25

Торонто, декабрь 1991 года

Артур открыл дверь на третий стук.

– Привет, Роз.

Два глаза цвета янтаря смотрели на него из-под меховой шапки.

– Привет.

– Как поживаешь? – спросил психоаналитик с искренней заинтересованностью.

Роз помедлила, тогда он втянул ее за руку внутрь офиса и закрыл дверь.

– А тебе идет, – сказал он, показывая на шапку и приталенное каракулевое пальто, которое подчеркивало ее стройную фигуру.

Она обняла его, да так и замерла, не отрываясь некоторое время, будто хотела впитать его энергию.

– Я так странно себя чувствую. Иногда мне кажется, что я нахожусь в самом разгаре драмы абсурда.

– Жизнь вообще театр, – сказал Артур, улыбаясь.

– Сегодня давай поговорим здесь, в гостиной, – предложила Роз, бросив взгляд на полуприкрытую дверь кабинета.

– Как хочешь.

– Можно мне чаю? – попросила она, снимая шапку. – И какого-нибудь печенья! – добавила вслед Артуру, который уже суетился на кухне. Потом она подошла к огромному витринному окну и засмотрелась на великолепную панораму, открывавшуюся с пятьдесят четвертого этажа.

– Предпочитаешь пить стоя? – спросил Артур, появившись на пороге с подносом в руках.

Роз улыбнулась и плюхнулась в одно их мягких удобных кресел, под картиной Ботеро, изображавшей ожиревшую Мону Лизу.

– Как он отреагировал? – спросил Артур, поставив чайник на столик.

– Кто? Акоп?

– Нет, Микаэль.

– Сначала убежал, я же тебе рассказывала, – начала она. – А я, естественно, не поняла почему, пока мне не позвонил его лучший друг, Эмиль Мегоян.

– Его товарищ по колледжу в Венеции?

– Да, для Микаэля он как брат, которого у него никогда не было, по крайней мере, до сих пор. – Она говорила с необычной легкостью и поняла это, когда обратила внимание, что выражение лица Артура изменилось.

– Неожиданно узнать, какой была твоя биологическая семья, не говоря уже о том, что у тебя есть сестра и брат-близнец! Должно быть, это травмирует, нет?

– Да, – пробормотала Роз, втягивая аромат горячего чая, который, как ей показалось, отдавал слегка шафраном. – Мама говорила, что они были настолько похожи, что даже отец не различал их.

Психоаналитик сидел, подперев подбородок руками. Обычно этот жест означал, что он обнаружил что-то значительное.

– Более того, – возбудилась Роз, – я узнала, что подростком Микаэля мучили паранормальные видения.

Артур слушал ее очень внимательно.

– Он мысленно общался с воображаемым другом, который был на него очень похож, и каким-то образом «жил» его жизнью, трагической и мучительной, как казалось.

– Это он тебе рассказал?

Роз покачала головой:

– Нет, Эмиль. – Она опустила глаза и пригубила чаю. – Он избегает говорить об этом. Кажется, что он стер эти воспоминания из памяти, вероятно, они были очень тяжелыми.

– Тяжелыми?

– Да, потому что у Микаэля из-за этих ужасных видений даже были эпилептические припадки или что-то в этом роде.

– А ты, Роз? – неожиданно психоаналитик коснулся весьма болезненного вопроса.

Роз вжалась в кресло, как улитка в свою раковину, вспомнив телефонный звонок Эмиля в тот вечер, его явно растерянный и извиняющийся за поведение друга голос.

Она сразу спросила его, почему тот убежал, даже не попрощавшись с ней, не поблагодарив.

– Такое разочарование после всего, что я для него сделала! – пожаловалась она.

– Мне очень жаль, Роз, но позволь мне кое-что объяснить, – попросил ее Эмиль необычно угрюмым голосом.

– Вообще-то это он должен был бы мне позвонить, а не ты.

– Выслушай меня, – перебил он ее. – Я уверен, что ты поймешь, как только я тебе все расскажу.

– Хорошо, но только потому, что я тебя очень уважаю.

– Роз, случилось что-то, что можно считать невероятным. Микаэль потрясен. Он закрылся в своей комнате и со вчерашнего вечера не выходит. Я очень беспокоюсь о нем, о его здоровье.

Роз промолчала, полагая, что Эмиль пытается просто смягчить ее сердце и оправдать поведение друга.

– Только не говори, что у него открылась церебральная лихорадка и он теряет разум, – сказала она с сарказмом.

– Ну, кажется, он близок к тому. Говорит, что… О боже, он говорит, что видел у тебя старую фотографию с тобой и твоим братом, как он думает. И он утверждает, что твой брат как две капли воды похож на него… двойник… близнец.

Роз пошатнулась и опустилась рядом с туалетным столиком на табурет, накрыв его своим широким пеньюаром.

– Видишь ли… Микаэль был усыновлен. Его мать открыла ему эту тайну перед смертью.

С другой стороны провода доносилось только затрудненное дыхание.

– Роз? – позвал Азнавур, но безрезультатно.

– Я здесь, – наконец произнесла она, стараясь сдержать дрожь в голосе.

– Ты думаешь, он сходит с ума?

– Нет! Нет! – воскликнула Роз. – Сатен родила двух мальчиков-близнецов, я в этом уверена, – сказала она, придя в себя.

После этого заявления они оба не проронили ни слова, обдумывая новую ситуацию, которая раскрывалась перед ними со всей очевидностью.

– Пожалуйста, передай ему, что я жду его здесь, у меня, – с мольбой в голосе попросила Роз. – Прошу тебя, – добавила она, глядя на тюлевое платье, висящее в открытом шкафу.

Оставшиеся увядшие бутоны роз выделялись на белом фоне, как капли свернувшейся крови.

Она приняла его в той же гостиной, где он встретился с Торосом. Как только он вошел, она поднялась с дивана и протянула ему руку в легком замешательстве:

– Привет, Микаэль.

Он потерял свой безукоризненный вид, который впечатлил всех накануне: воротничок рубашки не был уже таким белым, брюки были мятые и без стрелок, красивое лицо было напряжено и приняло сероватый оттенок. Он приветствовал ее легким рукопожатием и сел рядом в кресло. Мягкий свет от торшера освещал часть седых прядей с оттенком желтизны, спадавших ему на лоб до самой переносицы, подчеркивая горбатый точеный нос. Мелкие морщинки безжалостно обрамляли уголки рта.

– Как ты? – спросила она.

– Хорошо. Извини, ты-то как? – спохватился Микаэль, будто очнулся в тот момент от глубокого сна.

Они обменялись быстрыми взглядами. Каждый хотел обнаружить в другом знак, отметину, не замеченную ранее, хоть наколку на коже, как бы невероятно это не показалось, хоть что-нибудь, что могло бы подтвердить их кровное родство.

Роз была очень бледна, будто кровь отлила у нее от лица.

– У тебя есть с собой какая-нибудь твоя фотография в юности? – спросила она с завидным самообладанием.

– Да.

Микаэль поискал в кармане и вынул фотографию со студенческой книжки колледжа, которую носил всегда при себе, вроде амулета. Роз взяла ее и повернулась к свету, чтобы внимательнее рассмотреть. Мгновение спустя Микаэль увидел, как ее плечи дрогнули, сначала едва заметно, затем сильнее, от глубоких несдерживаемых рыданий.

– Это Габриэль, это мой брат, – бормотала она, – мой ангел.

Она прижимала фотографию к груди, как вновь обретенное сокровище, с которым теперь уже никогда не рассталась бы. Микаэль, тронутый, поднялся с кресла, чтобы сесть рядом с ней, а она старалась сохранять самообладание. Вытерла глаза, выпрямилась, пригладила растрепанные волосы.

– Вы – одно лицо, – прошептала она, сдерживая слезы. – Теперь я никогда не смогу смотреть на тебя, не думая о нем.

Она подняла голову и посмотрела на него, а Микаэль ей мягко улыбнулся, смущенный и взволнованный.

– Даже не знаю, с чего начать, не знаю, что рассказывать тебе… На это потребуется вся жизнь, – начала Роз.

– Я завтра улетаю.

Его замечание ободрило ее.

– Прежде всего, я хочу, чтобы ты знал, что Габриэль значил для меня.

Она прервалась в поисках нужных слов, чтобы выразить чувства, которые испытывала к брату, но не нашла их, может быть, из-за сильного волнения.

– Могу себе представить, – сказал тогда Микаэль.

Тут Роз вскочила, выдвинула ящичек секретера, стоявшего сбоку от дивана. Вынула оттуда какой-то предмет, завернутый в кусок светлого бархата. Аккуратно развернула его, как если бы это была дорогая реликвия, и достала книгу без обложки, тонкую и потрепанную, с загнутыми уголками страниц.

– Вот причина всего, – сказала она, снова сев на диван. – Я знаю, что это теперь кажется безумным, но папа и Габриэль были арестованы и сосланы в Сибирь из-за глупого рассказа. Хотя он не такой уж и глупый. – Она прижала книгу к сердцу и процитировала наизусть: – «…Он упал лицом на кровать, выговаривая себе, что должен был отдать монетку ребенку. Какой-нибудь ребенок мог бы много всего купить на один пенни».

– Сароян! – воскликнул Микаэль.

– Габриэль всегда читал мне его на ночь, – продолжала она, кивнув. – Мы спали вместе и вместе просыпались… Когда ночью мне было страшно, он обнимал меня, отдавал мне свой кусок хлеба, если я была голодна… мягко выговаривал и ласкал.

Потом она снова посмотрела Микаэлю в глаза, будто собиралась поведать ему вселенскую тайну.

– «Ты моя Новарт, моя розочка», – говорил он мне, и когда за ним пришли той ночью, я…

Она задрожала и сцепила руки, чтобы было не так заметно, как ее колотила лихорадка. Книга выпала у нее из рук на мягкие подушки дивана.

– Я помню его лицо, его глаза, как он смотрел на меня из окна милицейской машины, в которой его увозили, но я была слишком мала и наивно думала, что он скоро вернется. Я не могла себе представить, что никогда больше не увижу его.

Лицо Роз скривилось в болезненной гримасе, и она снова заплакала. Микаэля охватило желание обнять ее, успокоить, но он сам чувствовал себя потерянным и смущенным. Перед ним сидела его сестра, которая все-таки оставалась для него чужой, и рассказывала ему, как потеряла их отца и брата. От всего этого можно было сойти с ума.

– Я считаю, что Габриэль еще жив, – вдруг заявила Роз. – Я каждый день читаю истории бывших узников, прошедших через ГУЛАГ, которые нашли своих родственников, годами считавших их пропавшими или мертвыми. Многие сменили имена, скрывались в затерянных сибирских селениях. Я знакома кое с кем в русском посольстве, они могут достать документы, помочь найти его. Но одна я это все не потяну. – И она с мольбой посмотрела на Микаэля. – Прошу тебя, давай искать его вместе, ведь мы же родные, – прошептала она.

Микаэль предпочел бы, чтобы она молчала, чтобы не была так порывиста. Роз ошарашила его ужасной историей, а он не был еще готов к тому, чтобы принять и разделить ее тяжесть. Нужно было многое уточнить, кое-что проверить. Или он просто не хотел верить из боязни неожиданного поворота, который принимала его жизнь? Из трусости?

– Мама тебя обожала, – сказала Роз, удивив его. – Однажды она призналась мне, что чуть не умерла, после того как папа отдал тебя. Говорила, что долго еще, несколько лет проверяла, не пропиталась ли ее одежда кровью, потому что ей все время казалось, что сердце ее кровоточит от боли.

Микаэль не отвечал ни да ни нет, но что-то в этом разговоре все-таки тронуло его, и он поднял глаза к потолку в слабой надежде загнать обратно слезы, щипавшие глаза.

– Ты думаешь, что он твой брат, близнец Габриэля? – спросил Артур, возвращая ее к действительности.

– Когда он показал мне свою фотографию в юности, я не сдержалась и заплакала. Не могла поверить своим глазам. Не просто из-за физического сходства, но из-за того, что она передавала. То же тепло, ту же нежность. И все же…

– И все же?

– Не знаю. Как я могу быть уверена?

– Что говорит тебе твое сердце?

– Я бы не хотела цепляться за химеру, за надежду, которая потом окажется несбыточной. Ты знаешь, как я настрадалась и как мне тяжело до сих пор.

– Он захотел узнать что-нибудь поподробнее о своем близнеце? – спросил Артур.

– Мне показалось, что его больше интересовало то, что касалось его самого, – ответила Роз, откусив кусочек печенья.

– Ну, это нормально. Поставь себя на его место.

– Если он мой брат, – продолжала Роз, – как я надеюсь, я бы хотела, чтобы он понял, как нам было тяжело, мне и маме. Во всяком случае, я рассказала ему о репатриации в Армению, о репрессиях, об аресте Габриэля и нашего отца, я рассказала ему все. Он ушел от меня запоздно, потрясенный, растерянный. – Она поставила на столик чашку и положила рядом надкусанное печенье. – На самом деле Микаэль и я не имеем ничего общего, нет ничего, что бы нас связывало, – завершила она. – Видишь ли, Артур… наверное, боль – это единственное, что может сблизить нас.

26

Рим, декабрь 1991 года

– Она уверена, что он еще жив.

– Я тоже, – резко перебил его Томмазо, что выходило за рамки его обычного терпеливого и вежливого поведения.

Отец и сын медленно прогуливались по тенистой аллее Пинчо с намерением дойти до смотровой площадки и полюбоваться открывавшимся с нее видом на Рим в лучах закатного солнца.

Микаэль ничего не сказал, только посмотрел на Томмазо растерянно и слегка раздосадованно. На его взгляд, сын делал преждевременные выводы и был слишком уверен в том, в чем сам он еще сомневался.

– Тебе не понравилось то, что я сказал? – спросил Томмазо. – Я уверен, что твой брат еще жив, – повторил он, бросив на отца пронзительный взгляд черных глаз.

Микаэль по-прежнему, нахмурившись, молчал.

– Я тебя понимаю, поверь мне. Я знаю, что это непросто вот так вдруг узнать о родной семье и о событиях, которые касаются тебя лично, но о которых ты до сих пор ничего не знал. Когда ты позвонил мне в Милан и сказал, что должен поговорить об очень важном деле, я не предполагал, что речь пойдет о… такой бомбе.

* * *

Томмазо приехал к отцу в Рим через неделю после того телефонного звонка. Он воспользовался случаем, поскольку должен был переводить для русского гостя, приглашенного на телевизионную передачу в прямом эфире.

За несколько дней до того Россия, Украина и Белоруссия подписали Беловежское соглашение, которым провозглашался роспуск Советского Союза и создание Содружества Независимых Государств. Событие мирового значения, которое, разумеется, привлекло внимание средств массовой информации, и Томмазо, в совершенстве владеющий русским языком, оказался завален работой. После ток-шоу он взял такси от РАИ и примчался к отцу домой, где после обеда Микаэль и рассказал ему все, что с ним случилось за неделю пребывания в Канаде. Потом они вышли прогуляться, продолжая говорить об этой невероятной истории.

Отец и сын остановились полюбоваться закатом на смотровой площадке Пинчо.

– Она позвонила мне вчера, – неожиданно сказал Микаэль. – Объявила, что нашла способ получить визы для нас обоих.

Томмазо смотрел на него непонимающе.

– Твоя тетя Роз, – пояснил Микаэль, ухмыльнувшись, будто называть ее так было смешно, – настаивает на том, чтобы ехать в Сибирь искать нашего брата, и хочет во что бы то ни стало, чтобы я сопровождал ее, потому что она боится ехать одна.

– А ты?

– Не знаю. Зато точно знаю: мне в жизни было так одиноко, что от одной только мысли, что у меня может быть брат, который, вероятно, еще жив, я уже чувствую себя счастливым.

На город надвигались сумерки, но они не успевали сгуститься, потому что миллиард загоравшихся огней, сверкавших, как звезды, мало-помалу рассеивал их. Томмазо подумал о Габриэле, близнеце своего отца, сосланном в сибирский лагерь, заложнике времени, который всеми силами пытался освободиться.

– Ты должен ехать, папа, – сказал он наконец неожиданно даже для себя самого.

Он назвал Микаэля «волшебным» словом, которое до сих пор не осмеливался произнести.

Милан, 18 декабря 1991 года

Томмазо

Дорогой папа!

Хочу поблагодарить тебя за гостеприимство, с тех пор как у меня появился ты, приезжать в Рим для меня – все равно что возвращаться домой .

Я захотел написать тебе, чтобы разъяснить свою позицию и то, что я думаю об истории, которую ты мне рассказал. Я не смог бы сделать это лично, иногда мне не хватает смелости, что-то сдерживает меня, когда я нахожусь рядом с тобой. Надеюсь, со временем смогу установить такие отношения, когда каждый из нас будет свободно высказывать другому то, что думает и чувствует .

То, что случилось в Торонто,  – это знак судьбы. Трагические события, о которых ты узнал, касающиеся тебя лично и твоей семьи, конечно, разрушительны, но они остались в прошлом, рана затянулась, остался только шрам, ты уже выздоравливаешь .

Я вспоминаю одну из твоих фраз: «Мне в жизни было так одиноко, что от одной мысли, что у меня может быть брат, который, вероятно, еще жив, я уже чувствую себя счастливым». Я не переставал думать об этих словах, пока летел в Милан, может быть, потому, что в них было такое знакомое, близкое мне чувство .

Вооружись терпением и поезжай в Сибирь. Я понимаю твои опасения: поиски твоего близнеца могут закончиться хорошо, но могут закончиться и плохо. Но, несмотря на это, я убежден, что ты должен попробовать. Прими вызов! Только так ты сможешь и дальше жить без сожалений .

Я буду рядом с тобой .

Я люблю тебя .

Микаэль положил письмо на стол. Первое письмо, которое написал ему сын. Он посмотрел на магазинные ходики. Если он не ошибался, в Торонто сейчас было ровно семь часов утра. Он поднял трубку и набрал десять цифр из записной книжки, написанных напротив имени Роз.

– Добрый день, – сказал он хриплому голосу, ответившему на звонок. – Ты уже собрала чемоданы?

27

Петропавловск-Камчатский, июнь 1992 года

В то утро Евгений Козлов встал рано.

Выйдя на маленькую терраску своего дома в одной майке, он ждал, когда солнце покажется из-за холма. Заря раскрасила небо в яркие цвета, и хотя лето уже наступило, утренний воздух был по-прежнему режуще-ледяной. Он глотнул дымящегося чаю из кружки, которую держал в одной руке, и сразу после этого глубоко затянулся сигаретой, которую держал в другой. Выпустил дым в сумрачное утро и закашлялся сухим кашлем, скоблившим легкие, как наждачная бумага.

Он посмотрел вниз, на бухту, которая в этот утренний час, казалось, была наполнена жидкой ртутью. В порту, как желтые глаза стаи волков, сверкали огни. Краны двигались над причалами, как зомби, медленно волочась. Отдаленный гул фабрик, неустанных производительниц богатств, ласкал слух, словно грустная колыбельная песня.

Каждое утро он несколько минут любовался открывавшейся перед ним панорамой, особенно наблюдая за траулерами, которые заходили в порт. Это была главная причина, по которой он переехал в этот убогий домишко, старую избу у подножия холмов Петропавловска. Он влюбился в этот пейзаж с первого взгляда, как только вышел на терраску.

Какое-то судно дало три коротких гудка, которые эхом раскатились по бухте, словно плач кита. Евгений посмотрел на часы и вернулся в дом, сооруженный из досок и бревен. Сегодня он не увидит восход солнца, не порадуется первому солнечному лучу, освещающему, в зависимости от времени года, тот или иной угол комнаты. И он жалел об этом, потому что любил наблюдать, как зарождается новый день, – это наполняло его душу радостью, вселяло надежду.

Но в то утро у него не было времени. Он должен был ехать в аэропорт на первый рейс в Магадан, который был в восемь. Он надеялся, что самолет вылетит без задержек, сразу после обеда у него была назначена встреча.

Вот уже несколько лет они не выходили на связь, и он надеялся, что все закончилось. Но пару дней назад телефон опять зазвонил и кислый голос секретарши сказал, что передает трубку полковнику Литвенко.

– Эй, торговец рыбой, все еще прозябаешь в Авачинской бухте? – начал тот, вероятно, желая пошутить. Это был человек, который в считаные доли секунды мог перейти от радушной сердечности к презрительной сухости.

– Ты же мне не звонишь, вот я и довольствуюсь семгой, – ответил Евгений в том же тоне.

– Мы хотим тебя видеть в следующий вторник, в два часа дня, переговори с секретаршей, – сказал Литвенко и положил трубку.

Это походило на сцену из старого фильма времен холодной войны, но это была его жизнь. То, что случилось с ним в прошлом, служило поводом для шантажа и давало КГБ право требовать от него услуг, которых у обычных людей не просили.

Прошлое имело силу предопределять будущее.

Сидя на кровати в одних трусах и натягивая серый носок, второй лежал на таком же сером одеяле, он рассматривал свое тело. Уже давно то, что он видел, вызывало у него отвращение. Увядшая морщинистая кожа, растянувшийся обвислый живот. Тогда с презрением и немного с жалостью к самому себе он стал массажировать его резкими круговыми движениями, будто хотел растопить чудесным образом жир, который накопился за много лет.

Потом он быстро надел коричневые брюки и желтую рубашку. Выходя, собирался набросить на плечи кожаную куртку, которая висела в прихожей на вешалке. Надо было привести себя в порядок, раз в Магадане ему предстояло встретиться с людьми определенного уровня. Прежде чем выйти из дома, он пошел в туалет помочиться. Хоть ему и было всего чуть больше пятидесяти, он страдал от расстройства мочевого пузыря, и непреодолимое желание справить малую нужду мучило его целый день, где бы он ни находился. В больнице ему посоветовали сдать анализы, а пока он должен был бросить курить и, разумеется, не пить водку, к которой был неравнодушен.

Выйдя из туалета, он посмотрелся в зеркало над мойкой и задержался. Бывали дни, когда он отвергал человека, который отражался в зеркале, не хотел удостоить его даже взглядом. Он решил было отрастить себе бороду, чтобы хоть как-то спрятать это лицо. Но в то утро волнение перед дорогой и беспокойство о новом задании, которое его ждало, сломили его сопротивление. Он смело посмотрел на себя в зеркало. Единственное, чего не коснулось время, – так это шрам от ожога, длинный рубец, пересекавший левый глаз и доходивший до верхней губы. Евгений внимательно рассмотрел обезображенный глаз. Веко было испещрено микроскопическими порезами, белок пересекали лопнувшие капилляры, зрачок подернут белой пленкой. Он коснулся шершавой, как корка неудавшейся яичницы, кожи, словно хотел оживить воспоминание о событии, которое терялось где-то в глубине его памяти. Остальная часть лица принадлежала плохо сохранившемуся мужчине средних лет с множеством морщин, редкими седыми волосами, пожелтевшими зубами и короткой бородкой, которая никак не могла спрятать его уродство.

– Евгений Козлов, ты просто жаба, – сказал он своему отражению в зеркале, улыбаясь саркастически.

Потом проверил еще раз документы и пошел к входной двери. Перед выходом он надел черную кожаную куртку, засунул во внутренний карман неизменную плоскую фляжку с водкой и стал искать ключи от фургона. Он только что закрыл входную дверь, как снова влетел в дом, запыхавшись. Бросился в туалет, схватил то, что искал, и засунул в карман.

Это была повязка, которой он прикрывал обезображенный глаз.

По дороге на него, как всегда, произвел впечатление величественный вулкан Корякский, доминировавший над равниной и сверкающий белой вершиной, как гигантский метеорит, свалившийся из космоса. Это была другая часть панорамы, которой ему не хватало дома. Этот вулкан был виден из любого конца города, над которым он нависал, как молчаливый страж. Евгений на секунду остановился и уважительно приветствовал его. Он представлял себе, как в недрах вулкана тикают часы, отмеряя время до следующего извержения, когда земля вздрогнет и лава вырвется из его рта, как раскаленная река, прокладывая себе путь в снегах.

Он открыл дверцу своего болотно-зеленого «Москвича» и с трудом устроился на просевшем сиденье. Нежно погладил руль и завел двигатель. Евгений гордился своим фургоном, несмотря на то что ему было уже более десяти лет. У него была полноприводная система, двигатель на семьдесят пять лошадиных сил и сзади много места, чтобы перевозить товар. В тех немногих случаях, когда он решал нажать на газ, его «Москвич» срывался с места, как метеор, оставляя далеко позади себя большую часть машин. В свое время ему удалось заполучить этот фургон, дав понять кому следует, что он не может ездить на развалюхе. Евгений развозил рыбу. Загружал в порту ящики с рыболовных судов и развозил по торговым точкам в городе, и не только. Самое сложное в его работе было добраться до селений, разбросанных в самых затерянных уголках полуострова, к которым вели только малопроходимые и опасные дороги. Так что ему была нужна надежная машина, чтобы систематически выполнять свою работу.

Он выехал на областную дорогу и прибавил газ. Когда стрелка спидометра показывала «сто», а солнце искрилось на лобовом стекле, Евгений опустил окно, чтобы впустить свежий воздух в салон, провонявший морской солью и рыбой. Этот запах вовсе не раздражал его, он привык к нему, он даже был ему как родной. Просто ему хотелось получить удовольствие от свежего ветра, несущего украденные у ледяных вод Арктики запахи, путавшего волосы и ласкавшего его лицо.

Это было одно из немногих ощущений, которое напоминало ему свободу.

В нескольких километрах от аэропорта он заметил милицейскую машину. Он улыбнулся. ГАИ годами выставляла пост в одном и том же месте, за тем же деревом, в надежде на вероятную добычу. Милиционеры останавливали без реальной причины ничего не подозревающих автомобилистов. Угрожая изъятием водительских прав или даже всех документов, они вымогали у них деньги под видом штрафа за нарушение правил дорожного движения, чтобы затем отпустить. В худших случаях они говорили, что конфискуют саму машину, и несчастным водителям не оставалось ничего другого, как подчиниться.

Евгений надеялся, что теперь ситуация изменится к лучшему. Он смотрел телевизионные новости, в которых говорили об идущих больших переменах, о бурлении в обществе, прокатившемся по всей стране, которая наконец-то, казалось, расшевелилась. Борис Ельцин, первый президент Российской Федерации (теперь больше не говорили Советский Союз), запретил коммунистическую партию и конфисковал ее имущество. Старая система доживала последние часы. Может быть, и сотрудник КГБ перестанет ему звонить, раз и навсегда.

«Перестройка и гласность спасут Россию!» – гласил плакат перед милицейским постом. Евгений присмотрелся и узнал их: это была все та же пара, Пушка и его зам Руби. Он помахал им рукой и улыбнулся одной из своих обезоруживающих улыбок.

– Привет, Евгений! – крикнули они в ответ хором.

В других странах, наверное, его задержали бы. Пушка прекрасно знал, что Евгений не должен был водить машину, что он был практически слеп на левый глаз, что получил права по блату. Кто знает, сколько клешней королевских крабов они ему стоили! На самом деле зрение в левом глазу с годами улучшилось: Евгений мог теперь различать тени на светлом фоне и надеялся, что скоро какой-нибудь врач изобретет хирургический способ, который вернет ему зрение. А пока он был уже счастлив тем, что видел, и часто не надевал повязку, которая раздражала кожу, и плевать хотел на отвращение, которое его шрам мог вызывать у людей.

За долгие годы он привык не обращать на это внимания.

Он заехал на широкую территорию аэропорта Елизово, окруженную колючей проволокой, оставил фургон на стоянке, быстро пошел к залу вылетов и поискал глазами туалет. Снова справил малую нужду, затем встал у мойки и вымыл руки красноватым мылом с ароматом земляники. Вынул повязку из кармана, приложил ее к глазу, пропустив резинку за ухом и далее вокруг головы. Теперь он был готов.

– У меня предоплаченный билет в Магадан, – сказал он некоторое время спустя девушке за стойкой и улыбнулся.

Полет длился почти два часа.

В аэропорту Сокол, от которого до Магадана было пятьдесят километров, Евгений решил сесть на микроавтобус. В нем помещалось до восьми пассажиров. Внутри воняло табаком и потом, проезд стоил чуть дороже, чем в обычном рейсовом автобусе, но зато был быстрее и удобнее.

– До площади Ленина, – сказал он, садясь рядом с водителем.

Он посмотрел на часы и успокоился, до встречи оставалось еще около часа. Самолет взлетел вовремя, а приземлился даже на десять минут раньше. Евгений пообедал в аэропорту, купив в кафетерии бутерброд, который запил глотком водки из своей фляги. Потом он поискал телефон, одну из голубых кабин «Сибирьтелекома», и набрал номер оператора.

– Чем я могу вам помочь? – спросил его мужской голос откуда-то издалека.

– Семь, четыре, один, один, клиника «Ясная Авача».

– Камчатка?

– Да.

Он услышал странные шумы, потом оператор передал линию.

– «Ясная Авача», – ответила женщина.

– Это Козлов.

– Я вас не слышу.

– Евгений Козлов, я звоню по поводу Аннушки Печиновой, – прокричал он в трубку, заставляя оборачиваться проходивших мимо людей.

– Что вы хотите знать?

– Как она сегодня себя чувствует?

Женщина ответила не сразу.

– Так же, как и сорок лет назад, – сказала она наконец, и он удивился, что обладательница такого нежного голоса была способна на такой цинизм.

– Где тебя высадить, товарищ?

Вопрос водителя оторвал его от мыслей.

– У Главного управления, – пробормотал он.

Водитель бросил на него равнодушный взгляд и спустя некоторое время припарковался у тротуара.

– Семь тысяч рублей, – пробубнил он.

Евгений вылез из автобуса под моросящий дождь. Подтянул брюки, застегнул куртку, поправил глазную повязку и поднялся по лестнице, ведущей ко входу в здание серого цвета. Казалось, что здание заброшено. Не было всегдашнего обычного суетливого потока входивших и выходивших людей, какой он помнил, и над входной дверью не развевались больше флаги ни с серпом и молотом, ни с другими знаками. Была только табличка с тремя буквами: КГБ. Аббревиатура от Комитета Государственной Безопасности. Еще несколько лет назад, когда он был частым гостем в этих кабинетах, Евгений обнимался бы направо и налево, приветствуя знакомых, сталкивался бы с многократно награжденными офицерами, чувствовал бы себя причастным к укреплению мощи СССР. В самом деле, впечатление, что страна разваливается, было сильнее в больших городах, чем в его маленьком Петропавловске-Камчатском, на краю земли.

– Кого ищешь, товарищ? – спросил его худощавый тип болезненного вида в информационном окошке.

– Полковника Литвенко.

– Документы? – Худой посмотрел на фотографию в удостоверении личности и сравнил ее с посетителем, стоявшим напротив него. – Пришло время сменить, – сказал он, отложив документ и выдав ему пластифицированную карту.

– Я уже подал заявление.

– Третий этаж, – буркнул человек, стиснув в зубах сигарету.

Пока он ждал в некотором волнении тех, кто его вызвал, Евгению вдруг вспомнилась одна сцена, которая даже спустя много лет вызывала в нем умиление.

Ему было чуть больше двадцати, и он уже тогда развозил рыбу. Охотское море славилось хорошими уловами, рыболовецкие суда возвращались в порт, груженные всевозможными деликатесами: крабами, лангустами и неизменными метровыми лососями.

В то утро он загрузил лососевые головы, отрубленные на уровне жабр, – товар, пользовавшийся большим спросом в больницах, потому что стоил дешево и из него получался отличный наваристый бульон. Рецепт был прост: в кастрюлю с холодной водой бросали лук, морковку, много картошки и рыбьи головы. Все варилось до тех пор, пока не разваривалось до кашицеобразного состояния, затем фильтровалось и подавалось больным и ослабевшим старикам. Легкая и питательная еда, настоящая панацея.

Среди адресов, по которым он должен был развозить товар, было убогое здание с надписью при входе «Реабилитационный центр “Авача”». Он остановился напротив здания, вытащил пару ящиков и понес их на кухню со служебного входа. Было всего лишь шесть часов утра, и никого вокруг.

– Мне нужна подпись, где заведующий? – спросил он посудомойщика.

– Выше этажом, – ответил парень и поставил огромную кастрюлю в мойку.

Евгений поднялся по лестнице и почувствовал запах хлорки, от которого сразу защипало в носу. На втором этаже он толкнул тяжелую металлическую дверь и очутился в коридоре. Не зная, в какую сторону идти, посмотрел направо и налево в поисках кого-нибудь, у кого можно было бы спросить. Уборщик мыл пол, и Евгений направился к нему, но тот скрылся за углом, шумно волоча за собой свою тележку. Тогда Евгений попытался было догнать его, но, передумав, повернулся и пошел в другую сторону. В резиновых сапогах, парусиновых штанах и зеленом прорезиненном фартуке он прошел по всему коридору мимо множества прикрытых дверей, из-за которых доносилось шарканье ног, приглушенные стоны, кашель, словом, типичные звуки просыпавшейся клиники. Он уже собирался свернуть за угол, когда его внимание привлекла девушка. Она сидела в кресле-каталке на пороге последней комнаты. В полутьме, которая ее окружала, Евгений заметил бледную как полотно кожу и золотистые волосы, заплетенные в длинную, ниспадавшую на грудь косу. Она была худа, тонкие плечи покрывала серая шаль с бахромой. У нее был потерянный взгляд, в руках она сжимала тряпичную куклу, которая странным образом была на нее похожа, такая же худая и с длинной косой из соломы. Евгений посмотрел на нее с любопытством, а она неожиданно пришла в себя и уставилась на него своими огромными зелеными глазами, подернутыми грустью.

– Извините, где здесь кабинет заведующего? – спросил Евгений, вдруг почувствовав необъяснимое желание услышать ее голос.

Девушка промычала какие-то странные звуки, и, когда он приблизился, на ее розовых губках появилась несмелая улыбка, тронувшая его до слез. Взволнованный, он отступил, испугавшись, что девушка заметит его слабость, увидит, как у него перехватило дыхание. Но она лишь пригласила его мягкими, пленительными жестами приблизиться. Казалось, что она просит его встать перед ней на колени, наклониться к каталке, чтобы шепнуть ему на ухо какой-то секрет.

Евгений сделал, как она просила, и опустился на одно колено, как принц из сказки, который просит руки своей возлюбленной. Она смотрела на него зелеными глазищами и улыбалась вместе с ним. Евгению показалось, что он вот-вот умрет. В этот момент девушка уронила свою куклу и протянула руку, чтобы коснуться его черной повязки.

Она будто спрашивала: что с тобой случилось?

– Аннушка, что ты делаешь?

Сказка рассеялась мгновенно. К ним спешила медсестра, требуя постороннего немедленно отойти.

– Товарищ Козлов, а ты неплохо выглядишь!

Василий Литвенко, внушительных размеров мужчина в форме защитного цвета с многочисленными наградами, входил в огромный кабинет. За ним следом шел Алексей Калкин, маленький и худой, семеня, как утенок семенит за мамой-уткой.

Евгений вскочил и замер, пока Литвенко, приблизившись, не протянул ему руку. Алексей ограничился только кивком головы.

– Чаю? – предложил Литвенко.

– Нет, спасибо, ничего не надо.

Оба офицера сели за стол напротив Евгения, положили перед собой красные папки и внимательно посмотрели на него.

– Мы не виделись три года, – начал Литвенко.

– Три года и несколько месяцев, – поправил Евгений. – Я начал уже скучать по Магадану.

– Магадан не ценишь, пока из него не уедешь, – ответил Литвенко с важностью. – Но вернемся к нашим делам.

Евгений почувствовал, как быстрее забилось его сердце, так было всегда, когда ему поручали задание.

Калкин открыл папку и, поискав в ней, достал листок факса.

– Две подозрительные личности должны приехать в Петропавловск, – сказал он, глядя в листок поверх очков. – Микаэль Делалян, холост, пятьдесят четыре года, место рождения не указано, проживает в Италии, в Риме, антиквар, и Новарт Газарян, в замужестве Роз Бедикян, двое детей, сорок два года, место рождения – Ереван, Армения, проживает в Торонто, Канада, предприниматель. Дата въезда: семнадцатое июня, московский аэропорт, рейс KLM пять-шесть-шесть из Амстердама.

– Эти двое уже в Барнауле, – вмешался Литвенко. – Наши коллеги только что нам сообщили. Они пожелали посмотреть списки одиннадцатого лагеря на Алтае. Ищут заключенного Габриэля Газаряна, пропавшего брата женщины. – И жестом пригласил Алексея продолжать.

– Рабочая виза выдана посольством в Оттаве, Канада, – читал он. – Заявленная цель поездки – изучение традиционной одежды народов Чукотки по заданию фирмы «Роз и Компаньоны», владелицей которой является госпожа Бедикян.

– Одежды народов Чукотки? – воскликнул Евгений и засмеялся глухим смехом. – Что еще они придумают?

Этих двоих тоже, казалось, развеселила указанная причина.

– Это бред, – добавил Евгений, ударив кулаком по столу.

– Ну а если серьезно, что ты думаешь?

– Извините, товарищи, но я должен выйти на минутку. – И Евгений встал, сдерживая смех. – Мне нужно в туалет, от этого анекдота мой мочевой пузырь сейчас лопнет.

Он подмигнул единственным глазом, призывая к пониманию, и вышел из кабинета, словно не мог больше сдерживаться.

Евгений не знал, как убить остаток времени в Магадане. Было шесть часов вечера, а его рейс вылетал в полночь.

Этот город, когда-то одна большая зона, как многие сибирские города, Евгений хорошо знал, в молодости он провел там долгие месяцы. Он солгал, сказав, что скучал по городу, и теперь жалел об этом. Черта с два! Он сказал это, только чтобы сделать приятное начальству, из-за мерзкого низкопоклонства, время от времени вылезавшего наружу, которое он не мог в себе подавить. Он ненавидел этот город. Каждая улица, каждый дом Магадана были пронизаны болью и отчаянием. Вся эта земля была пропитана слезами и кровью.

Он сидел на скамейке в парке под деревом и думал. Вокруг не было ни души. Евгений был один, как и все последние десятилетия, но время научило его терпеливо сносить одиночество. Однако сегодня это с трудом достигнутое равновесие было нарушено – новое задание. Он не хотел, более того, совсем не хотел выполнять его. Не мог!

Если бы он был дома, то сел бы в свой фургон и помчался бы в «Ясную Авачу», где уже много лет жила его любимая Аннушка. Он проехал бы весь этот нелегкий путь по извилистой горной дороге с узкими крутыми поворотами, чтобы только заключить ее в свои объятия. Она улыбнулась бы ему своей прекрасной улыбкой и снова уронила бы свою куклу, чтобы дотронуться до его руки и почувствовать его тепло. И они рассказали бы друг другу многое, глядя в глаза в полном молчании, потому что слова только порождают путаницу. Иногда достаточно нескольких мгновений, чтобы почувствовать себя счастливым.

Он резко поднялся и пошел по спуску к морю. Ему казалось, что это правильное направление. Там, внизу, беспредельный простор волн обещал ему великий дар – забвение. Как будто огонек подпалил стог сена, так в его сердце зажглась слабая надежда. Он пересек город и прошел по дороге «костей», специально по самому ее центру, по асфальту, замешанному на смоле и костях, – останках заключенных, которые строили этот город. Он хотел услышать их крики, хотел понять, есть ли в мире мертвых кто-то, кто страдал больше него.

И он готов был с ним поменяться.

Женщины выстроились вдоль стены и казались манекенщицами, предлагавшими на обозрение модели одежды.

Евгений рассматривал их со вниманием режиссера, которому нужно было выбрать главную героиню для своего фильма. Роль ему была еще не ясна, многое зависело от качеств актрисы. Там были блондинки и брюнетки, худые и в теле. Если бы ему захотелось другую, к примеру, высокую или низкую, ему бы ее наверняка тотчас доставили.

Главное – плати.

Девушки прохаживались, льстиво, с намеком поглядывали, качая бедрами в коротких платьях, выдыхая сигаретный дым в лицо клиентам. Их задачей было привлекать мужчин, рабов страстей и порочных желаний. Пожилая женщина с начесом на голове сидела за письменным столом. Это была хозяйка борделя, она выдавала ключи, висевшие в шкафчике сбоку, записывала имена девушек, которые поднимались в комнаты, и получала тариф авансом. Только так.

В борделе Евгений вновь ожил. Он сидел вместе с другими мужчинами в небольшой комнате, зале ожидания, как пациент в очереди на прием к зубному врачу. Он чувствовал тепло тел, совокуплявшихся в комнатах, запах высвобождаемой влаги, оживлялся от стонов и шепота. Первая комната, которая освободилась, была для него. Сейчас он возьмет за руку выбранную им девушку и поведет ее в темноту. Смотреть друг другу в лицо не было нужды.

– Ты часто приходишь сюда? – спросил его мужчина со странным акцентом. Здесь было обычным делом встретить чужака, это был вавилонский город.

Евгений пожал плечами:

– Когда как.

– Мне сказали, что здесь хорошо… – Мужчина, хитро улыбаясь, сделал вульгарный жест пальцем.

Евгений снова пожал плечами.

– Тут есть девочка вот такого роста, – пробубнил мужчина, наклонившись вперед. – Мне ее описали, но я ее еще не видел.

– Кто, армянка? – вмешался другой из дальнего угла комнаты. Он был толст, и живот его вздрагивал, когда он говорил. – Она заболела, потому что делала это без резинки.

– Какая глупость! – ответил чужак.

– По молодости я тоже хотел делать без, но сейчас… – опять заговорил пузатый, размахивая рукой, – это невозможно, слишком опасно.

– Одиннадцать, – объявила хозяйка.

Евгений встал и приблизился к девушкам. Взял за руку первую попавшуюся, даже не раздумывая. Это была маленькая брюнетка, плохо выглядевшая, с отвисшими до живота, как пустые мешки, грудями.

– Ты знаешь, кого выбрать, – шепнула ему на ухо мегера, подавая ключ, – только для тебя сорок пять тысяч.

Евгений заплатил и поднялся по лестнице, увлекая за собой женщину, которую только что купил.

– Мне нужно на минуту в туалет, – сказал он, не заметив, что унитаз стоял в углу комнаты.

Она начала раздеваться, пока он справлял нужду. Когда он обернулся, она уже лежала на кровати почти полностью обнаженная, в одних черных кружевных трусиках. Она терла ляжки одна о другую, гладила себя по внутренней части бедер медленными чувственными движениями. Женщина хотела выглядеть желанной, волнующей и закончить все поскорее. Время – деньги.

– Что ты делаешь?

– Все.

– С или без?

– С… но…

– Но что?

– Если ты заплатишь…

– Сколько?

– Еще пятьдесят тысяч.

Евгений засунул руку в карман и вынул банкноты, свернутые в рулон. Он взял из него требуемую сумму, добавив десять тысяч, и положил ей на живот. Женщина вздрогнула от удовольствия, схватила их, сложила и сунула под подушку.

– Не говори ничего хозяйке, а то она меня выгонит.

– Наклонись, – приказал он, не ответив на ее просьбу.

Женщина медленно повернулась к нему спиной и встала на колени. Он приблизился к ней и стал рассматривать. Трусики были крошечные и едва скрывали женские прелести. Евгений отодвинул кружевную ткань и погладил костлявый зад проститутки. Женщина симулировала стон удовольствия.

– Брось, мне это не нравится, – сказал он.

Он стал ласкать ее, а она – качать бедрами, стараясь следовать в такт его движениям.

– Не двигайся, – приказал ей Евгений.

Проститутка не двигалась и молчала, как ей было сказано. Наконец он расстегнул ремень, спустил брюки и одним лишь движением, сильным и решительным, садомизировал ее. Женщина сдержала крик, пока он хватался за ее обвисшие груди. Через некоторое время он прислонил голову к ее выгнутой и костлявой спине и закрыл глаза. Он не хотел обидеть ее. Он не был злым. Он просто хотел убить чувство, которое упорно терзало его сердце.

Он хотел уничтожить в себе любовь.

28

Барнаул, Алтай, Западная Сибирь, июнь 1992 года

– Садитесь, не стойте, прошу вас, – предложил человек в форме.

– Что он говорит? – спросил Микаэль.

– Предлагает нам сесть, – шепнула Роз, отодвинув один из стульев, стоявших перед письменным столом.

– Для меня, для нас всегда очень прискорбно сообщать родственникам о судьбах заключенных, которые в прошлом сидели здесь, – начал полковник Никитин, говоря нарочито медленно, чтобы Роз успевала переводить с русского. – Вы понимаете, что мы говорим об определенном историческом периоде нашей страны. Много информации было утеряно, много списков уничтожено. Хотя в лагерях, по правилам, каждое самое незначительное происшествие должно было записываться, но, к сожалению, не все эти документы дошли до наших дней.

Его голос гремел в кабинете, обставленном без претензий, с голыми стенами. Только географическая карта страны и портрет нового президента Бориса Ельцина висели у него за спиной. Государственный деятель, тщательно причесанный, казалось, ни за что не захотел улыбнуться фотографу.

– К счастью, если позволите так выразиться, в вашем случае мы смогли найти некоторую информацию относительно ваших родных. Товарищ… – Никитин, красивый мужчина лет сорока с интеллигентным лицом, наклонил голову и глянул в документ, который держал в руке, – Сероп Газарян и его сын Габриэль.

Микаэль заметил, как у Роз слегка подрагивали руки, которые она держала на коленях, изящно переплетя пальцы.

– Что? – спросил он ее, стараясь отвлечь, хотя уже догадался о содержании фразы, но она была как парализованная, почти не дышала.

– We have some information about your relatives, – неожиданно сказал полковник по-английски с гортанным акцентом.

– Не беспокойтесь, – ожила Роз, – вы можете говорить мне, а я потом переведу.

Офицер широко улыбнулся ей.

– Как хотите, – сказал он. – Итак, из записей следует, что Сероп Газарян и его сын прибыли двадцать первого ноября 1952 года в лагерь номер одиннадцать на Алтае. У нас есть фотокопия документа, в котором указаны их имена. – Он показал листок с черными подтеками. – Так… несколько месяцев спустя, примерно в феврале, точная дата не указана, мы можем с уверенностью утверждать, что Сероп Газарян скончался.

Роз вздрогнула.

– С уверенностью, вы сказали?

– Да.

– Что случилось с господином Газаряном? – вмешался Микаэль, волнуясь.

– Наш отец умер, – прошептала Роз. – По какой причине? – спросила она по-русски у офицера.

– Здесь сказано… – Было заметно, что Никитин чувствовал себя стесненно под острым взглядом женщины.

– Что сказано?

– Он покончил с собой.

– Я тоже хочу знать, – снова вмешался Микаэль. – What happened to Mr.Gazarian? – спросил он немного раздраженно.

– Suicide, – ответил полковник, опустив глаза и выронив листок из рук.

Роз посмотрела в окно. Они находились в адресно-справочном бюро Управления внутренних дел города Барнаула, которое располагалось на седьмом этаже одного из суперсовременных зданий в центре города, откуда они начали поиски Габриэля. Если и была хоть какая-то надежда найти живым кого-то из них, то это был бы скорее Габриэль, чем Сероп, по очевидным причинам, но все же узнать, что твой отец наложил на себя руки, было невыносимо больно. Она не могла этого предположить, пускаясь в дальний путь. Она всегда презирала Серопа, не афишируя это публично, никогда не жалела его и тем более не хотела знать, как он кончил. Но сейчас все изменилось.

– Что касается молодого Габриэля Газаряна, – продолжил офицер своим мягким голосом, – мы знаем, что некоторое время спустя он был переведен сначала на перевалочный пункт в Магадане, а затем поднялся на борт судна «Линка», отплывавшего на рудники в Певек… Но… – Он глубоко вздохнул, будто опережая трагические события в жизни главного героя, эдакого Одиссея, преследуемого злым роком, и посмотрел на своих собеседников, стараясь выразить сострадание во взгляде. – Похоже, что «Линка» так никогда и не вошла в порт Певека.

– Как? – спросила Роз.

– Могу я узнать, что он говорит? – спросил Микаэль.

– Кажется, судно затонуло по причинам, которые на сегодняшний день не известны.

– Корабль затонул, – повторила Роз так тихо, что Микаэль ее едва расслышал. – И что же теперь? – спросила она затем, но это был вопрос, заданный скорее самой себе, чем полковнику.

Никитин пожал плечами в замешательстве. Он и хотел бы сказать им что-то в утешение, но не мог.

– Известно хотя бы где? В каком месте это случилось? – настаивала Роз.

Офицер переложил некоторые листки в папке. Что-то нашел и быстро прочитал.

– Кажется, это могло произойти, когда «Линка» находилась в Авачинской бухте. – Он поднял глаза и понял, что оба сидевших перед ним собеседника не имели ни малейшего представления об этом районе земного шара. – Знаете, где это? – спросил он, как учитель у учеников, и, не получив ответа, встал и подошел к географической карте. – Этот полуостров в форме клешни краба – Камчатка, Авачинская бухта – находится вот здесь, – сказал он, ткнув шариковой ручкой в маленькую точку на карте.

– Но это очень далеко, – заметил Микаэль.

– Как туда можно добраться? – спросила Роз.

– Зачем, что нам там делать? – спросил Микаэль.

– Как вы считаете, там можно получить более точную информацию о кораблекрушении? – настаивала Роз.

– Миссис, это случилось сорок лет назад. – Никитин развел руки.

– Но вы что думаете?

– Петропавловск – городок рыбаков, кто-нибудь тогда наверняка мог что-то видеть, и… Если случайно кто-то остался в живых, может быть, там вы узнаете больше. – Он сделал два шага вперед и потрогал подбородок, размышляя. – Судно затонуло в конце апреля, и физически крепкий человек в шлюпке мог бы попытаться добраться до берега, если море было свободно ото льда… Но я не хотел бы вас обнадеживать, – сказал он, покачав головой.

– Как туда можно добраться? – снова спросила Роз, взяв себя в руки.

– Мы никуда не поедем, если ты сначала мне все не объяснишь, – повысил голос Микаэль.

– Да, сейчас я тебе все скажу, потерпи еще минутку, прошу тебя, – ответила она.

– Вам придется вернуться в Москву и оттуда самолетом.

– А отсюда разве не летают?

Полковник отрицательно покачал головой.

– Нельзя нанять частный самолет?

Офицер хмыкнул, хотя и вежливо, что вообще было его отличительной чертой.

– Прошу вас, вы должны мне помочь, сколько бы это ни стоило! – взмолилась Роз.

В полумраке номера ультрасовременного отеля, где Микаэль и Роз остановились, брат и сестра в некотором роде узнавали друг друга. Кровной связи было мало, чтобы между ними возникли взаимопонимание, тепло и привязанность, которые возникают, только когда люди переживают одни и те же события, моменты радости и горя… Словом, жизнь. Им обоим нужно было время, чтобы «притереться» и действительно «встретиться».

– Есть одна вещь, которая меня смущает, – сказал Микаэль, будто неожиданно вспомнил какую-то важную деталь.

– Какая? – спросила Роз.

– Ты сказала мне, что отношения между Сатен и Серопом безвозвратно испортились, после того как он продал ребенка, то есть меня.

– Именно так, мама мне всегда это повторяла.

– Тогда почему они решили снова сойтись, даже вернуться на родину, в Армению, не говоря уже… – он махнул рукой в ее сторону, – чтобы завести еще одного ребенка? Не понимаю.

– Довольно долго они жили под одной крышей как чужие или, скорее, как деловые партнеры, потому что у Серопа был договор с итальянцем, если не ошибаюсь. Он поставлял тапочки, которые Сатен вышивала.

– Избавление от меня не принесло ему удачи? – заметил Микаэль.

– Но вскоре началась Вторая мировая война, – продолжала Роз, пропустив его замечание. – Патры стали первым городом, который заняли итальянцы. Все встало, торговля, школы, особенно с приходом нацистов, которые рыскали по дорогам с автоматами.

– Да, я видел фильмы.

– Вот именно… Тогда папа бежал в горы вместе с партизанами, он ведь был членом компартии. Если бы его нашли, то сразу же казнили бы.

Микаэль, сидевший скрестив ноги на кровати, лег, глядя на сестру рассеянным взглядом.

– Сероп приходил домой, прячась, ночью или на рассвете уходил, только чтобы побыть со своим сыном, который между тем рос. Ничего более, потому что Сатен была непреклонна в своем отказе мужу. Ты меня слушаешь?

– Да.

– В конце войны началась репатриация, которой способствовал Всеармянский благотворительный союз.

– А, ассоциация по сохранению армянской идентичности и культуры в мире! – воскликнул Микаэль с негодованием. – Один из самых позорных и низких обманов в истории. Сталину нужна была дешевая рабочая сила, и он договорился с Церковью и ВБС, этой шайкой миллионеров, фальшивых коммунистов, американской диаспоры.

– В то время велась мощная пропаганда: призывы публиковались в газетах, тут и там возникали пункты сбора средств на оплату поездки. Серопу это показалось хорошим поводом, чтобы начать жизнь сначала и восстановить развалившийся брак. В июне сорок седьмого он примкнул к большому каравану. Только из Греции на родину вернулось более тысячи армян.

– Я знаю. Помню, как будто это было вчера, тот плакат с молодой семьей: мать с ребенком на руках, взирающие с раболепием на солнце Армении. Мои тоже чуть не попались на удочку. Мама Вероник очень хотела, но папа выдержал ее натиск.

– Почему?

– Потому что хорошо знал, что такое коммунистический режим. Они были армянами из Бухареста, и папа учился в соседней Украине. Хотя идея репатриации его привлекала. Он был страстный патриот. Но он все равно понимал, что в советской Армении у них не было надежды на счастливое будущее.

– В каком году они уехали из Бухареста в Афины? До или после…

– Усыновления? – Микаэль приподнялся на локтях, встал с кровати и подошел к огромному, как витрина, окну номера. – Осенью тридцать восьмого, – сказал он наконец, скользя взглядом по многоэтажкам, выросшим на холмах Барнаула. – Когда они прибыли на границу с Грецией, то записали и сына, кто-то смог провезти ребенка с другой стороны. Папа заплатил огромные деньги, он не хотел, чтобы в Афинах диаспора узнала об усыновлении, боялся, что в этом случае какие-нибудь злые языки могли навредить его сыну.

– Как же ты узнал? – спросила Роз, тотчас же пожалев о своей бестактности.

Микаэль повернулся и посмотрел на нее, словно хотел понять, достойна ли сестра, которая ворвалась в его жизнь по воле судьбы, его откровенности.

– Мы с Вероник были очень привязаны друг к другу, – тихо сказал он, сев в кресло, стоявшее рядом. – Я был ее баловнем, тем более что папа был всегда очень занят на работе. Знаменитый доктор Арутюн был единственным врачом в диаспоре, уходил из дома на заре и часто возвращался затемно. Его смерть была для мамы сильным ударом, но худший она перенесла, когда отправила меня в колледж в Венецию. Она осталась совсем одна, кружила по дому среди своих воспоминаний… Ее жизнь потеряла всякий смысл. – Микаэль откинул назад длинные волосы и кашлянул, растрогавшись. – Она умерла за год до моего диплома. К счастью, было лето, и я был рядом с ней.

– Микаэль, если ты думаешь, что…

Он поднял руку, чтобы она замолчала.

– Я знал, что она умирает. Хирург, который ее оперировал, дал ей несколько дней жизни. Я всячески пытался скрыть отчаяние и говорил ей, улыбаясь, что все будет хорошо, что в Венеции я знаю прекрасного врача, к которому скоро отвезу ее, и что там она непременно поправится. Я садился на край ее кровати и читал романы и стихи, которые ей очень нравились. В один из таких вечеров, жарких и душных, – ты себе представляешь, что такое август в Афинах? – она вдруг резким движением отклонила книгу, которую я держал в руках, и прошептала:

– Микаэль, я должна тебе кое-что сказать.

– После, мама, послушай вот это.

– Нет, сейчас, – настаивала она едва слышным голосом и с мольбой во взгляде.

– Ты у нас упрямица, – пошутил я, погладив ее лоб.

Она вся горела от жара. Схватив мою руку, крепко сжала ее, словно хотела набраться смелости, чтобы начать разговор.

– Ты не мой сын, – выдавила она из себя.

– Что ты такое говоришь?

– Микаэль, ты не наш сын, – повторила она, глядя мне в глаза.

– Ты бредишь, – возмутился я, высвободив руку.

Она покачала головой, ее седые волосы растрепались.

– Ты был усыновлен. Папа и я, мы не могли иметь детей. Ты был одной из сторон нашего счастья, без тебя мы бы никогда не чувствовали себя полноценной семьей.

Я был в смятении и все блуждал взглядом по комнате, останавливаясь на самых обычных предметах. Лампа, коробка с лекарствами, паук, который полз по потолку.

– Микаэль, посмотри на меня, – попросила мама строгим голосом, который я помнил с детства. – Это правда, – сказала она чуть мягче, – ты не наш биологический сын, но я не могла бы любить сильнее родного сына. Папа и я обожали тебя, как сокровище, как дар Божий, который осчастливил нас, когда мы уже думали, что будем стареть в одиночестве.

Я плакал, низко опустив голову.

– Думай что хочешь, но я не жалею, – заявила мама. – Скоро я отдам Богу душу, я думаю, что ты достаточно взрослый, чтобы понять.

Она терзалась, видя, как я плачу, но я был в самом деле сильно потрясен.

– Только любовь имеет смысл в этой жизни, помни об этом всегда, сердце мое, – пробормотала она, тоже заплакав. – Единственное, что имеет смысл, – это любовь, – повторила она, снова взяв меня за руку. – И я любила тебя больше всего на свете, – прошептала она, приложив мою ладонь к потрескавшимся губам.

Микаэль лежал скорчившись на кровати и плакал.

Роз не могла смотреть на брата в таком состоянии. Она приблизилась к нему, почти опасаясь того, что собиралась сделать, потом обняла его за шею в искреннем душевном порыве. Он не отреагировал, но, к ее удивлению, позволил приласкать себя, как безутешный ребенок.

На следующий день рано утром Роз позвонил Никитин.

– Здравствуйте, госпожа Бедикян, надеюсь, что я вас не побеспокоил, – сказал он вежливо.

– Здравствуйте, – ответил ему неуверенный голос, явно опасавшийся плохих новостей.

– Миссис Бедикян, вчера вечером мне удалось узнать еще кое-что о крушении судна, на котором находился ваш брат.

Молчание.

– Миссис… вы меня слушаете?

– Да, я слушаю.

– Вынужден сообщить вам плохие новости. Я узнал причину, по которой судно затонуло. На «Линке» возник пожар, как только она вышла из Авачинской бухты.

– Пожар?

– Да, но неизвестно, по какой причине. Во всяком случае, тому были свидетели, рыбаки, которые в тот момент находились на рейде и… Миссис?

– Что вы хотите этим сказать? – спросила Роз ледяным тоном. – Чтобы я собирала чемоданы и возвращалась домой? – И она непроизвольно застучала зубами так, что вынуждена была отодвинуть трубку, чтобы на той стороне провода ее не услышали.

Полковник ответил не сразу. Помолчав, он сказал:

– Отнюдь. Я даже нашел для вас небольшой военный самолет, который за должную плату отвезет вас в Петропавловск. Я просто хотел сказать, что, как вы сами понимаете, шансов найти кого-то, кто выжил, очень мало. Я должен был вас предупредить, даже если бы вас это обескуражило.

– Благодарю вас за беспокойство, – сказала она, чувствуя, как рвота подкатывает к горлу. Нужно было срочно сменить тему, иначе ее стошнило бы. – Скажите, что это за самолет?

– Сначала вы прилетите в Магадан обычным рейсовым самолетом. Там пересядете на военный самолет, который доставит вас в Петропавловск. Отсюда это было бы невозможно, это более четырех тысяч километров.

– А в котором часу рейс на Магадан?

– Вы уверены, что не хотите еще раз все взвесить?

– Прошу вас, в котором часу?

– Есть один в 15.20. Полет длится шесть часов.

– Значит, мы прилетим в 21.30.

Полковник хмыкнул.

– Госпожа Бедикян, Россия – огромная страна, добавьте еще пять часов разницы во времени. Так что в Магадан вы прилетите около двух часов ночи.

– Спасибо, я переговорю с моим братом и дам вам знать.

И Роз повесила трубку в крайнем возбуждении.

– Значит, он разбудил тебя в такое время, чтобы сообщить эту новость?

– Да. – Роз ковырялась в яичнице на своей тарелке. Она решила позавтракать в ресторане гостиницы в компании с Микаэлем, а заодно и поговорить с ним о том, что делать дальше.

– И ты решила лететь в Петропавловск?

– Вот именно.

– И что ты там будешь делать? Спрашивать у старых вонючих рыбаков, при условии, что кто-то из них еще жив, не видели ли они случайно мальчика в акватории бухты сорок лет назад, пока горел корабль, переполненный заключенными?

– Перестань!

– Знаешь что? Я не могу понять, почему ты так упорствуешь. Почему именно сейчас? Почему ты ничего не предпринимала все эти годы?

Роз молчала и продолжала срывать зло на своей яичнице, тыкая в нее вилкой.

– Ну, так что? Соизволишь мне ответить?

– Раньше я была одна.

– А теперь мое присутствие придает тебе недостающей энергии?

– Ты жестокий! – бросила она со слезами на глазах.

– Теперь ты будешь плакать?

– Я гораздо сильнее, чем ты думаешь. Хочешь вернуться в Рим – скатертью дорога, а я полечу в Магадан, – заявила она, пронзив его взглядом, в котором просматривались одновременно упрямство и безотчетность. – Так что, господин Делалян? Что вы решили делать? Вернуться в свою нору, засунуть голову в песок и ждать, когда пройдет гроза?

Микаэль рассматривал буфет с богатым ассортиментом и попытался встать, желая уклониться от неловкой ситуации, возникшей за их столиком.

– Он и твой брат тоже, ради бога! Он твой близнец! – взорвалась Роз.

Он снова сел на стул.

– У меня нет братьев, я вырос один, наш отец решил выбросить меня из семьи. И лучше, если все так и останется. Нет нужды ворошить прошлое, это слишком болезненно для нас обоих, – парировал он треснувшим голосом. – Я никогда не пустился бы в это бесполезное путешествие, в эти безумные поиски, если бы мой сын не принудил меня к этому.

– Томмазо всего лишь пролил свет на что-то, что таилось в глубине твоей души. Нет такого человека, который не хотел бы узнать о своем происхождении, о своих корнях, вновь обнять своего брата, с которым его разлучила злая судьба.

Микаэль сидел в задумчивости, полный сомнений, медленно потягивая кофе и склонив голову к камчатной скатерти.

– Знаешь, Микаэль, я просто не могу отказаться, больше не могу.

– Почему?

– Потому что всю жизнь чувствую себя виноватой в аресте брата. Я не могу больше терпеть это, я должна что-то сделать.

Микаэль не понимал.

– Ты помнишь ту книгу Сарояна?

– Ту, что ты хранишь в бархатном лоскуте?

– Да, я сказала тебе, что она была причиной ареста. Но я не сказала, что мы держали ее в доме потому, что я заставила Габриэля поклясться мне, что он не уничтожит ее. А ведь это было время, когда милиция постоянно совершала обыски. Папа приказал нам сжечь ее, но мы не послушались. Это был наш маленький секрет.

– И вы рискнули жизнью ради книги?

– Эта история была для нас примером человеческого достоинства и цены, которую надо платить, чтобы не отказаться от него. Габриэль был мечтателем, маленьким актером в некотором смысле. Когда он читал мне ее, то изменял текст в зависимости от того, что могло произвести на меня большее впечатление в тот момент. Он хотел сделать мне приятное. Там есть одна фраза, в самом конце, про пенни.

– «Ребенок может купить много чего на один пенни».

– Да, эта… Так вот, пока я не выучила английский, я была уверена, что в оригинале сказано «девочка». И всегда спрашивала у Габриэля, почему Сароян предпочел девочек, говоря так. И знаешь, что он мне отвечал?

Микаэль покачал головой.

– «Потому что девочки умнее мальчиков». Я воспринимала это на свой счет, думала, что автор имел в виду меня, как если бы он, позволь уж мне этот термин, сделал дарственную надпись маленькой Новарт. Я не могла сжечь этот текст, такой… личный, я бы сказала. И потом, я действительно была очень мала и упряма и не знала, не могла соразмерить опасность таких действий. А Габриэль ради меня был готов на все.

Хотя Роз говорила тихо, было ясно, как важны для нее эти воспоминания. Микаэль слушал, увлеченный и очарованный наивностью той девочки, которую никогда не знал.

– Мы оторвали от книжки обложку, – продолжала Роз, – и спрятали ее в зазор между стеной и стенкой кухонного шкафчика, а сам текст я спрятала в обрезках тканей, которые мама давала мне для игр. Они нашли обложку, и этого им хватило.

Микаэль был глубоко тронут, он взял руку сестры и нежно погладил ее.

– Позвони полковнику… Хочу оттаскать за уши этого бедолагу, фальсификатора литературы, нашего брата, – сказал он, вставая, чтобы налить себе еще кофе.

Роз улыбалась. И, глядя на нее, казалось, что это вернулась маленькая Новарт.

Они наспех собрали чемоданы, и Роз позвонила в Торонто, разбудив Акопа.

– Любимая, все хорошо? – спросил ее муж хриплым голосом.

– Да, не знаю… Говорят, что он, скорее всего, погиб при пожаре на корабле, на котором его перевозили в другой лагерь.

– Что? А теперь?

– Ничего, еду на его поиски. Постараюсь узнать, может, он спасся.

Акоп не удивился такой настойчивости.

– Могу я помочь тебе как-нибудь?

– Скажи Лью, что мне нужен срочный перевод в Сибирь. Я перезвоню ей через четверть часа.

– О’кей, ты-то как?

– Хорошо.

– С Микаэлем?..

– Лучше, спасибо. Слушай, мне уже нужно бежать.

– Мальчики спрашивают о тебе.

– Поцелуй их за меня крепко. Я скучаю по ним, – ответила он с легкой грустью.

– А по мне? – спросил Акоп, когда его жена уже положила трубку.

Роз пришлось долго сидеть на телефоне с Лью, чтобы разобраться с банковским переводом. В конце концов требуемая сумма была перечислена на счет, который ей указали. Десять миллионов рублей. Если бы речь шла о работе, она поторговалась бы, но торг из-за самолета, который, вероятно, мог доставить ее поближе к Габриэлю, был неуместен. Это было бы кощунством. Микаэль предложил внести свою долю, но настаивать было бесполезно, потому что Роз считала это несправедливым. Ведь именно она решила лететь частным рейсом, и расходы должны были ложиться на нее.

Прежде чем поехать в аэропорт, им пришлось еще раз заскочить в Управление, чтобы получить специальное разрешение с подробным планом их перемещений.

Полковник подготовил все, что могло им понадобиться.

– В Магадане вас будет ждать первый пилот Антон Павлович, в руках он будет держать плакат с вашими именами. Это один из наших лучших летчиков, десять тысяч часов налета на счету.

– Этот самолет очень маленький? – спросила Роз, явно обеспокоенная.

– Нет, не волнуйтесь, – ответил он, подавляя улыбку, – это аэротакси. Мы часто пользуемся им для коротких перелетов.

– Пара часов?

– Пожалуй, три.

– Хорошо. Спасибо, полковник, мне уже лучше. Вы получили подтверждение банковского перевода?

– Да, вы сделали все очень быстро, спасибо.

– Не за что, нам часто приходится делать срочные перечисления.

Офицер кивнул с вежливой улыбкой.

– Да, я хотел сказать, что в Петропавловске вас будет встречать один наш доверенный человек, я уже вписал его имя в ваш маршрутный лист вместе с вашими координатами. Его зовут Евгений Козлов, он живет там всю жизнь и будет вашим гидом.

– Там есть гостиницы?

– Широкий выбор, пятизвездочная вас устроит?.. Я пошутил. Евгений все знает, он отвезет вас туда, где вы будете проживать. Он немного странный, но когда пройдет первый шок, увидите, что он действительно расторопный малый.

– Прямо не знаю, как вас благодарить, полковник… – Роз поняла, что не помнит его имени.

– Никитин, Михаил Никитин.

Микаэль молча слушал, как говорили Роз и офицер, его знаний русского языка не хватало, чтобы удовлетворить любопытство, так что ему приходилось лишь гадать о содержании их разговора.

– Простите мне мой вопрос, миссис, – неожиданно сказал Никитин. – Полагаю, что человек, которого вы ищете, должно быть, ваш единственный брат. Вы так настаиваете на его поисках…

– Нет, вы ошибаетесь, вот этот господин – его близнец, – ответила она, показывая на Микаэля.

– Что ты ему обо мне сказала? – тут же захотел он узнать, но остался без ответа.

– О господи, я не думал. У вас разные фамилии. – Полковник был удивлен.

– Ну, это уже другая история, если бы у нас было больше времени, я бы вам ее рассказала с удовольствием.

Никитин улыбнулся:

– Счастливого пути! – и протянул руку.

– Спасибо за все, полковник.

– Миссис…

– Спасибо, – сказал по-русски Микаэль, пожимая ему руку. – Ты можешь мне объяснить, что ты там насплетничала ему про меня? – проворчал он сестре, которая уже удалялась, не обращая на него внимания.

– Клянусь, что сяду учить русский, – пригрозил он ей и потряс кулаком.

Они вылетели из Барнаула с получасовым опозданием.

Прорвав нависшую над городом облачность, самолет вырвался в чистое небо, и тут же на его фюзеляже заиграли ослепительные солнечные лучи.

Роз пришлось надеть свои черные очки в стиле звезд Голливуда.

– Это самая лучшая часть полета, – сказала она брату.

– Какая?

– Внезапный ослепляющий свет, когда ты думаешь, что уже темно.

Курс на восток быстро погасил солнце, которое закатилось за хвостом самолета еще до того, как стюардессы прошли со своими тележками с ужином.

– Колбасу или курицу? – спросила у Роз красивая блондинка в красной форме.

– Курицу, спасибо.

– Мистер, а вам?

– Тоже, – решила она за брата.

– Икры не надо, – пошутил Микаэль.

– Как это открывается? – Роз не справилась с картонным контейнером, в котором был ее ужин. – Ничего не вижу, – бормотала она.

– Ну, может быть, лучше снять солнечные очки?

– Шутник.

Чуть позже свет в салоне погас, и Роз, смертельно уставшая, прикорнула, прислонившись к плечу Микаэля. Он не сдвинулся, а между тем аромат тимьяна щекотал ему ноздри. Он закрыл глаза и вспомнил самую любимую свою сказку про Ганса и Грету, двух потерявшихся в лесу детей, брата и сестру. Ему вспомнились иллюстрации в книжке, которую ему кто-то подарил. Грета с метлой в руке освобождает Ганса из кельи, в которой его держала злая колдунья.

И, перед тем как заснуть, он спросил себя, кто в их сказке была злая колдунья, которую предстояло посадить в печь.

Когда самолет приземлился, он проснулся первым, вздрогнув.

– Добро пожаловать в Магадан, – шепнула Роз, отодвигаясь от его плеча.

Она медленно открыла глаза с таким видом, будто не совсем понимала, где находится.

– Не так уж и далеко, – сказала она, потягиваясь.

29

Петропавловск-Камчатский, Авачинская бухта, 19 июня 1992 года

В Петропавловск в тот день пришло настоящее лето.

Евгений вернулся с работы, разделся, наполнил ванну свежей водой и пролежал в ней весь вечер, пристроив неизменную флягу с водкой на краю.

В его распоряжении было много времени. Гости, которых он должен был встречать, прилетали поздно ночью.

Погрузившись в воду, он закурил сигарету, привычно глубоко затянулся и задержал дым в легких, пока не почувствовал их протест. Тогда он выпустил его и закашлял своим обычным, дерущим горло кашлем.

Из радио неслась старинная народная песня. Звуки лились, словно нотный водопад. Они как будто отпрыгивали от балалайки и, как брызги, разлетались в разные стороны, веселые и легкие. Евгений представил себе девушек, бегущих по цветущему полю. «Вот дурак», – отругал он сам себя, посмеиваясь.

Музыка захватила его, и он стал постукивать в такт пальцами по краю ванны.

– Тин, тири-тин, – подпевал он.

Потом его взгляд упал на кольцо, надетое на мизинец: оно издавало глухой звук среди других нот. Тогда он решил снять его – он носил кольцо не снимая уже много лет, – но ему не удалось. Он намылил палец и резко потянул кольцо, оно соскользнуло и упало в ванну. Евгений шарил в воде под мыльной пеной и когда наконец нашел, то уставился на него так, будто видел впервые. Это было обычное обручальное кольцо из червонного золота с гравировкой внутри: «С. С. 1935».

– Они поженились пятьдесят семь лет назад… Сколько времени прошло! – пробормотал он как бы в удивлении.

Он повернул кольцо пальцами, будто хотел вернуться назад во времени. Видение корабля, объятого пламенем, неожиданно возникло у него в мозгу. Дым, кашель, крик горевших заживо людей. Потом два яростно борющихся человека, вкус крови и мяса, в которое вонзаются зубы, и потом еще…

Евгений резко приподнялся, будто хотел отогнать воспоминания, и положил кольцо на край ванны, рядом с флягой. Он снова глотнул из нее, на этот раз довольно прилично, и рыгнул, отбросив назад голову. Оса пролетела на уровне его глаза. Она была намного крупнее обычной, коричневое тело с желтыми полосками, и стала крутиться у окна, то бросаясь на стекло, то отлетая, чтобы снова броситься. Евгений завороженно смотрел на насекомое, потрясенный его неустанной жаждой свободы. Казалось, оса не сдастся, пока не найдет выход.

– Глупая, не видишь, что оно закрыто? – сказал он в голос.

Он поднялся в ванне, забрызгав все вокруг, приблизился к окну и распахнул его. Оса еще некоторое время пожужжала у его лица, будто хотела поблагодарить за услугу.

– А теперь лети! – подначил он ее.

Оса вылетела наружу, пропав навсегда в легком летнем воздухе.

– Мы полетим над морем? – спросила Роз у майора Павловича.

– Так точно, – ответил он. – Вы же не боитесь, верно? – пошутил он, почувствовав ее беспокойство.

– Нет, конечно, чего там! – вмешался Микаэль.

Они были в воздухе уже двадцать минут, было почти три часа утра. Майор Павлович был свеж как роза. Высокий и мускулистый, он мог бы запросто сойти за какого-нибудь бесстрашного героя в фильме про войну. Он встретил их в Магадане широкой добросердечной улыбкой. После обычных при знакомстве вопросов и ответов и чашки кофе он проводил их к зеленому летательному аппарату. Что-то вроде комара по сравнению с обычными рейсовыми самолетами. Роз постаралась завуалировать свое недоверие глупой улыбкой и села рядом с пилотом. Микаэль свернулся на заднем сиденье, багаж они устроили в ногах. Пилот завел двигатель, и пропеллер начал раскручиваться. Затем аэроплан сдвинулся, сначала медленно, затем все быстрее. Выехал на взлетную полосу, разогнался, подскакивая на каждой ямке, и наконец оторвался от земли.

– Нам повезло, – сказал в этот момент Павлович, – хорошая погода.

– Хотя бы это, – проворчал Микаэль по-армянски.

Впрочем, пропеллер так сильно шумел, что майор ничего не понял бы, произнеси он это даже по-русски.

– Сколько нам лететь? – прокричала Роз.

– Около трех часов, – ответил пилот. – Вы уже бывали в Петропавловске?

– Нет, – покачала головой Роз, уставившись куда-то вдаль, в ветровое стекло, едва ли шире лобового стекла ее машины.

– Это волшебное место, – сказал майор. – В местных племенах верят, что там сбываются мечты.

– Все?

Он кивнул.

– Даже самые невероятные желания, – уточнил он.

– Что он говорит? – прокричал Микаэль, наклонившись к Роз.

– Что это прекрасное место.

Роз еще не успела произнести последнего слова, как самолет затрясся, попав в турбулентный поток воздуха. Казалось, что невидимая волна сейчас опрокинет его навзничь. Оба пассажира вцепились в кресла в полной уверенности, что им пришел конец.

– Не бойтесь, – успокоил Павлович, – ничего страшного, обычное дело.

Роз и Микаэль растерянно посмотрели друг на друга.

– Это всего лишь один прыжок из серии, – предупредил их пилот. – Но вы не беспокойтесь, представьте себе, что вы на…

– Американских горках! – крикнул Микаэль, впервые поняв, что ему говорили.

– С этого момента вашим ангелом-хранителем будет вот он, – сказал Павлович.

Приземистый мужчина с черной повязкой на глазу улыбался им, не выпуская сигареты изо рта. Было шесть часов утра. Они только что прошли паспортный контроль в пустом сонном аэропорту.

Роз нерешительно протянула руку, рассматривая гида.

– Евгений Козлов, очень приятно.

– Роз Бедикян. – Она опустила руку, незаметно вытерев ее о жакет, потому что у Козлова были потные руки.

– А я Микаэль, – представился брат и тоже пожал ему руку.

– Евгений, будь с ними полюбезнее, – вмешался Павлович. – Господа, желаю вам приятно провести время. – И удалился, взяв под козырек.

– Еще раз спасибо, майор.

– Действительно, спасибо, – подчеркнул Микаэль, – особенно за захватывающий дух полет, – пошутил он.

Майор Павлович, правда, его не слышал, потому что уже направлялся строевым шагом к своему аэроплану.

– Дайте мне ваш багаж! – воскликнул Евгений. – У меня здесь машина, – добавил он, поднимая рюкзаки и дорожные сумки. – Готов поклясться, что вы устали.

– Я как вареный. Как это говорят по-русски? – сказал Микаэль.

– Так не говорят, – ответила Роз.

Болотно-зеленый фургон был припаркован сразу у выхода. Слабое просветление слегка очертило холмы на востоке, где через некоторое время должно было показаться солнце.

– Вот здесь, – сказал Евгений, доставая из кармана ключи.

Роз не слушала его, она смотрела на прозрачную луну, висевшую в небе, и вдыхала утренний воздух, словно хотела в одно мгновение впитать всю энергию этого места.

– Садись, что ты там делаешь? – позвал Микаэль, уже устроившись в салоне машины.

– Мы все поместимся?

– Если хочешь, можешь сесть сзади, в кузов.

– Что за шутки?

– Завтра у нас будет арендованная машина, раньше ее не удалось взять, – извинился Евгений.

Роз села рядом с братом и опустила окно, которое упало с глухим звуком.

– Придется потесниться, но здесь недалеко. И извините за беспорядок.

– А с вонью как быть? – хмыкнул Микаэль.

– Прекрати, – шикнула на него Роз.

– Знаете, а ведь я немного понимаю по-армянски. Вы ведь армяне, правда?

– Ах, да?.. И где вы научились? – пробормотала Роз.

– Я быть в трудовой лагерь, – начал объяснять Евгений, с трудом подбирая армянские слова. – Охрана. Как сказать «охрана»?

– Смотритель? – подсказала ему Роз.

– Да, иметь много армяне в бараки.

– В бараке, где вы были смотрителем, было много армян? – вмешался Микаэль.

– Да-да.

– Где, в каких лагерях? – атаковала Роз.

– О, далеко. Владивосток, Магадан.

Маленький человечек вышел из пропускного пункта на выезде из аэропорта и направился к фургону с намерением проверить, что тот везет, но Евгений издалека помахал удостоверением, человечек кивнул и пропустил их.

– А вы сами откуда? – спросил Микаэль чуть позже.

– Грузия… Но ты говорить без «вы», мы тот же возраст, – предложил Евгений с сердечной улыбкой. – Сколько ты иметь?

– Пятьдесят пять осенью.

– Я тоже, – кивнул он.

– Ровесники, значит.

– Да, я быть из Батуми, много армян в Грузия тоже.

– Говорите по-русски. Вы не должны напрягаться из-за моего брата, он немного понимает, – сказала Роз.

– А, так он ваш брат? Я думал, муж.

– Нет-нет, он мой брат.

Евгений бросил быстрый взгляд на своих гостей.

– Сейчас, когда вы мне сказали, и верно, некоторое сходство есть.

– Что он сказал? – спросил Микаэль.

– Что мы похожи.

– Это потому что вы не видели меня утром с разглаженным лицом. – И он натянул кожу на лице руками.

Роз засмеялась, ей понравилась шутка.

– Откуда вдруг у тебя появилась эта комическая жилка? Вот уж никогда бы не подумала.

– Это усталость, дорогая сестра, усталость. И страх, – добавил он, резко изменив тон.

– Страх? – удивился Евгений, пока Роз старалась понять, что именно имел в виду ее брат.

– Если будет холодно, скажите мне, – предупредил Евгений, опустив стекло спустя несколько минут, и ветер тут же растрепал ему волосы.

Дорога проходила по зеленой долине, пересеченной бурной рекой с прозрачной голубой водой. Широкие пятна изумрудных кустарников раскрашивали прилегающие холмы. Роз показалось, что она слышит трели дроздов в зарослях, шелестевших на ветру.

– А это Корякская сопка, – объявил Евгений, показывая пальцем слева от себя на заснеженную гору, – самый красивый в мире вулкан.

Роз и Микаэль наклонились вперед, чтобы лучше рассмотреть его через лобовое стекло.

– В Петропавловске двадцать вулканов.

– А, очень интересно! – сказал Микаэль, фотографируя своим «Кодаком инстаматик».

– Не бойтесь, они все спят, – заверил гид, по-дружески слегка ткнув его локтем в грудь, – много тоже в море, в Авачинская бухта, старые времена много цунами, – добавил он, изображая рукой волну и смешивая русский с армянским. Он решил, что это лучший способ общаться со своими гостями.

– Ужасно, – сказали вместе брат и сестра.

Евгений наклонил голову и включил авторадио: смесь баяна и барабанов вырвалась вместе с глубоким тенором на свободу.

– Вам нравится русская музыка?

Оба кивнули.

– Я так и знал! – обрадовался он. – Завтра музыкальный вечер ваша гостиница.

– Отлично, – ответил Микаэль.

– Мы вас благодарим, – добавила Роз, – но мы здесь не как туристы.

– Да, конечно, – кивнул Евгений.

– Когда нам назначен прием в Управлении?

– Сегодня в два, так что вы еще сможете немного отдохнуть.

– Отлично, мы бы хотели посмотреть списки, архивы тех лет. Полковник ведь вам рассказал, нет?

– Да.

– Как вы думаете, мы найдем что-нибудь о кораблекрушении, о пожаре на «Линке»… на корабле?

Евгений состроил гримасу сомнения.

– Спросить ничего не стоит, – ответил он.

– Да уж, – проворчал Микаэль.

– Но вы не знаете кого-нибудь в городе, кто видел ту трагедию?

– Госпожа, это было почти сорок лет назад.

– Ну, остался же в живых какой-нибудь старик здесь, среди нетронутой природы, – заметил Микаэль, показывая на завораживающий пейзаж, который их окружал.

Евгений нашел его слова забавными и рассмеялся, ударив несколько раз ладонью по рулю.

– Конечно, поедем в дом престарелых.

Роз и Микаэль с сомнением посмотрели друг на друга.

– Хорошо, вы знаете какой-нибудь из них?

– Еще бы… «Ясная Авача», – ответил он, прослезившись от смеха.

– Сколько жителей в этом городе?

– Тысяч сто восемьдесят, думаю, – ответил Евгений.

Они как раз въехали в Петропавловск и спускались вниз по улице, ведущей в бухту. Промышленные здания чередовались с блочными домами в типичном советском стиле. Кое-где мелькали деревянные домики, традиционные избы. Роз прикорнула, прислонившись к стеклу, и ее длинные каштановые волосы развевались на ветру.

– По большей части рыбаки и продавцы рыбы, как я. Летом я еще сопровождаю туристов… чтобы подработать, – объяснял Евгений Микаэлю, который кивал в ответ, наблюдая за интенсивным движением в проснувшемся городе.

– Прекрасный вид, да? – крикнул Евгений, протянув руку к морю и разбудив Роз.

– Что случилось? – спросила она, немного ошеломленная.

– Смотрите, я живу там, наверху, вон в том домике, – сказал он и показал на холм напротив, но ни брат, ни сестра не уделили ему внимания.

Они повернулись направо и рассматривали внушительных размеров белую церковь с яркими голубыми куполами.

– Сюда я приходить праздновать Пасха, – объяснил Евгений.

– Еще далеко до гостиницы? – спросила Роз, явно борясь с усталостью.

Евгений посмотрел на нее.

– Вот она, госпожа, – ответил он со всей вежливостью, на какую был способен.

Проехав светофор, он припарковался рядом со зданием неопределенного архитектурного стиля. Это был бетонный куб с несколькими флагами над входом, среди которых один уже превратился в лохмотья. Швейцар в красном пиджаке поспешил проводить гостей, которые с трудом выбрались из машины и болезненно кривились, распрямляя ноги и разминая затекшие мышцы, пока Евгений переносил их багаж в холл.

– Добро пожаловать, – приветствовал их служащий за стойкой. У него была бритая голова и здоровый румянец на щеках. – Будьте добры, ваши паспорта. – Затем он начал заполнять серию бланков, особенно внимательно изучая визы. – Номера 18 и 19, – наконец сказал он, выдав им тяжелые ключи из латуни и забрав документы.

– Хорошо, – сказал Евгений и протянул руку для прощания. – Увидимся здесь внизу в час тридцать?

– Отлично, – кивнули брат и сестра и повернулись, чтобы уйти, игнорируя его руку.

– Если захотите перекусить, – крикнул он вслед, – тут неплохой ресторан.

Микаэль обернулся, пока Роз вызывала лифт.

– Спасибо.

Евгений подождал, пока они вошли в лифт, потом быстро направился к выходу, на ходу жестом приветствуя парня за стойкой.

Он не пошел к своему фургону, а свернул за угол гостиницы, где был посажены березы. Там оперся на одно из деревьев в припадке неудержимой рвоты. Сердце его бешено колотилось. Ему было плохо, как собаке.

– Что ты разглядываешь?

– Ничего. Тут сад во дворе, – ответил Микаэль. Он стоял, облокотившись на подоконник, и любовался панорамой.

– Я так устала, что не могу заснуть. Хочешь перекусить что-нибудь?

– Через пять минут.

Вскоре они спустились в ресторан гостиницы. Столы, накрытые красными скатертями и сверху золотыми салфетками, были расставлены полукругом недалеко от сцены, украшенной гирляндой из красных и позолоченных шариков, словно кокарды, развешанные на белых стенах. В воздухе витал запах вареной капусты.

– Готова к русской вечеринке? – спросил Микаэль.

– Только если будем танцевать казачок, – пошутила Роз.

Приятная пухленькая женщина приблизилась к ним, улыбаясь.

– Что желаете?

– Завтрак и чаю, пожалуйста.

– Есть копченый лосось, сельдь с луком и борщ.

– Нет, спасибо, только чай и немного хлеба с джемом.

– Это уже прилагается к напитку, – сказала женщина и удалилась, оставив после себя крепкий запах лака.

– Тебе нравится наш ангел-хранитель? – спросил Микаэль.

– Не знаю, странный тип.

– Он пьет. От него разило водкой.

Официантка вернулась, поставив на стол медный самовар, показавшийся им жалкой претензией на стиль дореволюционного времени.

– А, значит, это была вонь не от рыбы, – пробормотала Роз.

– Что случилось с его глазом?

Роз фыркнула:

– Он работал смотрителем в ГУЛАГе. Что тут непонятно?

– Думаешь, он ненадежный или даже опасный? – спросил ее брат, разливая чай.

– Нет, не думаю. В этих краях все в той или иной мере имели отношение к лагерям.

– Значит, мы в хороших руках.

Появилась официантка со свежим хлебом, маслом и вазочками с джемом.

– Это наш, мы сами делаем! – воскликнула она с гордостью. – Джем из роз.

Когда она отошла, они намазали немного джема на хлеб.

– Неплохо, – сказала Роз, попробовав.

– Мне вспомнилось время, проведенное в колледже, и вартануш монахов с острова Святого Лазаря, – сказал Микаэль.

– Что еще ты помнишь о том времени?

Микаэль не ответил, засмотревшись на самовар, словно пытаясь понять, почему он такой некрасивый.

– Поднимемся в номер? – спросила Роз несколько минут спустя, вставая из-за стола.

– Боль, – пробормотал в этот момент Микаэль.

– Что, прости?.. – Роз снова села на место.

– Мучение… – добавил он. – Потерянная молодость.

– Ты имеешь в виду историю с твоим сыном?

– Нет, он стал для меня благословением. Я говорю о том, что взрослел быстрее других, потому что на меня свалилось сразу много всего.

Роз ощутила в словах брата глубокую грусть, которую годы так и не смогли смягчить.

– Я ужасно мучился, временами думал, что схожу с ума, le chagrin de vivre.

Позолоченный шарик оторвался от гирлянды и раскачивался в воздухе. Они оба следили за его полетом, пока шарик не упал в углу сцены.

– Тебе удалось понять, откуда это у тебя, в чем причина такого тяжелого недомогания?

– Я был всего лишь мальчик, фантазер. Думал, что живу жизнью какого-то другого человека.

Роз, заметно разволновавшись, заерзала на стуле.

– Кого?

Микаэль повернулся к окну, яркий свет безжалостно бил ему в глаза.

– Такого же, как я, мальчика. Я ощущал его тревоги, его боль и хотел утешить его, старался дать ему немного надежды в том аду, в котором он жил.

Роз слушала, затаив дыхание.

– Однажды я даже почувствовал физически, что горю. Словно я действительно был в это время на корабле, объятом пламенем – на самом деле я вместе с товарищами плыл на вапоретто, – и я прыгнул в воду, чтобы спастись от огня.

Микаэль склонил голову, окруженный призраками прошлого, и Роз едва слышно начала повторять, словно мантру, одно и то же имя: «Габриэль, Габриэль, Габриэль».

Ты и я – дети. Мы играем вместе. Вокруг восхитительный пейзаж, я не могу понять, где это, но он мне очень знаком. Мы бросаем камешки с берега бухты. Голыши легко подскакивают на водной глади, будто совсем невесомые. Каждый из нас пытается забросить свой камешек как можно дальше. Мы стоим рядом, ноги утопают в песке у кромки воды. С трепетом следим за нашими бросками, но победителя нет. Нам это становится ясно сразу же. Хотя дымка не позволяет хорошо разглядеть, мы уверены, что там, далеко, траектории наших голышей из-за странного оптического эффекта сходятся и совпадают в одной точке. Мы смотрим удивленно, как зрители смотрят на фокусы, потом бросаем еще два камешка, следим за ними, пока они вновь не достигнут той точки, где оба, как по волшебству, упадут. Мы улыбаемся, довольные, и бросаем еще много других голышей, с детским упорством, будто бросая вызов волшебным фокусам бухты, которые так и остаются неразоблаченными. Я поворачиваюсь к тебе и задерживаю взгляд на твоем лице, таком похожем на мое, и пугаюсь, потому что ты вдруг удаляешься. Ты уходишь все глубже в воду, прямо в одежде, с последним камешком в руке. Ты отплевываешься, будто хочешь развеять заклинание, связывающее наши голыши, и, не обращая внимания на ледяную воду, решительно наступаешь .

Я хочу позвать тебя, но не знаю твоего имени, а потом неожиданно ты исчезаешь, будто поглощенный пустотой. Я не хочу терять тебя, дорогой друг, и тогда тоже бросаюсь в воду, идя по следам, оставленным тобой на дне, и ища тебя повсюду. Наконец нахожу, но только потому, что, обернувшись назад, вижу тебя на берегу, на том самом месте, где совсем недавно стоял я. Ты стоишь с виноватым видом того, кто знает, что подверг меня серьезной опасности. Но я больше удивлен, чем рассержен, и досадую на самого себя за свою наивность, за то, что попался на крючок и последовал за тобой. Но потом замечаю, что держу в руке тот самый камешек, что ты сжимал в кулаке, когда бросился в воду, и теперь я стою на твоем месте, как если бы вдруг стал тобою, а ты – мной. Клянусь, я больше не понимаю ни этой игры, ни смысла происходящего и некоторое время, не шевелясь, размышляю в подвешенном состоянии, как молекула воды из окружающего нас тумана. В конце концов, хотя это невозможно, мне кажется, что я знаю, что ты думаешь, и даже более того, я чувствую то же, что и ты. Не из-за какого-то дара предвидения, а потому – и для меня это яснее ясного,  – что мы с тобой состоим из одного вещества, мы одна плоть, разделившаяся надвое .

Я вижу, как с берега ты взволнованно машешь мне, потому что понял, что я начинаю тонуть. Не делай так, прошу тебя! Не ты же установил правила этой игры .

Молчи и смотри!

Бухта превращается в реку. В бурную реку. Успокойся, сейчас я отдамся течению, и оно унесет меня туда, куда я хочу. Я не чувствую больше никакой обиды, только немного грустно, наверное, и жаль тех счастливых мгновений, что мы провели вместе .

Ты и я .

– Микаэль, проснись! – Роз стучала в дверь номера. – Евгений нас ждет.

Он отбросил подушку, влажную от слез, и посмотрел на часы. Было уже около двух часов дня.

– Иду! – крикнул он, вскакивая с кровати.

Управление внутренних дел находилось вблизи старого порта, в голубом здании, напротив рыбного рынка.

Евгений, умело маневрируя среди машин, довез их в считаные минуты.

– Пройдитесь, пока я припаркуюсь, – попросил он, когда они вылезли из машины.

Роз и Микаэль перешли через дорогу и стали рассматривать рыболовецкие суда, мягко покачивающиеся на волнах, крепко привязанные швартовыми. Все они вернулись в порт утром, и кое-кто из рыбаков еще сидел на пристани, распутывая сети. Чуть поодаль стояли освещенные лотки с рыбой разных видов, заметно отличавшейся от той, что ловилась в Средиземном море, подумал Микаэль. Крупные лососи лежали в ряд на мраморных плитах, и продавцы рыбы поливали их морской водой, набранной тут же в порту. Огромные крабовые клешни, похожие на оранжевые шершавые и колючие клещи, позволяли представить себе размеры всего членистоногого, которому они когда-то принадлежали.

– Представляешь, оказаться перед таким чудовищем на каком-нибудь подводном камне?

– Мне это не грозит, я никогда не нырну в это море, – ответила Роз.

Микаэль сфотографировал ее рядом с одной из клешней.

Тем временем с другой стороны улицы Евгений подавал им знаки и звал.

Халил Ахундов, начальник Управления МВД по Камчатской области, ждал их.

ПОЖАР В АВАЧИНСКОЙ БУХТЕ

«Камчатская правда», вторник, 26 мая 1953 года

Вчера в 20.39 на судне «Линка», приписанном к организации «Дальстрой», в машинном отделении возник пожар. Судно раскололось вследствие трех сильнейших взрывов и затонуло. «Линка», судно среднего водоизмещения, вышло 19 мая из порта Магадан, должно было пришвартоваться в Певеке 12 июня и сгрузить оборудование различного типа. На борту судна находился двадцать один человек экипажа и некоторое количество заключенных, перевозимых в иные пункты назначения. Оставшихся в живых нет.

КОРАБЛЕКРУШЕНИЕ «ЛИНКИ»

«Правда», среда, 27 мая 1953 года

Следствие выясняет причины, повлекшие возникновение пожара на судне «Линка» 22 мая, в результате которого корабль затонул в Авачинской бухте. Судно, приписанное к флоту «Дальстроя», взорвалось по пути к Певеку, вероятно, из-за ошибки экипажа в машинном отделении. Никто их членов экипажа и заключенных, находившихся на судне, не выжил.

– Вот, – сказал Ахундов, – это газетные заметки, которые были опубликованы после трагедии.

Он порылся в вырезках из газет и журналов и протянул еще две своим гостям.

– Вот еще, но там всего лишь несколько строк. К сожалению, в то время почти ничего не печаталось, если событие было каким-то образом связано с ГУЛАГом.

Микаэль выпрямился на стуле.

– Но все-таки, возможно, кто-то выжил? Кто-нибудь из заключенных, может быть, добрался до берега на шлюпке? – спросил он, попросив сестру перевести на русский.

Ахундов покачал головой.

– Если бы вы были одним из тех заключенных, который чудом спасся, вы бы сообщили кому-нибудь свое имя, рискуя быть возвращенным в лагерь?

Роз и Микаэль одновременно отрицательно покачали головой. Евгений, сидевший за их спиной, внимательно следил за разговором.

– А местные жители никогда не встречали чужака, появившегося в городе, какое-нибудь лицо, которое никогда не видели до трагедии? – спросила Роз с красными от волнения щеками.

Начальник УВД понимающе улыбнулся ей.

– Помимо того, что это событие произошло сорок лет назад, это один из самых посещаемых и густонаселенных портов Сибири. Здесь постоянно меняются и появляются новые лица, рыбаки, моряки. Задерживать каждого из них просто невозможно, если бы даже у кого-то и появилось такое желание.

– Вот именно, рыбаки, неужели они ничего не видели? – вмешался Микаэль.

Роз собиралась было перевести, но Ахундов остановил ее – он уже понял вопрос. Он поднялся, приблизился к одному из шкафов и вынул из него большую картонную папку. Положил ее на стол и стал листать содержимое. В воздухе запахло заплесневевшей бумагой.

– Это старое дело из нашего архива. Тут собраны показания рыбаков, которые находились на борту нескольких рыболовецких судов в вечер трагедии. Они в вашем распоряжении, господа. – И он пододвинул папку Роз. – Будьте любезны, прочтите вслух.

Роз напряглась, тон этого человека раздражал ее, и Микаэль успокаивающе посмотрел на нее.

«Это было ужасно, – начала она читать. – Я думал, что наступил конец света или что сбросили еще одну атомную бомбу. Все накрылось дымом и пламенем, а оглушительные взрывы следовали один за другим. Слышны были отчаянные крики, и видно было, как в огне бегали люди и бросались в море. Потом корабль развалился на несколько частей, как игрушка, и затонул еще до того, как мы поняли, что происходит».

Роз остановилась и сглотнула несколько раз, чтобы избавиться от комка в горле.

– Продолжайте, переходите к следующим показаниям, – пригласил ее Ахундов, – это важно для понимания ситуации.

Роз просверлила его ледяным взглядом, хотя и улыбалась при этом.

– Конечно.

«Наше судно, – продолжала она, – было ближе остальных к “Линке”. Мы, моряки, даже поприветствовали друг друга за несколько минут до того, помахав бескозырками с палубы. Когда мы услышали взрыв, то все бросились лицом вниз. Мы были так близко, что обломки корабля долетали до нас. От второго взрыва в море вылилась солярка и растеклась огромным пятном вокруг. “Линка” превратилась в огромный факел, мы слышали отчаянные крики: “Ради бога, помогите!” Третий взрыв разнес корабль надвое, носовая часть практически сразу ушла под воду, а кормовая еще была на плаву, на боку. Но скоро пропала и она. И хотя это звучит невероятно, но она еще горела, даже когда уже была под водой. Мы не знали, что делать, мы были ошарашены. Потом приблизились к месту крушения. Кричали в дымовой туман, звали кого-нибудь, кто мог спастись. Но никто нам не ответил, и мы не видели никого живого. Только вода, покрытая соляркой и кровью, и обгоревшие останки».

Роз не могла больше продолжать. Силилась сдерживать боль, растущую по мере того, как она читала эти показания. По сути, она читала некролог о своем брате, рассказ о его жуткой трагической смерти.

Она закрыла лицо руками и заплакала.

Микаэлю не понадобился перевод, он видел, как эмоции сменяли одна другую на лице сестры, он слышал ее прерывистое дыхание.

– Не плачь, – прошептал он, – еще не все потеряно.

Затем обернулся в поисках Евгения, чтобы попросить у него принести стакан воды.

Но его стул был пуст…

30

– Куда он делся?

В холле гостиницы Роз и Микаэль искали Евгения. Их предупредили, что он уже прибыл и ждет их внизу.

– Добрый день, извините, я отлучился в туалет, – сказал Евгений, выходя из-за угла.

Он не приветствовал их своей обычной добродушной улыбкой, и Микаэль заметил, что тот хмурится.

– Все хорошо? – спросил он скорее из вежливости, чем с искренним участием.

– Не совсем. Я зол. Кое-кто меня здорово подвел, – ответил Евгений.

Они вышли из гостиницы и направились к старому знакомому фургону болотно-зеленого цвета.

– Разве вы не должны были приехать в арендованной машине? – спросила Роз.

– Прошу вас, придется довольствоваться этим. Агентство оставило меня ни с чем.

Роз и Микаэль обменялись взглядами.

– Если хотите, я могу достать вам машину! – бросила Роз презрительным тоном.

Евгений опустил голову, как ребенок, на которого прикрикнули.

– Госпожа, сейчас самый разгар туристического сезона, и здесь не так много свободных машин.

– Нужно было заказать заранее, – парировала она сухо.

– Уверяю вас, я заказал!

– Сейчас бесполезно спорить, – вмешался Микаэль. – Что будем делать?

– Зато я вымыл ее, и внутри тоже чисто, – оправдывался Евгений, поглаживая дверцу машины.

И они опять устроились все трое в старом фургоне.

– Куда поедем сегодня? – спросил Микаэль, нарушая тишину в салоне.

– Я думал отвезти вас на север, в сторону «Ясной Авачи».

– Что это за место? – спросила Роз.

– Дом престарелых, госпожа, не помните?

– Ах, да. И зови меня Роз, пожалуйста.

Евгений кивнул, впервые за день улыбнувшись.

– Там живет один старик, которого я знаю, он рыбачил в ту ночь, когда… – И, смутившись, он не решился закончить фразу.

Они выехали на ту же дорогу, что вела в аэропорт, но поехали в другую сторону.

Евгений помахал рукой Пушке и его заместителю, двум гаишникам, которые по-прежнему стояли под тем же деревом в надежде поймать какого-нибудь незадачливого водителя.

– Ты их знаешь?

– Здесь все друг друга знают, – ответил Евгений.

Свежий воздух, врывавшийся через окно, предвещал настоящий летний день, большая редкость для сибирского полуострова. Фургон мчался на довольно большой скорости, и серое пятно города становилось все меньше у них за спиной.

На развилке Евгений свернул направо.

– Теперь будем взбираться в гору, – сказал он.

После нескольких крутых поворотов они попали на дорогу, бегущую вдоль обрыва. Под ними на фоне густой голубизны моря четко прорисовывался берег. Похожая на тонкие белые кружева утренняя дымка приближалась к земле, но не покрывала ее. Вдоль обрыва росли редкие деревья. Некоторые цеплялись за крутые склоны, и их стволы удлинялись горизонтально, а спутанные ветки гнулись под напором безжалостного ветра.

– Как красиво! – пробормотала Роз. Очарование пейзажа смягчило ее настроение.

– Посмотрите, вон то дерево похоже на ребенка с поднятыми руками! – воскликнул Евгений.

– Действительно. – Микаэль подался вперед, чтобы лучше его рассмотреть.

– У вас есть дети? – спросил Евгений.

– У меня один взрослый сын, – ответил Микаэль.

– А у меня двое еще маленьких, – сказала Роз. – А у тебя?

Евгений покачал головой.

– Как зовут твоего сына, Микаэль?

– Томмазо.

– Толковый?

– Умница.

– А чем он занимается?

– Он синхронист.

– Синхронист?

– Переводчик, – перевела Роз.

– С какого языка?

– Он знает семь. Но специализируется на переводе с русского на итальянский и обратно.

– Почему русский? – Козлов неожиданно засмеялся, и в глазу его блеснули радостные огоньки.

– Ему всегда нравилась Россия, ее история, литература. А теперь его знания пригодились.

– Можешь оставить адрес? Я бы хотел фразы для итальянские туристы, я говорю по-русски, он переводит итальянский.

– Тебе нужно перевести на итальянский некоторые фразы с русского? Для твоих туристов?

– Да, но я заплачу, не надо бесплатно, – уточнил он тут же.

– Хорошо, я потом дам тебе его.

– Ты счастливый отец, ты много жертвы, но сейчас есть хороший сын.

Микаэль был поражен таким наивным выводом Евгения.

– Да, – сказал он тихо и задумчиво.

Глядя на Кроноцкий вулкан, который своей громадой заполнял все просматриваемое пространство лобового стекла, Микаэль мысленно вернулся в прошлое. Он вспомнил гигантскую гору, посвященную Кроносу, титану, пожиравшему собственных детей, и один эпизод, который, как он думал, уже окончательно забылся, вдруг всплыл в его памяти так живо, будто это было только вчера.

– Я вернусь в колледж, пойду собирать чемоданы, – сказал Азнавур и убежал, бросив его на мосту Риальто.

До Рождества оставались считаные дни, и многие студенты готовились к отъезду домой. Это был последний год в колледже, и монахи предоставляли им больше свободы – все-таки они были уже совсем взрослые. Азнавур вечером уезжал в Марсель, а он оставался в Венеции: в Афинах его никто не ждал.

Он засунул руки в карманы, стараясь согреться. Борей, северный ветер, совсем разбушевался, раскачивая развешанные повсюду рождественские гирлянды. Несмотря на сильный холод, толпы туристов, улыбаясь, прогуливались и делали покупки. Из магазинчиков на мосту то и дело доносились праздничные звуки карильона, а в воздухе витали ароматы сладкой выпечки с пылу с жару.

Микаэль бродил без цели. После смерти мамы Вероник тоска одолела его и терзала уже несколько месяцев. Он спускался по последним ступенькам моста в сторону Пескарии, когда его взгляд упал на мальчика лет двух-трех в зеленом пальто. Малыш тянул мать за юбку, чтобы привлечь ее внимание. В одной ручке он сжимал ниточку от красного воздушного шарика с надписью «С Рождеством», который рвался ввысь с каждым порывом ветра. Мать обернулась, и в этот момент он узнал ее – это была Франческа.

Он замер, затем инстинктивно спрятался в толпе и стал наблюдать за ней издалека. Франческа прогуливалась в компании какой-то дамы, вероятно, родственницы. Может быть, она приехала в Венецию, чтобы провести здесь рождественские праздники. Она стала еще красивее. Ее тело приняло мягкие округлые очертания, которые теперь просматривались даже через толстое пальто. Ее лицо светилось радостью. Когда она наклонялась к ребенку, оно излучало тепло и такую нежность, которые раньше он за ней не замечал. Микаэль спросил себя, не в материнстве ли причина такой перемены, в этом Божественном даре, который делает любую женщину прекрасной.

Он снова посмотрел на малыша, и, как по волшебству, среди многочисленных ног толпы их взгляды встретились. Они некоторое время смотрели друг на друга, как бы изучая. И когда Франческа потащила ребенка в другую сторону, уверенность, что это его сын, овладела Микаэлем, и его пробрала сильная дрожь.

У него перехватило дыхание, он почувствовал, что силы оставляют его. Он замер, окаменел, не способный ни к каким действиям.

Когда он пришел в себя, от рождественского видения не осталось и следа. Ему казалось, что он, как молодой Скрудж из повести Диккенса, которому был дан знак, должен был бы последовать за ним, уцепиться за него… А он… Счастье прошло мимо, слегка коснувшись его, а он остался неподвижно стоять, равнодушный.

– Нет! – закричал он.

Роз вздрогнула, и Евгений, испугавшись от неожиданности, опасно крутанул руль на повороте.

– Нет! – повторил Микаэль, но в этот раз подавив рыдание.

– Что с тобой? – спросила Роз, удивленная и обеспокоенная.

– Ты права, я страус.

– Можешь остановиться, пожалуйста? – обратилась Роз к Евгению.

И тот остановился на обочине дороги.

– Голову в песок, я трус… проклятый трус. – Микаэль стал бледен как полотно.

– Ну-ка, давай выйдем на минутку, – сказала сестра и потянула его за рукав.

Они вышли из фургона на свежий воздух, и Роз повела Микаэля, едва передвигавшего ноги, обессиленного, к огромному камню, на который и усадила его.

– Как ты себя чувствуешь?

Он покачал головой.

– Когда Козлов сказал… о жертвах, которые отец приносит ради сына… я не смог остаться равнодушным.

– Он просто так сказал, лишь бы сказать что-то, ты же знаешь, какой он, – пробормотала она, слегка махнув рукой в сторону Евгения, который в это время закуривал сигарету.

– Я ничего не сделал для Томмазо, я его не достоин.

– Ну-ну, Микаэль, ты же знаешь, что это неправда.

– Вся жизнь впустую, я прожег ее, – сказал он с горечью в голосе. – Я изучал множество предметов, писал книги, создавал прекрасные теории, но… так и не научился жить.

– Да что ты такое говоришь?

– Ты была права, я трус. Я и тебя хотел бросить. Я бы не поехал сюда, если бы ты не потащила меня за собой и если бы Томмазо не настоял на этом.

– Я тоже боялась. Это нормально.

Микаэль был подавлен и снова заплакал от нервного срыва. Какой-то узел внутри него развязался и высвободил мучительное смятение и беспокойство.

Евгений подошел к ним чуть ли не на цыпочках. Молча стал подавать знаки, приглашая следовать за ним. Было ясно, что он хотел что-то им показать, и прямо сейчас.

– Что такое, Евгений? – спросила Роз.

– Идите за мной, но не шумите, – прошептал он, коснувшись пальцем губ.

Роз и Микаэль посмотрели друг на друга с сомнением.

– Идем?

Микаэль поднялся и последовал за сестрой и Евгением. Они перешли дорогу и подошли к краю огромного луга, усеянного миллиардом беленьких точек, словно снежинок.

– Что это? – тихо спросила Роз.

Евгений лукаво улыбался. Затем осторожно ступил на луг и трижды громко хлопнул в ладоши.

Сотни, тысячи пушинок поднялись над землей. Облако из белых бабочек взлетело одновременно в воздух и рассыпалось, как снегопад, но не падающий, а восходящий, словно мир перевернулся вниз головой.

– Невероятно!

Микаэль улыбался, а Роз хлопала в ладоши – они были очарованы великолепным зрелищем, которое уготовила им природа.

– Белые бабочки – это добрые души, – объяснил им Евгений, подняв руку к небу. – Они возвращаются на Землю, чтобы напомнить нам о доброте в мире.

Завороженные, брат и сестра смотрели и молчали.

– Как далеко отсюда дом престарелых? – спросила Роз чуть позже, когда они снова пустились в путь.

– Это Мелихово, – сказал Евгений, показывая на небольшой поселок. – Еще с полчаса.

Дорога стала ровной и пересекала пышно цветущую равнину. Солнце едва грело – на таких высоких широтах лето было скорее по календарю, чем в реальности.

– Ты часто туда ездишь? – спросила Роз.

– Да, моя сестра живет там уже много лет.

– У тебя есть сестра?

– Аннушка, но она очень больна, бедняжка.

– А братья?

– Один, но мы потеряли его, когда он был еще ребенком. – Он отвернулся, будто хотел скрыть свою грусть. – А вы… Извини, вас было трое?

Микаэль и Роз кивнули.

– Ты была совсем маленькая, когда арестовали твоего второго брата, – неожиданно сказал Евгений. – Но в то же время я слышал, как ты говорила о нем, словно об ангеле.

– Это запретная тема, – предупредил его Микаэль.

– Что тут плохого? Я хотеть знать… – продолжил он на своей смеси армянского и русского.

– Габриэль носил имя ангела и был им на самом деле, – ответила Роз. – Мы с ним так договорились.

Микаэль бросил на нее удивленный взгляд.

– Ты мне об этом не говорила.

Она откинула назад волосы и заплела их в косу, перекинув ее через плечо на грудь.

– Наш мир был полон трагических событий. Террор накрыл Ереван, как туча токсичного газа. Ты дышал им повсюду. Мы дошли до того, что вздрагивали при каждом шуме, будь то даже книга, упавшая со шкафа. Однажды ночью я проснулась в слезах, и Габриэль протянул руку, ища мою под одеялом.

– Розочка, Новарт-джан, что случилось? – спросил он хриплым от сна голосом.

Я старалась поднять голову, потому что мне не хватало воздуха, и тогда Габриэль свернулся рядом со мной на кровати и в темноте пытался понять, что со мной.

– Да ты плачешь, – прошептал он и погладил мое лицо.

– Мне приснился страшный сон, Габриэль.

– Страшный-страшный?

– Да.

– Расскажи мне его, – прошептал он, поправляя мое одеяло.

– Меня увозят куда-то… на остров, в замок посреди озера.

– Такое же, как Севан?

– Да.

– Разве оно было некрасивое?

– Оно было холодное и…

– И?

– Мне не разрешали вернуться домой.

– И поэтому ты плакала?

– Да.

– Глупенькая… Ты же знаешь, что я никогда не оставил бы тебя одну? – И он крепко обнял меня. – Ты мой цветочек, посмотри на меня, – шепнул он, приподняв мой подбородок. – Как ты можешь думать, что я оставлю без присмотра такой цветочек?

– Правда? Поклянись.

– Клянусь, – пообещал он с таким торжественным видом, что я засмеялась.

– Ну, так-то лучше, теперь будем спать?

– А если мне опять приснится замок?

– Не бойся, потому что… Видишь ли, если бы ты продолжала спать, то увидела бы, что я прискакал тебя освободить.

– Откуда ты знаешь?

– Потому что это я пишу твои сны.

Я счастливо посмеивалась, а он заботливо устроил меня в постели.

– Спокойной ночи, – прошептал он, поцеловав меня в лоб.

Но я долго еще не могла заснуть, все думала: как брат пишет мои сны? Я нисколько не сомневалась, что это правда, и почувствовала себя спокойно и благодушно.

– Братец, – прошептала я, когда он уже заснул, – я тоже поеду тебя искать… хоть на край света.

Евгений резко нажал на тормоз при последних словах Роз.

– Извините, – сказал он, остановив машину, – только две минуты. – Он открыл дверцу, выскочил вон и бросился к раскидистому кусту на обочине дороги.

– Что это с ним?

Микаэль обернулся и увидел, как тот прячется за ветками.

– По-моему, он справляет нужду.

– Он что, не мог потерпеть до дома престарелых?

– Наверное, у него проблемы с простатой.

Роз нетерпеливо фыркнула.

– А, вот он возвращается, – сказал Микаэль.

– Надеюсь, он вымыл руки?

– Вымыл и вытер, – хмыкнул он, пока Евгений заводил машину и нажимал на газ.

Название «Ясная Авача» вовсе не подходило к дому престарелых.

Это было старое здание, спрятавшееся в тенистых складках сопки, и если в июне солнце не добиралось до него, то чего уж говорить про остальное время года.

Они оставили фургон у входа, несмотря на то что просторная парковка была полупуста. Свежий ветерок с запахом мха налетел на них, как только они вылезли из машины, и Роз поежилась в своей жакетке, заметив дым, поднимавшийся над крышей дома. Старики и больные нуждались в дополнительном тепле.

Когда они вошли в холл, все, кто там был, повернули к ним головы. Обитатели «Ясной Авачи» не привыкли к посещениям. Проходили месяцы, иногда годы, прежде чем кто-то приезжал навестить их. Они сидели в гостиной, окна которой выходили на долину. Многие устроились на диванах и в креслах, другие оставались в своих креслах-каталках и, сидя спиной к долине, смотрели в пустоту, в одну точку. Впрочем, кто знает, может, пейзаж, который возникал у них в мозгу, был гораздо привлекательнее.

– Евгений, ты приехал к Аннушке? – спросила женщина средних лет за стойкой. На голове у нее были бигуди, а на губах блестела оранжевая помада.

– Нет, Катюша. Я привез друзей, чтобы…

Женщина встала и подошла к ним, протянув гостям руку для приветствия.

– Им надо поговорить с дедом, это родственники, они приехали издалека, – закончил Евгений.

– Он только что поел, но… Идите, идите, даже если он отдыхает, все равно будет рад вас видеть.

Все трое поднялись по лестнице на третий этаж.

Из комнат доносилось приглушенное воркование включенных телевизоров.

– Старик должен быть в одиннадцатой, – говорил Евгений, проверяя номера на полуприкрытых дверях.

Когда он нашел нужную комнату, то постучал и, не дожидаясь ответа, вошел. Остальные последовали за ним. Худой, как скелет, старик дремал на кровати в полутьме, хрипя и дергая отекшими веками. Запах антисептика едва перебивал зловоние, исходившее от больного старого тела. На столике рядом лежали шприц и ампулы с коричневой жидкостью, использованная и плохо вывернутая резиновая перчатка.

– Дед, я Евгений, ты помнишь меня?

Старик открыл глаза, уставившись в белый потолок, пока губы растягивались в подобие улыбки.

– Сколько времени прошло… – прошелестел он едва слышно.

– Но… дед, мы же виделись на прошлой неделе.

Старик попытался выпрямиться в кровати.

– Подожди, я тебе помогу. – Евгений стал поправлять ему подушки за спиной. – Это друзья, они приехали из Канады и из Италии.

Во взгляде старика мелькнул огонек.

– Добро пожаловать, – приветствовал он их.

– Они потеряли брата во время пожара на «Линке», – объяснил ему Евгений, показывая на двух посетителей, которые не проронили ни слова.

Тот покачал головой.

Роз подошла к кровати:

– Прошу тебя, дедушка, расскажи нам о том вечере, ты наша единственная надежда.

– Мы искали других свидетелей, но все умерли, – пришел ей на помощь Евгений.

– Я был молод и… полон сил, – начал старик и почти задохнулся от приступа сильного кашля.

Тогда Микаэль сел на кровать и приблизился к его лицу.

– Я… его брат-близнец… Посмотри на меня, мы одинаковые, – наивно понадеялся он.

– Хоть два слова, – умоляла Роз за плечами брата.

Старик улыбнулся, показав беззубые десны.

– Ты тихонько говори мне на ухо, а я им передам, – предложил Евгений. – Так ты не устанешь и не будешь кашлять. – Он придвинул к себе стул и сел, наклонившись над стариком.

Тот вздохнул, и на лице его появилась болезненная гримаса. Потом он стал что-то бормотать, захлебываясь в кашле и тяжело дыша, так что только Евгений мог понимать его и «переводить».

– Я вышел на своем баркасе в море. Я это делал только летом, когда погода позволяла. Солнце уже садилось, когда три ужасных взрыва прогремели в бухте. Я поднял голову и увидел пожар. Это была «Линка», как я потом узнал. Она затонула за несколько минут под крики несчастных, которые находились на борту. Мне стало жутко, я так и застыл с леской в руке. Меня бросало в дрожь от одной мысли, что недалеко от меня множество людей умирало в огне или тонуло в море. Тогда я завел мотор и подплыл ближе к месту трагедии. Но вскоре я понял, что подплыть еще ближе невозможно. Облако дыма скрывало этот участок моря, и в нем едва можно было различить контуры рыболовецких судов, которые бродили в этом тумане в поисках живых. Стояла фантастическая тишина, слышны были только крики рыбаков: «Эй, кто-нибудь?.. Есть кто живой?..» Не знаю, сколько времени прошло, час, может, больше, я не двигался на моем баркасе и ждал чего-то… Волны медленно подталкивали ко мне разные предметы… Я видел алюминиевые миски, одежду, башмак… и, когда оторванная рука ударилась о киль, я ужаснулся. Я снова завел мотор и повернул назад, не оборачиваясь. Мне было так же трудно дышать, как сейчас, так я был напуган. Когда я приплыл к трем скалам у входа в бухту, то замедлил ход и обернулся, чтобы в последний раз посмотреть на место кораблекрушения. – Старик остановился, тяжело дыша.

– Дать тебе воды? – Евгений схватил пластмассовый стаканчик.

Тот отказался, замахав рукой, и продолжил свой рассказ:

– Одно тело плавало рядом с моим баркасом. Оно лежало на спине и качалось бездыханно на бурунах у скал. Мне казалось, что это видение, мираж… но это была правда. Когда я попытался затащить его на баркас, я увидел, что это был очень молодой человек, совсем еще мальчик.

– Сколько лет ему могло быть? – перебила Роз дрогнувшим голосом.

– Пятнадцать-шестнадцать, не больше.

Микаэль схватил руку сестры и сжал ее.

– Как только я затащил его на баркас, то перевернул на бок и стал стучать по спине, его легкие были полны воды. У юноши начались позывы к рвоте, чем чаще я его ударял, тем больше его рвало, и тогда… наконец он задышал.

Роз и Микаэль посмотрели друг на друга в немой надежде.

– Ты уверен, что он дышал? – настаивал Евгений, взяв его за плечи. – Наши друзья не должны обманываться.

Старик кивнул.

– Конечно, – сказал он.

– Он говорил? Он сказал что-нибудь? Свое имя? – Микаэль дышал так же тяжело, как и старик.

– Нет, он был без сознания.

– Подожди. – Микаэль вспомнил о своей фотокарточке времен колледжа. Он достал ее из кармана. – Может, он был похож на него?

Евгений взял карточку, посмотрел на нее какое-то мгновение и показал старику.

– Не знаю, – пробормотал тот, – он был в тяжелом состоянии, лицо наполовину обгорело… Сгусток кожи и крови… Я отвез его в больницу.

Роз встала на колени рядом с кроватью.

– Дедушка, милый, ты помнишь в какую? – спросила она со слезами на глазах.

– В те времена была только одна больница в городе, сейчас она называется «Новая Камчатская», – ответил ей Евгений.

– Позвоним им! – решила Роз, вскакивая на ноги.

– Да… Здесь есть телефон, которым мы могли бы воспользоваться? – Микаэль тоже был крайне возбужден.

– Я могу позвонить отсюда, – предложил Евгений, подняв трубку настенного аппарата.

– Алло? – ответила Катерина.

– Извини, Катюша, но это срочно… Нам надо позвонить в «Новую Камчатскую», можешь соединить?

– Попробую, Женя, минутку.

Когда телефон зазвонил, Роз думала, что упадет в обморок от волнения, а у Микаэля подкосились ноги, и он сел на кровать. Сердце его чуть не выскочило наружу.

– Добрый день, будьте добры, регистратуру, – сказал Евгений.

– К сожалению, товарищ, она уже закрыта. Но откроется завтра.

– Это срочно, – шептала ему Роз одними губами, – скажи, что это очень срочно.

– Это срочное дело, может быть, можно поговорить с кем-то из начальства?

– Нет, товарищ, никого уже нет. Позвоните завтра, регистратура открывается ровно в восемь.

– Но…

В тишине послышались короткие гудки. Евгений так и остался стоять с трубкой в руке.

– Черт возьми! – вырвалось у Роз. Она схватила трубку и снова попросила соединить ее с больницей.

– Алло?

– Пожалуйста, – попросила она на чистом русском, – мы звонили только что насчет регистратуры. Нам крайне важно срочно свериться с записями в вашем архиве за 1953 год. Это жизненно важный вопрос.

– Дама, если речь идет о 1953 годе, то вопрос не может быть жизненно важным сегодня. Так что позвоните завтра утром, – ответила женщина и положила трубку.

Все трое растерянно переглянулись. Старик между тем стал обнаруживать признаки усталости.

– Что будем делать? – спросил Микаэль, вставая с кровати.

Роз пожала плечами:

– Боюсь, придется ждать до завтра. – Потом она нежно посмотрела на старика, который, казалось, в этой суете совсем растерялся. – Дедушка, дай я тебя поцелую, – прошептала она, касаясь губами его осунувшейся щеки. – Спасибо тебе за все, ты нам очень помог.

Микаэль слегка сжал ему руку и погладил ее.

– Ты дал нам надежду, и мы тебе очень благодарны, – тихо сказал он.

Старик улыбался.

– Спасибо, спасибо, – благодарил он, слегка покачивая головой.

Друг за другом они вышли в коридор.

– Молодец! – воскликнул Микаэль. – Какие точные выражения, яркие описания! Это не с твоей ли помощью, Евгений?

– Нет, он одно время был учителем, – парировал Евгений. А затем, поколебавшись немного, спросил: – Извините, ничего, если я зайду проведать мою сестру на пару минут?

– Ну конечно! – ответила Роз, хотя было заметно, что она предпочла бы тут же отправиться в город, помчаться в больницу и ждать там до завтрашнего утра, пока не откроется регистратура.

– Мы подождем тебя внизу? – сказал Микаэль.

– Почему бы вам не пойти со мной? Я вас познакомлю.

Они пошли по коридору к последней комнате.

– А вот и мы! – воскликнул Евгений, открыв дверь. – Аннушка?..

Женский силуэт в кресле-каталке просматривался в центре комнаты.

– Что ты тут делаешь в темноте? – пожурил он ее нежно.

Потом подошел к окну и отодвинул тяжелые шторы. Голубоватый свет наполнил комнату и осветил женщину. Ей было лет пятьдесят, узкие плечи и впалая грудь, но живот и зад скорее округлые. Короткие светлые волосы уже подернула седина. У нее были правильные черты лица, ярко выраженные скулы и грустные зеленые глаза под густыми темными бровями.

– Это друзья, они приехали издалека, – объяснил ей Евгений, кивнув в сторону гостей, которые смущенно стояли на пороге.

Аннушка промычала что-то, вертя головой. Она показывала на какой-то разноцветный предмет, лежавший на еще не застеленной кровати. Это была тряпичная кукла.

– Хочешь, чтобы я дал тебе твою лялю? – Евгений взял куклу с кровати и сунул ей в руки. – Она ее обожает. Это очень старая кукла, но она не хочет другую. – Он присел на корточки перед каталкой. – Правда? – спросил он у Аннушки, поправляя ей волосы нежными жестами. – Смотри, что я тебе принес! – сказал он, вынимая из кармана шоколадный батончик.

Аннушка радостно схватила его и стала с интересом рассматривать цветную обертку. Потом сделала вид, что кормит свою куклу, тыкая батончик ей в рот, как настоящая мамаша.

– У нее была длинная коса, аж до середины спины, ее отрезали несколько месяцев назад… Правда, Аннушка? – сказал Евгений, слегка касаясь ее лица.

Роз взволновала эта сцена. Было что-то такое в том, как он ласкал лицо женщины своими огромными руками с неухоженными ногтями, что трогало ее до глубины души. Это могло показаться невероятным, но эти жесты напоминали ей Габриэля.

Неожиданно Аннушка занервничала и начала метаться, все сильнее и сильнее, пока не сорвала повязку с головы брата, оголив обезображенный глаз и шрам, хорошо видные теперь в ярком солнечном свете, наполнившем комнату.

Роз и Микаэль вздрогнули и отвернулись в смущении.

– Это невежливо, – пожурил ее Евгений, подобрал повязку и аккуратно надел ее.

Аннушка посмеивалась, глядя на двух незнакомцев, неподвижно застывших на пороге.

– Женя, когда ты привезешь нам еще лососевые головы? – крикнула Катерина, когда они выходили.

– Скоро, Катюша, – пообещал он, открыв дверцу для Роз. – Вы не хотите есть? – спросил он.

– Пожалуй, я перекусила бы, – ответила Роз.

– Тут есть одна закусочная по дороге, там подают отличный суп.

– Если только без капусты, – подчеркнул Микаэль.

Снаружи дул сильный ветер, доносивший откуда-то издалека запахи и шумы. Роз показалось, что она слышит, как безутешно плачет ребенок, и она остановилась, оглядываясь по сторонам, но Микаэль взял ее под руку.

– Все хорошо?

– Как только я поем, мне станет лучше, – пробормотала она, поеживаясь, и распахнула дверцу фургона. Теперь она села между двумя мужчинами.

Они поехали по другой дороге. Евгений сказал, что сделает маленький крюк: в любом случае эта дорога, в отличие от утренней, была лучше.

– Здесь есть отопление? – Роз дрожала, в салоне всюду сквозило.

– Конечно! – воскликнул Евгений и стал крутить ручки на приборной панели. – Пять минут, двигатель еще холодный.

– Твоя сестра давно болеет? – спросил его Микаэль.

– С тех пор как умер наш младший брат, почти сразу, – ответил он, глядя перед собой.

Роз фыркнула:

– Ты не мог бы не курить?

Евгений закурил сигарету, когда они вышли из дома престарелых, и продолжал курить в машине.

– Извини, пожалуйста, привычка, – сказал он и раздавил сигарету в пепельнице.

– Это был инсульт? – спросил Микаэль, опустив стекло, чтобы впустить свежий воздух.

– Да, она не выдержала. Аннушка заботилась о нем, как мать, и, когда он умер, совсем сникла, а через год у нее случился удар. Есть люди, которые не переносят боли. Другие, напротив, лишь закаляются. Я тоже был разбит, но только вначале. Потом привык.

– От чего умер ваш брат? – тихо спросила Роз.

– Миша? – Евгений нервно заерзал на сиденье. – Сгорел заживо при пожаре. Печка загорелась, мы не смогли спасти его… Я сам чуть не сгорел. – И он показал на глазную повязку. – Я бросился в огонь, чтобы вытащить его, но было уже поздно.

Брат и сестра смотрели на него с изумлением и одновременно с восхищением. Они оценили его благородный и смелый поступок.

Постепенно они узнавали его все лучше, стали больше ценить.

– Приехали! – заявил он после поворота.

И закашлялся своим обычным скоблящим легкие кашлем.

Они устроились за розовой ширмой.

Заказали суп, предупредив официанта, чтобы в блюдах не было капусты, и с аппетитом поели, запивая отличным китайским пивом. Говорили о жизни, о том, как часто случай, судьба может неожиданно изменить наше существование, сменяя радость и горе, неизменно сопутствующие человеческой жизни. Сослались на историю старика, с которым только что познакомились: случайно наткнулся на выжившего в кораблекрушении человека, и согласились, что никогда не надо терять надежду.

– Я боюсь, – пробормотала Роз после всех сказанных прекрасных слов и положила столовую ложку в глубокую тарелку.

– Завтра утром пойдем туда и, если… – Микаэль старался спрятать тревогу за оптимистической фразой, но так и не смог ее закончить.

– Мы можем ехать, если хотите, – предложил Евгений после наступившего долгого молчания.

– Где здесь туалет? – поднялась Роз.

– Этажом ниже.

– Я с тобой, – сказал Микаэль и тоже поднялся из-за стола.

Как только брат и сестра удалились, Евгений закурил сигарету. Втянул дым и задержал его в легких, но тут же закашлялся, вынул фляжку с водкой и сделал большой глоток, чтобы подавить приступ.

Они вышли из закусочной, когда небо уже пылало краснотой и все вокруг казалось покрытым пурпурной пылью. Роз смотрела на руки, не веря своим глазам: ее кожа приняла странный оттенок в лучах заката. Микаэль искал фотоаппарат в недрах рюкзака.

– Давайте сфотографируемся, – предложил он.

По дороге домой они молчали. Смотрели перед собой, каждый погрузившись в собственные мысли. Они ехали по унылому песчаному плоскогорью, заметно проигрывавшему на фоне остальных цветущих пейзажей полуострова.

Роз уже почти дремала, когда Евгений резко затормозил.

«Надеюсь, он не собирается опять справлять нужду», – подумала она.

– Идите за мной! – позвал он, удивив ее. – Это стоит посмотреть, – объяснил он, вылезая из фургона.

Он довел их до выступа скалы над обрывом. Внизу простиралась долина, пересекаемая медлительной речушкой. Повсюду виднелись десятки гейзеров, подземных источников, периодически выбрасывавших на поверхность фонтаны горячей воды и пара. Они взрывались один за другим, по очереди, с громким пыхтением, как инструменты в оркестре гениального дирижера.

– Дыхание Земли… – сказал Евгений, разведя руками.

Косые лучи солнца заставляли сверкать каждую каплю воды, каждую молекулу пара. Скромная радуга возникла над долиной.

– О боже, это великолепно! – повторял Микаэль с влажными от волнения глазами, потрясенный увиденным зрелищем.

– Даже не знаю, как нам тебя благодарить, – шептала Роз, дыша в унисон с Землей.

31

Петропавловск-Камчатский, 21 июня 1992 года

Роз и Микаэль приехали в больницу задолго до восьми утра.

Они ждали в холле гостиницы, возбужденные, нетерпеливые, отказались от завтрака и бросились к фургону Евгения, как только он появился. Опасались, что наткнутся на очередь в регистратуре. Но, когда они приехали на место, выяснилось, что в то воскресное утро там никого не было. Они сели, куда им указали, и стали ждать. На двери висела табличка с надписью «Регистратура». Роз вспотела, белая водолазка была слишком плотной для неожиданно жаркого дня.

– Ты выспалась? – спросил Микаэль.

– Да, спасибо, а ты?

– Я тоже, – ответил он, пожав плечами.

Они оба соврали, в ту ночь ни тот ни другая не сомкнули глаз.

Роз мучил один из ее обычных приступов паники. Напрасно она старалась подавить его, съев две шоколадные конфеты, которые горничная каждый вечер оставляла на подушке. В конце концов, поддавшись панике, она позвонила Артуру. Подождала три гудка и повесила трубку, так и не поговорив. Затем уставилась в темноту и так просидела неизвестно сколько времени, пока наконец не набрала домашний номер, решив, что именно туда ей нужно позвонить.

– Привет, Акоп, это я, – сказала она мужу.

– Любимая, я уже начал беспокоиться и хотел сам тебе позвонить.

– Беспокоиться? Почему?

– Ты не звонила с четверга.

– Если бы ты действительно беспокоился обо мне, если бы тебя волновало, что со мной происходит, ты бы сейчас был со мной рядом, дорогой Акоп, – заявила она сухо.

Он молча слушал ее.

– Скажу больше, у меня нет ни желания, ни сил описывать тебе страх и смятение, которые я чувствую сейчас.

– Ты слишком сурова со мной, мне кажется, я этого не заслужил.

Роз собралась с силами и выпалила:

– Я ищу своего брата на другом конце света, я совершенно обессилела. Завтра, может быть, мне скажут, что я иду по следам призрака, который умер сорок лет назад и… – Она прервалась, не хотела, чтобы муж услышал, что она плачет.

– Роз?

– Да. Я тут в компании брата, которого совершенно не знаю. Который всего несколько месяцев назад был для меня чужим человеком, и еще… того пуще, – она запнулась, а потом саркастически и нервно рассмеялась, – водителя, продавца рыбы, который летом подрабатывает гидом. И ты считаешь, что я слишком сурова? – бросила она на взводе.

– Если бы ты меня попросила, я бы поехал с тобой.

– Я не хотела просить! Я наивно полагала, что ты сам догадаешься.

– Но кто-то же должен был остаться с детьми.

– Не говори ерунды, – отрезала Роз, – будем хотя бы честны друг с другом.

Микаэль блуждал взглядом по холлу, пока не задержался на дверях лифта, которые открылись с режущим слух скрипом. Пара санитаров толкала каталку с лежащим на ней мужчиной.

– Вчера вечером я говорил с Томмазо.

– Ты его нашел?

– Да, когда я рассказал ему, что сегодня, вероятно, мы узнаем что-нибудь конкретное о Габриэле, он сказал мне одну вещь, которая меня утешила.

Каталку быстро провезли мимо них, пациент с желтоватым цветом лица лежал бездыханный, с закрытыми глазами.

– Среди прочих добрых слов он сказал мне, что, как бы все ни обернулось, для меня это все равно положительный опыт.

Роз пытливо смотрела на него.

– «Ты смог победить твою инертность, твои страхи. И даже только ради этого, думаю, стоило ехать», – вот что он мне сказал. Знаешь, Роз… иногда мне кажется, что я везучий.

Она удивилась.

– Заполучить такого сына, как Томмазо… – добавил Микаэль, слегка улыбнувшись.

Тем временем женщина средних лет с ярко выраженными азиатскими чертами лица открывала дверь кабинета. Ни брат, ни сестра не сдвинулись с места, несмотря на то что они ждали этого момента с таким нетерпением.

Наконец Микаэль встал и глубоко вздохнул.

– Я думаю, нам пора.

Роз кивнула, оперлась рукой на спинку стула, чтобы встать, но не смогла из-за дрожи в ногах. Тогда Микаэль помог ей, взял под руку и провел в комнату.

– Говори ты, – взмолилась Роз, забыв, что он плохо говорил по-русски.

– Меня зовут Микаэль Газарян, – начал он по-английски, назвав фамилию, которую еще недавно не знал.

Услышав, как он произнес ее, Роз чудесным образом воспрянула духом. Ей больше не казалось, что она одна должна выносить всю тяжесть ситуации. Теперь она была с братом, и что за дело, если судьба свела их вместе только сейчас.

– Молодой человек был госпитализирован сюда 25 мая 1953 года, – вмешалась она своим обычным твердым и решительным тоном. – Мы бы хотели знать, не звали ли его Габриэль Газарян.

– Двадцать пятого мая… Какого года?.. – спросила женщина с недоверчивой улыбкой.

– Тысяча девятьсот пятьдесят третьего.

– А вы кто будете?

– Его брат и сестра.

Женщина взяла со стола бумаги.

– Заполните вот это, имена и фамилии, ваши и пациента. А я пока буду искать, – сказала она и скрылась в другой комнате, в которой виднелись стеллажи, набитые папками и карточками с историями болезней.

Через какое-то время, которое показалось им бесконечным, женщина появилась с папкой в руке. Роз и Микаэль ждали ее стоя, блуждая потерянным взглядом по окружавшим их предметам: принтер, телефон, который звонил не переставая, факс, выплевывавший рулоны сообщений.

Теперь Роз дрожала от холода и ежилась в кофте, бледная как полотно. Рядом с ней Микаэль дышал так, словно гигантская рука схватила его за горло и душила. Он поискал свою коробочку с лекарством и проглотил пару таблеток.

– Да, – подтвердила служащая регистратуры, – в тот вечер сюда срочно был госпитализирован юноша.

– Выживший в кораблекрушении «Линки»? С обгорелым лицом?

– Совершенно верно. Насколько можно понять из карточки, он прибыл сюда в тяжелом состоянии.

– Юноша шестнадцати лет?

– Его возраст не указан.

Микаэль приблизился к сестре и сжал ее руку.

– Дайте мне ваш запрос, – сказала женщина.

– Пожалуйста.

Она взяла заполненный бланк, внимательно его прочитала и попросила предъявить документы.

– Но вы не брат ему, – заметила она, взглянув на Микаэля испытующе.

– Не делайте поспешных и ошибочных выводов из фамилии, – парировала Роз. – А теперь, прошу вас, скажите нам что-нибудь еще.

Женщина приняла сокрушенный вид.

– Если имя человека, которого вы ищете, вот это, – и она ткнула пальцем в бланк, – мне очень жаль.

– Не Габриэль Газарян? – спросил Микаэль с тревогой.

Женщина отрицательно покачала головой.

– Но в тот вечер сюда привезли юношу! – воскликнула Роз. – Со сгоревшего корабля, оставшегося в живых, – подчеркнула она с пылавшими щеками.

– Совершенно верно.

– И это не Габриэль Газарян?

– Нет.

– Тогда как его звали?

– Мне жаль, но я не могу сказать вам.

Служащая регистратуры смотрела на них с непроницаемым видом, без тени сострадания. Может быть, она думала, что за давностью лет они уже не так сильно чувствовали горе, но она ошибалась.

– Пожалуйста, прошу вас, посмотрите еще, – взмолился Микаэль, когда Роз отворачивалась, сотрясаясь от рыданий.

Женщина напряглась и выпятила подбородок, как бы подчеркивая, что ее эффективность в работе не подлежит сомнению. Она не поддалась на уговоры и не показала им документ, в котором фигурировало имя спасшегося человека.

– Могу я сделать что-нибудь еще для вас? – спросила она, наконец поднимая трубку телефона, чтобы ответить на очередной звонок.

– Нет, спасибо… – Микаэль взял Роз за руку и вывел ее из кабинета.

Евгений ждал их перед больницей, рядом с фургоном, припаркованным во втором ряду. Как только он их увидел, то понял по лицам, что у них ничего не вышло, и помрачнел.

– Мы зря размечтались, – начал Микаэль. – Мальчик, которого старый рыбак выловил в море, не наш брат.

Евгений опустил глаза и уставился в землю.

– Наивно было с моей стороны думать, что после стольких лет я смогу найти моего Габриэля. Это моя беда, я все время цепляюсь за ложную надежду самой себе во вред. – И Роз снова заплакала. – Мне надо смириться, мой брат умер… Умер… Ты был прав, – прошептала она, обратившись к Евгению, – рано или поздно наступает момент, когда надо подчиниться судьбе.

Евгений резко поднял голову и встретился взглядом с Роз. Он и хотел бы сказать ей что-то в утешение, сделать что-то, чтобы показать свое сочувствие, но не посмел и ограничился тем, что смотрел на нее с сожалением и пониманием.

– Я тоже поверил, – сказал Микаэль. – Этот ответ подвигнул бы нас на дальнейшие поиски, – и он горько улыбнулся. – Я уже представлял себе, как обниму моего близнеца.

– Сегодня самый продолжительный день в году, – неожиданно сказал Евгений, глядя в небо.

Его слова частично покрыла сирена «скорой помощи», которая подъезжала ко входу в больницу. Несколько медбратьев бежали, чтобы открыть заднюю дверь кареты.

– Хватит, пойдемте отсюда, – вздохнула Роз.

Все трое сели в фургон, не зная, как быть дальше. Полуденное солнце нагрело крышу машины, и в салоне снова ощущался запах рыбы.

– Что будем делать? – спросил Микаэль.

Роз пожала плечами.

– Я хочу уехать, хочу вернуться домой, – сказала она. Неожиданно она поняла, насколько абсурдной была вся эта затея. – Я скучаю по детям, по дому… – пробормотала она, пока задавалась вопросом, не было ли желание найти Габриэля следствием ее эгоизма, упрямой самонадеянности, с которой она шла против здравого смысла и самой судьбы. Она, как избалованная девчонка, вбила себе в голову, что может переписать историю так, как ей было нужно.

– Есть тут турагентство? – спросил Микаэль. – Нам надо будет забронировать рейс.

– Не волнуйтесь, я все сделаю в гостинице. – Евгений завел двигатель и медленно влился в поток машин. – Чем хотите заняться позже? – спросил он, когда они подъезжали к гостинице.

– Чемоданами.

– Не хотите перекусить?

– У меня пропал аппетит, – сказала Роз.

– Я с удовольствием посмотрел бы на бухту! – воскликнул Микаэль.

– Да, мы можем поехать туда чуть позже. Я думал… – Евгений был смущен и покраснел от стеснения. – Я думал, если у вас нет других планов, приготовить что-нибудь для вас у меня дома.

– У тебя дома? – удивленно спросила Роз.

– Да, было бы уютнее, чем в ресторане, и потом, у меня открывается прекрасный вид.

Брат и сестра посмотрели друг на друга и согласно кивнули, поблагодарив его.

– Но сначала нам надо организовать возвращение и собрать чемоданы, – уточнил Микаэль, пока они парковались у гостиницы.

– Конечно. Я подожду вас столько, сколько понадобится.

– Извини, мы задержались.

– Ничего, я сам только что пришел, – сказал Евгений. В руках у него были сумки, полные покупок, которые он поставил сзади. – Надеюсь, вам нравится рыба?

– Ну зачем ты суетился? – сказала Роз. – Мы не хотим затруднять тебя.

– Да что вы, мне будет приятно. Я хочу, чтобы вы попробовали моего запеченного лосося.

– Где ты его взял в воскресенье?

– У меня есть знакомства, – ответил он с улыбкой.

Они сели в фургон и опустили стекла. Температура воздуха резко поднялась до двадцати четырех градусов – настоящий рекорд для этих мест.

– Вы нашли рейс? – спросил Евгений, держа сигарету снаружи.

– Да, вылетаем в Москву завтра в одиннадцать.

Они свернули на дорогу, идущую в гору, и скоро оставили позади шум городской суеты.

– Мы почти приехали, – объявил Евгений перед очередным поворотом.

Роз посмотрела в окно и залюбовалась великолепной панорамой бухты, словно на открытке. Этот город постоянно менялся. Конечно, многое зависело от места, с которого на него смотрели, но не последнюю роль играло и душевное состояние того, кто его созерцал.

Деревянный дом показался меж раскидистых деревьев. Свежевыкрашенные ярко-голубые наличники выделялись на темном фоне, а вверху, под крышей, бежал резной карниз.

– Вот моя изба! – сказал Евгений с чувством гордости.

Он остановил фургон и вынул сумки с покупками.

– Видите, где мы были вчера? – Он показал гостям вулкан.

– Тебе помочь? – предложил Микаэль.

– Ты давно здесь живешь? – Роз смотрела по сторонам в восхищении. Палисад голубой, как и наличники. Ухоженный газон с кустами роз.

– Два года. Городская жизнь не для меня. – Евгений открыл дверь, толкнув ее ногой, и уже на входе гостей ослепил яркий свет, наполнявший комнату. Он подошел к окну, из которого открывался вид на бухту. – Смотрите, какая красота, – сказал он, распахнув балконную дверь. – Вы пока любуйтесь, а я пойду готовить.

Роз и Микаэль вышли на маленькую терраску и восхитились открывшейся панорамой. Под ними простиралась, как круглое озеро, Авачинская бухта, того же голубого цвета, что и наличники на доме. Узкий пролив на юге соединял ее с необъятным серым океаном. Петропавловск, казалось, лежал очень далеко, хотя на самом деле всего лишь в нескольких километрах.

– Я открыл армянское вино, надеюсь, вам понравится, – сказал Евгений у них за спиной, поставив три бокала на столик.

– «Арени»? – воскликнула Роз. – Я уже несколько лет его не пила.

– А это грузинские орехи, – добавил он, поставив рядом с бутылкой тарелку.

– Давайте выпьем, – сказала Роз. – Я слишком долго страдала по Габриэлю, но теперь мне надо смириться. Сегодня я сделала все, что могла, чтобы найти его. Зато со мной навсегда останутся нежные воспоминания, которые связывают меня с ним.

Все трое выпили за здоровье и за дружбу, зародившуюся между ними. Роз поднесла бокал к губам и вдохнула аромат вина, напоминавший о мучительном прошлом.

Евгений вернулся на кухню, а брат и сестра стали с любопытством осматривать дом, попадавшиеся на глаза безделушки и обстановку. Диван с наброшенным на спинку килимом, таксидермированную голову северного оленя над печкой, стол из сосны с крашеными ножками. Внимание Микаэля привлекла старинная деревянная статуэтка на серванте.

– Что это?

Евгений обернулся с противнем в руках.

– Что-то вроде реликвии местной народности, которая жила на полуострове еще до того, как пришли русские. Это примитивное божество, Мать-Земля.

– Ну-ка, покажи, – попросила Роз, заинтересовавшись.

Она подошла к серванту, чтобы лучше рассмотреть статуэтку, но рядом, на стеклянном блюдце, другой предмет привлек ее внимание – обручальное кольцо, странным и необъяснимым образом напоминавшее кольцо, которое Сатен всегда носила на пальце… прежде чем вернуть мужу в запечатанном конверте.

Роз охватило желание взять его и посмотреть, нет ли внутри гравировки, которую она хорошо помнила, но ее прервал голос Евгения.

– Готово! – объявил он из кухни.

«Какие глупости, – подумала она, обернувшись, – все обручальные кольца похожи между собой».

Они ели на терраске за складным столиком, порядком попорченным дождями и ветром.

Евгений приготовил крабовые клешни, слегка обваренные, с топленым маслом, и запеченного лосося, от которого шел свежий аромат северных морей.

– Прекрасно. Как ты это делаешь? – спросил Микаэль, которому нравилось готовить.

– О, я научился у своей матери.

– Кто были твои родители? – спросила Роз, положив нож и вилку на тарелку.

– Обычные люди. Отец работал почтальоном, а мама на фабрике, типичная советская семья.

– Но мы не увидели здесь ни одной фотографии, – заметил Микаэль, который любил семейные реликвии.

Евгений наклонил голову:

– Я же говорил… все сгорело, мы не успели ничего взять.

Брат и сестра потупились, уставившись на пустые скорлупы и кости на тарелках.

– А ваши? – спросил в свою очередь Евгений, чтобы восстановить непринужденную беседу и рассеять смущение.

– Если ты спрашиваешь о моих родителях, то уточни о каких, – ответил Микаэль с улыбкой. – Видишь ли, я был усыновлен.

– Ах, вот почему разные фамилии…

– Вот именно, – кивнула Роз.

– Так ты и Габриэль были близнецами?..

– Идентичные.

– Моя мать говорила, что даже отец не мог их различить, – уточнила Роз. – У нее были тяжелые роды. Можешь себе представить, в то время никаких средств-то не было в таком городке, как Патры. Кажется, первый ребенок чуть не задушил второго пуповиной. В последнее время я заинтересовалась и выяснила, что это частое явление среди монозиготных близнецов.

– Вы верите в то, что рассказывают о близнецах? Что они испытывают те же ощущения, даже если живут отдельно друг от друга? – спросил Евгений, переводя взгляд с Роз на Микаэля.

– Если подумать, мы говорим о двух генетически идентичных организмах, – ответила первой Роз, – следовательно, между ними должно быть сильное притяжение, связь.

Микаэль был очарован великолепным зрелищем бухты, которая стала окрашиваться в золотистый цвет.

– Да, я верю тому, о чем ты говоришь, – тихо сказал он, глядя, как солнечные лучи, словно зубчики расчески, прорывались сквозь плывшие по небу облака.

– Сегодня вечером будет прекрасный закат. – Евгений проследил за его взглядом и добавил: – Чудесный и долгий.

– Я знаю, как хочу провести последний вечер здесь. – Роз вскочила и оперлась на деревянную балюстраду. – Ты знаешь, где затонул корабль?

Евгений удивленно поднял брови.

– «Линка»? Вон там, – он протянул руку, – рядом с теми скалами.

– Отвезешь нас на берег? Как можно ближе к месту трагедии? Мне бы хотелось побывать там и почтить память моего брата, – заявила она с чувством. – Что ты на это скажешь, Микаэль?

Она повернулась и увидела, как двое мужчин смотрят на нее влажными глазами.

И Роз удивилась, потому что ей показалось, что они очень похожи друг на друга. Но она тут же решила, что это волшебное «Арени» сыграло с ней злую шутку.

Когда они вышли из дома, склонявшееся к горизонту солнце играло на березовых листочках. И газон, и розовые кусты, и щебенчатая дорога рябили от игры светлых и темных пятен.

– Возьмите вот это, чуть позже будет прохладно, – сказал Евгений и протянул им пару свитеров.

Улицы были пусты в этот воскресный вечер, и они приехали к морю в считаные минуты. Проехали порт и рыбный рынок, мимо рыболовецких судов у причалов и рыбацких сетей, аккуратно сложенных на молу, проехали мимо Управления МВД с красивым голубым фасадом и свернули на дорогу, идущую на подъем, вдоль северной гряды бухты и зеленого луга, похожего на поле для гольфа.

– Это место очень нравится туристам. Говорят, что оно похоже на шотландские плоскогорья, – сказал Евгений.

– Да, действительно.

– Ты давно подрабатываешь гидом? – спросила его Роз.

– С восемьдесят пятого. Как закрыли лагерь, где я работал… Я переехал сюда и стал искать работу. Зимой занимаюсь рыбой, а летом, когда случается, туристами.

Он повернул направо и поехал по крутой узкой дороге, которая спускалась к берегу. Внизу море искрилось, как гигантская рептилия с золотой чешуей.

– Ты уверен, что туда можно проехать? – спросил Микаэль, обеспокоившись.

Фургон подбрасывало на неровной дороге, и за ним, как шлейф невесты, тянулось длинное пыльное облако.

– Кажется, это была не самая лучшая мысль, – сказала Роз, вцепившись в дверцу.

Евгений улыбнулся.

– Не бойтесь, мы уже приехали. – Он остановил фургон рядом с крупным кустом. – Придется пройтись минут пять пешком, – сказал он, поставив машину на ручной тормоз.

Они пошли по узкой тропинке друг за другом. Легкий бриз нес дыхание океана. Оно было наполнено густым запахом водорослей и солоноватым вкусом.

– У этого моря запах не такой, как у Средиземного, – сказал Микаэль, почесав нос.

Евгений рассмеялся:

– То море по сравнению с этим озерцо.

Он поправил рюкзак за плечами, внутри были канистра с водой, немного грузинских орехов и плед, на тот случай, если бы они захотели сесть.

На последних метрах они спустились по нескольким ступенькам, вырубленным в скале, и вышли наконец на ровную ярко-зеленую площадку, словно забрызганную множеством малиновых цветов.

– Какие красивые! – восторженно произнесла Роз, наклоняясь, чтобы рассмотреть их поближе. Они казались цветными светодиодами, разбросанными по всему лугу.

– Это флоксы, огоньки. – Евгений встал на колени рядом с ней. – Когда дует сильный ветер, они качаются, как волны, и переливаются разными цветами, – сказал он и сделал волнообразное движение рукой.

Они пошли к морю. Через некоторое время перед их взором открылась прибрежная коса. Сначала они увидели три огромных утеса, выступающих из моря. Прямые, они, как циклопы, охраняли вход в бухту. Стаи чаек летали вокруг, истерично крича, а над ними высоко в небе парил орел, высматривая свою жертву.

– Это и есть те самые скалы, о которых говорил старик? – Микаэль смотрел на них с восхищением.

– Да.

– А «Линка» затонула там? – показала Роз дрожащей рукой.

Евгений вздохнул. Казалось, что на минуту он потерял свою обычную сдержанность. Он сделал шаг вперед и стал вглядываться в океан, бурлящий вдалеке.

– Видите, – сказал он, подозвав к себе брата и сестру, – вон то пятно белой пены?

Те подошли к нему, представляя себе охваченный огнем корабль.

Роз прищурилась.

– Да, – сказала она неуверенно, – около того выступающего из воды утеса?

– Пожар начался…

Болезненный, режущий слух крик чайки рассек воздух, перебив рассказ Евгения.

И Роз в испуге прижалась к стоящему рядом мужчине, думая, что это ее брат.

– Что такое любовь?

Габриэль улыбался.

– Ну пожалуйста, скажи, что такое любовь? – просила его Новарт.

– Ну, например, мама тебя любит, и папа тоже.

– А ты меня любишь?

– Конечно.

– Как я могу это узнать?

Габриэль поцеловал ее в черные кудряшки.

– Любовь измеряется действиями, понимаешь?

Новарт отрицательно покачала головой.

– Нельзя полюбить, если ты не готов жертвовать собой.

Малышка расширила глаза, стараясь понять смысл сказанного.

– Папа работает каждый день. Встает, даже когда холодно, и идет на фабрику. Почему он это делает? – спросил ее Габриэль.

– Чтобы приносить нам еду.

– Правильно, и это доказательство его любви.

– А, конечно, потому что он хочет нам добра.

– Молодец!

– И ты отдаешь мне свой хлеб, даже когда сам хочешь есть.

– Потому что я тоже люблю тебя, сестричка.

Новарт сморщила носик, стараясь удержать в голове только что преподанный урок, и думала о том, что сказал брат.

– И любовь никогда не кончается?

– Вот именно, никогда не кончается.

– И когда мама улетит на небо, она все еще будет любить меня?

– Всегда.

– А я? Смогу ее любить?

– Да.

– Как можно любить того, кого нет?

Габриэль посмотрел ей в глаза.

– Ты несешь его вот здесь, в секретном уголке… Он только твой.

И брат слегка дотронулся кулаком до ее сердечка.

Два легких удара… как взмах крыльев бабочки.

– Я здесь уже был, – пробормотал Микаэль.

Роз и Евгений посмотрели на него удивленно.

– Да, был, я помню. Не знаю когда, потому что я здесь в первый раз… Но этот берег, эти скалы и эти цветы… – Он говорил, словно был в другом измерении. – Даже запахи, которые доносил ветер, пока мы спускались… – Микаэль прервался, боясь высвободить ту часть своей души, которая его всегда тревожила и пугала, и вновь очутиться в подвешенном состоянии между реальностью и вымыслом. Он сел на траву, выбивавшуюся меж красноватых камешков вплоть до самой кромки воды.

– Когда я узнал, что у меня есть близнец, – продолжал он, не сводя глаз с моря, с белого пятна, как ему казалось, – то смог объяснить себе видения, мучившие меня в юности. Я читал исследования о необычной, почти трансцендентной связи, существующей между близнецами, но… – он посмотрел на Роз и Евгения, – мой опыт отличался от всего прочитанного. У меня было такое чувство, что я жил жизнью и ощущениями другого мальчика, идентичного мне. Я знал то, что он думал, и, более того, чувствовал то же, что чувствовал он… вплоть до уверенности, что если умрет он, то умру и я… Словно жертва жестокого колдовства.

Евгений резко повернулся к ним спиной и пошел к скалам, уходившим в глубь берега.

«Должно быть, ему опять нужно?..» – подумала Роз. Она слышала, как он кашлял, пока шел. Но это не был его обычный скоблящий кашель, скорее он откашливался в попытке избавиться от комка в горле.

Небо над бухтой походило на картину эпохи Возрождения. На светлом фоне тут и там были разбросаны мазки небесной голубизны, золотистой охры, зелено-голубого ультрамарина… в необыкновенной хроматической смеси.

– Я бы хотела подарить цветы Габриэлю, – сказала Роз как будто о подарке ко дню рождения, словно он был еще жив. – Давайте соберем букет и бросим в море. Ты идешь?

Микаэль встал, отряхнул брюки, и она взяла его под руку, своего единственного брата.

Они бродили по лугу, не зная, какие цветы – самые красивые, самые яркие – выбрать.

– Вот эти. – Роз наклонилась, чтобы сорвать их, но Евгений остановил ее.

– Прошу вас, не срывайте их.

Она послушалась, не спросив почему.

Потом все вместе они подошли к берегу, оставалось еще несколько минут дневного света.

– Знаете, как они называются? – спросил Евгений, показывая на три утеса, которые чернели на глазах.

Микаэль и Роз покачали головой.

– Три брата. – Евгений с ударением произнес эти слова, словно хотел открыть какой-то секрет, но Роз начала жаловаться на холод, и он замолчал.

Она взяла свитер, накинутый на плечи, и быстро надела его.

– Что ж, поедем обратно? – предложил Евгений.

– Еще две минуты, – попросил его Микаэль и пошел к морю, пока вода не стала лизать ему ноги. Он наклонился и поднял камешек, повертел его в руках, очищая от травинок, и бросил в море как только смог далеко. Голыш отскочил от водной глади один, два, три раза и потом, скользнув в последний раз, утонул.

Роз наблюдала за братом, ощущая что-то вроде детской зависти, и вдруг присоединилась к нему, подняв с земли камешек и бросив его в воду с разбегу.

Они оба думали о Габриэле и, может быть, этим жестом хотели разбудить его душу в ледяной пучине океана.

– Мы пришли к тебе, – прошептали они в унисон.

Они не плакали, только их сердца бились сильнее, прощаясь с Габриэлем.

Евгений стоял, понурив голову, его бил озноб.

И пока на океан спускалась тьма, одна волна вдали настойчиво поблескивала в последних лучах солнца.

32

Петропавловск-Камчатский, 21 декабря 1992 года

Дорогой Томмазо!

Сегодня умерла Аннушка, которую я очень любил, ее нашли бездыханной в кресле-каталке .

Прости, что я начинаю свое письмо с грустного события, в сущности, ты ведь даже не знаешь, кто я, и, наверное, мне следовало бы сначала представиться. Все меня знают как Евгения Козлова, и я, как ты уже понял из обратного адреса на конверте, живу в городе Петропавловске, в далекой Сибири. Не знаю, слышал ли ты уже мое имя, упоминал ли его твой отец в рассказах о поисках Габриэля, своего близнеца. Я тот гид, который прошлым летом сопровождал его и твою тетю Роз по разным кабинетам, больницам и местам, где они надеялись получить информацию о судьбе своего брата. Я привязался к ним больше, чем позволительно, и уж наверняка больше, чем обычно. Я нарушил правила, которые сам себе установил при общении с туристами, наводнившими наш полуостров в последнее время, с тех пор как получить визу стало проще. Как только мне стало известно, что ты знаешь русский язык, я придумал глупый повод, чтобы получить твой адрес, хотя не был уверен, что воспользуюсь им даже тогда, когда твой отец дал мне его .

Ты наверняка спрашиваешь себя сейчас, с какой стати незнакомый человек, живущий на краю света, шлет тебе письмо. Но прошу тебя, дорогой Томмазо, простить меня и набраться терпения. Скоро ты все поймешь, но сначала я обязательно должен поведать тебе одну историю .

Я живу в Петропавловске с 1953 года .

Ты, конечно же, знаешь историю Советского Союза, так что я буду краток в описании политической ситуации в то время. Сталин умер за несколько месяцев до того, и многие люди понадеялись, что тиски террора ослабнут, что вскоре более демократический режим будет установлен в нашей стране. Но они ошиблись, ничего не изменилось, ничего не произошло такого, что могло бы изменить к лучшему условия жизни миллионов людей. К счастью, этот город всегда был раем по сравнению с другими местами в Сибири, где были лагеря. Ты, конечно же, слышал о печально известном ГУЛАГе. Петропавловск благодаря своему стратегическому положению избежал этого позора. Вблизи него была создана база подводных лодок. Пишу тебе об этом, чтобы разъяснить, как обстояло дело в тот год, когда я попал сюда .

И чтобы сказать, что это была судьба .

Судьба вообще была решающим элементом в событиях, о которых я хочу тебе рассказать. Она перевернула вверх дном все мое существование, и не только мое. Когда я думаю о своей жизни, то она представляется мне состоящей из двух частей – «до» и «после». Так бывает, когда исключительное событие вмешивается в размеренную жизнь и задает новые координаты .

Жизнь «после» началась именно в Петропавловске однажды ночью в начале лета. Я проснулся от страшного сна на больничной койке, крича и содрогаясь от рыданий. Хорошо помню ощущение, будто я горю, словно ненасытные языки пламени лижут мое лицо. Голова моя была забинтована, лицо опухло, и видел я только на один правый глаз. Я бился и метался, срывая трубки капельниц, и разбудил других пациентов в отделении. Два медбрата бросились в палату, чтобы помочь мне. «Где я, кто вы?»  – мычал я, находясь в каком-то тумане, вздрагивая от острой боли в челюсти. Напрасно медбратья старались успокоить меня, самый сильный прижал меня к кровати, пока второй привязывал меня за запястья и щиколотки. «Евгений, успокойся, иначе я сделаю тебе больно»,  – предупреждал он. Он звал меня Евгений, но это имя мне ничего не говорило, оно мне не принадлежало. «Где я, кто вы такие?»  – повторял я, словно литанию. Неожиданно появился врач в белом халате с медкартой в руке, которую он быстро просматривал. «Товарищ Евгений, добро пожаловать»,  – приветствовал он меня, глядя в глаза, будто я был воскресшим Лазарем . – Ты находишься в больнице уже больше двух недель. Все это время был без сознания, в коме, но, к счастью, выкарабкался, потому что мы уже опасались худшего». От этой новости у меня перехватило дыхание. Я пытался вспомнить, что со мной случилось, но память моя была как чистый лист бумаги, в ней не было ничего, что могло напомнить мне о прошлом. Я чуть было не закричал в паническом страхе перед неизвестностью, когда почувствовал укол в руку. Я расслабился, и глаза сами закрылись. Очнулся на следующий день и увидел прямо перед собой офицера в форме. Козырек его фуражки, невероятно длинный из-за оптического обмана, почти касался моего лица. «Добрый день, товарищ,  – сказал он,  – а ты счастливчик» .

Я смотрел на него через полуприкрытые веки, стараясь сфокусировать внимание на чертах его лица, которые никак не мог различить, потому что он сидел против света .

–  Что вам нужно?  – промычал я, не имея возможности двигаться, так как был все еще привязан к кровати .

–  Это товарищ Бергович,  – продолжил он, представляя мне другого мужчину, который молча сидел рядом и которого я не заметил. Он был очень худой, на голове морская фуражка .

–  Немедленно развяжите меня!  – закричал я, чувствуя дикую боль в горле и в челюсти .

–  После, а сейчас ты должен меня внимательно выслушать,  – жестко сказал офицер . – Хорошая новость, разумеется, то, что ты жив. Ты единственный, кто остался в живых после пожара на «Линке». Она перевозила заключенных на северные рудники. Никто из экипажа и никто из заключенных не спасся, только ты, Евгений. Товарищ Игорь – твой спаситель,  – сказал он и дружески хлопнул моряка по плечу . – Правда, товарищ? А теперь,  – добавил он с притворной улыбкой,  – плохая новость. Ты вышел не совсем целым из этой истории. У тебя сотрясение мозга, которое спровоцировало временную амнезию, и у тебя сильно обгорело лицо. Врачи сделали все возможное, чтобы спасти левый глаз, но им это не удалось .

Он подал знак, в палату вошел врач и стал объяснять:

–  На левой стороне лица имелись ожоги второй и третьей степени, поэтому пациенту была сделана немедленная операция по удалению обуглившихся тканей. Пока мы не можем сказать, как долго будет сохраняться уродство, но в любом случае первоначального красивого лица уже не будет .

Он говорил без остановки равнодушным тоном, словно читал метеорологическую сводку, и старался поскорее закончить, не обращая внимания на мое затрудненное дыхание и ужас, который сковал меня, пока я его слушал. Только Игорь проявил немного сострадания. Он сидел с опущенной головой и даже не решался смотреть в мой единственный глаз. Чтобы тебе стало понятно мое отчаяние, скажу, что я чувствовал себя как новорожденный, но обладающий сознанием и пониманием, который вступает в этот мир, а ему вместе с приветствием объявляют, что он урод и слепой и таким останется до конца своих дней .

–  Спасибо, спасибо,  – сказал офицер, отпустив врача . – Теперь расскажи, товарищ Игорь, как ты его нашел .

–  Я был на баркасе с леской в руке, когда услышал взрывы … – начал Игорь дрожащим голосом .

Тем временем, с трудом повернув голову на подушке, я заметил второго, который стоял за спиной Игоря и все записывал, каждое сказанное слово .

–  Когда корабль взорвался, дым накрыл все вокруг, потому что дул восточный ветер и он погнал дымовое облако в бухту. Вскоре «Линка» затонула, и рыболовецкие суда, находившиеся поблизости, направились к тому месту в надежде подобрать спасшихся .

–  Это все мы уже знаем, товарищ, ты расскажи, как нашел Евгения .

Моряк кивнул .

–  Я уже собрался вернуться в бухту, я был очень напуган, жутко было думать об этой трагедии, когда рядом с Тремя Бра …

–  С тремя утесами?

–  Да. Я увидел тело, едва видневшееся на поверхности воды. Оно качалось на волнах у скал .

В этом месте офицер бросил вопросительный взгляд на своего напарника, и тот кивнул .

–  Я с трудом вытащил его и попытался привести в чувство. Он окоченел, кожа была уже синюшного цвета из-за ледяной воды. Я повернул его на бок и несколько раз ударил в спину, пока его не вырвало, он закашлялся и начал дышать .

–  Что было потом?

–  Я попытался заговорить с ним, хотел понять, в каком он состоянии, рана на лице была ужасной . – Лицо Игоря исказила гримаса, но он не стал вдаваться в подробности. Это был чувствительный и добрый человек . – Видно было, что он молод, шестнадцать, максимум восемнадцать лет. «Ты меня слышишь?»  – спрашивал я его, но он молчал и лежал неподвижно, только слабое дыхание указывало на то, что он еще жив .

Пока Игорь говорил, я слышал, как дрожал его голос, как пережитые эмоции еще волновали его .

–  Как был одет этот юноша?  – спросил офицер .

–  На нем были только длинные кальсоны и майка, ничего другого, если не считать кольца на пальце. Обручальное кольцо червонного золота и еще металлический медальон на шее с именем и номером учета личного состава, какие носят работники лагерей .

–  Вот эти?  – Офицер вытащил из конверта два предмета и протянул Игорю, который внимательно стал их рассматривать .

–  Да,  – подтвердил он,  – вот это кольцо с гравировкой «С. С. 1935» и медальон с именем Евгений Козлов, № 9211145, я запомнил три единицы посередине .

–  Товарищ Козлов, ты помнишь что-нибудь из того, что наш товарищ Игорь только что рассказал?  – спросил меня офицер .

Я отрицательно покачал головой. Я совсем ничего не помнил .

–  Лучше будет, если ты поскорее все вспомнишь,  – сквозь зубы сказал офицер . – Это обручальное кольцо, которое носят приверженцы христианской веры … Очень странно, правда, Евгений? Потому что из документов следует, что твоя семья из мусульман. Так что или ты не Евгений, или ты украл кольцо, в обоих случаях тебе придется давать убедительные объяснения .

Он поднялся с красным от злости лицом, тут же встали сержант с Игорем и вышли следом за ним из палаты .

В последующие дни меня постоянно усмиряли, кололи успокоительное и анксиолитики, но потом развязали, ведь я все равно был беспомощный. Я все время спал или пребывал в состоянии полудремы. Никакие плохие новости уже не трогали меня, но и хорошие тоже не радовали. Я был в состоянии полной апатии. Мне сняли бинты, и я стал готовиться к тому, чтобы увидеть в зеркале свое новое лицо .

Я долго рассматривал шрам от ожога, который обезобразил мое лицо, потрогал его пальцами, ощутил шершавую кожу и вялость поврежденных тканей. «Евгений Козлов, ты просто жаба»,  – сказал я наконец с саркастической улыбкой .

Офицер часто приходил допрашивать меня, сомневаясь и подозревая, все более уверенный, что я намеренно что-то скрываю. Однажды мне сделали серию рентгеновских снимков. Когда делали рентгенографию черепа и шеи, меня впервые внезапно озарило. Я лежал голый на холодном столе, и в тот момент, когда загудел рентгеновский аппарат, в голове как молния пронеслось видение: два тела, сцепившиеся в жестокой схватке без правил. Тотчас же возникло чувство отвращения, ненависти, сердце забилось так быстро, что врач попросил меня успокоиться и не шевелиться, иначе пришлось бы делать снимки заново .

Сцена борьбы стала ниточкой, за которую я ухватился, чтобы выбраться из темного колодца амнезии. В короткие и редкие моменты прояснения я пытался понять, кто я на самом деле. Пытался отличить реальные события от снов или, точнее, от ночных кошмаров. Я заставлял себя часами перебирать в памяти фрагменты образов, иногда возникавших, как вспышка, и старался собрать общую картину событий из тех немногих деталей, которые были в моем распоряжении: имя, кольцо и идентификационный медальон. Часто я забивался в какой-нибудь угол, как бродячий пес, и плакал под смущенными взглядами других больных .

Однажды утром все тот же офицер принес мне папку, в которой лежала краткая биография Евгения и его фотокарточка для документов .

–  Прочти, как знать, вдруг это поможет тебе вспомнить, кто ты .

Так я узнал следующее .

Евгений Козлов родился в Туле, в России, в 1933 году. Его мать умерла, когда ему было девять лет. Отец в скором времени снова женился и привел в дом мачеху, которую мальчик возненавидел. Их совместное проживание было драматичным, особенно после рождения единокровного брата, потому что женщина плохо обращалась с пасынком и часто его унижала. Однажды, когда отца не было дома, Евгений напал и жестоко избил мачеху, а затем сдался в милицию. Во время допроса шестнадцатилетний Евгений утверждал, что драка возникла, потому что мачеха язвительно критиковала партию, а он, будучи комсомольцем и активистом, счел своим долгом преподать урок этой наглой клеветнице. Разумеется, никто ему не поверил, но вместо того, чтобы отправить в тюрьму, ему предложили работу в «Дальстрое», строительной организации на Дальнем Востоке, в ведении которой находился флот для перевозки заключенных. Таким образом, он стал смотрителем в этих плавающих тюрьмах. Евгений был крепким малым, отличался раздражительностью и склонностью к насилию, за что ему дали прозвище Лев .

Последняя, но немаловажная деталь: Лев в 1953 году собирался жениться на девушке по имени Сильвия, и день свадьбы был назначен на второе воскресенье июля .

Я вертел в руках черно-белую фотокарточку и спрашивал себя, что общего могло быть у меня с этим человеком, с которым по воле судьбы мне приходилось себя отождествлять. Я истязал себя, прилагая усилия, чтобы вспомнить хотя бы что-то из жизни, которая должна была бы мне принадлежать. Но память упорно молчала, словно мозг мой взбунтовался и отказывал мне в доступе к любому воспоминанию .

Больше четырех месяцев я провел в больнице Петропавловска .

Я вышел оттуда в день первого осеннего снегопада. У выхода из больницы ждал автомобиль, который должен был отвезти меня в мой новый дом – казарму. Меня втолкнули в машину, как раз когда я только сделал первый вдох свежего воздуха после стольких месяцев, проведенных взаперти, и залюбовался снежинками, тихо кружившимися в воздухе .

Так меня перевели на военную базу на южном берегу бухты, поместив в камеру в режиме полусвободы. Меня не отпустили бы, пока велось следствие. Было сделано много фотографий моего лица во всевозможных ракурсах, затем записан мой голос на пленку, пока я читал любовное письмо, адресованное Сильвии, которое меня заставили ей написать. Впрочем, все это мне льстило, я вдруг почувствовал себя важным лицом, которому так или иначе вдруг уделялось столько внимания .

Фотокарточки и катушки с записью были опломбированы и отправлены в Москву для анализа черт лица, тембра голоса, почерка, даже выбора слов при написании письма. Фотографии показали Сильвии, и потом уже я узнал, что девушка пришла в смятение, расплакалась при виде изуродованного до неузнаваемости лица. Ей дали прочитать письмо, указав на почерк и подчеркнув слабый синтаксис .

–  Ну, так что? Это Евгений Козлов?  – спросили ее .

–  Прошу вас, не мучьте меня, откуда мне знать?  – ответила девушка . – Он никогда не писал мне любовных писем .

Но, услышав мой голос, она приободрилась, хотя и находила его слегка изменившимся, возможно, из-за повреждения голосовых связок. Она утверждала, что нежность голоса, которую она помнила, осталась прежней .

В конце Сильвия уже не сомневалась: записанный голос принадлежал ее любимому Евгению .

Петр Богданов, которому поручили вести следствие, решил провести со мной один необычный эксперимент. Речь шла о попытке пробудить мою память – провести испытание, которое горячо поддержали некоторые психиатры и неврологи. Суть его заключалась в том, что мне надевали на голову шапочку с присоединенными электродами и закрывали в комнате с большим экраном, на который проецировали монтаж противоположных по содержанию сцен. Это была быстрая смена кадров, полных любви и нежности, и других, изображавших ненависть и насилие. Я по полдня сидел в полутьме комнаты и смотрел на людей, которых зверски убивали, а потом на матерей, которые нежно прижимали к себе и целовали своих младенцев. Я плакал и смеялся одновременно, а команда медиков снимала показания электрической активности моего мозга, стимулированного этими сценами .

–  Кто ты? Ты что-нибудь вспомнил?  – спрашивал меня Богданов, когда загорался свет, но я смотрел на него пустыми глазами .

Но однажды среди прочих возникла ужасная сцена изнасилования: группа мужчин издевалась над нежным созданием. Ее привязали к кровати и насиловали по очереди. К тому же кинокамера несколько раз снимала крупным планом лицо девушки, ангельское лицо, пока она, беззащитная, металась под тяжестью тел этих подонков .

–  Остановитесь! Остановитесь!  – закричал я, вскочив со стула, и бросился на экран. Я разодрал бы его в клочья, если бы не слишком короткие провода электродов, к которым был привязан .

–  Отлично, кажется, мы что-то нащупали,  – обрадовался Богданов, войдя в комнату с копией энцефалограммы в руке. Он ткнул пальцем в высоко подскочившую линию на графике в момент моей реакции .

Я же продолжал молчать с сильно бьющимся сердцем, словно это был барабан, от которого пульсировал даже глаз под черной повязкой …

Дорогой Томмазо, даже теперь затрудняюсь описать тебе то, что я испытал, когда увидел на экране сцену изнасилования. Мне казалось, что меня порубили на тысячи кусков. Ярость, боль и подавленность обрушились на меня, как поток лавы .

–  Теперь ты должен заговорить,  – наседал на меня Богданов, размахивая энцефалограммой,  – наука не лжет, у тебя было просветление памяти .

И это была чистая правда .

«Первая» часть моей жизни четко и властно вступила в свои права, ко мне вернулась память, когда я увидел лицо бедной изнасилованной девушки и услышал ее рыдания. И застенки, в которых томилась моя память, рухнули под этим натиском .

В одно мгновение я оказался заключенным на борту горящего корабля. Повсюду слышались взрывы, отчаянные крики о помощи. Во всеобщей панике я, однако, не старался спастись, а дрался с другим мужчиной на палубе. Мною двигали ненависть и неудержимая жажда мести. Я чувствовал, что не будет мне покоя до тех пор, пока я не напьюсь его крови. Я вонзил зубы ему в горло, как хищник, чтобы лишить его жизни, не оставив в нем ни капли крови. Когда я оторвался от него, он смотрел на меня, совершенно ошарашенный: видимо, не ожидал от меня такой силы. Он еще шевелил губами, но не издавал ни звука и даже, клянусь тебе, попытался презрительно улыбнуться. В это мгновение я совсем потерял голову: я набросился на него, снова впившись в него зубами с безумной свирепостью .

–  Сдохни, сволочь!  – зарычал я, оторвав кусок мяса и выплюнув его в огонь, который уже подобрался к нам вплотную .

Потом я схватил его за волосы и несколько раз ударил головой о палубу, пока не увидел, как его глаза подернулись смертной пеленой. Тогда я упал рядом, обессиленный, скованный чувством вины и подкатившей тошноты. Горячность убийцы внезапно сменилась невыносимыми муками совести. Я хотел умереть рядом с человеком, которого убил. Дорогой Томмазо, я был еще мальчик, мне едва исполнилось шестнадцать, и я чувствовал себя как Каин, раздавленный тяжестью своего греха. «Изгнанником и скитальцем будешь на земле»,  – говорил я себе, прося прощения у Бога, и безутешно плакал. Но что-то вдруг сдвинулось во мне: какая-то Божественная сила спешила мне на помощь, или это был всего лишь инстинкт самосохранения, который понуждал меня действовать, и притом спешно .

«Вставай, теперь вставай!»  – заставляло это нечто меня .

Я снял обручальное кольцо с мизинца мертвеца, кольцо моей матери, которое я подарил моей единственной возлюбленной, юной заключенной, такой же, как я, жестоко изнасилованной и убитой этим подонком вместе с другими четырьмя выродками. Я сорвал кольцо так резко, что услышал, как хрустнула сломанная фаланга. Потом надел его на свой палец и перегнулся через фальшборт палубы, готовый броситься в море. Но задержался и вернулся обратно. Моя жертва носила на шее железный медальон со своим именем, фамилией и личным номером. Я сорвал его, вытер кровь и надел на себя, завязав на шее. Но именно в этот момент ужасный взрыв всколыхнул корабль, пламя ударило в лицо, и мне показалось, что я горю, как свечной фитиль .

Мне удалось выпрыгнуть за борт за мгновение до того, как «Линка» развалилась пополам, и я полетел вниз, в облако черного дыма .

Теперь наконец-то я знал, кто я такой, но это знание всколыхнуло во мне одно из самых разрушительных чувств – ненависть. Ненависть подобно гигантской волне, которая накрывает и топит все вокруг, захлестнула меня, пропитала каждую жилку, каждый нерв моего тела .

Разрушать и разрушаться – вот единственная цель, в которую я верил …

–  Ты не Евгений Козлов,  – доставал меня Богданов,  – мы получили результаты экспертизы. Есть несоответствия, особенно в зубных дугах. У тебя на два коренных зуба больше, чем у настоящего Евгения . – Он хватал меня за плечи и долго проницательно смотрел в глаза . – Ну же! Признавайся, говори, кто ты! Кто ты?  – орал он и бил меня по лицу .

–  Не знаю, клянусь, я не знаю!  – отвечал я с самой убедительной миной, на какую только был способен .

Богданов грозил мне пальцем. Это был маленький худой человечек. Он часто вставал на носки, когда говорил со мной, надеясь выглядеть более внушительно .

–  Ты человек без имени, ты – ничто и никто. Нет тебя, нет!  – говорил он, поджимая губы с видимым презрением .

Меня снова посадили в камеру, лишив режима поднадзорной свободы, в котором я находился до сих пор, и выдавали лишь миску супа с куском хлеба в день. Иногда меня выпускали, но только для того, чтобы снова допросить, задавая один и тот же вопрос о моей настоящей личности .

Но свое настоящее имя я сказал бы только тому, кому захотел, и тогда, когда счел бы это нужным .

В долгие часы, проведенные в одиночной камере, я безуспешно старался подавить в себе ненависть, переполнявшую меня. Увы! Это было единственное чувство, которое придавало мне силы, благодаря которому еще билось мое сердце и кровь бежала по жилам, другими словами, оно поддерживало во мне жизнь. И так, день за днем, я лелеял мысль о мести против всех и вся .

Шли месяцы, но никому не удавалось вырвать у меня признание о моем прошлом. Я научился прекрасно изображать роль человека без памяти, в сущности, достаточно было продолжать вести себя так же, как раньше. Уставиться пустым взором в пространство, ходить медленно и неуверенно, говорить, мусоля слова во рту. Не знаю, поверил ли мне Богданов и его люди, но однажды во время одного из обычных допросов Богданов объявил: «Ты больше не можешь здесь оставаться. Это аморально, когда здоровый молодой человек живет, как паразит, за счет своей Родины. Нам нужны активные люди, способные работать на укрепление мощи нашего государства, делать его самым лучшим в мире» .

Он встал и приблизился ко мне. Я сидел, и слюна тонкой струйкой вытекала из уголка рта – последняя из моих находок, когда мне хотелось играть роль бедного идиота .

–  Сам выбирай, господин Никто,  – сказал он,  – или примешь наши условия, или ты конченый человек … Мы отвезем тебя туда, где тебя выловили, верно, ребята?  – И он посмотрел на своих людей . – Мы бросим тебя в море. Сколько там сейчас градусов вода-то? Ноль градусов? Никто и не заметит твоего исчезновения. Нет человека, который скучал бы по тебе! А знаешь почему? Тебя нет , ты никто!

Я округлил глаза перед таким поворотом дел .

–  Какие условия?  – пробормотал я .

Все засмеялись, находя забавным мой прагматизм .

–  А мальчик-то не дурак,  – с сарказмом сказал Богданов, повернувшись к своим приспешникам .

Меня отвели в камеру, но уже не оставили просто под присмотром. Мои дни теперь были насыщенными. Прежде всего физическими упражнениями. Утро я проводил в спортзале в распоряжении опытного тренера. Бегал, поднимал тяжести и плавал в бассейне, иногда даже до семидесяти дистанций. Мое питание стало сбалансированным и разнообразным. Я ел в столовой, где подавали куриное мясо, говядину, фрукты, овощи и десерт. Положительные перемены не преминули дать результаты. У меня увеличилась мышечная масса, я окреп и набрался сил, цвет лица стал нормальным. Глядя на себя в зеркало, я поздравлял сам себя с этим превращением. Менее всего я хотел походить на того, кем был в прошлом. И у меня получалось .

Остаток дня был посвящен учебе и тренировке мыслительных способностей. Я ходил на курсы новобранцев, тщательно отобранных. Я должен был садиться на заднюю парту и никому не мешать, а если у меня возникали какие-то вопросы, то я мог обратиться к преподавателю только в конце урока. Но руководство курсов отметило мои необыкновенные способности к учебе, и в табеле за первое полугодие у меня был положительный отзыв. Мои отметки были на уровне других, весьма неплохой результат для такого престижного заведения, как военная академия. Я прилежно занимался, мне всегда нравилось учиться, познавать мир через книги. Я был первым на курсах английского и немецкого и даже взялся за изучение некоторых языков союзных республик, азербайджанского и грузинского. У меня были способности к истории, философии и литературе, но в то же время я с интересом слушал лекции по математике и естествознанию. Часами сидел над домашними заданиями, которые приносил с собой в камеру, и занимался, пока не приходил охранник и не выключал свет .

Я наверстывал упущенное время .

Мои успехи в учебе вызывали злобу и зависть у товарищей по классу, которые с презрением звали меня «найденышем». Часто они насмехались надо мной, и не только потому, что у меня не было семьи, а просто из-за моего обезображенного лица. Моя раздражительность росла, находя выход в жестоких драках, в стычках, возникавших неожиданно и на пустом месте. Хватало косого взгляда, брошенного замечания или улыбки с намеком .

–  Эй, найденыш, смотри, куда ставишь ноги!  – однажды бросил мне сын крупного начальника, Федор, которого я случайно задел в коридоре академии .

–  Не столько найденыш, сколько кривой,  – издевательски поправил Антон, его друг. На нем была форма с иголочки, и он с пренебрежением озирал мою фланелевую серую тужурку, которую я унес из больницы .

Кровь ударила мне в голову, я бросился на него, повалил наземь и бил со всей злостью, накопившейся во мне к тому моменту .

–  Повтори еще раз, и это будут последние слова, которые произнесет твой рот!  – кричал я . – Потому как, запомни, я – лев, а ты – антилопа!

Такой была моя жизнь три последующих года. Я никогда не ходил в увольнительную, впрочем, эта военная база была сама по себе целым миром, в котором хватало всего, что молодой человек мог пожелать. Постепенно ко мне вернулся вкус к жизни. В конце недели казарма оживлялась, водка текла рекой, но были и пиво, и вино, и постоянный приток проституток, на которых офицеры закрывали глаза .

Скоро я получил свой первый сексуальный опыт …

К концу обучения я был вторым в классе, и только из-за своего социального статуса, в противном случае был бы первым. Я подготовил диплом о пропагандистском значении кинематографа на примере лент великих режиссеров: Эйзенштейна, Пудовкина и Вертова. Это была тема, которую Богданов, большой любитель кино, особенно высоко оценил. Потом он признался мне, что некоторые детали, которые я упомянул в своей дипломной работе, были ему неизвестны. Например, что вместо настоящего броненосца «Потемкин» в одноименном фильме Сергея Эйзенштейна снимался броненосец «Двенадцать апостолов», которому придали необходимое сходство .

–  Твой диплом написан блестяще,  – сказал он, искренне пожав мне руку. Он считал меня своим творением и, что бы там ни говорили в его адрес, оставался объективным человеком, умеющим признавать чужие заслуги .

Несколько дней спустя меня пригласили на собрание, в котором участвовали многие офицеры высокого ранга .

–  Товарищи, перед вами гадкий утенок, который превратился в лебедя, наш Евгений Козлов,  – начал свою речь Богданов, представляя меня удостоенным множества наград военным под именем, которое, как он прекрасно знал, не было моим .

По такому случаю я тщательно вымылся, аккуратно причесался и надел форму защитного цвета, которую мне одолжили. Слишком узкая фуражка сжала мне виски, вызвав мучительную головную боль .

На последовавшем приеме меня представили адмиралу Тучевскому .

Мы много говорили о великом Советском Союзе, о его славном будущем, ну и о моей амнезии тоже .

–  Это отсутствие воспоминаний освобождает тебя от ненужных связей,  – вмешался в какой-то момент Богданов, который стоял в сторонке, слушая нас .

–  Отправим его в Магадан, КГБ наверняка нуждается в таких головах, как его,  – предложил адмирал, улыбнувшись мне .

Я ответил ему тем же, наклонив голову, и этот жест они наверняка интерпретировали как согласие, потому что несколько месяцев спустя меня перевели в казарму столицы Колымского края .

На этот раз не как заключенного, а как свободного человека, с именем и паспортом .

В Магадане я приобщился к тонкому и скрытному искусству шпионажа .

Шпионаж: незаконная деятельность, направленная на получение информации политического, военного и экономического характера – вот определение понятия в любом смысле .

В местном органе КГБ, располагавшемся в бетонном здании напротив огромной статуи Ленина, я провел взаперти целый год, изучая различные виды боевых искусств, тренируясь в стрельбе и даже изучая актерское мастерство и искусство переодевания. Немного по примеру ниндзя, японских разведчиков эпохи Средневековья .

В реальности, как я узнал немного погодя, из меня собирались делать не шпиона, но эксперта по выявлению разного рода шпионов, которые внедрялись в Советский Союз, выдавая себя за туристов, деловых людей или верных последователей коммунизма. В наших досье на них можно было найти необыкновенные истории, которые превосходили самую невероятную выдумку .

К концу моей подготовки я стал прекрасным стрелком. Я мог попасть в любую мишень, даже в движении, будь то заяц или медведь, и прекрасно владел рукопашным боем голыми руками или с холодным оружием, кинжалами, мечами и саблями .

Это был настоящий спектакль, когда я был в действии, тем более, дорогой Томмазо, что я был практически слеп на левый глаз. Я все время скрывал его под черной повязкой, которую носил без особого желания, но мне пришлось смириться, потому что это был единственный способ спрятать ужасный шрам от ожога, который обезобразил мое лицо .

По прошествии года я вернулся в Петропавловск .

Если не считать рыболовства и деятельности на территории военной базы подводных лодок, Петропавловск был довольно скучным местом. Но у меня было много дел, потому что шпионы из западных стран так и лезли по морю или по воздуху, поскольку дорог, соединяющих полуостров с материком, нет. Мне сразу же дали квартиру и работу, обе весьма скромные, поскольку ничто не должно было привлекать внимания или вызывать подозрение в отношении нового жителя города, тем более возникшего из ниоткуда,  – Евгения Козлова, тайного агента под прикрытием .

Я начал работать в порту – идеальное место для наблюдения за чужестранцами, которые причаливали там на своих яхтах и кораблях. Я развозил по городу и по округе ящики с рыбой, снабжал государственные столовые, больницы, аэропорт, ту же военную базу. Куда бы я ни попадал, вынюхивал, как ищейка, и пропускал как бы через решето всех, кто по той или иной причине попадал под подозрение. Я часто летал в Магадан к начальству, получал следующее задание и инструкции к нему. Я появлялся в аэропорту в одежде продавца рыбы, а садился в самолет одетый в элегантный костюм с шелковым галстуком, словно богатый бизнесмен .

Безжалостность – первое правило, которое я выучил. «Все для Родины и советского народа»  – это слова из клятвы, которую я дал в день получения диплома. Во имя этого принципа я совершал преступления. Перечислю лишь некоторые из них:

•  1956 год: французская пара, Жан-Леон и Беатрис, прибыли в Советский Союз под видом польских зоологов по имени Ян и Мария с целью исследования жизни моржей в северных морях. На самом деле они должны были сделать фотографии в закрытой военной зоне. Их обуглившиеся тела были найдены в перевернутой машине недалеко от крутого поворота прибрежной дороги .

•  1958 год: американец Крис Метсикос прибыл в Москву под видом кипрского бизнесмена по имени Кристос Метсовопулос с целью заключения договора с предприятием «Технодрев» по поставке сосны и сибирской лиственницы. Вместо этого он попытался выкрасть на предприятии важные документы касательно формулы топлива, получаемого на базе древесной стружки. Когда его настоящая личность была раскрыта, он был убит в одном из заведений Магадана .

•  1961 год: английская семья Макаббей, отец, мать и их дети, четырех и семи лет, утонули во время экскурсии в Авачинской бухте. Макаббей, правый экстремист, готовил терракт в Петропавловске и собирался использовать членов своей семьи как прикрытие .

Я совершал каждое преступление с невозмутимостью робота. Я воспринимал это просто как работу, которую надо было выполнять. Несчастье, которое я ощущал при этом, казалось, облегчало мою боль, как бальзам, нанесенный на раны, которые я носил в себе .

Я превратился в чудовище и убежден, что так бы им и остался, если бы не встретил Аннушку на своем пути …

Евгений остановился, засомневавшись, как продолжить письмо, – история дошла до момента, который он боялся раскрывать. Он поднял глаза и увидел на столе тряпичную куклу с длинной соломенной косой, прислоненную к стене. Рядом стояла фотография. Он взял ее в руки и стал внимательно рассматривать. На снимке на фоне пурпурного заката стояли он, Микаэль и слегка улыбающаяся Роз между ними. Снимок был сделан в тот день, когда он отвез брата и сестру в «Ясную Авачу». Они только что вышли из закусочной, и Микаэль попросил прохожего сфотографировать их, протянув свой «Кодак инстаматик».

Прижав фотографию к груди, Евгений посмотрел в окно, из которого за деревянной терраской виднелась бухта.

Все было покрыто снегом, словно белым покрывалом, приглушая шум города, зажатого в ледяных тисках.

Когда Евгений снова взялся за ручку, он знал, как продолжать.

Его рука быстро скользила по бумаге, не слишком заботясь о почерке. Он должен был спешить и закончить письмо прежде, чем передумает.

Аннушка, которую я упомянул в самом начале, вошла в мою жизнь в далеком 1962-м .

Утром я доставлял, как обычно, рыбу по адресам, которые были указаны в записной книжке. Это было в мае, я помню, и хотя было еще довольно холодно, дни стали длиннее и неясное еще обещание весны уже ощущалось в воздухе. Я чувствовал, как жизнь струится в березовых стволах, в луковицах сидящих в земле лилий, в весело журчащей речной воде .

Природа походила на цыпленка, который вот-вот вылупится из яйца .

Я ходил по коридорам приюта, куда только что доставил товар, когда заметил тень, человеческую фигуру в кресле-каталке. Приблизившись, я увидел, что это молодая женщина. Она подняла голову, словно очнулась от сна, к которому ее приговорили. Не спрашивай меня, почему я приблизился к ней, она притягивала меня, как магнит .

Она была очень худа, с тонкими ножками, выглядывавшими из-под юбки, опиравшимися на подставку. У нее были блестящие светлые волосы, заплетенные в длинную косу, а на бледном осунувшемся лице выделялись глаза, зеленые, как изумруд в старинных персидских тиарах. Когда она посмотрела на меня, я чуть не споткнулся, точно собака, которую хозяин потянул за поводок. Я обратился к ней, но сразу же понял, что она не могла говорить. Аннушка пребывала в своем немом окаменелом мире. Она только мычала, размахивала руками, чтобы объясняться, а ее тело и ноги оставались неподвижными, словно заключенные в мраморный панцирь .

Она улыбнулась мне, подозвала к себе, вероятно, полагая, что сможет наконец произнести слова, которые томились, как в клетке, в ее головке. Завороженный, я встал на колени перед этой принцессой на троне и посмотрел на нее вблизи, так близко, что мог сосчитать сверкающие лучики в ее ясных больших глазах. Она погладила мою повязку, единственный человек, который сделал это, и единственная, кому я позволил это сделать. Мы так и застыли. Даже не знаю, сколько времени это продолжалось, пока не случилось нечто прекрасное. Ее обезоруживающая невинность пронзила меня. Я был поражен ее душевной чистотой, которую уже не чаял встретить, думая, что она давно исчезла в мире. Я горько заплакал. Рядом с ней я вдруг понял, какое омерзительное уродство со временем закралось в меня, как коварная ядовитая змея, превратив меня в то отталкивающее существо, которым я стал. Она между тем продолжала улыбаться странной и в то же время ободряющей улыбкой, словно была рада тому, как наша встреча повлияла на меня .

–  Прости меня, кто бы ты ни была,  – пробормотал я, пока медсестра бежала к нам, невольно сообщив мне, несмотря на грубые манеры, имя принцессы .

–  Аннушка, что ты делаешь?  – выговаривала она ей .

Я отступил, как трус, не в состоянии разговаривать с медсестрой, которая бросала на меня суровые взгляды. Но, ускоряя шаг, я уже пообещал сам себе, что непременно вернусь, и как можно раньше. Я очень хотел снова увидеть ее, эту Пречистую Деву, которая явилась мне во мраке темного приюта и моего бесполезного существования .

С того дня я почти ежедневно заходил в коридор, который вел к ее комнате. Это было несложно, за долгие годы тренировок я научился быть невидимым. Я знал распорядок дня Аннушки и время, когда она оставалась одна, и спешил к ней, где бы я ни находился, часто делая крюк по дороге, чтобы провести с ней хоть немного времени. Я радовался, когда она радовалась, мне было этого достаточно, дорогой Томмазо. Я приходил всегда с каким-нибудь простеньким подарком: конфетой, пирожком, иногда с браслетом или другим каким-нибудь дешевым украшением. Аннушка округляла глаза, и грусть, которой они всегда были подернуты, уступала место счастью. Я сам был словно на седьмом небе, я загорался радостным огнем, который излучал вокруг свет и тепло .

Эти встречи, признаюсь, благотворно влияли в большей мере на меня, чем на нее. Наконец-то появился человек, который занял место в моем пустом очерствевшем сердце. Забавно, но я не знал, кем именно была для меня Аннушка. Иногда я думал о ней как о сестре, в другие моменты как о невесте, и чем больше я размышлял, тем больше понимал, как глупо пытаться любой ценой вешать ярлык на чувства. Я любил Аннушку, и какая разница, какой любовью .

Однажды я забрался в приемный покой приюта, чтобы посмотреть карточку Аннушки. Так я многое узнал о ней .

Аннушка родилась в 1943 году. Когда ей едва исполнилось четыре года, родители узнали, что она больна тяжелой формой мышечной дистрофии. Позже отец, офицер военно-морского флота, бросил семью и уехал, позаботившись, однако, о ее содержании. После смерти матери Аннушка, которой было двенадцать, осталась одна. Она была не в состоянии обслуживать себя сама. Так она оказалась в городском приюте .

Спустя какое-то время я придумал план, как перевезти ее в «Ясную Авачу», где уже находился старый Игорь Бергович, мой спаситель. Они были единственными людьми, которые что-то значили для меня: Игорь спас мое тело, Аннушка – мою душу .

И я желал проводить с ними немного свободного времени, которое у меня было …

Я уверен, ты согласишься со мной, что настоящая любовь между двумя людьми не зависит ни от социальных условий, ни от условностей: что можно, а что нельзя. Она зарождается без какой-либо цели, во всяком случае объяснимой. Законы любви написаны на языке, непонятном разуму. Я подчеркиваю это, чтобы сказать тебе: несмотря на то что наши миры были так далеки друг от друга, в краткие мгновения, проведенные с Аннушкой, я чувствовал себя окруженным заботой и лаской, словно наконец-то вернулся домой .

Ее комнатка стала моей исповедальней. Я рассказывал ей вещи, которые не рассказал бы даже под пыткой. Я снимал невыносимую тяжесть с моей совести перед Аннушкой, на коленях, как сделал бы перед иконой Пресвятой Девы. Она вытирала мои слезы своими ручками и теребила потом свою тряпичную куклу, с которой не расставалась. Улыбаясь мне, она говорила по-своему, чтобы я не переживал, что теперь она позаботится о том, чтобы облегчить мои страдания .

Со временем я стал менее безжалостным в работе. Любовь растопила лед, под которым годами пряталась моя настоящая натура. Ненависть исчезала, уступая место состраданию и прощению. Я больше не хотел ни убивать, ни делать ничего плохого. Я ощущал свою истинную чувственность, которую добровольно подавил под тяжелыми ударами судьбы .

–  Аннушка, ты меня вылечила,  – сказал я ей однажды,  – я снова становлюсь таким, каким был когда-то .

Она объяла меня своим взглядом, словно поняла, что наступил момент истины .

Я приблизился к ней и, положив голову ей на колени, рассказал всю историю моей жизни .

Дорогой Томмазо, я родился в городе Патры, в Греции, в армянской семье беженцев от геноцида, развязанного турками начиная с 1915 года. Со мной на свет появился второй ребенок, мой близнец. Я не догадывался об этом, пока мой отец не раскрыл мне тайну за день до самоубийства .

Детство я провел в этом городе, который до сих пор очень люблю. Мы жили в бараке, в лагере армянских беженцев, где, несмотря на нищету, днем всегда чувствовался запах тимьяна, я еще помню его, а ночью – аромат жасмина. Зимой не было холодно, а летом с моря всегда дул легкий бриз .

Я был непоседливым ребенком. Всегда играл на улице с другими детьми, и часто случалось, что возвращался домой весь в грязи после драк, в которые постоянно ввязывался. У меня был взрывной характер, я загорался на пустом месте и был очень гордый. Но я чувствовал себя одиноко, и каждую ночь мне снилось, что у меня есть братик, с которым мы связаны, казалось, навсегда .

Мои родители были слишком заняты, чтобы заметить мои затруднения, мою потребность в любви. Когда я думаю о своей семье, то вспоминаю тишину, которая царила в доме, даже в праздники. Словно отцу и матери нечего было сказать друг другу, а даже если когда-то и было что сказать, то очень давно. Я спал с мамой в одной кровати, а папа клал на землю тюфяк, который потом каждое утро складывал и засовывал под стол. Пока я был маленький, то не замечал, какая тяжелая атмосфера царила в доме. Только когда я стал старше, заметил грусть в глазах моей матери. Помню, как я спрашивал много раз, почему она так грустна, но она так и не дала мне убедительного ответа. Что до отца, то он вообще был молчалив и из него трудно было что-либо вытянуть. У него всегда был такой вид, словно он нес на плечах всю тяжесть этого мира. Он очень много работал, часто ходил по соседним селам, пытаясь продать тапочки, которые шил вместе с мамой .

В 1941 году, во время Второй мировой войны, Греция была оккупирована итальянцами, и Патры из-за своего стратегического положения оказались среди первых. В порту высадились фашистские войска Италии, а вскоре к ним присоединились и войска фюрера, пришедшие с севера на танках. Папа был членом греческой коммунистической партии, и он ушел с партизанами в ближайшие горы Панахаики, оставив нас одних. Вместе с войной пришел голод, повсюду дети и взрослые умирали как мухи, и Патры были завалены трупами с невероятно раздувшимися животами. Но мама была сильной, упрямой и умной женщиной, ее не так просто было сломить. Она стала портнихой, шила пиджаки и куртки для греческой армии на машинке «Зингер», на которой сшивала даже кожу. Она обменивала свою работу на хлеб, вожделенный более, чем любой другой продукт питания. Иногда ей удавалось собрать несколько пакетиков муки, из которой она готовила для меня чудесные оладьи с тимьяновым медом, от воспоминания о которых у меня даже сейчас слюнки текут. Со своей стороны, папа тайно и с большим риском для жизни спускался с гор и всегда приносил нам что-нибудь, что удавалось выручить у крестьян: курицу, пузырек с оливковым маслом, кусок сыра .

Однажды вечером я увидел, как мои родители пили мосхуди, белое вино, обычное в Патрах, и произносили тосты. Казалось, что их отношения улучшились. Они праздновали долгожданное событие – конец войны .

Папа попросился провести ночь дома, и мама, как всегда, постелила ему на полу тюфяк. «Здесь лягу я»,  – заявил я в искреннем порыве нежности, надев пижаму. Мне было почти семь лет, я был здоров, и мне казалось несправедливым и невежливым заставлять бедного отца спать практически на земле. Впервые с тех пор, как я себя помнил, мои родители легли в одну постель .

С возрастом я открыл для себя прелесть чтения. Я ходил в школу диаспоры, в которой преподавали армянский, греческий и английский. Учителя говорили маме, что я очень способный и если буду продолжать в том же духе, то можно надеяться, что меня отправят учиться в престижное учебное заведение, такое как колледж мхитаристов в Венеции или колледж Мелконяна на Кипре. Моей любимой учительницей была Люси, англичанка, к которой моя мама была очень привязана. Она научила меня латинскому алфавиту и подарила маленький англо-греческий словарик. За несколько месяцев я научился читать и переводить целые абзацы из книги рассказов «Отважный молодой человек на летающей трапеции» Уильяма Сарояна, американского писателя армянского происхождения, которого ты, конечно, знаешь. Но Люси немного погодя вышла замуж и вернулась в Лондон, откуда слала нам длинные письма, которые мама читала вслух. Это были редкие моменты, когда она улыбалась и была счастлива .

Однажды папа торжественно объявил нам, что мы репатриируемся, то есть возвращаемся в нашу любимую Армению. Это был 1947 год, война уже два года как закончилась, и, казалось, воздух и тот был напоен неудержимым оптимизмом. Пережившие войну люди строили планы на будущее, смотрели с надеждой вперед. Гигантская пропагандистская кампания была развернута во всех армянских диаспорах Европы, и особенно в Греции. Ею руководил лично Сталин с благословения Церкви и Всеармянского благотворительного союза – организации, основанной могущественной американской диаспорой и призванной сохранять армянскую идентичность и культуру в мире. Многолетняя мечта отца могла наконец осуществиться. «Жизнь дает нам последнюю возможность»,  – сказал он маме. Мы только что закончили обедать, и чудесный запах оладий наполнял наш крошечный дом. Мама с сомнением качала головой, пока мыла тарелки, размышляя о том, стоит ли бросать то немногое, что у нас уже есть, что мы смогли построить, ради того, чтобы вернуться в Армению .

В ту ночь я проснулся и слышал, как отец, лежа в кровати, шептал маме: «Оставим все в прошлом, эту дыру, отчаяние и грусть, которые преследуют нас всю жизнь. Я уверен, что на родине все будет по-другому. Я хочу, чтобы у тебя было счастье, которого я не смог дать тебе в этой стране. Сатен, любовь моя, прости меня»,  – говорил он и плакал, пока моя мать наконец-то обнимала его .

Двадцать второго июля из нашего городка Патры отправился караван в афинский порт Пирей, где его должен был ждать советский корабль, чтобы перевезти репатриантов на родину. Отец продал швейную машинку и даже свое обручальное кольцо, чтобы собрать деньги на билеты. Он вернулся домой совершенно разбитый, сказав, что зашел на кладбище, чтобы попрощаться со своим отцом Торосом-ага и Люссией-дуду, повитухой, которая помогла маме разродиться. Уезжать из лагеря было мучительно больно, намного больнее, чем мы думали. Я не знал, что взять с собой, а что оставить, и наконец решил взять только книгу Сарояна, чтобы скоротать время в пути. Мама, напротив, собрала все, что могла, удивившись, как все домашние пожитки уместились в двух фибровых чемоданах. Потом она посмотрела вокруг, не забыла ли чего, и вдруг разрыдалась, увидев в углу четыре доски, которые когда-то были моей люлькой .

–  Мама, почему ты плачешь?  – шепнул я ей на ухо .

А она била себя в грудь рукой, царапая ногтями кожу .

Утром в день отъезда я попрощался с друзьями, семьи которых решили остаться. Я всех их обнял, даже тех, кто не был мне симпатичен, осознав в тот момент, что на самом деле они были мне как братья и что все эти годы я напрасно чувствовал себя одиноко .

–  Напиши, как только приедешь,  – закричали они, когда поезд, лязгнув, тронулся и локомотив издал жалобный гудок .

В Пирее нам пришлось ждать корабль больше двадцати дней, устроившись в палатке, как цыгане, на портовых причалах. Нас было больше тысячи, прибывших со всех концов Греции. И вот одним туманным утром мы заметили очертания корабля с надписью «Чукотка» в носовой части и на борту. Мы взошли на борт корабля, приободрившись и повеселев. Многие плясали на палубе, уверенные, что жизнь теперь пойдет как надо .

«Айастан, ануш айреник… Армения, моя милая родина!»  – ликовали они .

После недели плавания мы прибыли в Батуми, в Грузию. Нам пришлось стоять в длинных очередях на таможне, где тщательно проверяли весь багаж и документы. Некоторые вещи были запрещены к ввозу в Советский Союз. Многим пришлось выбросить в море книги, моя мать была вынуждена избавиться от писем тети Мириам, американской кузины отца, и своей английской подруги Люси, моей бывшей учительницы. Кто-то разорвал даже фотографии из страха, что их могут счесть компрометирующими, и какая-то женщина заплакала, когда затоптали ее маленькую Библию .

–  Как тебя зовут?  – спросил меня переводчик, стоявший рядом с офицером в форме на контроле .

–  Габриэль .

–  Фамилия?

–  Газарян .

–  Что ты везешь с собой со старой родины?

–  Только это,  – ответил я и достал из кармана красный бильярдный шар .

–  И ничего другого?

–  Нет,  – ответил я, глядя прямо в глаза офицеру .

Потом мы сели в поезда, которые привезли нас в Армению. В Ереване многие вставали на колени в сильном волнении и целовали землю своих предков .

Отец посмотрел на Арарат, который возвышался над городом. Эта гора считалась символом Армении. «Вот наш ангел-хранитель, теперь он будет нас охранять!»  – воскликнул он торжественно .

Сегодня я с горечью думаю о том, как он ошибался в своей наивности .

Более трех месяцев мы жили в палаточном городке, разбитом в парке, пока наконец нам не дали двухкомнатную квартиру в квартале Новая Себастия. Квартира была рядом с центральной улицей, которая вся сотрясалась, когда по рельсам катился трамвай. Скоро жизнь на родине оказалась совсем другой, чем мы себе представляли. Если мы бежали из Греции от бедности и несчастий, которые нас окружали в Патрах, то я не понимал, почему тогда мы выбрали именно Ереван. Город был сложен из кучи бетонных зданий, практически идентичных. Погода часто была хмурой, и зимой температура опускалась до десяти градусов ниже нуля. Наши соотечественники считали нас, репатриантов, гражданами второго сорта, агбер, брат, звали они нас с издевкой. Они нам не доверяли, потому что считали, что мы, приехав на родину, отнимаем у них хлеб. Никто не смотрел тебе в глаза, когда разговаривал с тобой, и часто случалось, что они отказывались от всего того, что говорили тебе минуту назад .

В школе учили русский и армянский, а богословие, которое меня очень интересовало, разумеется, было запрещено. В классе царила жесткая дисциплина. Союз имел приоритет во всем. Индивидуальность исчезала, каждый человек был простым кирпичиком, из них строился великий народ .

По ночам мне часто снился мой город, Патры, по которому я очень скучал .

Отец стал работать на обувной фабрике. Смены были долгими, условия работы тяжелыми: работали в три смены шесть дней в неделю. Мама же благодаря своему опыту швеи была принята на работу на маленькую швейную фабрику, правда, всего на несколько месяцев, потому что, как только мы прибыли в Ереван, она забеременела .

Полагаю, что радость от нового дома и надежды на будущее изменили ее жизнь во всех смыслах. И пока ее живот день ото дня увеличивался, она менялась. Из худой и бледной она постепенно превратилась в пухленькую женщину с розовыми щеками .

«У тебя будет братец,  – объявила она мне однажды,  – можешь послушать его вот здесь». Мама сделала мне знак приблизиться и приложить ухо к ее животу. Я услышал странные звуки, словно кто-то смеялся, опустив голову в воду. Это был мой первый контакт с существом, которое мама ошибочно назвала братом .

Прекрасным июньским днем родилась Новарт, моя сестричка. Новарт была целым маленьким миром. Когда я смотрел на нее в колыбели, то удивлялся тому, что она была создана прямо как взрослые, но в миниатюре. У нее были глаза медового цвета, которые ярко сверкали на солнце, а в темноте искрились, как у кошки. Уже девочкой она проявляла редкие для ее возраста умственные способности и строптивость .

В гостиной отец отделил перегородкой угол, превратив его в маленькую комнату, в которой едва помещались две кровати. Но именно там у меня и моей сестры возникло чувство единения, привязанность, которую никто и ничто не могло разорвать. По крайней мере, мы так думали .

Евгений остановился. Он почувствовал, что устал, он писал слишком долго, и голова его отяжелела, а во рту появился неприятный привкус. Он решил вскипятить самовар и заварить чай: две щепотки черных листьев и одну гвоздику, чтобы придать особый вкус. Затем, потягивая душистый напиток, он вернулся к письму, решив закончить его поскорее. Он вкратце описал последующие события, задержавшись немного на аресте и приговоре к исправительным работам себя и отца за хранение книги, о депортации в лагерь номер одиннадцать на Алтае, затем о своем переводе на урановые рудники и плавании на «Линке», которая так никогда и не достигла пункта назначения.

В немногих строчках, исполненных любви и боли, он рассказал о печальной судьбе Нины. «Мое солнце, светившее ночью», – как он написал.

И добавил, что жизнь, даже простого муравья, есть самый великий дар, какой только существует.

Возвращаясь к Серопу, он постарался вспомнить как можно точнее слова, которые были им тогда сказаны.

… Мы только что вышли из администрации лагеря. Отец держал в руке письмо, в котором Сатен писала, что не считает себя больше его женой, и смял его с болью и досадой одновременно .

твой дядя Габриэль .

–  Возьми это,  – пробормотал он и протянул мне обручальное кольцо, которое мама ему вернула .

–  Что ты говоришь?!  – воскликнул я . – Оно принадлежит тебе, оно твое!  – И я надел кольцо ему на палец .

–  Я никчемный человек,  – бранил он сам себя,  – твоя мать правильно сделала, что отказалась от меня. Она дала мне еще одну возможность, более того, она подарила мне дочь, и теперь девочка будет расти без отца. И все-таки … – он не сдержался и заплакал,  – я думал, что сделал все что мог .

Он замолчал, нетвердо держась на ногах. Я попытался поддержать его, испугавшись, что его сердце не выдержит этого жестокого удара. Я подвел отца к скамейке, деревянной доске, лежащей на двух заржавевших канистрах, посадил и прижал к себе, стараясь укрыть своей курткой .

Он дрожал как осиновый лист, был слаб и подавлен .

–  Габриэль-джан, Бог наказывает меня, а вместе со мной и тебя … за то, что я сделал много лет назад … – прошептал он, взял мою руку и прижал к своему сердцу. Казалось, что он хочет произнести клятву или что-то вроде того. Луч желтого света от прожектора нещадно бил ему прямо в лицо, мокрое от слез . – Когда ты родился, с тобой появился на свет еще один ребенок … Вас было двое … У тебя был брат-близнец, которого я продал … Я не мог поступить иначе, мы были очень бедны, у нас ничего не было, даже корки хлеба, чтобы утолить голод .

Я слушал его, пораженный, и смотрел ему в глаза. Я никогда не видел человека, который бы так страдал, и испытывал к нему бесконечную жалость .

–  Я сделал это, ничего не сказав твоей матери … Она была больна, я боялся, что она умрет … Ей было нужно лекарство. И тогда я взял из люльки одного из вас и унес, я продал его … за пригоршню монет . – Он прервался, всхлипнув, пораженный ужасным воспоминанием . – Ты стыдишься меня?  – спросил он чуть погодя с видом человека, который ожидает смертного приговора .

Я знал, что мой отец – слабохарактерный человек, может быть, даже бездарный, но не злой. За месяцы жизни в лагере я понял, что люди способны на преступления гораздо более тяжкие, чем это .

–  Клянусь тебе, если бы у меня был выбор,  – ответил я, обняв его еще крепче,  – я бы не хотел никакого другого отца, кроме тебя .

Он посмотрел на меня с благодарностью .

–  Ты ангел, ты не сын,  – прошептал он .

Неожиданно я поцеловал его в щеку, чего раньше никогда не делал .

–  А ты мой герой,  – сказал я. И он задрожал в моих объятиях . – Герои не всегда самые сильные, и тем более непобедимые,  – настаивал я . – Тот, кто продолжает бороться и, несмотря ни на что, смело признает свои ошибки, тоже герой .

Эти слова вызвали у него слабую улыбку. Мы сидели так еще какое-то время, пока он не перестал дрожать. Потом я помог ему подняться и проводил до его барака. Я открыл дверь, но он задержался на пороге .

–  Я не могу смириться, я проклят навсегда,  – сказал он, прежде чем затеряться среди теней заключенных, сказал тоном человека, которого уже ничто не трогало .

Долгие годы, пока я был еще молод и полон сил, я думал, как мне найти моих родных. Мне до смерти хотелось знать, что сталось с моей маленькой Новарт, как чувствовала себя мама. Я простил их за то, что они никогда не искали меня, и оправдывал их молчание страхом перед террором, царившим повсюду в этой стране. Я уверил себя, что это был мой долг – искать свою семью, и все риски я должен был взять на себя. Но всякий раз, когда я делал попытки, мне приходилось отказываться от затеи, потому что тогда бы пришлось открыть мое настоящее имя .

Когда прошлым летом в Магадане мне поручили новое дело – в тот самый момент, как мой начальник произнес имена людей, за которыми я должен был следить, выдавая себя за гида,  – я понял, что речь идет о моих сестре и брате .

Почти сорок лет спустя после моего ареста наконец-то они стали меня разыскивать .

Не буду скрывать, дорогой Томмазо, что вначале я плохо отреагировал на это. Мне казалось, что приставили пистолет к моему виску, и я надеялся на какое-нибудь неожиданное событие, которое расстроит все планы. Ночью я не мог заснуть и все придумывал всякие способы, как избежать того, что мне представлялось как очередная мука .

За день до их прибытия я взял лодку и вышел в море. Я хотел утонуть, довести до конца то, что судьбе не удалось, но выяснилось, что с годами я растерял всю свою дерзость и смелость. Словом, я не смог …

На следующее утро в аэропорту все показалось мне другим. Я увидел, как мой коллега говорит с двумя незнакомцами в зале ожидания. Мне верилось с трудом, что эта красивая женщина могла быть моей сестрой, а этот элегантный господин с седыми волосами – мой брат .

«Расслабься,  – сказал я себе,  – это просто путешественники, которые ищут своего родственника, и скоро они вернутся домой, когда не найдут его» .

Они были со мной всего несколько дней. Мы ездили туда-сюда втроем в тесноте моего фургона. Я специально не стал арендовать машину, потому что хотел прижаться к ним поближе, чтобы пробудить свои чувства, чтобы понять, до какого предела мог вытерпеть. Я спрашивал себя, взбунтуется ли хоть какая-нибудь капля моей крови, достаточно ли громким будет этот зов. «Посмотрите на меня, я Габриэль, ваш брат!»

Но надеясь на чудо, я в то же время задавался вопросом, что в действительности осталось от того Габриэля, которого цитировала Новарт. Ее ангела, нежного мальчика, ее защитника, который верил и надеялся холодными ночами в Ереване .

Это были всего лишь фантазии девочки, смутные воспоминания далекого детства сорокалетней давности .

Время – это что-то непостижимое. У него нет ни запаха, ни вкуса, ни тела, ни сути. Оно движется во Вселенной, диктуя любые изменения, преображая до неузнаваемости людей и предметы. Оно замышляет козни без нашего ведома и тиранит нас всю жизнь. Оно проявляется сейчас и здесь, показывая тебе, что было, но никогда не раскроет свой следующий шаг. И пока мы опасаемся недругов, которых можем видеть и осязать, оно – самое худшее из них и невидимое – крадет у нас жизнь .

Время – это птицелов, который заманивает нас в ловушку, когда нам кажется, что мы вот-вот улетим .

Я почти закончил свое письмо, дорогой Томмазо .

Хочу лишь сказать тебе, что твой отец – прекрасный человек. Он напоминает мне Серопа, отца, которого он никогда не знал. У него та же походка, тот же мечтательный взгляд юноши, который не захотел сдаться времени. Я завидую ему, потому что тоже хотел бы, чтобы судьба избавила меня от ужасных страданий и позволила сохранить в себе чистоту души, которая была у меня в юности. Наверное,  – подчеркиваю, наверное, я нашел бы в себе смелость открыться Новарт и Микаэлю, признаться, что это я их брат, которого они потеряли. Но я промолчал, наблюдая за своими собственными похоронами. Я даже не мог проронить слезу, как любой человек, потерявший кого-то близкого. Зато я ревностно храню в душе память о мягком сибирском закате, который мы наблюдали все вместе, я и мои брат и сестра. В моем шкафу висят свитера, которые я одолжил им в тот вечер. Я их больше не стирал, потому что они пропитаны запахом жизни, которой не было .

Сегодня умерла Аннушка, а с ней умерла и часть меня. Я ощущаю огромную пустоту и оставляю на твое усмотрение, сын мой, сын моего близнеца, как распорядиться этим письмом .

Обнимаю тебя с любовью,