африке. На восточном побережье…

— Это далеко? — перебил его кандидат в офицеры, но гауптфельдфебель не обиделся.

— Это страшно далеко, причем на юг. В экваториальной зоне, если вы помните, что это такое…

Теперь уже не обиделся Альбрехт. Он и в самом дело, нетвердо помнил, чем экватор от экскаватора отличается. В Веймарской республике образование для среднего класса находилось не на самом высоком уровне. География и история были для набором белых пятен. Он отлично разбирался только в одном: насколько гибельным унизительным для народа Германии оказался Версальский мир, разбирался благодаря пламенным речам сорокалетнего Йозефа Геббельса — Имперского министра пропаганды. Разбирался настолько, чтобы не удосуживаться отделять художественный вымысел от реального положения вещей.

— Так вот. Жарко было в этой чертовой Африке. Ужас, как жарко. Солдаты изнемогали от постоянной жары и спасались от нее только чаем. Шнапс ведь в жару пить не станешь, а вот холодный чай… понимаете, о чем я?

— А что вы делали в Африке, херр гауптфельдфебель?

— Юноша, когда-то у Германии там были земли. Свои колонии, заметьте. Мы их охраняли от англичан и бельгийцев, а так же от французов. Представляете, наши земли на восточном побережье Индийского океана — в центре Африки. С океана со стороны Занзибара хозяйничают англичане, с запада находится Бельгийское Конго, а с севера — французские владения. Каково?

— А с юга?

— С юга? — Риккен пошевелил густыми пшеничными бровями, вспоминая политическую обстановку давно минувших дней, — с юго-востока располагались земли португальцев. Мозамбик, или как его там… а вот на юго-западе снова были англичане. Северная Родезия. Черт! Везде эти мерзавцы, предпочитающие воевать чужими руками!

— А теперь что на этих землях? — удобно расположившись в мягком кресле, Альбрехт почти допил чай, жадно впитывая новые для себя сведения.

— Англичане! — сплюнул словами, как слюной Риккен, — в Версале они делили Фатерлянд, как хотели. Проклятые островитяне! Сидят на своем острове и поплевывают сверху на всех! Даже французов я ненавижу меньше, чем этих жалких ублюдков! Ладно, господин оберфенрих, ни к чему вам слушать глупые россказни старого солдата. Приступим к проверке личных дел солдат. Смотрите, чтобы в число отпускников не попали солдаты, имеющие за последнюю неделю провинности или дисциплинарные взыскания. Вот вам копия списка отпускников и личные дела на ребят вашего взвода, а я возьму на себя взвод Брауна и третий взвод фельдфебеля Миллера.

Оберфенрих Зееман наизусть помнил грехи всех своих солдат и мог бы написать по памяти докладную записку на эту тему. Но взял список и принялся педантично сверять его с соответствующими карточками из личных дел. Все правильно. Дисциплинированные воины Вермахта, имеющие взыскания, не изъявляли желание проболтаться по Дрездену в воскресный день. Через полчаса отпускников построили и гауптфельдфебель своим цепким взглядом пробежался по шеренге.

— Обершутце Фёллер! Куда вы собрались в таком свинском виде? Неужели вы думали, что я выпущу вас за ворота? Снимайте свою сбрую и готовьтесь к заступлению на дежурство!

Ефрейтор (по-русски) Фёллер скорчил грустную рожу и побрел в цейхгауз переодеваться. Все знали, что это комедия, но никто не подал и виду. Даже Альбрехт уже был в курсе, что один или два солдата из роты подают фальшивое заявление на отпуск в город, а затем делают так, что их оставляют в казармах. Иначе гауптфельдфебель может изучать строй и два часа на предмет выявления скрытых недостатков. Прием нехитер, все про него знают, но ведь действует. Таковы правила игры.

Альбрехт проводил взглядом исчезающую за воротами колонну отпускников и глянул на часы. Половина двенадцатого. Сегодня здесь больше делать нечего, однако можно дождаться обеда и перекусить здесь. Чтобы лишний раз не тревожить фрау Зееман. Альбрехт считал себя достаточно взрослым, чтобы таким образом «заботиться о семье». Он еще раз заглянул в расположение своего взвода, отдал какие-то мелкие распоряжения отделенным унтерам и заглянул в ротную канцелярию.

— Пойдемте обедать, херр оберфенрих! — предложил ему Гауптман Шиллер, примеряющий перед зеркалом новую фуражку, — сегодня на обед тушеная говядина с картофельным пюре и суп с клецками. Вы как относитесь к супу с клецками?

— Великолепно! — искренне произнес Альбрехт.

— И я того же мнения.

По дороге в столовую Гауптман посоветовал оберфенриху подготовить родных к своему отъезду заранее. Ничего не уточнять, просто сказать с первым письмом они узнают номер полевой почты. Тем более, они должны оставаться в неведении относительно участия оберфенриха Зеемана в формировании нового войскового подразделения, ибо дело это весьма серьезное и секретное. Пусть оберфенрих не думает, что его считают за ребенка, но еще раз напомнить об этом — обязанность непосредственного начальника. Когда-нибудь и молодой Альбрехт Зееман станет начальником, и в его обязанности тоже будет входить воспитание своих подчиненных.

— Мне все понятно, херр Гауптман! — сказал Альбрехт, — отец у меня — человек понятливый. Служит в соответствующих органах. А мать и сестры давно отучились задавать скользкие вопросы.

— Так и должно быть! — серьезно кивнул Шиллер.

Они поднялись в офицерскую столовую, где офицеров кормили все тем же солдатским пайком, но за дополнительную оплату можно было получить что-нибудь сортом повыше. Альбрехт обычно всегда трапезничал вместе со своим взводом и очень редко заходил в офицерскую столовую. Шиллер был здесь тоже нечастым гостем. Поэтому они облюбовали столик в углу и помимо обычного обеда заказали лишь по стакану легкого красного вина по случаю выходного дня. Альбрехт попросил дополнительно принести ему сто грамм сыра, а Гауптман изъявил желание съесть порцию салата.

Когда обед был принесен, Шиллер приподнял свой стакан и тихо произнес:

— Мы с вами, господин оберфенрих, являемся основателями новой боевой единицы. Все начнется только с нас: я стану командиром отдельного батальона, а вот вас… вас, вероятнее всего, назначат командиром одной из рот. Каково?

Альбрехт едва не подавился клецкой.

— Герр Гауптман, но ведь я только полтора месяца, как командую взводом! Как же…

— Выпейте еще вина, юноша, оно — великолепно! — Гауптман глянул сквозь свой стакан на оттаявшие стекла окон офицерской столовой, — Германии нужно много офицеров. Германия намерена выбраться из того унизительного положения, в которое ее загнали Версальским договором страны Антанты. Я рекомендовал вас на эту должность. Вы справитесь. Ешьте суп, пока не остыл. А звание «лейтенанта» вам присвоено еще на прошлой неделе. Приказом по дивизии за номером тридцать. Так что потрудитесь сменить погоны!

— Слушаюсь, херр Гауптман! — кивнул головой Альбрехт. Ему стало не до еды. Как жаль, что никто не должен узнать, что ему предстоит вскорости командовать целой ротой. То есть, примерить под себя должность Гауптмана. Как бы обрадовался отец… эх, как жаль, что нельзя ему даже намекнуть. Ничего, потом он напишет письмо старику!

Обед после этого сообщения показался ему не самой важной на свете вещью. Важно то, что ему доверяет командование, важно то, что до сих пор ему казалось не совсем важным. Как жаль, что нельзя ни с кем поделиться такой радостной новостью!

Но нос у старого Отто был на месте. Когда Альбрехт вернулся домой и в осторожных выражениях намекнул отцу, что в течение следующей недели им придется сменить место дислокации, тот произнес:

— Сынок, я же вижу, что будет что-то еще… или старый труппфюрер СС неправ? Что-то с экзаменом?

— Нет, папа, экзаменов не будет. Мне, оказывается, уже присвоили звание лейтенанта. Нужно, кстати, сменить погоны…

— Альбрехт! — укоризненно покачал головой Отто, — что-то еще… такое, что про погоны ты вспомнил в последнюю очередь! Тебя назначили на другую должность?

Новоиспеченный лейтенант, в памяти которого всплыло полмиллиона различных инструкций и циркуляров, а также утреннее наставление командира батальона о необходимой маскировке, чертыхнулся про себя.

— Понимаешь, папа, — осторожно начал он, — обо всем этом нам нельзя рассказывать. Военная тайна…

— Еще бы, мне не понимать! — фыркнул труппфюрер, — ты мне только скажи, прав я или нет!?!

— Да! — тихо сказал Альбрехт, — кстати, мне нужно поспать пару часов. Сегодня я приглашен на вечеринку по случаю отбытия нашего полка из Дрездена.

— Конечно, сынок! Перед гулянкой нормальному человеку всегда необходимо отдохнуть. Ибо ни одна работа так не способна вымотать человека, как хорошая гулянка. И не беспокойся. Матери я объясню все сам — врать ты еще не умеешь.

Альбрехт зашел в ванную и умылся. Затем проследовал в свою комнату, где аккуратно снял форму и разложил ее на стуле. Завесил темно-синие шторы и улегся под одеяло. Сон не шел, но он усилием воли заставил себя ни о чем не думать и вскорости уснул. Ему снилось, будто он ведет свою собственную роту торжественным маршем по Рейхсканцлерплац, а Фюрер с балкона приветливо машет ему рукой. Затем ему снилось, что его назначают командиром батальона вместо убитого Шиллера, и он приказывает батальону атаковать неприятельские позиции. В тот момент, когда они брали в плен французского генерала, его разбудила фрау Зееман и сказала, что уже половина шестого. Французский генерал был спасен, а стремительно перенесенный из войны в мирное время Альбрехт еще долго сидел на кровати и тупо пялился в темное окно, шторы на котором уже были отвешены.

Время было собираться на Фридрихштрассе. По словам вернувшегося с улицы отца, там было прохладнее, чем утром. Поэтому Альбрехт решил надеть шинель, хотя на ней и красовались старые знаки различия. «Вообще, подожду до официального приказа!» — решил он, — «если нам успеют его зачитать — необходимо все же осведомиться у Гауптмана Шиллера». Чувствуя себя последним идиотом, он все-таки зашел в винную лавку и купил бутылочку коньяка — отметить свое новое звание.

Напротив главного входа в гимназию еще никого не было — Альбрехт пришел слишком рано. Часы показывали всего половину седьмого. Он прошелся взад-вперед по Фридрихштрассе. Народу в этот вечерний час на улице было мало — кому охота гулять в промозглый осенний вечер, когда изморозью покрыты все лавочки, деревья и мостовые. На мостовых даже образовалась тонкая корка льда, которую офицерские сапоги с небольшими подковками все же крошили, не давая скользить подошве. Без десяти минут семь явился Браун.

— Давно стоите? — спросил он.

— Минут двадцать! — признался порядком продрогший Альбрехт.

— Рановато вы! Ничего, сейчас придет Гауптман — пойдем в бар. Я заказал столик на троих. Согреемся.

Браун лукаво подмигнул Альбрехту. Тот виновато улыбнулся и развел руками. Мол, что возьмешь с салаги. Шиллер пришел без пяти семь. Командир был точен — договаривались к семи!

— Ну, что господа офицеры? Готовы к праздничному ужину?

— Так точно, херр Гауптман! — ответил лейтенант Браун.

— Тогда вперед!

Конечно, пьянка офицеров Вермахта мало похожа на пьянку прапорщиков Советской Армии. Даже на пьянку краскомов РККА. Наша троица заказала три раза по пятьдесят граммов коньяка, употребленного исключительно под ужин. Затем Шиллер и компания распили трехсотграммовую бутылочку, принесенную с собой лейтенантом Брауном. Бутылочку распивали долго — часа полтора. Распивали под сигары с того берега Атлантики. Когда на висевших над стойкой бара часах оформилось половина двенадцатого, юный Альбрехт полез во внутренний карман кителя и достал свою часть общего взноса.

— Герр Гауптман, вы не возражаете, если и с меня…

— Валяйте, херр оберфенрих! — великодушно разрешил Шиллер и пояснил недоумевающему Брауну, — нашему желторотому чин лейтенанта на днях присвоили. Я только сегодня в полковой канцелярии узнал.

— Поздравляю вас, херр лейтенант! — произнес Браун.

— Благодарю, — ответил Зееман, наполняя рюмки.

— Что ж, господин лейтенант! — поднял свою рюмку Гауптман, произнося тост, — я пью этот коньяк за то, чтобы первую звездочку на ваших погонах вы получили так же быстро и неожиданно! Прозит!

Коньяк лакали стоя. С непривычки у Альбрехта зашумело в голове, но он успел приготовить и произнести ответный тост. Остатки выпили за успехи новоиспеченного командира роты. Много шутили. Курили и желали успехов друг другу и Великой Германии вместе с ее бессменным лидером Адольфом Гитлером.

Вышли из бара, когда было далеко заполночь. Лейтенант Браун жил совсем в другой стороне, поэтому он попрощался и ушел ловить такси.

— Прогуляемся, херр лейтенант! — предложил Шиллер.

— Охотно, херр Гауптман, — кивнул Альбрехт.

Они медленно пошли вниз по освещенной улице. Редкие автомобили проезжали мимо, безжалостно жаля фарами то в спину, то в глаза.

— Вы хотите мне что-то сказать, херр Гауптман? — не выдержал наконец лейтенант.

— Напротив, это вы мне что-то хотите рассказать, — рассмеялся непосредственный начальник, — смелее, Альбрехт! Вы славный юноша, а эта застенчивость вскорости покинет вас. На военной службе застенчивым места нет. Так что вы хотели мне сказать?

— Знаете, херр Гауптман…

— Альбрехт, ты во внеслужебной обстановке можешь звать меня Вилли. Все-таки, мы будем одни в этом чертовом городишке, как его там…

— Градец-Кралове!

— Точно! Так что выкладывай, что у тебя там наболело!

— Знаете, Вилли, — смущенно произнес парень, — мне кажется… я плохой офицер. Мне так и не удалось скрыть от отца свои чувства. Он понял, что меня повысили не только по должности, но и по службе.

Шиллер повернулся к нему и внимательно посмотрел ему в глаза. Затем серьезно сказал:

— Ты хороший офицер, Альбрехт! А стариков наших не обманешь. Они такие вещи душой чувствуют. Понимаете, херр лейтенант? Ничего, с возрастом поймете.